БИБЛИОТЕКА РУССКОЙ и СОВЕТСКОЙ КЛАССИКИ
версия: 2.0 
Богданов. Публикации в «Вестнике МИАБ». Обложка книги
Екатеринбург: МИАБ

Сборник различных материалов А. А. Богданова – статей, писем, отрывков из работ, стихотворений, – опубликованных в изданиях «Вестник Международного Института А. Богданова» в 2000-2004 гг.

СОДЕРЖАНИЕ

Александр Александрович Богданов

Публикации в «Вестнике МИАБ»

Выпуск № 2, 2000

Что такое шаровая молния?

До сих пор все попытки объяснить шаровидную молнию исходили из той мысли, что она есть разновидность электрической искры. Но для искры нужны два электрода, а при шаровидной молнии найти их невозможно. Гастон Планте[1] создал совершенно неправдоподобную гипотезу, что электродами для нее служат два влажных слоя воздуха, разделенные сухим слоем: картина фантастичная, если принять во внимание свободные и плавные перемещения шаровидной молнии, иногда в течение минуты и больше, описанные очевидцами. Между тем Планте применял то же объяснение к еще более редкому феномену «четковидных молний» – множественных, расположенных в длинный ряд сферических молний, – т. е. представлял себе атмосферу на протяжении нескольких сот метров состоящею из ряда влажных слоев, разделенных равными сухими прослойками подходящей толщины. Такая конструкция и вообще едва ли возможна, но особенно несовместима с бурными движениями воздуха во время грозы. Ввиду этого, и те сферические разряды, которые удавалось Планте и другим получать в лабораториях между реальными электродами, не в большей мере могут считаться воспроизведением шаровидной молнии, чем, например, известное «электрическое яйцо».

При отсутствии электродов, сферическая форма явления указывает на существование некоторого центра действия. А перемещение, по всем описаниям довольно плавное, относительно медленное, большей частью криволинейное, вполне подобно движению в воздухе обыкновенной пылинки, увлекаемой его токами. Я имею сообщение одного очевидца о сферической молнии, довольно долго летевшей параллельно движению поезда.

Сопоставим эти факты с воззрениями Ле-Бона[2] на происхождение «новых звезд», вспыхивающих ненадолго, большей частью лишь по несколько месяцев видимых на небесном своде. Ле-Бон рассматривает их, как последний взрыв одряхлевшей материи какого-нибудь умирающего астрономического мира, атомы которого, постепенно теряя сконцентрированную в них энергию, наконец утратили прежнюю устойчивость строения: при каком-нибудь модном космическом толчке, вроде падения планеты на центральное светило, распадение этих атомов принимает форму катастрофы.

Поставим на место умирающей звезды простую пылинку какого-нибудь вещества с неустойчивым строением атомов, на место космического толчка – поражающий эту пылинку на своем пути разряд обыкновенной молнии: перед нами выступит картина шаровидной молнии.

В самом деле, что получится, если атомно-непрочная материя пылинки, под влиянием мощного потока электронов молнии, «взорвется» и разрушится в несколько десятков секунд? Непрерывное, стремительное движение электронов, отрицательных и положительных, с огромными скоростями разлетающихся их одного центра, и своими ударами накаляющих воздух до яркого свечения. На некотором, во все стороны от центра равном расстоянии, накаливание становится недостаточным для сечения и все явление оптически выступает в виде блестящего огненного шара.

Пока материальная основа пылинки не успела окончательно разрушиться, весь комплекс будет передвигаться в токах воздуха, как передвигалась бы сама пылинка. Этого не изменит и то обстоятельство, что высокой температурой своего распада пылинка, вероятно, превращена в маленький клуб паров.

Описывают шаровидную молнию, как состоящую из более яркого, окрашенного, большей частью красновато-желтого ядра и неокрашенной сияющей оболочки с неопределенными очертаниями. Первое соответствует объему распространения паров пылинки, второе – полосе свечения окружающего воздуха. Расплывающиеся контуры понятны, как результат слабеющего к периферии свечения.

Понятно и разрушение молнии при столкновении с предметами, и случаи простого ее рассеяния в воздухе. Те же случаи, когда она без столкновения разрывается с треском, могут быть обусловлены, например, неоднородностью состава пылинки.

Относительно большая частота феномена в тропических и горных странах подтверждает объяснение. Под тропиками разряды молний отличаются наибольшей силой, и скорее могут оказать атомно-разрушительное действие. В горных странах, благодаря обнажению различных минеральных пород, состав пыли особенно разнообразен, и чаще могут встречаться в ней частички подходящих, неустойчивых элементов.

Подтверждением гипотезы является и бессилие против шаровидной молнии громоотвода, когда увлекаемая токами воздуха она проникает в сферу его защищающего действия.

«Четковидная молния» должна соответствовать редким случаям прохождения обычной молнии через большое число атомно-непрочных пылинок, случаям исключительного состава пыли в воздухе.

Тот факт, что до сих пор сильными электрическими разрядами не удавалось вызвать подобного «взрыва» радиоактивных веществ, очевидно, не есть подтверждение, но отнюдь и не опровержение гипотезы. Возможно, что все дело в недостаточной силе примененных воздействий, возможно, что выбраны были неподходящие вещества. Нельзя a priori утверждать, что наиболее радиоактивные элементы и окажутся тут наиболее подходящими; так, чтобы взять аналогию из химии, есть соединения, которые сами по себе разлагаются при обычных условиях довольно быстро, но к разложению катастрофическому, в виде взрыва, совсем не способны; напротив, есть соединения, без особого толчка не разлагающиеся, а при подходящем толчке взрывающиеся. Наконец, как и для химических взрывов, надо выяснить множество побочных условий явления.

Если бы изложенная гипотеза, при проверках на опыте, оказалась верна, то легко предвидеть, как велики и важны были бы ее последствия для техники.

Печатается по публикации в «Журнале Русского Физико-химического общества»(1911, том XVIII, вып. 8, с. 441–443).

Тайна смеха

Научно-популярный очерк

Из всех вопросов теоретической эстетики вопрос о сущности комизма – самый трудный. Почему те или иные вещи, явления кажутся нам «смешными»? Какой общий закон управляет тем своеобразнейшим душевным движением, которое вырывается наружу в судорожном акте смеха? Условия, его вызывающие, так же различны, как его проявления – от дикого хохота каннибалов во время погрома до тени улыбки, скользящей по серьезному лицу. Чем связать воедино это огромное богатство фактов душевной и физической жизни? Долгое время попытки цельного объяснения оставались безуспешными. Создавалось множество теорий, каждая оказывалась более или менее подходящей к большому количеству случаев, но негодной для целого ряда других. Теперь задача разрешена, и можно узнать причину прежних неудач: тайну смеха искали не там, где надо. Ее старались найти в душе отдельного человека, в переживаниях индивидуума и, большей частью, именно современного индивидуума, каким он сложился в основе многих тысячелетий культуры; а следовало искать гораздо глубже и гораздо шире…

Два мыслителя, превосходно дополняющие один другого, помогут нам через все препятствия добраться до святилища богини смеха и сорвать покрывало с ее столь загадочной, хотя и столь знакомой нам фигуры.

Один – Людвиг Нуаре[3], глубокомысленный немец с французской фамилией. Это великий ученый, впервые разъяснивший происхождение человеческой речи, революционер филологии. Он дает нам руководящую идею, общий принцип для решения вопроса. Тяжеловесный и серьезный, он не останавливается специально на исследовании смеха и комизма; он бросает на него один взгляд, но взгляд гения.

Другой – Анри Бергсон, остроумный француз с немецкой фамилией. Это замечательный философ, отъявленный реакционер, в своей области самый талантливый защитник отживающей метафизики. Очень образованный, тонкий диалектик, он умело пользуется научным материалом, группируя все неясное и темное в человеческом опыте так, чтобы создать из этого крепость для философской реакции. Вопросом о смехе он занимается в специальной работе, полной искусного анализа и блестящих обобщений. Взгляд Нуаре на сущность смеха ему вряд ли даже известен; и, наверное, он был бы мало польщен, если бы узнал, что все его выводы, позволяющие легко и быстро обозреть царство смеха, мы подчиним одной общей идее, которую дал Нуаре.

Впрочем, подобные вещи бывают нередко. Ведь и сам Нуаре, последователь философии Шопенгауера, едва ли был бы польщен, если бы узнал, как его теория происхождения речи обращается в одну из опор научно-социалистического мировоззрения… Но это относится уже к другому вопросу, о котором мы побеседуем, может быть, в другой раз. А пока – вернемся к сегодняшней теме и начнем с Бергсона.

Первое, что улавливает его анализ, это – социальный характер смеха.

«Комическое, – говорит Бергсон, – не доставляет удовольствия в одиночестве. Для смеха как будто требуется эхо. Вслушайтесь в него: он не звук членораздельный, ясный и определенный; он словно стремится к тому, чтобы продолжаться, перекатываясь от одного к другому; он начинается со взрыва, за которым следуют раскаты подобно грому в горах. И, однако, эти отзвуки не должны идти дальше до бесконечности: они могут распространяться в каком угодно широком, но всегда замкнутом кругу. Наш смех есть всегда смех групповой. Вам, может быть, случалось в вагоне или за общим столом отеля слушать, как путешественники рассказывают друг другу истории, которые для них, очевидно, забавны, потому что вызывают у них живой смех. Вы смеялись бы, как и они, если бы принадлежали к их обществу. Но так как этого нет, то у вас не оказывается никакого желания смеяться. Одного человека спрашивали, каким образом на него могла не произвести видимого впечатления проповедь, которая всех остальных присутствующих довела до слез; от отвечал: „Я не из этого прихода“. Такая точка зрения была бы еще гораздо более верна, если бы дело шло о смехе. Смех, даже самый свободный и открытый, всегда предполагает скрытую мысль о чем-то вроде соглашения, почти что сообщничества с другими лицами, реальными или воображаемыми, участвующими в этом смехе». И далее автор приходит к выводу:

«Чтобы понять смех, надо рассматривать его в его естественной среде, которая есть общество…».

Насколько это правильно, – всякий легко может проверить по личному опыту. Всякому знакомо то чувство неудовлетворенности, которое порождает в человеке невозможность поделиться с другими впечатлениями комического; самый смех звучит фальшиво и неестественно, как только человек замечает, что некому смеяться вместе с ним.

Но социальность является только первой характеристикой смеха. Другую существенную черту его Бергсон определяет, как бесчувственность или «временную анестезию сердца».

«Чувственность более всего враждебна смеху. Нельзя, конечно, отрицать, что мы можем иногда смеяться и над человеком, который внушает нам, например, сострадание или даже любовь; но только тогда эта любовь, это сострадание должны умолкнуть на несколько мгновений в нашей душе. Существа, одаренные только чистым интеллектом, вероятно, не могли бы плакать, но еще иногда, может быть, способны были бы смеяться; напротив, души неизменно чувствительные, постоянно вибрирующие в унисон с жизнью, непосредственно на все отзывающиеся, никогда не знали бы, не могли бы понять смеха. Попробуйте на минуту живо заинтересовать всем, что другие говорят и делают, действуйте мысленно заодно и чувствуйте заодно с ними, дайте неограниченно развернуться вашей способности сочувствия; и вы увидите, как самые незначительные и неважные вещи сразу, точно от прикосновения волшебной палочки, приобретают вес и значение, и все получает окраску серьезности…»

Ясно, что тут речь идет именно о социальном чувстве, о симпатии. И по существу, указание верно, его подтвердит всякий, кто умеет наблюдать хотя бы только свою душу. Предположим, например, что на тротуаре гололедица, и вы видите, как на особенно скользком месте один за другим падают прохожие. Для человека с нежной, отзывчивой душой это вообще вовсе не смешно; для хулигана нет зрелища более веселого. Но вот идет важный господин в дорогой шубе; ваши глаза демократа направляются на него с невольной, бессознательной враждебностью. Он падает, как прочие смертные, – и у вас неожиданно вырывается смех; в следующее мгновение смех обрывается, и вам стыдно: социальное чувство вступило в свои права. Но если прискорбное приключение постигает также близкого вам человека, или ребенка, или просто симпатичную на вид особу – чувство комизма ни на один момент не находит места в вашем сознании. Симпатия, социальное чувство подавляют комизм, и смех возможен лишь постольку, поскольку их нет, или они временно замирают.

Но ведь смех социален? Да. Его социальность связывает общим чувством тех, кто вместе смеется. И более того: лучшая почва для смеха – это враждебность, борьба. Родство смеха и гнева непосредственно понятно каждому. Смех – могучее, жестокое оружие в социальной борьбе. Смех Ульриха фон Гуттена поражал врагов не хуже меча, которым также хорошо владел этот потомок рыцарей. Смех Гейне ранил, как тонкая, острая шпага в руках искуснейшего фехтовальщика. А смех Щедрина…

«В смехе, – замечает Нуаре, – есть что-то демоническое и загадочное, – порождающееся во всяком постороннем тревожное, беспокойное чувство. И не случайно очертания рта при смехе напоминают радостное оскаливание зубов хищника при виде беззащитной добычи…».

Представьте себе толпу первобытных дикарей, которые только что выдержали ожесточенный бой, и с огромными усилиями одержали победу. Враги частью разбежались или перебиты, частью раненые или связанные находятся во власти победителей. Но коллективное боевое возбуждение не может сразу исчезнуть. Его остатки находят себе исход в коллективных звуках – в диком, радостном смехе толпы.

«Открытый, веселый смех, – говорит Нуаре, – происходит от того оскаливанья зубов и вырывающихся при нем криков удовольствия, коллективно ощущаемого удовлетворения, которые выступали тогда, когда племя или толпа победоносным усилием одолевали врага… То же коллективное чувство превосходства выражалось и в сардоническом смехе, этом дьявольском зубоскальстве, которое вызывает у столпившихся людей вид жестоких страданий связанного влага, его судорожного напряжения, выворачивающихся суставов, тщетных усилий избавиться от муки».

Здесь – начало смеха, здесь – его объяснение. Его субъект – коллектив или группа; его объект – враг или добыча, вообще существо, исключаемое из социальной связи; его содержание – ощущение превосходства. И по всей линии развития, от первобытно-грубых форм смеха до самых мягких и культурных, легко проследить эти три момента.

А анализируя различные виды комического, Бергсон обнаруживает в них одну, как он полагает, постоянную черту, и формулирует ее так: комично все то в людях, их действиях и свойствах, что вызывает в нас представление о механичности, неуклюжести, отсутствии жизненной гибкости и приспособляемости. Для полноты и гармонии в жизни общества, ему необходимо, чтобы его члены обладали пластичной организацией, легко и свободно изменяющей свои проявления, сообразно условиям, и творчески управляющей этими условиями. Недостаток такой пластичности общество преследует и наказывает посредством смеха.

Почему, например, может показаться смешным, если человек, который быстро шел, вдруг спотыкается и падает? Потому, что в этот момент его тело подчиняется не воле, а механической инерции, которая продолжает движение головы и корпуса, когда ноги остановлены препятствием. Почему смешны реакционные, допотопные взгляды? Потому, что их сохранение означает душевную неподвижность, недостаток способности к развитию. Почему смешит каламбур? Потому, что применение одной и той же комбинации слов в двух, весьма удаленных одно от другого, значениях обнаруживает недостаток гибкости нашего языка, скрытую механичность наших способов выражать свои переживания.

Путем таких сопоставлений Бергсон находит ту же самую подкладку в различнейших комических эффектах, сводя их в несколько рядов.

Комизм уродства. Резкое, крайнее уродство не смешно, а отвратительно или страшно. Комично лишь уродство умеренное, а именно такое, которое нормальный организм может воспроизвести своим усилием; например, смешным кажется лицо, похожее на гримасу нормального лица. Причина та, что оно воспринимается, как неподвижная, застывшая гримаса; лицо как будто лишено гибкости, и, сложившись в гримасу, неспособно уже вернуться к нормальному виду. Карикатура, по мнению Бергсона, смешит тем, что она улавливает и подчеркивает в человеке, в его лице и фигуре свойственную ему неисчезающую гримасу. Элементы уродства, от которых он не может никогда отделаться, обнаруживая тем недостаток органической гибкости.

Комизм повторения. Два лица, нисколько не смешные в отдельности, вызывают вместе чувство комизма своим чрезмерным сходством. Они наводят на мысль о механическом воспроизведении, посредством, например, отливки по одной модели. Нисколько не смешной жест оратора при частом повторении кажется комичным: в нем выражается скрытый автоматизм говорящего, он напоминает заводную игрушку, повторяющую одни и те же движения, и т. п.

Отличительную черту комических характеров составляет упрямая ограниченность, ведущая к повторному, как бы автоматическому применению одной и той же точки зрения, одних и тех же приемов мысли и действия в самых различных обстоятельствах, требующих соответственно несходного приспособления. Например, городовой, вытащив голого утопленника и приведя его в чувство, спрашивает у него паспорт. Коммерсант-рекламист, приехавши в один город и узнав, что в окрестностях имеется погасший вулкан, с негодованием восклицает по адресу жителей: «У них был вулкан и они допустили, чтобы он потух» и т. п.

Мы не последуем дальше за Бергсоном. Легко видеть, что с его «принципом комического» не все благополучно. Где найдем мы больше автоматизма и повторения жестов, чем в картине военного строя; а разве она комична? Значение ритма и рифмы в стихах сводится к эффектам звукового, т. е. для нас «механического» повторения; а разве ритм и рифма смешат нас? Но принцип Нуаре сразу нам все разъясняет.

Механичность, автоматизм, недостаток гибкости свойственны безжизненным вещам и низшим формам жизни; когда мы наблюдаем то же самое в людях, их действиях и словах, то они получают для нас, следовательно, окраску чего-то и чуждого и в то же время низшего: на мгновение, по крайней мере, они исключаются из ощущаемой нами социальной связи, причем непосредственно чувствуется наше превосходство над ними: все элементы смеха, как их установил Нуарэ.

Хохот насильника, наслаждающегося мучениями жертвы, заключает в ссбе все эти элементы; и их же мы найдем в легкой улыбке, которую вызывает у нас наивный вопрос ребенка: та же схема, при бесконечном смягчении формы. Наивность вопроса как бы исключает ребенка из коллектива сознательных людей и напоминает о превосходстве этого коллектива: легкий призрак победного торжества без борьбы. Автоматизм армии не порождает ощущения нашего превосходства; поэтому он не комичен. Живое непосредственное сочувствие не допускает исключения из социальности; поэтому оно враждебно смеху.

Вот католический святой, который без лампы читает до глубокой ночи – при свете своего сияния святости. Этот образ в итальянском крестьянине вызвал бы благоговейное чувство, в старинной схоластике – желание дедуктивно выяснить вопрос, какими свойствами обладает свет ореола святости. Для нас этот образ комичен. Почему?

Это – мягкий отблеск торжества нашего культурного коллектива, его победы над враждебным ему, но отжившим и уже бессильным религиозно-материалистическим мышлением…

Не случайно все прежние революции в Европе, в том числе и наша первая, 1905 года, сопровождались взрывом юмористики. Тут по существу – та же схема, в какой Нуаре нарисовал начало смеха: остатки коллективного боевого возбуждения – источник смеха; низверженный враг – его объект; и ощущение превосходства силы – его содержание. И понятно, почему не было такого взрыва смеха в последних революциях: слишком истощены были силы народов невиданной войною, и не было уже таких избытков боевого возбуждения, – сколько его оставалось, все было нужно для другого…

Печатается по публикации в журнале «Молодая гвардия», 1923. № 2.

Выпуск № 3, 2000

К вопросу о новейших философских течениях (ответ Н. Бердяеву)

Полемическая заметка г. Бердяева о моей книге «Познание с исторической точки зрения», помещенная в октябрьской книжке «Вопросы философии и психологии» за 1902 г., произвела на меня крайне двойственное впечатление. С одной стороны мне было приятно встретить такое страстное, хотя бы и резко отрицательное отношение к защищаемым мною идеям, какое ярко выступает в этой заметке, с другой стороны – у меня возникли некоторые опасения, которые и заставляют меня взяться за перо. Всем известно, как часто не имеющий досуга читатель принужден по журнальным рецензиям, по критическим или полемическим заметкам составлять себе понятие о том или ином литературном произведении, даже о целом течении, почему-либо недостаточно представленном в национальной литературе. С этой точки зрения заметка г. Бердяева показалась мне способной поселить в читателе недоразумения не только по отношению к моей книге, но, что гораздо важнее, по отношению к целым научно-философским течениям, при том наиболее, по моему мнению, жизненным, наиболее заслуживающим широкого распространения и добросовестной оценки. Я имею в виду главным образом эмпириокритицизм и энергетику, но, как увидит читатель, не только эти течения.

Начну с эмпириокритицизма. Как изображает его г. Бердяев?

«Мы должны верить г. Богданову, что он читал Авенариуса, но он не понял того, что Авенариус в „Критике чистого опыта“ пытается дать общую теорию познания; он вообразил себе, что Авенариус строит биологическую теорию, что „систему С“ нужно буквально понимать, как центральный нервный аппарат, что „питание“ и „работа“ – чисто биологические понятия, и направляет – не против Авенариуса, а в безвоздушное пространство некоторые элементарные биологические соображения. Авенариус был все-таки философ, а не естественник; его занимала гносеологическая проблема отношения мышления к бытию, и в свою оригинальную терминологию он вкладывал не материально-биологический, а формально-логический смысл.»

Итак, дело ясное: ординарный гносеолог Рихард Авенариус, выполняя естественное назначение ординарного немецкого философа, написал ординарную гносеологию; невежественный дилетант Богданов не понял ее и принял за биологическую теорию опыта и познания (а может быть даже просто не читал); компетентный специалист г. Бердяев принужден восстановить истину, и дать урок невежественному дилетанту… А что если…все это не так?

Что если возможно текстуально показать, что сам г. Бердяев не достаточно знаком с главными работами Авенариуса? Обратимся к свидетельству самого Авенариуса: «Kritik der reinen Erfaharung», I B. S.35–36. «Dieses nervose Theilsystem. Welches die von der Peripherie ausgehenden Aenderungen in sich sammelt und die an die Peripherie abzugebenden Anderungen vertheilt, schien mir, von dem umfassenden System von Centralorganen noch begrifflich zu unterscheiden fur unsern Zweck dienlich; wahrend ich seine nahere anatomische und physiologische Bestimmuug-als nicht so gesichert wie seine Annahme uberhaupt-dahingestellt sein lasse und, weil unsern Zielrn abgelegen, ohne Schaden dahingestellt

sein lassen kann.Das sngenommene Teilsystem selbst beziechne ich einfach, als das System C.Es ergiebt mithin die Zerlegung des Nervensystem fur unsern Zweck:

A) das System C.

B)das ubrige Nervensystem». Перевожу по возможности дословно: «Для нашей цели мне казалось полезным познавательно ограничить эту частичную систему нервного аппарата, в которой объединяются изменения, исходящие из периферии, и распределяются изменения, передающиеся периферии от всей системы центральных органов. Ближайшего анатомического и физиологического определения этой частичной системы я не даю, так как подобное определение было бы не настолько достоверным, как вообще у признание, и так как, с точки зрения наших целей, без этого определения легко можно обойтись. Самую эту систему я обозначаю для простоты как систему С. Следовательно, для нашей цели нервная система разграничивается так: А) Система С. В) Остальная нервная система». Это «формально-логическая» категория, и если Авенариус считает нужным определить их «анатомические и физиологические», то виной тому его «оригинальная терминология». Эта «оригинальность» доходить у Авенариуса до того, что «формально-логическую» категорию, систему С, он изображает, как состоящую из «множества форменных элементов» («Vielheit von Frmelementen-Zellen»). «Питание» и «работа» системы С имеет тоже «формально-логический смысл», а отнюдь не биологический, или энергетический. Именно это хочет сказать Авенариус, когда в другой своей работе «Der menschliche Weltbegriff», он указывает, что «зависит между R(средою) и системой С», зависимость, которая выражается именно в этих процессах, есть «частный случай закона сохранения энергии» («…Die Abhangigkeit zwischen R und dem Sestem C… ist zugleich… ein Specialfalle des Gesetzes der Erhaltund der Energie…», S.18, passim).

Так обстоит дело с Авенариусом. Отнюдь не из одних полемических соображений считаю я особенно важным установить тот факт, что г. Бердяев не достаточно знаком с Авенариусом, относительного которого получает. Но я просто опасаюсь, что кто-нибудь из неопытных читателей поверить г. Бердяеву, что Авенариус написать только самую обычную гносеологию и из-за этого не станет читать его. А это было бы очень грустно. Эмпириокритицизм – великое, жизненное философское течение, и его следует изучать, даже несмотря на «терминологию» Авенариуса.

Перехожу к замечаниям г. Бердяева в области энергетики. «Кстати заметим, что научный энергетизм стремится изгнать материализм даже из учения о физическом мире; он ближе к спиритуалистической монадологии, и может быть только на руку идеалистическому миропониманию, столь неприятному г. Богданову». Что энергетическая точка зрения враждебна материалистической метафизике, это, вслед за Оствальдом, я признавал и излагал уже 5 лет тому назад. Но что она близка к спиритуалистической метафизике и «на руку» ей, это, безусловно, открытие г. Бердяева. Обратимся к официальному вождю «энергетиков», упомянутому Вильгельму Оствальду. «Вследствие этого (жизненной эквивалентности сознания и рефлексов А.Б.), я предлагаю вам рассматривать сознание, как свойство особого рода нервной энергии, именно такой, которая действует в центральном нервном аппарате» («Натурфилософия», русский перевод под ред. Филиппова, стр.289).

Это – спиритуализм?

На стр.293 Оствальд говорит:

«…я отказался совершенно от пользования всякими гипотезами… Гипотезами были выше названы такие допущения, которые выходят за пределы доказуемого фактического содержания описываемого явления… (за пределы того), чего правильность может быть проверена опытным путем» (прим., passim).

Это – «на руку» метафизике?

Где же нашел г. Бердяев данные для своего утверждения?

«Г. Богданов как бы стыдится назвать себя материалистом, но в сущности проникнуть духом этой отжившей метафизической концепции» (стр.847). Так понял г. Бердяев идею всеобщего энергетического метода, и это после того, как я тщательно и при том два раза выяснял, что самое понятие энергии есть чистая методологическая абстракция, и выражает идею «измеримости и соизмеримости всех явлений» в их превращениях, «отвлечение от различных способов восприятия» и т. д. (стр.11). Написано вполне ясно: энергетический метод исследования; а г. Бердяев читает: материалистическая метафизика.

Такое непонимание еще было бы простительно, если бы методическая точка зрения на энергию представлена из себя что-нибудь новое. Но ведь этого нет. Даже если взять русскую литературу, – в том самом журнал, в котором, г. Бердяев помещает свою «критику», года полтора тому назад была превосходная статья г. Щукарева, в которой вполне ясно излагается методологическое понимание энергии (автор статьи называет его «номиналистическим»). А о том, что еще Мах много лет тому назад в своих работах по механике и физике тщательно устранял всякий метафизический элемент из этого понятия и путем критики довел до чистоты математической формулы – и говорить нечего. Но г. Бердяеву, который так презрительно говорит о «естественнонаучных увлечениях», все это неизвестно.

Так обстоит дело с энергетикой. И опять-таки, устанавливая незнакомство с нею г. Бердяева, мы имеем в виду, главным образом, не чисто – полемической цели, а возможность того, что неопытный читатель, поверив ему, составит себе ложное представление об энергетике вообще, и будет бесполезно путаться в несуществующих противоречиях.

Составивши свою «спиритуалистическую» энергетику, г. Бердяев с большим негодованием относится к попыткам на основе действительной энергетики установить научный монизм, единство научных методов. Вот как говорит он об этом вопрос.

Вопреки «энергетическим» мечтам г. Богданова существуют только отдельная науки, имеющий свой объект и методы и отыскивающие законы данной группы явлений; в науке господствует не монизм, а плюрализм. Строгая научность достигается лишь путем установления границ всякого позитивного понимания. «Построение миропонимания на почве чисто „научного“ синтеза, создание единой науки о мире, есть невозможная и вредная утопия, поощряющая попытки, которые не имеют ни научного, ни философского значения.» (стр.848).

Трудно согласиться с тем консервативным направлением, которое выражается в этой тираде. Наука в данной момент не обладает монизмом, она плюралистична, поэтому не следует стремится к внесению монизма в ее систему, это «вредная утопия». Самое важное установить «границы для всякого позитивного понимания, а чтобы мысль познающего не посмела перейти эти границы, надо предписать „строгой научности“ охранять их как можно суровее». – Но вряд ли «строгая научность» окажет г. Бердяеву такую любезную услугу. Если бы почтенный оппонент был знаком с историей науки (а такое знакомство есть условие «строгой научности»), то ему было бы известно, между прочим, следующее. Двести-триста лет тому назад «границы» между науками были несравненно резче, их методы были так различны, объединяющих звеньев так мало, что сам г. Бердяев не мог бы пожелать ничего лучшего. Механика была сама по себе, термофизика сама по себе, оптика тоже, химия тоже, биология тоже, и т. д. И вот, шаг за шагом создаются широкие и сильные обобщения, выходящие за пределы частных наук и объединяющих их в более обширные группы. Математический метод начинает широко применяться во всех областях физики, и самые эти области являвшиеся прежде отдельными науками, все более сближаются между собою, химия начинает пользоваться методом физики, в физиологию проникают физико-химические методы и т. д. Наконец, лет 70 тому назад офицер Карно, врач Майер, заводчик Джоуль и др. выполняют «вредное» и «утопическое» дело, а именно создают закон, объединяющий все науки о физическом мире, закон, простирающий свое господство и на физику, и на химию и на физиологию, а многие полагают, что и гораздо дальше. И понадобилось целых 70 лет для того, чтобы нашелся смелый человек, который остановил эту монистическую тенденцию науки и геройски заявил, что все это – вздор, что наука плюралистична, что объединение наук – «вредная утопия поощряющая попытки» и т. д. В монистическом законе сохранения энергии «погашаются все различия», кроме количественных, потому что закон этот означает отвлечение от качественных различий. А г. Бердяев обвиняет в этом «погашении»… меня. «Для него нет в мире качеств, – восклицает г. Бердяев, – живые, яркие краски не привлекают его взоров; он, по-видимому, считает себя обладателем мировой формулы гипотетического „ума“ Лапласа» (стр. 845). Но я напомню г. Бердяеву, что абстрактный мир отношений отказывается от красок, он отдает их всецело своему близнецу – эстетическому миру; он холоден и суров в своих отвлечениях; он все анализирует и все объединяет, но не раскрашивает своих картин, потому что знает свои права и не посягает на право искусства. Пусть г. Бердяев спросит у Канта, которого он правильно или неправильно считает своим учителем, – что получится, если от высших абстракций познания требовать ярких красок, а также «публицистики», в отсутствии которой он меня упрекает. Кант объяснит ему, что это будет противоестественный гибрид, чуждый и строгости познания, и гармонии искусства.

В гносеологии г. Бердяев сторонник абсолютного априоризма, исключающего генетическую или историческую точку зрения, но отношение той и другой ему неясно, и поэтому он опровергает последнюю чрезвычайно упрощенным способом:

«Гносеологическая точка зрения действительно противоположна генетической, но именно потому не исключает ее; это точки зрения вращаются в различных плоскостях, и в пределах науки и эмпирической действительности, с которой наука имеет дело, не встречаются…

Гносеология исследует вопрос о составе и ценности познания, об общей обязательности его основ; гносеологические споры ведутся по вопросу об отношении мышления к бытию… историческое направление в теории познания не то, то неверно, а просто невозможно, так как не дает ответа на гносеологический вопрос о ценности познания и его отношении к бытию» (стр. 840).

Однако, откуда взял г. Бердяев, что генетической точке зрения чужд «вопрос о составе и ценности познания»? Генетической точке зрения свойственно полагать, что формы познания суть формы жизни, формы приспособления, и потому как их «состав», так и их «ценность», т. е. их строение и их реальное жизненное значение можно с достоверностью установить только тогда, когда выяснен их генезис и пути их развития; иные же способы решения вопроса недостаточны и ненадежны, потому что исходят из неполных данных. То же относится и к вопросу о связи «мышления» и «бытия»; его критическое решение возможно только в том случае, если мы исследуем генезис мышления. Генетическая точка зрения вовсе не отказывается от решения «гносеологических вопросов», – она только хочет дать более широкий и прочный базис для этого решения; она включает гносеологическую точку зрения.

Обрушиваясь со своими поучениями исключительно на меня, г. Бердяев не замечает, что ему следовало бы начать не с меня, как наименее виновного, а с критициста Зиммеля и эмпириокритицистов Маха и Авенариуса, последователем которых я в данном случае выступаю. Вообще он, видимо, преувеличивает мою «оригинальность», которую, впрочем, решительно отрицает…

Г. Бердяев правильно указывает на родство моей точки зрения с эволюционизмом Спенсера, хотя напрасно говорить это с таким видом, как будто открывает нечто новое; в таком родстве нет, на мой взгляд, ничего предосудительного. Но оно совершенно неправильно «погашает различия» между точкой зрения Спенсера и той, которую я излагаю.

Впрочем, суть дела в том, что между первой и последней точкой зрения стоит эмпириокритицизм и энергетика, с которыми г. Бердяев, как мы видели, недостаточно знаком.

Но даже этим недостаточным знакомством нельзя оправдать одного чрезвычайно неожиданного для меня открытия, которое сделал г. Бердяев, исследую мою работу. Вот что говорит он на стр. 850.

«В своем взгляде на идеологию, на всю духовную культуру, на познание, нравственность и т. д., он такой же иллюзионист, как и все ортодоксальные марксисты, и даже еще больший, так как доводить этот взгляд до крайности». – Что, если читатель поверит г. Бердяеву, и подумает, что в самом деле я, а также какие-то «все ортодоксальные марксисты», стараемся выдать «всю духовную культуру, познания, нравственность и т. д.» – за сплошную иллюзию? Читатель спросит: да как же этих господ еще не посадили в психиатрическую лечебницу?

Суть же дела заключается в том, что г. Бердяева надо понимать наоборот. В своей работе я старался показать – и таково же мнение многих «марксистов» – что идеологические формы представляю из себя социальные приспособления, имеющие объективное жизненное значение. Следовательно, я говорил: реальное приспособление с реальным значением, а г. Бердяев переводит: иллюзия. Если иллюзией называть, согласно психологии, неправильное восприятие внешних предметов, то, очевидно, что именно г. Бердяев и есть настоящий иллюзионист, если не по отношению ко всей духовной культуре, то, по крайней мере, по отношению рецензируемой им книги.

Негодуя на «простоту» и «ясность» моих представлений о многих «сложных вопросах», сам г. Бердяев «просто», хотя и не вполне «ясно» относится к вопросу об относительности истины. Он опровергает эту относительность тем, что даже я, ее защитник, верю в «абсолютность» своей истины. Однако, откуда взял это г. Бердяев? Свою точку зрения (поскольку она имеет положительное содержание, а не есть простое отрицание абсолютного в познании) я считаю только наиболее подходящей для нашего времени схемой, при помощи которой может быть организован, гармонизирован имеющийся у нас опыт.

Как нельзя более характерен для г. Бердяева такой полемический прием. Когда я указываю, что отрицание энергетичности сознания равносильно признанию того, что психические процессы могут из ничего возникать и в ничто обращаться, т. е. в сущности признанию чуда в этой сфере опыта, то г. Бердяев эмфатически восклицает: «Что сказал бы об этом самый крупный представитель психологической науки Вундт? Современная психология проникнута принципом психической причинности, которая главным образом был развит Вундтом, ученым и мыслителем, всего менее склонным смотреть на психические вопросы, как на чудо» (стр. 846). Но я и поставил своей задачей именно выяснение того, что признание неэнергетической причинности для сознания есть, собственно, отрицание причинности сознания, и что противоположный взгляд, хотя в наше время и наиболее распространенный среди психологов и философов (это я тоже специально отметил), является недоразумением. В чем же заключается аргумент г. Бердяева против этого? В том, что Вундт, крупный психолог, думает иначе. Но разве это аргумент?

Во всякое время против всякой прогрессивной тенденции можно найти и выдвинуть тот или иной крупный авторитет. Но это ничего не доказывает и ничего не опровергает. Если бы г. Бердяев жил 70 лет тому назад, в эпоху споров о происхождении видов, когда величайший из тогдашних биологов – Кювье – энергично выступал против зародышей эволюционизма, в защиту теории мгновенных творений, как поступил бы тогда г. Бердяев? Следуя теперешнему методу, он, конечно, по поводу каждой эволюционистской работы восклицал бы: «Что сказал бы об этом величайший из современных биологов Кювье!» И что же? История показала, что Кювье был не прав, а был прав гораздо менее крупный специалист – Сент-Илер, и не только он, но также совсем не специалист Бальзак, энергично высказавшийся в его пользу. Г. Бердяев заставил бы их замолчать своими авторитетами! Но что из этого следует? Только одно: что мышление г. Бердяева принадлежит авторитарной эпохе, и в наш век, в эпоху критики, является любопытным остатком времени минувших. Научным или философским трудом, да еще новаторским, книга <???> г. Бердяев мою работу. Оценка – не аргумент, и спорить против нее нельзя, но все же я замечу, что для того, чтобы судить о научном или философском значении работы, имеющей исходную точку в новейших течениях науки и философии, надо знать эти течения, а не находиться в таком отношении к ним в каком находится к энергетик и эмпириокритицизму г. Бердяев. На роль «новатора» я, признаться, никогда не имел притязаний и охотно уступаю ее г. Бердяеву, особенно в том, что касается обращения с литературными источниками и методами полемики. Но все же я считаю себе рядовым представителем великого и сильного течения жизни и мысли, которые сметет миллионы фетишей, любезных сердцу г. Бердяева, и даст людям действительную свободу развития, а не призрачную свободу метафизического парения. И потому я спрашиваю г. Бердяева – по какому праву позволяет он себе решать вопрос, «нужна» или «не нужна» моя книга для марксизма? Разве марксисты сами не могут решить этого, и приглашали для этой цели метафизического варяга? На совете же заняться естественно-научной популяризацией, как более подходящим мне делом, отвечу: до тех пор не могу сделать этого, пока лица, считающие себя призванными судить и учить в сфере философии, как г. Бердяев, будут обнаруживать недостаточное понимание того, о чем судят и учат.

Н. Бердяев Заметка о книге г. Богданова «Познание с исторической точки зрения»

Странное впечатление остается от чтения претенциозной книжки г. Богданова. Автор убежден, что он преподносит последнее слово науки, но с первых же страниц чувствуется что-то очень старое, ненужное и неуместное именно теперь, в эпоху возрождения идеализма. Г. Богданову не вернуть философскую мысль на тот путь, который был, пожалуй, своевременен и уместен 40 лет тому назад. Исключительное увлечение естествознанием, особенно биологией, сильный наклон в сторону материализма, полное отсутствие философских навыков мысли, грубое смешение философии и науки, неумение сколько-нибудь ориентироваться в гносеологических проблемах, пренебрежение естественника к тысячелетней работе философской мысли, манера упрощать все вопросы, построение пустых натуралистических схем, в которых исчезают все различия, – все это очень несвоевременно и говорит о покушении с негодными средствами. Теперь мы особенно ценим в человеческой душе сложность ее духовных запросов и идеалистичность ее алканий, а г. Богданову все слишком ясно и просто; он считает себя в праве легко решать самые трудные философские, гносеологические, психологические и социологические вопросы на том только основании, что прошел курс естественных и медицинских наук.

Г. Богданов предлагает нам свою «историческую» теорию познания. В теории познания существуют разные течения, много есть спорного, но в ней не все допустимо, не всякий призван решать от себя трудные вопросы гносеологии. Гносеология имеет свою славную историю, своих классиков, многое просто нужно в ней знать и понимать и вторжение в гносеологию точек зрения, совершенно чуждых философии, приобретает лишь интерес курьеза. Г. Богданов берет на себя смелость решать гносеологическую проблему, не зная философии, не понимая постановки гносеологических вопросов. Так, например, он говорит: «На наш взгляд, отказ от исторического исследования познавательных явлений может считаться только свидетельством о бедности „для философского мышления отказывающихся“». (стр. 2). Кто это отказывается от исторического исследования познавательных явлений? Отказывается гносеология кантианского толка, но не потому, чтобы гносеологи считали этот вопрос неразрешимым, или ненужным, а потому, что на их взгляд это не гносеологический вопрос, что он решается научной психологией с одной стороны и философской онтологией – с другой. Гносеологическая точка зрения действительно противополагается генетической, но именно потому не исключает ее; эти точки зрения вращаются в различных плоскостях и в пределах науки и эмпирической действительности, с которой наука имеет дело, не встречаются. Г. Богданов признает только историческую точку зрения на познание и это есть несомненное «свидетельство о бедности» знания и понимания. Гносеология исследует вопрос о составе и ценности познания, об общеобязательности его основ; гносеологические споры ведутся по вопросу об отношении мышления к бытию. Эволюционное, или, по терминологии г. Богданова, историческое направление в теории познания не то что неверно, а просто невозможно, т. к. не дает никакого ответа на гносеологический вопрос о ценности познания и его отношении к бытию. Эволюционизм, необходимый и верный в своей сфере, в гносеологии бьет мимо цели, так как обыкновенно отвечает не на тот вопрос, который задан. То поразительное непонимание гносеологической точки зрения, которое обнаруживают односторонние эволюционисты, является соблазн признать органическим дефектом; это во всяком случае свидетельство крайне недостаточного философского развития. У г. Богданова этот распространенный дефект сопровождается наивной самоуверенностью. Учение философского критицизма о познании просто находится вне угла зрения г. Богданова: тут мы встречаемся с полным невниманием к философским истинам, даже самым элементарным. Такое непонимание задач теории познания сказывается и на примере полемики г. Богданова с Авенариусом, которому он посвящает целую главу. Мы должны верить г. Богданову, что он читал Авенариуса, но он не понял того, что Авенариус в «Критике чистого опыта» пытается дать общую теорию познания. Он вообразил себе, что Авенариус строит биологическую теорию, что «систему С» нужно буквально понимать, как центральный нервный аппарат, что «питание» и «работа» – чисто биологические понятия и направляет не против Авенариуса, а в безвоздушное пространство, некоторые элементарные биологические соображения. Авенариус был все-таки философ, а не естественник; его занимала гносеологическая проблема отношения мышления к бытию и в свою оригинальную терминологию он вкладывает не материало-биологический, а формально-логический смысл.

Книга г. Богданова написана о познании, но только последняя глава о «предпосылках» познания затрагивает чисто гносеологический вопрос, хотя и отрицательно. Аргументация г. Богданова против гносеологических «предпосылок» кантианцев основана на различении непосредственного акта познания от представлений и понятий о нем. По мнению г. Богданова Кант и кантианцы исследуют познание, как объект, т. е. представление о непосредственном акте познания, и в них находят свои «предпосылки», «свои a priori» «Откуда же взялись „предпосылки?“ – спрашивает г. Богданов. – Путем акта познания они выделяются из представлений о познавательных актах. Они, следовательно, результат, продукт акта познания, и характеристика, элемент представлений о познании. Как же они могут „предполагаться“ в акте познания быть его „предпосылками“, его „a priori“? Очевидно, такое утверждение основано на полной путанице понятий, – смешении непосредственного акта познания с представлением об этом акте» (стр. 215). В рассуждении г. Богданова поражает поверхностность и крайняя упрощенность формулировки той точки зрения, с которой он полемизирует. Багаж кантианства не так прост и беден, как это может показаться по опровержению г. Богданова, которому посвящается всего четыре страницы. Таким образом искажается одно из величайших философских направлений, с которым может быть недостаточно знакома большая часть читателей простой философии г. Богданова. Вся аргументация г. Богданова основана на логической путанице понятий, возможной лишь для человека, незнакомого с критической философией. Приведем, еще одно место, показывающее, что г. Богданов чувствует себя в теории познания, как в темном лесу. «В непосредственном акте познания нет ни субъекта, ни объекта. Сказать, что акт познания „предполагает“ субъект, значит утверждать, что мы ухитрились исследовать непосредственный акт познания. Который вовсе не есть предмет исследования. А само исследование». «Представлять себе познание разложенным на субъект и объект» г. Богданов считает обращением «не к логике, а к привычке философствующих людей». «Но даже, допустим, субъект действительно имеется в познании: нет субъекта, нет и познания. Отчего, в таком случае, не предположить, что хотя нет познания и субъекта, но есть нечто, из чего и познание, и субъект развиваются? По мере того, как складывается субъект, означенное психическое „нечто“ становится познанием, проходя все переходные стадии» (стр. 216–217). Г. Богданов ни на одну секунду не может представить себе гносеологической точки зрения на познание, которая определяет состав познавательного опыта и те элементы, которые сообщают познанию объективную ценность; он незаметно подменяет ее психологической точкой зрения. С гносеологической точки зрения нельзя себе представить познания иначе как предполагающим субъект и объект и имеющим свои необходимые логические предпосылки, подвергая логическому анализу состав познавательного акта, гносеология открывает в нем определенную логическую последовательность, отличную от последовательности исторической. Вопрос об историческом происхождении и развитии познания, который так занимает г. Богданова, есть вопрос психологический, и психология может говорить о дифференциации на субъект и объект, точнее на я и не-я, в процессе развития психологического сознания людей, отнюдь не посягая на логический примат и его трансцендентальные формы a priori. Теория познания прежде всего требует различения трансцендентального всеобщего сознания, к которому приложима лишь критическая точка зрения, от сознания психологического, к которому вполне приложима точка зрения историческая. Нет, г. Богданов не доказал нам, что он отрицает гносеологический априоризм определенным решением гносеологической проблемы: у него нет и следов гносеологии. Различие, устанавливаемое г. Богдановым между непосредственным актом познания, который не может быть познаваем и представлениями об этом акте, которые будто бы и исследовал Кант, поражает своей наивностью и в лучшем случае может быть названо бессознательным софизмом, основанным на игре словами. Теория познания исходит из двух чисто гносеологических (не онтологических) элементов – познающего (субъекта) и познаваемого (объекта), которые предполагаются и открываются во всяком познавательном акте, во всяком познавательном опыте. Г. Богданов предлагает разделить первый из этих членов на две части, т. е. опять на познающий и познаваемый, и в этом продолженном делении все перемещается логически вверх дном: представление о познании оказывается объектом, а акт познания, который он также называет действием, оказывается субъектом; «мышление» – «бытием», «бытие» – «мышлением». Где же г. Богданов считает нужным остановиться в этом делении, которое может быть продолжено до бесконечности? Мы думаем, вслед за лучшими представлениями критической философии, что для того, чтобы не было безысходного и безнадежного кружения, должна быть признана конечная, логическая станция, необходимая точка опоры, сообщающая нашему познанию объективную ценность. Г. Богданов в принципе отрицает такую станцию и тем самым должен придти к гносеологическому скептицизму, как бы он от него не открещивался при помощи идеи «приспособления». В действительности же он останавливается на познавательном акте, как факте психологического сознания, т. е. на элементе бытия, данном в опыте познающему субъекту, а последний просто устраняется г. Богдановым. Вообще, своим исходным пунктом г. Богданов берет наивно-реалистическое и даже материалистическое понятие бытия, в которое он догматически верит. Он исходит из логически вторичного элемента – акта познания, не задаваясь даже вопросом о его реальности и гносеологическом значении этого понятия, и путем логического скачка выводить из него первичный элемент – субъект, наивно смешивая логическое выведение с выведением историческим. В результате получается самый старый и самый наивный реализм, против которого было направлено тысячелетнее развитие философской мысли, окончательно устранившее наивно-догматическую идею бытия. Всякая истинная философия начинается с критического отношения к так называемому объективному, внешнему бытию, к наивной вере в «действительность» со всеми ее материальными «приспособлениями» и «эволюциями». Тот еще не философ, кто оперирует с условной символикой материального «нечто», как с истинной реальностью и конечной инстанцией.

В главе о «познании истинном и ложном» г. Богданов храбро и самоуверенно повторяет старые и грубые ошибки. Он, конечно, слишком склонен к позитивизму и историзму, чтобы признавать абсолютность истины; г. Богданов считает истину относительной, ее критерий в приспособлении и сохраняемости. Он говорит: «Во времени общественная среда изменяется, и потому с полным правом можно говорить об относительной истине времени. Например, взгляд на землю, как на неподвижный центр вселенной, был истиной для одного времени и заблуждением для другого; а в переходное время он был и тем, и другим, смотря по тому, какую из общественных групп этого времени мы исследуем» (стр. 147). Это в такой же степени исторически верно, в какой логически нелепо, и логическая нелепость основана тут на грубом смешении двух понятий – истины и теории, из которых первая всегда абсолютна и требует логического, а не исторического критерия, вторая же относительна и изменчива. Г. Богданов, конечно, не считает истиной ту теорию, которая видит в земле неподвижный центр вселенной, но почему он не считает ее истиной – потому ли, что она отвергнута развитой астрономической наукой, что она не согласна с фактами опыта, законами логики и истинами других областей знания, или потому, что он смотрит на этот вопрос под углом зрения какой-нибудь общественной группы и считает полезным для нее тот, а не другой ответ? Нам странно излагать мысли, которые, в виду их элементарности, должны быть ясны всякому знакомому с логикой. Какую бы историческую, или иную теорию познания ни развивал г. Богданов в своем собственном процессе познания, он должен признавать логический закон тождества; всякое сомнение в его безусловной незыблемости подрывает возможность какой бы то ни было аргументации, возможность доказательства какой бы то ни было теории, а ведь г. Богданов желает доказать истинность своего взгляда на познание. «Истина», предлагаемая г. Богдановым, объективно относительна, потому что она есть ложная теория. Удовлетворяющую лишь группу философски неразвитых людей, но субъективно для него она должна быть абсолютной, т. е. безусловно равной самой себе и исключающей всякую мысль о лжи. Все относительно с исторической точки зрения, с точки зрения учения о приспособлении, а сама историческая точка зрения, само учение о приспособлении относительно, или абсолютно? Г. Богданов верит в их абсолютность, но он должен был бы свести относительные концы своей теории с ее абсолютными концами.

В сущности аргументация г. Богданова в защиту исторической теории познания есть повторение мыслей Спенсера. Этот выдающийся ум исчерпал кажется все аргументы в пользу подобной точки зрения в своих «Основаниях психологии», и в философской литературе достаточно выяснена гносеологическая несостоятельность этих аргументов. Оригинальность г. Богданова только в том, что он прибавляет еще аргументы от материалистического понимания истории, держится за более наивный натурализм и предлагает нам совершенно фантастическую психологию, в которой не узнает своей науки ни один из представителей современной научной психологии.

Мы не имеем возможности в краткой заметке подробно останавливаться на том, как применяет г. Богданов свой «энергетический метод» к психологии. Отметим лишь следующее. В расплывчатом понятии «энергии» г. Богданов погашает глубочайшие различия; сложный вопрос об отношении физического к психическому, материального к духовному устраняется им с необыкновенной легкостью; для него нет в мире качеств; самые яркие краски не привлекают его взора; он, по-видимому, считает себя обладателем мировой формулы гипотетического «ума» Лапласа. Г. Богданов решается утверждать, что всякая другая точка зрения, кроме предлагаемой им энергетической, должна приводить к тому взгляду, что «психические процессы могут возникать из ничего и абсолютно уничтожаться, что они, стало быть, представляют „чудо“» (стр. 12). Что сказал бы об этом самый крупный представитель психологической науки Вундт? Современная научная психология проникнута принципом психической причинности, который главным образом был развит Вундтом, ученым и мыслителем, менее всего склонным смотреть на психические процессы, как на «чудо». А вот верить в то, что вся бесконечная сложность бытия со всеми его качествами объясняется единою энергией, количественно измеримой и простой, Что познание может быть выведено из непознания, из физико-химических процессов, это и значит верить в «чудо» создания чего-то из ничего, это научное суеверие материалистического эволюционизма XIX века, которое не перейдет в XX век. Что такое «энергия» г. Богданова, каким образом в ней исчезает эмпирической различие между физическим и психическим? Это типичный образчик совершенно бессодержательного обобщения. Психология и теория познания признают единый опыт, но этот единый опыт можно рассматривать с двух точек зрения, или, с непосредственной точки зрения, всю совокупность опыта, это и будет так называемый «внутренний опыт», в котором мы встречаем только сознание, или, с точки зрения посредственной, лишь его часть, составляющую так называемый «внешний опыт», частичный ряд в сознании же, ряд, в котором являются лишь символические знаки духовной реальности. Сведение к единству эмпирически различных сторон действительности возможно только на почве метафизического монизма, и гносеология всегда отдаст предпочтение спиритуалистическому монизму, признающему духовную природу мира, перед монизмом материалистическим с его наивно-догматическим возведением в абсолютную реальность чего-то «кажущегося» в «посредственном» опыте.

Параллелизм, с которым слишком быстро справляется г. Богданов, не есть еще философская теория, но он эмпирически непреодолим и имеет методологическое значение, в котором особенно убеждаешься, читая фантастические попытки г. Богданова создать «энергетическую» психологию. Связи психологии с биологией никто не отрицает, применимости к ней эволюционной точки зрения – тоже никто; сведение же психологии целиком на биологию, а в конце концов и на механику, определение ее, как науки о двигательных реакциях организма (стр. 38) – все это не заслуживает даже опровержения; подобные мысли можно было высказывать во времена юхнера, Молешотта и Фохта, но не теперь, когда существует огромная психологическая литература, когда философская критика пролила свет на задачи и методы этой важной науки. Взгляды г. Богданова на объект психологической науки необыкновенно сбивчивы, во всяком случае «психическая энергия» у него исчезает от прикосновения «энергетического» метода. Сознания не существует для г. Богданова. И в самом деле, как мыслится г. Богдановым отношение между физической «энергией» и психической «энергией»? Очевидно или физическая энергия переходит в психическую, или просто психическая энергия есть физическая. Следовательно, если «энергетизм» есть старый, всеми отвергнутый материализм под несколько обновленным покровом. Наивно материалистическая природа «энергии» г. Богданова слишком выдает себя; она живет и движется в условной символике внешнего опыта. Для научной психологии «энергетическая метафизика» может иметь только отрицательное значение. Психологию должны строить философски образованные психологи, а не философствующие без достаточных оснований естественники.

Коренной грех г. Богданова в том, что он совершенно неверно представляет себе задачи науки, задачи философии и их взаимные отношения. Он думает, что существует какая-то универсальная наука «энергетика», и научность всех областей знания видит в том, чтобы они были сведены к этой всенауке. Цель его – ввести все сферы научного познания, в том числе и науку о самом познании, в систему энергетического миропонимания; для него существует только один научный метод – метод энергетический, и один идеал научного познания, выраженный в терминах количественно измеримой энергии. Г. Богданов как бы стыдится назвать себя прямо материалистом, Но в сущности проникнуть духом этой отжившей метафизической концепции. Кстати заметим, что научный энергетизм стремится изгнать материализм даже из учения о физическом мире; он ближе к спиритуалистической монадологии и может быть только на руку идеалистическому миропониманию, столь неприятному г. Богданову. Вопреки «энергетическим» мечтам г. Богданова существуют только отдельные науки, имеющие свой объект и методы и отыскивающие законы данной группы явлений; в науке господствует не монизм, а плюрализм. Строгая научность достигается лишь путем установления границ всякого позитивного познания. Построение миропонимания на почве чисто «научного» синтеза, создание единой науки о мире есть невозможная и вредная утопия, поощряющая попытки, которые не имеют ни научного, ни философского значения. Это блестяще иллюстрируется «Основными началами» Спенсера, которым так неудачно подражает г. Богданов. Труд г. Богданова оказывается ненужным, бесполезным как для философии, так и для науки. Наука идет своим путем; она фактически не знает всеобщего энергетического метода, а знает только закон сохранения энергии; она не задается целью строить миропонимание, и г. Богданов должен отнестись отрицательно ко всей истории науки, так как она не следует его рецептам. Миропонимание возможно только на почве метафизического синтеза и требует сверхнаучного творчества. Более «научной» частью философии остается только теория познания.

Г. Богданов, вооруженный «энергетическим методом», иронизирует над теми, которые видят ключ от тайны бытия не в простом, а в сложном и совершенном. Ему это представляется столь чудовищным только потому, что он недостаточно знаком и с историей философии, и с ее современным состоянием. Мы можем разъяснить г. Богданову, что речь идет не об объяснении физических и химических явлений психическими и социальными, – это совершенно неосновательное обвинение, на котором не стоит даже останавливаться, – а о философском миропонимании. В этом вопросе г. Богданов обнаружил уж слишком грубое непонимание задач философии и ее отношения к задачам науки, всегда специальным и ограниченным. Лучшие философские традиции видят главный материал для решения метафизической проблемы в той сложной и совершенной духовной действительности, которая раскрывается нам в психических явлениях, в историческом развитии человечества. Пусть г. Богданов прочтет хотя бы «Систему философии» Вундта, который во всяком случае стоит на высоте современной науки и очень скромен и воздержан в области метафизики; он увидит из примера Вундта, почему не так странно с философской точки зрения отдавать предпочтение более сложной духовной действительности перед менее сложной физической. Философы-идеалисты всех времен думали, что мир есть дух и что он раскрывает свою природу не в простоте механического движения, а в сложности духовных переживаний человека. Физика открывает свои физические законы и ведет свою специальную линию; но это нисколько не мешает метафизике смотреть на весь материальный ряд внешнего мира, как на символические знаки истинной духовной реальности. С научной же точки зрения столь же нелепо объяснять психические и социальные явления физическими и химическими, как и наоборот. Каждая наука имеет свой специфический остаток, научно неразложимый и не сводимый на простейшие элементы. Часть и притом простейшая часть действительности не может объяснить целого во всем его многообразии, сложности и совершенстве. Притязания представителей естествознания на господство, на какие-то особые права строить мировоззрение очень неосновательны и это теперь более или менее общепризнанно. Так называемые «естественные» науки не имеют никаких преимуществ перед всеми остальными науками даже в степени «научности». Только настоящие философы, представители целого, могут постигать все части мира, все его краски и оттенки, и на вершине творчества работа их соединяется с религией. В пределах позитивной науки не может быть и речи о сведении всех качеств бытия на количественные комбинации единой «энергии». Это метафизика самого дурного вкуса, лишенная творчества, созданная путем возведения в мировую схему одной стороны эмпирической действительности, данной нам в посредственном опыте. Г. Богданов слишком метафизик в науке и слишком позитивист в философии, ему путь прегражден с двух различных сторон. Книга г. Богданова характерна, как попытка довести до логического конца то эволюционное направление, которое верит в маленькое чудо создания путем приспособления того, что приспособляется. Он последовательно обнажает основной грех механического эволюционизма – отсутствие в нем субъекта эволюции, того, что приспособляется и развивается и что никак не может быть выведено из самого приспособления и развития.

Нам нужно коснуться еще одной стороны книги г. Богданова, именно ее социологической части, в которой он, по-видимому, считает себя ортодоксальным сторонником вполне определенного направления. Г. Богданов претендует дать учение о познании с точки зрения материалистического понимания истории и следовательно касается самого чувствительного места доктрины исторического материализма. На эту тему уже было сказано достаточно много неосновательного. Мы очень ценим эту доктрину и предполагаем, что в переработанном виде она войдет в социологическую науку будущего, как один из ее существенных элементов; но попытки в духе г. Богданова рассматривать «идеологию» указывают на настоятельную необходимость пересмотра этого учения и его переработки на новых философских началах. Та биологическая и вообще натуралистическая интерпретация исторического материализма, которую предлагает г. Богданов, совершенно чужда классическому марксизму, и должна быть отнесена на счет его «энергетических» увлечений; но в одном центральном пункте он остается верен духу ортодоксального марксизма. В своем взгляде на идеологию, на всю духовную культуру, на познание, нравственность и т. д., он такой же иллюзионист, как и все ортодоксальные марксисты, даже еще больший, так как доводит этот взгляд до крайности. Духовные блага человеческой жизни – познание, нравственность, религия, красота не обладают для г. Богданова самоценностью: они только иллюзии, вызванные приспособлением к условиям борьбы за существование; всякая идеология есть для него лишь социальный «фетишизм». Неблагодарную задачу берет на себя г. Богданов: популяризировать философию марксизма – значит популяризировать пустое место, отстаивать духовную слабость, вызванную временной исторической обстановкой демократической общественной группы.

Современная общественная наука стремится эмансипироваться от натурализма, который господствовал в ней лет сорок тому назад; она опирается на философскую критику и соединяется с психологией. Мы видим особенную заслугу исторического материализма в том, что он пытается положить специфически социальное в основу социологической науки. А г. Богданов возвращается назад и предлагает что-то вроде механико-физико-химического обоснования социологии. Это мы уже когда-то слышали от г. Южакова и оценили по достоинству. Монотонное повторение одних и тех же слов – «приспособление», «энергетический метод» и т. п., нисколько не убеждает. Вряд ли г. Богданов приобретет таким путем новых сторонников марксизму, как живому мировоззрению. Какое дело марксизму, как таковому, до натуралистической метафизики г. Богданова? Это направление волнуют другие вопросы, которые совершенно исчезают во всепоглощающей «энергии» г. Богданова, так как все социальные краски стушевываются в пустых схемах…

Г. Богданов выводит форму мышления из форм сотрудничества и восклицает в порыве увлечения простотой своего построения: «другой пример метафизической бессодержательности обобщений – это кантовское понятие о „долге“, высшая формулировка мелкобуржуазной нравственности. Долг есть долг, и люди должны ему повиноваться, потому что он есть долг, никаких больше мотивов и никаких объяснений!» (стр. 199). У г. Богданова тоже нет никаких больше мотивов и никаких объяснений «для такого изложения» кантовского учения о долге. Если бы г. Богданов цитировал текст авторов, против которых полемизирует, если бы не представлял себе всего до такой степени просто и элементарно, то ему, вероятно, труднее было бы написать книгу, потребовалось бы больше знаний, больше вдумчивости. Больше времени. Учение Канта о нравственном долге – одно из самых глубоких в истории человеческой мысли; ему посвящена и «Критика практического разума», и «Метафизика нравов», а г. Богданов расправляется с ними в трех строках. Право же, Кант привел много объяснений и указал на многие мотивы для своего учения о долге! Только возвысившись над той вульгарной психологией, которая есть временное отражение первых стадий демократизации человеческого общества, можно понять, что мещанскую мораль Канта переживает его глубокое проникновение в истинную суть нравственной проблемы. Над этой проблемой бессильно материалистическое понимание истории, ему подчинены только нравы, которые могут быть и мелкобуржуазными, и крупнобуржуазными.

В заключение мы должны еще заметить, что книга г. Богданова принадлежит к очень неопределенному литературному жанру. Урывками он сообщает разные сведения по естественным наукам, иногда очень элементарные. Он как будто хочет быть популяризатором, но что он популяризирует? Исторической и энергетической теории познания не существует, как существует популяризированная г. Богдановым экономическая наука; всеобщего «энергетического метода» тоже не существует. Научным, или философским трудом, да еще новаторским, книга г. Богданова менее всего может быть признана; она очень элементарна и проста, рассчитана на читателей невысокого интеллектуального уровня, на довольно вульгарные вкусы. Это также не боевая публицистическая книга: публицистической жилки у г. Богданова нет. Для марксизма, для его практических стремлений книга эта совершенно не нужна. Если г. Богданов чувствует за собою знания по естественным наукам и популяризаторскую жилку, то пусть лучше пишет популярные книжки по естествознанию без всяких философских претензий. Духовный кругозор г. Богданова слишком узок; в пределах этого кругозора все так просто, так бесцветно, однообразно и скучно, прежде всего скучно… Достоинствами г. Богданова нужно признать его безусловную искренность и убежденность. Нам жаль, что справедливые и близкие нам демократические стремления соединяются с такой плохой философией.

Трудные философские проблемы нельзя решать по ту сторону философии; они могут решаться только философами и только в пределах философии – вот центральная мысль, на которую наводит чтение книги г. Богданова. Пора нам признать свою философскую некультурность и понять, что нам настоятельно необходимо серьезное философское образование, что всякое самостоятельное философское творчество должно опираться на историческое развитие философской мысли, что без этой органической связи может рождаться только наивное оригинальничанье. Тогда, может быть, реже будут встречаться те выходки против философии, которыми наполнена наша литература, так как они прежде всего продукт недостаточного знакомства с философией.

Выпуск № 4, 2000

Линии культуры XIX и XX века

(Методологические и исторические тезисы)

Введение

1. Культурные линии развития определяются культурными принципами коллективов (классов, социальных групп). А культурные принципы коллективов, это не что иное, как организационные принципы их труда и борьбы. Их основою являются формы строения самих коллективов, т. е. прежде всего их специфические формы сотрудничества (их основные «производственные отношения»). Порожденные технической и экономической необходимостью в сфере труда и присвоения, эти формы объективно закономерны. По мере того как они вырабатываются и укрепляются процессом социального приспособления, они фиксируются в культурных принципах, и становятся необходимыми формами всего быта и строительства данных коллективов. Это как бы отливочные модели для жизненных комбинаций, «формы» для переливки старых и отливки новых соотношений как в практике, так и в мышлении людей.

Самое короткое определение культурных принципов таково: это формы социальной практики, закрепленные в формах мышления.

2. Культурные принципы отличаются величайшим жизненным консерватизмом; они – то, что всего консервативнее в социальной жизни. Иначе и быть не может: культурный принцип есть закрепление наиболее устойчивых, наиболее повторяющихся соотношений, притом порожденных социально-хозяйственной необходимостью. Им люди и коллективы подчиняются автоматически, не рассуждая и не выбирая.

Но максимум консерватизма неизбежно обусловливает наиболее длительное пережиточное сохранение. А отсюда длительная и ожесточенная борьба старых культурных принципов против новых. Борьба эта глубже борьбы непосредственных интересов, потому что самые интересы людей и коллективов понимаются ими в зависимости от сложившихся форм мышления, т. е. тех же культурных принципов. Поскольку у раба, например, прочно держатся рабские формы мышления, постольку сохранение господ представляется ему насущнейшим и высшим интересом, поскольку пролетарий остается проникнут индивидуалистическим принципом, постольку его собственный интерес сводится для него к тому, чтобы выдвинуться путем успешной конкуренции с другими рабочими. Таким образом, объективно борьба интересов подчинена борьбе культурных принципов, за которыми скрываются основные формы сотрудничества. «Великие» революции – это революции, сменяющие господство культурных принципов. В классовом обществе обособление классовых коллективов допускает развитие новых культурных принципов наряду с прежними, несмотря на практическое господство прежних, как имеющих за собой организованную материальную силу подавления. Смена классов – есть смена господствующих культурных принципов.

3. Оформление класса, как самостоятельно активной социальной силы, таким образом, нераздельно с развитием его по линии специфического культурного принципа. Это путь не только боевой, но и творческий, что делает его несравненно более трудным и долгим. Он идет через огромные внутренние противоречия.

Каждый класс невидимо зарождается и ступень за ступенью выделяется из среды другого коллектива, вначале всецело подчиняясь его культурным принципам, но постепенно, на основе реальных условий своего сотрудничества, вступая с ними в конфликты. Из этих конфликтов в их жизненном разрешении рождаются частичные, но все более расширяющие оформления и воплощения нового культурного принципа – бытовые, познавательные, художественные. Это как бы накопляющиеся дифференциалы нового организационного интеграла, охватывающего всю жизнь класса. Пока он не дорос еще до этого масштаба, пока новые формы остаются только частичными, старые культурные принципы продолжают господствовать над ними не только извне, материальной силою, но также изнутри, силою привычки и шаблона. В этих фазах своего развития новый класс не способен осуществить революцию «великого» масштаба, т. е. всепреобразующего характера. Например, мелкая ремесленно-торговая буржуазия городов начала Нового времени не могла бы создать буржуазного строя для общества в целом ни при каких материальных победах над феодалами: благочестивая, семейно-патриархальная, не способная восстать против авторитета духовенства и феодалов в масштабе целого, робко индивидуалистическая, с ужасом думавшая о «разнуздании» личных интересов и сил индивидуальности, она могла только сменить неудобные авторитеты феодального мира новыми, более подходящими для нее: абсолютной монархией, реформированной церковью, – не более того. Она побивала камнями более крайних и последовательных представителей той культурной линии – буржуазно-индивидуалистической, – по которой сама, спотыкаясь, шла. Только в XVIII веке сложился буржуазно-культурный интеграл, и стала возможна Великая буржуазная революция.

4. Теория позволяет установить неизбежность того, что коллектив, принимающий культурные принципы другого коллектива в классовом обществе, окажется в подчинении у этого Другого. Эти культурные принципы – методы строительства всей жизни – для другого коллектива свои, им самим выработанные, проникающие всю его природу, – для первого нечто лишь «усвоенное», с его оригинальной природою в той или иной мере расходящееся, порождающее внутренние дисгармонии, противоречия. Вполне ясно, что первый коллектив (класс, социальная группа), хотя бы он материально победил второй благодаря счастливо сложившемуся соотношению сил, никогда не сможет овладеть его методами в такой мере, как этот ими уже владеет, и в строительстве жизни переход руководства в более подготовленные и умелые руки будет происходить с неизбежностью естественных процессов. В обществе господствуют наиболее приспособленные к потребностям и условиям его жизнеустройства.

I. Культурные линии классического капитализма

5. Великая революция, начавшаяся с Франции в конце XVIII века, знаменовала смену феодального строя капиталистическим, равновесия сословных коллективов – борьбою классовых, господства авторитарных групп дворянства и духовенства – господством индивидуалистического класса буржуазии. Это была революция «социальная» и «Великая», потому что означала перестройку жизни по новому культурному принципу. Старый принцип – авторитет – был оформлением и закреплением организаторско-исполнительского сотрудничества, новый индивидуализм – анархического, т. е. разделения труда между специализированными, автономно разрозненными производителями.

6. Эта принципиальная ломка определила собою задачу эпохи, методами решения которой, в свою очередь, были обусловлены культурные линии эпохи. Новому господствующему классу пришлось в строительстве жизни разрешать проблему порядка.

Старый, феодальный мир представлял организованный порядок жизни, где все движения элементов подчинялись устойчивой закономерности. Этот порядок был разрушен, его закономерность отброшена. Анархическое сотрудничество товаропроизводителей, их рыночная борьба, их освобожденный теперь индивидуализм сами по себе порядки не представляли, а в неограниченно последовательном развитии тяготели, очевидно, к голому беспорядку, в котором нормальная хозяйственная жизнь и развитие невозможны. Надо было во что бы то ни стало строить новый порядок, в этом состояла всесоциальная задача эпохи. Вопрос заключался в том, какими способами его строить.

7. Жизнь дала на этот вопрос несколько ответов, реально в ней выступивших, как особые культурные линии. Чтобы их понять, надо сначала принять во внимание, кому приходилось строить новый порядок, и какие элементы для этого имелись в распоряжении призванных историей строителей.

Решать задачу, как мы знаем, пришлось буржуазии, как новому господствующему классу. Но что представляла из себя буржуазия? Это было весьма собирательное целое – огромный комплекс во многом различных и во многом расходившихся социальных групп, которые могли еще более или менее соединяться в блок на поле общей борьбы против подавлявшего все их старого строя, но по окончании этой борьбы должны были неизбежно проявлять все в большей мере свою неоднородность.

Тут были капиталисты, крупные, средние и мелкие; буржуазно-организаторская интеллигенция, адвокатская и чиновничья, с одной стороны, инженерно-техническая и учено-профессорская, с другой; и наконец, мелкая буржуазия в собственном смысле этого слова, остатки самостоятельных мелких производителей города и деревни, частью еще кое-как приспособляющихся к новой социальной обстановке, частью быстро гибнущих под ударами капитала. Все они были необходимыми составными частями того блока, силою которого была ниспровергнута такая система, – но даже в этом блоке, в этом деле низвержения роль их была весьма разнородна.

Капиталисты имели за собой материальную силу, на основе которой буржуазный блок мог и должен был победить; они, поэтому получили и главные плоды общей победы, стали после нее господами положения; но организовали победу, руководили борьбой не они, а интеллигенция, которая и до этого, и после этого была наемным организатором у капитала; боевую же силу для революционной победы дали мелкобуржуазные массы вместе с еще не обособившимся от них пролетариатом. В существенных чертах, картина буржуазной эксплуатации воспроизводится и буржуазною революцией, общая логика нового строя была готова к его рождению. Но в его реальном оформлении разнородность тенденций не могла не проявиться.

8. Эта разнородность, впрочем, имела свои границы в единстве материала, из которого исходили все линии нового строительства. Авторитарное и анархическое сотрудничество, авторитет и индивидуализм – вот с чем должна была оперировать буржуазия, иных элементов она не знала. Элементы коллективизма, уже имевшиеся в жизни, были чужды ей и скрыты от нее под оболочкою борьбы интересов, на рынке и во всем быте. Индивидуализм был ей близок и дорог, авторитет она внешним образом ниспровергла, но в себе самой очень многое от него сохранила, а тем более в отношениях своих к эксплуатируемым группам. А главное из одних элементов индивидуализма построить порядка невозможно, – значит, приходилось так или иначе комбинировать их с авторитарными.

Наметилось три основных комбинации, которые и стали основою трех культурных линий.

9. Первая сводилась к простому компромиссу нового культурного принципа с прежним: индивидуализм, ограниченный авторитетом, линия либеральная. Это была линия верхов – крупного и среднего капитала, плюс наиболее преуспевающие, накопляющие капитал элементы интеллигенции. В политике – цензово-монархические конституции, в бытовой жизни и-умеренность, здоровое и трезвое благомыслие, в науке, философии, в искусстве – все та же «золотая середина». В экономических вопросах – протекционизм по отношению к общенациональному хозяйству, если оно капиталистически слабо, свобода торговли, если оно сильно, т. е. уже заняло авторитарную позицию на мировом рынке; но строгое фритредерство в отношениях капитала и труда, где авторитарность так хорошо синтезируется со строжайшим индивидуализмом, при условии, конечно, охраны этой «свободы труда» твердой властью.

10. Вторая линия основана на создании авторитета из элементов индивидуализма: индивидуумы берутся как равные единицы, большинство их образует авторитет, которому подчиняется меньшинство. Это линия демократическая. В ней выразился организаторский гений буржуазной интеллигенции, которая проводила ее, опираясь, как и прежде, на массы мелкой буржуазии.

В политике здесь характерны республиканские тенденции. В бытовой жизни – более решительное применение принципа равенства, например, в семейных отношениях женщины и мужчины. В экономике общенациональной тяготение к свободе торговли; в отношениях капитала и труда-признание рабочих организаций и даже фабричного законодательства, как условий противодействующих фактическому неравенству сторон. В философии, в науке, – позитивные тенденции, в искусстве – гражданские.

Российские течения, наиболее характерные для двух указанных линий, это либералы-идеалисты 40-х годов с одной стороны, нигилисты 60-х и народники 70-х – с другой.

11. Третью линию, в противоположность двум первым, реальным, на деле получившим господство, можно характеризовать как мнимую: стать руководящей в устройстве жизни ей нигде не приходилось, да и по существу было невозможно. Эта линия анархистская, которая отрицала не только компромиссы со старым авторитетом, но и создание нового, демократического: линия гибнущих слоев мелкой буржуазии плюс наиболее неудачнические элементы интеллигенции. В политике – антигосударственность, в бытовой жизни – тенденция к максимальной свободе индивидуума, в философии – тип Штирнера. В науке, по существу строительской идеологии, особенно широко проявиться эта линия не могла, в искусстве она дала лирику анархических настроений, некоторые формы декадентства и т. п.

12. Все три линии следует рассматривать, конечно, как основные тенденции жизненной методологии буржуазных классов, выступающие обычно не в чистом виде, а в комбинациях и скрещениях между собою, а также и с остатками старой, всеавторитарной культуры. Так, например, в семейном быту демократия, естественно, тяготеет к равенству полов и свободе чувства; но мещанские и крестьянские элементы, при достаточной культурности составляющие главную массу сторонников демократии, в большинстве держатся за патриархальную семью, старую норму их быта, и даже среди парламентских демократов в такой мещанской стране, как Франция, можно было найти немало влиятельных сторонников святости и нерасторжимости брачных уз, также и в Англии, – не говоря уж о помесях, вроде демократов-католиков разных стран, и т. п.

II. Культурные линии в пролетариате XIX в

13. Выступление на арену истории нового класса-пролетариата – означало также и зарождение нового культурного принципа – коллективистического, в основе которого лежит товарищеская форма сотрудничества. Эта форма существовала и раньше, но в весьма ограниченном масштабе и в подчинении другим формам; только условия труда и социальной борьбы пролетариата расширяют и развивают ее во всеорганизационный принцип.

Как и всегда в истории, оформление этого нового принципа идет лишь шаг за шагом, в последовательности трудного процесса приспособления, от мельчайших и частичнейших проявлений, понемногу из них интегрируясь во все более широкие комбинации элементов новой культуры. Этот путь в пределах XIX века, в рамках классического капитализма не был пройден и до половины; в общем и целом над жизнью пролетариата и над его мышлением продолжали господствовать старые принципы. И это господство было тем непреложнее, и тем очевиднее, чем более общих и социально значительных задач касались пролетарские практики и мышление, потому что чем общее задача, тем менее приложимы к ней незаконченные и неоформленные обобщения нового культурного опыта.

Яркая иллюстрация – поведение пролетариата в национальной борьбе внутри разных стран и в империалистических войнах, особенно мировой; его политическая несамостоятельность в самых передовых странах, и отсутствие всякой даже мысли о самостоятельности культурной до начала XX века.

14. Культурно подчиненный своей воспитательнице-буржуазии, пролетариат не мог не отразить в своем развитии те же основные линии, по которым шло ее устроительство жизни. Они характерно выступают в трех ветвях рабочего движения, особенно на поле политической борьбы.

Эти три ветви: социал-либеральная, социал-демократическая и социал-анархистская, в наиболее чистом виде представленные крайними оппортунистами, ортодоксально радикальными социал-демократами и революционными синдикалистами.

Разумеется, эти три направления не просто повторяют соответственные буржуазные линии. Революционная тенденция пролетариата маскирует их культурную сущность, а невозможность реально руководить строительством жизни общества в целом Допускает внешний радикализм программ и лозунгов, не соответствующий внутреннему содержанию. Но истинный характер этого содержания легко обнаружить в методах решения основных задач социальной борьбы.

15. Так, социал-либералы не разделяли буржуазно-либеральных доктрин, но они мыслили и стремились действовать согласно организационному принципу этих доктрин, т. е. в духе компромисса между противоположными принципами.

В борьбе против всесоциального авторитета, представленного теперь не феодалами, а господствующей буржуазией, они тяготели к своего рода конституционным соглашениям с этим авторитетом: к «сотрудничеству классов», к «конституционной фабрике» и т. под. Характерна здесь также подчеркнутая тенденция к «легальности», т. е. к практическому подчинению законным авторитетам, выдвинутым буржуазией. В области быта – значительная склонность к филистерско-буржуазной морали. В сфере науки – усиленная забота о согласовании своей теории с авторитетными буржуазными доктринами.

В общем, враждебность. – классовому пониманию культуры, которое логически ведет к отрицанию классового сотрудничества и компромисса с буржуазным господством. В политике нередко социал-либералы оказывались умереннее и трусливее чистых демократов.

16. Демократическая линия социализма была в значительной мере проникнута демократическими доктринами, вплоть до их крайних выводов о революционном праве масс, выводов, мало привлекательных для социал-либералов. Таким образом в политике социал-демократы чаще всего оказывались наиболее последовательными демократами. Самое осуществление социализма здесь мыслилось в формах демократического переворота, парламентского или, в случае надобности, революционно-боевого, но непременно имеющего за собой народное большинство.

Бытовой демократизм эта линия склонно была распространять и на область лично-хозяйственную, тяготея если не к аскетизму, то к ограничению потребностей уровнем жизни «нормально-пролетарским». В области наук социальных была характерна «ортодоксия» пролетарской классовой борьбы, в науках естественных и философии – позитивные тенденции, более резко выраженные, чем у чистых демократов и социал-либералов, особенно резкая антирелигиозная, т. е. в сущности антиавторитарная тенденция. Искусство – гражданское, революционно-демократическое, с требованием пролетарски массовых сюжетов. Собственно коллективистские элементы культуры здесь были сильнее, чем у социал-либералов и социал-анархистов, но все же смутны и недооформлены: коллективизм не отличается еще ясно от «коллегиальности», т. е. формального демократизма.

17. Линия социал-анархистская наименее отчетливая и оформленная, в разной мере смешивает элементы индивидуалистические крайнего уклона с коллективистскими. Характерно отрицание государственных методов борьбы и строительства, выдвигание разрушительно революционных способов борьбы, близких духу гибнущей мелкой буржуазии.

В области быта – радикальная концепция личной свободы. Социально научная сторона мышления с уклоном к индивидуалистическим в основе своей доктринам, вроде учения об «естественном праве» в области естествознания и философии – неустойчивые позитивные тенденции, с отклонениями к мистике упадочного индивидуализма, к родственному ей космизму (стремящемуся поддержать падающую личность слиянием с космосом, но не с коллективом).

Эта линия среди рабочего движения являлась, хотя и не главной, но далеко не столь «мнимой», как линия чистого индивидуалистического анархизма среди буржуазно-культурных течений. Причина понятна: генетическая связь широких отсталых слоев пролетариата с гибнущей мелкой буржуазией.

18. Какова же была объективно-историческая роль этих трех линий рабочего движения, с их оттенками и переходными формами, в развитии капиталистического общества?

Здесь особенно важно иметь в виду различие между тем, что люди думают о себе, и тем, что они делают. Субъективно не только соц. демократы, но и соц. либералы, не говоря уже о соц. анархистах, признавали себя революционерами, борющимися против буржуазного общества в целом, против его основ. Объективно, этого не могло быть, раз они принимали принципы его жизнестроительства, подчинялись его формам организационной практики и способам мышления. Их социалистический идеал был оторван от их действительности, потому что являлся выражением культурного принципа, которым они не владели, которому они полусознательно следовали в частностях, но в целом, в масштабе общеклассовых задач, систематически, сами того не сознавая, изменялись.

Подчиняя рабочее движение основным линиям буржуазной культуры, они, в сущности, занимались его приспособлением к условиям капитализма, что для капиталистической системы как целого было плюсом, а не минусом, что ее укрепляло, а не ослабляло.

19. Что давала пролетариату, и что отнимала у буржуазии тогдашняя борьба рабочих организаций со стороны экономической?

Она поднимала материальный и культурный уровень рабочих масс; но делалось ли это ценой реального уменьшения прибавочной стоимости, получаемой классом капиталистов? Отнюдь нет, напротив, это ее увеличивало. Отдельным капиталистам, а иногда, короткое время, и массе их, конечно, бывает невыгодно повышение заработной платы, сокращение рабочего дня, стачечные перерывы в работе их предприятий; но для класса капиталистов все это более чем окупается повышением интенсивности труда и его квалификации (в самом широком смысле слова, включающем толковость и вообще культурность работника). При прочих равных условиях, рабочий более высшего материального и культурного уровня жизни выгоднее для капитала; и даже некоторые буржуазные немецкие экономисты признавали воспитательную работу социал-демократии могущественным фактором победы германского капитала на мировом рынке.

Чем дальше развивалась общая теснота рынка, тем в большей мере повышение уровня заработной платы, являясь расширением потребительного рынка, ведущим к гораздо большему росту рынка в целом, становилось плюсом для капитала. И даже стачечные убытки, тяжелые для отдельного капиталиста, отнюдь не вредили общему накоплению капитала: они соответственно уменьшали сумму его растрат, зависящих от анархии производства, от кризисов; если бы этих перерывов не было, рост диспропорциональности между производством и рыночным спросом был бы соответственно более резким, усиленные потери от кризиса заместители бы избегнутые потери от стачек. Таким образом, экономическая борьба пролетариата, в сущности, несколько улучшала темп развития капитала, уменьшая остроту его колебаний. А ускорение технического прогресса этой борьбою для развития капитализма было, разумеется, еще более важным плюсом.

20. Не было само по себе минусом и возрастание политической силы пролетариата, раз она не могла прилагаться против самых основ буржуазного строя. Практически, социал-демократия оказывалась лишь наиболее последовательной и активной демократией, т. е. дело сводилось к поддержке наиболее прогрессивных течений самой буржуазии. Даже социал-анархистская линия только увеличивала удельный вес демократии. Культурная работа социалистических течений направлена была главным образом на приобщение рабочих масс к старой, т. е. буржуазной культуре, а это само по себе могло только укреплять культурное господство буржуазии.

21. Итак, в общем социалистические течения XIX века являлись активными сотрудниками капитала в прогрессивно буржуазном жизнестроительстве, приспособляя пролетариат к условиям капитализма и тем самым повышая его экономическую культурную пригодность к объективным задачам капитала.

Течения эти реально представляли важный и ценный фактор буржуазного порядка. Было бы, однако, столь же бесплодно, как и ненаучно определять эту историческую функцию терминами вроде «социал-предательства». Это не только являлось бы неверным по отношению к субъективным идеологиям социализма XIX века, но искажало бы и объективное положение вещей.

Пока рабочий класс лишь стихийно и частично вырабатывает свои новые формы жизнеустройства, пока он не способен до конца обобщить их и сознательно прилагать их в интегральном масштабе, до тех пор вполне естественно, что он подчиняется чуждым формам, а его идеологи «выражают» и закрепляют, т. е. идеологически организуют, это подчинение. На каждой ступени своего развития рабочий класс имеет такой «социализм», какого заслуживает, т. е. какой соответствует данному этапу его пути к цели, поставленной ему ходом истории. Конечно, по общему закону консерватизма идеологий, «социализм» пролетарского сознания, особенно же «социализм» идеологов, отстает от объективно идущей выработки элементов коллективизма в жизни пролетариата. Это порождает противоречия и ведет к тяжелым историческим урокам.

III. Культурные линии нового капитализма

22. Перед старым капитализмом социально-организационная задача стояла в виде относительно простой и поверхностной проблемы «порядка», т. е. внешнего регулирования тех противоречий, которые вытекали из его основной структурной анархии. Сама экономическая анархия этим не затрагивалась, она еще не стала препятствием для развития общества и угрозою для самой его жизни.

Новый финансовый капитализм, заменяя широкую конкуренцию борьбою немногих монополистов, несравненно более острою и беспощадною, углубил противоречия настолько, что они врезались в самую базу общества. Организация «порядка» оказалась принципиально недостаточной, и на деле обнаружила свое бессилие перед социально мировой стихийностью, когда разразился великий военный кризис нового капитализма. Тогда на сцену выступила – проблема плана, как основная и решающая для дальнейшего развития.

Война открыто и неотразимо поставила перед буржуазией эту задачу, хотя пока еще не в полном, мировом ее масштабе, а только в национально-государственном, дальше которого капитализм в ее постановке вряд ли вообще способен пойти. Для пролетариата, ставшего главной жертвою борьбы национально государственных организмов, мировой масштаб этой проблемы уже тут наметился сам собою. Но руководителем общего жизнеустройства пролетариат все еще не стал, и новые культурные линии определились развитием другого класса.

23. Между организацией «порядка» и организацией «плановой» разница та, что первая регулирует хозяйственную жизнь вводя в рамки возникающие из ее самостоятельного хода противоречия, вторая же должна подчинять себе этот ход жизни, предустанавливать его так, чтобы в нем имелась основная согласованность и для разрушительных противоречий не было почвы, – причем регулированье также остается, как дополнительная и подсобная функция. Задача «плана» таким образом несравненно сложнее и труднее. Из этого ее характера вытекает неизбежность того, что для ее решения выдвигается иной коллективный субъект – новая «организаторская буржуазия» или «организаторская интеллигенция» (оба термина недостаточны и неточны для новой социальной категории, но вместе более или менее очерчивают ее).

24. Старая крупнокапиталистическая буржуазия, а также круги рантьерства, даже среднего и мелкого, в большей своей части отошли от производства вообще, утратили производственно-организаторскую функцию, следовательно, стали по существу своему неспособны осуществить ее в новой усложненной и осложненной постановке. Основным кадром для решения проблемы плана должны явиться те группы, которым не только раньше приходилось решать организаторские задачи подобного типа, но которые и дальше продолжают это делать в расширяющемся масштабе. Эти группы технической (инженерско-ученой) и «нормативной» или государственной (чиновничьей, военной, адвокатской) интеллигенции. Обе эти группы входят в состав организаторской интеллигенции вообще, которая, если и не была раньше классом Fur sich, в смысле самосознания и организации, то была им an sich, в смысле особого положения в производстве. С крушением финансового капитала, с социальным обессилением рантьерства, эта организаторская интеллигенция имеет все шансы стать основным ядром производственно руководящего класса, новой буржуазии. Остатки же старой буржуазии вынуждены будут примкнуть к этому ядру – положение прямо обратное прежнему.

Та новая фаза капитализма, в которой эти соотношения должны получить полное развитие – фаза мирного государственного капитализма-еще только намечается. Но уже теперь две социальные группы формирующегося организаторско-буржуазного класса, сообразно своей специализированной природе становятся базою двух новых культурных линий.

25. Техническая интеллигенция характеризуется своей ближайшей связью с производством, по отношению к которому она выполняет организующую функцию в рамках современных предприятий. Из этого положения вытекают основные моменты ее культурной линии, ее методов подхода к проблеме плана:

a) техническая и соответственно ей экономическая прогрессивность-необходимый атрибут группы, руководящей развитием производительных сил общества;

b) тенденция к научной точности, соответственно типу развития современной техники;

c) ограниченность в захвате плановых задач, зависящая от того что до сих пор эта группа организационно воспитывалась в пределах отдельных, хотя бы гигантски растущих, предприятий (включая в это понятие и технически связанные комплексы, типа треста, но не экономически связанные, типа концерна);

d) относительная слабость авторитарной тенденции, присущей которой консерватизм не совместим ни с основной прогрессивностью этой линии, ни с господством точного научного расчета, подчиняющего себе «власть», как таковую. Эта относительная слабость авторитарной тенденции, однако, не есть ее отсутствие, – она неизбежно имеется там, где налицо индивидуально организаторская функция.

О наличности и большой силе индивидуалистической тенденции говорить специально нет надобности: индивидуально-организаторская роль, индивидуальная карьера вообще характерны для данной группы, как формации буржуазной.

Политическая характеристика этой группы-демократизм и пацифизм. Первый вытекает из слабости авторитарных тенденций при наличности развитого индивидуализма, и представляет как бы нормальное продолжение демократизма старой буржуазной интеллигенции; второй, естественно обусловлен связью с производительными силами, для которых новейшая война является фактором величайшего разрушения.

26. Нормативно-государственная группа имеет своей непосредственной базою не производство, а колоссально развившийся государственный аппарат, с включенным в него милитаристическим: общую организацию господства и порядка, выработанную развитием буржуазных классов. На этой основе формируется другая культурная линия, для которой характерны следующие моменты:

a) тенденция нормативного регулирования жизни, с относительно большей широтой захвата (масштаб организационного воспитания-национально-государственный), но со слабо выраженными тенденциями технической прогрессивности и научной точности;

b) резко выраженная авторитарная тенденция (бюрократизм и милитаризм-школы авторитарной дисциплины), тяготение к «твердой власти», к разным формам диктатуры;

c) всегда сопутствующий этому социально-политический консерватизм (конечно, практически, хотя с опозданием преодолеваемый силами объективной необходимости развития).

Так как и это, все же формация буржуазная, а не какая-нибудь феодальная, то в оболочке авторитарности элементы индивидуализма не могут не быть весьма сильны, хотя их внешнее выражение может быть относительно слабее, подавляемое духом «государственности», «военной дисциплины», и т. п.

Политическая характеристика: воинственный национализм, антидемократизм, в общем – фашизм.

27. Обе новые линии, при всем своем расхождении, все же являются культурными продуктами одного класса. В жизни они взаимно переплетаются, образуя массу переходов и оттенков. Так, например, «техники» административного дела самых различных предприятий, а также «техники» кредитного дела, отчасти, по крайней мере, должны культурно тяготеть к нормативной линии. Наоборот, даже в милитаристическом аппарате, поскольку некоторые его отрасли всецело основаны на научной технике (артиллерия, авиация и т. п.), часть элементов должна более или менее склоняться к техницизму. В профессорской ветви технической интеллигенции довольно обычен уклон к бюрократизму; среди педагогов родство части их функций с административными порождает постепенные колебания между двумя линиями, и т. д.

Элементы прежней «основной» буржуазии, поневоле распределяясь между двумя течениями новой, также, естественно, обнаруживают в этом смысле неустойчивость и неопределенность: капиталист-представитель, чаще всего, «твердой власти» в предприятии, – но как раз наиболее жизненные, наиболее активные экземпляры этого слоя стараются удержаться в связи с техникой и наукой. Ратенау и Форд очень много дали для выработки линии «техницизма», но и у первого, и особенно у второго можно найти значительные доли «норматизма», как должно быть у финансово-промышленных феодалов.

Пережитки трех старых культурных линий должны также осложнять нынешнюю картину.

28. Обе новые линии порождены проблемой соц[иально-]хоз-[яйственного] плана, следовательно, историческая их реализация сводится к его воплощению в жизнь, насколько это вообще возможно для класса, в основе индивидуалистического.

Таким воплощением должна явиться система государственного капитализма (мирного), в котором новая организаторская буржуазия должна стать действительно руководящим классом, и главным получателем прибавочной стоимости, в форме, надо полагать, огромных жалований и сверхжалований, тантьемных премий в национализированных индустриально-финансовых комплексах.

Прийти к этой цели новая буржуазия может только тогда, когда осуществятся два условия:

1. полное крушение финансового капитала, которое только началось с мировой войны и послевоенных революций;

2. объединение обеих культурных ветвей групп – буржуазной интеллигенции.

Второе условие будет очевидно, подготовляться постоянно идущим культурным общением этих групп, – их расхождение все же не классовое, а завершение связи будет вынуждено реализацией первого условия.

Почти невероятно, чтобы новая буржуазия сама стала во главе «национализаторской» революции, которая оформит государственный капитализм. Для этого ее левое, «техническое» крыло слишком мирно и робко по своей природе, а правое – слишком консервативно. Всего вероятнее, что дело выполнит пролетариат с остатками мелкой буржуазии, а где есть сильное крестьянство – с его помощью. Широкие народные массы посадят нового властителя на трон, можно думать насильно и против его воли, как они посадили буржуазию в эпоху Великой Революции. Средством организации масс послужит надлежащая идеология, в которой государственный капитализм выступит под фирмой, по меньшей мере, истинного социализма.

Только тогда, когда история исчерпает и эту организационную возможность, и обнаружит на деле ее недостаточность, можно ожидать консолидации пролетариата на единой, своей собственной культурной линии-всеорганизаторского коллективизма. По-видимому, чтобы стать вполне и окончательно самим собою, мировой пролетариат должен пережить еще один великий урок, еще одно великое разочарование.

IV. Отражение новых культурных линий в рабочем классе

29. Поскольку пролетариат не выработал до конца своих новых организационных методов и не оформил таким образом своей новой культурной линии, постольку он обречен на подчинение культуре буржуазных классов, постольку ее течения Должны определять его группировки с их отношением к задаче эпохи. В рабочем классе должны обнаружиться культурные фракции, проникнутые духом «техницизма» одна, духом «норматизма» другая.

Это отнюдь не исключает того, что элементы собственно пролетарской культуры продолжают нарастать, его организационные методы – развиваться, становясь во все большее противоречие к методам и культуре чужим, усвоенным. В масштабе целого, в общих вопросах завершенное чужое всегда должно получать руководящую роль, господство над незаконченным своим, пока первое не покажет на деле своей недостаточности а второе не дорастет до всеобщего масштаба, до применимости к задачам всякого охвата и значения.

30. Как же должна выразиться в рабочем движении линия буржуазно-интеллигентского техницизма? Другими словами как через очки этого техницизма представляются, как проводятся в жизнь интересы и цели рабочего класса?

Тут основным и высшим интересом, которому должны быть подчинены все прочие, представляется сохранение и развитие производительных сил вообще, производительных сил общества, как целого, безотносительно к распределению этих сил и руководства ими между общественными комплексами. Задача планомерности в применении производительных сил мыслится в виде ряда частных научно-технических задач, без ясного осознания охватывающей их всеорганизационной задачи: смутность «конечной цели» и эволюционное представление о пути к ней, как постепенном решении одной за другою тех частных задач; программа максимум как завершение ряда этапов минимализма.

Непосредственные интересы пролетариата: экономические – развитие заработков на основе трудовой тренировки и повышения квалификации, с сокращением рабочего дня в пределах, возмещаемых ростом интенсивности труда; культурные – возможность «культурной» жизни в обычном смысле слова, приобщение к благам «культуры вообще», которая принимается, как внеклассовая; политические гражданские равенства, блага демократии, мирное бытие (пацифизм не только в смысле международном, но и по отношению к возможностям гражданской войны).

Естественно и понятно, что к этой линии тяготеют квалифицированные верхи пролетариата, более близкие к технической интеллигенции по самому характеру трудовых функций, глубже входящие в научную технику, больше выигрывающие от развития производительных сил, больше приобщенные к старой культуре и политической жизни. – Из примыкающих же представителей других классов попутчиков сюда должны тяготеть больше элементы технической интеллигенции, – хотя, конечно, вообще распределение перебежчиков другого лагеря не может быть особенно закономерным, пока их переход к рабочему классу не станет массовым явлением.

31. Линия «норматизма» характеризуется иными концепциями интересов и целей пролетариата.

Значение производительных сил с перспективой достижения конечной цели здесь, как и естественно для государственников, практически на втором плане, а при милитаристическом специальном уклоне – даже на третьем. Задача хозяйственной планомерности понимается не научно-технически, а в государственно-регулятивном смысле: масштаб максималистский, но без осознания внутренних закономерностей организуемого процесса, не преодолеваемых никакой силою принуждения (характерно отрицание экономической теории для социалистического общества у некоторых теоретиков этой линии, а также мысль о возможности вполне планомерной организации на основе исключения личной свободы). Достижение конечной цели, как результат благоприятного соотношения боевых сил; отсюда – антиминимализм, смягчаемый при случае (вытекающем из упомянутых внутренних закономерностей) мудрым государственным оппортунизмом.

Непосредственные интересы пролетариата: экономические – повышение заработка вообще, причем он мыслится как жалование, связанное с заслугами и ответственностью, а не в зависимости от количества и качества затрачиваемой трудовой энергии; культурные – то же, что и в первой линии, приобщение к культуре, плюс необходимость твердой, единой доктрины, охраняющей от всех уклонений, связанных и не связанных с классовым генезисом наличной культуры (расширенная концепция этой доктрины может также принимать форму «пролеткультовства» особого рода); политические интересы – доступ к власти, блага твердого руководства и дисциплины, гражданские привилегии. (Пацифизм государственно-условный, с уклоном в прямой антипацифизм по отношению к гражданской войне).

К этой линии тяготеют широкие неквалифицированные слои пролетариата, слабо затронутые научным техницизмом, но сильно чувствующие потребность в твердом руководстве, в простых, ясных и боевых доктринах, дающих выход стихийной революционности. – Об элементах, примыкающих (и здесь, конечно, по преимуществу руководящих) особых пояснений не требуется.

32. Наличность переходных форм, оттенков, колеблющихся между двумя линиями, подразумевается сама собою. Неустойчивость должна здесь быть тем значительнее, что эти линии охватывают, так сказать лишь верхние этажи культуры, тогда как нижние, основные продолжают развиваться по собственной классовой линии – накопления и оформления элементов коллективизма, весьма плохо совместимых с обеими верхнекультурными линиями.

Объективно-историческая роль этих последних должна, очевидно, заключаться в приспособлении пролетариата к условиям новой, только еще намечающейся, фазы капитализма, – в его так сказать, введении в рамки этой фазы.

Заключение

Два существенных вывода следует подчеркнуть в итогах нашего анализа.

Первый, более конкретный – крайняя ошибочность смешения двух социальных групп – выдвигающегося нового класса в неопределенном единстве понятия «организаторской» или «буржуазной» интеллигенции.

Второй, более теоретический-господство в социальной жизни до сих пор (вообще, на протяжении всего «пролога истории») методов над целями. При их несоответствии, цели преобразуются, приспособляясь к наличным методам, а не наоборот. Метод сильнее, п. ч. он в прошлом и настоящем, а цель в будущем; его переделка требовала бы сознательно-планомерного творчества, от которого человечество еще довольно далеко. Следовательно, не только так было, но так и будет, в масштабе массовом и, типически, для индивидуумов, пока в области метода творчество не станет сознательно-планомерным.

Это – частный случай господства орудий над людьми.

(начало 1928 г.)

Лирические ремарки (подборка стихов)

От публикатора

А. А. Богданов, определявший искусство как «науку жизни в образах», не причислял свои эпизодические стихотворные опыты к поэзии и не предназначал их к публикации. Немногими исключениями были: рифмованное выражение юношеского радикализма, вошедшее как агитационное стихотворение в русскую социал-демократическую печать конца 19 – начала 20 века и переизданное с пометкой «Неизвестный поэт» (!) в антологии «Революционная поэзия 1890–1917» (Л., 1954); незатейливые строчки песен героев романа «Инженер Мэнни» и, наконец, замечательная своей аллегорической исповедальностью поэма «Марсиянин, заброшенный на Землю», опубликованная в 1924 г. и воспроизведенная в пилотном номере «Вестника МИАБ». Однако, не находя в записных книжках тектолога «неизвестного поэта», мы все же обнаружим там стихи как отчетливые зарубки на жизненном пути, своебразные лирические ремарки в драме-биографии, пять из которых заслуживают, на мой взгляд, особого внимания.

Самое раннее из публикуемых стихотворений, написанное под впечатлением от широко известной на рубеже веков драмы Г. Гауптмана, представляет интерес для время от времени всплывающей и, в общем, бестолково трактуемой темы о влиянии ницшеанства на Богданова и неортодоксальный русский марксизм в целом. Гауптмановский литейщик Генрих, отвергнувший в творческом упоении «пределы, указанные общественной пользой и христианской моралью», был воспринят российской общественностью как «живой образ философии Ницше», (Соловьев-Андреевич Е. А. Опыт философии русской литературы. Казань, 1922, с. 275–276). «В этой чудной трагедии индивидуализма, рассказанной Гауптманом, мы находим все мотивы современного восстания личности против общества» (там же, с. 278). Не отталкиванием ли от литейщика Генриха, охваченного жаждой свободной творческой мысли, ответственной лишь перед собой, и погибшего в своем дерзновенном отрыве от людей, была трактовка Богдановым гетевского Фауста как мятущейся души, приходящей к делу организации?

Любовь, природа, стремление к идеалу, испытание судьбой – таков вечный ряд лирических тем. Два стихотворения посвящены женщинам, с которыми связала Богданова судьба – жене Наталье Богдановой-Малиновской, урожденной Корсак (1865–1945) и матери его сына, Анфусе Смирновой (1874–1915), рано умершей от туберкулеза. Дополнением к строчкам, посвященным Наталье Богдановой, может быть свидетельство рабочего Владимира Косарева, отметившего, что «Наталья Богдановна, как добрая мать», заботилась об учениках Каприйской школы (Косарев В. М. Партийная школа на Капри // Сибирские огни. 1922, № 8).

В свою очередь, засвидетельствованная самой Натальей Богдановной любовь ее мужа к звездному небу и астрономии («астрономом» теоретик социал-демократии и врач-психиатр Богданов слыл и среди ссыльных товарищей в Вологде), нашла отражение в еще одном наброске, где, также, вероятно, сказался и интерес к индуистской философии с ее кругами «вечного возвращения».

Наконец, последнее стихотворение написано в момент испытания пятью неделю в ГПУ, травлей и усердствующих сикофантов и осознанием неизбежности идейного одиночества. Оно выдержано в той же героико-стоической тональности, как и «Марсианин, заброшенный на Землю», и добавляет еще один штрих к образу Богданова как «красного Спинозы», «Аввакума социализма».

Общее заглавие подборки дано публикатором.

Поэзия

(повод: Потонувший Колокол Гауптмана)

Из тысячи блещущих ярких идей,

Что вихрем в душе возникают твоей,

Одну, всех прекрасней ты избери,

И плотью и кровью ее одари.

Пускай с ослепительным истины светом,

Вся мощь, весь порыв идеальных страстей,

Владеющих правды бойцом и поэтом,

Сольется в мечте лучезарной твоей.

В гармонии полной с ее красотою

С небесною, строгой ее чистотою

Одень ее тканью прозрачною слов

Расшитой узором чарующих снов.

Как солнца весеннего первая ласка,

Пройдет средь людей благородная сказка,

И, мрак их сердец рассекая собой,

Она принесет пробуждение спящим,

Минуты забвенья душою болящим,

И силу – бойцам, утомленным борьбой.

1898

Наташе

Следы пережитого мной

Хотела ты собрать…

Воспоминания волной

Нахлынули опять.

Там юный смех, порыв мечты,

Весенних дней цветы,

И под ударами судьбы –

Года глухой борьбы.

Все без утайки я одной

Тебе могу сказать –

Товарищ милый, верный мой,

Моя жена и мать.

9 марта 1915 г.

Нине

На бледном, худеньком лице глаза ее горят –

И боли полон, и любви их напряженный взгляд.

За много лет заботы, труд, усталость без конца

Свою оставили печать в чертах ее лица.

Своей любовью я хотел ей светлый отдых дать,

Своею ласкою стереть ту темную печать.

Но слишком мало счастья ей любовь моя дала,

И слишком много новых мук с собою принесла.

Что надо было той душе, понял не скоро я,

И прикасалась грубо к ней не раз рука моя.

Теперь из ласк моих для ней надежда родилась,

И счастья матери заря в душе ее зажглась.

Но прошлой боли и тоски не мог исчезнуть яд, –

По-прежнему ее глаза болезненно горят.

Около 1909 г.

«На небе юности сияет…»

На небе юности сияет

Венеры чистая звезда,

И блеском счастья озаряет

Порыва нежного года.

Но если Марс кровавым светом

Арену жизни обагрит, –

К победе, к смерти ли с приветом

Навстречу юноша спешит.

Могучей зрелости светило,

Юпитер на небо взойдет –

Звезда, спокойной, ясной силы,

Движенья властного вперед.

Когда ж планеты благородной

Лучистый скроется венец,

То разольет Сатурн холодный

Свой свет, тяжелый как свинец…

Все к Солнцу Вечности вернется,

Что в мир из вечности пришло.

Но жизни цикл опять начнется,

Огонь планет опять зажжется,

И так же радостно, светло…

1903?-1915

Голоса судьбы

Голос, гремящий как сталь оков,

Душу разящий, – звучит из веков:

Избранный стать у грани времен

Рока печатью черной клеймен.

Казни не минет творческая вина,

Чашу полыни выпьешь до дна

Цепь поражений долга, тяжка,

Звезда достиженья могильно далека.

Стой под ударами в холодной борьбе

Ты – гибель старому, она гибель тебе:

Голос могучий, как бури порыв,

Волю влекущий – звучит призыв:

Избранный знамя эпохи поднять

Алую пламени носит печать.

Жизнь и горенье для тех одно,

Кому силы тленья победить дано.

Нет одиночества на твоем посту:

Лучи пророчества прорвут пустоту

Души миллионов прильнут к твоей, –

Позже рожденных любовь светлей!

Верный себе, зовам покорный

Скажет «да!» судьбе алой и черной.

6 ноября 1923 г.

Выпуск № 2(10), 2002

Письма В. В. Вересаеву

3 ноября 1913

Дорогой Викентий Викентьевич,

посылаю Вам предисловие; надеюсь, что самую рукопись Вы уже успели получить[4]. Буду ожидать Вашего ответа; здесь остаюсь числа до 22–23; затем в Ваши края.

Я невольно задумался над тем, что Вы рассказываете мне об отсутствии у Вас «авторского» настроения. В пределах того, что Вы говорили, у меня получается впечатление, что дело – вне компетенции врача, и подлежит, психологу. Вы работаете, как редактор – труд, вовсе не более легкий, чем авторский, кроме того, пишете, хотя немного, и сами. Значит, упадка работоспособности нет. Другие симптомы неврастении Вам также хорошо неизвестны; об них Вы не упоминали. Не следует ли просто предположить какие-то длительные условия, которые за это время дезорганизовали авторскую работу? И не смогут ли они сводится к следующим двум моментам:

1) Человеку, очень впечатлительному по отношению к общественной среде, а Вы, наверное, принадлежите именно к этому типу – особенно трудно вести «творческую», т. е. гармонически-организационную работу, когда вокруг себя он ощущает беспорядок, разрозненность, разложение: годы реакции.

2) Редакторство, как я по опыту знаю, враждебно авторской функции: в нем господствует «критическая», анализирующая точка зрения, и вынужденный переход от одного сюжета к другому, причем все они навязаны извне.

Если так, то причины, очевидно, преходящие.

Извиняюсь, что позволяю себе обсуждать Ваше душевное состояние. Это у меня своего рода болезнь furor tectologicus – как только вижу трудно разрешимую задачу, непонятную комбинацию – так немедленно является непреодолимое стремление если не решить ее, то хотя бы убедиться в принципиальной ее разрешимости, и тогда для меня нет ничего священного.

Крепко жму Вашу руку. Привет от Натальи Богдановны.

Ваш А. Малиновский.

Ливны.

13 ноября 1913

Дорогой Викентий Викентьевич,

если заглавие надо переделать, то что Вы думаете о таком: Наука об общественном сознании (Краткий курс идеологической науки в вопросах и ответах)?

Длинно, разумеется, но мне хотелось бы сохранить однословное название хоть в подзаголовке. Иначе надо, во 1), переделать начало работы, во-2), самая наука остается какой-то неопределенной.

Насчет числа экземпляров – пусть будет 4000, раз это вернее.

В Москве думаю быть числа 25. Значит если понадобится корректура числа до 20 включительно, стоит послать сюда, максимум времени пересылки три дня, 23-го успел бы получить.

Прочитал Вашу статью[5]. Думаю, что Вы правы 1) в том, что ставите вопрос о мироотношении, а не мировоззрении, 2) в характеристике раннего эллинского мироотношения. Кажется, и другим народам, по крайней мере, арийским, на первых, проникнутых еще патриархальностью, ступенях феодального быта (эпоха гомеровского эпоса) свойственно такое мироотношение – гордое, трудовое, глубоко честное, если и не такое эстетическое, как у эллинов. Мне вспоминается характеристика иранской религии у Луначарского («Религия и социализм», т. I), а особенно – погребальные гимны в Ведах, приведенные у Рагозиной[6] («История Индий»). Эта наивная ученая дама обладает хорошим чутьем в подборе цитат, ее ряд книжек по истории Востока вообще симпатичен, а погребальный обряд древних индусов она привела почти целиком – это образец мужественной красоты, замечательная антитеза нашему похоронному гимну.

Крепко жму Вашу руку. Привет от Натальи Богдановны.

Ваш А. Малиновский.

Выпуск № 3(11), 2002

Гедонический подбор

Мы ближе рассмотрим одну специальную область прогрессивного подбора, чтобы показать, каким образом применение полученной нами схемы необходимо ведет к преобразованию такой древней жизненно важной науки, как психология. Комплексы сознания, как и всякие иные, могут быть исследуемы с точки зрения их положительного – отрицательного подбора, но для этого надо сначала точно определить, каковы в психике непосредственные проявления этого подбора. И это было бы очень легко, если бы вопрос не был запутан и затемнен в предыдущем развитии психологии.

Здесь не место специально анализировать общую связь психики с физиологическими процессами. Для нас будет пока достаточно той, более или менее общепризнанной концепции, согласно которой факты сознания «параллельны» некоторым изменениям в центральной нервной системе, или связаны с ними «однозначащей функциональной зависимостью»; тот и другой термин обозначает одно и то же, ибо при огромном несходстве психических и физиологических фактов их «параллелизм» есть постоянная функциональная зависимость.

Вопрос принимает, следовательно, такую форму: какие психические явления соответствуют возрастанию энергии центрального нервного аппарата, перевесу в «органах сознания» ассимиляции над затратами: какие – понижению энергии, перевесу дезассимиляции.

Так как всякий процесс в центральном нервном аппарате,

за исключением чисто идеального случая полного энергетического равновесия, заключает в себе момент повышения или понижения энергии этого аппарата, то и всякий факт сознания должен заключать в себе искомый коррелятив положительного или отрицательного подбора в центральном нервном комплексе. И так как повышение и понижение энергии соотносительно противоположны, способны взаимно ослаблять или уничтожать друг друга, то и их психический коррелятив должен представлять две стороны или тенденции, способные взаимно уменьшать или нейтрализовать друг друга.

Приняв это во внимание, не приходится долго искать означенного коррелятива: психология до сих пор знает в процессах сознания только один такой элемент, который и постоянно имелся бы налицо, и отличался бы строго полярной двусторонностью, это так называемый «чувственный тон», свойственный психическим фактам, или окраска удовольствия – страдания. Полученный вывод тотчас же находит новое подтверждение в том, что именно чувственному тону свойствен наиболее ясный количественный характер, благодаря которому самые несходные психические переживания могут практически соизмеряться со стороны удовольствия или страдания, их сопровождающего. Люди сравнивают и находят, что, например, страдание, соединенное с ощущениями грудной жабы, «больше», чем страдание, связанное с мыслью о несовершенстве нашего мира, или наоборот, а также, что удовольствие от сознания исполненного долга «больше», чем от вкусовых впечатлений хорошего обеда, и т. п. Эти загадочные, на первый взгляд, соизмерения вполне понятны, если удовольствие и страдание выражают прогрессивный подбор психической системы – возрастание или уменьшение ее энергии, какое, очевидно, даже для самых различных случаев может сравниваться как «большее» и «меньшее».

Эта точка зрения была, – разумеется, в совершенно иной связи идей и в иной терминологии, – принята уже Спинозою. Ее сторонником был знаменитый Мейнерт[7]. Но для современной психофизиологии она является спорной, и весьма распространена иная точка зрения, которой мы и должны коснуться.

Полагают[8], что жизненно идеальное состояние центрального нервного аппарата есть абсолютное энергетическое равновесие между его усвоением и затратами; что удовольствие выражает приближение к этому состоянию, а страдание соответствует удалению от него, причем безразлично, в какую сторону. Так, если в центрах коры мозга возникает перевес ассимиляции над дезассимиляцией или если усиливается уже существующий перевес такого рода, то это ощущается как страдание; но также в виде страдания ощущается процесс прямо противоположный – возникновение или усиление перевеса дезассимиляции.

В этой схеме поражает прежде всего то, что психофизиологическая связь оказывается уже не однозначной: одинаковое психическое выражение получают два взаимно противоположных физиологических процесса. Затем легко раскрывается двойная биологическая несообразность. Во-первых, возрастание энергии центрального нервного аппарата, которое увеличивает сумму его сопротивлений и активностей и, следовательно, представляет изменение непосредственно полезное для жизни, соединяется в одних случаях с чувством страдания, в других – с чувством удовольствия, тогда как признается, что биологически страдание соответствует изменениям непосредственно вредным для жизни, удовольствие – непосредственно полезным. Во-вторых, если перевес ассимиляции или дезассимиляции (по удачной в этом случае терминологии Авенариуса – «жизнеразность») остается равномерным, то никакого чувственного тона возникнуть не должно, – а между тем энергия системы продолжает либо возрастать, либо уменьшаться на известную величину в каждую единицу времени; это, очевидно, может иметь огромное влияние на судьбу организма, а для психики будет оставаться безразличным, не породит ни удовольствия, вызывающего в организме стремление удержать данное состояние, ни страдания, вызывающего стремление прекратить его.

Правда, вторую несообразность устраняют иногда особым истолкованием теории: принимают, что нормой для центрального нервного аппарата является некоторая абсолютная величина энергии, а не равновесие двух ее потоков, усвоения и затраты, и что чувственный тон выражает приближение к этой абсолютной величине или удаление от нее, в какую бы то ни было сторону. Но для современного естествознания такие абсолютные величины – недопустимая и наивная фантазия, они противоречат самой идее развития; если принять их, то, например, весь процесс развития от детского мозга до взрослого превратился бы в одно сплошное страдание. Подобные истолкования мы можем сразу отбросить и разбирать теорию «идеального равновесия» все же в более совершенном ее виде.

Изучение физиологической картины эмоций дает ряд фактов, резко противоречащих этой теории. Так, в эмоции радости первичный момент – реакция кровеносной системы – заключается в расширении мелких периферических и специально мозговых артерий при усилении деятельности сердца; другими словами, питание мозга быстро и непосредственно возрастает, а затраты в этот первый момент скорее уменьшаются, потому что расслабление бесчисленных кольцевых волокон периферических артерий, по меньшей мере, уравновешивает возросшую работу сердца. Происходит несомненное для этого момента удаление от идеального равновесия центров мозга, и между тем ощущается удовольствие, а отнюдь не страдание. Правда, затем в результате повышенного притока энергии к центрам мозга возрастает и работа произвольных мускулов; но нет никаких оснований предполагать, чтобы это увеличение затрат превосходило по размерам свою причину – сверхобычный приток энергии; так что перевес на стороне ассимиляции должен оставаться, энергия системы продолжает возрастать.

Еще резче явления при экстазах – половом, религиозном и иных. Их наступление представляет настоящую физиологическую бурю в нервном аппарате, специально же в сосудодвигательной системе. Предполагать, чтобы вся эта буря сводилась к тому, что обмен энергии мозга из менее равномерного с двух его сторон становится все более равномерным, с начала до конца интенсивнейшей приятной эмоции, значит иметь очень странное понятие о нервных процессах. Механизм же экстазов в том, что касается изменений жизненного обмена энергии, однороден с механизмом эмоций радости, – только все колебание протекает с особенной силой.

Наконец, может быть, самый яркий пример – маниакальная экзальтация. Этот психоневроз возникает в виде функциональной гиперемии мозга, т. е. как прямое нарушение равновесия энергетического обмена. И между тем с самого возникновения болезнь имеет окраску радостного самочувствия.

Нет надобности дольше останавливаться на разбираемой теории. Находясь в противоречии с основным научным принципом – однозначной связи, скрывая в себе биологические несообразности, несогласная с вполне установленными фактами физиологии и патологии, она может служить только примером того, до какой степени мышление, чрезмерно специализированное, способно в своей неизбежной ограниченности запутывать самые простые и прозрачные соотношения.

Итак, мы должны рассматривать чувственный тон психических комплексов как непосредственное выражение прогрессивного подбора: положительного – чувство удовольствия, отрицательного – страдание. Мы назовем этот подбор «гедоническим».

Психическое самонаблюдение никогда не охватывает всей психической системы человека, но во всякий момент лишь ее малую часть, постоянно меняющуюся, – так называемое «поле сознания». Поле сознания характеризуется двумя чертами: это, во-первых, область непрерывных изменений и, во-вторых, происходящие в нем изменения имеют координационное или психически-организационное значение. Там непрерывно возникают, усиливаются, ослабляются, распадаются ассоциации психических элементов и их комплексов. Все это происходит под непрерывным действием гедонического подбора: то, что находится в поле сознания, всегда обладает в целом или в частях чувственным тоном, характером приятного или неприятного. В психологии принимается еще «нейтральный» чувственный тон, или окраска аффективного безразличия, – но именно как равновесие положительного и отрицательного чувственного тона, соединенных в одном комплексе или в одном поле сознания; причем это равновесие или «нейтральность» никогда не бывает полной, а всегда является только приблизительной.

Функции прогрессивного подбора нам уже известны: с одной стороны сохраняющая и усиливающая (положительный подбор, значит – чувство удовольствия); с другой стороны – ослабляющая и разрушающая (отрицательный подбор, чувство страдания). Опыт показывает, что так оно и есть в действительности. Психические комплексы и их ассоциативные группировки, выступающие в чувственном тоне «приятного», удерживаются в психике, возрастают в своей яркости и интенсивности, которые можно считать непосредственной мерой их энергии, воспроизводятся в поле сознания все легче, что дает косвенную, биологическую меру их энергии. Комплексы и группировки с отрицательным чувственным тоном, окраской «неприятного», обнаруживают тенденцию к устранению из психики, к уменьшению яркости и интенсивности, к ослаблению своих связей, ко все более трудному и менее полному воспроизведению в сознании. Тенденции того или другого типа постоянно имеются налицо, когда имеется тот или другой чувственный тон, и постоянно они тем сильнее, чем он интенсивнее.

Конечно, сила их ограничена в каждом данном случае, и их могут преодолевать достаточно энергичные воздействия на психику; например, образы весьма приятные иногда подвергаются «забвению» под влиянием потока новых и напряженных внешних впечатлений, их дезорганизующего и вытесняющего; и наоборот, образы весьма неприятные вновь и вновь возвращаются в сознание среди вызывающей их неблагоприятной обстановки. Так, воспоминание об оставленной вдали невесте тонет в вихре столичной жизни; тягостные мысли о предстоящих неприятностях неуклонно всплывают под давлением непрерывного восприятия тюремных стен, решеток и надзирателей. Но и в подобных случаях тенденции гедонического подбора обнаруживаются внимательным анализом как борющиеся, хотя и побеждаемые силы, как слагаемое, уменьшающее результат доминирующих над сознанием воздействий.

Далее, мы установили, что из первичных функций прогрессивного подбора вытекают еще другие, также универсальные: для положительного подбора – усложнение системы и возрастание неоднородности ее строения, для отрицательного – уменьшение сложности строения и возрастание однородности элементов и связей системы. Все это, разумеется, должно быть отнесено и к гедоническому подбору, причем вполне подтверждается на опыте.

Действительно, всякий, сколько-нибудь наблюдавший свою психику знает, что приятные ощущения «оживляют» сознание: они увеличивают богатство образов и разнообразие их комбинаций. Напротив, страдания суживают жизнь психики: поле сознания становится беднее, ассоциации в нем однообразнее. Древние обозначали первое из этих состояний, как «макропсихию» (расширение души), второе – как «микропсихию» (уменьшение, сужение души).

Пользуясь схемами прогрессивного подбора, возможно исследовать в общей форме развитие психики, генетически

установить и объяснить основные типы ее строения. Данными для такого анализа являются: 1) первичный материал ощущений, доставляемых внешними чувствами и органическими процессами; 2) интенсивность гедонического подбора, положительного и отрицательного; 3) их количественное взаимоотношение (преобладание одного из них или равновесие). Мысленно изменяя каждое из этих данных в ту или другую сторону, можно теоретически определить, в каком направлении должно тогда изменяться строение психической системы, широта и темп ее жизни. Для иллюстрации наметим некоторые из полученных таким путем выводов.

На количественной и качественной характеристике материала ощущений, образующего основу психической жизни, мы останавливаться не будем. Конечно, это первый фактор, от которого зависит содержательность, объем и характер психики: ее общее богатство или бедность, ее разносторонность, опирающаяся на разнообразие впечатлений, или односторонность, вытекающая из специализации опыта, и т. д. Все это чрезвычайно важно и практически, и теоретически, но нас интересует в данный момент специально роль гедонического подбора, обработка им наличного материала ощущений.

В этом отношении мы, очевидно, можем заранее установить, что в рамках нормальной жизни, т. е. в тех пределах, до каких этот подбор еще не делается разрушительным для системы, чем он интенсивнее, тем более повышается выработанность психики, или ее организованность: под действием положительного подбора – в сторону богатства и разнообразия психического содержания; под действием отрицательного – в сторону простоты и прочности связей, стройности и устойчивости этого содержания. Другими словами, в этих пределах чем энергичнее и напряженнее жизнь чувства, тем выше при прочих равных условиях тип психики.

Положительный и отрицательный подбор постоянно сменяет друг друга в жизни сознания; немыслима такая психика, которая развивалась бы всецело под действием положительного или же всецело под действием отрицательного подбора. Однако вполне возможно и на каждом шагу наблюдается длительное преобладание той или другой из этих фаз подбора: «жизнь счастливая» или «жизнь несчастная», по обычным выражениям. Легко теоретически определить, как изменяется психический тип в зависимости от такого рода условий.

Пусть устойчивое, систематическое преобладание переходит все в большей мере к положительному подбору, т. е. для системы особенно благоприятно складываются ее отношения к среде, источнику усвоения энергии. В таком случае и развитие психики необходимо должно направляться преимущественно и в соответственно возрастающей мере к увеличению суммы ее материала, к новым и новым его комбинациям, но в то же время именно в силу их богатства и разнородности ко все меньшей их взаимной согласованности и устойчивости. Отрицательный подбор, чем он относительно слабее, тем в меньшей степени способен выполнять свою, как бы контрольную, функцию по отношению к этому развитию: разрушать наименее устойчивые комплексы и их ассоциации, упрощать, делать более однородной и устойчивой внутреннюю связь психики. Все это одинаково обнаруживается на внутренних и внешних проявлениях системы.

Биологическая сущность развития психики заключается, как известно, в выработке двигательных реакций на внешнюю среду организма. Усиленная работа положительного подбора дает ускоренный ход образования этих реакций: система реагирует на впечатления живо, непосредственно. Но благодаря разнообразию и разнородности комплексов, составляющих систему и в различных случаях принимающих участие в активном (волевом) ее проявлении, сами реакции оказываются разнообразны и разнородны часто даже при весьма сходных внешних условиях: в них мало так называемой «последовательности», которая состоит именно в том, что действия человека бывают тем более сходны и однородны, чем более сходны и однородны вызывающие их условия. Если нарушение равновесия между двумя фазами подбора возрастает еще более, то оно приводит к такому уменьшению этой последовательности, что действия человека становятся мало понятны и трудно предвидимы для наблюдающих его других людей с более уравновешенным гедоническим подбором: это случай, выражаемый понятием «капризов». Параллельно с этим при такой односторонности подбора все чаще должно наблюдаться, что на определенное внешнее воздействие в психике возникает сразу несколько различных и несовместимых между собой реакций; слабость отрицательного подбора мешает устранению каждой из них, они все остаются в поле сознания, но при взаимном противоречии не могут достигнуть полной силы, т. е. перейти в действия, и удерживаются на ступени «стремлений». Это состояние обозначается термином «нерешительность».

Так обрисовываются психические типы, вполне соответствующие тому, что не раз изображалось художниками-психологами: типы «жизнерадостные» при умеренном преобладании положительного подбора, «избалованные» – при значительном. Первые характеризуются богатством и гибкостью ассоциаций сознания, быстротой и непосредственностью реакций («жизнь, переливающаяся через край»); но также относительно малой однородностью ассоциаций («эклектизм») и малой последовательностью реакций (меньшей, чем при равновесии подбора, «устойчивостью характера»). В типах второго рода усиление тех же моментов дает в результате «причудливый» или «капризный» характер, Осложненный «нерешительностью», которая в этом случае есть результат чрезмерной разнородности одновременных психических процессов (в иных психических типах она бывает и совершенно иного происхождения).

Общую тенденцию развития психики, основанного на перевесе положительного подбора, мы можем назвать «эллинской», пользуясь чрезвычайно глубоким и родственным нашему анализу сопоставлением у Гейне типов «эллина» и «иудея». Действительно, Древняя Эллада благодаря своим историческим судьбам дала в своих господствующих классах самую широкую гамму таких психических характеров: жизнерадостно-активных в эпоху подъема и побед, избалованно-слабых в эпоху паразитического вырождения. Совершенно естественно и понятно, что в эпоху борьбы, хотя и победоносной, но влекущей огромную затрату сил, преобладание положительного подбора остается более умеренным, чем в эпоху последующего использования плодов победы. Момент самого перехода история с удивительной наглядностью запечатлела в двух фигурах – Перикла и Алкивиада, которых можно принять за двойников и которые в то же время так значительно различаются в проявлениях характера: Перикл выражает полный расцвет эллинского типа, Алкивиад – начало его упадка, совершавшегося в направлении паразитической избалованности.

Вообще же эллинская тенденция выступает в жизни каждого человека в ее «счастливые» периоды. Таковы чаще всего детство и юность – эпохи роста, когда происходит накопление энергии организма и «приятные» органические ощущения обычно перевешивают даже значительные диссонансы в психике, порождаемые неблагоприятными воздействиями среды.

Затем, представителями эллинской тенденции являются «артистические натуры», какими описывают их романисты; для творчества образов, составляющего основу художественной работы, это наиболее подходящая почва, но, разумеется, не в крайнем своем развитии. Поскольку в творчестве совершенство результатов зависит не только от богатства и разнообразия комбинаций, но также от их стройности и связности, постольку артистическая талантливость предполагает также интенсивный отрицательный подбор. Огромная роль страдания в выработке художественного таланта, а тем более гения, неоднократно указывалась самими художниками, особенно поэтами. Величайшие произведения были созданы людьми не только большого счастья, но также большого страдания или напряженного труда. Труд есть затрата энергии, следовательно, – фактор отрицательного подбора: и это очевидно само собой, если взять труд в его чистом виде – мысленно отвлечь от впечатлений, вызываемых его результатами. Эти впечатления могут быть при благоприятных условиях труда источником такого повышения энергии системы, что вместе с ними труд приобретает окраску «приятного» от самой слабой до самой интенсивной; сам же по себе труд однороден с другими формами жизненной дезассимиляции.

Крайнее, вполне патологическое преобладание положительного подбора наблюдается в маниакальном психоневрозе[9]. Тут отрицательный подбор почти исчезает. Получается дезорганизованное переполнение сознания. Всякая возникающая ассоциация психических элементов, как бы ни была она случайна и мало жизнеспособна, удерживается и усиливается в поле сознания, пока не смешается и не расплывётся в других, одновременно возникающих и также находящихся под действием положительного подбора. Бессвязный поток переживаний выражается и внешним образом в бессвязной активности, непоследовательных действиях и бесчисленных бесполезных движениях, порывистой болтовне и т. п. Гиперемия мозга перевешивает эту растрату иннервационной энергии, так что самочувствие остается интенсивно «приятным». Тут патология наглядно раскрывает посредством преувеличения жизненную ограниченность функции положительного подбора.

Перейдем теперь к противоположному соотношению – когда перевес склоняется на сторону отрицательного подбора: жизнь «страдальческая» или изнурительно-трудовая. Нет надобности повторять анализ, параллельный предыдущему. Его результаты намечают нам такие тенденции: ограничение материала психических комбинаций и вместе с тем его упрощение, возрастание однородности ассоциативных связей; уменьшение гибкости психики с возрастанием ее устойчивости и цельности или «монистичности»; двигательные реакции менее быстрые, менее непосредственные, но отличающиеся «последовательностью» (так называемая «выдержанность» характера): недостаток широты и пластичности организации вознаграждается ее стройностью и прочностью, «верностью себе» в массе ее проявлений.

При сравнительно умеренном преобладании отрицательного подбора активность и решительность относительно высоки: хотя отрицательный подбор и действует разрушающим или временно ослабляющим образом на возникающие двигательные реакции, но сама его сила указывает на наличность влияний, враждебных психической системе и, следовательно, необходимо стимулирующих ее деятельность; из числа возникающих в сознании реакций благодаря энергии подавляющего действия подбора большинство быстро устраняется, а реакция, наиболее способная удержаться в этих условиях, тем вернее достигает полного проявления, не находя помехи в других, конкурирующих. Таким образом внешняя активность, не такая живая и разносторонняя, как в типе жизнерадостном, может быть, тем не менее, велика; а решительность, имея в основе подавление большинства зарождающихся реакций, т. е. энергичный выбор из них, и будучи в то же время менее непосредственна, отличается так называемым «обдуманным» характером, иным, чем решительность жизнерадостного типа.

Все это обрисовывает ту тенденцию психического развития, которую мы, пользуясь опять выражением Гейне, назовем «иудейской». В самом деле, еврейская нация в ее мрачной исторической судьбе дала наиболее законченные образцы типов, определяемых этой тенденцией. Таков, например, тип сурового и нередко узкого «моноидеиста», неуклонного борца за свою истину, каким был Людвиг Берне, – «иудей», которого Гейне в своем психологическом анализе противопоставил себе самому, жизнерадостному, эклектичному, разностороннему «эллину». Еще более яркий и чистый образец «иудейства» в этом смысле – историческая фигура нашего протопопа Аввакума, и вообще фигуры пророков преследуемых религий и сект.

В организационном опыте человечества связь этого типа с преобладанием отрицательного подбора была установлена уже давно. Когда жреческим корпорациям для защиты своей силы требовалось создать кадры узких и непреклонных фанатиков, они всегда прибегали к приемам, основанным на этой связи: к воспитанию намеченных лиц в тяжелой монастырской дисциплине, лишениях и постах, бичеваниях, печальных размышлениях и т. п.; и цель достигалась.

Когда усиление отрицательного подбора идет значительно дальше, то его подавляющее действие приводит к сокращению активности организма. Тогда вырабатывается тип созерцательно-аскетический, слабо реагирующий на внешние воздействия и тяготеющий к «нирване» – прекращению всякой деятельности и всяких эмоций. Последнее вполне понятно, раз господствуют эмоции неприятные, тягостные, которые психическая система всегда стремится устранить как жизнеразрушительные, выражающие биологическую неприспособленность.

Крайний, вполне патологический предел рассматриваемой тенденции представляет психоневроз «меланхолия»[10]. При нем самочувствие самое мучительное, какое возможно: судорожное состояние сосудодвигательной системы при чрезвычайно ослабленном вследствие сжатия мелких артерий питании клеток мозга обусловливает непрерывную отрицательную эмоцию, которая принимает формы тоски, страха, стыда. Силой этой эмоции поле сознания опустошено; в нем остаются только немногие мрачные образы и тягостные мысли, непрерывно поддерживаемые органически-болезненными влияниями, вызвавшими сам психоневроз. Внешняя активность тоже, естественно, понижена до минимума, часто почти до полной неподвижности организма; лишь изредка из процессов дезорганизации возникает судорожная волевая реакция, столь сильная, что ее не подавил отрицательный подбор; тогда, не встречая в опустошенном психическом поле никакой конкуренции со стороны других реакций, она развертывается в виде неудержимого порыва, иногда опасного для больного и для окружающих.

Все случаи длительного, а тем более – постоянного преобладания отрицательного подбора над положительным заключают в себе, с первого взгляда, нечто загадочное. Отрицательный подбор означает понижение энергии системы, превышение затрат ее над ассимиляцией. Каким же образом возможно, чтобы в течение больших периодов жизни психики, иногда в течение почти всего ее существования, он преобладал над положительным подбором? Откуда возьмутся такие запасы энергии, которые могли бы систематически растрачиваться без гибели организма? А между тем психологический факт налицо: есть люди, для которых вся их жизнь, иногда очень долгая, образует непрерывную цепь неудач и страданий. Объяснение, однако, становится простым, если принять в расчет место и роль сознания среди функций психического организма.

Поле сознания во всякий данный момент ограничено и охватывает лишь очень малую часть психической системы: область именно тех ее изменений, которыми определяется координация двигательных реакций организма, и притом не всех, а только нескольких жизненно важных групп реакций; главным образом, это те, которые имеют прямое отношение к изменчивым воздействиям среды и потому в силу биологической необходимости должны быть пластичны, изменчивы в своих формах и комбинациях. Поэтому, хотя наблюдаемый в виде чувственного тона гедонической подбор обнимает всю жизнь сознания, но он далеко не обнимает всех процессов, определяющих жизнь и развитие психической системы. Даже собственно координационные изменения не все проходят через сознание; оно есть главное их поле, но экспериментальной психологией вполне доказано существование других полей, или подчиненных группировок: одного или нескольких «подсознаний». А масса иных процессов, не имеющих непосредственно координационного характера, происходит постоянно за порогом сознания. Такова значительная доля изменений, связанных с процессами питания. Во время, например, глубокого сна, при котором сознание с его подбором отсутствует, совершается обычно восстановление растраченных за время бодрствования сил психической системы: положительный прогрессивный подбор для нее налицо, но не тот подбор удовольствия – страдания, который вырабатывает «сознательные» проявления системы. Оттого и парадоксы: в поле сознания постоянное ощущение растрат энергии, а в итоге психический организм растет и развивается; или, наоборот, в сознании радостное самочувствие, а на деле психика истощается и подрывается[11].

Тем не менее, несомненно, что и тот прогрессивный подбор, который совершается в психике за порогом сознания, должен обладать обычными тенденциями, такими же в смысле их направления, как если бы он происходил в поле сознания. Если в сознании преобладает отрицательный гедонический подбор, но производимая им растрата энергии незаметно уравновешивается процессами питания, то, разумеется, эти процессы стремятся вызвать структурные изменения, противоположные результатам отрицательного подбора. Но можно ли ожидать, чтобы те и другие также уравновешивались?

Перед нами две противоположные группы процессов подбора: с одной стороны – в сознании – более интенсивные и неравномерные, простирающиеся каждый раз лишь на малую часть психической системы; с другой – вне сознания – длительные и несравненно более равномерные, охватывающие систему в целом, но в то же время и соответственно менее интенсивные. Если в общей сумме те и другие представляют одинаковую величину энергии, одни со знаком плюс, другие – минус, то будут ли одинаково значительны, глубоки и прочны обусловленные теми и другими структурные изменения? Легко показать, что нет. Для слабых процессов подбора с малым напряжением энергии системные сопротивления окажутся относительно гораздо более велики, а значит, производимые изменения более незначительны, менее глубоки. Остающиеся результаты подбора, таким образом, будут далеко не равны. Соотношение здесь совершенно то же, как если бы на одно и то же тело мы подействовали в одном случае большим количеством слабых ударов, распределенных притом на всю его поверхность, в другом – малым количеством, но соответственно более сильных ударов, падающих неравномерно. Понятно, что во втором случае следы останутся более значительные и глубокие.

Так же и в области собственно гедонического подбора: чем он интенсивнее, тем относительно сильнее влияет на строение и развитие психики. Известно, что иногда одна-две очень острые, хотя и кратковременные, эмоции, например, смертельный страх и радость неожиданного спасения, порождают целый переворот в характере человека, переворот, какого не могли бы вызвать тысячи более слабых, обыденных эмоций.

Мы не будем продолжать собственно психологического исследования, например рассматривать типы строения, основанные на равновесии обеих фаз гедонического подбора, на общем усилении или ослаблении их обеих и т. п. Это я отчасти выполнил в специальной работе[12]. Здесь же нас занимает тектологический вопрос. Мы нашли, что в развитии психики действует тот же организационный механизм прогрессивного подбора, как и в иных областях жизни и природы. Его схема оказалась к психике применима в полной мере, причем дала возможность осветить и связать ряд фактов давно известных, но воспринимавшихся до сих пор разрозненно, диспаратно.

Дальнейшее применение того же метода неизбежно должно преобразовать целый ряд отраслей практической и идейной работы в сторону большей планомерности. Люди всегда бессознательно пользовались гедоническим подбором[13] для своих целей: в педагогике – принцип награды и наказания, в политике – приемы привлечения приятными перспективами и запугивания неприятными и т. п. Более того, всякое воздействие одного человека на другого с задачей приспособить этого другого к своим целям опирается на те же методы: стараются вызвать посредством подходящих образов и идей гедонический подбор в желательном направлении. Но во всей этой практике господствует ненаучный эмпиризм; опыт каждого остается индивидуальным, не подвергается обобщающей обработке и не передается или почти не передается прочим людям. Даже самые элементарные тектологические концепции, какова и схема прогрессивного подбора, многое изменят в этом положении вещей.

Стоит только представить себе, например, нынешний педагогический произвол школы и семьи в применении принципов награды – наказания и те, часто самые неожиданные для воспитателей результаты, к которым он приводит. Критика системы наказаний за проступки с моральной точки зрения никого еще не могла убедить; между тем научная констатация того факта, что отрицательный подбор, вызываемый болью наказания, действует отнюдь не только на психический комплекс, подлежащий искоренению, но и на все ему сопутствующие в поле сознания, дает уже возможность ожидать множественных эффектов от этого педагогического приема и показать чрезвычайно ограниченную его целесообразность, а вместе с тем и неэкономичность, и полную ненадежность. Подобных примеров можно было бы привести бесчисленное множество.

Методы тектологии не заменят, разумеется, конкретного практического опыта и знания; но всюду, где этот опыт и это знание имеют характер случайный, индивидуально-разрозненный, бессистемный, тектология укажет путь к преодолению такого их характера, общие формы, в которых они могут и должны быть введены в сокровищницу науки – в коллективную организацию опыта и знания.

Раздел главы «Всеобщий регулирующий механизм» книги «Всеобщая организационная наука (Тектология). Часть 1» (Пг. – изд. М. И. Семенова – с. 75–89).

Выпуск № 1(13), 2003

Борьба за жизнеспособность

1. Общая постановка вопроса

Как бы ни судил будущий историк нашу стихийно-драматическую эпоху, – а его оценка во многом и глубоко будет отличаться от современной, – он, во всяком случае, отметит и признает одним из лучших проявлений культурного прогресса этой эпохи невиданную смелость в постановке задач. Особенно относится это к нынешней технике и к ее высшей идеологии – естественным наукам. Задачи, самая мысль о которых еще недавно представлялась если не безумием, то утопической фантазией, теперь сознательно выдвигаются, начинают практически и научно разрешаться. Одна из таких задач составит предмет нашего обсуждения.

Но тут в первую очередь придется говорить о самой формулировке вопроса, до сих пор, к сожалению, не достаточно ясной. Одна из культурных особенностей нашего времени, – на этот раз из таких, которые едва ли вызовут восхищение будущих историков, – заключается в том, что жизненные вопросы, становясь «модными», своеобразно вульгаризируются и воспринимаются широко читающей публикой в измененном смысле, далеко отходящем от научного. Это случилось, мне кажется, и с так называемым «омоложением».

Самый термин «омоложение» связан с неточным и устарелыми понятиями, перешедшими к нам из тех времен, когда с наивным мужеством незнания алхимики упорно отыскивали «философский камень» или «жизненный эликсир». Тогда соотношение «старости» и «молодости» было ясным и непреложным: в организме имеется «жизненная сила», которая с возрастом убывает; у старика ее мало; вернуть ее, увеличить ее количество – это и значит «омолодить» человека, после чего жизнь его, возвращенная к раньше пройденной стадии, продлится на соответственное число лет. В нынешних научных представлениях это далеко не так просто. Чистое возвращение к пройденным фазам вообще невозможно или бесконечно мало вероятно в силу основной необратимости процессов развития. Но с научно-физиологической точки зрения оно и не так уж желательно: не всем хороша молодость, не к одному голому упадку сводится и старость. В некоторых отношениях прогресс, нормально и типически, может идти до весьма поздних возрастов.

Существуют важные «иммунитеты» – повышенная сопротивляемость некоторым заражениям, – специально свойственные старости; яркий пример – туберкулез, столь грозный для юных организмов, уносящий постоянно миллионы жизней, далеко еще не развернувшихся, социально не оправданных в труде и творчестве. Позднее – сохранение так называемой «зобной», точнее – загрудинной железы, играющей какую-то особую роль в периоде роста, а затем нормально атрофирующейся, связано с видимой «моложавостью» организма, но также с пониженным сопротивлением многим вредным влияниям. За пределами молодых лет достигают высшего развития некоторые функции центральной нервной системы, самой важной в организме, – той, которая, собственно и есть сам «человек». Импульсивность и сравнительную неуравновешенность, характерные для молодой системы рефлексов, едва ли можно считать ее преимуществами.

Наш организм есть колония из сотни триллионов клеток. В их непрерывной многолетней жизненной борьбе перевес типически – имеются все основания так думать – должен принадлежать наиболее жизнеспособным; и следовательно, по крайней мере, некоторая часть живого материала тканей и органов должна быть в довольно поздних возрастах не хуже, а лучше, чем в ранних. Хуже, главным образом, их организационные соотношения, хуже условия внутренней среды, в которых клетки оказываются к старости; и это ухудшение перевешивает все остальное, в конце концов, подрывает жизнеспособность всех клеток вообще.

Как видим, соотношения старости и молодости отнюдь не выражаются простыми знаками минуса и плюса. Оттого самое понятие «омоложения» даже для ученых специалистов не свободно от смутности и двойственности. Несколько лет тому назад, на одной из первых в Москве публичных лекций о Штейнахе, его методах и открытиях, мне пришлось слышать, как сам лектор, очень известный биолог, высказывал сомнения относительно того, насколько приемлемо «омоложение» для выдающихся деятелей науки, к которым тогда предлагалось применять его в первую очередь. Он говорил приблизительно так: «Человек в многолетнем труде выработавший и оформивший свою психическую индивидуальность, не захочет рисковать ее глубоким изменением ради большей продолжительности и напряженности жизни». Очевидно, лектору представлялось при этом некоторое понижение типа, утрата некоторых его жизненных преимуществ, являющихся как будто нераздельными со старостью, а не только фактически приобретенными к старости.

Меньше двойственности, но, конечно, гораздо больше смутности в понятиях о том же у широкой публики, распропагандированной брошюрами и книжками. Упрощенно воспринимаемые, например, представления о специфических «гормонах детства, молодости и старости» здесь закрепляют донаучное и ненаучное понимание вопроса; и вдобавок дело осложняется, как всегда бывает там, где затрагиваются глубокие личные интересы, элементами веры, ставящей желаемое на место реального. Анализировать все это нет надобности. Достаточно того очевидного вывода, что такое понятие, как «омоложение», не может быть для нас исходным пунктом в группировке и исследовании фактов. Требуется нечто более точное, научно-определенное.

Это нечто заключается в наиболее обобщенной постановке вопроса.

«Старость» и «молодость» – обобщения очень широкие, но все же они далеки от биологической всеобщности. Их происхождение лежит в обыденной, можно сказать – обывательской практике; и, как всегда бывает в этом случае, они не захватывают полностью и не выделяют со всей отчетливостью того, что существенно для научной задачи. Наука должна учитывать все: и обыденное, и исключительное, должна все это объединить в своем опыте и в находимых из него закономерностях. Мы видели: старость вообще не только упадок, в ней типически есть и элементы жизненного прогресса. А сравните больную молодость со здоровой старостью, вспомните о явления «преждевременной старости», выступающих в «молодом» возрасте. Нужна точка зрения, которая позволяла бы все это ясно классифицировать, всему этому находить свое место. Ее способно дать нам научно-биологическое понятие жизнеспособности.

В борьбе со своей естественной средою организм, затрачивая свою накопленную энергию, парализует враждебные воздействия среды, преодолевает ее сопротивления. Он выполняет это тем успешнее, тем совершеннее, чем большею суммою накопленной энергии располагает и чем выше ее организованность, которая определяется строением этого организма. Оба эти момента, взятые вместе, и представляют меру «силы» организма в его жизненной борьбе, – меру его жизнеспособности.

Старость, в общем, характеризуется меньшей жизнеспособностью, чем молодость. Однако некоторым вредным воздействиям, например, некоторым инфекциям, умеренно старый организм противостоит лучше молодого, и свою энергию он типически затрачивает более равномерно, более экономно. Значит, в некоторых отношениях, часто жизнеспособность и здесь возрастает. А задача «омоложения» в обычном ее понимании, тем самым, оказывается неправильно поставленной. Задача, конечно в том, чтобы поддерживать и повышать жизнеспособность по всем направлениям.

Иначе задача, собственно, и не может ставиться, и на деле никогда не ставилась. Вся медицина, вся гигиена сводятся к борьбе за поддержание жизнеспособности, если она падает, за ее повышение, по возможности, сверх всякого уровня. Это наиболее общая постановка вопроса.

Она для нас важна и целесообразна не только тем, что в ней уже нет донаучной смутности и двойственности. История науки говорит нам, что великие задачи решались всегда лишь после того, как им удавалось дать наиболее общую постановку. Загадка происхождения человека не могла бы быть разрешена сама по себе, вне предварительного решения общего вопроса о происхождении видов; физиология одержала свои наибольшие победы благодаря тому, что стала рассматривать жизненные процессы как превращения энергии в ряду всяких других ее превращений; тайна световых явлений раскрывается через их сведение к общим типам колебательных и электрических процессов, и т. д. Это вполне естественно. Наиболее общая постановка вопросов есть именно наиболее упрощающая. Она берет в явлениях и учитывает для своих выводов лишь немногие основные их условия, отвлекаясь от условий более частных, осложняющих; анализ, таким образом, облегчается, путь к решению делается короче, яснее.

Конечно, и решение получается только общее, «принципиальное», относящееся только к тем основным условиям, которые были приняты в расчет; а в жизни, в ее практике, да и в конкретных специальных научных задачах приходится иметь дело со всей совокупностью условий, во всей их сложности: представлять себе механизм развития видов вообще далеко еще не достаточно, чтобы знать генезис вида «человек»; формулы колебательного процесса еще не дают сами по себе понимания того, что есть радуга или мираж, или как достигнуть наибольшего увеличения в микроскопах; теоретический анализ условий поддержания и развития жизнеспособности не выясняет, как лечить данную болезнь, ни тем более, как вернуть здоровье данному пациенту, энергию – данному старику. Все это отнюдь не уменьшает огромной важности общих решений; их значение – директивное, руководящее. Они намечают путь исследования и решения всех частных задач, которые лежат в их рамках. Закономерность, относящаяся к основным условиям, дает исходный пункт и главную линию исследования; вводятся затем в расчеты одно за другим условия специальные, осложняющие, и шаг за шагом исчерпывается уже вся полнота доступных нам данных; так получаются решения отдельных конкретных задач. Они могут быть верными или неверными, – ошибки всегда возможны, разумеется. Но если верно общее решение, то ошибки эти будут по крайней мере зависеть не от ложного пути, не от бесполезных блужданий исследующего, а только от недостаточности или неточности его данных: путь проверки и исправления намечается тогда сам собой.

Обобщенная теория жизнеспособности организма должна, как мы сказали, охватывать как всю область медицины и гигиены в обычном их понимании, так и задачи того особого типа, к которому относится «борьба со старостью». Эти последние ближе стоят ко всеобъемлющему вопросу об условиях наибольшей жизнеспособности, о методах ее достижения; но главная разница не в характере самих задач, а в поводах к их постановке.

Пусть налицо имеется болезнь: в организме размножаются микробы, положим, туберкулезные бациллы, или ему нанесено механическое повреждение – рана. Происходит понижение суммы активностей организма, его сопротивление враждебным силам среды падает, его энергия объективно растрачивается, что субъективно выражается в «страданиях». Эти процессы могут затрагивать самые различные ткани и органы, типически они, благодаря величайшей связности организма, в той или иной мере все их и затрагивают: дело идет об общей жизнеспособности, нарушенной специальным моментом инфекции, ранения и т. п. На сцену выступает медицина. Чего она стремится достигнуть своим «лечением»? Остановить упадок организма вообще, восстановить его нормальную жизнеспособность в целом.

Предположим, организм страдает от неблагоприятной внешней обстановки: холодное, тесное помещение, спертый воздух, недостаточное питание и пр. И здесь перед нами типически общее понижение жизнеспособности, порождаемое специальными причинами. Цель борьбы, которую ведут против этого гигиена и санитария, формулируется так же, как и там, только воздействие направляется иначе, против иных моментов.

Дело, однако, не всегда сводится к простому восстановлению нарушенной жизнеспособности. Существует гигиена упражнений и спорта, которая стремится поднять активности организма выше их данного уровня, хотя бы они не были подавлены болезнью или нездоровыми внешними условиями. Иногда цель в том, чтобы укрепить и закалить организм вообще, увеличить его жизнеспособность в целом; иногда в том, чтобы развить те или иные частные активности – мускульную силу, сопротивление холоду, какие-нибудь особые способности нервной системы и т. д. Но и такое специальное повышение жизнеспособности, как новое слагаемое, должно увеличивать ее общую сумму.

Но вот организм, который, по-видимому, не подвергается ни инфекциям, ни ранениям и находится, как будто, во вполне благоприятной обстановке, который хорошо развивается и до сих пор жил нормально, однако начинает мало помалу приходить в упадок. Почему? Потому что «стареет». Но это вовсе не ответ: «постарением» именно и называется такой упадок. Обычные подходы медицины и гигиены тут явно недостаточны, а то и невозможны, поскольку не улавливается специальных моментов, которые бы вызывали бы этот процесс. Методы спортивного упражнения и закаливания, как показывает опыт, способны разве лишь немного его замедлить, принципиально же бессильны. Он идет со своеобразной роковой последовательностью и завершается смертью.

Исторически установленное постоянство такого хода вещей заставляет обыденное мышление успокоиться на формуле: «это естественно, неизбежно, это непреложный закон природы». Один профессор-врач, у которого мне пришлось учиться, определил жизнь как «хроническую болезнь, которая всегда оканчивается смертью», и, вероятно, не он первый высказал эту идею. Наивное сознание многих дикарей с их короткой традицией, однако, еще чуждо мысли о неизбежности «естественной» смерти. Но строгое научное мышление принимает только ту необходимость, основания которой для него выяснены. Поэтому и оно до такого выяснения должно считать вопрос открытым.

Выяснение это важно не только потому, что может быть объективной необходимости тут не окажется. Если она и будет вполне установлена, то остается еще весьма интересный вопрос о темпе естественного упадка и о формах, в которых он может переживаться организмом, т. е. о продлении жизни и о безболезненном ходе ее последних стадий. Тут представляются возможности, и даже вероятности, огромного значения, Многое заставляет предполагать, что обычная длительность жизни вовсе не есть «нормальная» и что процесс упадка может быть сделан гораздо более легким для центральной нервной системы, т. е. для самого «человека».

Известны случаи бодрой, почти до конца деятельной, ясной и жизнерадостной старости; это пока редкие исключения, но раз они есть – нет ничего невозможного в том, чтобы сделать их правилом. А нормальный срок жизни у ближайших к человеку животных раз в 5–6 превосходит период роста; так как рост человека заканчивается между 22–25 годами, то по законной аналогии можно думать, что наша жизнь должна бы продолжаться 120–140 лет. Отдельные очень редкие случаи показывают, что этот вывод не так уж невероятен. Надо иметь в виду, что условия цивилизации в значительном большинстве действуют в сторону укорочения жизни: отрыв от природы вообще, спертый воздух жилищ, неестественно напряженная жизнь, нарушающая равновесие мозга с другими органами, питание, не приспособляемое планомерно к этой возрастающей напряженности жизни, табак, наркотики, скопление вредных микробов в городах и селах и т. д. и т. д.

Вот, например, характерное соотношение. Первобытный человек спал, как вообще дневные животные, всю ночь, т. е. в среднем около 12 часов в сутки; если колыбелью человечества, как полагают, был тропический пояс, где величина дня и ночи мало колеблется, то эти 12 часов и были почти постоянной нормой. В течение сна происходит очищение организма от ядов распада, которых при дневной жизни с ее напряжениями накопляется больше, чем почки успевают выделить. Цивилизация во много раз увеличила эти напряжения, значит и образование ядов, особенно самых вредных – токсинов нервного распада. А продолжительность сна сократилась часов до 7–8 и меньше.

Но вопрос об общей жизнеспособности имеет значение вовсе не только для старости. Существуют натуры дефективные, отсталые, просто слабые и потому жизненно-бесплодные, рядом с другими, гармоничными, сильными, творческими. До сих пор мы не знаем способов превращать первые во вторые; методы гигиены, упражнений и пр. дают только очень частичные и неглубокие улучшения; евгеника, пожалуй, обещает в далеком будущем дать перевес более совершенным типам; но тем, кто живет теперь и будет жить в ближайшую эпоху, толку от этого немного. Возможны ли методы более радикальные и более непосредственные – ответа надо искать опять-таки в исследовании условий общей жизнеспособности и условий ее изменения.

Очевидно, что весь захваченный нами комплекс вопросов требует прежде всего научного выяснения того, что же такое сама «жизнеспособность».

Печатается по: Богданов А. А. Борьба за жизнеспособность. М. – 1927. Гл. 1.

Выпуск № 2(14), 2003

О физиологическом коллективизме

От редакции. Публикуемый доклад А. А. Богданова, по-видимому, является первым развернутым осмыслением накопленного трансфузиологией конкретного опыта, который Богданов предполагал учесть и развить в организации практической службы переливания крови в СССР и более масштабных задач «коллективной борьбы за жизнеспособность». Доклад отражает результаты командировки Богданова в Англию в декабре 1921 г., использованной для приобретения медицинской литературы и аппаратуры. Основным источником сведений о западной трансфузиологии, вклад в которую внесли такие врачи, как чех Ян Янский (1873–1921), американцы Уильям Лоренцо Мосс (1876–1957), Дж. В. Крайл (1864–1943), Уинфред Эшби (1879–1975) и др., для А. А. Богданова стала книга «Переливание крови» английского военного хирурга и писателя Джеффри Лэнгдона Кейнса (1887–1982), младшего брата знаменитого экономиста Джона Мейнарда Кейнса (1883–1946)[14]. Текст публикуется по машинописи, сохранившейся в архиве Е. А. Руднева – внука В. А. Базарова, ближайшего друга А. А. Богданова (см. Вестник МИАБ, 2002, № 4)

I. Операция переливания крови до сих пор

Операция переливания крови существует больше двух с половиной веков, но ее теоретические основы сколько-нибудь научно установлены только за последние 15 лет, а техника доведена до известной надежности только со времени мировой войны, которая дала могучий толчок к развитию этой операции. Теперь она широко применяется на Западе; в литературе ежегодно анализируются данные о тысячах ее случаев; в Америке образовалась профессиональная группа доноров, предоставляющих для нее свою кровь за вознаграждение, и образовавших даже свой профессиональный союз.

Задача операции заключается в том, чтобы за счет крови другого существа преодолевать количественную или качественную недостаточность крови пациента. Глубокий, своеобразно революционный смысл этого метода лежит в разрыве рамок физиологической индивидуальности, в поддержке одного организма жизненными элементами другого для борьбы против разрушающей стихийности, в непосредственном биофизическом сотрудничестве.

Природа применяет сотрудничество аналогичного характера для поддержания видовой жизни: слияние клеток, связанное с размножением. Человек пытается внести «коньюгационный» метод в борьбу за сохранение индивидуальной жизни. Переливание крови есть одна из пластических операций этого рода (прививка кожи при обжогах, прививка щитовидной железы обезьян при зобе), но наиболее типичная и, главное, представляющая наибольшие возможности развития. Ибо кровь, вместе с лимфой, которая является начальной фазой ее развития, есть единственная жидкая, т. е. вполне подвижная, идеально-пластичная ткань организма. И в то же время кровь, при посредстве той же лимфы, общей среды для всех клеток организма, является основным жизненным источником во всем их обмене веществ и энергии. Она – носитель гормонов, которыми регулируются все равновесия организма, процессы роста и атрофии. Не случайно момент смерти принято определять остановкой движения крови.

Итак, кровь – ткань универсального значения, и в то же время наиболее доступная для перенесения из одного организма в другой.

Для каких же конкретных целей нужно это перенесение. До сих пор оно применялось в следующих случаях:

I. Прямая потеря крови при разных ранениях. Здесь значение операции ясно, и почти безусловно: чужая кровь способна почти «воскрешать», – возвращать к жизни людей, определенно находящихся в агонии; притом она делает это с такой быстротой, которая на зрителя производит иногда впечатление чуда. Этим путем за последние годы была спасена жизнь тысяч людей; и не только там, где ранение уже имеется налицо, но также там, где его требуется нанести в интересах больного: большие и тяжелые операции на истощенном, малокровном организме, которые были бы смертельны для него без предшествующего или последующего переливания крови.

2. Шок, результат тяжелых повреждений организма, очень часто связанный с большими потерями крови и, по крайней мере, частично от них зависящий, но иногда выступающий и помимо этой связи. Картина его в высшей степени совпадает с явлениями геморрагического малокровия; и столь же волшебное действие получается при подходящем переливании крови. Джеффри Кейнс, анализируя картину шока, приходит к выводу, что, при всей сложности этого патологического комплекса, в нем играет решающую роль все-таки именно «потеря крови», только иного рода, чем при обычных кровотечениях. То глубокое потрясение, которое сложит исходным пунктом шока, вызывает изменение состава крови, ее своеобразное отравление ядами, образующимися в поврежденных тканях («гистамины»); при этом меняются и физические свойства крови, она легче проходит сквозь стенки мельчайших сосудов, чему, вероятно, содействуют и резкие колебания в кровяном давлении – результат реакции со стороны нервной системы. Кровь частью как бы расплывается в тканях (а не отливает в расширившиеся внутренние сосуды, как многие полагали раньше), и, ставши более вязкой в сосудах, с большим сопротивлением, с меньшею скоростью движется в них; функции жизнеобмена для всех тканей соответственно ослаблены. И вот здесь чужая кровь выполняет недостающее, дает начало восстановительному процессу. Вряд ли тут важно механическое разведение ядов шока – оно слишком слабо; важнее, надо полагать, выделительная функция свежей плазмы и усиление работы выделительных органов, в улучшенной их жизненной среде.

3. Заболевания «гемофилические», такие, при которых начавшееся по каким-либо причинам кровотечение становится неудержимым вследствие слабой свертываемости крови. Таковы: собственно гемофилия, природный порок крови, при котором иногда ничтожное поранение приводит к смерти; melaena новорожденных – самопроизвольное кровотечение из кишечника, происходящее от неизвестных причин; хроническая желтуха, при которой свертывание крови замедляется в 3–4 раза, так что, например, даже небольшая операция становится опасной.

Здесь действие свежей крови выражается в том, что свертываемость повышается, и притом без всякой пропорции с количеством введенной крови: даже очень малое количество ее останавливает кровотечение почти немедленно. По-видимому, то, чего при гемофилии недостает для свертывания, в нормальной крови имеется в большом избытке, так что, например, 500 куб. см. перелитой крови, т. е. 1/10, приблизительно, доля общего ее объема, в несколько минут повышают свертываемость до нормы. В последующем действие постепенно исчезает; однако, и тут дело не сводится к простому израсходованию внесенного запаса недостающих элементов, как показывает цитируемый Кейнсом случай Бальджера:

до переливания крови время свертывания было – 82 мин.

через день после него – 10 мин.

через 8 дней – 8 мин.

через 25 дней – 40 мин.

Между вторым и девятым днем время свертывания не удлинялось, как можно было бы ожидать, а сокращалось, хотя и немного; т. е. кровь больного под действием свежей еще несколько преобразовывалась в желательном направлении.

4. При общих болезнях крови, где изменяется ее строение, главным образом при злокачественной анемии, где повторными переливаниями удается продлить жизнь пациента на месяцы, и даже годы, хотя излечение пока и не достигается, или достигается очень редко.

Здесь наблюдается тот замечательный факт, что улучшение состава крови, насколько о нем можно судить при нынешних методах, далеко не пропорционально количеству перелитой крови, а большей частью во много раз значительнее, и притом в течение некоторого времени развивается прогрессивно. Вот типический случай д-ра Драйсделя:

У женщины 51 года четыре года развивалось злокачественное малокровие. В октябре 1918 г. число кровяных телец на куб. мм. было 1.470.000, а гемоглобина 32% нормы; в ноябре уже 750.000 и 25%. Тогда было введено 500 куб. см. нормальной крови, и число красных телец сразу выросло до I.410.000, что было результатом, надо полагать, прямого разбавления богатой ими кровью. Но уже в декабре число телец возросло до 3.000.000 на куб. мм., к концу января 1919 года до 4.000.000, и держалось до мая на этом уровне; последнее исследование в мае дало 4.400.000 и 90% гемоглобина. Затем больная была потеряна из виду. Подобных случаев Кейнс цитирует несколько, и замечает: «по-видимому, переливание крови имеет стимулирующее действие на кровообразующие ткани пациента». Есть указания, что совершенно ничтожные количества здоровой крови, или даже кровяной сыворотки, по нескольку куб. см., вводимые повторно, например, раза два в неделю, давали превосходные результаты.

5. Различные отравления крови, химические и бактериальные. В таких случаях, как отравление окисью углерода или нитробензолом, где гемоглобин переходит в непригодные для его нормальной функции соединения, действие переливаемой крови понятно само собою. Имеются случаи благоприятных результатов при уремии от нефрита, при эклампсии, при токсемии в начале беременности; успешные опыты Гардинга над животными по отношению к дифтерийной токсемии. С видимым успехом применялось переливание иммунизированной крови при тяжелых формах инфлюэнцы и тифоида, и т. д.

Лечение пиемических заболеваний этим методом находится в стадии первых опытов; некоторые исследователи считают результаты определенно благоприятными; но фактов пока еще мало.

Интересны эксперименты Кана над собаками. «Бактериальная инфекция вводилась в брюшную полость нескольких собак. Затем между отдельными зараженными и здоровыми собаками устраивалось непрерывное обменное переливание крови, так что она проходила из одной в другую и обратно в иных случаях больше часа. Было найдено, что все собаки, подвергшиеся этой операции, справлялись с заражением лучше, чем не подвергшиеся. Этот опыт наводит на мысль, что сопротивление инфекции повышается, если в борьбе с нею участвуют два организма совместно; однако, едва ли удобно практиковать такое непрерывное переливание крови на людях»[15]

В своей совокупности, результаты разных применений операции приводят к некоторым важным выводам относительно роли и значения крови в жизни организма.

Наши предки полагали, что в крови находится «душа» организма, его «жизненное начало», и т. п. Алхимические изыскания относительно жизненного эликсира постоянно намечали, как один из его главных ингредиентов, или даже как основной – живую кровь. Когда научная физиология подорвала идею субстанциональной души, то на кровь стали смотреть в общем просто как на питательную жидкость. Затем теория фагоцитоза и серотерапия наметили активную роль крови в борьбе с болезнетворными агентами, а учение о гормонах – ее организационно-регулирующую функцию в общем ходе жизни организма. При этом уже довольно давно стало известно, что кровь в значительной степени индивидуальна, а за последние полтора десятка лет выяснены ее «групповые» различия, вносящие своеобразную систему в это «индивидуальное». Но до сих пор отсюда не делалось систематических выводов о том, что дает, что может и должна давать прививка этой ткани от одного организма другому.

На этот вопрос частичные ответы получаются, как выводы из различных применений операции. Так, при тяжелых кровотечениях она дает поддержание жизни, угасающей от количественного оскудения нормальной жизненной среды клеток. Индивидуальный характер переливаемой крови здесь вообще, не имеет значения, кроме, конечно, отрицательных возможностей – «несовместимости» одной крови с другою, или передачи заражений, хронических отравлений и пр.: требуется «здоровая» и «совместимая» кровь и только. Приблизительно то же можно сказать и о лечении шока по этому способу.

Но уже иначе обстоит дело относительно гемофилических, заболеваний. Здесь здоровая кровь преодолевает качественное изменение больной, будучи сама даже в очень малом количестве. Для остановки непрерывного кровотечения при гемофилии достаточно 100 куб. см., т. е., примерно, 2% здоровой крови достаточно изменяют в желательную сторону свойства больной.

И если нет неточности в описании упомянутого нами случая у доктора Бальджера, то биологическое действие перелитой крови, преобразующее больную кровь, может продолжаться в течение ряда дней: кровь одного человека выступает, как активный фактор перестройки ткани для крови другого.

Еще резче обнаруживается это действие в лечении злокачественного малокровия. Там в течение целых недель, и даже месяцев, раз перелитая кровь продолжает развивать свою регенерирующую функцию по отношению к органам, в которых кровь вырабатывается. Если она обычно и не побеждает болезнь до конца, то очевидно потому, что дезорганизующие условия до сих пор не выясненной этиологии не прекращают своего действия, что они охватывают организм слишком широко и глубоко. Нет, конечно, ничего удивительного, что биологически восстанавливающая роль крови имеет свои границы, этого следовало ожидать a priori. Гораздо важнее положительная сторона дела: малое количество здоровой крови, какая-нибудь шестая или даже десятая часть ее общего объема, т. е. один-полтора процента веса всего организма, на долгое время изменяет ход жизни всего организма, преодолевая процессы его упадка. Ясно, что дело идет не о количественном, механическом восполнении чего-то недостающего, как например, гемоглобина при простом малокровии, а о восполнении качественном и динамическом.

Современный научный язык еще не приспособлен для точного выражения организационных понятий; поэтому приходится прибегать к сравнениям. Фабрика, положим, обладает всеми необходимыми средствами, не хватает только надлежащих моделей и образцов, по которым она должна работать; если доставить их – она сама может не только их использовать, но и воспроизводить их в дальнейшем. Разве не навязывается само собой такое сравнение, когда, например, вспрыскивание 15 куб. см. сыворотки человека, только что выздоровевшего, вызывает резкий перелом в ходе тяжелой инфлюэнцы (наблюдения W. E. Huff-Hevitt). Ведь, 15 куб. см. это менее трети процента общего количества крови; слишком трудно предположить, чтобы тут прямо имелось достаточное для целого организма количество иммунизирующих элементов, т. е., что у выздоровевшего концентрация их в 300 раз больше, чем нужно для преодоления болезни.

Здесь же лежит, конечно, разгадка того факта, что собаки, подвергавшиеся при инфекции обмену крови со здоровыми, переносили ее легче. Это отнюдь не могло зависеть от простого, так сказать, «разбавления» инфекции; ибо очевидно, что здоровая кровь тут не заражалась, становилась таким же полем для инфекции, как больная. Но когда два организма комбинируют свои индивидуально различные элементы жизненной борьбы, – получается боевая сила более сложная, высшего порядка.

Кейнс заканчивает свою книгу указанием на то, что доктор Брюс Робертсон при лечении стрептококкововой септицемии младенцев, а также шока от сильных ожогов, замещал путем переливания всю отравленную кровь свежею, выпуская первую через разрез вены на руке, тогда как вторая вливалась через vena saphena. Кейнс по этому поводу замечает: «полное замещение крови никогда еще, насколько я знаю, не делалось на взрослых; но оно выполнимо, лишь бы имелось на лицо достаточное количество жертвователей крови. Этим путем какой-нибудь старец мог бы попробовать „омолодиться“, что до сих пор, как говорят, достигается только посредством пересадки „обезьяньих желез“ по способу венских профессоров» (p.136).

II. Условия операции биологические и технические

В первых опытах XVII, XVIII века пробовали переливать человеку кровь животных, например, овцы. Весьма быстро выяснилась бесполезность и опасность такой операции: перелитая кровь немедленно разрушалась, гемоглобин из нее переходил в раствор и выделялся почками, обнаруживались признаки своего рода отравления. Было установлено, что и для животных переливание возможно, вообще говоря, только между животными одного вида: рамки, приблизительно, те же, что для половой конъюгации.

Затем оказалось, что и в пределах вида встречаются случаи «несовместимости» крови. Иногда при переливании от человека человеку обнаруживалось отравление, вполне аналогичное тому, как при переливании от животных человеку: кровяная моча, зуд по всему телу, тяжесть в голове стеснение сердца, жестокие боли в поясничной области, затруднение дыхания, падение пульса, синеватый оттенок кожи и слизистых оболочек, высокая температура, бред, и пр. Иногда дело оканчивалось смертью.

Исследования, Янского, а затем Мосса[16] над большим числом людей привели к. важным выводам, осветившим дело. В нормальной крови имеются специфические яды, разные у разных лиц. Яды ее сыворотки, «агглютинины», вызывают склеивание кровяных телец, за которым может следовать «гемолиз», т. е. их полное разрушение. По составу агглютининов люди разделяются на 4 группы, в основе которых лежат комбинации двух разных агглютининов.

Основные группы, это II и III. Их сыворотки имеют различные агглютинины, и тельца II группы склеиваются сывороткой III, а также наоборот.

В группе I нет никаких агглютининов, так что ее сыворотка не вредит тельцам других групп; но зато ее тельца склеиваются всякой иной сывороткой.

В группе IV, напротив, есть оба агглютинина, зато тельца не склеиваются никакой сывороткой.

Эти отношения выражаются следующей таблицей:

Плюс означает склеивание, минус – его отсутствие.

Вообще, смысл этих соотношений тот, что тельца приспособлены к борьбе с ядами той сыворотки, в которой живут, и не приспособлены к «незнакомым» ядам. Поэтому тельца I группы не противостоят ни тому, ни другому агглютинину, а IV группы не поддаются обоим, и т. д.

Количественное отношение групп дается, по данным американских врачей, такое:

I группа – от 2 до 10%; II группа – от 40 до 38%; III группа – от 7 до 18%; IV группа – от 41 до 43%.

У Калпеппера, испытавшего 5.000 чел., цифры – 3%, 38%, 18%, 41%.

Хотя прямой и ясной связи с национальностями и расами эти группы не представляют, но из двух основных групп у народов Запада обнаруживается преобладание II группы, а чем дальше к востоку, тем больше% III группы: у англичан всего 10%, у австро-немцев 18%, балканских народов 20%, негров 34%, аннамитов[17] 35%, у индусов даже 49%.

В наследственной передаче группы подчиняются, по-видимому, закону Менделя, с расщеплением элементов, так что, хотя группы родителей и детей могут быть разные, но лишь в определенных соотношениях, и если, например, оба родителя принадлежат ко II группе, а ребенок оказался III группы, то, по мнению Кейнса, суд имел бы научно-объективные основания признать его незаконным[18].

Аналогичные деления по группам найдены были у некоторых животных: коз, быков, кроликов, собак. У других – групп установить не удалось, как у кошек и крыс, хотя непостоянные реакции «склеивания» и наблюдались. Но вообще у человека группы выражены наиболее резко.

Каково же значение этих различий для переливания крови. Здесь лежит главная специфическая опасность операции: возможная «несовместимость» крови.

Предположим, что от донора II группы кровь переливается пациенту III группы. Что произойдет? Вообще сыворотка III агглютинирует тельца II, что может затем вести быстро или медленно к полному их гемолизу; равным образом, и сыворотка II тельца III. Но опыт показывает, что перелитая кровь, количество которой, разумеется, гораздо меньше, обычно в 5–7 раз, не разрушает телец собственной крови организма, которые как бы защищены своей сывороткой, В чем же тут дело? Может быть, в разбавлении агглютининов перелитой крови. По указанию С. Дж. Бонда (Brit. Med. Journal, 1918, 2 марта), сыворотка неагглютинирующая способна в пробирке парализовать действие даже четверного количества агглютинирующей; но нельзя ручаться, что так оно происходит в организме; к тому же есть и противоречащие этому сообщения. Кейнс думает, что агглютинины перелитой плазмы, встречая избыток красных телец, успевают абсорбироваться ими по слишком малому количеству на каждое, чтобы произвести вредное действие. Так или иначе, но опасность именно в реакции телец перелитой крови; в нашем примере кровь II группы, конечно, может дать эту реакцию. И это, в той или иной мере, вероятно, произойдет. Впрочем, не обязательно. Количество агглютининов в крови пациента может оказаться больше или меньше. Оно не только меняется в очень широком масштабе от одного человека к другому, но и непостоянно, как показал Станфильд, даже у одного и того же лица: если оно случайно очень мало, вредных эффектов не будет; или они обнаружатся в слабой степени. Но если оно велико, кровь «несовместима», выступят тяжелые явления гемоглобинурии и проч.; возможна даже смерть.

Так как в крови I группы агглютининов нет, то пациенты этой группы могут получать кровь не только от лиц своей, но и любой из остальных групп. Напротив, лица IV группы, тельца которых не поддаются обоим агглютининам, могут давать свою кровь пациентам любой группы. Наилучшая же комбинация, все-таки, та, когда дающий и получающий оба из одной группы. Но и это не абсолютно надежно. Кроме «главных» агглютининов, определяющих группы, иногда встречаются какие то иные, особенно при болезнях крови; тогда более или менее значительная несовместимость не исключена и в пределах одной группы. Бернгейм пытался статистически выяснить степень опасности, и собрал еще в 1914 г. от 20 специалистов анкету, охватывающую 800 случаев, из которых значительное число – по всей вероятности, большинство, – были выполнены без предварительного испытания крови, – оно тогда еще только начинало входить в практику; да, кроме того, оно очень часто крайне затрудняется необходимой спешностью операции, при тяжелой потере крови или шоке. На 800 случаев пришлось 15 случаев появления гемоглобина в моче, наблюдавшегося невооруженным глазом; из этих больных 11 выздоровело, 4 умерло, из них 3 в случаях, где не было сделано испытания крови, 1 при установленном «слабом склеивании телец донора сывороткой пациента». Итак, 2% случаев гемолиза, из них ½ со смертельным исходом. Бернгейм полагает, что эти цифры приуменьшены, как психологически неизбежно в анкетах приуменьшаются неудачи, и что их следовало бы удвоить, но не более. Конечно, число формально несовместимых сочетаний было значительно больше. Если принять, что только половина из 800 случаев были без предварительного испытания крови, и что во всех остальных по испытании строго следовали принципу формальной совместимости (что на деле выполняется далеко не всегда), то по теории вероятности вычисляется согласно приведенному выше среднему распределению групп, около 160 случаев формальной несовместимости, 20%, вместо 4% фактической несовместимости, принятых Бернгеймом в его расчетах (B. M. Bernhaim, «Blood Transfusion», p. 52–73).

Замечено, что опасность значительно возрастает при повторных переливаниях крови от того же лица тому же пациенту специально при злокачественном малокровии; были случаи слабой реакции на первый раз и сильной, даже смертельной, – на второй. Полагают, что здесь имелась анафилаксия.

Опытами на собаках и кошках Бейлис показал, что сама по себе гемолизованная кровь вообще безвредна.[19] Значит, наиболее вероятно, что анафилаксия должна быть приписана каким-то иным, «личным» токсинам крови доноров по отношению к крови получателей.

Практические выводы из всего изложенного таковы: во 1-х, предварительное испытание крови обязательно всегда, когда оно возможно без риска погубить пациента замедлением; во 2-х, следует по возможности избегать повторных переливаний от того же лица; когда же это вынуждается обстоятельствами, или вообще условия сомнительны, то – в 3-х, начало операции переливания должно делаться по возможности медленно, чтобы прекратить ее вовремя, если обнаружится реакция несовместимости, которая вообще выступает чрезвычайно быстро, вслед за переливанием нескольких десятков куб. см.

Для предварительного испытания крови выработаны легкие и надежные способы. Доктор Ли (Br. Med. Journal, 1917, 24/XII), описывая «процедуру минимум», замечает, что при благоприятных ее результатах можно делать заведомую «cross-transfusion» (переливание крови формально несовместимых групп).

Разумеется, необходимо также иметь заранее уверенность, что переливаемая кровь не заключает в себе условий заражения сифилисом, малярией, туберкулезом; относительно туберкулеза полагают, что он может передаваться лишь в активной фазе.

С технической стороны, главную трудность и опасность операции представляет свертывание крови, когда она временно покидает свою нормальною среду, т. е. на пути из сосудов одного лица в сосуды другого. Найдено два надежных метода устранения этого риска. Один сводится к тому, что покрывают тонким слоем парафина стенки трубок и шприцев, через которые кровь должна пройти; это достигается теперь посредством промывания их насыщенным раствором парафина в эфире. Другой – разбавление крови небольшим количеством совершенно неядовитой соли лимонно-кислого натрия. Второй способ позволяет заранее брать кровь и хранить ее до 12, даже, как это было в нескольких случаях, до 36 часов, чтобы потом перелить ее пациенту[20]. Оба способа могут, конечно, применяться и совместно. Особенно большое значение придается теперь второму из этих способов, который сам по себе оказывался вполне достаточным и безвредным. К нему приспособлены новейшие аппараты, как прибор Кейнса. Только для прямого переливания крови, через короткую изогнутую трубочку ив вены в вену, по методу Крайля он неприменим, и здесь пользуются исключительно парафином. Но такое прямое переливание, хирургически трудное, делается теперь редко.

Опасность воздушной эмболии, которой прежде придавалось преувеличенное значение, оказалась почти мнимой: небольшое количество воздуха, легко попадающее в вену при введении иглы и пр., совсем не причиняет вреда. Опасность расширения правого сердца от избытка попадающей в него крови существует лишь при неосторожно быстром вливании.

Резюмируя, можно принять, что и трудности, и опасности операции современная техника преодолела, насколько это вообще возможно в хирургии.

III. Биологические возможности

Переливание крови представляет особый вид прививки: прямое смешение однородных тканей от разных особей.

В природе этот тип распространен очень широко, лишь на другом поле: для сохранения видовой жизни, в связи с размножением. Это – полное или частичное слияние – смешение клеток: копуляция и конъюгация у простейших организмов; а у сложных – образование зародышей из мужской и женской клетки; также конъюгация клеток и других тканей в тех случаях, когда эти клетки еще могут размножаться.

По вопросу о жизненном значении конъюгации клеток научные воззрения, одно время колебавшиеся, теперь, на основе опытов, главным образом Дженнингса[21], по-видимому устанавливаются в том смысле, что индивидуальную жизнеспособность клеток конъюгация может и понижать и повышать; но даже если первое встречается в большем числе случаев, чем второе, то биологически перевешивает все-таки второе, – клетки с повышенной жизнеспособностью, хотя бы их стало числом меньше, выживают надежнее при неблагоприятной обстановке, и размножаясь в свою очередь, поддерживают жизнь вида успешнее, чем это было бы без конъюгации. (Подробнее об относящихся сюда фактах и выводах см. «Тектология», новое (берлинское)[22] издание, стр.263–266).

Организационный анализ дает следующую характеристику положительных и отрицательных результатов конъюгации:

I. Количественное возрастание жизнеспособности: увеличивается сумма элементов жизненной формы, следовательно, тех активностей, которые она противопоставляет враждебным силам, какими бы то ни было путями на нее разрушительно действующим. Так, легко представить, что после копуляции клетки двойного объема и массы соответственно «сильнее» каждой из прежних двух. И если, например, в нее проникает ядовитое вещество в ограниченном количестве, то шансы отравления меньше.

2. Качественное возрастание жизнеспособности: увеличивается разнообразие элементов и комбинаций, конъюганты взаимно «дополняют» друг друга. Это можно видеть на результатах скрещивания, когда объединяются разные «наследственности». Так, положим, мул соединяет с ростом и силою лошади выносливость и нервную устойчивость осла.

3. Динамическое возрастание жизнеспособности. Жизнь, как борьба и развитие, идет дальше на более широкой базе, черпает из более богатого материала, становясь в то же время более «пластичной», более гибкой в своих изменчивых отношениях к среде; ей становятся доступны более значительные и более сложные достижения. Простейший пример: при скрещивании некоторых разновидностей плодовых растений наблюдается, что одна, дающая мелкие плоды, вместе с другою, плоды у которой крупнее, образуют помесь, приносящую плоды еще более крупные (иллюстрация взята у Тимирязева, из его статьи в Энциклопедическом словаре о наследственности)[23].

Садоводы и скотоводы опираются всего более на такие возможности при своей работе над совершенствованием пород и созданием новых.

4. Здесь, однако, имеется другая, оборотная сторона. Изменение количества, хотя и в смысле возрастания суммы элементов, и большее их разнообразие означает, во всяком случае, нарушение сложившейся, жизненно выработанной структуры. А такое нарушение неизбежно связано с большей или меньшей растратой энергии, с той или иной степенью дезорганизации. Это иллюстрируется, например, повышением смертности среди конъюгировавших инфузорий Paramoecium. Вероятно, такая высокая степень дезорганизации связана здесь с большой сложностью организма: это одна из высших инфузорий. Относительно подобного явления у каких-нибудь положим, бацилл указаний по-видимому, не имеется. Но и у них, конечно, нарушение структуры без некоторых отрицательных результатов, хотя бы незначительных, не обойдется.

Весь тот же ряд организационных последствий обнаруживается при переливании крови.

I. Количественное возрастание жизнеспособности здесь было всего нагляднее: когда крови недостаточно, она не может выполнять действительным образом своей жизненной функции; положение становится тяжелым при потере четвертой части ее объема, и быстро делается непоправимым при утрате около половины; пополнение переливанием восстановляет функцию крови.

2. Качественное возрастание жизнеспособности. Яркие примеры – гемофилия, melaena новорожденных, когда внесение небольшого количества каких-то отсутствующих элементов сразу производит спасительную перемену в свертываемости крови. При гемофилии собственно для остановки кровотечения, по Кейнсу, достаточно, большею частью, 100 куб. см. крови (стр.48), т. е., около 2% ее объема.

3. Динамическое повышение жизнеспособности. Оно иллюстрируется лечением злокачественной анемии, когда небольшое количество перелитой крови помогает организму в короткое время воссоздать ее в значительно большем масштабе. Также опыты Кана над зараженными собаками, показывающие, что объединение крови двух животных позволяет им успешнее бороться с инфекцией.

4. Дезорганизационный момент. Он обнаруживается в явлениях «несовместимости» крови. Степень ее, как мы видели, бывает в высшей степени различна; но вряд ли мыслима полная «совместимость», хотя бы в пределах одной группы: повреждение некоторых элементов, минимальное, и потому маловажное, должно существовать даже в самых благоприятных комбинациях. Например, почти наверное принесенные извне кровяные тельца в чуждой среде живут не так долго, как собственные тельца пациента. Прежде полагали, что они живут всего 10 дней; но Уинфред Эшби посредством испытания сыворотками показала, что тельца IV группы в крови других групп могут сохраняться все же дней 30, и даже более. Это, однако, не означает, что они по длительности жизни не отличаются от собственных телец пациента. Нередкие при вполне удачных переливаниях кратковременные симптомы вроде повышения температуры и озноба свидетельствуют о том, что без некоторого расстройства жизнедеятельности дело вообще не обходится.

Итак, организационный параллелизм с биологической конъюгацией очевиден, и a priori вполне понятен. Но если сравнить применение конъюгации в природе и переливание крови в медицинской практике, то приходится отметить два важных несоответствия:

I. Конъюгация живой плазмы в природе двусторонняя, основанная на взаимности между клетками-конъюгантами; смешение крови в операциях, которые делались до сих пор, одностороннее, без всякой взаимности. Исключение представляют немногие эксперименты над животными, как в упомянутом исследовании Кана над собаками.

2. Конъюгация в природе разрешает задачу общего повышения жизнеспособности, если не всегда индивидуальной, то видовой; во всяком случае, переливание крови пока ставило задачей лишь частное, парциальное повышение жизнеспособности организма, по отношению к тем или иным ненормальным условиям.

Это различие вполне понятно. Переливание крови до сих пор было только операцией для спасения жизни под непосредственной и определенной угрозой, операцией трудной и связанной с мало известными опасностями, на которую хирург нелегко решался. Теперь, когда эти трудности и опасности сведены к минимуму, естественно поставить вопрос: не может ли человек расширить задачу до масштаба той, которую в конъюгации решает природа? Нельзя ли осуществить прямое и взаимное физиологическое сотрудничество для повышения общей жизнеспособности особей и вида? При невозможности «конъюгации» всех тканей двух организмов, не мыслима ли ее замена «конъюгацией» крови?

Но «замена» ли это, хотя бы неполная? Ведь кровь только одна из тканей организма? Да, но самая общая ткань, та, которая находится в непрерывном жизнеобмене со всеми другими, все их регулируя и всеми ими регулируясь по составу, строению, функциям.

Мы еще не овладели организационными уравнениями жизни; но мы уже начинаем их решать, И мы можем в общей формуле сказать, каковы должны оказаться результаты «конъюгации» крови:

1. Количественное повышение жизнеспособности;

2. Качественное повышение жизнеспособности;

3. Динамическое повышение жизнеспособности;

4. Дезорганизационный момент.

Попробуем конкретнее пояснить эти алгебраически отвлеченные схемы на основе тех данных, которые нам доступны до сих пор.

I. При обменной прививке крови количество ее не изменяется. Но временно изменяется степень разведения в ней специфических для данного лица ядов организма. Если кровь А хронически отравляется токсинами x, у, z из его тканей, и кровь B токсинами u, v, t, то обмен понизит концентрацию тех и других, что, по крайней мере на время, улучшит условия жизненных функций; плюс, но в общем, надо полагать, маловажный. Более существенно изменение концентрации положительных элементов, как, положим, кровяные тельца, питательные для тканей вещества, гормоны. При этом, правда, один больше теряет, другой приобретает. Но теряет больше тот и те элементы, у кого и каких больше имеется; а организм, выработавший что-либо в избытке, обычно и восстановляет недочет в этом сравнительно легко; приобретает же тот, у которого меньше; такое выравнивание для второго полезно, а первому, если он вообще достаточно здоров, вреда не принесет.

Пусть перед нами мать в климактерическом периоде, страдающая от его типических расстройств жизненного баланса, и дочь, в периоде созревания[24], протекающем так же болезненно, с явлениями хлороза[25]. У первой экономия организма нарушается, с одной стороны, излишком крови, которую организм продолжает еще вырабатывать в прежнем количестве, между тем как прежняя потеря на менструации прекратилась или уменьшена; с другой стороны, от недостатка половых гормонов, выработка которых, как полагают, связана с овуляцией, т. е., выделением женского яичка, и с «желтым телом», образующимся после нее в яичнике; прочие нарушения, по всей вероятности, являются производными от этих основных. У дочери, напротив, затраты на общую перестройку жизненной системы, вызванную выступлением на сцену новых функций, плюс новые потери на менструации порождают хлороз и нервные недомогания. Допустим, что кровь матери и дочери совместима, как это в большинстве случаев и окажется, – так что можно произвести ее обмен по нескольку фунтов. Чего тогда, в рамках этих данных следует ожидать?

Мать потеряет некоторый избыток кровяных телец и гемоглобина, без нежелательных колебаний кровяного давления, которые получились бы при простом кровопускании, но получит некоторое количество половых гормонов, которые смягчат переходные расстройства климакса; у дочери малокровие будет облегчено; а временная потеря некоторой доли половых гормонов также ослабит пертурбации созревания, даст организму своеобразную «передышку» в его нелегком кризисе. Обе стороны выигрывают. Конечно, нельзя ручаться, что к этому дело и сведется; основные изменения в жизненной динамике вызовут ряд производных, частью благоприятных, частью, может быть, и неблагоприятных; это надо исследовать, и затем учитывать планомерно, опираясь на повторные опыты.

2. Качественные изменения не менее понятны. Они могут, например, заключаться в передаче иммунитетов, не передаваемых иначе, – как возрастные, или как иммунитеты перенесенных болезней, для которых не выработаны методы серотерапии. Например, туберкулезная наследственность, по-видимому, иногда выражается не в повышенной склонности к этой болезни, а, напротив, в повышенной сопротивляемости ей; «конъюгация крови» между представителями обоих типов была бы, очевидно, полезна одному и едва ли вредна другому. Пусть, например, имеется молодой человек, еще не имевший активного туберкулеза, но по комплекции заведомо тяготеющий к нему; и другой, пожилого возраста, переживший в детстве начальные формы болезни, но счастливо из них вышедший, или вовсе их не имевший, несмотря на наследственные возможности. В средних годах сопротивление туберкулезу и вообще больше, чем в молодых; так что иммунитет, по крайней мере возрастной, у второго непременно есть; и его кровь может помочь первому избегнуть угрожающей опасности, тогда как второй в молодой крови, наверное, получит кое что полезное, как например, некоторое количество половых гормонов.

Случай совершенно иного рода. Перед нами два человека: один – юноша, одаренный, развитой, живущий интенсивной нервной жизнью; другой – мальчик или подросток с дефективно вялым, замедленным развитием нервной системы. Можно с уверенностью сказать, что в крови первого имеется сравнительный избыток элементов, питающих нервную систему, а также стимулирующих ее работу; в крови второго можно предполагать их пониженное количество. Ясно, какую пользу должен в этих условиях принести обмен крови для развития отсталого организма, – тогда как «ущерб» для жизнедеятельности первого, если и окажется налицо, то, вообще, лишь временный, а иногда, вероятно, это будет даже не минус, а плюс, именно в тех случаях, когда темп нервной жизни экзальтированно ускорен, корда мозг «перевозбуждается» избытком стимулов. Кровь – основная жизненная среда для нервной, как и всех других тканей – может быть «слишком благоприятною» у одного, и недостаточно благоприятною у другого…

3. Иллюстрировать динамическое повышение жизнеспособности элементарными организационными расчетами здесь едва ли возможно, а опыта прямого еще нет, если не считать упомянутых нами экспериментов Кана над собаками. Но физиология и общая патология рисуют нам организм, как систему поразительно богатую ресурсами приспособляемости, которая сама справляется с бесчисленными нарушениями равновесия и враждебными воздействиями, которая долго борется даже в самых тяжелых условиях, – что легко понять, если мы себе представим и стоящие за нею в прошлом миллионы лет приспособления к изменяющимся обстановкам, и высокую структурную дифференциацию этой колонии нескольких десятков триллионов клеток в настоящем. Исключая случаи грубого насилия извне или острой инфекции, организм терпит жизненное поражение при неблагоприятном количественно или качественно обмене веществ и энергии со средою, лишь постепенно и в определенной последовательности, выражаемой законом наименьших.

Все частичные системы организма – пищеварительная, мускульная, нервная, кровеносная, дыхательная, выделительная, разные регулятивно гормонные и пр. – работают друг на друга, на целое, в неразрывной «цепной связи»: их функции взаимно необходимы, и потому взаимно определяют друг друга. Все они должны быть взаимно достаточны и если одна из них понижена настолько, что недостаточна для поддержания других, все остальные должны соответственно понизиться. Например, если выделительные органы не в состоянии удалять все яды, образующиеся в жизнеобмене, а могут удалять только 2/3 их количества, то начинается отравление, и все прочие органы должны сократить свои функции настолько, чтобы ядов жизнеобмена получалось на треть меньше, т. е., жизнь должна сократиться по работе наиболее отстающей системы. На деле она может в силу нарушения структурных равновесий сократиться в какой-нибудь системе еще больше; тогда эта последняя становится наиболее отстающей, и все должны равняться уже по ней; и т. д. Так идут процессы упадка.

Задача поддержания организма должна решаться именно на основе этой закономерности; т. е. поддержка нужна и успешна та, которая идет по линии «наименьших». В тех, наиболее частых случаях, когда процессы ослабления и упадка идут долгими месяцами, годами, и даже десятками лет, как в болезни, называемой «старостью», есть все основания полагать, что «наименьшие» здесь еще очень близки к нормам равновесия, не достигая их в суточном обмене на какие-нибудь тысячные, десятитысячные доли, так что очень малая помощь извне остановила бы процесс, повернула бы его обратно. Но в себе самом организм не находит этих дополнительных ресурсов, и упадок развертывается прогрессивно, мало помалу ускоряясь по мере того, как расстройство накопляется. Медицина старается дать эту помощь; но она далеко не часто может точно определить, где лежат основные «наименьшие» жизни; а еще реже способна доставить организму именно то, что надо. Когда это ей удается, она совершает «чудеса», как превращение ребенка-кретина в нормального посредством прививки щитовидной железы, как «омоложение» посредством прививки пубертатной железы, или искусственного усиления пубертатно-гормонных элементов, и т. п. Это очень хорошо, но слишком редко; и удается тогда, когда «наименьшая» одна; а если их несколько, то те же испытанные методы не приводят к результатам.

«Конъюгация» крови, как и конъюгация клеток, имеет то свойство, что и без точного определения наименьших она типически оказывает поддержку по их линии. Ибо «наименьшие» у организма А не те, что «наименьшие» у В, и обратно; обмениваясь жизненными ресурсами, они делятся как раз тем, чего кому недостает, так что подкрепляются именно слабые стороны. И если недостает очень немного, как бывает в обычных, длительных процессах упадка, то и малая поддержка может иметь радикальное значение, позволяя организму полностью использовать для восстановления собственные ресурсы, чему мешало в предыдущем цепное расстройство его функций.

Именно эту картину, в простейшей форме, мы видели на приведенном случае лечения злокачественной анемии, где 500 грамм здоровой крови совершили чудо, хотя болезнь эта является отнюдь не местною болезнью крови, а общим упадочным состоянием организма, и «наименьших» при ней наверное не одна, а несколько. Но такой крайний случай, требующий односторонней поддержки, биологически не столь характерен и важен; интереснее те длительные, трудно уловимые процессы понижения жизни, которые вообще гораздо чаще и обычнее, а в виде «старости» даже обязательны для всех людей. И здесь только «конъюгация» крови способна дать орудие для систематического преодоления жизненных «наименьших», даже когда они неизвестны.

4. Дезорганизационный момент есть минус, с которым надо считаться. Предварительные исследования, конечно, и дадут возможность избегнуть, за редкими исключениями, случаев, когда он мог бы оказаться значителен. Для организмов, приблизительно нормальных, не потрясенных непосредственно какой-нибудь острой болезнью, какие обычно должны являться объектами обменной операции, он в общем будет меньше, чем при нынешних лечебных операциях переливания крови, где чужая кровь врывается в ослабленную и расстроенную систему. Это будет минус не только временный и большею частью кратковременный; но даже не всецело минус. Дело в том, что с ним неразрывно связано некоторое повышение пластичности, гибкости организма, помогающее перейти от слишком сложившихся и закрепившихся в нем соотношений к более совершенным, – противодействующее биологическому консерватизму, суживающему размах жизни и развития. И это особенно важно в борьбе со старостью, которой свойственны тенденции органического «окаменения».

Итак, перед нами намечается ряд биологических возможностей, которые подлежат исследованию на опыте. Они сводятся к двум основным линиям: с одной стороны, положительное расширение активностей и сопротивлений организма, того, что называют его «силами», «способностями» и пр., с другой стороны, замедление или остановка всякого рода процессов упадка, дегенеративных, патологических или нормально старческих; другими словами, планомерное совершенствование, выходящее из рамок «природных» условий организма, и продление срока действия драгоценной живой машины.

Первая задача в общей форме даже не ставится современной наукою, исходящей из понятия о замкнутом в себе физиологическом индивидууме. Вторая, напротив, является теперь модным вопросом в виде попыток «омоложения», и многое уже сделано для ее частичного решения. Это – борьба против того или иного проявления старости, принимаемого за основное: у Мечникова против хронического отравления организма ядами кишечной флоры, ускоряющего роковые процессы склероза, у Броун-Секкара и Штейнаха[26] – против своеобразного истощения сил, связанного с упадком половой жизни. Но на деле старость является общей структурной болезнью организма; нарушение организованности его функций идет по разным направлениям; оно есть результат того, что разные органы и ткани развиваются не одним темпом, что между ними нарастает жизненное расхождение, которое порождает сначала одни, потом другие «наименьшие», потом еще новые и новые. Нынешние опыты омоложения идет таким путем, что стараются найти первые наименьшие, и поддержать организм по их линии; поскольку это удается, получается успех; но даже эти первые наименьшие не всегда одни и те же; оттого успех не постоянен; а между тем, за ними неизбежно должны следовать еще иные, определить которые труднее и труднее. Решить задачу на всякие наименьшие позволяет только метод, намеченный для этого природою – «конъюгационный». Нам могут возразить, что переливание крови, хотя и одностороннее, делалось уже тысячи раз; но никаких эффектов увеличения сил и способностей, или омоложения, до сих пор не отмечалось. Конечно, иначе и быть не могло: наблюдения в эту сторону не направлялись; пациент, спасенный чужой кровью от смерти, исчезал из поля зрения науки; омоложения, к тому же, и установить нельзя, когда это был, как в огромном большинстве случаев на войне и при ранениях рабочих, человек молодой; а расширение способностей, физических и умственных, если оно и было, констатируется не так-то легко. Так и операция перевязки семяпроводов[27] делалась много раз до Штейнаха; но никому и в голову не приходило заподозрить ее на самом деле нередко «омолаживающее» действие.

Общий смысл интерстициальных и склеротических процессов старости таков, что более выносливые клетки низших тканей начинают вытеснять более нежные клетки высших, глубже дифференцированных. Выносливость и нежность приобретают такое решающее значение именно в ухудшающейся среде; а основной жизненной средой клеток организма служит кровь и лимфа. Ее улучшение, повышение возникающих в ее структуре «наименьших» есть общий путь радикальной борьбы с этими процессами. Но это может систематически достигаться лишь выходом из рамок физиологической индивидуальности, – как ни чужда эта мысль индивидуалистическому сознанию нашей эпохи.

IV. Технические и психологические условия обмена крови

Техника переливания крови вполне выработана для той односторонней операции, какая практикуется до сих пор. Для двусторонней требуются некоторое изменения и усовершенствования, принципиально, впрочем, не представляющие ничего нового. С одной стороны, необходимо, чтобы путь крови вне организма был возможно кратковременным, для сохранения жизненных свойств ее во всей полноте, без всяких ненормальных изменений, с другой стороны, конечно, надо, чтобы оба потока крови проходили одновременно без переполнения сосудов той или другой системы, вредного для сердца и не безразличного для состояния самой крови. В то же время техника должна быть проста, и допускать лишь наименьшие повреждения тканей при легком и точном количественном учете обмена. Для начала опытов были бы уже достаточно пригодны современные приборы типа Кейнса, рассчитанные на «запасание» крови; но не подходят приборы для прямого переливания, как изогнутая трубка Крайля. Наиболее целесообразные приборы будут типа всасывающе-нагнетательных насосов, или, что тоже, шприцев с двумя отверстиями; в трубках придется использовать покрывание слоем парафина; по-видимому, нельзя будет обойтись и без примешивания к крови лимонно-кислого натрия в начале пути. Обменное количество может быть без чрезмерного затягивания операции доведено до 30–40% крови, т. е. у взрослых, 4–5 фунтов.

Выбор «конъюгирующихся» сильно стесняется различием групп, которое вообще суживает здесь важные биологические возможности. Как установлено, количество агглютининов в крови может значительно меняться у одного и того же лица, от величин минимальных до значительных. Следует определить, – что едва ли будет трудно, – условия накопления агглютининов в крови и пути их выделения; тогда можно будет выбирать, и даже планомерно подготовлять для операции моменты их безопасного минимума, что в массе случаев позволит переходить через рамки групп; последнее делается и теперь, но создает риск, недопустимый в обменной операции. Разумеется, пока величина этого риска будет оставаться неопределенною, рамки групп остаются обязательными.

На пути развития операции здесь имеются два рода сопротивлений. Первое – момент риска, опасности. Это, я думаю, более легко преодолимо. Зная действительный масштаб риска, малую вероятность вреда, многие окажутся способны и ради научной задачи, и ради возможного жизненного выигрыша решиться на нее: тут всего важнее ясное понимание дела, вполне сознательное к нему отношение.

Другое препятствие глубже и серьезнее в нашу индивидуалистическую эпоху. Это – отвращение к разрыву границ физиологической личности, к смешению с элементами чужой жизни, страх перед мнимой утратой индивидуальности; ибо именно так индивидуалист воспринимает ее творческое расширение. Нужен такой коллективизм чувства, такая социальность натуры, какие встречаются еще пока редко. Но все же встречаются, и растут с прогрессом культуры; создается та новая атмосфера, без которой не могла бы возникнуть и самая мысль о физиологическом коллективизме жизни.

Выпуск № 1(17), 2004

Социально-организованное значение искусства

Тезисы доклада

1. Искусство – одна из идеологий, точнее – особая группа идеологий.

Исследовать его с организационной точки зрения, значит исследовать его жизненную функцию в обществе, как организованной системе.

2. Можно заранее утверждать, что это должна быть функция практически нужная в борьбе общества с природою, ибо только биологически полезное могло сохраняться и развиваться в мириадах лет за счет большой и возрастающей затраты социальной энергии, начиная с тех первых этапов, когда человечество едва держалось среди враждебных стихий.

3. Определить эту функцию можно только путем наблюдения искусства в жизни. Для других идеологий такое наблюдение легко и просто решает дело.

Слово в практике явным образом играет роль средства, при помощи которого организуются все процессы труда и распределения, все собирание и систематизация опыта, все вообще сочетания человеческих активностей. Организующая роль обычая, морали, права и других норм в реальной жизни не менее очевидна. Организующая роль науки, если и была несколько затемнена в античных мировоззрениях рабовладельческим презрением к производительному труду, то стала вполне ясной в эпоху буржуазного общества, где на науке основывается вся практическая организация производства, но также и все расчеты людей в сфере распределения, и где под знаменем научных доктрин организуются социальные классы в их борьбе.

Роль искусства дольше оставалась в этом смысле затемненною, потому что этим орудием и буржуазное общество не сумело сознательно овладеть в такой мере, в какой овладело наукою. Легче всего уяснить дело, если рассматривать искусство в жизни, начиная с его зародышей, и далее по линии развития.

4. Эмбрионы искусства у животных – пение, танцы, архитектура (бальные беседки у некоторых австралийских птиц). Все они являются организационными средствами создания элементарно видовой ячейки-семьи, первого коллектива.

5. В первобытно-стадной человеческой коммуне намечается песня трудовая, организационное значение которой ясно, как и позднейшей песни боевой.

Начало музыки лежит в трудовых шумах с их ритмом; значение такое же.

У дикарей танец военный, подобно боевой песне, есть орудие, предварительной организации сил коллектива, его «духа», для предстоящей борьбы; танец совета – для спокойного объективного обсуждения, и проч.

В дальнейшем пение, музыка, танцы оставались и остаются орудием организации бытовых связей коллектива – сближения его единиц в разные бытовые ячейки, их эмоционального взаимопонимания, от которого зависит сплоченность коллектива в жизни.

6. Древнейшая пещерная живопись имеет явно «образовательное» значение – есть средство передачи руководящих указаний для практики, для отношений к окружающей среде.

7. В дальнейшем развитии живопись вместе со скульптурой, архитектурой, а частью и тоническими искусствами, приобретает религиозный характер и становится орудием религиозного сплочения коллектива.

8. Поэзия, религиозная и героическая, являлась затем основным орудием общего социального воспитания, т. е. организационной подготовки членов общества, реального введения в коллектив.

9. Беллетристика (роман, драма) и сейчас являются школою жизни. Иллюстрация на Толстом, на «Фаусте» Гете. Воспитательное значение сохраняют и все прочие искусства.

10. Специально искусства «эмоциональные» – музыка, лирика, ландшафт, архитектура – служат по-прежнему для сближения и сплочения членов коллектива путем организации настроений, лишь без отношения к частным и непосредственным практическим задачам, как бывало раньше.

11. Социально-организующая роль искусства есть его объективный смысл; и ее понимание не имеет ничего общего с теорией гражданского искусства, т. е. навязыванием искусству частных задач этических, политических и пр.

12. Одно и тоже произведение искусства в разные эпохи может выполнять разную организующую роль. Когда же оно ее перестает выполнять, то отмирает, выходит из жизни.

13. Классовое строение общества означает классовое искусство. Иллюстрация – лирика феодально-авторитарная, буржуазно-индивидуалистическая, лирика пролетарского коллектива.

14. Понятие об искусстве, как «роскоши», как «украшении» жизни, идеологически характеризует классы непроизводительные.

От редакции

(Research Library, the Getty Research Institute, Los Angeles (850910)

Публикуемые в настоящем издании тезисы Богданова представляют собой подготовительный материал для лекции, прочитанной им в Российской академии художественных наук (РАХН) в Москве 21 октября 1921 года. Машинопись этого текста находится в архиве документов Академии, хранящемся в Исследовательской библиотеке Исследовательского института Гетти в Лос-Анжелесе (Калифорния, США). Еще один экземпляр тезисов находится в Москве среди фондов документов Академии в РГАЛИ (Ф. 941, оп. 1, ед. хр. 3).

Российская академия художественных наук возникла в середине 1921 года по инициативе Народного комиссара просвещения Анатолия Луначарского и действовала под эгидой Художественного отдела Главнауки Наркомпроса. Ее президентом был Петр Коган, вице-президентами – Василий Кандинский и Александр Родионов. Основной целью работы Академии было подведение твердого фундамента «позитивной науки» под теоретические исследования и изыскания, связанные с областью искусства. Это должно было вывести такие работы из-под влияния футуристов и конструктивистов из ИНХУКа и других художественных организаций. Структуру Академии составляли автономные отделения. Первым из них было организовано Физико-психологическое отделение, главой которого стал Анатолий Бакушинский. В рамках этого отделения развивалось большинство подразделений, занимавшихся изучением изобразительных искусств. 22 октября появилось социологическое отделение под руководством Владимира Фриче, а в феврале 1922 года к ним добавилось философское отделение во главе с Густавом Шпетом. Академия прекратила существование в 1930 году.

Богданов прочел свою лекцию, будучи уже полноправным членом РАХНа. Всего за две недели до этого события, 7 октября, он вошел в число 75 членов Академии. Среди них были Любовь Аксельрод, Валерий Брюсов, Павел Флоренский и Александр Габричевский. Хотя официальное открытие Академии состоялось 13 октября 1921 года, работа Физико-психологического отделения началась еще летом. Первая лекция здесь была прочитана 4 августа физиком Н. Е. Успенским на тему «Роль позитивных наук при изучении художественного творчества». Возможно, выступление Богданова было приурочено к образованию социологического отделения, официально открытого на следующий день после его лекции и определявшего свою задачу как «исследование искусства с точки зрения его социального происхождения и значения».

Шарлотта Дуглас

Копия экземпляра тезисов из РГАЛИ была любезно предоставлена автору Николеттой Мислер.

После отъезда Кандинского в Германию в конце 1921 года его место перешло к искусствоведу Анатолию Бакушинскому.

Хан-Магомедов, С.О. ГАХН в структуре научных и творческих организаций 1920-х годов. / Вопросы искусствознания XI (2/97). С. 21. Этот выпуск «Вопросов искусствознания» включает 13 статей, посвященных деятельности РАХНа/ГАХНа (название Академии было изменено в 1925 году). Среди других источников по этой теме – статья Т. М. Перцевой «Поиски форм взаимосвязи науки и искусства» в сборнике «Труды ВНИИТЭ 21. Техническая эстетика. Традиции и истоки отечественного дизайна» (Москва, 1979. С. 30–43). РАХНу, и в особенности его деятельности в области изобразительных искусств, полностью посвящен номер лос-анжелесского журнала «Experiment» (№ 3, 1997)

РГАЛИ ф. 941, оп. 1, д. 51, 11. 9-11. Цит. по: Стрекопытов С. ГАХН как государственное научное учреждение. / Вопросы искусствознания XI (2/97). С. 8

Misler, Nicoletta. A Citadel of Idealism: RAKhN as a Soviet Anomaly. / Experiment, 3, 1997. P. 14

Перцева, указ. соч. С. 30

Стрекопытов, указ. соч. С. 9–10

Выпуск № 2(18), 2004

Общественно-научное значение новейших тенденций естествознания

Доклад

Тему настоящего доклада составляют характеристика и оценка с общественно-научной точки зрения тех тенденций, которые появились в естествознании за последние, примерно, 8 лет, начиная с 1914 года, то есть с начала великого мирового кризиса, который продолжается и до сих пор. Разумеется, я смогу только в самых общих чертах характеризовать эти новейшие тенденции естествознания. Но, во всяком случае, их нельзя рассматривать абстрактно, изолированно, сами по себе, их можно понять и ценить только в их неразрывной связи с научной техникой нашей эпохи. Технический опыт человечества кристаллизуется в технических науках. Науки естественные представляют высшие обобщения над техническими науками, идейную надстройку, которая дает этим техническим наукам и обосновку, и руководящие методы, и которая контролирует их результаты и выводы. Это, следовательно, организующая их надстройка, по той терминологии, которую я употребляю. И нам, рассматривая тенденции естествознания, постоянно придется исходить именно из этой связи. Мы будем выяснять, как определенные технические потребности порождали определенные технические искания, а через них давали направление и естественно-научному исследованию и обобщающей его работе теоретической мысли. Вне этой основной связи невозможно ни отчетливо представить самые тенденции естествознания, ни тем более оценить их социально-научное значение. Мы, следователь-но, так и будем рассматривать естествознание как высшую идеологию техники, высшую идеологию материально-производительных сил, по обычной терминологии. И эта связь особенно ясно, особенно непреложно выступила, как раз, в ту эпоху, о которой идет речь. Надо заметить, что если бы исходить из обычного представления об идеологии, как о простом отражении экономических и технических реальностей, то мы сразу оказались бы перед некоторым кажущимся противоречием. Эти годы были годами, прежде всего, великого крушения, огромного разрушения производительных сил и средств. В то же время это была эпоха интенсивнейшего прогресса технических и естественно-научных знаний.

Глубина и серьезность творческих сдвигов за этот короткий период превосходит все, что когда либо было видано в прошлом за подобные непродолжительные промежутки. Из этого следует, конечно, что не надо так механично рассматривать естествознание как отражение производительных сил, идеологией которых оно несомненно является. Но перейдем к самым тенденциям, и их рассмотрение нам объяснит, почему создалось именно такое соотношение. Первая – самая общая, основная – тенденция: научно-технического развития может быть за этот период охарактеризована так: это сознательная борьба за максимальный коэффициент использования всех технических средств и возможностей. Тут нужно пояснить, конечно, что всякий технический процесс связан с повышением использования технических средств и возможностей и во все предыдущее время развитие производительных сил, движимое стимулами капитализма, конечно, приводило к такому повышению коэффициента использования. Но при нормальном, так сказать, спокойном капитализме над идеей технического усовершенствования господствует нечто иное, задача прибыльности. Поэтому в довоенной научной технике постоянно наблюдалось вполне нормальное при капитализме явление, что, например, машина неприменима коммерчески несмотря на то, что технически она является прогрессом, повышает производительность труда. Больше того, во все время развития капитализма широко наблюдалось и воспринималось как нечто совершенно естественное – многообразное расточение производительных сил, расточение в особенности источников энергии, в иных случаях вплоть до настоящего хищничества. Маркс в «Капитале» дал между прочим характеристику хищнического характера экстенсивного земледелия в молодых странах с девственной почвой. Но это относится отнюдь не только к земледелию. В различных отраслях капиталистического производства, в его основных отраслях, индустриальных отраслях очень часто по объективной ценности отбросы производства превосходят то, что используется. Самый близкий и яркий пример – это топливное хозяйство. Все имеют понятие конечно о том, до какой степени не рационально, до какой степени не целесообразно ведется топливное хозяйство, например, в области домового отопления.

В этом отношении надо сказать, что мы на Западе можем встретить иллюстрацию много ярче чем у нас. Например, Лондон, мировой центр передовой капиталистической страны, в этой области представляет из себя уже нечто совершенно варварское. Сотни тысяч каминов, в каждой отдельной комнате камин, трубы которого упираются прямо в небо, так что дым идет прямо по вертикальной линии. Я сильно сомневаюсь, что хотя бы 1% топлива употреблялся реально для нагревания комнат. Во всяком случае, не менее 99% служит для отопления улиц и для производства лондонских туманов.

Но это область домового отопления, где консерватизм объясняется тем, что там и мотивы индустриальные не так сильны, а при прежней дешевизне топлива перестройка этих каминов на что-нибудь более целесообразное казалась непрактичной. Но и в области индустриального потребления топлива нерациональность настолько значительна, что опять-таки, хотя бы в тоже Англии по свидетельству специалистов, например, я беру указания из доклада Джорджа Бейлби перед институтом газовых механиков. Он говорит, что простое, внимательное рассмотрение существующего применения топлива, простая, элементарная рационализация без всяких технических изменений, просто выбор топлива, более тщательные наблюдения за самым ходом сгорания материала, – достаточны для того, чтобы уменьшить индустриальный расход угля в Англии на 7,5 миллионов тонн в год, т. е. на 450 милл<иардов> пудов. Он говорит, что это минимум, он берет 10%, а мистер Броунинг, на которого он ссылался, на основании своего собственного опыта утверждает, что можно сберечь гораздо больше без всяких технических изменений. Или еще – из той же области – другая иллюстрация. Хищническое истребление запасов нефти, которая отлагалась в течение многих миллионов лет, но всего один раз и положение которой таково, что, например, в Соединенных Штатах есть основание ожидать их полного исчерпания при нынешнем темпе в 12–15 л<ет> Благодаря этому возможны такие случаи в развитии капиталистической техники, что прежние отбросы превращаются в основные продукты, а прежний основной продукт превращается в побочный. Примерами могут служить легкие бензинные углеводороды нефти. Когда бензинированную нефть начали разрабатывать, то все эти легкие нефтекипящие порции, т. е. что, что представляет сейчас драгоценнейшее топливо в виде бензина, все это проводилось по трубам и сжигалось, как неудобный по лишности продукт, как отбросы. Другая иллюстрация, доменные печи, в которых приготовляется чугун из руды и угля, причем образуется огромное количество газов, газов горячих и по точному исследованию оказывается, что в предыдущие годы, в прежнее время у нас, вероятно и сейчас, так, приблизительно больше 60% топлива при этом тратилось совершенно непроизводительно, только для отравления воздуха. Жерар, докладывая по этому вопросу, говорит, что теперь у нас дело обстоит не так и мы с полным основанием можем дать следующее определение, в котором нет ничего фантастического. Доменная печь есть газомер, т. е. аппарат для производства газов, которая производит в качестве побочного продукта чугун. Каждый год, по самому приблизительному и уменьшенному расчету, тратится в виде ржавчины не меньше 29 милл. тонн, т. е. не меньше 1 милл. 750 тыс. пудов железа, причем это составляет не меньше? годовой его добычи.

Вот таких иллюстраций, техник, инженер – привел бы, несомненно, большее количество, их можно было бы приводить без конца. И вот это казалось вполне нормальным, потому что при дешевизне топлива, при дешевизне таких продуктов, как железо – до войны было прибыльнее не заботиться о повышении коэффициента использования, а хищнически использовать то, что есть, прибыльнее, конечно, непосредственно, в данный момент, но капитал в этом смысле дальше и не заглядывал. Выход их нормальных условий капитализма в мировую войну и разруха привели к тому, что и научно-техническое сознание также вышло из-под власти, прежде неограниченной, идеи прибыльности. Задача научной техники выступила в масштабе не частно-производственном, а социальном, и в формах не большей или меньшей прибыли, а в формах грозной необходимости.

Во время войны резко выступила на первый план неразрывная, цепная связь всех отраслей производства и стало ясно, что недостаток какого-нибудь необходимого элемента в каком-нибудь одном из необходимых звеньев этой связи, этой общей системы производства и транспорта – угрожает военным крушением целого капиталистического государства, а следовательно, и крушением всей совокупной, частнохозяйственной прибыльности в этой системе. Военно-государственный капитализм, принес ясное осознание того факта, что капиталистическое государство есть система коллективного, капиталистического страхования, т. е. коллективного обеспечения капиталистических классов от опасностей и противоречий, возникающих из этой основной неорганизованности.

И тогда научно-техническая задача возвысилось до государственного коллективно-страхового аспекта. И борьба за максимальный коэффициент использования выступила как самостоятельная тенденция, уже не подчиненная в этом момент фетишу прибыли. Надо, впрочем, сказать, что этот коллективно-страховой аспект задач научной техники не сводился только к вопросу о максимум использования. Масштаб задачи был все-таки не мировой, а только национально-государственный. И отсюда в научной технике выступила вторая тенденция, так называемая «автаркия» – это стремление сделать хозяйство страны самодовлеющим […], независимым от международных связей, ибо эта связь в эпоху войны была резко разорвана, и по отношению к возможным будущим войнам стало ясным, что ее разрыв может оказаться еще глубже, еще безвыходнее.

Поэтому с точки зрения капиталистического государства, то есть группы, интересы которой оно представляет, надо чтобы все было свое, чтобы все элементы производства получались у себя, а если некоторые из них получаются из вне, то надо поставить их добывание опять таки у себя, хотя бы уже с меньшим, с низшим коэффициентом производительности. Наконец, если этого никак нельзя сделать. Потому что природа не дает таких возможностей, тогда надо найти замену, замещение. И вот огромная сумма усилий, идущих по этой линии. Ну, вы знаете, конечно, огромную работу, выполненную в Германии по вопросу о пищевых суррогатах. Другая яркая иллюстрация решение задачи использования азота воздуха, как базы для материалов взрывчатых и для удобрения. Эта задача была решена в Германии, в Норвегии разными методами. В Норвегии метод окисления азота воздуха при помощи вольтовой дуги. В Германии процесс Габера (Haber) – производство аммиака путем соединения азота воздуха с водородом. На этом процессе нам придется несколько больше остановиться. Еще иллюстрация – вопрос о создании самостоятельной химической промышленности во Франции, причем любопытно, что в борьбе за эту автаркию французский капитал национальный не стеснялся идти на определенное национальное унижение, как о том свидетельствует договор между Национальной Кампанией Французского Красочного производства и немецкой, причем сущность этого договора заключалась в том, что немецкие инженеры и техники отправляются во Францию и руководят, контролируют и инструктируют тамошние химические предприятия, регулируют и совершенствуют их производство, взамен чего французские фабриканты обязываются, что из производимых красок только ограниченное количество будет поступать на рынок в самой Франции и ее колониях.

Английский докладчик по этому поводу говорит, что хотя с первого взгляда этот план может быть не очень лестный для Франции, но по существу это очень практичное соглашение. Приведу еще пример, являющий громадною роль в современной Франции – это вопрос о национальном жидком топливе. Ведь во Франции нет топлива, и вот приходится создавать это жидкое топливо. Этот вопрос стоит также и в других странах, но Германия и Франция в этом отношении находятся в самом тяжелом положении. И вот тут разные заместительные способы использования смеси и алкоголем, во Франции использование растительных масел, разработка преобразования твердых углеводородов в жидкие, применение в качестве жидкого топлива пульверизованного угля. Уголь распыленный до мельчайшей степени имеет взрывчатые свойства, в смешении с воздухом; и для такой цели создаются громадные организации. В этом смысле интересна и характерна организация Comit scientifique du Carburant national, во главе которой стоит знаменитый Даниэль Бертло и в составе которой мы найдем самые известные и самые знаменитые имена французских химиков, биологов, агрономов, механиков, специалистов техников, представителей разных государственных учреждений. И, вот, если читать состав этого комитета, то мы найдем всю элиту, всех лучших представителей французской науки, и, вот, этот комитет подчинил себе, своему контролю целый ряд крупнейших лабораторий и заводов. Или, например, Франция не располагает запасами коксующих углей, – из-за этого, между прочим, в значительной степени произошла Рурская авантюра, но пока еще этой авантюры не было, – французские химики создали метод приготовления стали без кокса. Это метод Бассе – непосредственного действия на руду окисью углерода. Чрезвычайно по-видимому интересная и целесообразная замена, относительно которой полагают специалисты, что она произведет переворот в металлургии и уничтожит доменные печи. На пути этих научных исследований получена, конечно, масса важных теоретических выводов. К проявлению этой же тенденции надо отнести самое напряженное исследование, которое ведется во всех капиталистических передовых странах, относительно природных богатств, находящихся в их распоряжении, поисков новых источников технической материи и технической энергии, учета запасов и т. д., а в необходимой связи с этим выступает важнейшая теоретическая задача, – точное научное выяснение генезиса, происхождения этих источников, без чего, разумеется, невозможно полное решение вопроса и о том, как их искать и о том, на что можно рассчитывать. Далее. Огромное военно-производственное напряжение и может быть еще больше огромная растрата живых рабочих сил, их истребление, повели к тому, что во много раз усилилась, раньше только намечавшаяся и слабы тенденция к научной организации труда, т. е. к возможно рациональному использованию наличных рабочих сил, В первую очередь рабочих сил исполнительских, физических рабочих сил, которые, конечно, истреблялись с особым усердием, но также и сил организаторских.

Это развитие на основе технической эмпирии и частью физиологии, развитие так называемого «тэйлоризма»; развитие на основе психофизиологии, так наз. психотехники. И если в этом отношении достигнуто еще не очень много, то усилия в этом отношении делаются огромные и, между прочим, работа в этом направлении все больше вводит в современное научное сознание ту мысль, что в сущности, физиология и психофизиология представляют из себя ничто иное, как учение о рабочей силе. Это, конечно, так и есть на самом деле. Физиология и психофизиология есть учение об активности живого организма, об обмене вещества и энергии, но этот обмен вещества и энергии есть с одной стороны – рабочий организм, и наименьшие на него затраты – с другой стороны, т. е. функции рабочей силы. Рядом с этим наблюдаются усиленные искания научной планомерности и в сфере самого комбинирования рабочих сил. Это значит – организация мастерской, предприятия, учреждения; система предприятий, система учреждений; создание, по крайне мере, в зародыше, специальных организаторских наук разного масштаба. Впрочем, я сказал еще в зародыше, потому что пока все они еще не выходят в этом отношении за пределы традиционного опыта и нащупывания, эмпирического нащупывания, потому что за ними не стоит никакой оформленной общетеоретической базы, потому что не существует общей науки, которая давала бы для них опору, не существует, по крайней мере, для тех, которые работают в этой области. Впрочем, и это уже сознается, и делаются попытки точно, научно, планомерно, широко изучить организаторские функции вообще.

Характерен в этом смысле проект доктора Бека, который у нас весьма известен, благодаря популяризации его тов. Бухариным, во-вторых, есть попытки и прочного создания всеобщей организационной науки. Под этим названием я знаю одну попытку профессора Пленге, попытку весьма недалеко еще ушедшую и не особенно удачную, но ясно указывающую на сознание той необходимости, которая должна бы ощущаться и у нас.

Далее, эта эпоха характеризуется огромными, небывалыми и в значительной мере непосильными требованиями, которые жизнь предъявляет к научно-организаторскому интеллекту, требования необычные по масштабу затраты сил. И отсюда огромное обострение раньше довольно слабой тенденции к максимуму экономии мышления или, как мы обыкновенно выражаемся, тенденция к монизму в науке. Достаточно указать на такие яркие проявления, как развитие физикохимии, превращение этих двух, не только прежде раздельных, но еще разделявшихся на разнообразные весьма, самостоятельные области науки в одну чистую область знания, – теорию относительности, монистически связывающую физику с геометрией, учение об аналогиях, которое начинает развиваться на Западе (я о нем делал доклад в одной из книжек «Вестник Соц. Академии»), распространение статистического метода на самые различные области физики и сопредельных с ней наук, причем, например, вопрос о распределении движения звезд в пространстве решается, как задача из кинетической теории газов, т. е. наш звездный мир рассматривается, как пузырек разреженного газа, в котором роль молекул играют звездные миры, звезды.

Я, вероятно, не исчерпал основных тенденций новейшего естествознания, но думаю, что это главные из них. А на их основе, на основе проявляющегося в них объективного подчинения науки жизненно – практическим потребностям, подчинения гораздо более резкого, гораздо более явного, чем когда-либо до сих пор, выступает еще одна важная общая тенденция, изменяется самый характер идеологических стимулов научной работы.

Наука буржуазная, старого буржуазного мира была, по преимуществу, чистой наукой, такое было представление о ней, понятие истины было отвлеченное, фетишистическое. Практическое приложение науки рассматривалось с точки зрения самой науки как нечто почти случайное и считалось не соответствующим достоинству науки и не соответствующим целесообразности, чтобы научная работа, теоретическая научная работа руководилась практическими задачами.

Эта чистая наука, или, вернее, понятие о чистой науке отходит в прошлое. Быстро растет сознание основного практического смысла науки, как организующего орудия всей практики человечества. Старые фразы еще повторяются, но больше по инерции, а наряду с ними все решительнее звучат новые речи и уже самые абстрактные научные задания постоянно рассматриваются в связи с реально-практическими перспективами. Вряд ли кто-нибудь станет спорить, что усиленное напряженное искание законов и форм атомного строения имеет главным движущим мотивом в гораздо большей степени, чем большое стремление разгадать тайну атома, гораздо больше имеет своим мотивом гигантские возможности практической энергетики, которая связана с решением задачи о строении и разрушении атома. Я должен сказать, конечно, что это означает осознание того, что было всегда. Наука всегда, в сущности, шла по линии жизненно-практических заданий, но в сознании научного деятеля она всегда отражалась как отвлеченное научное искание, и хотя мы не можем сомневаться, что, например, термодинамика есть в сущности идеология паровой машины, но можно с большей вероятностью сказать, что огромное большинство теоретиков, работающих в этой области, рассматривало свою задачу, как задачу чисто теоретическую, самостоятельно теоретическую. Сейчас же, как показывает хотя бы один пример об атоме, не может быть никакого наивного отвлеченного отношения к задачам.

Мы вряд ли даже где-нибудь встретим такую статью в журнале или книге, которая, говоря об этом вопросе, не касалась бы новых перспектив. Другая иллюстрация – новейшие усиленные исследования над распространением и поглощением электрических волн. Дело огромного теоретического значения. Это громадное средство общения без проволочного телеграфа. Или исследование вопроса об звуковых волнах, с их распространением или поглощениями, которые в значительной степени связаны с военно-техническими задачами, с определением направления, по которому идут выстрелы, с направлением звуков, для установления, например, места неприятельской батареи и тому подобное. В этом смысле символична история одного научного спора, связанного с вопросом об использовании азота воздуха и добывании аммиака из воздуха, спора между Габером и Нернстом. История эта такова: уже давно, кажется больше 30 лет тому назад, было установлено, что азот воздуха вступает в соединение с водородом в присутствии раскаленного железа, но при этом получались только следы, то есть бесконечно малые с практической точки зрения, количества аммиака. Профессор Нернст, выдающийся теоретик. Сделал ряд указаний, вытекающих из закона Ле-Шателье, закона равновесия, ряд указаний того, каким путем можно вообще увеличить, ускорить процесс этого соединения. Закона Ле-Шателье нам придется опять коснуться, поэтому я его формулирую. Закон равновесия относится к определенному типу систем, которые так и называются системами равновесия, и эти системы характеризуются тем, что если на них производится какое-нибудь воздействие извне, которое, значит, их изменяет, то в них возникают изменения, стремящиеся противодействовать, ослабляющие это внешнее воздействие.

Ну, обычная иллюстрация – хотя бы система воды и льда при 0 – если вы будете нагревать эту систему, то получится не повышение температуры, она остается при 0. Вы тратите на нее теплоту, но часть льда тает за счет поглощения этой теплоты и противодействует нагреванию. Если вы будете охлаждать, то не получится охлаждения непосредственного, а часть воды обращается в лед, причем освобождается теплота, которая противодействует этому охлаждению. Так вот, исходя из этого основного закона, я и беру его основную линию. Профессор Нерст указал на возможность известным образом увеличить количество, увеличить скорость реакции между аммиаком и водородом в связи с повышением давления. А профессор Габер, который занимался этим делом, в своих исследованиях пришел к результатам, которые этому противоречат. Так как дело шло об очень малых количествах, то опыты были в то время не очень точны. Профессор Нернст рассердился и поставил точное исследование с большими давлениями, подвергая эту смесь азота с водородом давлению 75-100 атмосфер и применяя тот же катализатор раскаленного железа, причем показал, что был прав он, что теория непогрешима, и что закон Ле-Шателье оправдывается, и, показавши это, как человек чистой науки, отвернулся, а Габер взял его вывод и повел исследование дальше. Нашел катализаторы более совершенные, а потом оказались вполне достаточными и катализаторы железа, но не химически чистого, как употреблял Нернст, а химически нечистого, и произвел так называемый процесс Габера, на котором построено добывание ста тысяч тонн азотных соединений в Германии, основной источник азота для Германии. Картина, следовательно, такова. Практические задания, несомненно, руководили Габером в его поисках. Научная теория выступила и доказала свою подавляющую силу, а гигантский практический результат увенчал все это дело, как нечто, несомненно, гораздо более важное, чем то или иное частное применение теории. Практический смысл теоретического исследования воочию, хотя бы в том факте, что этот процесс называется процессом Габера, а не Нернста. Исследование той же самой тенденции, осознание практической роли науки, практических ее функций, исследование этой тенденции содействует еще очень большому социальному факту, – это возрастающей коллективизации научно-исследовательской работы. Сейчас отходят в прошлое кустарные, самостоятельные исследователи с маленькими кабинетами-лабораториями. Сейчас создаются огромные лаборатории, заводского, фабрично-заводского типа, создаются лаборатории при гигантских промышленных капиталистических предприятиях, создаются государственные общества, институты, учреждения в большом масштабе для коллективного научного решения, коллективного, конечно, не в смысле нашего широкого коллективизма, – для коллективного научного решения определенных задач. На это даются огромные средства, средства государства, средства капиталистических организаций, средства разных специальных обществ, – но понятно, что, когда для решения научных задач коллективными силами даются миллионные и сверхмиллионные субсидии, то задача ставится не как абстрактно-теоретическая, и вряд ли какое-нибудь государство ассигновало бы миллионы на развитие какой-нибудь математической дилеммы, которая была бы сама по себе очень интересна, но не имела бы понятного и для государственного аппарата практического значения.

Теперь перейдем к выводам, к социально-научной оценке, отмеченной в тенденции научной техники, и на ее основу – естествознание. Какая социальная группа является непосредственным двигателем этой научной техники естествознания? Это – та группа, которую я назвал технической интеллигенцией – инженеры, техники, врачи, профессора, естествоиспытатели и т. д., – это часть более широкой социальной группы, которую можно назвать организаторской интеллигенцией вообще. Сюда относится интеллигенция политическая, адвокатская, чиновничья, финансовая, учетная и т. д. Техническая интеллигенция представляет, особенно в наше время, социальный авангард обще-организаторской буржуазной интеллигенции. И вот эта группа, благодаря объективным условиям войны и разрухи и обостренной классовой борьбы, – оказалась в новых условиях. Она была вынуждена выполнять свои постоянные, организаторские функции, она выполняла их. И, сидя на службе у капитала, он вынуждена была выполнять их в измененных формах и масштабах.

Этими изменениями задач и определяется развитие отмеченных новых тенденций. – Что же они знаменует? Выработку технической интеллигенцией нового для себя мировоззрения. Какого именно? Мы видим, какое оно. Оно освобождается от некоторых основных фетишей старой, собственно буржуазной культуры. Мы видели в частности, фетиш чистой истины. Мировоззрение это – научно-практическое, оно тяготеет к монизму, т. е. к целостности. Оно сознательно организаторское в масштабе расширенном до национального, до государственного, но не до мирового. Почему же, зачем потребовалась выработка этого нового мировоззрения? Смысл этого вскрыть легко, особенно, если сопоставить его с идущей в небывалых прежде размерах профессиональной организацией технической интеллигенции в передовых странах. Повторяю – в небывалых размерах.

Примером может служить немецкая […], охватывающая, кажется более 2000000, общая ассоциация специалистов, охватывающая больше 2000.000 разного рода техников, что равно, приблизительно, Шейдемановскому профессионализму. Но такой же процесс идет во всех подобных странах, а раньше подобных организаций сколько-нибудь значительных не было. Почему раньше эта социальная группа была чисто служебной, на службе у капитала. И никаким особым классом она не выступала, классом не была, а между тем в производстве она занимает определенное положение. И если мы берем основной определенный класс, как группу, занимающую определенное положение в производстве, то мы можем сказать, что она была классом «ан зих», сама по себе, но не была, не становилась классом для себя, классом себя сознающим, или хотя бы стремящимся себя сознавать. Положение ее в производстве таково, что оно расходится и с положением пролетариата в собственном смысле этого слова, и с положением буржуазии, которая имеет в своих руках высший контроль над производством, и которая заведует распределением – она, вообще говоря, выпустила из рук непосредственную организацию труда, ведет организацию своих предприятий через эту служебную интеллигенцию и обладает функциями, которыми эта интеллигенция не обладает, распоряжается распределением. Так вот, так было, но теперь оказалось, что старое хозяйство, которому техническая интеллигенция служила верой и правдой и служила достаточно для себя успешно, привело всю буржуазную систему – и в том числе и эту интеллигенцию – на край пропасти, к глубокому, жестокому крушению, причем в этом крушении особенно плохо пришлось как раз этой технической интеллигенции. Особенно плохо потому, что она была наименее организована, и, что когда общая разруха повела к общей скудости, нищете, к жестокому сокращению распределения, то даже пролетариат, особенно его квалифицированные слои оказались в гораздо лучшем положении, чем эта стоявшая над ним техническая интеллигенция. Ее оплата понизилась в относительно гораздо большей степени, и ломка жизненных условий для нее оказалась более тяжелой. Нет ничего преувеличенного в карикатурах 18–19 годов, в которых немецкий рабочий на предложение ему 500 марок (я не знаю, сколько тогда в месяц представляло 500 марок, это величина, конечно, малая), отвечает: «Я не какой-нибудь инженер или интеллигент, чтобы мне столько платили». В таком положении оказалась техническая интеллигенция, и, естественно, что у нее возникло стремление выйти из-под этой властной опеки, которая привела ее к этому, стать классом для себя, организоваться, – организоваться нельзя без своей особой идеологии, – организоваться с определенными задачами, стать уже не служебным, а самостоятельным организатором общественного хозяйства. Это особенно сказывается в двух тенденциях, нами отмеченных: напряженной работе по линии научной организации труда в разных областях и направлениях и тенденции к монизму, к монизму научного сознания, к экономии научного мышления. И оказалось, что прежний тип технического интеллигента еще не образован для новой обстановки. Он, действительно, был не образован в общем и среднем; инженер старого времени мог быть, и в громадном большинстве случаев был, и может быть на Западе еще больше чем у нас, глубоким невеждой в вопросах социальных, в вопросах даже экономических и даже в вопросах общенаучных, сколько-нибудь отдаленных от его специальности. А жизнь ставила задачи так, что оказалось, во-первых, что в самом производственном процессе шла громадная ломка, потребовалась приспособляемость, которой гораздо меньше у самых узких специалистов, так что недостатки узкой специализации сказались очень ощутительным образом, и люди с широкой психикой оказались в наилучшем положении. Оказалось, что уже нельзя оставаться невеждой в области социально-экономической и надо расширить образование и в эту сторону. Но если так, то приходилось невольно стремиться к некоторой экономии мышления, потому что силы-то ведь остались прежние и даже меньше прежних, а требования расширились, увеличились. Кроме того, тенденция к монизму, к целостности вообще необходимый элемент в выработке самостоятельной идеологии какого-нибудь класса, ибо без этой целостности идеология не может отдифференцироваться от другой, которой она прежде была подчинена, которая прежде над ней тяготела, в данном случае от идеологии, собственно, старой буржуазии. Итак – меньше сознательно, больше, кажется, бессознательно – но эти тенденции означают стремление технической интеллигенции к самостоятельной организаторской роли, к захвату власти над общественным хозяйством, над общественной системой. В какой же форме эта роль возможна? Она, конечно, невозможна в старой форме с господством акционерно-рантьерского, финансового капитала, она тяготеет к национально-государственному капитализму не в той форме, которую мы наблюдали во время войны, а в новой, которая намечается и вырабатывается, А именно: она тяготеет к национально-государственному капитализму с устранением власти финансового капитала, причем для тяготения именно к этой форме характерна одна нами отмеченная тенденция. Тенденция к автаркии, самостоятельности государственно-национального хозяйства во всем его масштабе, конечно, предполагает именно национально-государственную организацию в целом, потому что она не осуществима в формах старого финансового капитализма. Как же нам оценить эти тенденции с точки зрения общества в целом? Они знаменуют подъем научной техники вместе с ее идеологией на ступень сознательной интенсификации производительных сил, тогда как раньше развитие производительных сил стимулировалось только стихийным, а не сознательным противоречием капитализму. И вот характерное для данного момента расхождение, своеобразное расхождение между количеством и уровнем производительных сил. В мировом масштабе произошло, несомненно, далеко не ликвидированное, а местами и продолжающееся ослабление производительных сил, а высота техники достигла невиданного уровня. Явление это, как видите, вполне соответствует закону Ле-Шателье. Ослаблению производительных сил, вызванному разрушительными воздействием великого кризиса, противодействует тенденция к их подъему на высшую ступень, и все рассмотренные нами черты развития научной техники и естествознания за эту эпоху, все они представляют сплошное противодействие общественной системе, этому процессу разрушения производительных сил. А из этого следует, что общество не только в своей материальной жизни, но и в своей интеллектуальной, в данной случае, в своем научном сознании принадлежит к типу систем Ле-Шателье, систем равновесия, т. е. на внешние, изменяющиеся воздействия реагирует такими свойствами изменений, которые этому противодействуют.

Теперь, если мы возьмем весь этот анализ в целом, то он иллюстрирует тот факт, что естествознание […] есть в конечном счете социальная техника. А во-вторых, что науки технические и науки естественные представляют идеологию, как мы сказали, производительных сил, идеологию техники, но эта идеология подчинена всем законам исторического материализма и в том числе подчинена закону классового развития в классовом обществе.

Вот мои выводы.

От редакции

Доклад, сделанный 24 мая 1923 г. в Социалистической Академии, остался, пожалуй, последним из значительных неопубликованных произведений А. А. Богданова. Неправленая стенограмма доклада, выступлений в прениях (главным образом, экономистов – В. А. Базарова, О. А. Ерманского и др.) и ответов докладчика хранится в Архиве Российской Академии наук (ф. 350, оп. 2, д. 4, лл. 13–78). Осмысление Богдановым тенденций к национально-государственному регулированию производительных сил («частичной планомерности») является связующим звеном между выводами второй половины 1910-х и начала 1920-х гг. (от 2 тома «Тектологии» до тезисов «Мировая война и революция», 1921) и тезисами «Линии культуры XIX и ХХ века» (см. Вестник МИАБ, 2000, № 4) и развертывается организационный анализ технической интеллигенции как социологической категории, не переходя, однако, при этом в технократическую концепцию, подобную тем, что предлагались в то время на Западе, в частности, в США – инженером Г. Ганттом и экономистом Т. Вебленом. Примечательно появление – первый и единственный раз в текстах Богданова – термина элита. Это понятие в социальном смысле не было знакомо российской общественности XIX и начала ХХ века; оно отсутствует и в «Толковом словаре» Даля (в том числе в дополненном издании 1914 г.), и в «Энциклопедическом словаре Брокгауза и Эфрона» и других подобных изданиях; его нет в предметных указателях русской журнальной литературы, составленных Н. А. и В. Н. Ульяновыми для 1896–1911 гг. и Н. Я. Виткинд для 1911–1918 гг. Русское национальное самосознание, поглощенное ментальностью «служения» (либо самодержавию – тогда «бюрократия», либо народу – тогда «интеллигенция»), не выделяло «элиту» как отдельный феномен. Перелом наметился после революционных потрясений; всего 5 дней (!) отделяет доклад А. А. Богданова от дневниковой записи В. И. Вернадского 19 мая 1923 г.: «…в вопросе о демократии мои мнения изменились. Обеспечение и сознание elit? – огромная цель» (Владимир Вернадский. М. – 1993 – С. 218). Доклад публикуется с некоторыми пробелами из-за неразборчивых мест в стенограмме

Выпуск № 3(19), 2004

Эмпедокл

Классической философии было особенно трудно покончить с авторитарными методами мышления, потому что под меновой оболочкой верхов классического общества скрывалась авторитарная система рабства. Два познавательных принципа смешивались, иногда порождая наивную, по нашим понятиям, нелогичность.

И все-таки материалисты древности искренне старались подорвать старые приемы миропонимания, хотя невольно и сбивались на них в отдельных случаях. Самая большая трудность, на какую наталкивалась атомистика, это было объяснение целесообразности в природе. Всякий живой организм образует необыкновенно сложный комплекс целесообразных приспособлений. Кто говорит о целях, тот невольно подразумевает какую-то волю с ее мотивами. Если жизнь формируется сообразно определенным целям, если каждый орган каждого тела выполняет свою определенную задачу, то естественно заключить, что все это – результат чьей-то планомерной работы, раньше задуманной и обдуманной, а затем выполненной. Долгое время это был самый сильный аргумент против миропонимания, основанного на абстрактной необходимости, за миропонимание, основанное на авторитарной причинности, самое убедительное доказательство существования личного властителя-творца вселенной. Древним материалистам не удалось самостоятельно и до конца справиться с этой трудностью; но они сумели усвоить то гениальное, хотя и очень приблизительное решение вопроса, которое было предложено Эмпедоклом.

Эмпедокл из Агригента, греческого порта на берегу Сицилии, философ очень древний – он жил между 490–430 годами до Р. Хр. – и замечательный во многих отношениях. Ему принадлежит знаменитое учение о четырех «стихиях» – элементах бытия, которыми он считал землю, воду, воздух и огонь; учение это держалось и господствовало две тысячи лет, вплоть до возникновения химии, как науки. Оригинальна и глубока теория Эмпедокла о происхождении мира, его развитии, гибели и возрождении.

По мнению Эмпедокла, стихии неизменны и вечны, но сами по себе инертны и безжизненны. Мировая жизнь обусловлена двумя борющимися во вселенной силами – «любовью» и «ненавистью». Первая вызывает сближение и смешение элементов, вторая – их разъединение, рассеяние в пространстве. Любовь и ненависть понимаются при этом безлично и абстрактно, как чистые тенденции; на современном языке философии можно было бы точнее передать мысль Эмпедокла, назвавши их просто «притяжением» и «отталкиванием». Когда над стихиями всецело и нераздельно захватывает господство любовь, тогда нет никакой жизни: все смешивается и сливается в одну сплошную массу, в один плотный шар. Когда полной победы достигает ненависть, жизнь также невозможна: атомы всех стихий рассеиваются в бесконечности. Промежуточные фазы между двумя крайними такие, когда обе силы действуют и взаимно ограничивают друг друга, образуют мировой процесс, который идет либо от полного единства к полной разрозненности, либо обратно. В том и другом случае взаимодействием борющихся сил образуются из атомов стихий различные формы вещей, достаточно связные и достаточно обособленные для сколько-нибудь длительного существования.

Здесь именно лежит наиболее интересный для нас пункт воззрений Эмпедокла. И любовь, и ненависть у него действуют вполне стихийно; следовательно, в образовании форм нет никакого плана, никаких целей. Возникают самые разнообразные комбинации в бесконечном числе. Но большинство из них были непрочны, неустойчивы, нецелесообразны, и они погибали; напр., когда случайно образовывались отдельные органы без подходящих тел, или соединенные в неудачных сочетаниях. Сохранялись только гармоничные, стройные, целесообразные комбинации. Так, помимо всякого намерения и сознательности природа вырабатывала формы, приспособленные для жизни.

Это – первый зародыш идеи об естественном подборе, – идеи, которая составляет сущность дарвинизма и всей современной биологии, а в дальнейшем найдет себе, наверное, гораздо более широкое поле – в теории происхождения материи. Сила этой идеи заключается в устранении антропоморфизма из картины мирового развития, в замене личного творящего произвола безличной необходимостью.

Историками философии высказываются сомнения, таков ли был в точности смысл идей Эмпедокла, подлинные же его сочинения неизвестны. Во всяком случае, именно так понимали его атомисты, которые взяли у него эту идею и сделали из нее опору для своего мировоззрения, – Эпикур и поэт Лукреций Кар, эпикуреец I века до Р.Хр., написавший упомянутую нами натурфилософскую поэму.

Принцип подбора играет такую важную роль в развитии научно-прогрессивной мысли, что нельзя обойти вопроса об его социальном происхождении: схемы настолько общие и настолько способные удовлетворять человеческий ум всегда опираются на серьезную и широкую социально-практическую основу. В данном случае анализ облегчается для нас одной благоприятной исторической случайностью.

Дарвин ввел принцип подбора в биологию, придавши ему несколько суженный характер: выживание более приспособленных среди конкуренции за средства существования. И сам Дарвин почти уловил общественный генезис этой формулы: он не скрывал, что на ее выработку имела решающее влияние социально-экономическая схема Роберта Мальтуса. А Мальтус применил к обществу идею борьбы за существование во вполне определенном смысле: он идеализировал капиталистическую рыночную конкуренцию, которую считал неизменным, от бога установленным законом жизни и развития. Победа экономически и технически сильнейших предприятий в борьбе рынка, гибель мелких капиталистов, выживание и усиление крупных – вот социально-практический базис той познавательной схемы, которую Мальтус пытался использовать для теории общества, которую Дарвин перенес в очищенном и абстрактном виде на всю область жизни, а Крукс потом хотел применить к развитию химических элементов.

Но, как мы сказали, Дарвин, сводя идею подбора к борьбе-конкуренции, несколько сузил ее содержание. Конкуренция – лишь частный случай, хотя бы и особенно важный для биологии. Неприспособленные существа гибнут и помимо их вытеснения более приспособленными; напр., когда в Европе наступал ледниковый период, многие виды животных и растений исчезли вовсе не потому, что другие виды были сильнее, а просто потому, что не могли приспособиться к холодному климату: их погубила низкая температура среды, а не конкуренция. Самая общая формула подбора такова: разрушается то, что не приспособлено к своей среде, сохраняется же то, что приспособлено к ней. Приблизительно таково было и понимание Эмпедокла. Что именно в его эпоху, в его исторической обстановке могло породить эту схему? Ответ не может быть дан с полной уверенностью. Однако, в самых воззрениях Эмпедокла, насколько они известны, есть указания, позволяющие дать по крайней мере вероятное объяснение.

Что представляют те две силы, которыми в его системе определяется организация вселенной? «Любовь» и «ненависть» первоначально действуют между людьми, сближая их или разъединяя. Притом ни «любовь» у Эмпедокла не имеет сексуального оттенка, – она стремится объединять все элементы без различия, – ни «ненависть» (точнее перевести «раздор») не обладает каким-либо узкоспециальным характером, – она стремится все разделять, и только. Ясно, что в основе обеих концепций лежат социальные силы связи и борьбы между людьми, тот безличный инстинкт общения и та индивидуалистическая тенденция, которыми определяется форма общества меновой эпохи. Метод, бессознательно применяемый Эмпедоклом, все тот же, хорошо нам знакомый: схемы отношений общественных переносятся на отношения вселенной, социальная практика берется за модель миропонимания. Это – социоморфизм, т. е. представление о мире по образу и подобию общественной среды.

Но если так, то очевидно, что и схема образования форм силами любви и раздора должна быть взята первоначально с общественных комплексов, но, конечно, не с капиталистических предприятий, как дарвиновская схема конкуренции организмов.

В своих колониях греки сталкивались, как торговцы или грабители, а чаще всего – то и другое вместе, с туземными общинами и племенами гораздо более низкой, чем они культуры. Примитивной родовой организации этих племен они уже не понимали, так как сами давно из нее вышли. Всего больше они интересовались «варварами», как легкой добычей, источником рабской рабочей силы. Неприспособленность варварских общин к военной и экономической борьбе с колониальными организациями греков бросались в глаза: первые таяли и исчезали перед вторыми вроде того, как за последние века «дикари» тают и исчезают перед колонизаторами-европейцами во всех краях земли. Из такой картины могла возникнуть бессознательная символика Эмпедокла: природа своими объединяющими и разлагающими силами творит разнообразные формы, но одни из них несовершенны и нежизнеспособны в борьбе, как «руки без голов»: – сравнение, с точки зрения грека весьма подходящее к варварам, которых они обращают в рабство, – другие стройны и устойчивы; первые гибнут, вторые остаются, и вселенная выигрывает от этого, как человечество выигрывает от вытеснения варваров греками.

Таков наиболее вероятный путь зарождения идеи об естественном подборе. Несомненным же является при нашем методе следующее: во-первых, идеи мирового масштаба не «выдумываются» индивидуальным сознанием, а формируются общественной практикой; во-вторых, учение Эмпедокла, кладущее в основу мирового механизма социоморфные силы симпатии и раздора, неизбежно должно давать и социоморфную картину развития вселенной.

Фрагмент главы «Материализм античного мира» из книги «Философия живого опыта» (3-е изд., М.-Пг., 1923, с. 108–113).

Послесловие к «Красной звезде»

Со времени появления этого романа прошло 16 лет. Товарищи спрашивают меня, какие новые указания наметились за это время относительно вероятных форм жизни будущего общества. Скажу кратко, что мне известно.

1) Что касается источников энергии, которые станут основой будущего производства, то все более достоверным становится предвиденье, что наиболее могущественным из них явится внутриатомная энергия, к овладению которой неуклонно идет современная физика. Радий и ему подобные вещества дали путь к изучению этих сил и к выяснению их подавляюще громадного масштаба, – но сами едва ли послужат их реально производственным источником: эта роль выпадает на долю других, более распространенных и обычных элементов. Уже больше двух лет прошло с тех пор, как Резерфорду удалось осколками атомов одного из производных радия, альфа-частицами радия С, разрушить атомы нескольких элементов, в числе их азота, алюминия, фосфора; при этом получилось пока еще очень небольшое, но несомненно освобождение внутриатомной энергии этих последних. В сентябре прошлого года появился предварительный доклад американских исследователей, Вендта и Айриона, о разложении атомов вольфрама посредством сильного тока, нагревающего тонкую вольфрамовую проволоку выше 20000 градусов. При взрыве вольфрам, по-видимому, весь разбивается на атомы гелия, атомный вес которого ровно в 46 раз меньше.

На аналогичное взрывное разложение, только производимое природой, я сам указывал двенадцать лет тому назад в «Журнале Русского Физико-Химического Общества» (1911, № 8). Именно я истолковывал шаровую молнию как атомный взрыв крупной «пылинки», частички недостаточно прочного вещества, которая плавала в воздухе, и через которую прошел разряд обычной искровой молнии. Если эта теория верна, то шаровая молния – хорошая иллюстрация того, какие гигантские и грозные силы сокрыты в мельчайших объектах нашей среды. И конечно, большое счастье, что нынешние ученые еще не овладели этими силами: если бы это случилось, результатом была бы, вероятно, гибель цивилизации. Человечество еще не достойно такой власти над природой.

2) Что касается устройства орудий труда, то здесь есть все основания думать, что будущее принадлежит типу не только автоматических, но и саморегулирующихся механизмов. Машин этого типа в производстве еще нет; есть только их предпосылки – многочисленные и разнообразные автоматические регуляторы при нынешних машинах. Но есть уже такие механизмы в военном деле; их образцом может служить самодвижущаяся и в совершенстве управляющая своим ходом подводная торпеда. Дело в том, что при капитализме введение машины в систему производства определяется только ее прибыльностью; а наивысший тип механизмов еще не прибылен; когда же ставится задача истребления, то вопрос всецело решается действительным совершенством механизма. Соотношение, характерное для современной культуры!

Саморегулирующиеся механизмы требуют от работника и общей научно-технической образованности и точного специального знания; следовательно, они поднимают рабочую силу на тот высший уровень, где исчезает основное «качественное» различие между ее нынешними двумя типами – инженерским и физически-исполнительским, – а может оставаться лишь количественная разница.

3) Самая организация производства и всей человеческой жизни будет целиком основываться на универсально-организационой науке, которая даст возможность стройно согласовать бесчисленные и разнороднейшие элементы социального бытия. Необходимость ее все яснее выступает в современных исканиях по «научной организации труда», и сурово подчеркивается тяжелым опытом строительства нашей революции.

Мысль буржуазных ученых уже подошла к вопросу о такой всеобщей науке; об этом свидетельствует, например, попытка сербско-французского ученого М. Петровича создать учение об «общих механизмах разнородных явлений». Но действительное решение задачи не по силам старому мышлению, воспитанному на анархической разрозненности буржуазного мира. Даже вполне правильная постановка вопроса о всеорганизационной науке возможна только для того, кто становится на точку зрения всеорганизаторского класса. А таковым по природе своей является пролетариат, организатор вещей в своем производственном труде, людей – в своей социальной борьбе и строительстве, идей – в выработке своего нового сознания.

Будущий строй за эти годы стал яснее для нас. Но яснее и трудности на пути к нему; они оказались много больше, чем думали прежде. Что ж! Самое великое дело в истории человечества и не должно быть легким делом.

Написано в 1923 г. для грузинского перевода «Красной звезды».

Печатается по изданию: Богданов А. Красная звезда. Л.-М., 1924.

Примечания

(1) Планте (Plante) Гастон (1834–1889) – французский физик и электротехник, изобретатель свинцового аккумулятора. В докладе Парижской академии наук (1875, рус. пер. «Электрические явления в атмосфере» (Спб.,1891) описал эксперименты по моделированию шаровой молнии. Иная, чем у Богданова, оценка экспериментов Планте дана в статьях А. И. Ильина «Удивительные опыты Гастона Планте» («Юный техник» – 1999, № 8), «Электрические фонтаны Гастона Планте» («Юный техник» – 1999, № 12).

(2) Ле-Бон (Le Bon) Гюстав (1841–1931) – французский естествоиспытатель, антрополог, археолог и социальный психолог. Богданов имеет в виду эксперименты, описанные Ле-Боном в книге «Эволюция сил. Опыты над дематериализацией материи» (Спб., 1911)

(3) Нуаре (Noire) Людвиг (1829–1889) – филолог и философ. Подробно о его влиянии на Богданова см.: Уайт Дж. От философии к всеобщей организационной науке: источники и предшественники А. А. Богданова // Вопросы философии. 1995. № 8.

(4) Речь идет о рукописи А.Богданова «Идеологическая наука». См. нижеследующее письмо.

(5) чь идет о статье В. В. Вересаева «Аполлон, бог живой жизни» в альманахе «Слово», кн. I, Спб., 1913. В переработанном виде статья вошла как одна из глав во вторую книгу дилогии Вересаева «Живая жизнь» – «Аполлон и Дионис (О Ницше)». М., 1915.

(6) Рагозина Зинаида Алексеевна (1834–1916?) – русская писательница-востоковед.

(7) Мейнерт Теодор (1833–1892) – венский психолог. Его психологическим воззрениям была посвящена статья известного русского психиатра В. П. Сербского в журнале «Вопросы философии и психологии», кн. 19 и 20, 1893. – Ред.

(8) Многие психологи, а из философов особенно Авенариус.

(9) Известная фаза «циркулярного психоза», очень распространенного душевного заболевания.

(10) Другая фаза упомянутого выше «циркулярного психоза».

(11) Возможность различного направления подбора в сознании, с одной стороны, в «подсознании» или «подсознаниях» – с другой, научно установлена психиатрами. Описан ряд случаев так называемого «двойного» или «множественного» сознания, когда одна, две и даже более подсознательных координации развивались до такой степени, что могли конкурировать с главным сознанием и периодически вытесняли его в руководстве организмом. Оказывалось, что характер «второй личности» человека может радикально отличаться от характера его «первой», нормальной личности, и, например, один с точки зрения нашего анализа соответствует преобладанию положительного, другой – отрицательного гедонического подбора.

(12) В работе «Психический подбор» в книге «Эмпириомонизм» я обозначал исследуемый вид подбора более общим термином «психический подбор».

(13) Обозначение «гедонический» точнее, потому что, как видим, не все процессы подбора психических комплексов протекают в сознании в виде чувственного тона. В той работе, еще 1904 г., тектологические понятия недостаточно выработаны, и основное «объяснение» гедонического подбора узко и неточно; но в конкретном анализе психических процессов ошибок я и теперь не нахожу.

(14) С Мейнардом Кейнсом, снискавшим мировую известность своей хлесткой критикой Версальского договора, пыталась на Генуэзской конференции наладить контакт советская делегация, для которой А. А. Богданов подготовил организационный анализ предпосылок и последствий Версальского мира, озвученный в докладе «Версальское устроительство» («Вестник Соц. Академии», вып. 3, 1922; включено в новое переиздание «Тектологии» 2003 г.). См.: Любимов Н. Н., Эрлих А. Н. Генуэзская конференция (Воспоминания участников). М. – 1963. – С. 142–150

(15) Keynes Geoffrey – Blood Transfusion. – Holder & Stoughton. – 1922 – P. 60.

(16) Исследования Я. Янского относятся к 1907 г., В. Л. Мосса – к 1910 г. – Ред.

(17) Аннамиты – устаревшее наименование вьетнамцев. – Ред.

(18) По терминологии менделизма в разных сочетаниях наследственности «доминантными» признаками здесь являются те, которые зависят от наличности специфического элемента II или III группы, рецессивными – те, которые связаны с отсутствием того иди другого. В I группе имеются оба эти элемента, в IV нет ни того, ни другого. На этой основе легко дать точную таблицу связи групп родителей и детей.

(19) Цит. по: Keynes Geoffrey. Blood Transfusion. – Р. 77.

(20) Льюсон показал, что свыше 5 гр. лимонно-кислого натрия, вспрыснутого в растворе в кровь, не причиняют вреда. Между тем свертывание вполне предупреждается I граммом этой соли на 450–500 грамм переливаемой крови).

(21) Дженнингс Герберт Спенсер (1868–1947) – американский протистолог. – Ред.

(22) Богданов А. А. Тектология. Изд-во Гржебина – 1922. – Ред.

(23) Тимирязев К. А. Наследственность // Энциклопедический словарь «Гранат». Том 29.

(24) Выводы здесь не связаны, собственно, с родством; они будут те же, если взять и двух посторонних друг другу особ в соответственных фазах жизни.

(25) Хлороз – устаревшее название некоторых форм железодефицитной анемии – Ред.

(26) Броун-Секар Шарль (1817–1894) – французский физиолог и невролог. Опробовал на себе омолаживающее действие вытяжки из семенников обезьян. Штейнах Эйген (1862–1944) – венский хирург, обобщивший результаты своих опытов в монографии «Омоложение путем экспериментального оживления стареющей пубертатной железы» (1920)

(27) Семяпроводы – устаревшее название семявыводящих путей – Ред.

сноска