Содержание
Юрий Петухов
Злая любовь. Нравы нашего времени
Он на ходу достал сигарету из пачки, закурил. Постоял немного на глинистом, усеянном битым кирпичом порожке, еще раз убедился, что никто ему не испортит настроения. А потом нагнул голову, прошел под низкими трубами и прямиком двинул в дальний конец, к старой железной кровати, списанной, наверное, еще лет двадцать назад, немилосердно скрипучей, ободранной, с прорванной в нескольких местах сеткой и сыроватым спрессованным от долгого употребления матрасиком. Он любил на ней сидеть, откинувшись к стенке, вытянув ноги, беспечно пуская кольца дыма вверх. В полумраке так хорошо мечталось!
Вот и сейчас он плюхнулся с размаху на кровать – сетка заскрипела, но выдержала, она была на диво прочной. Затянулся – глубоко-глубоко. Задержал дыхание. Прикрыл глаза. И вдруг почувствовал на них чьи-то руки – легкие, холодные, нежные. Это было чересчур! Борька дернулся, хотел встать. Но руки не дали ему приподняться, они надавили на лицо, вернули Черецкого на кровать.
– Хреновые шутки! – зло вскрикнул он. Но не стал вырываться, потому что уже в следующую секунду понял, чьи это руки. И ему стало горько, обидно. Нет, это были руки не той, которую он любил, которой бы простил все… А как бы ему хотелось, чтобы это была она, Оля! Но нет, не она, она сюда и дороги не знает.
– Угадай, кто? – прошелестел тихий, очень высокий девичий голосок.
Борька положил на холодные и нежные ручки свои ладони. Что гадать! Все было и так ясно, это была Тонька Голодуха! И никто иной! Вечно она околачивалась тут, в «блиндаже». Но сегодня Борька не ожидал ее встретить здесь, сегодня был не ее день – по пятницам Тонька ходила в поселок на танцы.
Никто не знал, сколько Тоньке лет, где она живет, как ее фамилия. Кличку она свою получила задолго до их призыва, с ней и досталась в наследство от старших товарищей, а тем, видно, от еще более старших, и так, может, далеко-далеко. Тонька была худющей и бледной. Выглядела она четырнадцатилетней девчонкой-подростком, но была значительно старше и не скрывала этого. Иногда она закатывала огромные совершенно сумасшедшие глазища и томно произносила: «А вот лет восемь назад тут такой был сержа-анти-ик, ой, я вам скажу честно, это целый взвод!» И смеялась беззвучно. А Борька не верил, не мог поверить, что можно жить целых восемь лет такой жизнью и не загнуться! Уж он-то знал, что за жизнь была у Тоньки Голодухи.
– Ну-у, угадай же! Какой ты хорошенький парнишечка, прямо заглядение. Ну почему ты не смотришь на меня?! – Тоньке надоело играть в жмурки, и она припала к спине Черецкого, расстегнула ворот гимнастерки, полезла рукой под нее, оглаживая его крепкую мускулистую грудь.
– Отстань! – Борька снопа дернулся. Швырнул окурок под ноги, затоптал его.
– Ну зачем же так? Тонечка может обидеться, нехорошо, – заговорила она о себе в третьем лице. Полюби, матросик, девушку, приголубь и согрей, а-а?!
Борька отпихнул ее локтем, привалился к спинке. Да! Она точно была больная! Ни одна нормальная женщина не стала бы так себя вести, это был явный сдвиг, недаром ее и прозвали-то не как-нибудь, а Голодухой. Уж на что Борька был тертым калачом, а и он чуть не опрометью бросился из «блиндажа», когда его в первый раз привели сюда ребятки из дружественного взвода. И не потому, что он был ханжой или пай-мальчиком, никогда не видавшим такое и не слыхавшим про разэдакое, нет. Он просто совершенно не ожидал увидать то, что увидел впотьмах, при слабеньком свете фонаря да еле пробивающихся лучиках, преодолевающих сплетения ветвей и листьев, стеблей и травинок за окнами подвала. А главное, ребятки эти и не предупредили его, наоборот, все хихикали, все зубы заговаривали… А вошел, пригляделся – мать честная: вокруг кровати человек двадцать пять как зачарованные – одни, рты разинув, другие, сгорая от нетерпения, третьи, хихикающие и подающие советы… а на низенькой кровати – как ему показалось, огромные и ненормально белые в этом мраке ноги, да, задранные вверх, скрещенные над кем-то женские ноги. И стон, и сип, и сопение. А потом то же самое объятие ножное, но уже с другим, третьим, четвертым… без передышки, подряд, без даже секундной паузы: встал, лег, встал, лег, ну и, конечно, то, что между сменами. Борька и раньше слыхал, что почти при каждой части воинской, при каждом лагере, колонии и вообще в местах скопления мужских душ всегда обретаются и подобные женские души, запакованные, как правило, в не слишком приглядные тела, но алчные, страждущие и жаждущие. Этих женщин, видно, не слишком любили в миру, от них шарахались мужики и парни, находили и посимпатичнее и понаряднее. А тут, в мужском обиталище, куда запрещен был вход женскому поду, эти отчаянные девахи пользовались постоянным спросом, тут их любили и ценили. Вот и Тонька была одной из ненасытных, но, к сожалению ее собственному, неприглядных. Ее не любили, ее чурались там, за заборчиком, ею брезговали, обходили стороной изможденную бабенку с голодными дикими глазами. А тут… Тут она была царицей! Царицей и жрицей любви! Бескорыстной, ненасытной, не отказывающей никому и никогда. И ее по-своему любили, ей приносили всегда что-нибудь вкусненькое с кухни, ее оберегали, не позволяли издеваться над ней, глумиться, хотя сама Тонька была страшно рада, когда кто-то причинял ей боль, унижал ее, издевался над ней, она радовалась и стонала, изгибалась, тянулась, закатывала глазки… и всегда желала, чтобы все смотрели, как ее унижают, как с ней грубо и жестоко обходятся, как она страдает и наслаждается от этого… Ну и смотрели, что делать! Если кто-то зарывался, останавливали еще грубее. А Тонька сразу же стелилась под защитника и жаждала унижений, грубостей, глумления от него… Нет, она определенно была больной. И порою она сама вертела пальцем у виска и приговаривала: «Ну чего ты, ну чего вы, ребята, с чокнутой чего возьмешь?» И опять утробно смеялась.
Конечно, далеко не все пользовались Тонькиными услугами. Большинство и здесь брезговали нескладной и малосимпатичной женщиной. Но те, кто знал о ней, молчали, зачем поднимать шумиху – приходила сюда до них, пусть и сейчас ходит, вреда нету! Во всяком случае еще ни один человек из части не попал к венерологам, не подцепил от Тоньки заразы. А сами они тоже были чистенькими, здоровенькими – даже когда и совсем никудышные медицинские комиссии бывали перед призывом, а и они ни единого сифилитика или какого иного больного по этой части в армию не пропускали. Да, армейская, разбросанная по всей огромной стране территория, пожалуй, и была единственной землей на белом свете, где проживали здоровые и чистые люди.
Борька Тоньку Голодуху не баловал, не мог он себя пересилить. Но заходил иногда. Иногда встречался с ней взглядом, и не только тут, возле столовой или у ворот КПП, и смотрела она на него своими и без того голодными глазами совсем алчуще, словно жаждала проглотить живьем, со всеми потрохами – Борьке даже не по себе становилось. Когда она пялилась на него, из огромных серых глаз исчезало безумие, но зато появлялось нечто столь странное, что Борька тут же отворачивался. Так могла смотреть, скажем, матерая и плотоядная волчица на маленького и беззащитного зайчика перед тем, как его съесть. Нет, не нужны были Черецкому такие подруженьки. Не нужны были раньше! И тем более – не нужны теперь, когда у него появилась Оля, его славная, неземная Оля красавица, богиня, ангел во плоти!
– Пошла отсюда! – рявкнул он на Тоньку.
Но та даже не шелохнулась. Наоборот, протянула к нему руку, положила на голову.
– Ой, какие мы страшные и грозные, аж жуть!
Черецкий вздохнул и выругался, вслух, громко, злобно. Но и это не подействовало. Голодуха была ко всякому привычна. Она улеглась рядом с Борькиными ногами, свилась колечком и принялась пялиться – бесстыже, нагло, вызывающе. Даже в полумраке ее глаза казались безумными, неестественно горящими.
Борька отвернулся. Но не встал. Что-то его удерживало. Как-то раз сюда заманили Суркова. Но Леха сразу убежал и больше не показывался. Над ним смеялись. Да только он отворачивался, махал рукой. У Лехи были свои понятия. Но почему же тогда не смеялись над ним, Нередким? Значит, сумел себя поставить! Значит, понимает шантропа служивая, что он выше всей этой суеты и мелкой возни, особенно возни с бабами! Суркова привели, когда был совсем коротенький перерывчик в любовных упражнениях. И Тонька под одобрительные прибауточки делилась впечатлениями: «Я вам скажу, ребятки, что каждому свое, точняк! Одной какой-нибудь девчоночке хватает, как ее за сиську прихватят да по заднице ладошкой шлепнут, ну и пусть, какое дело, пускай… а я вот только с десятого, а то и с двенадцатого начинаю чувствовать да понимать что почем, только тогда в охотку вхожу… а ощущения всякие приходят-то на двадцатом, ну ежели парни покрепче да половчей, то на пятнадцатом, но редко, зато потом… и-эх! хоть саблю в руку и скачи! Чегой-то заболтались мы, пора б и делом заняться!» И она бесстыже задрала подол под горло, подмигнула Лехе – он и прочь! Вот хохма была! Зато Серега, Славик и другие многие вообще не ходили, и правильно, не хрена! Борька сейчас им позавидовал – лучше не связываться, лучше всегда сторонкой! Вот не знал бы он ни о чем, как не знает, скажем, командование части, и было бы легко и спокойно, и не бегал бы от этих безумно голодных глаз. Так ведь нет!
– Все равно ты от меня никуда не уйдешь! – сказала она вдруг каким-то нутряным басом, почти не шевеля губами. И положила ему руку на ногу. – Ни-ку-да!
Это было слишком. Борька вскочил. Но она тут же метнулась к нему кошкой, ухватила за плечи, повалила, впилась губами в его губы. Он вывернулся, опрокинул ее на спину, ударил по щеке.
– Ну, давай! Еще! – Она зашлась в беззвучном смехе, полуприкрыла глаза, ухватила его за плечи, притянула к себе. – Бей! Бей сильнее, изломай меня всю, растопчи, размажь по этой койке, о-охх-х-о-р-р-оо!!!
Борька не стал бить, он пытался вырваться, он дергался, но в ней была заключена, наверно, нечеловеческая сила, а может, это ее болезненная, алчная страсть придавала ей сил. Она вцепилась ему руками в гимнастерку, прижала к себе, но тут же перевернула, опрокинула на спину и снова впилась губами. Он почувствовал, как она сдавила его бедра ногами, сдавила с неженской властностью. Но он скинул ее, встал. Она вскочила следом, содрала с себя через голову платье и оказалась совершенно обнаженной, под платьем ничего не было, только ее бледная, худая плоть. Да, она выглядела совсем девчонкой – безгрудая, лишь темные соски торчали двумя пуговками, тощая – с подведенными ребрами, полностью отсутствующим животом, узкими мальчишескими бедрами… лишь ноги у нее были полными, длинными, красивыми. Зато на эти ключицы, на ее были-ночку-шею страшно было глядеть.
Борька и не глядел! Он тут же отвернулся. Но она прыгнула ему на спину, захлестнула рукой шею, обхватила его ногами, свела их на груди, качнулась назад, резко, опять-таки не по-женски – и они снова упали на кровать. Она рассмеялась, но хватки не ослабила, все сильнее сжимала его в объятиях, кусала за ухо, пыталась пропихнуть руку под ремень брючной. И эта дикая алчность была страшна. Борька не на шутку испугался – по его понятиям даже больная, даже ненормальная и убогая женщина, которая заслуживает в полной мере сожаления, сочувствия, не должна себя так вести, всему же мера есть! Но она не желала знать мер, она раздевала его, она впивалась руками в его тело, она жаждала его и ничего вокруг не видела, не слышала.
И он почувствовал, что не может больше ее щадить, что пора, хватит! Он развел ее руки так, что чуть кости не затрещали, ухватил ее за лодыжки, рванул, содрал с себя кольцо ног, пихнул ее назад, не глядя, зло… и пошел к выходу.
– Не уйде-ешь! – прошипела она змеей.
И бросилась следом. Она настигла его у самого выхода. Упала на колени. Обхватила его бедра руками, ткнулась в пах головой. Борька почувствовал, как срываются пуговицы, как ее руки проникают внутрь. Он даже не успел нагнуться. Но ощутил уже жар ее губ, влагу языка, разгоряченное дыхание. Она заставила его тело проснуться, возжелать ее, обрести мужскую силу, и она впилась в это тело, теперь ее руки, ее губы были всемогущи. Борька не мог сопротивляться, это было выше его сил, это было выше сил любого мужчины, он ощутил сладкую, тягучую истому. И все же он попробовал отпрянуть, сдвинуться на несколько сантиметров к проему… но сразу же почувствовал ее хватку, она не желала отпускать его, она лишь слегка, совсем чуть-чуть сдавила губы, сжала зубы… и он остановился, он не мог двигаться, она стала его владычицей, его госпожой! Пусть не надолго, пусть на эти минуты, секунды… но она была сейчас всевластна, и она упивалась своей властью, она дрожала и при этом умудрялась закатывать свои огромные глазища вверх, на него.
А когда все кончилось, она встала на ноги, положила ему руки на плечи и шепнула, не мигая и не отводя безумного, но все же утоленного на мгновение, наверное, взора:
– Я ж предупреждала, не уйдешь, ясно? Ты мой и будешь моим, моим!
Он отпихнул ее. А она забежала сбоку.
– Хочешь чего скажу, а?
– Чего еще? – Он не мог с ней быть грубым. Но он хотел уйти. Секундное блаженство было позади. И он не желал ничего продлять.
– А про твою ненаглядную!
– Какую еще!
– Знаешь какую!
Она прижалась к нему, уткнула лицо в его лицо так, что ее безумный огромный глаз смотрел прямо в его глаз, они даже касались друг друга ресницами, было немного щекотно, но Борька не отстранялся. Он почему-то, каким-то внутренним чутьем почувствовал, что сейчас она ему скажет нечто невероятно важное, что ему откроется что-то в нем самом. Он напрягся.
И она прошептала:
– Вы все считаете меня дурой чокнутой, свихнувшейся, ну и пусть! А я сама знаю, что сумасшедшая, пускай! Пускай! Какая мне разница! Сумасшедшая и сумасшедшая! Только я тебе скажу, такие, как я, все насквозь видят, из таких колдуньи выходят и пророчицы…
Борька дернулся. Но она не дала ему отстраниться. Она прильнула к нему, прижалась еще сильнее. И снова она властвовала над ним – но совсем иначе, не физически властвовала, а духовно, психически… он сам не знал как! Она могла сейчас сделать с ним что хотела. Но она не стала пользоваться этим, она только вновь зашептала на ухо – отрешенно, будто кто-то посторонний водил ее языком:
– Оставь ее! Оставь! Нет, правда, я не из-за себя прошу, мне не надо тебя, я к тебе больше никогда не подойду! Но ты должен ее оставить, я все вижу, я все знаю… Я вижу страшное, жуткое. Нет, ты не умрешь! Ты не должен умереть!
– А я и не собираюсь, – отозвался Борька.
Она резко отпихнула его от себя. Отвернулась. Застыла голая, худющая, беззащитная. И сказала, не оборачиваясь, словно бросила слова в пустоту:
– Уходи!
Борька застыл в нерешительности.
– Ты хотела..
– Я уже все сказала, – проговорила она хрипло.
– Нет, не все!
Тонька на миг обернулась. Сверкнули глаза – обычные, серые, молящие, без оттенка безумия. Но тут же погасли.
– Она погубит тебя, помни! Погубит! Но я не могу тебя остановить… И ты сам не остановишься. Уходи!
Черецкий вздохнул с присвистом, кашлянул, потоптался. И вышел. На душе у него было погано. И какая такая нелегкая понесла его в этот чертов «блиндаж»! Нет, ноги его больше там не будет! Все! Хватит! А что было… то было, прошло! Ерунда! Чего взять с больной, с дурочки, с несчастной! Ее лишь пожалеть можно! Не хватало всерьез принимать все, что она вытворяла, все, что говорила, пророчила… Бред!
У самого выхода он столкнулся с Новиковым.
– Ты чего там делал? – поинтересовался сержант.
– Отдыхал.
– Знаем, как там отдыхают! А ну живо в казарму! И чтоб больше духу твоего здесь не было! Развели, понимаешь…
Черецкий не заставил себя упрашивать, ему не нужны были дополнительные трудности, и так хватало.
А Новиков зашел внутрь. Огляделся. Он сразу понял, что здесь происходило минуту назад. Но пока никого и ничего предосудительного не видел. Он пригнулся, прошел под трубой. Но распрямиться не успел – его оседлали.
– Ага! Попался! – завизжала Тонька. Она была в восторге, радовалась, как малое дитя.
Новиков выпрямился. Но не смог ее скинуть с себя. Она держалась на нем цепко и умело, словно лихой всадник на верном скакуне. Хорошо, что никто не видел этого безобразия – Новиков дорожил своей репутацией. И к Тоньке он заходил редко, когда на душе кошки скребли. А в последние три месяца и вовсе не посещал ее.
– Слезь, шалава!
– Ну уж нетушки! – Она вскарабкалась еще выше, положила локти на плечи. – Ни за какие коврижки. Вот поцелуй меня по три разочка в каждую коленочку, тогда подумаю…
Ее голые коленки и впрямь торчали почти под носом у Николая. Но ему было не до любовных потех и игрищ. У него на душе свербило.
– Я те сколько раз говорил, чтоб проваливала из части, а?! – сорвался он на крик. – Ты хочешь, чтоб из-за тебя на губу или дисбат кто попал, а? Говори, блудня чертова!
– Полюби меня, матросик, я тебе все скажу, все открою! – не унималась Тонька.
– Щас! Сапоги только сниму! – Николай разозлился не на шутку. – Слазь, стерва! – Он вцепился в ее ноги руками, сжал пальцами мякоть, так сжал, что суставы захрустели. Она завизжала, застонала, выгнулась, чуть не сворачивая позвоночника.
– Еще! Еще-е-е, миленький!
Он ущипнул ее еще и еще, теряя разум от злости, от бессилия и от дурацкого своего положения. Но она вообще с ума сошла – она так вцепилась в его шею, что чуть не придушила, из горла ее вырвался сип, вожделенный и какой-то животный, она изнемогала от нахлынувших на нее болезненно-сладостных чувств и требовала – еще, еще, еще!
– Ну щас ты у меня дождешься!
Он подошел к трубе, повернулся спиной так, чтобы она касалась поясницей железа, и качнулся назад.
– О-ой! Нету-ушки, мы так не договаривались! – завизжала она на одной ноте. И выпустила его, разжала ноги, ухватилась руками за трубу, повисла на ней.
– Мы вообще никак не договаривались! – сказал Николай. Но сказал мягче, добрее, он вдруг почувствовал себя виноватым – перегнул палку. Но как иначе с этой шалавой!
И она почувствовала слабину.
– Колюньчик, ну-у! В последний разочек, а-а? Давай!
Он повернулся к ней лицом. И убедился – да, она опять голая, совершенно голая. Если кто-нибудь войдет, стыда не оберешься. Но пока он думал, она обхватила его ногами, качнулась, заманивая, завлекая, потом еще и еще раз. Она не разжимала рук, висела на трубе, знала, опустится, станет на ноги, и вся магия близости пройдет, он отпихнет ее, убежит, оставив в одиночестве, в холоде и мраке. Нет уж! Она принялась раскачивать его, ритмично сдавливать ногами, она знала – ее ноги не хуже, чем у самой писаной красавицы, таким любая бы позавидовала.
– Ты ненормальная, – выдавил он.
– Ага! – кокетливо поддакнула она. – На несколько секундочек в день мы имеем право становиться ненормальными.
И это окончательно расслабило Николая. Он сдался, точнее он отдался ее воле – она сама все делала, она ритмично и упруго покачивалась, ублажая его. А он скользил руками по ее телу, совсем позабыв, что она ненормальная, некрасивая, дикая.
Напоследок шепнула:
– Знаешь, Коля, а ведь тебя всегда и всюду будут любить несчастные женщины, брошенные, забытые, одинокие – и ты не найдешь себе других. Но тебе с ними будет хорошо… Чего ты вылупился, чего зыркаешь?
Николай разом отрезвел, оттолкнул ее. Он хотел закричать, затопать ногами. Но не мог. Не мог, и все! И потому он сказал тихо:
– Чтоб через две минуты тебя в расположении части не было! Ясно?! Учти, не поленюсь, проверю, и если обманешь, я тебе задам! Я тебе… я про тебя командованию доложу!
Тонька Голодуха не смотрела на него. Она натягивала на худющее тело старенькое тоненькое просвечивающее платьишко. Сегодня ей здесь больше некого было ждать, все ушли в кино, все про нее забыли.
– Леха, едрена кочерыжка!
Сурков обернулся – метрах в пяти позади него стоял, растопырив огромные лопатообразные руки, носатый, губастый, лохматый, с усами, свисающими к подбородку, парень в пестрой ковбойке и тертых джинсах-варенках.
– Кореш! Земеля! Вот это встреча! Забрили все ж таки?!
Сурков пытливо всматривался, пытаясь за завесой густой растительности на лице парня, обнаружить знакомые черты. Но никак не мог припомнить лохматого. Прохожие с недовольными лицами обходили остановившихся, спешили по своим делам.
– Привет, – неуверенно пробормотал Сурков.
– Эх, ты, «приве-ет, привет!» – передразнил его парень, – земляков не узнаешь, что ли, едрена-матрена?! Тебе чего – в рекрутах память отшибли?! Ну-у?! Напрягись, Леха! Гриню Сухого припоминаешь, а?
У Суркова будто пелена с глаз спала. Перед ним и впрямь стоял односельчанин, Гришка, бузотер и матерщинник, неузнаваемо изменившийся, заматеревший, но все же – он, тот самый Гришка, что пропал из села четыре года назад. Мать его, Варвара Тимофеевна, говаривала обычно, обреченно махая рукой: «Гдей-то в городах! Не пишет, окаянный!»
«Окаянный» выглядел весьма счастливым и довольным человеком. Улыбка не сползала с его губ, и, видно, от нее у уголков глаз скопились тоненькие, слабенькие, но уже постоянные морщинки, делавшие лицо приветливым, добрым.
– Это надо отметить, едрена кочерыжка! – воскликнул Гриня, охлопывая Суркова по плечам, спине. – Ну и встреча, земелюшка, родимый, корешок!
– Надо бы, да не положено мне, Гришань.
– Ага, болтай, служивый! На положено, знаешь, что наложено?! Или не слыхал? – Гриня напирал на букву «о», и это делало его речь одновременно какой-то казарменно-казенной и залихватски-балаганной. – Ишь, чего удумал! А земляков своих, последних могикан села, уважать тоже не положено?!
Сурков набычился.
– Ладно, шучу! – Гриня подхватил Суркова под локоть, потащил за собой, не обращая внимания на сопротивление. – Да не перечь ты, земеля, не обижай, едрена-матрена! Хоть общагу нашу поглядишь, пошли, пошли!
Общежитие было на самом краю города, в так называемых «спальных районах», точнее, в одном из них, совершенно неизвестном Суркову. И потому Гринино «пошли» обернулось сорока минутами езды – сначала на метро, потом на автобусе.
За все это время Леха ни разу даже рта не успел открыть – Гриня болтал без умолку, расписывая на все лады прелести городской жизни. Похоже, он был слегка навеселе.
Лишь перед самыми дверями Сурков успел вставить:
– Гришань, мне тока до двадцати двух ноль-ноль…
Земляк рассмеялся, показывая большие желтые прокуренные зубы.
– Все будет на мази! – предупредил Гриня, обнимая Леху. – Тока не перепутай, моя толстая и большая, а твоя вот такусенькая… Он показал пальцами нечто микроскопическое, поднеся их к Лехиному носу. – Но ты, земелюшка, не обижайся и не думай чего, она такого жару дает, что тока держись, едрена кочерыжка!
Леха упирался. И его всю дорогу чуть ли не волоком приходилось волочь. Когда Гриня звонил в дверь, он держал Леху за шиворот, чтоб не сбежал. А может, сам держался, чтоб не упасть.
– Леха, раздолбай хренов, ты ж мне потом сам спасибо скажешь! – слюнявил Гриня в ухо.
А у Лехи все в башке гудело и трещало. Он постоянно зажмуривал один глаз, чтобы не двоилось и не крутилось все вокруг. Но помогало плохо – бормотень была знатная, ядреная.
Дверь открыла огромная девица, ростом под потолок, на голову выше Грини, непомерно толстая, богато одаренная телесной красой и выпирающими прелестями. Была она в фартучке и прозрачном бюстгальтере. Настолько прозрачном, что Леха решил, будто это у него с глазами после выпитого плохо. Таких огромных грудей, которые иначе как у дойной коровы не встретишь, он никогда не видал, во всяком случае в открытом виде, – они выпирали, перли, заслоняли собою все, кроме них, и не существовало ничего. Леха не мог оторвать взгляда, он даже протрезвел.
– Ну и чего? – вяло поинтересовалась девица и переступила с ноги на ногу так, что все тело ее колыхнулось и как бы перелилось с одного бока на другой.
– Все ништяк! – пьяно выдал Гриня. к Икнул. Потом ляпнул срывающимся голоском: – Мы к вам!
– Понятненько. Ну заходите… только у нас не прибрано.
Гриня поклонился, раззявил рот до ушей. И чмокнул девицу в грудь, оставив на коже красное пятно.
– Нам все ништяк! Леха, тут дамы, соберись, Леха!
Девица повернулась, освобождая проход. И Леха чуть не грохнулся наземь – под фартучком у девицы, оказывается, ничего не было. И открывающееся взору производило потрясающее впечатление.
Гриня сразу же наложил ладони на открывшиеся телеса, поколыхал их из стороны в сторону и застонал. Девица повернула к нему голову и благосклонно улыбнулась.
– Это конец света! – наконец членораздельно выдал Гриня. И в свою очередь заслужил поцелуй.
Леха старался не смотреть, отводил глаза, но они сами, помимо его воли, возвращались к пышному и скульптурно округлому заду девицы. Леха был сдержанным человеком, даже чересчур сдержанным, но все же и он был мужчиной.
А девица, похоже, его совсем не стеснялась. Может, она привыкла к визитам пьяных парней, может, не принимала Леху всерьез. Но с Гриней у нее, судя по всему, были устоявшиеся отношения. Гриня сам все напортил.
Он вдруг рявкнул командным каким-то тоном в лицо девице:
– Видала слюнтяя, молокососа?! Нет?! Мой земеля! Рекомендую – лучший друг, братан, кореш Леха… э-э, Сурок, короче! Прошу любить, едрена кочерыга! Анджела! – Девицу звали именно так, но в устах Грини это имя прозвучало как-то особенно величественно. – Анджела, ненаглядная моя телочка, котик, ты мне сейчас же, немедленно, на моих глазах, чтоб без всякого обману… – Он снова громко икнул, но не прервался: – Сделаешь из этого цуцика, из этого девственника деревенского, настоящего мужика, ясно?!
Анджела всплеснула руками, нахмурилась… закатила Грине кулаком в лоб. Тот сполз по стене на пол, затих.
– Да ты не супься, – обратилась она к Лехе, который медленно шагнул к выходу, почитая, что сейчас настал именно тот миг, когда пора уносить ноги. – Не супься и не расстраивайся. Гришанька мой давний хахаль, но дурак порядочный! Ишь ты, распоряжаться удумал! У меня всего трое было: участковый местный, начальник цеха нашего и он, дурень. Первые – те по делу, так надо было, а он-то, остолоп, по любви все ж таки, и ведь не понимает, любому отдаст, изверг!
Изверг приоткрыл глаза, потер лоб и произнес два лишь слова:
– Не понял?!
– И не поймешь, – заверила его Анджела, наклоняясь и приподымая любимого.
Здесь Лехе пришлось отвернуться, иначе бы он не устоял, набросился бы на соблазнительницу, которая, может, и не подозревала о том воздействии, которое оказывала.
– Никогда не поймешь, потому как ты – бревно, дубина стоеросовая! Надо бы тебе еще разок отвесить! Да ладно, пойдем, выхожу!
– Ты его лучше повесь на прищепки в ванной, пускай просохнет! – послышался совет из глубины квартиры. Голосок был тонюсенький, приятный.
– О-о, – обрадовалась Анджела, будто только сообразив, что к чему. – Вот кто из тебя мужика будет делать, щя познакомлю. Не сробеешь?!
– Леха! – скомандовал Гриня. – Не робей!!!
– Нечего выдуриваться, – проворчал Леха недовольно, – а то я нс мужик, по-вашему!
Он имел дело с женщинами. Точнее, с женщиной, года полтора назад и всего единожды. В селе на праздниках его удалось подпоить, и местная вдовушка, одна из приезжих, сосланных в село за тунеядство и пьянство еще в шестидесятых, и пережившая уже троих сельских мужей-пьяниц, затащила Леху к себе, да и без долгих разговоров овладела им, хотя и было некоторое сопротивление, было. Но Леха почти ничего не помнил. Помнил только, руки у вдовушки были цепкими, а бедра и прочее жаркими, словно печка русская. Она и потом его заманивала. Да Леха не пил больше. А потому и на уговоры не поддавался. Был он, как уже говорилось, человеком устойчивым и выдержанным.
На его реплику и Гриня и Анджела обернулись разом. Гриня обматерил Леху. А Анджела сказала нежно и мягко, по-матерински:
– Значит, закрепить надо, для памяти и опыту!
Она положила Гриню на кровать в своей комнате. Потом вернулась к Лехе, взяла его за шкирку. Открыла дверь в другую комнатушку, совсем крохотную. И представила:
– Леха! Лучший это… земеля Грини и родной почти братан! Тяпочка, будь ласкова, возьми мальчика в оборот!
– Вот еще! – раздалось из-за огромного двустворчатого зеркала. – Я на попрыгушки собираюсь.
– Я тебя умоляю, не обижай Гришаню. Потом на дискотеку пойдешь, успеется. Да и малый хорош больно, обидно его выставлять-то, ну-у, Тяпочка?!
– Ладно, подумаем еще! – пропищала невидимая Тяпочка. – Пускай заходит.
Анджела притянула Леху к себе, уткнула лицом в огромную грудь, да так, что сосок чуть не выдавил Лехе глаза. А сам он сомлел, почти ног лишился. И строго сказала:
– Ты у меня оттуда не сбежишь, понял?! Я Гришаню люблю и уважаю, его слова – закон!
– Вот это по-нашему! Так его, ангелочек мой! – выкрикнул хрипато Гриня с кровати. – Леха! На тебя, ирода, все наше село смотрит, не оплошай, Леха-а!!!
– А оплошает, не выйдет! – заявила Анджела. И так поддала Лехе круглым могучим бедром, что он влетел в комнатушку и рухнул на кровать, застеленную махровым цветным покрывалом. Он уже не был способен к сопротивлению, к отстаиванию своих прав.
– Сейчас поглядим, сейчас, – пропищало из-за зеркала.
Дверь за Анджелой захлопнулась.
Леха хотел встать, но не успел. Из-за створки вышла вдруг девочка в коротенькой юбочке и с розовеньким большим бантом в пышных темных волосах. Лехе стало не по себе. Куда он попал?! Ведь за это же, за совращение малолетних, так наградят, что не вылезешь из зоны. Девочка была совсем малышкой, в полтора метра, а то и меньше. На ней была беленькая пышненькая блузочка и розовенькие в тон банту колготочки, ажурные, хитрого плетения, завлекающие.
Девочка уперла руки в бока и бесстыже уставилась на Леху черненькими блестящими глазками. Ротик у нее был как украшение в волосах, бантиком, носик совсем крохотным, вздернутым… и поначалу Лехе показалось, что ей не больше десяти-двенадцати лет. Но теперь он понял, ошибся – тело у этой девочки было вполне женским, развитым, ножки даже чересчур – они казались обтянутыми ажурной тканью батончиками, хотелось откусить кусочек. И глаза, главное – глаза! Они не могли принадлежать девчоночке, это были глазки взрослой и уверенной в себе, в своем обаянии хищницы. У Лехи даже мороз по коже пробежал.
Он хотел встать. Но девочка-Тяпочка грациозно и непринужденно приподняла свою чудо-ножку и поставила ступню на грудь Лехе. Он потянул было руку, но не посмел коснуться ее ноги, рука так и застыла в воздухе.
– Не хотим любить прекрасных дам? – поинтересовалась Тяпочка. – О-о, это интересно, это даже очень занимательно! Ах, миль пардон, мой милый друг, я не совсем одета, готовилась, видите ли, к балу…
Она сняла ножку с Лехи, подошла к зеркалу и тут же вернулась, но уже в туфельках на высоченных каблуках – ноги ее от этого стали просто бесподобны! Леха отвел глаза.
– Вот мы какие, да? Однако-о! – протянула Тяпочка и жеманно изогнулась. – Только я люблю именно таких. И скажу по секрету, только за такого пойду замуж. Может, Лешенька, ты моя судьба, а, как ты думаешь?
Леха приподнял голову и промямлил:
– Мне пора в часть! Служба!
Тяпочка подошла ближе.
– Служба – это да-а! – сказала она весомо. – Но в часть только через… – И она провела обеими маленькими ручками по своему телу от плечей до ног, подчеркивая все встречные выпуклости. – В часть только через меня!
– Нет! – Леха заупрямился. Ему почему-то стало и страшно и неловко. Хмель слетел с него, а вот слабость осталась.
– Нет? – повторила она вопросительно.
– Угу, – промычал Леха. Он не сомневался, что все в его руках. Эту кроху-девочку с обворожительными ножками он одной рукой поднимет, посадит на ладошку, а другой прикроет.
– Тогда другой разговор! – Тяпочка вдруг стала сердитой, даже злой. Она напомнила Лехе поселковую учительницу, очень маленькую, но очень строгую. – Тогда рекомендую приготовиться к операции! Маэстро, туш!
И она сама включила магнитофончик, стоявший тут же, у постели. И пояснила:
– Это чтоб воплей не было слышно!
Следующим движением она подхватила с зеркала огромные ножницы и выразительно щелкнула ими у самого носа Лехи. В это время с кассеты завопил что было мочи бесполый рок-певец Синдерелла. И Леха подумал, это конец, такая и впрямь отрежет, маленькие – они все злющие!
– Раз службе нужны кастраты – все! Кастрируем! – по-твердила Тяпочка. И щелкнула ножницами еще два раза – у Лехиного подбородка, а потом над блестящей бляхой. Последнюю она сковырнула одним пальчиком, разметала полы кителя, дернула вниз за брючный ремень. – Чик! И готово!
Леха, вместо того чтобы защищаться и спасать свое мужское естество, оцепенел и чуть было не заплакал – на него столько сегодня навалилось всякого, непривычного, что он просто не выдерживал. Он даже руки не поднял!
А Тяпочка скомандовала:
– Раздеться немедленно!
Дверь открылась, и в комнату просунулась Гринина усатая голова.
– Ну как? – поинтересовалась она.
– Щас все оформим! – заверила Тяпочка. И щелкнула ножницами в сторону Грини. Тот скрылся.
Леха понял – деваться некуда. Он снял китель, потом рубаху.
– Майку долой! приказала Тяпочка.
Леха снял и майку.
– Брюки!
Вот с брюками Леха возился долго. Девочке-крошечке пришлось даже помочь ему. Она нагнулась, вцепилась в штанины и дернула. Леха остался в одних трусах.
– Пока хватит! – сказала Тяпочка. И отложила ножницы. – Созрел, мальчик? Все о’кей?!
Леха сидел сиднем. Ах если б он знал, в какую историю влипнет, встретившись с Гриней! До он бы вообще не пошел в увольнение! Он бы все два года просидел бы в части!
– А ты хороше-енький, – мечтательно протянула Тяпочка. – Культуризмом не занимался, а? Или, как это щас называют фрайера дешевые, бидиболдингом?
– Нет, – ответил Леха, – у нас работенки и без болдингов всяких хватает, тока успевай!
– Ну и отличненько! – обрадовалась чему-то Тяпочка, щуря черненькие глазки. – Вот и поработай немного, лады? Ну чего вертишь головой, чего краснеешь, ведь я ж пообещала… и ты мне так нравишься, ты такой мальчик занятный, такой, такой… – она запнулась, но нашлась все-таки, – о каком я всегда мечтала!
Она вдруг села возле него, положила малюсенькую ручку ему на щеку, пригорюнилась и сказала:
– Полюби меня, Лешенька, а? Ну чем я хуже других! Полюби и забери к себе, в деревню, будем вместе жить в избушке, я тебе детишек нянчить буду, ласкать тебя буду…
У Лехи вдруг в горле комок застрял, а в груди что-то екнуло. И он попытался привстать, слабенько, как-то по-мальчишески протянул:
– А чего, поехали…
Это вырвалось у него само собою. Но она тут же встала. И рассмеялась в голос. Она долго заливалась на все лады. А потом уперла руки в коленочки, нагнулась и шепнула ему:
– Но сначала, Лешенька, ты мне докажи, что ты меня любить будешь! А то ведь завезешь в глушь какую, а сам к коровам да на поле, к самогонщикам брагу хлестать, а про меня и забудешь, миленький, нет ты полюби меня… А я тебя полюблю!
Она отодвинулась от него. И стала расстегивать кофточку. Неторопливо, поглядывая на Леху лукаво. А тот весь напрягся, одеревенел. Но не мог он не смотреть, не мог!
Тяпочка сбросила кофточку. И под ней оказался очень складненький женский торс, все было точеным – и шейка, наполовину дотоле скрытая, и плечики, и талия, и кругленький, еще не совсем обнажившийся животик – все словно с фотографии в журнале, Леха и не видал такой ухоженности и прелести раньше. Узенькая полосочка лифчика почти не прикрывала грудей, она лишь немного стягивала их, иначе бы разлетелись по сторонам, были они какими-то живыми на вид, будто сами по себе жили, своей жизнью.
– Хочешь? – Тяпочка подошла ближе, качнулась к нему. Вслед движению качнулись ее груди, нависли над Лехой.
Но он отпрянул, уперся головой в стену, побледнел.
– Ну ладно, – успокоила его Тяпочка, – не будем спешить.
И она стала медленно стягивать с себя юбочку, шаг по шагу расстегивая коротенькую «молнию», обжигая глазами Леху. А когда полосочка темной ткани соскользнула с ее бедер, округлых и также точеных, и упала на пол, Леха увидал, что то, что он принял за колготочки, было не ими вовсе, а чулочками. Да, на Тяпочке, на ее прелестных полненьких ножках были розовенькие ажурные чулочки в тон банта, который покачивался при каждом движении. Поверху чулочков шла широкая красненькая резиночка с какой-то бахромой, а уже от нее вверх тянулись какие-то узенькие бретелечки-завлекалочки и крепились они к какому-то, так же непонятному для Лехи, поясочку. Все было так интересно и волнующе, что Леха невольно облизнулся. И это не ускользнуло от внимания Тяпочки.
Она плотоядно улыбнулась, повела бедрами, подняла плечи, отчего ее груди стали выше и опять сделали попытку разбежаться, и кокетливо проурчала:
– Ну-у, можно меня полю-юби-и-ить?
Леха судорожно кивнул. Она стояла перед ним практически голая – лишь узенькая ниточка трусиков с крохотным треугольничком, почти ничего не прикрывающим, покоился на ее бедрах. И это зрелище заслуживало внимания. Леха не мог оторваться. Он чувствовал, как его плоть набирает силы, как огонь разгорается внутри. И он уже знал, что без этих ниточек, чулочков, резиночек, бретелечек все было бы значительно проще, не волновало бы так, не манило. Он протянул руку. И она подалась навстречу этой руке, коснулась ее животом. Леха отдернул руку, словно от раскаленного утюга.
– Так можно или нет? – почти простонала Тяпочка.
– Можно! – выдохнул Леха с невероятной решимостью и пылом. Если бы она сейчас сказала ему: «Лешенька, пойдем, милый, в загс!», он, не задумываясь, встал бы, оделся и пошел с ней хоть в загс регистрироваться, хоть в церковь венчаться, хоть на каторгу тележку возить. Но она не сказала ничего такого, не предложила.
Она изогнулась как-то жеманно, так, что у Лехи челюсть отвисла, так, что он подтянул колени к груди и сжался в комок. И в следующее мгновение ниточка бюстгальтера слетела, груди разошлись, качнулись, точеные крохотные шарики сосочков, обрамленные желтовато-смуглыми окружиями, будто два зрачка косоглазой красавицы уставились по углам комнатушки. А с Лехой чуть инфаркт не случился. Сердце затрепыхалось обезумевшим кроликом в тесной клетке. Пот выступил на лбу, ноги задрожали.
Леха мог бы протянуть руку и погладить эти груди, коснуться, мог дотронуться до плечей, живота… Но руки не слушались его.
А она словно измывалась над ним, понимая его вожделение, робость, беспомощность, осознавая свою власть. И наверное, она немного переиграла. В то время, когда Лехины глаза скользили по ее ногам, от крохотных черненьких туфелек, вдоль розово-ажурного изящества и обилия плоти, до маленького темного. треугольничка, она вдруг как-то вытянулась, закинув руки за голову, к банту, и повернулась к нему спиной. Это был конец Лехин.
Ничегошеньки на ней сзади не было. Леха и не знал, что бывают такие трусики – веревочкой скользящие по талии и веревочкой убегающие вниз, пропадающие. Да и не задумывался он сейчас обо всех этих премудростях и женских уловках. Ему просто бросились в глаза два тугих нежно-матовых полушария над розовенькими ножками, бросились в глаза груди, выглядывающие маняще из-за спины. Но все это было лишь началом или предвестием конца, потому что в следующую минуту, Тяпочка повернулась к нему боком, выгнула спину, подалась вперед, отчего полушария стали почти шарообразными, волнующе круглыми, переходящими в гибкую осиную талию… Леха протянул руку, и его ладонь легла на нежную матовую кожу, ощутила упругую податливую плоть, скользнула по ней, пальцы начали сжиматься. И Леха застонал. Стон его перешел в хрип.
– Ну что ты, миленький?
Тяпочка повернула к нему прелестную головку, качнула бантом. Она вдруг увидела, что сидящий на кровати парень весь побагровел, стал красным до корней волос. Взгляд ее скользнул вниз… и она заметила на белых трусах расплывающееся темное пятно. И все поняла. Рассмеялась. И сразу стала простой, не жеманной и кокетливой, а какой-то своей, родной. Она обняла Леху, притянула голову к груди. Тут же выпустила. Отвернулась.
– Снимай! – сказала она и протянула руку.
От отбросил покрывало, потом одеяло. Забрался под него и стянул с себя трусы. Она накинула на тело халат. Взяла его трусы и ушла. Через три минуты вернулась, доложила:
– Не боись, высохнут через полчаса! Но теперь ты от меня не укатишься, колобок!
Леха боялся глаз поднять. Он переживал свой позор очень остро. Лучше б ему вообще было умереть, так он считал в эту минуту. Она же так, видно, не считала.
– Лешенька, милый, ты очень впечатлительный мальчик! Но я таких люблю! Я для таких на все пойду! Вот только скажи…
– Чего уж теперь-то говорить, – протянул Леха.
Она подошла к окну, опустила плотную штору. Потом переключила магнитофон с воющего Синдереллы, на интим, мягкий и убаюкивающий. Сказала:
– Вот только теперь у нас с тобой и начнется разговор, Лешенька! Ты себя еще плохо знаешь! Но я тебе поведаю кое-что о самом же тебе, спасибо скажешь.
Леха отвернулся.
– Ну чего, передохнул? – спросила Тяпочка. Скинула халат. Потом стянула трусики. Сбросила на палас туфельки. Но бант и чулочки оставила, ей очень шел к лицу розовый цвет. Прошла к выключателю. Щелкнула. И в комнате стало темно – хоть глаз выколи!
Она скользнула к нему, под одеяло, прижалась, начала ласкать, оглаживать. Потом навалилась сверху и сдавила его щеки грудями, он чуть не задохнулся. Но не ощутил в себе сил, расстроился еще больше. Тогда она уселась на него, прямо на грудь, заставила подтянуться на подушке повыше, склонилась и принялась целовать. Она целовала без устали, не жалея ни его, ни своих губ. Она давила на его грудь ладонями, теребила кожу пальцами, терлась о нее грудями и целовала, целовала, целовала… А когда он обезумев от ее поцелуев, когда он потерял чувство верха и низа в этой темной комнате, в этой жаркой постели, она шепнула:
– А теперь ты поцелуй меня!
Он впился в ее губы и долго не отпускал их. А она все просила, просила в промежутках, поцеловать ее, еще и еще. Он целовал шею, груди, сосочки, живот, он целовал ее всю и не мог уже остановиться. Но он не чувствовал пока в себе силы, лишь губы его и руки были всевластны.
И тогда она, не слезая с него, встала на колени, надвинулась на него, обхватила голову руками, прижала к животу, дала насладиться его кожей и надавила на голову, опустила ее ниже. Леха уткнулся лицом в ее пах. Ее руки властно давили на затылок. А он и не пытался отстраниться, он был околдован ею, он сходил с ума и был рад этому добровольному сумасшествию. Он коснулся губами чего-то мягкого, нежного, теплого. Губы вытянулись, слились с этим мягким и нежным, и он уже не мог оторваться. Он почувствовал, что обретает мужскую силу, и это окрылило его, он обхватил ее бедра руками, прижался еще сильнее, задыхаясь, окончательно теряя голову… Но она вдруг оттолкнула его. И шепнула в ухо:
– А ты сладкоежка, мальчик, гурман! Но все потом, не будь таким развратным типом. Покажи, на что ты способен, а? Ведь ты теперь не откажешь мне в маленьком и самом обычном удовольствии без всяких штучек?!
Леха понял, теперь он хозяин. Но он должен выполнять ее требования. И он приподнял ее над собой на одних руках, положил рядом, осторожно перевернулся, наваливаясь на нее. Она тяжело вздохнула, а когда почувствовала, что он на самом деле обрел свою мужскую силу, слился с ней, начал ритмично покачиваться, уперла ему в грудь остренькие кулачки. И пролепетала жеманно:
– Медведь! Ты же меня раздавишь, ну-у, будь же учтивее с дамой!
И Леха, не прекращая своих любовных стараний, оперся на локти, приподнялся над ней, опустил ладони на ее разбегающиеся жаркие груди и свел их наконец-то. Он даже сумел собрать их в одну ладонь, причиняя ей боль и неудобство, но испытывая при этом непонятный восторг, а другой ладонью он нащупал ее бедро, прижал плотнее к своему, потянул вверх и снова придавил ее.
– О-о, медведь! Какой ласковый и страстный медвежонок! – пропела она ему в ухо. И укусила за мочку.
Что-то произошло с Лехой в эти минуты. Все в нем перевернулось. И он уже воспринимал эту встречу не как досадное недоразумение, а как удачу, несказанную, дарованную судьбой удачу. Он трижды отстранялся от нее – лежал, отдыхал – и опять начинал ее терзать, мучить. И он бы не вылезал из кровати вообще. Но она выпихнула его включила свет.
– Пора, Лешенька, пора – уговаривала она его, – служба! Не положено тебе задерживаться!
Он повалил ее и в четвертый раз. Он овладел ей уже при свете, наслаждаясь и глазами изучая это несущее сладость тело, запоминая каждую его черточку, изгиб.
И все же она его выпроводила. Одела и выпроводила. А напоследок сказала:
– Больше не приходи, понял?! Никогда!
– Почему? – удивился Леха.
– Потому! – ответила она. – Ты думаешь, нашел себе бесплатную дырку, будешь теперь кататься за так, да?!
Леха молчал.
Она припала к его груди. И сказала сквозь слезы:
– Да не сердись! Я давно уже не промышляю! Да и раньше не шибко-то – пять-шесть клиентов в месяц, и все, щас завязала… очень редко ложусь под кого, только если проблеснет что-то! Вот и с тобой проблеснуло, но…
– Что еще за но? – спросил Леха, сжимая ее плечи.
– Пусти! Чего слышал! Не приходи, и все! – Она вдруг обмякла. – А захочешь прийти, так только когда отслужишь, придешь, скажешь, пошли, Тяпка, со мной, на край света, в самое дремучее село… и я пойду, серьезно, пойду! Все брошу, со всеми расплююсь! Ты только позови! Ладно? – Она помолчала. И сказала еще тверже: – Но до того не приходи. Все! Покедова!
Он ее увидел сразу – Тяпочка стояла за боковой решеточкой, там, снаружи, и кокетничала с верзилой сержантом. Был тот чуть ли не в три раза выше Тяпочки, но Леха сразу определил – сержант не прочь с ней не только полюбезничать, но и сойтись поближе, он прямо-таки в дугу сгибался перед крохой-девочкой, лебезил, расшаркивался, скалил зубы… А может, Леха и преувеличивал, чего не бывает, особенно когда накатит на тебя злое чувство ревности, когда в его выпуклой линзе все обретает свои, не совсем реальные очертания.
– Лешенька! – вскрикнула Тяпа, увидав Суркова. И тут же отошла от верзилы.
Тот недовольно хмыкнул. Но встревать не стал. Хотя и мог бы хорошенько потыкать Леху носом в уставы и еще куда-нибудь, пользуясь своим званием и положением. И хотя Леха со всеми своими однопризывниками сдал и экзамены, и зачеты, и вроде бы был готов приказ о их повышении, но… покуда он был рядовым, курсантом школы. И каждый, имеющий на полосочку больше поверх погона, мог его остановить и высказать ему свои соображения. Так что, поблагодарить бы надо Лехе верзилу, а не скрипеть зубами! Другой бы вообще дал ему от ворот поворот: иди, дескать, друг любезный, на свое место, в расположение роты, да и не высовывай носа, куда не положено! Нет, не по заслугам мы оцениваем людей и не по реальным их поступкам, а по каким-то самим нам непонятным движениям нашей души.
Тяпочка была совсем не такая, как там, в общаге. Теперь волосы у нее были не просто темные, а с огромным белым клоком-прядью, нависающим надо лбом и правым глазом.
И бант был поскромнее, поменьше, желтенький в крапинку. И губки у нее были не малиновым бантиком, а поблескивающей серебристой полосочкой, и все было другое… Легонькая ветровочка поверх черной маечки и желтенькие брючки-бананы скрывали ее точеную прелестную фигурку, на ножках голубели крохотные кроссовочки, а на плече висела большущая белая сумка. Но это была Тяпа! Леха узнал бы ее из тысячи, как бы она ни маскировалась, какой бы она ни навела марафет на свое дивное личико. Он узнал бы ее по этим глубоким и совсем не девичьим глазам. Вот и сейчас, попав в зону их воздействия, он ощутил себя то ли жертвой профессионального гипнотизера-артиста, то ли коброй, околдованной и завороженной заклинателем змей, то ли просто кроликом перед той же коброй, освободившейся от посторонних чар.
– Тяпка! – крикнул он. И осекся, не нашелся, даже единого словечка не мог подобрать нужного, хотя наедине с собой он обращал к ней мысленно целые речи-монологи, пламенные, волнительные и длиннющие.
Они вцепились в решетку с разных сторон, сплели пальцы. И она как-то неловко, будто в первый раз, чмокнула его в щеку – ей пришлось вытянуть губы, чтобы коснуться кожи его щеки через прутья решетки. И брови у нее поднялись к переносице домиком, она всхлипнула.
– Не ожидал? – спросила она, не сводя с него глаз.
– Я тебя каждый день ждал, каждый день я с тобой говорил, даже ласкал тебя, обнимал… – прошептал Леха, теряя голову, путаясь и сбиваясь.
– Ну вот еще! – Она немножко, на сантиметрик, отпрянула, опять стала лукавой и беспечной. – Гляди, не чокнись тут! Не знаю, кого ты обнимал там, не знаю!
– Не беспокойся! Только тебя, но мысленно, – ответил Леха. Он чувствовал себя словно под прицелом сотни винтовочных дул или же тысячи фото- и кинокамер. Как-то неуютно ему было здесь.
Верзила-сержант деликатно отвернулся. Но это не спасало их. И Леха нашелся.
– Слушай, – шепнул он заговорщицки, – мы давай немного постоим, ладно, а потом ты мне какой-нибудь пакетик, сверток, вроде, пообщались и расстаемся, хорошо?!
Она кивала и не спускала глаз заклинателя.
– А потом вдоль заборчика налево – иди, иди, метров четыреста, ладно? Пока до дерева не дойдешь, ну увидишь сама, оно свисает туда, к вам, такой толстой веткой. И там, у кустика, есть проходик, дырочка такая, лаз. Он совсем узенький, но ты пролезешь… Не боишься?!
Она смерила его таким взглядом, что Леха понял, если кто чего и боится, так в первую очередь это он сам. А ей и черт не брат!
Сержант мучился, вздыхал, но не мешал парочке – ведь и сам он когда-то был таким же, все понимал, по одним уставом-то разве проживешь! Хотя ему и явно пришлась по душе миниатюрная красавица с бантиком, но она была несвободна, сержант облизывался, да честь дороже, куда денешься – все на виду, попробуй отбрей парнишечку и причаль к его милашечке, к вечеру вся часть будет гудеть – обидел, дескать, салабона, нищего обокрал, своего младшего брата-солдата обворовал и ограбил! Нет, сержант был не из таковских! И потому он вообще предпочитал не видеть этой парочки. Пускай воркуют, какое ему дело! Воскресенье-день почти что свободный!
– Ну, Лешечка, прощай! Веди себя хорошо! Не нарушай порядков, а я тебе напишу! – громко сказала Тяпа и чмокнула Леху в щеку. – Привет!
Сержант осклабился. Но тут же погасил улыбку. Что-то быстрехонько этот паренек надоел своей красотке, быстро она от него отделалась. Но встревать не стал. Лишь проводил глазами сначала ее, крохотную и изящную, а потом и Леху, мешковатого и понурого. Он и не подозревал, что салабоны пользовались теми же уловками, что и его бравое поколение дедов-дембелей, бывших когда-то, не так давно, не менее зелеными.
Леха пришел к условленному месту первым. И еще минуты три ждал. Потом высунул в дыру голову – и сразу получил по затылку сумкой.
– Тоже мне джентльмен! – прокомментировала удар Тяпочка. – Я тебя жду, жду, а ты? Неужто не слыхал, что дамам руку подают!
Леха растерялся и покраснел. Но тут же получил еще. раза.
– Полезли! – сказала Тяпочка. Опустилась на четвереньки, уперлась своим изящным лобиком в лоб Лехин, надавила и протолкнула его за заборчик. Тут же и сама пролезла. Они долго еще смеялись, прижимая пальцы к губам, шикая друг на друга, опасаясь, как бы их не приметили.
Но Леха был уверен, что сегодня ни одна собака их не достанет! Сегодня их может потревожить возле этой дыры лишь точно такая парочка
– Ну ты даешь! – сказал он выразительно, закончив смеяться. И в этом возгласе было все сразу: и удивление, и даже какое-то ошеломление от ее приезда, и восхищение, и нежность, и страсть, и многое прочее, бурлившее в Лехиной груди.
Тяпочка ответила скромно и по-деловому:
– Я такая!
И они снова засмеялись. Им не надо было ни о чем говорить, все было ясно без слов. Вначале перекусили немного – Тяпа позаботилась о том, чтоб служивый на сегодня не остался голодным, понавезла сладостей и деликатесов, даже баночку икры. Вот бутылку вермута «Чинзано» Леха так и не откупорил, хотя Тяпа сунула ее прямо под бок.
Леха косился на красивую бутыль, морщился. Потом сознался:
– Боюсь! Отцы-командёры просекут, унюхают – и все, не видать мне жизни. Я ж тогда влип… а сейчас и вовсе убьют вчистую!
– А тебя давно пора убить, труса несчастного! Ты скажи спасибо своим отцам-командирам, что они только про твои запои прознали, а вот коли б выведали еще, что в их образцовой части служит эдакий развратник и сексуальный маньяк, так точно, лишили бы тебя или жизни, или еще кое-чего!
Леха вспомнил один маленький эпизодик из их короткой совместной жизни, и он опять покраснел.
– Экий ты сеньор Помидор! – улыбнулась Тяпочка. И впилась в его губы своими, поблескивавшими серебром и вымазанными в шоколаде.
Леха был человеком простым, и он все понял очень просто – он стал раздевать Тяпочку. Стащил ветровку, потом почему-то, без всякой последовательности, стал спускать с нее желтенькие тоненькие брючки-штанишки. Тяпочка повизгивала, шутливо отбивалась, припадала к нему и тут же отстранялась. А когда Лехе удалось-таки обнажить ее чудо-ножки и прочее, скрывавшееся под бананами, она сделала серьезное лицо.
– Смотри, застукают нас! – проговорила она строго, чем опять напомнила Лехе его сельскую учителку-злюку. -
Ты уверен, что мы здесь в безопасности, маньяк, или не очень, а?!
Леха даже обиделся. И утратил немалую толику любовного пыла. Но бояться было нечего, в этот уголок ни одна душа не забредала, тем более…
– Мы же потихонечку, не робей! Щас все в кино, фильм глядят.
– Ну, Леха! Голова твоя – мне не жалко будет! – чуть кривя губы в улыбке, произнесла Тяпочка. И стащила с себя через голову черненькую маечку.
Леха обалдел. И без лишних слов бросился ловить и сводить воедино разбегающиеся груди с маленькими круглыми сосочками. Тяпа дала ему наиграться вволю, потом оттолкнула. Леха упал на спину, замер с выпученными глазами. А когда поднялся и вновь протянул руки, она остановила его.
– Сначала по глоточку! – И глазами указала на бутылку.
Они выпили понемножку, закусили. Потом Леха схватил ее за руку, повалил в траву лицом вниз и положил свою тяжелую и натруженную руку на одно из тех двух матовых и нежных полушарий, вздымающихся над травой, что когда-то сыграли с ним злую шутку. Теперь он не был столь впечатлительным. Но все равно по руке вверх, передаваясь всему телу, побежал живительный огонь, словно на самом деле существовала какая-то особая энергия или биополе какое – и шло оно не просто от человека к человеку, но именно от женщины к мужчине. Леха ни к селу ни к городу припомнил вдруг, что в годы войны немцы проводили опыты по отогреванию и даже размораживанию своих солдат, попавших в лапы русского мороза, понежившихся в российских снегах. Они пробовали все – огонь, грелки, теплые ванны, душ, химию всевозможную, электричество и еще десятки различных веществ и способов. Но самым действенным и практически единственным целительным оказалось одно – женское тепло. Когда замерзшего клали с женщиной или с женщинами, то уже готовенький мертвец, которого вот-вот должны были черти уволочь в преисподнюю, оживал. И не просто оживал, а еще и мужчиной себя чувствовать начинал.
Леха не был замороженным. И потому ему не надо было много времени на раскачку, он просунул обе руки под животик Тяпочке, приподнял ее над травою, прижался… и они оба позабыли обо всем на свете.
Славке Хлебникову почему-то всегда выпадало идти в наряды именно в воскресные дни. Правда, на этот раз он уперся, настоял, чтоб его не посылали в посудомойку, – сколько можно, одни там по два раза побывали, а он не меньше двадцати! И Новиков уступил – Славку послали топить баню для наряда. Ведь после такой работенки, когда чуть ли не сам по уши искупаешься в комбижирах и прочих прелестях, только баня могла спасти.
Конечно, в части было отопление. Но летом его частенько отключали. Приходилось «парить» кочегарку. Работа была грязная, но никто никогда не отказывался от нее.
Первым делом Славке пришлось пошуровать в кочегарке, побросать в топку угольку, подышать малость черной пыльцой. Но он уже привык к подобной работенке, делал ее машинально, не ноя и без особого усилия над собой.
Был, разумеется, при части кочегар – из рядовых, срочного призыва, был. Но до того он изленился и отвык от службы, что и помощи ждать от него не приходилось. Раз уж командиры махнули рукой на вечно грязного, будто вывалянного в угле истопника Махметова, так Славке и сам Бог велел. Живет себе в угольной норе человек, живет да ждет дембеля, ну и пускай ждет! Никто не знал, может, Махметов уже давно просрочил, может, ему бы на гражданке пировать, а он тут себя губит. Но никто и не спрашивал, ибо был кочегар угрюм и обидчив, жил молчальником и отшельником.
Пока Славка бросал в топку черные брикетины, Махметов нежился на кровати, тут же, в дальнем углу подвала. Кровать эта была завешена с одного краю пустыми рваными мешками, которые ничего не скрывали от глаза постороннего. У изголовья стояла списанная и облупившаяся тумбочка, а на ней трехлитровая банка с брагой. Брагу Махметов готовил сам, каким-то одному ему известным способом, и никогда никого не угощал.
Да Славка и не напрашивался на угощение. Ему бы побыстрее воду разогреть да туда, наверх! А все остальное – не его дело.
Под кроватью на грязной и пыльной циновке лежала Тонька Голодуха. Она что-то совсем опустилась и теперь была вылитой сумасшедшей. Даже напугала Славку, который пришел сюда, ничего не подозревая, думая, что никого, кроме самого Мехмета, как они его звали, в кочегарке нету.
И вдруг выползла она – ободранная, в лохмотьях, с заплывшим синюшным глазом – нищенка нищенкой. Славка аж вздрогнул, нехорошо ему стало. Но Мехмет сунул Тоньке кулаком в нос, и та моментально спряталась под кроватью. Только зыркнула оттуда своими ненормальными вытаращенными глазищами. Славка старался не смотреть.
– Давай-давай работай! – приговаривал Мехмет и скалился. – Работа лубит дурак!
Славка не придавал значения его словам. Он не шелохнулся даже тогда, когда истопник, вволю нахлебавшийся браги, вытянул Голодуху из-под кровати, подмял под себя. Не обернулся Славка. Но он все слышал. И ему было жалко дурочку… Но кто знает, может, такая житуха, как бы она ни была плоха, для нее все ж таки хоть немного послаще заключения в дурдоме.
Мехмет Славки не стеснялся. Тонька стонала и хрипела, кашляла надрывно. Но ни единого слова она так и не произнесла. Славка даже подумал про себя: «вот ведь, одичала баба, говорить разучилась», а сам все швырял и швырял в огонь лопату за лопатой.
Когда он закончил дело и обернулся, голая Тонька лежала на Мехмете бездвижно. Сам он, наверное, спал. И вся спина, бока, ноги Голодухи были не только в синяках, но и в бессчетных отпечатках Мехметовых лап, – казалось, эти угольные пятерни въелись в ее кожу… Да какая там кожа! Славка содрогнулся даже. Разве это женщина?! На Мехмете лежал живой скелет, обтянутый пергаментом. И все же, несмотря на крайнюю худобу тела, ноги у Голодухи оставались полными и стройными, будто они жили отдельно от владелицы или, может, просто отекли. Зрелище было неприятное, и Славка не стал в него углубляться.
Лишь на выходе он обернулся на секунду. И поймал на себе безумный горящий взгляд. Ему показалось, что она сейчас сорвется с места, набросится на него, вопьется зубами в горло. Это был не женский взгляд и не человеческий даже, это был взгляд вампира.
И тут Тонька выдавила свои первые слова. Именно выдавила, ибо это был не голос, это была не речь, а какой-то замогильный сип:
– Стой, не уходи, не оставляй меня…
Все прозвучало без малейшей интонации, вяло и приглушенно. И от этого у Славки по спине мороз пробежал. Но он не остановился.
Наверху было чисто и светло. Даже чересчур светло – от белизны кафеля резало глаза. Славка попробовал струю рукой – кипяток! Теперь можно было всласть помыться да еще попариться. Когда они ходили в баню не с ротой, а одни, после нарядов, то почти всегда устраивали небольшую парилочку. Раскаленные трубы и каменная кладка поднимались из кочегарки частично сюда, наверх. И надо было лишь не полениться, плотно прикрыть окна и двери да плеснуть водички. И все заполнял тяжелый въедливый пар. Конечно, это была не деревенская, не русская баня, а лишь ее жалкая копия, но и она давала отдышечку и телам солдатским, и душам.
Славка мурлыкал про себя привязавшийся мотивчик глупой песни про «синий туман». И радовался. Хотя нечему было особенно радоваться – ведь он слишком расстарался, поспешил, когда еще наряд по кухне закончится, к ночи! А у него все готово… Придется потом опять спускаться вниз, опять швырять уголек под сальным и бесстрастным взглядом черных глаз Мехмета, под сумасшедшим взором Голодухи. Ну и ладно, ну и черт с ними!
Славка решил, что жару пропадать не стоит. И разделся.
Синий тума-а-ан похож на обма-а-ан!
Синий туман, синий туман, синий тума-ан!!!
Он пел уже во все горло, никого не стесняясь, – кого тут стесняться?! Даже ежели и услышит кто проходящий мимо, так и пусть слышит, где ж еще петь, как не в бане. Шумела падающая из кранов вода, пар застилал все.
И Славка не расслышал с первого раза стука в дверь. А потом бросился к ней – как был, не одеваясь, весь мокрый и распаренный. Встал сбоку, так чтоб не было его видно, и просунул голову в щель.
На входе стояла Катя. Вот уж кого Славка не ожидал здесь увидать, так это ее! Могли зайти ребята-сослуживцы, сержанты, прапорщик, замполит, даже командир части, но она! Выследила все-так и! Славка тряхнул головой, нахмурился.
– Чего отворачиваешься-то? – поинтересовалась Катя и просунула ногу между дверью и косяком, чтобы Славка не смог закрыться. – Попался, который кусался?
Она была в легоньком старомодном ситцевом платьишке, босоножках. На полной шее висела увесистая связка бус – зеленых, пластмассовых. Круглое лицо Кати не было красным и взволнованным как обычно, сегодня у нее был выходной, и она немножко привела себя в порядок – выглядела вполне прилично для тридцативосьмилетней женщины, никогда не отказывавшей себе ни в мучном, ни в сладостях.
Славка растерялся. Но пока он раздумывал, что делать, как быть, она протиснулась внутрь и привалилась спиной к двери, щелкнула задвижкой.
– Фу-у, как жарко! – проговорила она и улыбнулась.
Славка попятился к стене. И сказал:
– Сейчас придут сюда, ты что! Ребята из наряда…
– Ребята из наряда, – медленно и с расстановкою произнесла Катя, упершись рукой, в кафель и глядя прямо Славке в глаза, – пашут там как папы-карло! И придут они не скоро, часикам к двенадцати, Славочка! Так что ты не крути! – Лицо ее вдруг стало обиженным, щечки и губки надулись, округлились. – А если не рад мне, так и скажи!
Славка замялся, не зная, что и сказать-то.
Но она уловила момент и не дала ему сделать выбора, опередила.
– Ну вот и правильно, миленький, я знала, что не бросишь свою старушечку, ах какой ты славненький, дай поцелую!
Она надолго припала к Славкиным губам. И тот почувствовал, что Катя уже успела приложиться к бутылочке – от нее пахло сладеньким красненьким винцом.
Первый раз Славка увидал Катю полтора месяца назад. И само собой, они познакомились в посудомойке – только не солдатской столовой, а офицерской. Славку, как самого опытного мискомоя, направили туда на подхват. Работали вчетвером, с еще троими солдатиками. А верховодила плотная и румяная женщина, показавшаяся поначалу Славке чуть ли не пожилой. Она была всем недовольна – орала на них, ругала на чем свет стоит, даже материла, заставляла перемывать посуду по сто раз, короче, выходила из себя и бесилась, измывалась над ними. Трое сбежали покурить и не возвращались уже минут сорок. Пахал один Славка. А бабища в белом, засаленном местами, халате стояла за спиной, уперев руки в бока, и покрикивала – да все пуще и злобнее. Славка вообще был терпеливым человеком, ему было плевать на женский визг и ор, он даже отшучиваться перестал. Но когда она особо крепко его задела, он вдруг смекнул, что к чему. И рассмеялся от догадки – все было предельно просто, причем здесь посуда! Он бросил тарелки, бросил чан с горячей водой, встряхнул раскрасневшимися руками, обернулся и со словами: «Ух какая грозная начальница нам попалася, ух какая сердитая», словами, произносимыми шутливо-ласковым тоном, он прижал ее к стене и уперся ладонями в ее немалые выпирающие двумя арбузами груди. Она и рот от удивления прикрыла. Сразу сомлела, повела глазами, потом закатила их и вздохнула столь порывисто и страстно, что Славка пожалел о своей неосторожности. Руки его были мокры, и по халату расползались два темных пятна. Но она не отстраняла этих рук. Она стояла ни жива ни мертва. Славка лишь слегка перебирал пальцами, не давил, а скорее поглаживал… а сам уже подумывал, как бы так ретироваться, чтобы все обратить в шутку. Не тут-то было! С Катей шутки были плохи! Она ожила через полминуты, подхватила его чуть ли не на руки, утащила в подсобку. Вернувшиеся с перекура парни не обнаружили в посудомойке ни Славки, ни грозной командирши. Появились они лишь через час. Причем Славка тащил огромную стопу тарелок. А она шествовала важно позади с видом полководца, выигравшего сражение. Ребята не стали доставать Славку расспросами. Но, оценив его измученный, даже измочаленный вид, поняли – парню пришлось поработать на славу, вовремя они ушли курить! С тех пор Катя не давала Славке шагу сделать, она его выслеживала повсюду. Казалось, какое-такое свободное время у солдата, тем более – курсанта, сам его Славка не находил. Но Катя находила! Она была когда-то замужем за прапорщиком или старшиной в этой части. Но тот с ней развелся, уехал. А она приросла к офицерской столовой и много лет уже жила бобылкой. И все бы хорошо. Но Славка тяготился их связью, мечтал побыстрее умотать из учебки – ведь не увяжется и она за ним!
– Попаришь девушку? – поинтересовалась Катя. И расстегнула пуговичку на платье.
Славка вздохнул, пожал плечами. Он знал, не отвертеться.
Катя раздевалась долго, со вкусом и жеманно. Она понимала, что поспешишь – и все испортишь, что миленького Славочку надо завести, и тогда с него спадет эта противная хандра, тогда он превратится совсем в другого человека.
– Помоги? – Она повернулась к нему спиной, подалась назад.
Славка расстегнул «молнию», такую нелепую на этом платье. Открылась пухлая белая спина, которую хотелось потрогать даже из простого любопытства – на самом ли деле она такая мягкая, какой кажется, правда ли, что ладонь утонет в ней, растворится или нет. Но Славка сдержал себя и снова отошел к стеночке. Они много раз были близки, но он всегда неловко чувствовал себя, будучи голым. Вот и сейчас – она вошла столь неожиданно, что позабылось про предыдущее, показалось – все опять начинается заново, впервые.
Катя платья так и не сняла. Задрала подол и долго возилась с чулками, не столько пытаясь их стянуть, сколько оглаживая свои полные аппетитные ноги, похлопывая по ним, поворачивая их то так, то эдак, вытягивая и сгибая. Славку начинала увлекать эта игра. Всегда она, Катя, умела его пересилить, завести, даже в те минуты, когда он вообще ни о каких женщинах не думал, смотреть на них не хотел, когда он к ним испытывал отвращение. Искусница была Катя. И не скрывала своего мастерства, наоборот, поглядывала, какой эффект производит, тянула губки, подмигивала и тут же делала скромное лицо, совсем как у монашки.
Славка проверил задвижку. Осмотрел окна. Все было вроде бы нормально. Первой мыслью была такая: побыстрее разделаться с Катей, раз уж не сумел увильнуть от нее, да и выпроводить под предлогом, что с пересменка должны прийти мыться. Но мысль он эту отогнал. Во-первых, Катю не проведешь, она все тут знает досконально, все поря-, дочки изучила, а во-вторых, он и сам начал распаляться. Но не соломою быстрогорящей, а тлеющим долго и надежно, с постоянной температурой горения, угольком.
– Ну куда ты? – жалобно протянула Катя.
И задрала платьишко еще выше, до грудей. Чулки она так и не сняла, один впивался в белую мягкую плоть у самых трусиков, второй скрученно висел у колена. И опять она жеманно изогнулась, отчего большой шарообразный живот ее совсем заслонил полосочку трусов, и Славке показалось, что она стоит голая.
Он вздохнул. Остановился.
– Ну помоги снять! – Катя делала вид, что запуталась в своем платье.
А когда Славка подошел ближе и принялся было тянуть с нее платье через голову, она сама скинула ситчик и захлестнула им Славкину шею словно петлей или арканом.
– Попался!
Она притянула к себе Славку, сразу обхватила его ногу своими, навалилась грудями, выпирающими из фиолетового узорчатого бюстгальтера. А потом резко отстранила Славку, опустила глаза. И он не успел прикрыться рукой.
– Созрел! – обрадованно провозгласила Катя. И как-то изящно и легко, несмотря на свою полноту, выскочила из трусиков, отшвырнула платье на скамью. Туфельки снимала на ходу.
Догнала она Славку у самого полка. Полок был неположен в солдатской бане, некогда солдатушкам, бравым ребятушкам, распаривать на нем свои телеса. Но его все же смастерили умельцы, а начальство смотрело сквозь пальцы на их работу, может, просто не замечало. Пользовались им редко, опять-таки в основном после нарядов.
Славка запрыгнул на высокий полок. А она осталась внизу. Не смогла поднять пышного тела, не хватило силенок.
– Помоги-и? – игриво протянула она и помахала руками перед Славкиным носом. – Ну чего ты?
– Нетушки-и, – протянул Славка не менее игриво. И достал с пола веничек, припасенный еще со вчерашнего дня.
– Ну-у, кавалер! Поматросил и бросил? Так?! – Катя рассыпалась в мелком смехе. Тянулась к нему.
Потом она подпрыгнула – ее огромные груди взлетели вверх, качнулись и опустились тяжко, у Славки аж сердце зашлось. Но Катя не урезонилась. Она прыгнула еще раз, потом еще… и красивенький ее бюстгальтер не выдержал-что-то в нем лопнулось, живые упругие шары выскочили наружу резиновыми мячиками.
– Ладно уж!
Славка великодушно опустил обе руки вниз. И она все поняла. Развернулась к нему спиной. Он просунул руки ей под мышки, ухватился за эти колышущиеся мячики и одним махом втащил толстушку Катю к себе, на полок. Она завизжала, опрокинулась на него спиной, мясистыми бедрами, придавила. Но он не выпускал ее грудей, он перекатывал их из стороны в сторону, вздымал вверх и опускал, чувствуя, как они вырываются из рук, разбегаются, как набухают соски. Эта игра нравилась обоим, и особенно Катюше – она заливалась птичкою, откидывала голову назад, ему на плечо, жеманилась, терлась, повизгивала, гладила его руки, а сама подзуживала, подзуживала быть смелее, увереннее, сильнее. И Славка не робел… где он еще встретит и когда такое обилие женской волнующей плоти, горячей и трепетной, обильной и сладкой! Все его знакомые девчоночки и однокашницы, все его мимолеточки были худющими, постными – и пускай невеликий опыт у Славки, да только он знал, что рука к таким вешалочкам привыкает быстро и перестает реагировать на них со второго поглаживания, в лучшем случае, с третьего. А тут все было иначе! Тут можно было «пировать» до бесконечности, погружая руку в податливое и извивающееся тело, до тех пор, по крайней мере, покуда сам выдержишь!
– Попарь меня веничком! – попросила Катя. И улеглась на живот.
Славка повалился на нее – и не было в мире перины мягче и удобнее. Орудуя веником, он подгонял парок к ней, к ее бокам, к себе. И она стонала, сипела, даже ругалась со смехом, пыталась выскользнуть, но не всерьез, конечно, в шутку.
– Уморишь, изверг! – кричала она и прихлопывала его по бедрам, вытягивая свои полненькие коротенькие ручки.
И тогда он отбросил веник. Она почувствовала это. И одним неуловимым движением извернулась под ним, прижалась лицом к лицу, раскинула широко мягкие свои ноги, обхватила ими его бедра, обняла руками. А когда почувствовала, что все в порядке, отпустила его плечи, ухватила себя под ноги руками, притянула их выше, выше… он приподнялся над нею, помог ей, положил ее ноги на плечи, утонул в ее напрягшейся и задрожавшей мякоти, пружинистой, упругой. И почувствовал, что сегодня им предстоит еще долго наслаждаться друг другом, что она так его зарядила, как никогда раньше, что он сам будет оттягивать и оттягивать последний момент, лишь бы дольше продолжалось это плавное покачивание, эта неторопливая сладостная скачка…
И в этот же миг он повернул голову. И разинул рот. Из противоположного окошечка, с расстояния в два метра, на них глазели огромные выпученные глазища. Славка даже и не понял сначала, кому они принадлежали. Катя под ним застонала, потянула его вниз, к себе. А он не откликнулся, он словно окаменел.
– Не уходи, не уходи! – сипло донеслось из окошка, и в него протиснулась сначала голова Тоньки Голодухи, а потом и вся она. Ни один нормальный человек, даже ребенок, не пролез бы в эту щель. А Тонька проскользнула.
Она спрыгнула босыми ногами на лавочку. И тут же содрала с себя грязные лохмотья, бросила их рядышком с ситцевым платьем.
А Катя лежала, требовала чего-то от Славки и ничего еще не видела.
Безгрудая и страшная Голодуха подошла вплотную, вцепилась в край полка, подтянулась. И вот тут-то Катя повернула голову и встретилась своими глазами с безумными очами сумасшедшей. Это был конец света. Славка почувствовал, что летит куда-то вверх. Он ударился сразу затылком и спиной, ноги отшвырнули его катапультой, да, эти самые-мягкие, упругие, послушные, сладостные.
– А-а-а-а-а-у-у-у!!!!! – заорала благим матом Катя и забилась в угол. Но тут же рванулась, спрыгнула шариком и, несмотря на всю грузность, округлость, молнией метнулась к лавке, схватила платье в комок, подхватила туфли… и в долю мига выскочила из бани, только дверь хлопнула.
Славка недоуменно поглядел на кафельный пол у лавочки – там валялись черные трусики и фиолетовый ажурный бюстгальтер. Они казались жалкими, несчастными.
Но он не туда смотрел.
– Не уходи-и-и! – выкрикнула вдруг Тонька, совершенно бессмысленно, непонятно к чему.
И бросилась на Славку. Он не ожидал подобного натиска. Он чуть не ударился головой о потолок второй раз. А она уже вцепилась в него, уже тянула на себя, падала. Они грохнулись вниз, на пол, вместе, одним клубком. Но она то ли не ударилась, то ли не почувствовала боли, она обхватывала его руками и ногами, сдавливала. Проделывала все это с такой уверенностью и ловкостью, с такой одержимостью, что Славка сам не заметил того мига, когда овладел ею. Точнее, когда она завладела им и стала импульсивно, гибко и страстно изгибаться, припадая и отстраняясь. Это было выше его сил. Но он уже терял власть над собой.
– Не уходи, не уходи, Боренька-а-а! – стонала она, раздирая его кожу в кровь ногтями.
Славка не сразу понял. Но потом выдавил из себя неуверенно:
– Вообще-то меня не Боренькой звали раньше!
Она вжималась в него, терзала его. И ничего не хотела слушать. Через каждые два слова она нашептывала: «Боренька! Боренька!» И было это просто страшно! Славка понял, что она не в себе, что она не понимает, где находится, с кем…
– Нет! Ты не уйдешь! – прохрипела она неожиданно не своим голосом.
И перевернула его на спину, застыла на нем, словно лихая наездница на смиренном и послушном скакуне, прижала к полу, сдавила бедра ногами еще сильнее, вскинула руки, снова осела, надавила, будто желая, чтобы он вошел в нее глубже, как можно глубже. Закричала сдавленно.
И его пронзило сладостной дрожью, его потянуло, выгнуло так, что он приподнял ее, подержал немного, а потом сбросил. Это было впервые со Славкой, это- вообще было за гранью его понимания: начал с одной, кончил с другой.
И тут она уперла свои костлявые руки в его грудь, нагнулась над ним, глаза и вовсе повылезали из орбит, и она закричала как резаная:
– Это не ты! Это не ты!! Это не ты!!!
Конечно, не я, подумалось Славке, и не я, и не она, и вообще – не реальность, все это сон, бред, кошмар! Наверное, надышался там в подвале дрянью, а тут, в пару и влаге, головушка-то и не выдержала, пошла круголя выделывать, видениями потчевать!
Но в тот же миг «видение» ударило его ладонью по щеке, завизжало пуще прежнего и метнулось к окну. Славка не успел на ноги подняться, а Голодуха, сжимающая в кулаке свои бесцветные лохмотья, вся синюшная, избитая, тощая, грязная, выскользнула уже из бани.
– Бедлам! – заорал Славка в голос.
Схватил свои форменные брюки. Стал их натягивать.
Он выскочил наружу через десять секунд, не позже. И по примятой траве и обломанным веткам увидел, куда побежала спятившая окончательно Тонька. Ее надо было поймать, отвести в санчасть! Пускай ему влетит! Пускай! Но иначе она сегодня натворит таких дел, что и… Славка не стал додумывать.
Он бежал, так же как и она, не разбирая дороги, ничего не соображая, полностью позабыв про Катю. А та, между прочим, стояла за большим деревом, глядела на него и плакала. Она вообще ни черта не могла понять. У нее все поджилки дрожали. И все-таки она нашла в себе силы и после того, как Славкин след простыл, зашла в баню, подобрала трусики и сиреневый бюстгальтер, сиротливо валявшиеся на полу.
Леха встал на колени и обхватил Тяпочку поудобнее – она застыла, вытянувшись в полный рост, лицом к нему. И их головы были на одном уровне. Губы ловили губы, глаза смотрели в глаза.
– А ты не измучился, мальчик? – поинтересовалась Тяпочка. – Тебе потом плохо не будет, а?
Леха промычал нечто невразумительное – он совсем одурел за последние полтора часа, она из него высосала не только остатки сил, но и, казалось, вообще все. И несмотря на это, Леха продолжал пылать страстью, он еще не удовлетворил ее и на половину. Во всяком случае ему так казалось.
– Ну, как знаешь, – пропела она и укусила Леху за нос.
Тот как стоял, так и сел, опустился на собственные пятки. Притянул ее – Тяпочка, широко расставив ноги, пристроилась на нем. И все началось по-новой.
Бутылка из-под вермута давненько валялась в кустах, опорожненная до последней капельки. Но они были пьяны, вовсе не от вина, они были опьянены друг другом, близостью. Тяпочка была крохотной, но и она не умещалась в Лехиных ладонях полностью. А ему очень хотелось вобрать ее всю в себя, одновременно ухватиться за всё выступающее и не очень, огладить каждый миллиметрик кожи. Но что делать, рук не хватало! И Леха жадно перебирал ими, словно какой-нибудь скупой рыцарь, ласкающий свои ладони в золоте и драгоценностях, загипнотизированный ими, не имеющий сил оторваться.
Он ничего не видел вокруг, ничего не слышал. И потому, когда поймал вдруг на себе пристальный взгляд огромных светлых глаз, еще с полминуты пребывал в замешательстве, не прекращая покачиваться и ласкать Тяпочку. Лишь позже до него дошло, что происходит нечто неладное.
Но было поздно. Из-за кустов вдруг выскочило дикое и невероятно костлявое существо. Оно было растрепано и грязно. На теле этого существа висели драные лохмотья, сальные спутанные волосы торчали в разные стороны. Под глазом красовался огромный синяк. Леха и не разглядел его толком – он вобрал его сразу, как объектив фотоаппарата, – механически, без осмысления. И случилось это потому, что существо выскочило словно из пращи, подпрыгнуло, огласило окрестности диким воем и бросилось на них.
– Ты чего… – начал было Леха.
Но Тяпочка уже полетела в сторону – голенькая, напуганная, с перепугу потерявшая дар речи. А безумное это существо вцепилось в Лехины плечи – да так, что из-под ногтей его тут же выступила кровь. И завизжало в лицо:
– Не уходи! Не уходи-и-и!!!
Леха опешил. Но ему хватило секунды, чтобы собраться, вскочить на ноги. Он даже не успел поднять спущенных брюк, и они сползли на траву. Первым делом он оторвал от себя руки, отбросил их. И, не раздумывая, ударил налетевшее на него существо кулаком в грудь. То отскочило на метр, упало, скорчилось. Леха в горячке уже было занес ногу, чтобы врезать покруче, чтобы проучить… И так застыл. Он только сейчас узнал Тоньку Голодуху.
Позади судорожно, словно по команде «Подъем», одевалась Тяпочка. Она была в крайнем замешательстве, трясла бантом, округляла глаза, разевала рот. Но сказать ничего не могла.
Леха нагнулся над лежащей Тонькой, протянул к ней руку.
– Не уходи! – закричала она так высоко, что уши заложило.
И ударила Леху ногой в живот. Потом другой – под глаз. Леха чуть не упал. Но теперь в нем не было ни злости, ни растерянности. Теперь он знал, надо что-то делать, надо как-то помочь Голодухе, иначе приступ может ее угробить. Он снова подступился к ней.
– Не трогай! – послышалось из кустов.
И на поляночку выскочил Славка Хлебников. В руке Славка держал белое вафельное полотенце. И вид имел такой, словно вот-вот набросится на безумную Тоньку и начнет ей руки вязать.
Но оба опоздали. Голодуха вскочила вдруг на ноги, обожгла всех диким нечеловеческим взглядом, зашипела на Тяпочку, отчего та чуть не упала, прикрыла лицо руками, и опрометью бросилась наутек. Ее вой еще долго стоял в ушах.
Первым опомнился Леха, подтянул штаны, простер руку назад и сказал:
– Знакомься, Тяпочка! А это – Славик!
– Лена, – представилась Тяпочка, скромно потупив глазки.
– Очень приятно, – сказал Славка. Повернулся спиной. И пошел в баню.
Черецкий ходил мрачнее тучи. На расспросы ничего не отвечал, даже отшутиться не мог. Лишь отворачивался, когда особо допекали.
Он надеялся, что сумеет развеяться, что дня через два, а может, и три все само собою пройдет. Но не проходило. Наоборот, с каждым днем ему становилось все хуже. К концу недели он извелся окончательно, превратился в оголенный комок нервов. Он совсем не спал ночами, лишь иногда, вне зависимости от времени суток, впадал в прострацию на несколько минут, отключался от мира сего.
Каленцев даже сделал ему замечание. Но потом, приглядевшись, сказал:
– Вы бы в санчасть, что ли, сходили! Что с вами, Черецкий, съели что-нибудь не то, а?
Борька не ответил. Вернее, он ответил, но про себя, послал ротного на три буквы. А к врачам идти отказался. Ничего!
В субботу вечером ему стало совсем невмоготу. Жизнь не мила стала. Днем он повздорил из-за пустяков с Новиковым. Тот мог бы наказать подчиненного, но, видя его состояние и ничего не понимая, спустил все на тормозах, простил.
После ужина Борька стоял у дерева за курилкой, смолил одну за другой. Думал об Ольге, о себе, о том, что впереди еще двадцать месяцев службы и что деваться некуда, хоть вой!
Мимо проходил Леха Сурков. Заметил Черецкого.
– Ты чего? – спросил он.
– Вали отсюда, салабон! – прошипел Черецкий.
Леха застыл в недоумении. Давно Борька не называл его так, казалось, прошла эта временная дурь, растворилась в череде бесконечных дней. Ан нет, не прошла, видно. Леха поежился, ему стало вдруг зябко.
– Ты чего сказал? – переспросил он.
– Чего слыхал!
– Я ж по-человечески поинтересовался только, – возмутился Леха, – а ты чего?!
– А ну вали, дундук деревенский, чего встал, спрашиваю! Давай катись! – Черецкий отбросил сигарету. – Не понял, что ли?!
– Уйду! Но сам уйду! – уперся вдруг Леха. – Раскомандовался тут, начальничек!
Черецкий был уже на взводе, его трясло. Переполнявшая его злоба, многодневные терзания – все это требовало выхода. И сдерживать себя в эти минуты он уже не мог.
– Считаю до трех, зелень пузатая! – процедил он сквозь зубы.
– А хоть до ста, мне-то что, – спокойно ответил Леха и упер руки в бока.
– Раз!
Леха улыбнулся, выставил вперед ногу. Но ему стало не по себе, и он пожалел об упрямстве. Надо было отступить, да теперь поздно.
– Два!
– Давай, давай, мне торопиться некуда.
– Три!
Черецкий выждал еще полсекунды и резко ткнул Леху кулаком в грудь. Тот откачнулся назад, но не потерял равновесия.
– Еще?! – спросил Черецкий.
– Попробуй!
От следующего удара Леха полетел на землю, поднялся он не сразу. Вставал медленно, придерживаясь рукой за горящую скулу.
– Вали, я тебе говорю, а то еще получишь! – громко сказал Черецкий.
Но в тот же миг сам полетел вниз. Лехин кулак не просто сбил его с ног, но и отбросил назад метра на три, в кусты.
Борька вскочил моментально, словно кошка. И сразу же прыгнул вперед. Но его кулак просвистел у самого уха Суркова. Тот успел увернуться. Они вместе упали, сцепившись в падении. Черецкому недолго пришлось удерживаться наверху. Леха перекинул его через себя. Оттолкнул. И быстро встал на ноги. Он собирался было отряхнуться. Но Черецкий вновь набросился на него. На этот раз удар пришелся Лехе прямо под левый глаз. От боли он остервенел, потерял над собой контроль – Борька полетел снова в кусты.
Но поднялся он не сразу, видно, удар был серьезным.
– Ну что, хватит? – спросил Леха. Он тяжело дышал. Но злости в нем уже не было.
Черецкий не ответил.
– Ну, а теперь я пойду, Боря, – мягко проговорил Сурков. – Ты только не злись! Я же все вижу и все понимаю. Да наплюй ты на нее!
Он и не заметил, как Черецкий оказался рядом. Удар ослепил Леху, лишил слуха. Он рухнул лицом в землю.
– А ну повтори! – прокричал Черецкий, наклонившись над ним и держа кулак наготове. Из губы у него сочилась кровь, лицо было припухшим и грязным.
Леха молчал. Когда он попытался было приподняться на локтях, Черецкий отвел ногу, собираясь, видно, врезать Лехе в грудь сапогом. Но не успел. Сам полетел наземь.
Он даже не понял – почему! Лишь потом заметил Хлебникова, приподнимающего Леху. Догадался, что ударил он. Встал.
Сурков тоже встал. Он удерживал Славку за локоть.
– Не надо, пошли отсюдова, – проговорил Леха, даже не глядя на Черецкого. – Ну его, псих настоящий.
Хлебников напоследок сказал, полуобернувшись:
– Боря, ты, если некуда силы девать, бейся вон лбом о дерево! Чего ты свое зло на других срываешь?!
– Ладно, валите оба! – просипел Борька.
К вечерней поверке они кое-как привели себя в порядок. И все же прапорщик подозрительно косился на их побитые лица. Но вопросов он не задавал, видно, деликатный был, а может, и просто опытный, не хотел подливать керосину в огонь.
А ночью Борьку совсем приперло. Он тихо стонал, уткнувшись в подушку, рвал наволочку зубами. Потом забылся не надолго, на несколько минут. Но в эти минуты во сне к нему опять явился отец – огромный и безликий. Борька звал его, кричал. И опять не мог докричаться. Тогда он подпрыгнул, уцепился за рукав и дернул к себе. Отец склонил над ним лицо. Но это было совсем другое лицо, не отцовское неузнаваемое, а лицо Кузьмина. «Ну что, брат, – сказал Кузьмин неестественно весело, – хочешь я тебя в увольнение отпущу! На денек, а?!» И захохотал. Черецкий проснулся.
Рядом с его койкой стоял Леха Сурков.
– Ты чего так кричал? Я даже испугался!
– Да ладно! – вяло ответил Борька. – Все в норме.
Леха покачал головой, вздохнул.
– Слушай, – сказал он, – ты не сердись на нас, хорошо? Мало ли чего бывает.
– Уговорил, не буду! – Черецкий отвернулся к стенке.
Но Леха не отставал.
– Нет, правда, не злись. Зря я завел это дело, надо было пройти мимо, да и все. И Славик тоже… Но, сам понимаешь, всякое бывает, извини! – Он слегка коснулся Борькиного плеча.
– Да иди ты уже! Я про вас и думать забыл.
Леха лег, заснул.
Черецкий тоже заснул. А может, ему только казалось, что он спит, ведь не могли же сниться так долго темнота, мрак кромешный совсем без просветов – и во мраке этом сам он, одинокий и несчастный. Потом из мрака выплыла Олина фигурка, приблизилась. Черецкий даже отпрянул на миг, испугавшись неведомо чего. Но Оля сказала: «Не бойся, ты что это, совсем забыл про меня? Приходи сегодня на нашу лавочку, я буду ждать!» И растворилась.
Проснулся Борька в поту. В первый миг пробуждения он еще верил, что все вернулось на круги своя, что она и вправду назначила ему встречу, на заветной лавочке, что жизнь начинается снова… Но он тут же все вспомнил, стиснул зубы.
Борька полежал еще с полчаса. Потом встал, пошел в уборную.
Дневальный сообразил, что дело неладно минут через двадцать. Ног было поздно.
Вместе с дежурным по казарме они вытащили тело из петли, положили его на кафельный пол. Через двенадцать минут приехали санитары на «уазике» с красным крестом в белом круге, вынесли тело на носилках, загрузили его в свою машину. Умер Черецкий в санчасти. За полтора часа до подъема, когда вся рота еще спала.
Сурков пришел к Мехмету, когда стемнело. Он чуть не полетел вниз головой со скользких и засыпанных угольной крошкой ступеней. Но удержался. Вцепился левой рукой в косяк. Спросил без вступлений, грубо и зло:
– Где Голодуха?
Мехмет плюнул Лехе под ноги и отвернулся. Он лежал на своей койке в обычной позе, задрав ноги на спинку и подложив руки под голову. Трехлитровая банка из-под браги была пуста. А значит, и настроение у Мехмета было паршивым.
– Отвечай!
Мехмет, глядя в потолок, сказал равнодушно, без выражения:
– Пашел отсюда, ишак! Не утомлай старика!
Леха подошел ближе, ухватил лежащего за грудки и сбросил с кровати в кучу хлама.
Мехмет тут же вскочил на ноги. Но Леха не дал ему опомниться. Он сшиб его таким мощным и классическим ударом в челюсть, что Мехмет минуты три ползал вдоль стены и, судя по всему, не мог понять, где он находится. Он вообще был слабеньким, хилым. Леха знал, да и другие ребята знали, что Мехмету раз в неделю присылают из дому конверт, в котором лежит вовсе не письмо, а лишь листок бумаги. Но в листке этом зеленовато-серая пыльца – анаша. Мехмет любил забить косячок, высмолить мастырку. Но никогда ни с кал не делился, хотя в части и была пара-другая дуремаров, привыкших к дури-анаше еще на гражданке. У дуремаров дурь была чуть не на вес золота. Но жизнь показала, что и без нее они могли обходиться.
Наконец Мехмет встал. Вытаращил на Леху непроницаемые черные глаза. Брезгливо скривил губы. И Леха понял, что истопник пока не созрел. Он двинул ему в брюхо, потом в нос – чуть не обломал костяшки пальцев, нос у Мехмета был крепким.
– Где Голодуха? – повторил вопрос Леха.
Мехмет лежал мешком. И его пришлось отволочь к кровати, взвалить на нее. В тумбочке Леха нашел флакон одеколона «Фиалка», отвернул крышечку. И половину выплеснул Мехмету на рожу. Тот пришел в себя, застонал, захрипел. Но похоже, он не собирался говорить.
Последний раз Леха видал Тоньку возле санчасти. Она выглядывала из кустов. И тут же пряталась. Лицо у нее было грязным, почти черным. И оттого еще контрастнее пылали горящие глаза на нем. Тонька выглядела законченным скелетом, узником лагеря, не хватало лишь полосатой каторжной робы или, на худой конец, телогреечки с номером.
Леха понял сразу, что она пришла к Борьке, что она думает, будто он лежит там, в санчасти. А его ведь давным-давно увезли! Он бросился тогда за Тонькой. Но лишь напугал ее. Опять удрала, оставляя клоки от своих лохмотьев на ветках.
Он знал и другое, последние два месяца, по рассказам ребят, Тонька ни разу не была в «блиндаже». От нее отвыкли и начали забывать. Правда, крутилась возле части совсем молоденькая девчоночка, которая по своим замашкам вполне могла стать достойной заменой Голодухе. Но она была еще неопытна да и трусовата – больше двух клиентов за раз она опасалась принимать, причем и тем приходилось вылезать наружу, за заборчик. Девчоночка всегда чего-нибудь требовала взамен: есть деньги – хорошо, нету – давай чего-то другое, хотя бы самую мелочь, портянки новые, рубаху нижнюю, пригоршню патронов от АКМа. За пару сапог ею можно было пользоваться неделю. Короче, двигали этой девчоночкой совсем иные помыслы, не похожа она была на Голодуху, совсем не похожа. А потому и кличку ей дали простую и соответствующую – Дыра. Кто-то якобы видал Тоньку разок вместе с Дырой, может, врал, может, нет.
Леха подождал, пока Мехмет прочухается. И ухватил его за горло правой рукой, начал сдавливать. Мехмет был толковым малым, он понял, что можно запросто попасть в райские сады к гуриям. Но ему хотелось еще немножко пососать бражки из баночки тут, в подвальчике. И он бешено завращал глазищами, давая понять, что расколется.
– Не скажешь, тут и схороню! – заверил его Леха.
Мехмет долго приходил в себя, набирал воздуха в грудь, дрожал. А потом пробурчал злобно:
– Сапсэм ишак! Дурья башка! Вон там сматры, мэшок двыгай!
Леха сдвинул мешочную занавесь и увидал в стене дверь. Дернул на себя ручку.
За дверью оказалась клетушка, два на три метра, с нарами и столиком. В клетушке было темно. Но Леха увидал сидящую на нарах Дыру. Та, поджав под себя ножки, привалившись спиной к бетонной голой стене, штопала лифчик. И вид при этом у Дыры был невероятно серьезный, задумчивый.
– Чего надо? – спросила она, не испугавшись Лехи.
Тот не сразу нашелся.
– Меньше рубля не беру! – твердо сказала Дыра и насупилась. Потом тут же, словно спохватившись, добавила: – И для этого болвана чего-нибудь!
– Какого? – не понял Леха.
Дыра рассмеялась и выпростала из-под себя ножки. Они оказались худенькими, как у подростка, и голенастыми. Лицо у Дыры отражало все, что происходило в глубинах ее совсем простенькой и немудреной души.
– А ты думал, меня этот деятель за бесплатно в аренду сдает, так, что ль? – И рассмеялась еще заливистее. – Он где там, дрыхнет, что ль?
– Считай, что его нету! – успокоил Леха.
Дыра с сомнением показала головой. И светленькие подвитые кудельки ее затряслись.
– Он всегда там! – сказала она. – А кто ж еще тебя мог впустить, а?
– Где Тонька? – спросил Леха.
– Да на хрен тебе дурища эта, чокнутая! – удивилась Дыра. – Погляди-ка на меня, лучше не найдешь! – Она задрала юбочку повыше, вытащила груди из-за пол рубашечки, явно мужской, подаренной кем-то. Вообще-то она была достаточно соблазнительной девочкой.
Только Лехе сейчас не до нее было.
Он уже разинул рот, чтобы повторить вопрос. Но увидал, что лицо у Дыры стало вдруг вытянутым.
– О-ой!!! – закричала Дыра. – Ты чего-о?!
Леха обернулся вовремя. Он резко прижался к косяку, убрал ногу, втянул живот. Лопата просвистела в трех миллиметрах от его лица и вонзилась в деревянный пол. Мехмет подкрался бесшумно, тайком. Но он просчитался.
Леха не стал ждать, пока истопник во второй раз поднимет лопату. Он так врезал ему ногой в пах, что тот заорал, скрючился и кубарем покатился назад, на середину кочегарки. И затих. Видно, от боли сознание потерял.
Леха попробовал рукой мысок сапога, не попортил ли казенную обувку. Да нет, все было нормально, немного почистить – и хоть на плац выходи!
– Видал?! – спросила у него Дыра. – Вон он какой! Этот гад меня посадил сюда и продает каждому! Вот ведь сволочь! Почти все себе забирает! А я скоро опухну тут без света, без жратвы! Кормит объедками какими-то, ругается, бьет, по четыре раза на день топчет! Да так, что потом все потроха болят!
– Ну-у, теперь он немного поутихнет по женской, части, – успокоил Леха. – Где Голодуха?
– Чего ты ко мне привязался?! Залезай лучше, поговорим, побесе-еду-ем, – кокетливо предложила Дыра и повела плечиками. – Такому красавчику и толстячку я и за так удружу! – Она выглянула из-за Лехиного плеча, убедилась, что Мехмет в отключке и добавила: – Да за одно за это, что поучил хмыря поганого, я тебя все три удовольствия гарантирую.
Лехе не нужны были «три удовольствия», ему надо было разузнать про Тоньку, и все! Он схватил Дыру за руку, сдернул с нар. Но та оказалась хитрой, и вместо того, чтобы слететь на пол, встать, она оттолкнулась легонько ногами, усилила Лехин рывок и прямиком упала ему на шею, вцепилась, повисла.
– Я тебе покажу, потом!
– Что?
– Где твоя дурочка обретается, вот что! – разъяснила Дыра.
– Пошли!
– Нетушки!
Она тяжело дышала ему в лицо, похохатывала, терлась. И Леха не устоял. Он лишь вздохнул прерывисто и тяжело. Но большего для него и не требовалось. Дыра захлопнула дверь. Потянула Леху на себя. Они даже не раздевались. Под юбочкой у нее ничего не было, гостей Дыра встречала во всеоружии.
На все про все хватило двух минут. Леха вымотался, но удовольствия почти не получил. Не в настроении он был. А для Лехи – настроение главное! И она заметила, надулась, шлепнула его ручкой по губам. Леха отдернул голову.
– Пошли!
Теперь Дыре отступать было некуда.
– Меня потом этот хмырь пришибет совсем! – пожаловалась она на судьбу грядущую. – Да-а, так и говорил – зарэжу! И все! Он сам ненормальный, Тоньке пара!
– Не зарежет! – заверил Леха.
Он подождал, пока она немного приберется, подтянется. А потом открыл дверь…
Руку с ножом он успел отбить в самый последний момент. Нож вонзился в древесину, задрожал. А Мехмет уже вцепился другой рукой в Лехино горло, вытащил его из каморки, повалил. Они сцепились, упали и покатились по полу, пачкаясь в угольной пыли. На этот раз верх брал Мехмет. Внезапность нападения сыграла ему на руку.
Леха отбивался отчаянно. Но Мехмет подмял его под себя, навалился, принялся душить обеими руками. И когда свет в Лехиных глазах уже померк, случилось неожиданное – Мехмет вдруг сам отвалился, покачался немного и упал набок с выпученными, закатывающимися глазами. Над ним стояла с лопатой Дыра.
– Чего я наделала-а! – протянула она дурашливо, еще не веря в свершившееся.
Леха поднялся. Потрогал Мехмета. Тот был жив, просто валя лея без чувств. Он ощупал затылок – никакой дырки или раны в нем не было, видно, удар плашмя пришелся.
– Оклемается, – сказал Леха. – Пошли!
И они молча вышли из кочегарки.
Дыра вела его долго. Все время вдоль забора. Леха уже подумал, что она водит его за нос, дурачит. Но заметил свеженький, дня три назад прокопанный, лаз под забором и сообразил – все честь по чести. Они пролезли в земляную щель. И метров двести шли по рощице, огибая кусты, спускаясь все ниже в какой-то овраг. Леха ничего не понимал.
– Может, ее и нету там, – сказала Дыра. И вопросительно поглядела на Леху.
– Проверим, – ответил тот.
Еще через минуту они оказались возле заросшей кустарником и травой берлоги, то ли рукотворной, то ли настоящей. Она была так замаскирована в этом буреломе, хитросплетении ветвей и корней, листвы и травы, что будь Леха один, он прошел бы мимо.
Возле берлоги на корточках сидел Славка Хлебников. У его ног, на земле, лежала Тонька. Она была зеленой. Лехе показалось, что она мертва.
Но Тонька приоткрыла глаза и пролепетала:
– Я ему говорила, не уходи! А он все равно ушел!
Дыра прижалась к Лехиному плечу, переспросила:
– О ком это она?
Леха отпихнул ее. Подошел к Славке. Тот молча пожал плечами, указал глазами на Тоньку Голодуху, вздохнул. Было непонятно, как он вообще тут оказался. Только не время выяснять!
– Надо отнести ее в санчасть! – сказал Леха нервно. Его начинало колотить непонятной всесильной и неотвязной дрожью.
– Поздно, – сказал Славка.
Леха отвернулся от него, выругался. Он не верил еще, что бывают моменты, когда на самом деле поздно. Склонился над Голодухой. Коснулся пальцами ее щеки.
Тонька снова открыла глаза. Из горла вырвался сип. За ним тихие, еле слышные слова:
– Я предупреждала его, я знала, что он умрет. Но ничего, это и хорошо, так и надо. Теперь мы встретимся, там встретимся… мы там будем совсем другие, не такие, как здесь. И он там меня узнает, про все забудет… да!
Это был какой-то бред. Леха заткнул уши. Он не мог слушать, переносить ее голоса. И он перебил:
– Тебя вылечат, ты еще попрыгаешь, Тоня! Ну-у, чего ты разлеглась, вставай! – Он повернулся к Славке, сказал совсем другим тоном, сердито, требовательно: – А ну иди сюда, ты чего там, иди!
– Не трогай ее! – потребовал Славка. И отодвинул Леху. – Неужели ты не видишь!
– Чего? – не понял Леха.
– Она же…
– Я умираю, Боренька, – простонала Тонька, – я вижу тебя, это ты пришел со мной проститься! А я думала, что ты уже там! Нет, я знаю, ты там, давно там, и ты ждешь меня… Я иду, иду к тебе, протяни же мне руку, помоги мне… Ну вот! Вот и все! Прижми меня к себе! Прижми покрепче, вот так, хорошо, спаси…
Она оборвалась на полуслове. Глаза застыли, уставившись в одну, несуществующую, наверное, на этом свете точку, подбородок отвис. Скрюченная, тянущаяся к Лехе рука, так и замерла, пальцы не разжались.
Позади закричала в голос Дыра. Но Леха не повернулся. Он слышал, как трещат ветки, как бежит девчоночка, Голодухина сменщица, бежит от них – то ли в часть, то ли в обратном направлении. Но сейчас было не до нее. Славка стоял и молчал. Он не знал, что надо делать.
А Леха вспомнил вдруг, что покойникам положено прикрывать глаза. Он осторожно протянул руку, коснулся пальцами холодных век, потянул их вниз. Но они почему-то не поддались. И глаза остались открытыми. Леха отдернул руку. И встал.
– Пойдем! – сказал Славка. И потянул Леху за рукав: – Пойдем! Мы с тобой тут не пригодимся!
– А как же… – Леха ткнул в лежащую мертвую Тоньку пальцем.
– Ей все равно, – вяло проговорил Славка. – Пойдем. Она встретилась с тем, кого любила. Не нам ее жалеть. Пошли!
Леха отвернулся, заставил себя оторваться от этого застывшего стеклянного взгляда. И они побрели в сторону части.
Объявления
ВНИМАНИЕ – ФЭН – ВНИМАНИЕ
A Ты подписался на лучший в России толстый журнал
«ПРИКЛЮЧЕНИЯ, ФАНТАСТИКА»?!
Индекс 70956
Подписка на II-ое полугодие 1994 года – с 1 апреля по 15 мая!!!
На любой почте!!!
Наш супержурнал, не имеющий аналогов в России, с каждым полугодием становится толще, лучше, интереснее. Конкуренции с нами не выдерживает ни одно из фэн-изданий! ПФ – уверенно лидирует, не имея себе равных. Им зачитываются люди от 12 до 80 лет. Почему? Потому что ПФ – это до безумия интересно и увлекательно!
СПЕШИТЕ НА ПОЧТУ И ВЫПИСЫВАЙТЕ
толстый журнал книжного формата
«ПРИКЛЮЧЕНИЯ. ФАНТАСТИКА»
РЕДАКЦИЯ ВЫСЫЛАЕТ:
Фантастический боевик
«ЗАПАДНЯ»
ц. 300 р.
РЕДАКЦИЯ ВЫСЫЛАЕТ:
Библиотека приключений и фантастики
«МЕТАГАЛАКТИКА»
в пяти книгах.
Фантастические и приключенческие романы и повести.
Цена – 3500 р.
Книги «Одержимые дьяволом». Мистика 500 р.
«Красный карлик». Эротическая повесть ужасов. 1000 р.
«Мордоворот». Приключенческая повесть о рекетирах. 500 р.
«Классификатор инопланетных пришельцев». НЛО и НЛО-навты. 1000 р.
«Прорицание о грядущем.» Подробное описание всех событий, которые произойдут до 2000 года. В 2-х книгах. 1000 р.
Почтовые переводы высылать по адресу редакции:
111123,Москва, а/я 40, Петухов Ю.Д.
РЕДАКЦИЯ ВЫСЫЛАЕТ:
тома серийной библиотеки «Приключения, Фантастика»:
«Бойня» – 2000 р.
«Измена» (историко-приключенческий эротический роман) – 2000 р.
«Чудовище», «Западня», «Прокол», «Сатанинское зелье», «Бродяга» – по 1500 р.
Почтовые переводы высылать в адрес редакции:
111123, Москва, а/я 40, Петухову Ю.Д.
Отправка заказа – немедленно!
Принимается подписка на собрание сочинений
ЮРИЯ ПЕТУХОВА
в восьми томах
в собрание входят:
роман-эпопея «Звездная месть» в пяти томах «Ангел Возмездия», «Бунт Вурдалаков», «Погружение во Мрак», «Вторжение из Ада», «Карающий Меч»
фантастические романы «Проклятый», «Власть Ирода», «Колдовские Чары» и др.
Объем каждого тома – 720 стр.
Твердый черный бумвиниловый переплет с золотым тиснением, суперобложки, блок сшитый, 40 иллюстраций в каждом томе, цветные форзацы.
Стоимость подписки – 5000 р. (стоимость первого тома и залог за последний том)
Первый том с абонементом высылаются сразу по получении почтового перевода.
Полный выпуск рассчитан на полтора года.
Почтовые переводы направлять по адресу редакции:
111123, Москва, а/я 40, Петухову Ю.Д.
Фирменный киоск журнала
«ПРИКЛЮЧЕНИЯ, ФАНТАСТИКА»
ул. Новослободская, 24
проезд м. Менделеевская м. Новослободская
Самые низкие цены
РЕДАКЦИЯ ВЫСЫЛАЕТ:
Журнал «Приключения, фантастика»
Номера за 1991 г. – по 1500 р.
Комплект 1992 г. – 3000 р.
Комплект 1993 г. – 3000 р.
Журнал ПФ зачитывают до дыр! Это единственное в России издание для любителей подлинно «крутой» сверхострой фантастики! Каждый ценитель имеет в своем собрании полные комплекты супержурнала!
Почтовые переводы высылать по адресу редакции:
111123, Москва, а/я 40, Петухову Ю. Д.
Библиотека мистики и ужаса
«ГАЛАКТИКА»
в четырех книгах. Цена – 2500 р.
Историко-мифологическое исследование о 12-ти тысячелетней истории россов
«ДОРОГАМИ БОГОВ»
Предназначается для специалистов историков и всех, увлекающихся древней историей, мифологией, этногенезом и вопросами происхождения Русского Народа.
Публикуются данные, скрываемые официальной наукой.
Цена – 2000 р.
Любителям аномальных явлений, таинственных загадок, мистики, ужасов и фантастики
редакция высылает подборку избранных номеров ежемесячника «Голос Вселенной»
с сенсационными материалами «Вампиры и оборотни. Хроника преступлений и злодеяний», «Полтора года в аду. Записки воскресшего», «Инопланетные пришельцы на Земле. Тайны НЛО», «Убийцы из космоса», «Тотальное психо-зомбирование», «Зверолюди», «Людоеды», «Самозащита от нечистой силы» и др. Кроме того в ежемесячниках – фантастические романы, повести и рассказы ужасов, с иллюстрациями! Цена подборки – 2600 Р.
Деньги высылать почтовым переводом по адресу редакции:
111123, Москва, а/я 40, Петуху Ю. Д.
Отправка – немедленно. Реализаторы – оптовики могут заказать партии «Голоса Вселенной» из расчета 1 экз. – 100 р.
РЕДАКЦИЯ ВЫСЫЛАЕТ:
Журнал «Приключения, фантастика»
1994 г. номера 1,2,3 – по 1200-00
Библиотека фантастики и приключений
«Метагалактика», 1994 г.
тома 1,2,3 – по 1500-00
Библиотека мистики и ужаса
«Галактика», 1994 г.
тома 1,2,3 – по 1000-00
Первый том с/с писателя-фантаста Юрия Петухова (с абонементом, 720 с. с иллюстрациями, черный роскошный переплет с золотым тиснением, супер-обложка, блок сшитый. Фантастический роман – эпопея «Звездная месть») Ц. 3000-00
Почтовые переводы высылать по адресу редакции:
111123, Москва, а/я 40, Петухову Ю. Д.
Выходные данные
Художник Алексей Филиппов
ПФ-измерение.
Выпуск 4–6.
© журнал «Приключения, фантастика»
Рукописи не возвращаются и не рецензируются.
Перепечатка только с разрешения редакции.
Розничная цена свободная.
Рег. номер – 245 от 19.10.90. Мининформпечать
Адрес редакции: 111123, Москва, а/я 40.
Учредитель, издатель, главный редактор, директор – Петухов Юрий Дмитриевич.
Формат 84x108/32. Тираж 32 тыс. экз.
Заказ – 652. Подписано в печать 1.01.1994 г. Печ. л. 2.
Отпечатано в Московской типографии 13.
107005, Москва, Денисовский пер., 30.
Индекс 71278