Метагалактика № 1 (1994)

Государыня Москва принимала патриарха великого града Антиохии и стран Киликии, Иверии, Сирии, Аравии и всего Востока кира Макария.

Первым из антиохийских патриархов, посетивших Россию в 1586 году, был кир Иоаким.

Он приехал в страну, на которой все еще лежала тень грозного царя Иоанна Васильевича. Принимали патриарха, как принял бы сам Грозный. Святейшего осыпали подарками, льстили, задавали в его честь пиры, потрясали великолепием церковных служб. А всего желания, тайного и явного, – пусть помолится за почившего царя, пусть возлюбит Россию душой и, воротясь в свои восточные страны, подвигнет вселенских патриархов на учреждение Московского патриархата.

Об усердном заступничестве Иоакима и через семьдесят лет помнили благодарно. Время его приезда у потомков сливалось со временами царя Ивана. Велика была страшная, лучезарно сияющая, убогая в нищенской святой смиренности, в гордыне, низвергающая и попирающая, багряная и голубая, черная и белая слава прадеда. А потому царь всея Руси Алексей Михайлович приказал воздать почести патриарху киру Макарию вдвойне против тех, какие оказаны были патриарху киру Иоакиму.

Гостю объявили: государь по приезде его примет не через неделю, как принимает самых высоких, царскому сердцу приятных особ, а на третий день.

День этот совпал с благодатным и торжественным праздником рождения Алексея Алексеевича, радостного сына счастливого отца и царя.

Начались для арабских монахов хлопоты, сердцебиения и боязни.

К патриарху и его людям приставили драгоманов – знатоков иноземных языков – обучать русским мудроватым правилам, как царю кланяться и как ему говорить, где тихо, где громко.

Архидиакону Павлу Алеппскому, сыну патриарха Макария, достался драгоман Георгий, русый красивый муж, с умными скорыми глазами. Лицо у него было бы совсем ангельское, да сжатый властно рот, да взгляд, который все ласкает, ласкает, а потом как замрет, как просверлит, до всего дознаваясь и безмерно печалуясь всему… Павлу Алеппскому шепнули: драгоман этот лучший. Полгода не прошло, как приняли в Посольский приказ, а уже все начальство приметило его и приветило. Языков он знает множество: татарский, польский, немецкий, английский, валашский, греческий, шведский и латынь. Сам он человек русский, а жил все время на чужбине. Бывал в Аравии, поклонялся в Иерусалиме Гробу Господню, возможно, и в Алеппо был, но арабского языка не знает. У московского царя семьдесят переводчиков, а такого, чтоб знал арабский язык, не было и нет.

После урока Павел Алеппский, ища дружбы, сказал драгоману:

– Какой удивительный, благочестивый у вас государь! Как любит и почитает его народ! Мы проехали многие страны, но такого не видали нигде.

– Наш государь молод, – ответил драгоман, глядя в глаза архидиакону, – с годами благочестие его усилится, благодеяния возрастут. Наш государь любит раздавать бесчисленным нашим нищим щедрую свою милостыню, и слава его будет велика среди тех, кто любит Бога, и особенно среди тех, кто служит ему.

Архидиакона смутили слова драгомана. Они были хвалебны, правильны, но они пугали.

– Патриарх Макарий молится за Россию, – сказал архидиакон. – Ваше государство постигло большое несчастье: чума унесла много людей…

– Государь плакал, въезжая в Москву. Сам он прятался от моровой язвы в городе Вязьме. А Москва тем временем помирала, но, слава богу, вся не вымерла.

Голова ближайшего советника антиохийского патриарха, сочинителя описаний его дел и дорог, заболела от напряжения. Кто он, этот драгоман? Почему он говорит так смело? Искуситель, выведывающий настроения и думы иноземцев, или просто умный, превелико образованный человек?

Так как же быть с тобою, драгоман? Оттолкнуть тебя или расположить? Доносчиков вокруг много, а друзей нет. Чтобы узнать чужую страну, чтобы понять, как она живет, нужны друзья.

– За твои труды, Георгий, я хочу сделать тебе подарок, – сказал архидиакон драгоману. – Возьми себе эту шкатулку из драгоценной слоновой кости. В ней алеппское мыло.

– Спасибо, – Георгий поклонился, – это действительно драгоценный подарок. Я не заслужил его. Если святому отцу хочется сделать приятное своему покорному слуге, одари меня знаком солнца. Я невзначай увидел его на твоем столе – диск с пылающей короной вокруг.

– Но это же не золото! Диск только слегка позлащен. Он из бронзы. А письмена на нем бессмысленные. Это языческий талисман. Я купил его в Стамбуле.

– Люблю ненужные, загадочные вещи. Такого талисмана я еще не видел. И он велик. Я пришью его на рубашку, и он будет защищать мое сердце от коварного удара.

– Не расскажешь ли ты мне, Георгий, подробно о въезде государя в Москву? Мы видели процессию из окна. Это было красиво и величественно, но я хочу знать подробности. Я поведаю об этом великом событии всему миру.

– Я согласен, – ответил драгоман.

Они разговаривали на греческом языке.

Торжественно и скорбно вступил государь в стольный свой град.

Въезд, как и все другие российские дела, был совершен с промедлениями, с раздумьями, с опаской, но основательно и наверняка. В субботу третьего февраля прибыл в Москву патриарх Никон. Он вместе с царицей, царевнами и младенцем-царевичем спасался от чумы в лесах, потом приехал к Алексею Михайловичу в Вязьму укрепить в себе молодого государя, молитвами отвести беду от Московского царства. Измученный страхами, всегда благодарный наперед, готовый награждать за любую, самую ничтожную помощь, царь повеличал собинного своего друга титулом, который носил и сам.

Великий государь отныне, патриарх Московский и всея Руси Никон из осторожности не писался пока государем, но все, кто обращался к нему с грамотками, не забывали про новый титул патриарха. Впрочем – только может ли быть такое? – челобитчики не подластивались, писали патриарха государем ошибочно, по старинке: патриарх Филарет носил этот высокий титул. Правда, он был отцом царя Михаила…

Великий государь и патриарх прибыл в Москву первым, дабы придать Алексею Михайловичу твердости, убедить примером, что жуткая опасность миновала.

Февраля на девятый день пожаловала в кремлевский дворец царица Мария Ильинична.

Царь ехал с нею, но потом решил помолиться в монастыре Андрея Стратилата. Монастырь был всего в пяти верстах от Москвы, и на следующий день все московские храмы ударили радостно в колокола, возвещая народу, что государь едет занять престол, беда миновала тех, кто не помер, жизнь продолжается.

Попы и бояре встретили царя у Земляного вала. Под звон через поредевшую толпу двинулся царский поезд на Красную площадь.

Впереди несли знамя Успения Владычицы, потом нерукотворный образ в честь Хитона Господня, сберегаемого в Москве. Далее по порядку несли знамена с образами Георгия Победоносца, Дмитрия Солунского, Михаила Архангела. Чуть возвышаясь над знаменами, будто осеняя процессию крыльями, плыл царский герб – двуглавый орел. Герб охраняла конница. За конницей священство с крестами. Далее ратники в честь Троицы тремя рядами. Одеты в цвета полковых знамен.

Возле церквей войско и встречающие государя молились. Церквей по дороге было множество.

Алексей Михайлович так и шел всю дорогу пешком, сняв шапку и плача. Пустовата была Москва после моровой язвы.

Стоило появиться царскому поезду на Красной площади, как вышли стрельцы с метлами и усердно размели путь.

Вошли в Кремль. И снова царь плакал.

Плакал, поворотившись к безобразной Спасской башне. На Рождество сгорели деревянные брусья внутри часов. Башня рухнула, раздавила два кирпичных свода. Сверзлись и побились статуи, пал наземь колокол большой, замолк соловушка медноголосый, а слыхать его было на десять верст.

Как тут не поплакать? Только царю не плакать, веселиться полагается. И на третий день по приезде царь устроил великий пир в честь рождения Алексея Алексеевича, а заодно оказывая расположение и милость свою иноземным гостям.

Звать в Кремль патриарха антиохийского кира Макария государь прислал троих: попечителя царских палат, великого стольника и главного судью.

Говорил великий стольник, переводил драгоман Георгий. Ему все было интересно, он сиял глазами, но слова выговаривал внятно и бесцветно, дабы не выделяться. Как бы ни был умен переводчик, не он творит государственное действо, творят его начальные люди, говоря то, что им говорить наказано еще более сильными людьми.

Патриарха ждали сани. Перед санями – длинная цепь празднично выряженных стрельцов. У каждого в руках один из многочисленных подарков антиохийского патриарха русскому царю.

От крыльца патриаршей резиденции до крыльца Благовещенской церкви живой коридор – стрельцы со знаменами. Патриарх благословил стрельцов.

На лестнице из Благовещенской церкви в покои царя Макария встречали и приветствовали три важных сановника. Они сказали:

– Благополучный царь, величайший среди царей, самодержец всех стран Великой и Малой России Алексей Михайлович кланяется твоей святости и приглашает твое блаженство, святой отец Макарий, патриарх великого града Антиохии и стран Киликии, Иверии, Сирии, Аравии и всего Востока, чтобы ты благословил его и оказал ему честь своим посещением. Он спрашивает о твоем здоровье и благополучии.

Перед внутренними покоями Макария встретили других три сановника, еще более важных и родовитых, но и они сказали то же самое приветствие. Эти ввели патриарха во внутренние покои, и тут навстречу ему двинулись бояре и высшие думные чины. Патриарх благословил их.

Павел Алеппский видел, как дрожали от волнения руки отца, как он чуть не уронил свой посох, отдавая его привратнику. И голос был чужим. А ведь не впервой отворялись перед Макарием двери земных владык.

Двери отворились!

Антиохийский патриарх Макарий вступил в тронный зал Русского государства. Приблизившись к трону, патриарх обратился к иконе, висевшей над царем. Глух и бездушен был голос, но первое страшное мгновение уже миновало. Сподвижники патриарха едва слышно, как учили драгоманы, пропели «Достойно есть». Поклонились иконе. Теперь можно было кланяться царю.

Поклонились и воззрились. И все, кто воззрился на Алексея Михайловича, забывая страх, потеплели глазами, перевели дух и чуть пошевелились, обретая спокойствие и достоинство.

Ясноглазый молодой царь, статный, красивый, улыбался. Он улыбался не вообще, а улыбался им, слугам Господним, пришедшим к нему, и так хорошо, по-домашнему, с таким любопытством во взорах, с таким нетерпением в жестах, что каждый понял: он нужен царю.

Знали бы они, у государя оттого так весело на сердце, что удалось ему прехитрое дело: в большом своем тяжком наряде, в Мономаховой шапке бегал он смотреть в потайные оконца да в дверные щели на них, с радостью и ужасом идущих к нему. И ведь все видел! И как патриарх с саней сходил, как на икону молился, как стрельцов благословлял, как его бояре в покои проваживали. А там вспрыгнул живенько на трон, поерзал, ища удобства, и государственно закаменел.

И вот гостей ради государь всея Руси сошел с трона.

Патриарх, скованный робостью – спина колом! – благословил самодержца и ткнулся ему в плечо, как учили: изобразил поцелуй. Царь ответил без притворства, с удовольствием целуя румяными губами святейшего в голову, и облобызал ему правую руку. Помешкав, Алексей Михайлович сказал:

– Хвала Богу за благополучный твой приезд! Как ты себя чувствуешь? Как ты совершил путь? Как твое здоровье?

Говорил горячо, искренне, и Георгий, чуть забываясь, так же стремительно и радостно перевел слова государя.

На все эти вопросы русской вежливости отвечать было совсем необязательно, и патриарх пожелал царю всяческих благ, вернее – те из них, какие накануне вспомнили, записали и выучили наизусть.

Царь пригласил патриарха сесть. Возле трона по этому случаю стояло кресло.

В честь архиерея царь был без шапки, снял ее в самом начале церемонии. Шапку держал один из приближенных.

Как только уселись, к Алексею Михайловичу подошел боярин, приподнял царскую руку и стал держать ее. Началось то великое действо, ради которого настоятели монастырей, священники и монахи, дьяконы и высокочтимые архиереи ехали к русскому царю за тысячи верст по морям и рекам, через горы и пустыни, терпя болезни и многие разбои. Началось целованье царской руки.

Э-э, редкостного счастья тот человек, кому суждено хоть раз в жизни, потупив голову, во все тяжкие своего подобострастия съежиться, согнуть колесиком спину и, трепеща от сбывшегося счастья, каждой кровинкой чувствуя величие мгновения, о котором вспомнят внуки и прочие потомки, чмокнуть белую ручку, глянуть сквозь слезы на государя и ничего не увидеть в беспамятстве: сияние парчи венецианской, сверлящий блеск каменьев и жирный жар обильной позолоты.

Да ведь и то! Один-разъединый поцелуй – и год безбедной жизни. Чмокнет царскую ручку настоятель монастыря – сорок соболей настоятелю, чмокнет дьякон или монах простой – сорок куниц.

По полгода и больше ждали такого дня. К царской руке допускали во время великих приемов.

Когда целованье закончилось, стрельцы внесли подарки антиохийского патриарха русскому царю.

Алексей Михайлович каждое блюдо целовал, называл его, а писцы записывали.

Самым дорогим подарком были для москвичей издревле старинные иконы. Подарено было: «Христос с двенадцатью учениками» и образ святого Петра. Столь же святыми и замечательными подарками были ларец слоновой кости с кусочком древа Креста, на котором распяли Сына Божия. Эта реликвия была приобретена патриархом на константинопольском базаре. Древо святого Креста тонуло в воде, на огне раскалялось, а потом принимало свой прежний вид. В Константинополе же приобрел патриарх, а теперь дарил Алексею Михайловичу камень с Голгофы, на котором сохранились капли крови Иисуса Христа. От времени и по великой святости камень стал серебряным, а капли крови на нем – золотыми.

Царице патриарх подарил кусок покрывала с головы Анастасии-мученицы, Алексею Алексеевичу, которому в тот день исполнялся год, – перст Алексея, человека Божия, и его волосы в серебряном сосуде.

Одно блюдо следовало за другим.

Скрипели перья писцов, потели в теплых своих шубах князья и бояре.

Государь спросил о фисташках, манне, ладане. Фисташки понюхал, вздохнул:

– Какая это благословенная страна Антиохия, что растут в ней подобные плоды!

Патриарх пытался объяснить, но говорил очень медленно, и царь, заждавшись очередного слова, спросил драгомана Георгия:

– Почему патриарх не говорит быстро?

– Патриарх недавно стал обучаться греческому языку, арабского же никто из твоих государевых драгоманов не знает.

Алексей Михайлович слегка нахмурился. Патриарх уловил это и что-то торопливо сказал драгоману. Георгий перевел:

– Патриарх знает турецкий язык. Если, государь, тебе угодно, его блаженство будет говорить быстро на турецком языке.

– Нет! Нет! – воскликнул Алексей Михайлович. – Боже сохрани, чтоб такой святой муж осквернил свои уста и свой язык этой нечистой речью.

Провожать Макария до выхода государь послал всех своих бояр. Он разрешил также сразу, а не через три дня, как заведено было, посетить патриарха Никона.

Дьяк, ведавший записями в книге подарков, улучив минуту, подкатился к Георгию и просил подсказать, как пишутся мудреные восточные мыла и сладости.

Пока Георгий вдалбливал писцам заковыристые, смешащие слова, сани антиохийского патриарха отбыли к патриаршим палатам. До патриарших палат дай Бог двести саженей, но почет есть почет.

Важный человек в Посольском приказе Богдан Минич Дубровский, царев казначей, как увидал Георгия с писцами, так и обомлел. Даже грозиться не стал.

– Патриарх уехал, а ты здесь! Беги переходами по дворцу!

Георгий бросился по лесенкам да закоулочкам в патриаршьи покои, но главный ход оказался закрытым. Побежал через церковь Ризоположения.

Тут его остановил патриарший дворянин Федька Юрьев. Оперся, наглец, рукой о косяк двери и, головы к Георгию не поворачивая, сказал сквозь зубы:

– Назад!

– Я переводчик государя при антиохийском патриархе. Вот моя грамота.

– Никого пускать не велено. У нас один хозяин – патриарх Никон.

– Но я от государя!

– Хотя бы от самого Господа Бога.

Георгий удрученно повозил носком сапога по полу: повернулся было да вдруг так и въехал кулаком в живот. Федьку согнуло, Георгий завалил его и мимо.

Выскочил навстречу ему патриарший сын боярский.

Георгий подсел, бросил через себя, а к драгоману уже спешили еще двое, успели в шубу вцепиться. Шевельнул плечами, выскочил из шубы, и вот они, арабские монахи.

В тот же миг растворились двери внутренних покоев, и два архимандрита в роскошных мантиях явились перед гостями.

Возле антиохийского патриарха стоял черный монах. Он собирался переводить то, что с бумаги прочитали архимандриты. Георгий твердо прошел вперед, оттеснил монаха от патриарха и перевел:

– Отец святой, блаженнейший владыка Макарий, патриарх великого града Божьего Антиохии и всего Востока! Брат твой и соучастник в Божественных таинствах, господин кир Никон, архиепископ града Москвы и патриарх всех стран Великой и Малой России, послал нас, архимандритов, встретить твою святость по слову Господа нашего Христа в его святом Евангелии: «Кто принимает вас, принимает меня».

На второй лестнице встречали еще двое. На третью вышел Никон.

Мантия зеленого узорчатого бархата со скрижалями из бархата красного. На скрижалях херувимы из жемчуга и золота. Белый клобук. Верхушка клобука в виде золотого купола. Над куполом жемчужный крест, усыпанный изумительными драгоценными камнями.

В правой руке Никон держал посох, на котором драгоценностей было столько же, сколько звезд на небе. Этим посохом патриарх досадливо пристукнул, сверля глазами царева драгомана. Оттого-то безжизненно, будто каменный дождь, пали первые слова приветствия. И как Никон ни пытался обмякнуть, до елейной сладости и слезного восторга не дотаял.

– Отец святой, – оказал Никон Макарию, – твоя святость уподобляется Господу Христу, а я подобен Закхею, который, будучи мал ростом и домогаясь увидеть Христа, влез на сикомор, чтобы видеть его. Так и я, грешный, вышел, чтобы лицезреть твою святость.

Слегка утомленные спектаклем, патриархи вступили в Крестовую палату. Огромный, как небо, свод без единой опоры, расписанный великолепно, солнечно, поразил видавшего дворцы и храмы Павла Алеппского.

Беседа началась было, но тут Никон вспомнил, что пора сменить торжественное облаченье на домашнее, дабы беседа стала непринужденной. Московский патриарх извинился, покинул гостей и вскоре вернулся в мантии фиолетовой, в одеянии красном, в клобуке без золота и купола.

Пока Никон переодевался, беседу с Макарием вели приспешники его, греческие монахи. Переводчик в этой беседе был не нужен, и Георгий в первый раз подумал о себе: что-то его ждет теперь? Порадел за государя, но государь вряд ли заступится за своего человека, если Никон вздумает мстить. Слово государя – слово, слово Никона – дело.

И тут Георгию пришла мысль, от которой стало ему жарко. Уж не подстроено ли было все так, как случилось?

Видно, Никону лишние уши при патриаршей беседе никак не надобны. То-то Богдан Минич так разволновался! Беседа патриархов скучна, учена, натянута. Никон озабочен. Может, и переоблачался для того, чтобы в себя прийти. Простит ли он свою неудачу тому, кто помешал планам? Великим планам! Планам, кои не по силам простоватому царю, мальчишке, который согласен со всеми.

Если же Никон простит Георгию его ретивость к службе, то несдобровать Никоновым слугам. А уж они-то Георгия не забудут.

И точно! Когда патриарх Макарий покидал палаты Никона, Федька Юрьев, подавая Георгию шубу, улыбаясь, сказал загадочку:

– Хороша у тебя шуба, царев переводчик. Ни одной дырки в ней нету!

Государев пир – государева работа.

Пировали в огромной деревянной палате. Вдоль стен столы для бояр, князей, высшего духовенства. Посреди палаты царский стол. Напротив стол патриархов. За их стульями – переводчики. Но не Георгий уже помогал антиохийскому патриарху, его приставили к Павлу Алеппскому.

Пир шел вовсю!

Сорок стольников бегом носили блюда. Перед царем через каждую минуту ставили одно-два и убирали. Боярин, ведавший виночерпием, беспрерывно со многими помощниками наполнял кубки. Вина были разные, свои и заморские. Особенно нравилось гостям критское, чудесное красное вино. Подавали вишневую воду, бесчисленное множество медов.

Алексей Михайлович не ел и не пил. Ему было недосуг. Он посылал со своего стола верным и любимым князьям и боярам дарственные блюда. Это была великая честь. Блюда принимали с поклонами и тут же отсылали домой.

– Боже, как прост и величав ваш государь! – восхищался Павел Алеппский. – Он выходит из-за стола, чтобы приказать слуге. Он никем не помыкает!

– Государь у нас мудрый, – согласился Георгий. – Ведь, чтобы, скажем, получить на приправу соль, российские правила требуют российского терпения. Царь, захотевший соли, должен сообщить о желании стольнику, стольник передаст государеву просьбу правителю, правитель, чтобы самому ничего не решать, соберет Думу. А Думе в ответе тоже быть неохота. Она передаст дело в Аптекарский приказ, чтобы выяснить, не вредно ли есть соль, и в приказ Большого дворца, чтобы знать, сколько соли варится в России. Приказы обратятся к патриарху за благословением. Если же патриарх решит, что соль есть не грешно, приказы сообщат об этом Думе, Дума передаст положительное свое решение правителю, правитель – стольнику, стольник доложит царю, что соль к блюду подать можно. И тут уж можно обратно приказать, чтобы соль эту подали…

Краем глаза Георгий заметил, с каким вниманием слушает его слова один из переводчиков. Заметил это и Павел Алеппский. Заметил и снова восхитился:

– Ваш государь соблюдает законы веры, как никакой другой земной владыка!

Георгий покосился на середину палаты, где за налоем дьякон усердно читал вслух житие святого Алексея.

– Истинно так! Государь был бы рад, если бы вся его страна стала храмом Божьим.

Между тем начались здравицы. Пили чашу за государя. Алексей Михайлович встал. К нему подошли и стали поддерживать ему руку, а он этой рукой стал раздавать кубки. Первый Макарию, второй Никону, а потом боярам по очереди. Тот, кого звали испить чашу, кланялся государю издали, до земли, потом, подойдя к государю, еще раз до земли, потом целовал руку, брал чашу, возвращался на место, выпивал и опять кланялся.

Вторую чашу пили за здоровье Алексея Алексеевича, виновника торжества. Третью чашу – за Макария, четвертую – за Никона.

На питие четырех чаш ушло часов шесть. Наступила полночь. Пир закончился. Царь простился с гостями и отправился на вечерню. Предстояло ночное бдение, а потом заутреня.

Дивились русскому царю, терпению русскому святые гости.

Павел Алеппский не знал причины, по которой Георгия отстранили от патриарха Макария, но по едва уловимым приметам, по движению вокруг себя, а значит вокруг Георгия, по движению неприметному, нешумному догадался: драгоману грозит какая-то опасность. Хотелось помочь этому смелому и умному человеку. Архидиакон решил, что лучше всего держаться поближе к Георгию. Драгоман заметил это.

– Чему быть, того не миновать, – сказал он. – У дьявола когти, да у Бога-то голуби. Крылья. Крылья унесут от беды.

Почему-то подергал через верхнюю одежду, нательный крест, а потом погладил его и невесело засмеялся.

Едва покинули царский дворец, к Георгию подошел Федька Юрьев с товарищами и что-то процедил сквозь зубы. Георгий слегка поклонился ему и, показав на одного из людей, сказал Павлу:

– Вот твой новый переводчик. Он, – Георгий помедлил и чуть покривил рот, – зело ученый муж. Меня же зовут для срочной государевой службы. Прощай, святой отец! Благослови!

Павел Алеппский перекрестил его и подумал:

«На что благословляю, на службу или на страдание?»

Пламя свечи колебалось и колебало согнутые сводами тени. Лестница крутила и крутила повороты вокруг каменной, потеющей холодно стены.

Георгий почувствовал вдруг: рубаха на спине и груди прилипла к телу. Шел он со своими проводниками смело, ноги не подламывались, а потом прошибало. Неужто столь тяжки прегрешения, неужто столь опасен он, маленький человек, что спрятать его от мира решили в самой глубокой яме? Да в яме ли? Может, в аду? Ведь поговаривают о Никоне, он, лжесвятейший, и есть Антихрист.

Свеча погасла. Смолкли гулы и шорохи шагов. Засопела дверь, будто сом пошлепал губами перед человечинкой.

Вошли.

Пылала печь. Языки пламени метались. Мрак отшатывался вдруг, и объявлялась в свету то коза, то дыба, на дыбе человек.

Бедняга давно уже сомлел. Ему не было ни больно, ни жарко, ни холодно.

– Принимайте, – сказали те, что вели Георгия, тем, что работали в подземелье.

Сразу загорелось много свечей. Свет загородил дыбу, будто и не было ее. За столом сидел черный монах.

– Как зовут тебя? – спросил он Георгия.

– Георгий.

– Как зовут твоего отца?

– Иван.

– Георгий Иванов, какого ты рода?

– Крестьянского.

– Из каких мест?

– Подмосковной слободы патриаршего Троице-Нерльского монастыря.

– Беглый?

– Нет. Был на отходе в Москве. Четыре года учился лить свечи и варить мыло.

Тот, кто задавал вопросы, замолчал. Ему было непонятно, доволен ли он столь четкими ответами без всякой запирательской гордыни и тупости? Уж нет ли издевки, а то и высокомерия в этих кротких, кратких ответах?

– Откуда же ты знаешь иноземные языки, крестьянский сын?

– По милости Божьей. Я отвел беду от монастыря, что находится в русских украйнах…

– Отвел беду от монастыря? – усмехнулся монах.

– Беду отвел Господь Бог, выбрав меня проводником воли своей. Я раскрыл татарскую засаду. В награду игумен оставил меня в монастыре и велел обучить валашскому, польскому и турскому языкам.

– Это же было потом? – У монаха заблестели глаза: он завидовал. Вся его жизнь прошла в Москве, ничего, кроме Москвы да окрестных монастырей, он не видывал, а хотелось бы…

– Потом я служил молдавскому господарю Василию, – ответил Георгий, – был при сыне гетмана Хмельницкого Тимофее. Сидел в турском плену, был на каторге гребцом. Из плена нас вызволили венецианцы. Из Венеции я попал в Англию, а из Англии с купцами вернулся на родную землю.

– Был ли ты в Риме?

– Был.

– Крестился ли в папежскую веру?

– Нет. Я православию не изменял.

– Кнута тебе или на дыбу?

Георгий не ответил в первый раз.

– Кнута тебе или на дыбу? – переспросил монах.

«Будут пыткой проверять слова, не обманул ли?» И Георгий ответил твердо:

– Дыбу.

Монах засмеялся.

– Крестьянский сын, а гордость у тебя дворянская. Пять плетей ему.

Били и после каждого удара спрашивали:

– Крестился ли в папежскую веру?

– Нет! – твердил Георгий.

Опять поставили перед монахом. Тот вдруг потянулся к Георгию и спросил:

– Много ли у тебя денег, драгоман, и где ты их прячешь?

– Деньги у каждого человека есть. А где они, про то сам знаю.

Монах помрачнел.

– А в Турции басурманился? – спросил он свою жертву.

– Нет.

– Десять плетей!

Бросили на пол, били и опять поставили перед монахом.

– Я могу тебя спросить, принимал ли ты английскую худую веру, но пока спрашиваю: есть ли у тебя деньги и где ты их прячешь?

– Вере православной не изменял, – ответил Георгий. – Деньги у меня есть, я покажу тебе, где они спрятаны.

– Ты умный человек! – восхитился монах. – Никакое золото того не стоит, чтобы страдать из-за него… Увести! Кафтан здесь оставь, хорош больно. Крест покажи!

Георгий побледнел, но монах презрительно скривился.

– Царский переводчик, а крест носишь медный!

Темницей Георгию стала тесная круглая каменная башня.

Вошел он в башню и забылся, то ли от плетей, то ли от усталости.

Не слыхал, как на него цепи надевали, не слыхал, как замок на двери закрывали. Сколько в забытьи был, неизвестно, только почувствовал, кто-то его по голове поглаживает.

– Кто ты есть, человек?

– Невиновный, – ответил Георгий.

– Молоденький, по голосу-то…

– Скажи мне, сколько нас в башне? Бывает ли здесь свет?

– Теперь нас тут ты да я. Здесь бывает первый луч солнца, только небо в наше время кромешное все больше тучами закрыто.

– Ты, я вижу, старый сиделец. А кто я, долго сказывать. Скоро за мной придут. Я обещал на пытке открыть свой клад с деньгами.

– Червяк! – гаркнуло из темноты, загремели в бешенстве цепи, засипели простуженные мехи легких. Ни слова больше.

Стало тихо в башне, так тихо, что сделались слышны свистящие скорые звуки.

– Ты слышишь? – спросил старожил башни.

– Нет! – ответил Георгий.

– Как же ты не слышишь? – изумился старожил. – Это лучший изо всех звуков, какие я слышал здесь за двадцать лет сидения! Это пилят железо! Погоди, да ведь звук идет из твоего угла. Это ты пилишь? Ты пилишь цепи, но откуда у тебя пила?

Георгий улыбнулся и погладил свой невзрачный медный крест.

– Прости, что обидел тебя, – сказал старый узник, – ты – молодец. Взялся за дело сразу, пока не ослаб. Только отсюда не сбежишь.

И вдруг старожил услышал голос совсем рядом:

– Где твоя цепь?

– Ты успел перепилить свою?

– Я купил пилу в Англии. Пили, я осмотрю дверь.

– Отсюда нельзя убежать, – сказал узник, но пила уже свистела вовсю.

Георгий ощупал руками дверь и вернулся к товарищу.

– Владеешь ли ты оружием?

– Я из тех, кто хаживает на свободе с кистенем.

– Думаю, монах придет с одним стражником. Зачем ему много свидетелей? Ты встанешь за дверью и убьешь стражника.

– Чем? Стражники откормлены, как быки.

– Вот этим.

Георгий положил в руки узнику крест.

– Крестом?!

– Ты боишься прогневить Бога?

– Легковат твой крест для нашего дела.

– Зато остр, как турецкая сабля. Пощупай.

Щелкнула пружинка, из креста выскочило тонкое стальное жало.

– Ого! – только и сказал старый узник.

Звякнула упавшая на пол цепь. Человек встал, потянулся. Пошел вдоль стены.

– Даже за эти свободные шаги я открою тебе тайну своего клада.

– Зачем он мне?

– Пригодится. Кто знает, быть ли нам живу обоим? Слушай. Есть в рязанской земле деревня Можары. В пяти верстах, в бору – ключ. Веселым зовут. Вынь камни, раскопай и найдешь клад. Там все, что собрал для великого дела.

– Для какого?

– Я собирал деньги и драгоценности, чтоб ударить на бояр, чтоб поставить на Москве царя, который был бы люб всей России, чтоб правил без обид, чтоб служилые люди служили, а не воровали.

– Кто же ты?

– Разбойник Кудеяр.

– Тихо, Кудеяр. Слышишь?

– Шаги?

– Готовься к схватке. Бог да поможет нам.

– Помереть в бою – дело не последнее, веселое.

Разошлись по местам.

Заскрипел ключ. Дверь отворилась. В башню вошла свеча. Монах спросил:

– Ну как, царев переводчик, жив?

– Жив.

– Готов показать то, что обещал на пытке? А коль не готов, мы клещи принесли…

– Готов.

– Сними с него цепь! – приказал монах стражу.

Страж вошел в башню, поставил к стене бердыш, и тут рот ему зажала рука, а сам он стал валиться навзничь.

Монах, не понимая, в чем дело, приподнял свечу выше, но Георгий ударил его под колени, свалил и хрястнул цепью по голове. И случилось то, чего надо было ждать, но они не ждали. В башню на шум вбежал третий, стражник. Кудеяр метнулся к бердышу, они ударили друг друга враз. И оба упали. Георгий подбежал к врагу, добил, приподнял Кудеяра.

– Конец, – прохрипел тот. – Я его в сердце, а он меня – в живот.

– Я тебя вытащу!

– Не вытащишь. Наружную охрану не обмануть… Слушай! Теперь Кудеяр – ты! Это имя на Руси не умирает. Пока есть бояре, должен жить и Кудеяр. Чтоб знали – на них тоже есть управа… Заклинаю тебя. Клянись, что принимаешь имя! Клянись на своем кресте!

– Клянусь. – Георгий поцеловал крест. – Отныне нет драгомана Георгия. Отныне имя мое – Кудеяр!

– Беги, – прошептал Кудеяр, – я отвлеку стражу.

Новый Кудеяр стащил с монаха-палача сутану, вырядился и, держа наготове свой крест, шагнул из башни.

Его привели в темницу с завязанными глазами. Он не знал, где он.

Из башни наверх вела лестница. Георгий сделал несколько шагов и увидал в проеме кусочек звездного неба.

– Слава Богу! Ночь еще не миновала.

Стрелец дремлет, опершись на бердыш. Шагнул на последнюю ступеньку. И тут внизу страшно застонал человек. Это бывший Кудеяр, одолевая боль, поднимался по ступеням к воздуху, к небу, к звездам, к свободе.

Часовой перекрестился, обернулся и увидел Георгия. Закричал. Георгий убил его.

Осмотрелся. Широкий открытый двор. Каменные палаты. В окнах уже замигали огни. Хлопали двери. Встревоженные монахи и стрельцы спросонья натыкаются друг на друга. Стена. Лестница. По стене на крик спешит часовой.

Георгий-Кудеяр бросился к нему наверх.

– Там убийство! – крикнул он часовому, уступая ему дорогу. Часовой в спешке проскочил мимо.

Вот и на стене. Пролез между зубьями. Глянул вниз. Спасайте, белые снега! Прыгнул.

От удара потерял на миг сознание, но в другой миг был уже на ногах, и ноги были целы.

Вырвавшись из темницы, Георгий-Кудеяр пробрался в свой дом – сыщики еще не успели заглянуть в него.

Взял ларец с десятью рублями, медную бляху Павла Алеппского, натянул черные, шитые золотом сафьяновые сапоги, надел черную кожаную рубаху и кожаные штаны. Низкий, покрытый чернью шлем прихватил с собой. Все это ему подарил воинственный сын Хмельницкого Тимош перед походом в Молдавию за красавицей Роксандой, дочерью господаря Василия Лупу. Тимош жил как богатырь, а погиб – нелепее не бывает. Ядро попало в телегу, телега разлетелась в щепу, щепой и посекло. В антоновом огне сгорел.

На окраине Москвы, у верного человека, малоросса, Георгий забрал своего черного красавца коня. Столько поведал на веку, что никому не верил, а уж коня-то всегда про запас держал в самом надежном месте.

И вот ехал он теперь мимо дороги, вспоминал Тимоша и думал: было ли это? Был ли у Тимоша друг, рубака и стрелок, певец и музыкант Георгий? Красна страна Молдавия, да ее твердыня Сучава черна. Нет Тимоша, и казацкий певец умолк.

Положил Георгий-Кудеяр руку на грудь. А на груди бляха Павла Алеппского. Здоровенная да крепкая, глядишь, и вправду защитит когда от шального удара. Поглаживая бляху, подумал: а был ли он, Алеппский, арабский монах? А был ли драгоман Георгий? Знаток иноземных языков, удачливый, обласканный начальными людьми Посольского приказа, вознесенный и забытый в один день?

Но если нет крестьянского сына из слободы Троицко-Нерльского монастыря, нет ученика московской мыловарни, нет воина и певца казачьего войска и драгомана нет, то кто же есть? Кудеяр?

Георгий вспомнил свою лихорадочную клятву, схватку в башне, побег…

Погибла жизнь.

Кто? Кто это едет на коне?

Был человек на Руси и канул. Никому до него дела нет, потому что не боярин он, потому что нет у него поместий, нет душ крестьянских. Имени и того нет! Ива?нов? Сколько их на Руси Ива?новых сыновей? Одним больше, одним меньше. Стоит ли за Иванова-то сына с патриархом ссориться?

Предали думные люди своего слугу. А царь про него и не вспомнил!

Так кто же едет на коне? Поруганный, битый кнутом, безымянный, ненужный царскому двору человек? Или Кудеяр?

Да воскреснет грозное имя!

Да отхлынет кровь с толстых боярских щек, когда будет им доложено: Кудеяр пришел.

За поруганную честь – Кудеяр!

За боярскую тупость и трусость – Кудеяр!

За обман и шельмовство – Кудеяр!

Кудеяр на ваши головы, толстолобые пузаны!

Хорошо живется лешему на Руси. Избы у лешаков не тесные, шубы справные, в сундуках денежка водится, щи едят каждый день с мясом.

Крещенский мороз, хрупкий, как груздь, крепенький, в середине ночи выкатил из-под луны на белых саночках, на лошадках белых и мохнатых. Прокатил с поскрипом через деревню Можары. Разбежался на черном льду Пары-речки, разъехался, вожженки не удержал и с разгону влетел в лес. Оглоблей в сосну, да так, что лес крякнул, а возок с лошадьми и седоком рассыпались серебряной пылью.

Главный леший Федор Атаманыч зыркнул на сынишку своего Ванюшку строго, и Ванюшка мигом слетел с печи, сунул волосатенькие ноги в валенки, сгреб шубейку свою черную, приметную, одну лапку в рукав, другую уж на ходу в другой рукав – и что есть духу бросился из теплой избы собирать лошадей, коих порастерял старец-ухарь дедушка Мороз.

Ванюшка торопился: сегодня, под Крещенье, Федор Атаманыч затевал превеселые игрища в большом Можарском бору.

В тот поздний час замарашка Анюта, сиротка, жившая у степенного мужика Емельки, прибежала тайком к бабе Маланье, красавице и колдунье.

Хозяин ушел в церковь на водосвятие. Вот уж как с полгода в можарской церкви не было священника. Свой можарский поп умер, а гулящие попы хоть и забредали, да подолгу в Можарах не засиживались. Одним было скучно и небогато, другие сильно зашибались вином, и прихожане колотили их и гнали. Маланьин дьячок Иван тоже был пьяница, но свой.

– Анюта! – обрадовалась Маланья девушке. – А я ждала тебя. Сбрасывай шубейку, садись к свече поближе, поглядеть на тебя хочу.

Анюта, холодея, – кто знает, что у колдуньи на уме, – разделась, сняла валенки, подошла к столу.

– Садись! Мазюней тебя угощу. У Емельки-то небось сладенькое водится только для его телок?

– Не надо так, – попросила Анюта, – девушки меня не обижают. Им дядя Емельян на Рождество платья справил, а про меня забыл, так они за меня просили.

– Не допросились?

– Не допросились. – Анюта опустила глаза.

– Эх, Емеля, Емеля! Под крышей в хлеву все свои лапоточки старые вывесил, чтоб скот водился, а того не докумекает: жадному да робкому не знать удачи.

– Не говори так. Удача есть в доме. У хозяина теперь четыре коровы, да три телки, и лошадки три.

– Овечек полсотни?

– Поболе.

– И все жадничает? – засмеялась Маланья. – А знаешь, девушка, перед твоим приходом ухозвон у меня был. Так и пело!

– И что будет? – испугалась заранее Анюта.

– А будет тебе веселая дорога. Большая!

– Откуда ей взяться, дороге-то? Куда я из Можар?

– Не век же тебе девушкой быть!

И опять засмеялась. Анюта покраснела, и молчок. А спросить хочется. И вот поднимает она глаза на Маланью, темные, блестящие, как вишни, зреющие на хорошем солнце, на теплом дожде.

– Кто же он, жених мой?

– Не знаю. Сама погляди.

– А как?

– Научу.

Анюта побледнела, а у Маланьи ямочки на щеках.

– Ишь какие вы все боязливые. Колдуньей меня зовете, а я ведь с чертом не знаюсь. Он мне враг. Надула я его.

– Черта?! – Анюта перекрестилась.

– Не все нам в дураках ходить. Молодая была, как ты, а нарядов мне хотелось пуще тебя. Вот и вошла я с ним в сговор.

Анюта только рот ладошкой закрыла.

– Слышу, зовет меня на конюшню. А мороз стоял, куда нынешнему, дело тож в Крещенье было. Пошла. «Протяни, – говорит, – руку за угол!» Исполняю все, как велено. Чую, будто пух в руке – одежа. Договор сует: «Подпиши!»

– Самого-то видала?

– Самого-то? Ты, девушка, слушай, не спрашивай. Договор, значит, сунул мне, а я думаю – дудки. Подпишешь, а как петухи пропоют, все мои наряды пылью развеются. Говорю: «Одежды померить надо, не узки ли?» – «Иди, померь», – отвечает. И – хохот. Хохочет рядом, а по лесу прокатывается.

– Тетя Маланья, и ты не боялась?

– Я и теперь никого не боюсь. Ну, пришла домой. Свое скинула, чертово надела. Все к телу, все к лицу. Смотрю на – не нагляжусь. Слышу, зовет. Опять на конюшню пошла. «Впору?» – «Впору, – говорю. – Только вот сережек золотых, с камушком изумрудом для зеленых моих глаз недостает». Притащил сережки, а я как брошу. «Обман! – кричу. – Камушки-то с гулькин нос!» Подхватил черт сережки и бежать. Другие несет. «Вот, – говорит, – лучше не бывает». Точно! Уж такие пригожие, уж так горят – глазам больно. А он в душу лезет: «Подписывай договор, петухи скоро закричат». Но и я себе на уме. Коль черт спешит, мне спешить не надо. Опять за свое: «Пойду в зеркало погляжусь». Дома сережки нацепила – веришь ли, Анюта, у польского короля такой королевы не бывало. «Ну, – думаю, – не расстанусь с нарядом ни за что на свете». Разделась, серьги сняла да как шастну на чертово добро из кувшина святой водой! Тут и петух запел. Ох и завыло! И в трубе, и на улице, и в лесу. А мне хохотно. Посмеялась, Анюта, я в свое удовольствие. Ни над одним мужиком так не смеялась, как над чертом.

Анюта слушала ни жива ни мертва, но про свое не забыла:

– Как же мне все-таки на суженого взглянуть?

– Мазюню ешь! Отведаешь – скажу.

Кушала Анюта мучицу из репы с патокой со вздохами.

– Не томись уж! – ледяным хохотком хохотнула Маланья. – Средство скажу верное. Не сробеешь?

– Не сробею!

– Лешего надо вызвать.

– Как?

– Лешего вызвать просто. Сложи три бороны шалашиком, сама в шалашик сядь. Все увидишь, а он тебе худого не сделает, не доберется. Бороны-то колючие. Да смотри не молись на ночь. Помолишься – не придет.

Захолонуло сердечко у Анюты, а виду не показывает. Уж больно суженого посмотреть хочется.

Луна торжествовала над землей. Ночь расступилась. Белые поля, ликуя, двигались едва приметно. А лес, припорошенный снегом, стоял, как замок, неподвижен и опасен. В нем схоронилась ночь со всеми тайнами, а тайны ночи злы.

Ах, чепуха какая! Ночь прекрасна. Она не оскорбляет глаз нелепым буйством красок. Днем снег слепит. Днем каждая снежинка сияет, будто самоцвет, и невозможно средь обманных россыпей найти алмаз. А ночью – нет обмана.

Ванюшка-леший в поле заигрался. Камушки красивые искал и находил. Ах, как над рекой на круче полыхнуло голубое!

Ванюшка весело покатился на своих кривых по сугробам, по мягкому свежему снежку, прыгая на закорки поземному ветру и пролетая с ним над ложбинками. Никаких следов!

И никто никогда не догадается: алмазы не за тридевять земель, алмазы расцветают на морозе в лунную ночь, и нет ничего голубее и ласковее, чем они.

Ванюшка, горбясь, – лешим тоже бывает холодно, – забежал на кручу, сорвал выросший на юру огромный, в кулак, алмаз, положил его в шапку, а шапка была полнешенька, потер уши, нос, поднял воротник шубейки и увидел дедушкиных лошадей.

Ванюшка, бегая от камушка к камушку, забыл, зачем его послали, а теперь увидел и вспомнил. Кони паслись внизу, за рекой. Они объедали вершинки сугробов, роняя с губ крошечные голубые капельки. Ванюшка обрадовался коням, засмеялся, ухватил пролетавшую мимо вьюгу за космы, и она, повизгивая от боли и обиды, принесла его к лошадям. Тут он отпустил вьюгу. Она бросилась наутек и не заметила, что озорник Ванюшка зажал в кулачке три прекрасных ее серебряных волоска. Вьюга от боли взвилась столбом к луне, обожглась, свернулась в кольца и растаяла, вокруг луны тотчас засияла лунная радуга.

Кони засмотрелись на чудо. Ванюшка, не мешкая, взнуздал их серебряными волосами вьюги и хотел уж было скакать в лес к отцу, к Федору Атаманычу, но неведомая сила потащила его к человеческой деревне. Поскакали!

Ванюшка кое-как пересыпал камушки из шапки в карман шубейки и вцепился в гриву средней лошадки. Лицо обжигал ветер. Лицо у Ванюшки только еще обрастало пушком, не то что у взрослых лешаков: тем не страшен ни ветер, ни стыд. Заросли.

Ветер становился жестче, пронзительней, и вдруг помягчело. Полегчало у Ванюшки на сердце. Придержал лошадей, и они, чтобы сбавить прыть, махнули в небо и падали оттуда, из-под луны, медленно и плавно, как весенний снег, как ребячий сон.

Ванюшка спохватился: в кармане, куда он положил голубые камушки, была дырка, мышка прогрызла – корочку искала. Вот ведь как сплошал! Хоть бы один камушек остался.

Сидела Анюта меж борон ни жива ни мертва, а глазами все же постреливала: не затем пришла, чтоб видение проморгать. Только ничего не было. И долго.

А потом будто бы кто на луну шаль набросил. Замутнела.

«Ну, – подумала Анюта, – началось!»

Так оно и было.

Посыпались с неба звезды вдруг. Одна другой голубее. Снег валом пошел. Снежинки возле земли слепились, и увидала Анюта через ворота конюшни белых лошадей в серебряной сбруе.

Тут бы охнуть, да ведь и охнулось бы, только переступила Анюта ногой, а ноге холодно стало. Через валенок холод прошел. Опустила Анюта глаза, и что же? Лежит перед нею голубая звезда величиной с гусиное яйцо, сияет на всю конюшню!

Слышит Анюта голос жалобный:

– Красная девица, отдай мой камушек!

Подняла глаза – он. Маленький, лохматенький, а лицом пригожий. Глаза чернее ночи, губки толстенькие, нос прямой. Как жердочка. По лицу пушок золотистый.

Не испугалась Анюта. Чего уж тут бояться, коль на ночь не молилась. Подняла звездочку – через варежку холодом жжет, – бросила Ванюшке через борону.

Он поймал звездочку, обрадовался, в рукавицу спрятал.

– Неужто с такой звездочкой, – спрашивает, – не жалко расстаться? Любой царь за такую полказны бы отдал.

– Так ведь она ж не моя, – отвечала Анюта.

– И то правда, – согласился Ванюшка. – Я эту звездочку над обрывом сорвал, на самом юру росла. Чем же мне отплатить тебе, красная девица?

– Жениха покажи!

Брякнула, ну и, конечно, покраснела, и Ванюшка тоже зарделся. Совсем молоденький леший.

– Может, чего другого желаешь? Жених объявится, куда ты от него денешься?

Промолчала Анюта, а Ванюшка вздохнул.

И вот будто воздух вдали колыхнулся, как над трубой, когда печь топят. И увидала Анюта всадника. Власть в движениях, но темен конь, и одежды всадника черны. А на груди сияние: то ли солнце горит, то ли рана?

Вскрикнула Анюта, и все исчезло. И всадник, и леший, и белые лошадки. Только снежный вихрь вдали. Да бахнул, лопаясь, на речке черный лед.

Федор Атаманыч по лесным теремам гульбище затеял. Всю ночь, уцепившись за самые высокие вершины, гнули лешие к земле деревья и потом висели на них головой вниз и веселились. Одно дело – небо в головах, другое – когда в ногах оно. Одно дело, когда мужик запоздалый катит в розвальнях по земле, другое – когда и он вверх тормашками, и сани его, и лошадь. Живот надорвать можно!

Хохотали лешаки. Посвистывали.

И Ванюшка не отставал. Как-никак сынок Федора Атаманыча. Удалой парнишка. Только вот весел был против обычного вдвое. Ловил он в рукавице голубую свою звездочку, сжимал ее крепко-накрепко, и виделись ему синие человеческие глаза, синие, как нынешняя ночь.

Уже более года жизнь в Можарах шла суматошная. Людишки суетились не по делу, а так, для отвода глаз, дабы не прогневить нового хозяина, сибирского царевича Андрея Кучума.

С прежними хозяевами горя не знали. Была работа – работали, а коли не было – дурака не валяли. Какие там дела зимой в крестьянстве-то? Дровишек иной раз привезти да на ярмарку прокатиться. Ну в извоз еще.

Прежде Можарами владел боярин Бутурлин. Поместье, правда, было не его, женино. Бутурлина ж, урожденная княгиня Ноготкова, была богата и бездетна. Сестра ее, Арина, отданная в жены Кучумовичу, наоборот: нарожала кучу детишек и бедствовала.

Тишайший государь Алексей Михайлович внял ее мольбе и, забравши поместье у бездетной жены боярина Бутурлина, по-царски справедливо даровал его многодетной Арине. Всем было бы хорошо, если б не Кучумович, чья голова была задурманена иноземными ученостями. Хитрые науки поведали ему: земля на Руси дает мало плодов оттого, что русский крестьянин ленив и плохо бит. Царевичу саблей махать бы по примеру коварного храбреца прадеда своего, погубившего славного казака и атамана Ермака Тимофеевича, а он поселился вдруг в Можарах и принялся нещадно тормошить несчастных крестьян.

В то утро был бит прилежный и зажиточный мужик Емелька. А кроме него, еще четверо.

Андрею Кучумовичу загорелось ехать в Москву. Мороз велик, а нетерпеж пуще – приказано было укладываться.

Богатый мужик Емелька на зиму нанялся в барский дом истопником: в Можарах боярин дворни не держал. Натаскал Емелька, как всегда, дров для печи, затопил, а тут и объявись боярин Андрей. Глянул на Емелькину работу – за голову схватился.

– Сукин ты сын! – закричал Андрей Кучумович. – Кто тебе приказал топить печи толстыми лучшими дровами?! После обеда я уезжаю, кому нужно будет тепло?

Сообразительный мужик упал в ноги.

– Дому тепло нужно, ваша милость! Дом в холоду может пропасть.

– Топил бы тонкими, дубина, дровами! Тонкими! А ты толстых натащил!

Тут Андрей Кучумович достал из зепи^[1] на штанах ключик, отомкнул ларец-подголовник, достал книжицу в серебряном окладе, полистал, почитал и сообщил прибежавшим на крик слугам:

– За взятие толстых дров без позволения пять палок.

И Емельяну всыпали.

Потом били конюха. Его Андрей Кучумович пожаловал розгами: чистил лошадей в конюшне вместо того, чтобы чистить во дворе.

Потом били кучера. Его боярин Андрей пожаловал уздечкой, дабы не мешкал: велели лошадей попонами покрыть, так он исполнял приказ вразвалочку.

Потом били Петра и Никиту, соседей Емельяна. Били по подозрению. Кто-то сообразил сбегать до ветру перед окнами усадьбы.

– Вам, сукиным детям, – бушевал боярин Андрей, – полагается за нечистоты ваши целый день крапиву в штанах носить. Но крапивы где зимой найти? Так велю вас бить пониже поясницы розгами.

За обедом Андрей Кучумович вспомнил, что в суматохе – все приглядывал, как сундуки грузят, – забыл об одном дельце. А дельце все то же. Одна дума – о народе: как его, дебрю беспросветную, на ум наставить. Мыли бабы пол напоследок. Мыли – черед отводили, чего стараться, коль дому пусту быть.

Для баб у Андрея Кучумовича наказание имелось одно. За всякую провинность ставили их лицом к ветру, давали им лопаты, и этими лопатами бабы подбрасывали снег, а если лето было, так речной песок.

Нетрудно и смешно. Только, поработав лопатой с час, бабы валились на землю без чувств: снег ли, песок ли забивал уши, глаза, ноздри, а терпеть такое долго невозможно.

Прежде чем сесть в сани, Андрей Кучумович велел поставить виноватых баб перед воротами, на ветрогоне, а потом уж поехал.

Зазвенели бубенцы под дугами, захрапели лошади, загикали кучера, собаки загавкали. И понеслось вдогонку санному поезду белое облачко снега: старались бабы. И кто знает, сколько бы так старались, но объявились вдруг перед усадьбой трое конных молодцов.

– Кончай! – приказано было бабам.

Надсмотрщик и заикнуться не посмел.

– Бейте в било! – командовал самый властный из троих. – Созывайте народ. Есть у меня до вас, бедных, великое божественное дело.

Люди собрались к церкви. Трое приезжих взошли на паперть. Главный сказал:

– Мы пришли к вам именем государя всея Руси, святейшего нашего патриарха Никона. Милостивый царь Алексей Михайлович даровал церкви новые земли. На эти новые земли и зовет вас к себе патриарх. Дело прибыточное и божеское. Это говорю вам я, патриарший наборщик Федор Юрьев.

Показал грамоту Никона. Деньги сулил, земли вволю, реки, полные рыбы, леса, где на каждом дереве белка, за каждым кустом лисонька.

– Куда ехать-то, скажи! – прервал его многие речи Емельян.

– На реки Майну и Утку. Снимайтесь всем селом, подводы сам пригоню. Ваш господин, Кучумович-то, – скатертью ему дорога, – слух идет, не золото. Да я и сам видел, как он над бабами вашими измывался. А на Майне и Утке вы будете жить на воле. Оброк исполните, а все остальное ваше!

– Хороши твои слова, – возразил Емельян, – да ведь не лето на дворе.

– Зима не помеха. Даже наоборот. Возьму я от вас мужиков двадцать. Переправлю скоком на место. Они времянок нарубят, землянок нароют. А с весны за работу возьметесь. Дома поставите, какие душе угодно. Земли наберете, сколько по силам. А земли в тех местах хлебные.

– Подумать надо, – сказал за всех Емельян.

– Чего думать! Айда! – закричал Никита. – Чего рассиживаться? Все равно Кучумыч житья не даст.

Никита был мужик шумный и бедный. Оттого, что горячо взял сторону наборщика, мужики заупрямились. Жить под Кучумом не мед, но место нынешнее дедовское, хорошее место, черноземное, да ведь и родное. От добра добра не ищут. И бежать от господина непросто. Искать будут, а найдут – возвратят. Правда, патриарх зовет. И не какой-нибудь – Никон.

– Думать будем, – сказал наборщику Петр. Так сказал, что Федька Юрьев плюнул с досады.

Наборщик Федька выбрал для постоя справную избу дьячка. Губа не дура.

Маланья встретила гостя ласково, хлебом и солью, а он в темных сенцах ущипнул ее заговорщицки и получил такую затрещину, что в ушах зазвенело.

Не обиделся, даже наоборот – нахваливал всякие кушанья, на которые Маланья по колдовству своему была мастерица.

Пили бражку и так разошлись, что достал Федька Юрьев из походной сумы редкое заморское вино и, ничего уже не жалея для пира, выставил на стол.

Дьячок Иван, захмелев, жаловался на жизнь. Дескать, в глуши пропадает. Дескать, по его учености служить бы ему на Москве. Да для Москвы на взятки денег нужно много, а где их взять? Приход в Можарах сытный, только денег ни от кого не дождешься. Прихожане за службу живностью платят да хлебом.

Федька слушал ухом, а глядел на Маланью. Глазами поигрывал, пальцами пощелкивал. И она зубы свои белые не прятала, голову в тяжелых косах все закидывала, белой шеей лебединою похваливалась. А глаза – жуть и огонь. Смех в них сидит, и, как ни гляди, как ни пыжься, ничего, кроме смеха.

– Ладно, – сказал Федька дьячку, – поможешь мне мужиков для их же великой пользы с места сорвать, и я тебе помогу.

Дьячок обрадовался и гаркнул Маланье:

– А ну-ка, баба, поднеси гостю вина хмельного с поцелуем!

Усмехнулась Маланья, однако мужа слушается.

Встала перед столом, подняла полную чашу и Федьке подала, он за чашу эту поцеловать ее должен. Сладок должок, ничего не скажешь.

Выпил Федька чашу в один дых, глазами бесстыжими уперся в Маланью и пошел на нее, как волк. А Маланья глядит на него зелеными омутами и ждет. Припал он к ней взаправду. Она ничего, терпит. Только губы будто ледком вдруг подернулись – холодны, но жгут.

Дьячок головой в стол ткнулся и ни туда ни сюда. Спьянел.

Федька покосился на него – и ну обниматься. Только Маланья взяла тут гостя за грудки и отставила, будто вовсе и не человек он, а колода.

Загудела голова у Федьки Юрьева.

– Люба ты мне! – кричит. – Чего тебе за дьячком, пьяницей волосатой, пропадать. Поехали со мной. Озолочу!

Засмеялась Маланья.

– А ты спроси сначала, люб ли ты мне?

– А разве я плох?

Тут Федька грудь выпятил, одну бровь сломал, другую насупил, глаза – соколиками.

Маланья за живот от смеха схватилась. Коль не печь, упала бы. Подбежал Федька к дьячку Ивану, за волосы хвать.

– Продирай глаза! Хочешь завтра же в Москву ехать?

– Хочу в Москву, – мычит дьячок.

– Вот рука моя, а вот бумага. Чтоб без обману, договор напишем. Я тебя в Москву определю, а ты мне за это жену свою отдашь на год.

– Так ведь она ж ведьма! – опечалясь, махнул рукой дьячок.

– Согласен али нет?! – кричит Федька. – Согласен жену свою на год продать мне, Федору Юрьеву, за место в Москве?

– Согласен!

– Руку приложишь?

– Приложу, – и опять головой в стол.

Федька тут же бумагу да чернила достал, намахал договор, сунул перо дьячку, и тот руку приложил.

– Все, – сказал Федька и так вздохнул, будто и не вздыхал никогда, и посмотрел на Маланью. – Моя ты теперича.

Маланья как стояла у печи, так и не пошевелилась. Только губы темными стали, а глаза будто бы посветлели.

– Раз такое дело приключилось, – сказывает, – давай же выпьем с тобой по чарочке, новый мой хозяин. А то сердце у меня, на ваши мужские дела глядя, остановилось совсем. И не прогневайся, для такого случая хочу я выйти к тебе в лучшем наряде, как у боярынь заведено.

Ушла под занавески. В сундуке покопошилась. Поохала. Платьями зашумела. И объявилась вдруг.

Наряд белый и легкий, как облако. Пушистый – на всю горницу. Грудь голая, даже крестика нет, в ушах серьги. Федька таких и на боярынях не видывал. Камни зеленым-зелены, а в глазах от камушков этих у Маланьи зеленые огоньки вспыхнули.

Две чарочки принесла серебряные. Одна пуста, в другой зернышко. Не знаешь про него – не углядишь.

– Давай-ка вино твое заморское, – сказала Маланья. – Сама налью, за хозяином своим новым поухаживаю.

Налила в чарочки вино, поставила перед Федькой.

– Бери, хозяин мой.

Смотрит Федька на Маланью, и в дрожь его бросает.

– Страшно, – говорит, – с тобой, любовь моя, но ведь и весело. В крестьянском платье – барыня, в боярском, польском – царица.

Взял чару, выпил.

– Судьба, – прошептала Маланья и тоже чарочку осушила.

– Про какую ты судьбу шепчешь? – спросил Федька.

– Да про ту, какой не избежать.

И засмеялась Маланья, засмеялась в лицо Федьке. Вскочил патриарший наборщик, а ноги не держат. Поплыла изба, да все скорей, скорей. Крикнуть хотел – нет голоса. Побежал – рухнул.

Маланья взяла со стола договор, достала из сундучка своего зельице, потерла бумагу, и буквы исчезли. Свела все слова, кроме подписей, потом взяла перо и написала новый договор.

Учинивши это, Маланья надела беличью свою шубку, пошла во двор, запрягла в сани лошадь, в сани сложила сначала гостя, потом дьячка. Сунула за пазуху Федьке договор, выехала за село до боярских хором, настегала коняшку и выпрыгнула из саней.

Они очнулись разом. Очнулись и схватились за головы – трещало, как на реке в ледоход.

Розовый на утреннем солнце мир не обрадовал. Снег полыхал алым. Как ни жмурь глаза, а все в них неспокойно, зайчики прыгают, хоть в сугроб полезай.

Схватившись за головы, они сообразили, что сидят в санях. Сани стоят посреди поля, в глубоком снегу. И тут они разинули глаза пошире и перекрестились. Лошади в санях не было. Сиганули из сатанинской повозки и увязли в снегу. И рассмотрели наконец картину страшную и удивительную. Снег перед санями был взбит и кровав. Кругом следы.

– Волки! – ахнул дьячок.

– И как они нас не сожрали? – перекрестился Федька Юрьев.

Ему было так тошно, что он обиделся на волков: могли слопать и не слопали.

– Ты дьячок? – спросил он, забираясь в сани и ложась, дабы унять кружение в голове.

– А ты наборщик! – вспомнил дьячок Иван. И тут встало пред ним вчерашнее: и пир, и торг – ведь продал Маланью-то!

С надеждой глянул на Федьку и увидал в Федькиных глазах, что и тот все вспомнил. Наборщик погрозил пальцем дьячку.

– Не отвертишься у меня! Жену твою возьму. Так и знай, косматый!

Дьячок, соображая, грустно теребил бороду. Углядел бумагу за пазухой у Федьки, и Федька ее углядел.

– Вот она, купчая. Черным по белому: «Я, Иван, сын Иванов, продаю самого себя наборщику патриаршему Федьке Юрьеву на один год, а он, Федька…» Чего? Чего?..

Дьячок Иван вырвал у него бумагу, прочитал и бросился в пляс.

– Съел? Не видать тебе Маланьи! Меня бери!

Федька снял шапку, наклоняясь из саней, черпал снег, как воду, тер лицо, сыпал на голову. Потом надел шапку, сунул бумагу за пазуху.

– Не будь я Федька Юрьев, по справедливому Божьему суду спалю твою бабу на костре, потому что она ведьма!

– Что правда, то правда, жена моя на собаку плюнет – и собака брехать разучится… Только больно уж ты разошелся – «спалю!»

– Молчи! Не то… – и вытащил Федька Юрьев нож из-за голенища.

Конь, согреваясь, бежал мелкой рысью. Дорога, накатанная санями, была впору крепка и до самого горизонта пустынна. Чуть похрапывая, ухая нутром, конь одолел бесконечно долгий тягун и, оказавшись на гребне увала, перед крутым и таким же бесконечным спуском, остановился, дергая головой, чтоб расшевелить всадника. Узда моталась безвольно, конь фыркнул и, приседая на задние ноги, чуть боком пошел с горы и, опустившись на самое дно влажной седловины, где лес по сторонам дороги оброс аршинным инеем, жалобно заржал, обиженно вскидывая маленькую черную головку: ладно, что едут, не ведая куда, но чтоб за все утро слова не услышать, да хоть бы крикнул, хоть бы в бок стременем пнул.

Жалобный крик коня окатил Кудеяра с ног до головы, и он, стыдясь, раскаиваясь, припал щекой к шее коня, бормоча нежно и виновато:

– Прости, мой брат! Ветер мой, ветерочек! Я словно сплю с открытыми глазами, – и, озираясь, натянул узду, посылая коня вперед, на новый увал. – Нам теперь все равно, по какой дороге…

Сверху спускались санки. Уже издали было видно – богатые. На облучке кучер, ездоками две женщины. На одной шуба ласковая, кунья, другой шубе, лисьей, рыжей, на завидки.

– Ну что же, Кудеяр, принимайся за дело! – усмехнулся начинающий разбойник и, поравнявшись с санями, дотронулся рукой до шапки.

– Бог помочь! – услышал он в ответ.

Его охватило таким ознобом, что застучали зубы.

И вот этих женщин вместе с возницей ради красных шуб надо убить? Потом содрать с окровавленных запоны, платья – и на базар?.. Господи! Убивать, не имея зла на человека, не ведая, кому приносишь боль, скольких детушек оставляешь сиротами?..

Не успел одно пережить, показался обоз, груженный свиными тушами. То крестьяне исполняли свою тягловую повинность давать лошадей и самим возить, чего воевода укажет.

И бедных этих возчиков тоже?

Конь, почуяв тьму и тяжесть хозяйских мыслей, забыл о легкости ног своих, бухал копытами, как тяжеловоз.

А на вершине увала – купец-молодец. То ли с барыша, то ли прогорел – сам пьян, кучер пьян, а еще двое прихлебателей – уж только мычат да клонятся.

– Вот люди-то какие! – кинулся купец к Кудеяру, промахиваясь рукою мимо узды, но уцепившись за стремя. – Ты погляди! Ишь как их клонит-то! Не хуже вертушек, а на землю – ни-ни! Держатся.

Протянул, расплескивая, чашу.

– Узнал, кто перед тобою? А узнал – пей! Меня не послушаться – самого себя обидеть.

Кудеяру было холодно, и он принял чашу.

– Еще! Еще! Чтоб и нас с тобой завертело! – Купец побежал к саням, но вернулся за чашей. – Еще выпей! Я задумал землю раскачать. Мы качаемая, а она-то что же?! Вместе веселей.

Он снова кинулся к саням, двигая ногами не вперед, а в стороны, словно земля и впрямь качалась.

– А этих тоже? Хоть ножиком режь, хоть палкой, как гусей, до смерти.

Кудеяр хлопнул коня по крупу, и конь, почуяв волю в руке седока, рванулся стрелой, и ветер относил прочь от ушей дурную ругань рассердившегося купчика.

Придорожному трактиру Кудеяр обрадовался, как родному дому. Когда носило по белу свету, жил надеждой воротиться на родину. Вот она, родина. Люди кругом единокровные, но чужие. А коли ни двора ни кола, то и нет надежды на человеческое, на родное тепло.

Задав коню овса, пошел в трактир посидеть в тепле. Трактирщик, не спрашивая хотения, брякнул перед ним деревянную чашку со щами.

– Хошь ешь, хошь не ешь, а денежку отдай, – шепнул Кудеяру улыбчивый крестьянин.

– А у тебя денежек много?

– Да совсем нету. Мы Их Почтению за тепло весной да осенью отрабатываем. И сеем ему, и жнем, и дровишки рубим.

Кудеяр усмехнулся: напоили, грозя, и накормить, грозя, собираются.

Завел деревянную ложку в чашку – пустоваты щи, отведал – не погано. Похлебал, согреваясь, гоня из себя утренний, до костей пробравший мороз.

В дрему кинуло, но тут за столом у окна начался крик и вопль, Два молодца стянули с третьего сапоги и поставили на стол, на кон. Играли в зернь. Из-под опущенных век Кудеяр видел, как не больно ловко жульничают шельмы, но попавшийся на удочку «карась» торопился отыграть шубу, сани, лошадь.

– Мое! – крикнул один из шельмецов, снимая со стола сапоги. – На что теперь играешь?! На рубаху али на портки?

– Рубаха длинная – на портки! – завывая от обиды, тоненько крикнул бедняга.

Кудеяр вдруг почувствовал, что на него смотрят. Смотрел трактирщик. Так глаза в глаза подошел к Кудеяру и прошипел:

– Больно много видишь. Смотри, не окриветь бы. – И грохнул на стол вторую чашку щей. – Я за сиденье в тепле денег не беру, но, коли не хочешь на мороз, бери ложку да хлебай.

– Угощаешь, имени не спросив! – покачал головой Кудеяр.

– А мне до имени дела нет, – осклабился Их Почтение, – для меня всякий проезжий – Кошелек. Верно, ребятки?

Ребятки уже стягивали с воющего игрока порты.

– Верно, Наше Почтение. Пособить, что ли?

– Не надо, он сам отдаст.

– Я – сам, – согласился Кудеяр, левой рукой полез за пояс, а правой выхватил из-за спины кинжал и коротким взмахом пригвоздил ногу трактирщика к полу.

Потом сел и принялся хлебать щи. Их ли, Наше ли Почтение стал бел, как полотно, но стоял не шелохнувшись. А Кудеяр, похлебав щей, достал денежку и положил на стол.

– В другой раз приеду, чтоб в щах ложка стояла.

И навел пистоль на шельмецов.

– Оденьте, обуйте господина.

Одели и обули.

– Деньги верните.

Вернули деньги.

– Раздевайтесь догола.

Разделись.

– Всю одежду в печь.

– Да ты что?! Как в печь?!

У Кудеяра объявился пистоль и в левой руке.

– В печь!

Исполнили и это.

– Заслонкой затворите.

Заскреблась по кирпичам заслонка. Тепло, идущее из печи, померкло.

Кудеяр заткнул за пояс оружие, нагнулся за кинжалом.

– Кудеяром меня зовут, – сказал снизу вверх и освободил пригвожденного.

Трактирщик рухнул в кровяную лужу.

– Что вы все застыли?! Помогите заболевшему, с такими слугами кровью истечешь.

Посмотрел, как захлопотал над раненым улыбчивый крестьянин, и пошел было за конем, но в дверях задержался и сказал громко, наставительно, не хуже попа:

– Всякое злодейство злодейством же и наказуемо. Сами про то не забывайте и другим забывать не велите, ибо дорого ныне стоит такая забывчивость. Кудеяр вернулся.

Наборщик Федька к игумену Всехсвятского монастыря Паисию входил не как к господину, а как к второстепенному, трясущемуся от страха сообщнику. Паисий был родом грек, он отведал Соловков, сиживал в башне Воскресенского монастыря на Волоке-дамском – и потому поставил себе за правило быть угодным всякому, кто от патриарха, от царя, от царевых ближних людей.

Федька, добравшись до монастыря, попер сразу в игуменову келию, поколотив двух монахов, вставших на его пути.

– Подай вина! – приказал он келейнику Паисия, разлегшись на лавке в полушубке и в сапогах.

Келейник знал наборщика и не перечил. Федька выпил в один дых чашу крепкого двойного вина, содрогнулся, расставаясь с внутренним холодом, скинул полушубок, возлег, протягивая ноги келейнику.

– Сапоги стяни!

Келейник повиновался.

У Всехсвятского монастыря в судьбе то день и солнце, то ночь без луны.

В молодые годы царя Иоанна Васильевича, когда верх взяли нестяжатели, не желавшие монастырской собственности, всехсвятских монахов отправили на исправление в северные суровые монастыри. Лет десять стоял монастырь пуст. Населен же он был в считаные дни, превращенный непререкаемой царской волей в женскую обитель. Царь-перун назначил сей каменный дом за крепкой стеной печальным пристанищем для бесчисленных своих наложниц. Господин – праведник, и слуги у него праведные, господин – сатана, и слуги все сатаниилы. Господин разженится – тотчас разженятся, угождая, и слуги его. Престранные монахини собирались во Всехсвятском монастыре.

Жизнь здесь шла под стать царству: слова не скажи, самих вздохов своих берегись. За печаль на лице монахини попадали в подвалы на цепь.

И вот что удивительно! Ни единой слезы не выкатилось из-за стен белого монастыря, но страшен народу был сей дом Христовых невест.

Страшен и притягателен. Уже во времена Иоанна Грозного игуменья Хиония, что значит «снежная», превратила обитель в милосердное пристанище калек и выродков. Милосердие оказалось прибыльным, на угодных Богу бедняжек жертвовали щедро и многие. Видно, надеялись данью телесному безобразию, которое у всех на виду, очиститься от невидимого миру душевного уродства. С этой поры местные крестьянки, произведя на свет колченогое дитя, почитали себя счастливицами. Уродцы стоили хороших денег. Лошадь можно было купить.

Природа, однако, милостива: ошибки у нее редкостны, а фантазии на безобразное у нее и подавно нет.

И появились в монастыре особые умелицы. Теперь за уродством не гоняли по городам и весям добросердых странниц. В искусных руках здоровое дитя превращалось в такое чудовище, какого и на дне моря не сыщешь. Из тьмы монастырского подземелья однажды вывели к свету человека с ногами без костей, с телом, скрученным, как винт, и с двумя головами.

В Смуту ловкие люди Самозванца в поисках сокровищ напали на тайну монастыря. Непризнанный позже патриарх Игнатий, не предавая дело огласке, «вспомнил», что Всехсвятский монастырь испокон веку был мужским, а посему черниц посадили в телеги и развезли по разным обителям. И снова был он пуст, покуда не вернулся из плена патриарх Филарет. Монастырь населили монахами-книжниками, и немало среди них оказалось выходцев из чужих земель: греков, молдаван, малороссов.

Велика была у Федьки, патриаршего человека, спесь, но перед Паисием не посмел изгаляться. Поклонился, под благословение подошел. Но, выказав смиренность, говорил, как приказывал:

– Лепо ли, что у монастыря под боком колдунья живет припеваючи?

– Колдунья?! – изумился Паисий.

– Да про нее все знают, кроме тебя, авва! Чересчур берегут монахи покой господина своего!

– Что за колдунья? Где?

– В Можарах, авва! Жена дьячка. Под боком у церкви, от церкви кормится, творя черное бесовство. Маланьей зовут.

Паисий поднял глаза – озарил:

– Вот и увези ее на новое место, от греха и с глаз долой.

– То мое дело, кого везти и куда. Не отписывать же мне патриарху, что игумен Паисий для тайных надобностей колдунью подле себя держит…

Паисий усмехнулся.

– За обиду костром платишь? Не страшно ли? Как бы пламя тебя самого не высветило. Не снопы собрался с поля украсть – целое селение.

– Оставь мои печали мне. – Глаза у Федьки светились, как у кота. – Она, ведьма, волкам собиралась меня скормить. Сама обернулась волчицей и лошадь – в клочья.

Паисий молчал, и Федька кинулся к нему, как с цепи. Зашептал в самое лицо:

– Я все тайники ваши повыпотрошу, коли не сделаешь по-моему. По Соловкам, что ли, скучаешь?

– Как безжалостны русские к своим же людям! – Паисий перекрестился. – Но ты же сам знаешь, у меня нет власти жечь людей за еретичество, то дело наитайнейшее, царское.

Федька лицом потемнел, глаза сделались пустыми.

– Кто дознается? Кто вступится за бабу? Выбирай, авва, или она – в огонь, или монастырь спалю. Мои люди много хуже разбойников. – И, приложив ко рту ладонь, шепнул Паисию в самое ухо: – Ходит слух, будто ты, авва, разбойника Шишку в услужении держишь?

Паисий встал во весь свой прекрасный рост.

– Одно истинно. Шишка на исповедь ко мне являлся. Держу его, как собаку. Без ошейника он хуже упыря. И вот мой сказ: исполню нужное тебе, ты же исполни свое, но изволь впредь не объявляться в нашем краю.

– Изволю, – ощерил рыбьи зубки просиявший Федька. – Потом изволю. Покуда же в монастыре твоем поживу, потерпи и не обессудь.

Утром Маланья пошла на задний двор поглядеть на дьячка своего: не смея переступить порога избы, спал он в баньке, воруя из поленницы дрова и из сеней лук, да еще сливки с кринок схлебывал, чтоб убыток был неприметен. Это для Маланьи-то!

Ночью, выйдя во двор, Маланья слышала, как дьячок кашлял, и как от его вздохов распирало бревна, и как они тотчас грустно опадали, потрескивая, поскрипывая.

Маланья отнесла пьянчуге горшок со щами да плошку с отваром из сушеных листьев капусты.

Дьячок благодарственно взвыл, но высунуть свою бесстыжую рожу за дверь не посмел. И Маланья сама прослезилась. Почувствовала, как отходит сердцем, мягчеет взором. Зашла, вздохнув, в сени, а в уголку, на ларе – Ванюшка. Стоит не шелохнется, но вот он, не призрак – явь, хоть потрогай.

За дверь взялась неторопко, дверь за собой прикрыла степенно, а в избе – не передохнет. Сердце в висках бухает.

Лохматенькие являются не к добру.

Однако пока не помер – живи! Пошла к печке кашу ставить, молоко томить, масло сбивать.

Любимое Маланьино место на высокой скамье против печи, рука туда-сюда, пахта в маслобойке глюкает, а глазами в печь, на прогорающий огонь. Уголья как парча – золото на малиновой подбивке, а поверх пламена. Промчится алая прозрачная конница, а за нею синяя, но у Маланьи глаза кошачьи – видят то, что другим не дано. Над алыми да над синими огоньками, заполняя печь доверху, круговертью летают, ну словно бы мыши летучие, цвета пепельно-черного, багряно-сизого, а то и совсем смрадного цвета. Кто видит, тот знает, каков он, смрадный цвет. И чудится Маланье – мчит вся эта пегая, гарью пропахшая конница в черный зев, и чем шибче бег коней, тем чернее пропасть, да и сдвинулась вдруг и пошла, глотая конницу, вон из тьмы, задвигая в себя горящие угли, горшок, кринки…

Маланья с лавки сиганула, заслонкой хлоп, и рукою сердце придерживает, чтоб не выскочило вон из груди. Подняла голову, а Ванюшка косматенький из-за трубы смотрит, и глаза у него, как у совенка, и лапка, что за кирпич ухватилась, дрожит.

Тут Маланья черпнула ковшик холодной воды, попила, умылась, оделась, взяла нож – отрезать в холодном погребе сала к обеду, а нож бряк из руки и в пол воткнулся.

Вышла во двор, а гость уж лошадь привязывает.

– Изволь, хозяйка, хозяина своего кликнуть, – молвил, поклонясь.

Маланья тоже поклонилась незнакомому, нездешнему, однако спрашивает:

– Какая нужда тебе в моем хозяине?

– В дороге я долго. Сам бы ладно, коню отдых нужен, – достал щепоть серебряных денежек.

Маланья деньги приняла, зардевшись от щедрости путника.

– Хозяин мой в баньке заперся – грехи отмаливать. Коня в сарай поставь, там и овес в яслях. Постель тебе хоть на печи постелю, хоть в красном углу.

– Благодарю за доброе слово, – сказал человек, отирая лицо от невидимой корочки ночного пронизывающего ветра.

– За такие деньги всякий станет покладистым, – сказала Маланья, отворяя сарай перед лошадью. – Уж больно черна она у тебя!

– То – масть, – улыбнулся усталый путник. – Когда скачу, хоть в самую непроглядную ночь, даже ветер светлеет.

– Ну-ну! – сказала Маланья и ушла в избу.

Постелила Маланья Кудеяру на лавке: печь горяча была.

Кудеяр верхнее снял, сапоги стянул, а на остальное сил не осталось. Лег и уплыл на лубяном челне в милое детство. Река лилась по светлому, и, не отставая от челна, прыгала по берегу, посвистывая, птица-синица.

Глаза открыл – лучина горит. Маланья за столом, на воду в ковше дунет и глядит, глаза рукой заслоня.

– Проснулся? А я про тебя многое знаю.

– Да неужто?! – удивился Кудеяр. – Ты же имени даже моего не спросила.

– А у тебя нет имени, – сказала Маланья, и Кудеяр, потянувшийся было со сна, замер и сел. – Ты – человек дороги. Рановато к нам пожаловал, под снегом земли не видно.

И засмеялась, глядя Кудеяру в лицо.

– Я тебе травку петров крест дам да свечу ярого воску.

– Зачем мне трава да свеча?

Маланья пальцем Кудеяру погрозила.

– Ты мне глаза не отводи, моя вода – зеркало. Травка тебе от привидений пригодится, а свеча ей в помощь.

– Не понимаю что-то тебя я, женщина, – пожал плечами Кудеяр.

Тут Маланья улыбнулась и сказала, в темное окошко глядя:

– Один мужик яму для столба рыл. Глядь, корчага с серебром. Матюкнулся мужик с радости, а корчага исчезла… Ты тот камень Самосвет царю отошли. Он тебя простит и спасибо тебе скажет. Да смотри в зепь не положи камень-то. Его на груди носят.

Речи бредовые, но правда в них была. Заехал в Можары о Кудеяровом кладе разведать.

– Скажи, добрая хозяйка, о каком камне ты говоришь?

– О Самосвете, что в нашей земле сокрыт.

– А зачем камень царю отдавать, у него от самоцветов подвалы ломятся.

– То от самоцветов, а наш камень Самосвет. Если с ним Белый царь обойдет Россию, станет она для неприятеля невидимой… Все, что в кладе, себе возьми – не возбраняется, а камень будь любезен царю отдать. Обещаешь?

– Обещаю, – сказал Кудеяр. – Самая малость осталась – клад сыскать.

– Он сам тебя найдет.

Маланья набрала в горсть воды из ковша да и брызнула на Кудеяра.

– Садись за стол, кашей накормлю. – Поставила кашу и молоко, сама шалью закуталась. – За дурнем моим схожу. Тоже, чай, проголодался.

Выскочила на мороз да оглянулась чего-то, а Ванюшка косматенький стоит на порожке, к избе спиной прислонясь, а опорки на ногах у него размотались, а из худых лаптей – коготки.

Ох и кинулась Маланья к дьячку своему, сграбастала, тепленького, глупенького, спеленала белыми руками и принесла в избу, как матрешку. На пороге только и опамятовалась, на землю поставила, чтоб не смутить хозяина перед гостем. А гостя уж след простыл.

– Чему-то быть, – сказала Маланья, расплакавшись вдруг на груди своего дьячка.

– Чему же?! – робко гладил он жену по головке.

– Не зна-а-аю, – неутешно плакала Маланья да и смолкла. – Чему быть, того не миновать.

Был суд.

В тихие Можары понаехало из соседнего монастыря начальство. В церковном притворе с цепями на руках, в колдовском своем платье, поверх беличья шубка, сидела на скамье Маланья. Перед ней на возвышении святые мужи в черных рясах, а главой у них игумен Паисий. Односельчан полна церковь – согнали.

Федька Юрьев сказывал о колдовстве Маланьи и о той порче, какую она напустила на него.

– И, ненавидя весь род Христов, – вопил Федька, – напустила Маланья на меня и мужа своего дьячка Ивана черное чародейство. Очутились мы в санях, и понесла нас лошадь мимо дороги. Сама же Маланья обернулась волчицей, выскочила через трубу и погналась за нами. Величиной волчица была выше леса, зубы как пила, а глаза как две печи. Догнала эта волчица сани и сожрала лошадь.

– Это зачем же я свою лошадь жрать бы стала? – засмеялась Маланья, пугая смехом и дерзостью невиданной монахов и крестьян. – Мне бы вас, бессовестных, слопать!

– Ведьма! – У Федьки пена изо рта пошла. – Не по зубам тебе человек с крестом! Не по зубам!

Спросили дьячка, видел ли он волчицу.

– Не видел, – покрутил головой дьячок. – То, что в купчей слова перевернулись, – точно. А волчицы не было. Да и вокруг саней следов было много, целая стая лошадь разорвала.

Терентий Ивлев, домашний палач Кучума, черный, высохший, согнутый болезнью пополам, тоже говорил против Маланьи:

– Угрожала она мне, ведьма, что сделает таким же черным, как потолок в моей избе. И точно. Три года сох – и вот поглядите-ка на меня теперь, добрые люди! Сжечь ее, ведьму!

– Угрожала Терентию Ивлеву? – спросили судьи Маланью.

– Угрожала. – Маланья не запиралась. – Угрожала ему, потому что он – тать, свел корову у нас три года тому назад.

– Как же ты узнала?

– Мне многое ведомо. Поглядите на его рожу! Хороший человек разве стал бы палачом?

Злы были люди можарские. Один вспомнил то, другой – другое, третий – про больную голову, будто сонного и пьяного накрыла Маланья подолом…

Во время суда Федька Юрьев все бегал на улицу. Со дня порчи никакая пища в животе у него долго не держалась. Глядя на все это зло, судьи приговорили: Маланью, колдунью, сжечь.

Суд шел на Сретенье. Омрачить праздник побоялись, отложили казнь на завтра.

Заперли Маланью в амбар на господском дворе и собак вокруг посадили.

Тут можарские люди опомнились: веселое ли дело человека живьем спалить. Побежали к Паисию с подарками. Игумен был суров. Всех, кто пришел со взятками, велел бить кнутами, и били.

Обозлившись, можарцы объявили Федьке, что в патриаршие земли не побегут. Патриаршие люди быстренько собрались и уехали, не грозя и не споря. «Не к добру», – подумалось можарцам.

Пока вершилось ужасное Маланьино дело, Анюта ни жива ни мертва отсиживалась в коровнике. Чего греха таить, боялась Анюта, как бы не вспомнила на пытке Маланья про нее.

Все же, как ни страшно за шкуру свою дрожать, – когда близкий человек в беде, свой страх недорог.

Спорхнула ночью Анюта с печи, оделась потихоньку и побежала к Маланьиному горькому амбару.

Висела морозная дымка, снег скрипел – в Москве слышно.

Прибежала-таки Анюта на боярский двор. Людей – никого. Собаки цепные, человека завидя, из будок повыскочили и, как волки, уселись молча вокруг амбара и стали ждать Анюту, чтоб разорвать, коли подойдет.

– Маланья! – крикнула Анюта издали.

Маланья, узнав голос, отозвалась:

– Зачем пришла, Анюта? Уходи, пока не увидели.

– Нет никого. А пришла спросить, чего мне сделать, чтоб вызволить тебя. К амбару не подойти, псы больно голодны.

– Ничего не поделаешь, девушка. Помни меня и молись. – Может, черта позвать? Ты научи как, я позову.

– Богу за меня молись, девушка. Богу! И ступай. Караульщик греться пошел. Не ровен час увидит тебя.

Тут в доме дверь хлопнула.

Заплакала Анюта и бежать. Бежит к селу, а сама думает, не позвать ли маленького лешего, может, он вызволит Маланью. Только подумала, обдало ее снежной пылью, выросла из-под земли тройка белых лошадей в серебряной сбруе. Саночки узорчатые, голубыми цветами расписаны. Возок пуст, а на месте кучера Ванюшка-леший.

– Звала? – спрашивает.

– Звала.

– Садись и приказывай.

Как во сне села Анюта в саночки. Шевельнул Ванюшка вожжами, и поплыла земля-матушка, снегами белыми укутанная, из-под легких полозьев. Скрипят полозья как правдашние, а следу никакого.

– Не шибко ли кони идут? – спрашивает Ванюшка, а сам вожжи натянул слегка – кони сгоряча лесок перемахнули.

– Не шибко! – говорит Анюта, а у самой дух захватило.

Дух захватывает, а страха нет. Кони волшебные, сани заморские, кучером – леший, а страха нет: человека спасать едет.

– Темновато нынче, – вздыхает Ванюшка, – была бы полная луна, я бы тебе голубых каменных цветочков нарвал.

– Баловство это, – говорит Анюта. – Вези меня поскорее к вашему главному лешему, дело у меня спешное и страшное.

– Атаманом у нас Федор Атаманыч, папаша мой. Имя его не позабудь. Любит он, чтоб его с уважением величали. И помни: о чем бы ни спросил, правду говори, не то плохо будет.

– Я сызмальства неправды не говаривала, – ответила Анюта и увидала вдруг, что кони идут шагом по лесной дороге.

Навстречу лошадь. Бочку с водой леший везет.

Глядит Анюта – глазам не верит: вместо лошади-то сам Андрей Кучумович. Анюта потихоньку Ванюшку торк.

– Никак барин наш?

– Он самый.

– Страсть-то какая.

Ванюшка смеется.

– Будет знать, как людей мучить. Проснется завтра, пощупает косточки и скажет: «Будто всю ночь воду на мне возили», а про то невдомек, что и вправду воду на нем возят по ночам.

Лес помаленьку расступился, на поляну выехали. На поляне избы. Широкие – по четыре окна в ряд, – под избами, для тепла, коровьи катухи. Собаки брешут. Деревня как деревня. Разве что окошки поярче светятся, а в одной избе из окон-то аж пламя. Анюта ахнула, а Ванюшка ничего. Значит, так надо. В эту избу и зашли.

Переступила Анюта порог и зажмурилась. Будто радуга в глаза ударила. Слышит голос женский:

– Не пугайся. Открывай глаза, смотри, пока смотрится.

Послушалась Анюта и видит – в красном углу Радуга сидит.

Расшивает шелками платье. В кокошнике росинки непросыхающие. Глаза большие, а неспокойные. Будто бы в них реки ласково льются.

Покосилась Анюта влево – печь. Покосилась вправо – стол. За столом на лавке лешие сидят. В конце стола – стул, а на стуле Федор Атаманыч. Глаза у него зыркие, сам куда как лохмат.

Поклонилась Анюта сборищу.

– Здравствуйте, лесные люди! Здравствуй, Федор Атаманыч!

– Будь и ты здорова! Зачем пожаловала?

– Беда у нас в Можарах. Собираются монахи Маланью, дьячка Ивана жену, за колдовство ее сжечь.

– На то они и монахи, чтоб людям житья спокойного не давать. Да и люди ваши хороши. Сами злому потатчики.

– Правда твоя, Федор Атаманыч!

– То-то и оно, что правда. Спрошу сейчас, может ли мой народец помочь твоему горю.

Залопотали тут лешие промеж себя. Кто уткой крякает, кто ветром гудит, кто травушкой шепчет. Полопотали, полопотали – примолкли.

Федор Атаманыч на Анюту и не смотрит. Отвернулся, а все же разговаривает:

– Хочешь навек с бедой распрощаться, девушка?

– А как же! Хочу!

– Тогда у нас оставайся. За Ванюшку тебя сосватаю. Дом большой дам, скотины сколько пожелаешь. Останешься?

Екнуло у Анюты сердце. Слыхала про то, что заблудившихся баб лешие в жены берут. А все же твердо отвечает:

– Нет, Федор Атаманыч!

– Чудные люди! – крякнул в сердцах главный леший. – О спокойной, сытной жизни мечтают, а с человечеством своим распрощаться не могут. Пеняй на себя, девушка. Много горького на роду тебе написано.

– Так ведь в человечестве меня любовь ждет!

Засмеялся Федор Атаманыч.

– Любви твоей – миг.

– С меня мига довольно, лишь бы не обошла!

– Ну вот что, – нахмурился Федор Атаманыч, – ступай, Анюта. Про нас молчи.

– А как же Маланья-то?

– Жива будет! – рявкнул Федор Атаманыч и кулаком по столу грохнул.

Полетело все тут в тартарары, и очутилась Анюта во дворе у себя, в катухе^[2] коровьем. Побежала в избу, а на крыльце Емельян.

– Куда бегала?

– Коровам сенца подбросить. Холодно нынче.

– И то, – согласился Емельян. – Работница ты у меня.

Утром против церкви, на площади, подручные Терентия Ивлева складывали высокий костер. Возле них крутился дьячок Иван. Без шубы, почитай, в исподнем. Просил все:

– Ребятушки, вы дровишки-то посуше кладите! Чтобы жаром сразу обдало, чтоб не мучилась.

Ударил колокол, созывая людей на погляденье.

Собирались медленно, собирались, как на праздник: одеты в новое, в лучшее. Незнакомое дело поджидало их.

Объявился вдруг наборщик Федька Юрьев. Крикнул с коня:

– Последний раз спрашиваю: пойдете на новые святые земли, к святейшему нашему государю и патриарху Никону?

Люди ему не ответили.

Настегал Федька коня и был таков. Тут как раз от боярского дома подводы поехали.

– Везут! – понеслось по площади. – Везут! Везут!

Маланью возвели на помост. Монахи нарядили ее в черный балахон с белым крестом.

Черный, скрюченный Терентий Ивлев принес веревки и смоляной факел. Взошел на помост священник.

Маланья стояла, прислонившись к столбу, белая как снег. Смотрела в небо. Редкой синевы было небо над Можарами в тот час.

Священник начал что-то говорить ей, но Маланья махнула на него руками.

– Не мешай!

Звонкий возглас ударился в тишину, и тишина лопнула, будто первый ледок на луже. Люди, ожидая великого колдовства, попятились, загалдели, отвлекли Маланью. Она посмотрела на возню вокруг ее высокого помоста и пожалела людишек:

– Вы все повинны в моей лютой смерти, но я вас прощаю. Вы неразумны! А вас, черные коршуны! – крикнула она монахам. – Вас я с места моего недосягаемого проклинаю на веки веков! Пусть каждый мой крик обернется для вас криком тысячекратным! Пусть каждая моя слеза прольется на вас рекой! Да поглотит вас земля! Да смоют вас чистые воды!

Игумен Паисий взмахнул черным платком. Палач ловко сунул Маланье в рот кляп, схватил руки веревкой, намертво приторачивая к столбу. Рысцой сбежал с помоста священник. Сошел с помоста, похваляясь бессердечием, Терентий.

Медленно высек огонь, запалил факел, поднял его над головой, глянул весело на Маланью, подмигнул ей и замахнулся вдруг бешено. Забилась на снегу в падучей баба. Факел полетел в поленницу. Взмыло пламя.

И, перекрывая все крики, зарокотал бас можарского дьячка:

– Малаша, не бойся! Дровишки сухие!

Маланья услышала это, и вдруг ей почудилось, что не под ее помостом забушевал огонь. Горит земля. Маланья видела, как одна за другой, кутаясь в черный дым, вспыхивали можарские избы.

– Конец свету! – крикнула она, но во рту сидел кляп.

И тут кто-то из толпы, не выдержав, отвернулся от костра и увидал, что деревня пылает.

– Горим!

– Горим! – завопили можарцы и, тотчас забыв о Маланье, бросились к избам.

По избам шныряли чужие. Вытаскивали скарб. Узлы на коней, а в избу факел.

– Разбой! Разбойник Шишка пришел!

– Шишка грабит!

Разбойники жгли и грабили.

Монахи попрыгали в возки и, настегивая лошадей, помчались к монастырю. За ними не гнались.

А костер пылал. И трах-та-та-тах! – раскатилась огненная поленница. То Анюта жердиной шуровала.

– Оглох?! – дьячка шикнули по морде.

– Анюта?

– Держи! – сунула топор в руки. – Веревки руби!

Дьячок подпрыгнул на месте, охнул и с ревом кинулся к помосту.

Хрясть! Хрясть!

Маланья на руках. Закрыл телом и опять сквозь огонь.

Вышел. Пылали грива, борода, рубаха. Рухнул. Покатился по снегу. Затих.

Нахлестывая лошадей, катил на санях с дочками, с женой Емельян. Анюта наперехват.

– Стой, дядька!

Остановился. Подхватил Маланью, бросил в сани.

– Э-эх!

Умчались.

Погорельцы сидели в церкви, подпаленные, пограбленные, побитые. Ребятишкам хорошо было. Одной семьей большими ложками из больших чашек хлебали. Погреба не горят, в несчастье папаньки с маманьками не скупы на еду, да и мяса жареного было много!

Взрослым сладкий тот кус горло драл. Молчали. Каждый свое думал. А чего придумаешь?

И отворились двери настежь. И пришел Федька Юрьев.

– Ну?! – спросил Федька.

– Чего ну-то? Поехали, что ли? – откликнулся Никита.

– Теперь все едино, – согласились мужики.

– То-то!

Поднялся Петр, вывел своих детишек из круга.

– Неужто остаешься на пепелище? – спросили.

– Не пустовать же ухоженной земле? Кто поправит дедовские могилы без нас?

– Сам дурак – другим головы не задуривай! – крикнул Федька. – Под боком у Шишки живешь.

Смолчал Петр.

Зашумело, загалдело – начались скорые сборы в дальнюю дорогу. Легки были на диво, да никто не давился.

Луна не смела показать сияющего своего лица, но и от облаков, за которыми она хоронилась, был свет, и в этом туманном, качающемся свете леший Федор Атаманыч видел окоченевшую душу убитой деревни. Возле черных пепелищ, там, где положено быть крыльцу или хотя бы порогу, лежали на снегу скрюченные комочки степеннейших и добрейших из всего косматенького племени – домовые, их жены – кикиморы, их детишки.

– О-о-о-го-го-ооо! – затрубило горе в просторной груди лешего.

– Ууу! Ууу! Ууу! – тонюсенько откликнулось в утробах бесстыдно торчащих на виду у всего белого света черных печей.

И Федор Атаманыч встрепенулся и заплакал, и слезы у него были как бисер, ибо плакал он уже от радости: не все мертво, будет жива деревня. Взрослые домовые погорели, померзли, а детишек распихали по укромным местам.

Ходил Федор Атаманыч от печи к печи, собирал уцелевших косматеньких чад, клал их на грудь, в тепло шубы.

Постоял благодарно над подпольем, превращенным в землянку, где остался с семейством сеятель Петр. Потормошил мелкотню, сидевшую на груди.

– Запомните доброго человека! На таких стоит русская земля.

И цапнул за кончик хвоста подлую Изморозь, которая уж успела втиснуться в подполье. Вытянул, встряхнул.

– Совесть-то где у тебя?! Смотри, спущу в прорубь, пощекочут тебя раки клешнями.

Кинул за спину, и бедная Изморозь в страхе рассыпалась и повисла иголочками в воздухе.

– Ванюшка! – позвал тихонько Федор Атаманыч.

– Здесь я, батюшка.

– Ты, говоришь, трижды Маланье показывался?

– Трижды, батюшка.

– Что же она не смекнула-то?

– Испугаться – очень испугалась.

– Знать, об одной себе думала… Грешат люди, а коченеют на морозе домовые.

Федор Атаманыч пошел от деревни прочь, но на околице остановился, обернулся и, подняв лапы, словно бы сгреб облака в охапку, и из этой серебряной косматой кудели посыпался обвалом снегопад, накидывая на черное белое.

Луна в небесной прорехе сверкала, как лед, и печаль разлеглась на земле от края и до края. И сказал Федор Атаманыч, положив лапу на Ванюшкино плечо:

– Завидуй родственничкам, Дремучим Лешакам, те осенью провалятся сквозь землю – и нет им дела ни до зимы, ни до людей.

Ванюшка промолчал, ему не хотелось проваливаться, ему даже в их лесное селение не хотелось. К Анюте бы, служить ей потихонечку, невидимо, смотреть на нее и желать доброго.

Кудеяр ничего не знал о можарском пожарище. Он объезжал округу на сто верст и более. Чтобы стоять за правду, за обиженных, нужно знать, сколько неправды кругом. Долго не навоюешь, не ведая, куда дороги ведут.

Послал ему Бог вступиться за первых беженцев, спасавшихся от Никона. На ярмарке в селе Парамонове повязали двух женщин да старика, по старику и сыскали, повезли в Рязань в двух санях. С приставом было пятеро стрельцов. Кудеяр выехал на большак по проселку, как зверь на ловца. Из-под горки коня понудил стременами – хоп, хоп, хоп! – и очутился перед санями пристава.

– Кто таков?! – крикнул пристав с испуга: уж больно хорош да черен конь под седоком.

– Я-то – Кудеяр, а ты кто? Кого сцапал?

– Эй! – махнул рукою пристав стрельцам, ища в сене саблю. – Хватай его! Хватай!

Кудеяр выстрелил, пристав замертво выпал из саней, лошади понесли. Стрельцы, не дожидаясь следующей пули, кинулись в лес…

Кудеяр догнал переднюю лошадь, остановил, кинжалом перерезал веревки на руках-ногах старика.

…До самой ростепели рыскали по дорогам люди воеводы в поисках Кудеяра. Расспросы только страх нагоняли: всадника на черном коне видели чуть не в каждой деревне, а зачем приезжал, куда отбыл? Нигде, однако, он больше не появлялся: либо это заезжий, случайный человек, либо… оборотень.

А Кудеяр жил в землянке спасенного им старца – Киприана. Старец был келейником епископа Павла Коломенского, сосланного Никоном в дальний северный монастырь. С Киприаном из подмосковного села Коломенского бежали три семейства. Год прожили на грибах да ягодах, изредка заваливая лося или добывая тетерок. На ярмарку за мукой ходили. Без хлеба русскому человеку жизнь невкусная и голодная.

Леса кругом вековечные, свободного места поблизости нет, значит, своего хлеба не будет, посеять негде. И потому Киприанова паства собиралась уйти в Гуслицу. Там глуше, простора больше, и уже деревеньки есть, никому не подвластные.

Кудеяр сначала ждал подснежников.

Он и сам тосковал по дороге, и конь ему жаловался. Для лошадей мужики за день срубили сарай, застелив земляной промерзший пол еловым лапником. Кудеяр дал денег, и мужики у верных людей купили наконец и муки вволю, и овса лошадям.

Однажды утром, по двойному солнышку, когда оно вытягивалось среди вершин деревьев, как выпущенный из яйца желток, Кудеяр услышал зарянок и на косогоре, обращенном впадиной к солнцу, увидал золотое гнездышко мать-и-мачехи. Цвела, не дожидаясь, пока снега сойдут.

Здесь, сидя на пеньке, думал Кудеяр думы серьезные и горькие. Вот убил он человека ради спасения себя, Киприана и двух женщин, и сколько еще лягут головой в пыль, в зеленую траву? Такова цена справедливости, справедливости ли? Отнять жизнь у того, кто отнимает у других свободу, кусок хлеба, честь – не велика ли цена? Чья десница направила руку твою, Бога или Сатаны?

И вставала перед глазами ухмыляющаяся рожа трактирщика. Как сладко всей этой погани измываться над людьми, которые живут трудом и боятся Бога. Федька Юрьев – длинные руки Никона – Божьего гнева не опасается. Насмотрелся толмач Георгий на сильных мира сего. На господина глядят по-овечьи, а повернутся к слугам – и вот уж и волки.

Мертвела душа. Что может один человек, даже с именем Кудеяр, поделать со всей неправдой? Вот она, зима, вот они, снега! Попробуй перекидай лопатой снег себе за спину? За спиной-то снег снегом и останется…

Воззрился на желтые цветы, радостно толпившиеся на солнышке.

– Будь как будет!

Услышал – зарянки всполошились, засвистали, перебивая друг друга. Кудеяр остался сидеть, как сидел, но голову наклонил, чтоб за спиной у себя видеть. Из лесу вышел Киприан.

– Хорошее место выбрал. Тут и солнышко теплее. – Подошел ближе.

Кудеяр поднялся с пенька, уступая место.

– Прости меня, – сказал Киприан, протягивая своему спасителю что-то черное, волосатое. – Я сидел-сидел и надумал: возьми себе мое единственное имущество. Говорят, сие смирялище от самого Ивана Большого Колпака.

– Да что это?

– Власяница… Мне она уже ни к чему, тело старость смирила. Ты ее не теперь примеряй, а когда время придет.

Кудеяр, вспотев холодным потом от нутряного, неведомого в себе ужаса, принял подарок.

– Ишь, напугался! – Старик погладил Кудеяра по лицу. – Это не теперь тебе носить… Потом.

Птиц в лесу прибывало, лягушки по ночам тягались с соловьями. Соловей сам по себе, а лягушка если и запоет в одиночку, так чтоб всю свою болотную братию разбудить. И пойдут хоры! Одно болото курлычет, так что на соснах свечечки к звездам за огнем тянутся, а другое болото молчит, слушает да и грянет разом – и такая это музыка, что небо пучину за пучиной разверзает и само будто ухо Господа Бога. И у человека душа превращается в ухо. Слушай! Слушай песнопения весны, ибо на трелях да пересвистах поднимается колос души, как в поле – от теплого весеннего дождя.

У Кудеяра, однако, на болотных трелях взыграло вдруг озорство. Принес как-то в полдень бабочку Киприану. Тот огорчился:

– Зачем убил красоту невинную?

Кудеяр пальцы разжал, ладонь раскрыл, бабочка и полетела.

– Не пора ли напомнить о себе? – любуясь полетом, спросил то ли у бабочки, то ли у старца.

– Зачем тебе рисковать попусту?!

– Кудеяру, отче, слава дороже сотни воинов.

– Что же ты задумал?

– Да вот заскучал на постной каше, с воеводою хочу пообедать.

Изумился старец:

– С воеводой?!

– Мне, отче, доводилось и с правителями стран сиживать за одним столом, но та моя жизнь пропала. – И поклонился вдруг старику. – Отпусти со мной трех мужиков, верну целехонькими. Деньги в Гуслице пригодятся.

– Как тебе откажешь, коли ты жизнь спас и мне, и матерям детушек малых… Но молю тебя и Бога в свидетели призываю – не убивай!

– Я бы и пристава не тронул, но когда один против шестерых… Помолись за меня, грешного!

Перекрестил старец Киприан разбойника Кудеяра и, отпуская с ним отцов семейств, молился дни и ночи.

И во все дни разлуки по вершинам дерев ходил ветер и не было тишины в лесу.

Город Пронск древен и славен, однако нет ему большой жизни возле матерой Рязани.

Князья пронские все равно что князья деревенские перед рязанской спесью. Впрочем, княжеские времена быльем поросли, сменились временами воеводскими, и в нынешней Рязани воеводами сиживали далеко не первые люди, а в Пронске совсем даже не последние.

В то лето пронским воеводой был Телепнев, но не из тех Телепневых, что служили московским государям послами и товарищами послов в Турции, в Крыму, в иных иноземных странах, а всего лишь их родственник, Василий Васильевич.

Была у Василия Васильевича страсть, которой он предавался круглый год без какого-то ни было для себя ущерба и ни в ком не вызывая ни зависти, ни порицания. Василий Васильевич любил рыбу ловить. И признавал он ловлю не сетями, не переметами, но удочками и вершами.

Вода в Проне все еще не вошла в берега. Рыба кормилась в заводях, паслась в луговых травах, и улов у князя Василия был в то утро на удивление.

Потянул он вершу одной рукой – тяжело, потянул двумя – тяжело. Тут уж со всей силы, поднатужась, рванул, завалил в лодку, а верша полным-полна, словно ее силой напихивали. Сидевший на веслах слуга аж руками развел.

– Воистину воеводская ловля!

Просиял Василий Васильевич.

– Погляди, рыба-то какова! Всяких сортов и размеров.

– Вот бы костерок да тотчас и заварить ушицу! – раздался сильный голос совсем рядом.

Воевода со слугой обернулись – лодка под парусом. Парус уж свернут. В лодке трое. Подтекли к воеводе, как сама тихая Проня, не плеща ни веслом, ни кормой.

Человек, пожелавший ушицы, поклонился.

– Приветствую тебя, воевода Василий Васильевич! Не обессудь за дерзость, но дело у меня к тебе государское, тайное.

И, нацепя на багор узелок, передал воеводе. Воевода, изумившись, узелок снял, развязал, развернул, а в тряпице – грамота с печатью, но писана бог знает по-каковски.

– От кого сие?!

– Дозволь обо всем на берегу слово молвить, – поклонился человек, передавший грамоту.

Поплыли к берегу.

Здесь иноземец – а на русского этот неведомо откуда взявшийся на Проне человек ни обличьем, ни речью с гнусавой картавиной никак не походил – достал из походной сумы плоскую, обшитую сафьяном доску, раздвинул и превратил в стул. Поставив стул на траву, он сел, разведя почтительно руками.

– Изволь, воевода, меня простить, что сижу перед тобою, но я княжеского рода и удостоен пожизненного права сидеть с шапкою на голове в присутствии моего короля.

– Но кто же ты есть?! – Воевода по московской привычке чуть не обгадился, струсив перед иностранцем. А тут еще такой иностранец, что не знаешь, стоять ли, в ногах ли у него лежать.

Иноземец любовался зелеными просторами и словно забыл о воеводе. И Василий Васильевич, изловчась, шепнул своим слугам, чтоб немедля разложили костер и варили уху, заправив ее для крепости водкой, и чтоб чашки-ложки песком выскребли.

Как только люди воеводы занялись каждый своим делом, иноземец обратил свой взор на Василия Васильевича и достал для него еще одно сафьяновое стуло.

– Садись, дворянин Телепнев, ближе и послушай меня со вниманием.

Стульчик оказался не ахти каким удобным, но ради почета как не потерпеть?

– Тебе, слуге государя, ведомо, – начал неторопливо иноземец, – что господари Молдавии не единожды просили твоего великого самодержца принять их, вместе с землями и с народом, под могучую царскую руку, под сень крыльев российского орла. Пусть твоя милость не требует от меня открыть имя мое. Только убедившись в твоем расположении, я доверю тебе наитайнейшую тайну.

– Отчего мне не быть в расположении к тебе? – сказал простой на слово Василий Васильевич. – Только изволь прежде сказать, от кого сия грамота, потому как ежели она от государева супостата, то и разговаривать мне с тобой неприлично, и на стуле твоем сидеть никак нельзя.

– Успокойся! – улыбнулся иноземец. – С тобой говорит друг и о дружбе.

– Да не поляк ли ты все-таки? Не швед ли? Не вражий ли какой чухонец?

– Я – испанец, православный христианин, ибо служу православным господарям молдавским! – Иноземец достал с груди перстень с камнем, пускающим голубые огни, и, положив в ладонь, поднес к глазам воеводы. – Смотри на сей бриллиант. Если свет его помутится, стало быть, речь моя лжива. Впрочем, этот перстень назначен тебе, но об этом позже.

У Василия Васильевича в паху даже мокро сделалось от такого обещания. Он и вообразить себе не мог, сколько же стоит такой перстенек.

– Думаю, тебе известно, благороднейший Василий Васильевич, что господарь, твой тезка, Василий Лупу ныне свергнут и заключен? В Истамбуле, в Семибашенный замок… Его старшего сына ошельмовали, то есть подрезали перегородки носа, обезобразили, словно эта отвратительная казнь может помешать ему занять престол. – Иноземец снова поднес перстень к глазам воеводы. – Видишь, как чист, как безупречен этот драгоценный сосуд света! Но слушай теперь с особым вниманием. У Лупу есть еще один сын, совсем юный. Вот его-то и его казну мы собираемся укрыть в России, в каком-либо неприметном городе. Ты смекаешь?

– Смекаю, – кивнул Василий Васильевич.

– Пронск подходящ, чтоб укрыть князя и его казну?

Василий Васильевич стал красен, как рак в кипятке.

– Залогом нашей договоренности станет этот перстень. – Иноземец взял воеводскую руку и, примерясь, водрузил его на безымянный палец. Но тотчас спохватился и потянул перстень обратно. – Может быть, я ошибся в выборе?

– Упаси тебя господи! Не ошибся! – Василий Васильевич проворно подогнул пальцы.

– Ладейщики! – кликнул незнакомец лодочникам. – Вот вам за работу.

Отсчитал каждому по пяти ефимков и махнул на них руками. Ладейщики поспешили в лодку, подняли парус, и лодка скрылась за излучиной, будто ее и не было.

– У меня, однако, деньги на исходе, а предстоит еще неблизкая обратная дорога, – вздохнул ходатай молдавского княжича.

– Сколько тебе надо? – спросил воевода с готовностью.

Иноземец достал из-за пояса парчовый мешочек, подкинул на руке.

– Совсем тощий стал. Чтобы его подкормить, нужно талеров… двести.

– Двести? – поежился воевода.

– И коня еще, и дорожных две сумы, для коня и всадника, чтобы миновать ямские дворы.

Поглядывая на перстень, воевода отошел к своим людям, и один тотчас ускакал в город.

А уха между тем поспела, речная, сладкая ушица, из доброй дюжины всяческих рыбьих племен, от ершей до стерляди.

– Изволь, господин, отобедать со мною, пронским рыбарем, – пригласил воевода гостя, указывая на расстеленную на лугу скатерть.

И было вино к ухе, и были пироги, и всякая дичь, и полбока осетра.

– Выпьем первую чашу за государя за царя и великого князя Алексея Михайловича! – провозгласил воевода.

Выпили, и гость сказал:

– Когда наш государь пьет чашу за государя, то всегда стреляют из пушки, – и, выхватив пистолет, пальнул в воздух.

Вторую чашу пили за здоровье наследников господаря Василия Лупу, и по приказу воеводы все три стрельца, которые хранили тишину воеводской рыбалки, пальнули из пищалей.

Пока хлебали ушицу, прискакал из города слуга, привез деньги и пригнал оседланную лошадь.

Гость тотчас поднялся, и воевода Василий Васильевич обнял его на прощанье и облобызал.

– Проводи меня несколько на коне своем, гостеприимный рыбарь! – попросил иноземец. – Я должен сказать тебе наедине тайные слова, по которым ты узнаешь человека от моего повелителя.

Они сели на коней и поехали к лесу. И слуги воеводы, не беспокоясь, пили и ели, удивляясь чужеземцу, и садились на маленькие стулья, которые он оставил в подарок.

Воевода все не возвращался да не возвращался, и, когда уж все вдруг обеспокоились, выскочил из лесу человек в чем мать родила. Он шатался, как пьяный, потрясал руками, но помалкивал. Слуги тоже сначала онемели, потом кинулись к голому, а это сам Василий Васильевич, и во рту у него здоровенный кляп. Кляп с горем пополам вытащили, а Василий Васильевич все молчал да молчал, и слуги не знали, как им быть. И заорал наконец воевода, трясясь от злости:

– Да что же вы стоите? Гоните за ним! Ищите его!

Слуги бросились все к лошадям, а воевода совсем вышел из себя, ногами затопал, как заплясал.

– Про меня-то забыли, что ли?! Дайте же хоть попону стыд прикрыть!

Поскакавшие искать разбойника вернулись ни с чем: на одной дороге засека, деревья крест-накрест повалены, на другой дороге лошади о железные шипы ноги покололи.

– Не Кудеяр ли это был? – спрашивали друг друга слуги и стрельцы.

– Кудеяр, он самый, – признался воевода.

– В город скакать? Людей поднимать?

– Ищи ветра в поле! – досадливо колотил себя по ляжкам обманутый Василий Васильевич.

– А что же делать-то?!

– Верши поеду проверять. Их у меня двенадцать, а проверил одну.

Воевода сел в лодку и поплыл по Проне, и верши все были полны, и воевода радовался.

– Рыбы на ефимок, а убытку двести рублей! – шептались слуги. – Своими руками денежки отдал. И коня в придачу.

– Двух коней-то.

– Выходит, что двух, да одежу, да сбрую с седлами, да еды с овсом на неделю. Вот он, Кудеяр, каков!

– Кудеярище!

Киприан, послушав мужичков своих, которые рассказывали наперебой, как Кудеяр с воеводой ел-пил, как дарил воевода Кудеяру деньги и лошадь, как провожал в лесочек, где сам, по вежливой просьбе, перстень вернул, одежду с себя скинул, связал в узел, на своего коня погрузил, – решил сто рублей, подаренных мужикам, принять, а лошадей – упаси господи. Лошади меченые. Их-то небось и высматривают на ярмарках да у ямских трактиров. Оставаться более на старом месте Киприан тоже не пожелал, за мужиков боялся, как бы не соблазнились разбойным непутевым житьем. В Кудеяре души не чают. Очень переживал старец, вновь отправляя всех троих в село Сараи купить три телеги да трех лошадей, чтобы было на чем семейства в Гуслицу везти. Потому и переживал, что Кудеяр вместе с ними отправился.

Не пустые те были страхи. Уже на обратной дороге, когда мужики ехали каждый в своей телеге, на своей лошади, завернули к одной помещичьей усадьбе на водопой.

У колодца никого, а на помещичьем дворе гомон, вопли.

Кудеяр напоил коня – и в седло. Говорит мужикам:

– Поите и вы своих лошадей да езжайте прочь! Погляжу, что тут делается.

– Как же мы тебя оставим одного? – обиделись мужики, хоть и страшно им было.

– Я не один, у меня мой конь. Торопитесь, говорю, – и направился к усадьбе.

Ворота были распахнуты, толпа мужиков и баб расступилась перед всадником, и Кудеяр выехал к самому крыльцу, перед которым двое холопов распластали на желтой соломе худую, с торчащими позвонками, как у обглоданной рыбки, бабу и, поплевывая на руки, ожидали приказания начинать. Справа от крыльца в очередь стояли, прикрывая руками стыд, голые бабы, мужики, детишки.

Помещик, толстый, как боров, вытаращил на незваного гостя маленькие, налитые кровью глаза. Он и рот разинул, и кулаком замахнулся на гостя незваного, но нагрубить не успел. Грохнул выстрел, и огромная туша, покачавшись, как ванька-встанька, покатилась с крыльца, под ноги оторопевшим холопам.

– За что он вас? – спросил Кудеяр.

Молчали люди.

– За что он вас?! – наливаясь яростью, крикнул Кудеяр.

Управляющий подпрыгнул от того крика, как ужаленный.

– За недоимки.

– А сам обижаешь людей?

– Я – человек подневольный! – заголосил управляющий и сделал лужу.

– Смотри! – предупредил Кудеяр и поехал со двора прочь. И вдруг остановился, повернулся в седле. – Кто из вас хочет быть Кудеяру товарищем, приходите за реку, к часовне.

– А я хоть теперь! – откликнулся выпоротый, с окровавленной спиной, огромный мужик. – Барин-то – каюк! Понаедут с правежом, еще и в Сибирь погонят.

Мужики загалдели, бабы заголосили.

– Никто вас не тронет, – возразил Кудеяр. – За все, что я сделал, с меня и спрос. Но кто хочет со мной в лес, собирай пожитки, запрягай телегу и – айда!

Сельцо было душ на семьдесят, и на две дюжины стало в нем меньше.

Был Кудеяр один, как перст, за единый час обзавелся семейством.

На месте Киприанова тайного скита поставили мужики дворы. Воле нарадоваться никак не могли. Никто не бьет, не помыкает. Живи, как умеешь жить. Впрочем, красным летом у всякой твари песенки веселые.

Сила матери та же самая, что сила земли. У земли деревья сквозь камень растут, мать, спасая дитя, по воде пройдет, как посуху. Прибежала – в тайное Кудеярово место, не ведая, где оно, птичьим чутьем – молодая баба, принесла ребеночка, которому гневливый дворянин собственноручно отсчитал двенадцать плетей. Баба была из дворни, за красоту и ум в комнатах прислуживала. Утехи ради приказывали рабе приходить в комнаты с ребеночком. Уж очень на ангелочка был похож, головенка кучерявенькая, золотая, личико умилительное. Всегда были охи-ахи, сладости из господских рук. Да бес не дремлет, ребеночек, вставая с пола, ухватился за скатерть да и стянул со стола заморскую раковину, раковина раскололась, господин рассвирепел.

– Спаси дитятю! – молила женщина, кладя сына в ноги Кудеяру. – Спаси! Третий день без памяти и не дышит почти.

Ужаснулась душа Кудеяра – в разбойнике целителя народ желал видеть. Ничего не сказал бедной матери. Только побледнел. Наклонился вдруг, поднял пылающее тельце, пошел к роднику. Одежонку с младенца сбросил, окунул в ледяную купель, потом завернул в свою ферязь и отнес в опустевшую землянку Киприана, где старец оставил икону Спаса Нерукотворного да лампаду. Велел принести еще воды, тулуп да холстину. Еще раз окатил младенца водой, завернул в холстину, как в кокон, кокон в тулуп и велел матери баюкалки петь.

Диво дивное, но ребеночек на заре пробудился, улыбнулся, ручки из холстины выпростал, чтоб с матушкиной щеки слезинку поймать.

Кинулась мать к Кудеяру – на колени пасть перед спасителем, а его нет, куда уехал с пятью молодцами – не сказался.

А Кудеяр посетил гневливого любителя заморских раковин. Вошел в комнаты без спросу, без приглашения. Дворянин сидел у окна, книгу читал. Поглядел Кудеяр на стол – вот она, перламутровая красавица, склеенная.

– Почитай, почитай, – сказал Кудеяр удивившемуся хозяину, – хозяйке твоей полезно послушать.

– Да кто ты таков?! – закричал дворянин, но, увидев дуло пистолета, помягчел. – Читать, что ли?

– Читай.

– «Но в день, в который Лот вышел из Содома, пролился с неба дождь огненный и серный и истребил всех. Так будет и в тот день, когда Сын Человеческий явится». – Голос у чтеца вдруг оборвался, он глянул на почтительно сидевшего человека и задрожал. – Ты небось Кудеяр?

– Кудеяр, – согласился незваный гость.

– Ты пришел убить меня за то, что я бедное дитя высек?

– О деле потом поговорим. Ты читай, уж очень хорошее наставление для всех нас от евангелиста Луки.

Дрожащим голосом, икая, дворянин покорно продолжил:

– «В тот день, кто будет на кровле, а вещи его в доме, тот не сходи взять их; и кто будет на поле, также не обращайся назад. Вспоминайте жену Лотову…» – Дворянин сполз со стула на пол. – Кудеяр, я виновен, но жену мою не трогай, бога ради, детишек оставь!

– Читай, читай! – вежливо попросил Кудеяр, и дворянин, угождая, стал произносить слова ясно и как можно покойнее:

– «Кто станет сберегать душу свою, тот погубит ее, а кто погубит ее, тот оживит ее»…

– Довольно, – сказал Кудеяр. – Это про нас. Ты, читая Евангелие, спасаешь душу, а я, пришедший убить тебя за твое зло, гублю душу. Идем во двор.

Во дворе распластали гневливого господина, вывели барыню с четырьмя детишками от пяти лет до десяти, и сказал Кудеяр:

– Я хотел засечь твоего мужа до смерти, барыня, но ради детей твоих и чтоб была им память на всю жизнь, чтоб никогда даже пальцем не тронули человека зависимого, накажу зверство малым зверством, – и приказал разбойникам: – Отсчитайте негоднику дюжину плетей.

Словно молния сверкнула – сразу во всех усадьбах, в селах, в городках узнали, что у крестьян объявился заступник: барин, осмелившийся выпороть своего раба, сам будет тотчас схвачен и выпорот.

Помещичьи дома спешно превращались в крепости, дворяне доставали залежавшееся оружие, чистили, точили, заряжали. Один хитроумный господин собрал дворян-соседей для засады и назло Кудеяру перепорол всех своих крестьян. Засада расположилась в самой усадьбе, кругом усадьбы. Ждали ночь, другую, а на третью запылали зарева со всех четырех сторон: горели дворянские дома, дворяне сломя голову помчались на выручку своим женам и чадам, и тогда явился к хитроумному господину Кудеяр со многими разбойниками. Из усадьбы вывез все, что только можно было увезти. Забрал хлеб, скот, сундуки. Господина запорол насмерть и положил на перекрестке дорог.

Рязанский воевода со стрельцами, с дворянским ополчением рыскал по уездам, где буйствовал Кудеяр. Побродили по дорогам, по лесам вокруг сел и усадеб – ни слуху ни духу. Вдруг весть от владимирского воеводы: разбойники за один день ограбили и высекли трех помещиков. Все трое были повинны в порке своих крестьян.

Тогда решили рязанские дворяне разойтись по домам своим, вооружить дворню, все междоусобья забыть и в случае надобности без мешканья идти на помощь друг другу.

Месяца полтора жили усадьбы по ночам, ожидая нападения, но во всем воеводстве наступила тишина, и дворяне начали стыдиться своей трусости, а кто сам не пережил разбойного нашествия, тот уж почитал рассказы о Кудеяре досужими.

И вдруг новая история – Кудеяр утопил богатейшего мельника. И не сам утопил, но предложил мельнику выбрать казнь и казнить себя самого.

Опять-таки не за богатство казнил – за подлую жизнь, ибо крестьяне платили мельнику за услуги не только частью зерна, но обложены были сверх того особой, стыдной данью. Привозили мельнику – дочь ли, жену. Иным же приходилось нанимать в складчину невинную девицу. Но то были слухи, сказания, в жизни было похоже, да не совсем этак.

Мельника звали Дорофей. Сколько было ему лет, никто не знал, а сам он никогда не сказывал, но чем старее делался мельник, тем прихотливее становилась дань. С каждой деревней у него был заключен договор: раз в году община поставляла ему невинную девицу, но зато в тяжкие весенние месяцы получала от мельника муку и отруби, пшено и гречу по божеской Николы зимнего цене или в долг, и тоже с божеской накидкой: за четыре мешка – мешок. Но берегись, упрямцы! Коли своего хлеба не хватило – за сто верст ни у кого не купишь. Продать – мельника прогневить. А самому в ножки кинуться: извольте за мешок – три мешка да неделю на плотине отработать.

Проезжал Кудеяр с товарищами деревню Боровички. Смотрит – бежит, бежит от колодца девица, и не прочь от разбойников, а к разбойникам. Вдарилась в стремя Кудеярова коня, отдышаться не может. Личико небесное, глаза как у горлицы, и сама будто горлица.

– Спаси, Кудеяр!

Кудеяр из седла прочь, взял девушку за руку.

– Кто тебя обидел?

– Меня выбрали мельнику на выкуп! Спаси! Будь как батюшка родной. Батюшка мой плачет, и Сеня, мой жених, плачет…

– Что-то больно вы все расплакались! – нахмурился Кудеяр и приказал созвать сход.

На сходе и поведали ему о мельнике Дорофее.

– Оказывается, и на Руси султаны водятся, – сказал Кудеяр и оглядел коней своих разбойничков. – Дорога у нас была дальняя. Исхудали кони. Накормим же их пшеницей из мельничных амбаров.

И, не давая времени молве опередить себя, тотчас отправился на речку Истью, где, как сыр в масле, жил-поживал греховодник Дорофей.

Может, наказал бы его Кудеяр, забрав казну, опустошив амбары. Глядишь, высек бы, но разведчики нагрянули в хоромы Дорофеевы, когда тот, злодей, тешился с девочкой, у которой грудки еще только назавтра набухнут.

Матушка той девочки камень на шею прилаживала, чтоб с плотины да под мельничье колесо, – русалкой мельнику отомстить, коли в этой жизни не уберегла дочку от позора.

Камень у женщины разбойники отняли, мельнику руки выворотили, повязали. Тут и Кудеяр подъехал, несчастным матери и дочери поклонился.

– Простите, не успел помешать злодейству. Одно прошу: не губите жизней своих ради горя своего. Если тяжко вам в деревне жить, ступайте к нам в лес.

Женщина уже опамятовалась, заплакала.

– Успел Дорофей надругаться над моей доченькой, да хоть не натешился. Утешусь погибелью его, проклятого! А жить нам суждено среди таких же, как мы. Многие от Дорофея потерпели. В нашей деревне, себе на беду, все девки – красны да белы!

Велел Кудеяр развязать Дорофея, вошел с ним в избу и остался с глазу на глаз.

– Я не судья людям, – сказал он Дорофею, – но уж так скверно живет родной нам народ, что проще всего было бы настегать коня и умчаться прочь. Только где спрячешься от скорби крови своей?

– Вон ты какой, Кудеяр! – удивился Дорофей. – Ты и впрямь метла, как о тебе толкуют.

– Какая метла?

– Та, что сор из избы метет, – и засмеялся. – Ничего у тебя не выйдет, Кудеяр. Ты веником машешь, а пыль вся к потолку поднимается. Ты уйдешь – пыль на пол сядет.

Кудеяр поглядел в глаза Дорофею. Глаза у того были карие, с огнем.

– Что-нибудь все же и за порог ветром вынесет.

– Что вынесет, на ногах обратно возвратится.

Кудеяр сдвинул брови.

– Поговорили, Дорофей! Довольно. Теперь слушай меня. Если бы не подоспели мои люди, мать девочки, которую ты погубил…

– Куда она делась, вон уж цветочки рвет!

– Молчи, Дорофей! – Кудеяр положил руку на стол, небольшую руку, но что-то холодно стало мельнику, передернуло его. – Мать этой девочки уже камень себе на шею сыскала и веревками опутала. Этот камень – вес твоих грехов. Утянет на дно – так тому и быть, выплывешь – твое счастье.

– А велик ли камень? – усмехнулся Дорофей.

– Когда жизнь непереносима, легкого камня не ищут… Посему, Дорофей, у меня к тебе просьба. Доставай всю твою казну. И ту, что по сусекам прячешь, и ту, что в землю зарыл. Мое слово крепко. Если достанешь все без утайки, обещаю поделить казну на три части: одну – крестьяночкам, пострадавшим от тебя, другую часть нам, лесным людям, за наставление тебя на истинный путь, третью – тебе, если останешься жив, а нет – церкви, на помин души.

Дорофей удивился:

– Экий ты небывалый разбойник. Согласен! – и пошел поглядеть на камень.

Камень был велик, но Дорофей не смутился. Вынул кирпич в печке, достал ключи, отворил все свои кладовые, сундуки, лари и ларцы, показал тайные припрятки, откопал четыре залитых воском кубышки с серебром.

– Семейное. Тут все, что скопили отец, дедушка, прадедушка.

Поделили разбойники казну мельника на три ровнехонькие части. Дело кончили, когда солнце уж село.

Взошел Дорофей на плотину, к ожидавшему его камню. Попросил Кудеяра:

– Отложи на малое время испытание. Уж очень я люблю первую звездочку. Изволь, пожалуй меня.

– Будь по-твоему.

– Спасибо, Кудеяр. С камнем я сам управлюсь, чтоб не брали твои разбойники на душу лишнего греха.

И ушли все с плотины, оставили Дорофея с его мельницей, с водой шумящей, с чистым, как детское личико, небом. Один из разбойников шепнул Кудеяру:

– Не улетел бы!

– Кто?

– Да мельник. Ударится оземь, обернется летучей мышью – только его и видели.

– Как Бог изволит, так и будет, – сказал Кудеяр, и сердце у него кольнуло: стыдно Бога поминать в разбойниках.

И явилась на небе звезда. Ясная, белая. Затаили дыхание люди, на звезду глядя. Тут и плеснуло. Поглядели разом все на плотину – никого. И на воде – никого.

Как чума краснорожая, от которой и береженый не умеет спастись, охватило людей пренехорошее поветрие. Бегали к Кудеяру хоть за тридцать верст, лишь бы соседа своего уличить в недобром. Кто, дескать, слово сказал о разбойниках ругательное, кто самого Кудеяра проклинал. А уж вокруг всякого небедного человека готовы были три плетня сплести один другого чернее.

Доносчики были разные, а Кудеяру чудились глаза Дорофея, ухмылка его мудроватая.

Первых наушников, за предупреждения, Кудеяр еще и награждал, кого-то из оговоренных наказывал, потом спохватился.

Прибежал в Крапивный бор, где однажды с неделю стояли разбойники, рыжий мужичок с круглыми, как у мыши, ушами. Кудеяра ему подавай.

– Спаси! Помещик вконец замучил. Работаем на него от первой зари до первой звезды, на себя работать только ночью позволяет. Избавь нас от злодея.

– Ладно, – согласился Кудеяр. – Садись на коня – показывай дорогу.

– Вы уж без меня, – испугался доносчик, – деревня наша на большаке стоит. Приметная.

– Без тебя не получится, нам завтра недосуг, а вот сегодня сядем на коней да и наедем на твоего злодея-помещика. Как его кличут?

– Да Голяков!

– Поехали до Голякова!

Прискакали в деревеньку, а народу – старики с младенцами.

– Где люди?

– Пруды копают.

– А где барский дом?

– Да вон! Бузину с рябинами видишь?

Подъехали к усадьбе, а это – изба да конюшня. Конюшня на две-три лошади. Изба хоть и поболе, чем у крестьян, но крыта соломой. Двери все не заперты. Кудеяр вошел в горницу. Голый стол, голые лавки. Иконы в углу, печь побеленная. Домотканый половик, два полотенца, с мокошью, с конниками, с деревом. На стене нарядная конская сбруя, сундук. Проворные ребята уже замок сбили. В сундуке пистолет, сабля, железная шапка да душегрея с железными нашлепками – горе-панцирь.

– Положите все назад, – сказал Кудеяр разбойникам, – запоры на место приладьте, да так, чтобы от вашего безобразия следа не осталось. Айда на пруды!

Место, где стояла деревенька, было высокое. Дорога поднималась выше да выше, а на самом верху – ровная степь. Здесь и копошились люди – копали и носили землю.

– Где ваш барин? – спросил Кудеяр у мужиков.

Мужики глядели на разбойников нелюбезно, молчали.

Невысокий человек с темным, как у всех тут, лицом, бросив лопату, отирал руку о рубаху.

– Это я.

Кудеяр поискал глазами доносчика. За спинами спрятался, дворянин Голяков стоял спокойно, ждал, чего от него хотят.

– Не глубоко ли копаешь? Чай, сажени на две с гаком? Или, думаешь, чем глубже, тем рыбы больше?

– Не за ради рыбы трудимся, – сказал один из мужиков. – Надоело без хлеба сидеть. Внизу у всех урожай, а у нас колос от колоса – на лапоть. Земля сухая.

– Рыбу тоже разведем, – возразил крестьянину Голяков. – В большом пруду сазанов, в малом – карасей.

– От зари до звезды, говорят, работаете.

– К осени хотим поспеть, к большим дождям, – сказал говорливый мужик, и все остальные согласно закивали бородами. – На подземную воду надежда малая. Дожди водички нальют, а там от снегов прибавка…

– Кудеяр, зачем я тебе надобен? – спросил хозяин будущих прудов. – Прости нас, невежливых, но каждый светлый час на счету.

– Да вот спросить приехали, – ответил Кудеяр, – правда ли, что нужны тебе работники? Твой человек пришел к нам, позвал.

– Кто же?

Разбойники, удивляясь словам атамана, вытолкали вперед рыжего.

– Бобыль Бездельна! – удивились мужики. – Мы ему бока намяли, чтоб от дела не отлынивал, а он вона! Две дюжины работников сыскал, лишь бы самому ничего не делать.

– Так вы не рады помощникам? – спросил Кудеяр.

– Помощникам рады. Только чем вам за труды платить? Кулешом накормим, квасом напоим, а денег у нас нет.

– По рукам! – согласился Кудеяр. – Рыбу заведете – на уху будем в гости ездить.

Выставили разбойники дозоры и принялись копать и таскать землю.

Три дня работали в поте лица. Ушли ночью, так тихо, что никого из деревенских не потревожили во сне.

Рыжий мужик все три дня рыл землю, как барсук, и еще больше бы успел, когда бы не понос.

Дивное дело! Кончилась вдруг всеобщая болезнь. Перестали бегать к Кудеяру шептуны. А ведь он никого не наказал за напраслину, никого ни единым словом не попрекнул. Сама собой кончилась худая болезнь. И Кудеяр дух перевел.

В ямском кабаке, стоявшем на пересечении трех дорог, народу было много. Здесь был и лошадям отдых, и людям. Лошадям овес, возчикам щи, а кто и медом себя баловал, сбитнем. Кваском жажду утоляли. Светло было – работящему человеку рано загуливать.

Один-таки все ж пил. И давно. Остались на нем порты да онучи.

– Эх, головушка ты моя невезучая! – сказал себе загулявший. – Пропью лошадь. Не берет меня зелено вино, а смотреть на Божий мир не хочу. Ничего мне теперича не нужно: пропала жизнь! И никакого я теперича стыда не знаю!

Крестьяне, какие были тут, ругать парня не стали:

– Знаем, Егорушка, твою печаль. Хоть и нехорошо ты пьешь, а лучше уж пить. Западет от лукавого думка – сам себя в пекло отправишь.

Сидел в темном уголку человек один. Подошел он к Егорушке.

– Что у тебя за беда, коль решился ты последнее крестьянское богатство – лошадь свою – пропить?

Перед незнакомым человеком Егорушка не куражился, сказал ему честно:

– Сватался я нынче. Хоть и знал – от ворот поворот будет, а все равно сватался, потому что промеж нас любовь.

– Родители у нее больно богаты или ты беден?

– Богатство мое – вот оно. – Егорушка показал черные от копоти руки. – Кузнец я первейший. И родители Дарьины из наших, крестьяне. Только давно уже они пустились в торг. Метят выдать Дарью за купца, чтоб через нее и самим в купцы выбиться. Условие мне Дарьин отец поставил: вынь да выложь сто рублей!

– Сто рублей! – охнули крестьяне. – Где ж такие неслыханные деньги добыть! На большой дороге разве?

– Помогу я твоему горю, – сказал человек и спросил строгим голосом крестьян: – Какой здесь поблизости богач живет? Да из нелюбимых чтоб!

В один голос ему ответили:

– Милославский! Царь пожаловал боярина селами, и грабит он крестьян, будто на войне. Может, боится, что царь дареное назад возьмет.

– Это какой же Милославский? Илья Данилыч?

– Нет, брат его Иван. На охоту боярин в новые свои земли пожаловал, лис погонять. Он-то сам, может, и ничего, да холопы у него голодные, у своих же православных отнимают, как татары какие.

Кто-то, крестясь, сказал:

– Слава богу, завтра уезжает. Натешился.

Незнакомый человек Егорушку по плечу погладил.

– Слышь! Домой поезжай. Будут у тебя деньги. Будет у тебя любимая жена. Это говорю тебе я, Кудеяр!

Будто колдун вошел в избу – все, кто был в кабаке, глаза в пол: как бы не задел гляделками.

Кудеяр! Про?клятый разбойник, да ведь при царе Иване Васильевиче про?клятый, никак лет сто тому назад.

От колдуна отворачиваться хорошо ли? Обидеться может.

Подняли глаза, а Кудеяра нету. Только заржал конь под окнами да земля вздрогнула: ускакал.

– Уж не призрак ли? – задумался кабатчик.

– Нет, – сказал Егорушка. – Кудеяр за плечо меня трогал, живая рука, а призрак бестелесен.

– И то! – согласились крестьяне и бросились из кабака вон.

Иван Данилыч Милославский спал на лавке в пустой душистой горнице. Перед приездом боярина ее мыли квасом, настоянным на анисе. Анисовый аромат холодинкой стоял во рту, и спалось очень хорошо, без полуденных кошмаров, происхождение которых немец-доктор объяснял боярину духотой и положением светил на небе.

Вдруг Ивана Данилыча толкнули в плечо. Открыл глаза, удивляясь смелости слуги, но увидел не слугу, а незнакомого черного человека.

Иван Данилыч струхнул и прикрыл глаза веками, выгадывая время и соображая, кто это мог быть перед ним и как вести себя. Гаркнуть бы, но очень уж странно одет человек, не по-нашенскому. Иван Данилыч сквозь веки разглядел это.

Черная кожаная рубаха до пояса, узкая в кистях. На груди золотой диск с короной во все стороны – знак солнца. По диску письмена. Штаны тоже кожаные, заправленные в мягкие черные сафьяновые сапоги, расшитые золотыми драконами. На голове низкая круглая железная шапка, а может, и серебряная, с обильной чернью и большим красным гребнем, как у петуха.

Тут шуметь никак нельзя было, тем более что незнакомец приложил палец к губам и требовал молчания. За поясом у него было три пистолета и длинная тонкая сабля.

«Хоть бы уж не черт!» – подумал про себя Иван Данилыч, бесшумно садясь и опуская ноги на пол. Этого потребовал незнакомец выразительным жестом.

Боярин украдкой отыскал на стене образа и собирался с силами, чтобы разом перекреститься и перекрестить неизвестного, но тот глянул блестящими черными глазами и сказал:

– Не вздумай звать на помощь. Твой слуга в передней онемел. Я к тебе пришел с просьбой. Завтра ты отправляешься в Москву. Захвати с собой в дорогу сто талеров для меня и сто рублей копейками для моего друга. Не забудь. Я приду за ними. До встречи, Иван Данилыч!

Исчез в дверях бесшумно.

Боярин, прежде чем вскочить, закричать, затопать, пустить погоню, прежде чем всполошиться, протер глаза и прислушался. Вроде бы ветер прошумел по вершинам сосен, и тишина. Нет, то был не сон.

Иван Данилыч вскочил, рванул дверь, перепрыгнул через связанного слугу, закричал страшно, распаляясь невиданным гневом… Все люди Милославского были подняты на ноги.

Пять дорог проходило по владениям боярина Ивана Данилыча. На всех дорогах были выставлены посты, в дозор посылали по двое, на перекрестки по четверо. Иван Данилыч был кичлив и дня отъезда менять не захотел. Не захотел менять и часа, хотя на небо наползала тяжелая туча. Только такая началась гроза, такими белыми саблями полосовали молнии небо, что на душе у боярина стало неспокойно: может, и разбойник приходил в дом, а может, и Темный Князь? На всякий случай отсчитал Иван Данилыч сто талеров и сто рублей копейками, тайно ото всех, стыдясь самого себя, но отсчитал.

Положил в два мешочка, а мешочки в ларец.

Грозу пришлось переждать, но выехали в тот же день.

Впереди кареты скакало тридцать холопов с пиками, по бокам никого: дорога больно узка, позади кареты еще тридцать. Кучер сидел с пистолетом. Возле кучера жилец с пистолетом же. На запятках двое с саблями и пистолетами. Иван Данилыч тоже зарядил пару дальнобойных. Ехал, то посмеиваясь, то мрачнея: если не черт явился, то какой же наглец?

Стоять на дороге, сторожить разбойника страшно. А тут еще прошел слух, что разбойник-то сам Кудеяр. А Кудеяр, говорили, проклят людьми и Богом сто лет назад. Человек он или нечистый дух – кто же знает?

На дороге, по которой собирался ехать Илья Данилыч, перекресток берегли трое стрельцов: Ивашка, Игнашка и Втор.

Как на дорогу им настало время выходить, заскочили они в ямской дорожный кабачок выпить для храбрости.

Выпили, да, видно, мало, потому что страх на них напал тотчас, как вернулись на перекресток. Да и то! Выскочила из кустов и перебежала им дорогу черная собака. Может, и не черная, а почудилось – черная. Может, и собака, а почудилось – с кошачьими усами. Может, и не черная, и не собака, а рысь, а может, и оборотень. Только шастнуло оно через дорогу, и тут же зашла над лесом черная туча. Гром всколыхнул небо, молнии пали.

Прибежали стрельцы в кабак. Не говоря промеж собой ни слова, выпили по два ковша двойного вина, сели под образами и еще вина попросили.

Попили маленько, отходить сердцем стали, потянулись было уж и к закусочкам, и растворилась тут громко дверь – и явился черный человек. На груди у него горело солнце, на голове пылал огонь, лицо его было белое, как луна.

– Так-то вы, псы, бережете своего боярина!

Поднял руку, а в руке плеть. Стеганул стрельцов слева направо, а потом справа налево, попросил у кабатчика простой воды, выпил и канул.

Бросились стрельцы на колени перед образами и молили о спасении до утра.

А ночью случилось вот что.

Погода поправилась быстро. Туча исчезла, будто ее и не было. Луна поднялась ясная, ласковая.

Небо нестрашное, лес душист. Отлегло у Ивана Данилыча на сердце.

И только он посмелел – грянул впереди на дороге выстрел.

Загородив дорогу лошадью, стоял всадник. Рука поднята вверх. В руке дымящийся пистолет.

Будто свора гончих, завидевших дичь, бросилась дворня к всаднику. Он не торопясь повернул коня, поднял на дабы, свистнул так, что у Ивана Данилыча в затылке заболело, и умчался.

– Вперед! Вперед! – кричал Милославский, высовываясь из кареты. – Взять его! Живым или мертвым!

Всадники, обгоняя карету, ринулись по узкой дороге за разбойником.

– Вперед! Вперед! – подбадривал их Иван Данилыч. – Десять рублей тому, кто срежет нахала!

Стало страшно в лесу.

Казалось, не кони мчались, не заморская карета грохотала, уносимая восьмеркой сытых, напуганных лошадей, а будто сорвался с места батюшка-бор, будто бы пустилась наутек белорыбица-луна. Все – врассыпную. Свист, скок, стон, а может, дьявольский хохот?

Иван Данилыч вцепился в мягкое сиденье, зажмурил глаза, чтобы невзначай не увидать старикашку-лешего. И только подумал о лешем – дохнуло холодом в карете, хлопнула дверца, кто-то сел напротив. Хоть глаза не видят, а уши-то слушают!

– Не спокойной тебе ночи, Иван Данилыч!

Открыл боярин глаза – Кудеяр перед ним.

– Обещал я, боярин, что буду у тебя. Вот я пришел. За мое точное слово отдавай-ка мне то, что должен отдать.

Протянул разбойнику Милославский приготовленный тайно ларец.

– Пистоли мне твои, боярин, понравились. Я на Востоке жил, там для хорошего человека ничего не жалеют. Нравится кому конь – и коня отдают.

Отдал Иван Данилыч Кудеяру пистоли. Сунул он их за пояс и говорит:

– Беседовать мне с тобой, боярин, очень интересно, только карета твоя больно уж на ухабах прыгает: не ровен час перевернется, коня моего зашибет.

Глянул боярин в окошечко – точно: бежит рядом с каретой конь.

– Прощай покуда, Иван Данилыч! Помни, обижать свой народ будешь – опять приду.

Распахнулась золоченая дверца, мелькнула черная тень, и загремел по лесу грозный голос:

– Так-то вы, псы-слуги, хорошему боярину служите?! Прозевали Кудеяра! Вот вам от него награда!

Засвистела плеть. Бил Кудеяр по спинам холопов. А потом сиганул со своим чертовым конем в чащу и – был таков.

Под утро в слюдяное окошко крайней избы деревни Вишенки стукнули негромко, но с характером. Кузнец Егорушка бросился к двери, опередив мать, старуху любопытную и болтливую. Не обманулся кузнец: ждал его тот, кто назвался в кабачке Кудеяром.

– Получай, жених, сто рублей для отца невесты, да вот тебе десять талеров-ефимков на хозяйство.

Кузнец взял деньги без поклонов, серьезно взял деньги, руку разбойнику подал.

– Спас ты меня, Кудеяр. Век не забуду!

– Доброе дело Богу, говорят, угодно, а я, кузнец, хочу угодить бедным людям. Только в одиночку много ли сделаешь?

– Чем помочь тебе?

– Посылай недовольных жизнью ко мне в лес. К Черному Яру. Знаешь такой?

– Как не знать! Глухое место, дальнее.

– Туда и посылай! Каждый воскресный день буду ждать. Сам работай, как работал. Только если охота нападет, а глаз посторонних не будет, куй, Егор, мечи да рогатины. Вот тебе деньги на железо.

И еще один мешочек с деньгами пал на руки кузнецу.

На паперти сидели блаженные, дурачки, слепцы и уроды. Вдоль дороги – калеки, бездомные малые дети, уродки-бабы и прочие скитальцы. Были тут крестьяне, впавшие в нищенство по нужде, стыдливые, опрятные. Были тут и балбесы, изодранные в пух и прах, побитые, пропитые.

Горбатенький, белоголовый, белобородый старикашка, никому не ведомый, никем не званный, не спросясь, залез просить подаяние на паперть. А не спроситься было нельзя! На паперти места твердые, у нищего общества откупленные, не только рубликами, но и винищем. Заслуженные места, доходные.

Старикашку долбанули костылем, наступили ему на ногу железкой – стерпел негодник!

Уселись тогда вокруг него плотно самые знаменитые, самые святые попрошайки и всякую подачку перехватывали, а он, дурачок неопытный, все не уходил, надеялся.

Служба началась. Поток прихожан обмелел. Нищее братство разогнулось маленько, пошло языки чесать. Больше всего разговоров было про Кудеяра. Объявился Кудеяр на земле. Разбойник страшный и неуловимый. Прежний Кудеяр никого не миловал: кто ему поперек дороги встанет, тот и ляжет. А этот, хоть и темными силами послан за грехи, да и сам-то ведь про?клятый, худого бедным людям не делает. У боярина Милославского, говорят, всю казну забрал, а себе ни копья не оставил, все роздал.

– То и страшно, – говорил калека Руки Кренделями. – Простой разбойник что награбит, то и пропьет, простой разбойник начальным людям не помеха. А Кудеяр ого как непрост! Поперек идет боярской воли, а может, и царю противник?

– Богу-то он молится? – спросили.

– Какое там! В черной коже ходит!

– Слыхал про Кудеяра-то? – Руки Кренделями толкнул беленького старичка.

– Слыхал. Говорили, будто он сей монастырь, пред храмом которого мы милостыню собираем…

– Много ли ты набрал? – позлорадствовали нищие. – Ступай в хвост, дедок. Тут голова!

– Чего собирался Кудеяр-то, доскажи!

– Собирался пограбить монастырь, да отступился. Бедноват.

– Наш монастырь бедноват?! – возмутился Руки Кренделями. – Да здесь рязанские князья, те, что с Москвой тягались, казну свою прятали. Олег, что против Дмитрия Донского шел, как спрятал казну, так назад и не получил.

Вдруг заголосил слепец Иона:

– Свершилось! Явился на Русь меч карающий. Ликуйте, голодные, в язвах и рубище, с душою чистой, как снег, и кроткою, как ягненок. Трепещите, скопидомы, и богачи, и все сильные мира сего, и все истязатели простого люда! Неотвратимы карающие громы Ильи-пророка, и стрелы Кудеяра неотвратимы.

– Кудеяр – бес! – закричал яростно Руки Кренделями.

– Кудеяр – ангел карающий!

– Черный ангел! – завопил Руки Кренделями.

– Что вы раскричались, как на базаре! – рассердился беленький старичок. – Мы ведь возле храма.

– Ты еще судить нас!

Заторкали было старичка. Да он вдруг так сжал одному буяну лапу, что у того скулы судорогой свело. Распрямился вдруг на глазах, достал из-за пазухи мешочек с серебром. Пошел туда, где стояли обнищавшие крестьяне. В единый миг опустел мешочек, а руки все тянутся, будто им, нищим рукам, – ни конца ни края. Выскочил старичок за ворота. И только звон копыт.

– Не сам ли был? – смекнул Руки Кренделями и бочком-бочком с паперти да за угол, к самому игумену Паисию.

Отодрал бороду, окунулся в речку с головой. Помывшись, лег на бережку, слушал, как шумит лес, как конь обрывает тугую траву сильными губами.

Кудеяр?

Покатилась молва. Всего-то один дерзновенный набег, а славы, что у Скопина-Шуйского, великого воина против поляков. И не сказать, чтоб дурная слава. Нашелся защитник беднякам. Только сами бедняки все помалкивают, за себя с дубьем постоять все не решаются.

Вспомнились руки, что тянулись к нему за подачкой. Сколько их, этих рук? Нет им числа. Не одарить всех, серебра не хватит. Сами за себя должны постоять эти руки. Сами за себя. Расшевелить бы, раскачать эту силушку!

Пропала жизнь? Степеней лишился, дома, имени, надежды продвинуться еще на одну ступеньку вверх? Мог бы ведь и до думного дьяка дослужиться. Степени… Кравчии, окольничьи, стольники, постельничьи, ближние бояре, царские любимцы, фавориты цариц, правые руки патриархов! Неужто только для того и рождается человек, чтобы ползти всю жизнь по лесенке степеней? Ну а коли доползешь, не дай Бог, до самого верху, тогда что? В цари? В правители мира? А зачем? Больше того, что можно съесть, не съешь. Для славы? Но кто помнит властелинов, когда забыты имена народов? Лестница. Если начал с самого низу, как бы прыток ни был, далеко не заберешься. Сверху-то на руки наступают. А ноги в сапогах, не в лапоточках мяконьких, сапоги с каблуками. Так пропала жизнь или только теперь и начинается?

Жить – не степеней себе искать, искать потерянное людьми счастье. Счастье украли. Где оно – кто знает, молчит. В яме небось, а яма бревнами завалена, цепями перевита, цепи на замках, ключи в омуте.

Встала вдруг перед глазами Кудеяра Москва сорокаглавая. Вспомнилось: государь без шапки, шагающий по вымершей столице, стрелецкие полки под святыми знаменами, туча бояр – золотая туча – и туча монахов – черная: холодок от нее, того и гляди снег повалит. А далее туча втрое против этих двух. Будто серая непогодь – напасть дворянская. Защитники престола и отечества – саранча пожирающая. Пожиратели силы, славы и совести Русского государства.

И вспомнилось Кудеяру: города, да все за стенами, все крепости, мощные и завалившиеся, каменные, бревенчатые, земляные. И в каждом городе воевода. Вокруг воеводы хоть и не тучи, но стаи едоков хороших, готовых за кусок сладкий бить, и гнать, и на части резать. А под городами поместья. В поместьях хоромы, гнезда стервячьи, да холопы, цепные псы, к хозяину приученные подачками.

На войне помещик – лиса: где не страшно – съест, где страшно – хвост по ветру. Дома помещик – лев. За свое один против сотни встанет.

Где только взять эту сотню перекорную? Народ запуган, исхитрился вконец. Каждый дураком норовит прикинуться. Где грудью пойти – зад выставляют. Побей по мягкому да и помилуй. Были бы кости целы, мясо нарастет.

Сильный и великий народ. Но кто только не сидит на его шее! Тоже лев, но с ярмом вола. У вола ярмо сбросить – рук нет. У мужиков руки работой заняты. А работу мужицкую не переделать во веки веков. Убрал поле – вспахать надо, вспахал – посей, посеял – Бога моли, чтоб дождя дал, да в меру, не замокло бы, а там опять за косу берись. Мир не нами устроен. Тут и сказке конец!

Как злая комета, сияла над Украиной польская корона. И были у поляков армии, города, крепости, воеводы, а у Хмельницкого два десятка верных товарищей. Свершилось, однако ж, дело величайшее! Дедовская Киевская Русь и Москва стали одним телом с двумя крыльями и с шапкой Мономаха на голове.

А ведь без этой шапки на Руси житья не будет. Много ли толку было от Семибоярщины? Толку не было – один стыд.

Вздрогнул Кудеяр: по реке зарыдало, ребенок будто бы! Вскочил на ноги Кудеяр, глазами во все стороны, как сова. Увидал наконец.

В небо натужно взмывала большая горбатая птица. В когтях зайчишка. Он-то и рыдал. Выхватил Кудеяр пистолет. Далеко! Не достать пулей. А все же выстрелил. И не достал. И, глядя вослед улетающему хищнику, подумал ясно: «Так и со мною будет!»

И услышал вдруг – по лесам эхо перекатывает грохот выстрела. И леса звенят от кряков птиц – встревожились. И стаи взмывают над вершинами.

Перевел дух Кудеяр. Засмеялся. Сел на коня и поехал.

Постучался в ворота обители странник. В вишневой, с боярского плеча ферязи, а под ферязью страшная черная власяница, в татарских сапожках без каблуков, на щиколотках железные обручи с цепями и чугунные ядра на цепях. К поясу приторочен пастуший, плетеный из лыка кошель, а в кошеле в серебряном окладе Евангелие.

– Книга – мой вклад в монастырскую ризницу, – сказал странник монахам, просясь пожить в монастыре.

– Наш игумен ни аскетов, ни юродивых не жалует, – ответили страннику. – Коли хочешь с нами молиться, сними с ног цепи, а с тела хвосты конские.

Странник не перечил, дал за совет вратникам денежек, как семечек, из горсти в горсть. И стал из гостя досужего желанным.

Поместили его в хорошей келии, постель постелили новую, чистую. Невзначай спрашивали, кто, откуда? Но странник улыбался и медленно разводил руками, покачивая ладонями, словно подавал на них весь белый свет.

На житье свое странник, кроме драгоценной книги, внес тридцать три серебряных ефимка и тем взносом напугал келаря: оно хоть и не тридцать сребреников – тридцать три, а не по себе от таких щедрот.

На следующий день после появления в монастыре таинственного странника обедню служил сам игумен Паисий. В конце службы, к удивлению прихожан, вынесли Евангелие и крест, и Паисий прочитал анафемы. Самые страшные проклятья пали на голову разбойника Кудеяра.

– Проклят Богом и всем русским народом кровавый сей тать и поганый изменщик. В царствие блаженной памяти государя Ивана Васильевича привел, обойдя засеки, смердящий в веках Кудеяр крымцев на Москву. Был тот удар, как гром среди ясного неба, и в последний раз была сожжена и пограблена русская столица. За тот огонь в вечном огне гореть Кудеяру, за пролитую кровь невинных да не смоется кровь с рук разбойника. И будет он захлебываться в слезах матерей и младенцев, пролившихся на московском пожарище, но не захлебнется. Ибо вечны муки ада, ибо нет прощения изменникам.

Стращал Паисий народ:

– Да падет анафема на того, кто пожалеет Кудеяра. Кто поможет словом, или делом, или только помыслом оборотню, за грехи наши явившемуся ныне на русской земле.

На паперти Руки Кренделями все про того же Кудеяра сказывал:

– Кудеяр-то на большой реке да на мал-острове в пещере Тьмы на камне распластан. Прилетают каждое утро к нему две черные птицы, мясо с костей они Кудеяровых склевывают. А за ночь мясо нарастает. И так было и будет вовеки, потому что проклят Кудеяр.

Обнищавшие крестьяне слушали сказку вполуха. Вчерашний Кудеяр, может, и оборотень, может, и про?клятый, а для бедного человека не плох. Что имел, то и отдал. Недаром говорят: попал в беду – иди к Кудеяру, поможет.

Алексей Никифорович Собакин, сын Никифора Сергеевича Собакина, псковского воеводы, приехал в свою деревеньку с немцем.

Как люди посмотрели на того немца, так тут же и прозвище ему нашли. Имя от Бога, а Бог милостив. Прозвище человеку от людей: они глазастые, языкастые, уж коль окрестят, так весь ты и предстанешь тут, будто штанов никогда не нашивал и бороды не растил.

Прозвали немца Кузнечиком.

Кафтан на нем был зелененький, узенький – плечами не вздохнешь. Из-под кафтана штаны пузырями. Ножонки как ходули, не то чтоб жирком – мясцом не обросли. Палки и палки. А уход за ними немец имел такой, будто важнее ножонок в нем ничего и не было. Марфутка, дочка дворового человека по прозвищу Козел, видела, как, отправляясь на покой, полоскал немец в лохани ходули свои, тратя попусту мыло.

Утром гулял Кузнечик в атласных розовых чулках, обедать шел в лиловых, вечерял в белых.

Может, в белых-то чулках и таилась вся немецкая сила. В розовых и лиловых был Кузнечик Кузнечиком – душистый, скучный, вздыхательный. А как напялит белые чулочки да бабьи волосы кудловатые, как подхватит лютую свою виолу, сядет перед Алексеем Никифоровичем, упрет виолу в ножку и как возьмется палкой по струнам шаркать туда-сюда – тут ему и власть дана. Алексей Никифорович, послушав скрипу да стону струнного, заливался вдруг такими широкими слезами, будто перед иконами святыми на коленях стоял. И так Алексей Никифорович жалостно надрывался, так старательно прикладывал к сердцу обе руки, что у дворни навертывались на глаза слезы. Жалели боярина. Молодой, родовитый, богатый страсть, а надо же – прилепился к немцу и каждый вечер плачет, как баба никудышная.

А потом в боярских хоромах такие пошли куролесы – подумать страшно, сказать – грешно. Однако ж под окнами Алексея Никифоровича, отпугнув девок и баб, шастали теперь мужики. Верст за тридцать попужаться притопывали.

Собрал Кузнечик для Алексея Никифоровича самых видных на деревне красавиц, нарядил в белые рубахи тонкой работы, уж такой тонкой, будто бы и одет, а все равно как бы голышом. На головы лебедушкам венки нацепили и заставили перед Алексеем Никифоровичем ходить, и приседать, и поднимать ноги. А какая баба могла взмахнуть аж до самого носа, ту отличали: кормили с барской кухни, и детей этой бабы кормили.

Ладно бы Кузнечик одних женщин срамил – до мужиков добрался. Выдали мужикам, у коих пальцы были потоньше, лютни да виолы и стали гонять в хвост и в гриву, бить и за волосья таскать. Всякое с ними Кузнечик проделывал, а своего добился: научил мужиков играть жалостные и веселые музыки.

Приходил к Собакину старец, подвижник, увещевал, а вышло нехорошо. Алексей Никифорович старца того хватал за бороду и с крыльца стряхивал. Старец для проклятия грозного растворил было рот, да так и не проклял. Проворные холопы сунули святому отцу кляп в глотку, бросили в возок и отвезли в лес. Отпустили тихо, с миром, да и старец помалкивал: какие уж тут разговоры!

А немец все не унимался. Отыскал в деревне Авдотью, Аксена Лохматого жену, мать четырех крещеных детей, христианку праведную. В церкви в хору пела Авдотья, Богу и людям на радость. А немец-то, зеленый искуситель, приволок Авдотью в хоромы и велел ей разучивать заморские греховодные песни песни про любовь да про овечек.

Аксен Лохматый поклялся прибить немца оглоблей, а хоромы боярские спалить. Сам он решил податься к Кудеяру и ждал только часа, и час наступил.

К боярской усадьбе подошел усталый пропыленный человек. Просил доложить о себе Алексею Никифоровичу. Дворня гнать человека не посмела. Одет он был по-русски, а все не по-нашенски, говорил по-русски, да больно складно. В руках же у него была коробка, точь-в-точь как у Кузнечика. В той коробке Кузнечик берег свою особую лютню.

Собакин скучал. Он вздремнул после обеда, как заведено на Руси, и теперь сидел на лавке возле окна, смотрел на дорогу и гадал.

Если бы прошел мужик, то Алексей Никифорович приказал бы заложить в дрожки тихого мерина, чтобы ехать в поля смотреть, как зреет хлеб и как на заливном Малиновском лугу мужики роют пруд. В таком пруду после паводка рыба кишмя будет кишеть.

Если бы по дороге прошла баба, Алексей Никифорович приказал бы пустить недавно пойманного молодого волка в загончик к старому сильному борову…

Однако на дороге – ни бабы, ни мужика, и Алексей Никифорович был доволен: двигаться ему, разморенному сном, не хотелось. И вдруг ввалился в покои дворовый человек Козел и, кланяясь, доложил:

– Батюшка, спрашивают тебя.

Собакин встрепенулся:

– Кто ж спрашивает, мужик или баба?

– Мужик.

– Не может быть! – изумился Алексей Никифорович. – Я на дорогу смотрю неотрывно и никакого мужика не видел.

– Должно быть, с другой стороны пришел! – догадался Козел.

– Должно быть, с другой стороны, – согласился задумчиво Алексей Никифорович и приказал: – Неси-ка шубу мою соболью да шапку.

– Пеший человек-то, – возразил Козел. – Невелика небось фигура!

– Пеший? Ну, тогда не надо шубу.

– А платье на нем будто бы заморское и лютня под мышкой.

– Чего ж ты мне голову морочишь! – закричал Собакин, топая. – Шубу тащи, шапку, да самую высокую!

Алексей Никифорович сидел уже посреди палаты на стуле в долгополой собольей шубе и в такой шапке, что верхом своим упиралась она в потолок. Путник поклонился боярину, но не больно-то низко.

– Кто ты? – спросил Алексей Никифорович строго.

– Зовут меня. Марко. Я музыкант. Играл молдавскому господарю Василию Лупу.

– Слыхали про воеводу Василия! – обрадовался боярин. – Это не его ли воевода Георгий с престола согнал?

– Познания твои, боярин, достойны тебя, – поклонился Марко.

– А кому ты потом служил, как воеводу Василия прогнали?

– Гетману Богдану Хмельницкому.

– А потом?

– У боярина Ртищева в Москве играл.

– А потом?

– А потом к тебе пришел, Алексей Никифорович.

– А потом?.. Ах да! Ко мне пришел. А зачем?

– А затем, Алексей Никифорович! Слух идет, будто жалуешь ты музыкантов!

Тут мудрый Козел, стоявший в уголку на всякий случай, спросил:

– Батюшка Алексей Никифорович, может, немца твоего позвать?

Боярин улыбнулся и пальчиком слуге погрозил.

– Не надо. Сам разберусь… Сыграй-ка ты мне, Марко, не то, что игрывал при дворце воеводы Василия, и не то, что гетману игрывал. Сыграй ты мне то, что в Валахии простые люди поют.

Задумался на мгновение Марко, но согласился. Открыл коробку, лютню достал. Развязал завязки плаща, плащ на пол скользнул.

– Жарко. Не прикажешь ли, боярин, квасу подать? Дорога у меня далекая была.

– Козел, неси квасу! – крикнул Алексей Никифорович, радуясь гостю.

Человек, по всему видно, редкий. В заморских странах жил, при дворах. И рабства в нем нет. Захотел пить, взял и попросил квасу.

Козел – одна нога там, другая здесь. Выпил Марко чашу, усы вытер и взялся за лютню. Пощипал струны и запел негромко:

– Несчастный, несчастный народ. – Собакин повернулся к иконам и покрестился маленько. – Господи, избавь православных от нашествия неверных.

– Чтобы отвлечь тебя, боярин, от грустных дум, я сыграю пасторали…

– А где ты их перенял?

– В Венеции.

– Ах, в Венеции! – Алексей Никифорович почмокал губами и потонул в соболях.

Марко встал в позу и начал.

– Браво! – вскричал Кузнечик, вбегая в покои. – Алексей Никифорович, ти будешь иметь великий оркестр. Оркестр, какой нет и у немецких цесарей.

– Марко, сколько тебе платил воевода Василий?

– Господарь Василий Лупу был несказанно богат, но скуп. Он платил мне пять талеров в год.

– Я заплачу тебе вдвое, – сказал Алексей Никифорович. – Ты будешь есть за моим столом и рассказывать о далеких странах.

На следующий день в обед Алексею Никифоровичу привезли письмо.

– Ко мне едет в гости приятель мой любезный, Дмитрий Иванович Плещеев. Человек в Москве известный и веселый. Ты, Кузнечик, гоняй баб, чтоб к приезду Дмитрия Ивановича ноги они поднимали разом все вместе и, кружась, чтоб не скользили, как коровы на льду, и не падали бы.

Тут Собакин велел кликнуть Козла.

– Козел, – сказал он ему, – ко мне едет важный московский гость. Гони в деревеньки, в Покровку и в Мокрое, и забери у крестьян птицу, коров, баранов и свиней для великого пира.

Козел покланялся боярину, но не ушел.

– Чего тебе? – спросил Собакин.

– Батюшка Алексей Никифорович, у крестьян-то за этот год оброку взято полностью.

– Бери за будущий!

– Никак нельзя, батюшка! Смилуйся, никак нельзя!

– Это почему же нельзя? Или я не господин над своим быдлом?!

– Хозяин и господин! Только если забрать скот, приплода не будет. Крестьяне в нищенство впадут. Проку тогда тебе от них никакого.

– Молчать! Холоп! – гаркнул Собакин. – Поедешь и пригонишь вдвое против того, что нужно. А за разговоры – десять палок!

Козла потащили на конюшню.

Выпоротый Козел срывал злость на крестьянах деревушки Мокрое. Он был зол вдвойне. В Покровке скотом Козел не разжился. Мужики там богатые, держались общиной. Заикнулся Козел о повелении боярина и был выдворен за околицу.

В Мокрое он захватил дюжину молодцов с пиками и саблями.

Встал посреди деревни. Велел тащить старосту.

Мокрое было крошечной деревушкой о девяти дворах.

И староста был тут забитый, запуганный.

– Боярин Алексей Никифорович, – закричал на него Козел, – велел мне добыть для пира в честь стольника Дмитрия Ивановича Плещеева отборного скота и птицу!

– Смилуйся! – упал в ноги староста.

– А ну-ка, ребятушки! – кивнул молодцам Козел.

Ребятушки приступили было к старичку, но тот покорно замолчал.

– Мне нужно взять с вашей деревни пять коров, двадцать овечек, десяток свиней, пять сороков гусей, индюшек, кур и уток.

Мужики, собравшиеся на сход, слушали тихо, не шумели. Один нечесаный все ж подал голос:

– Что ж, у твоего Плещеева три горла, столько скотины съесть?

Козел захохотал.

– Дурни вы, дурни! Знатные люди сами мало едят, зато людей при них много.

Дело было вечером, Козел приехал так, чтоб скотина была на месте. Холопы Собакина шныряли по загонам и хлевам, вязали овец, тащили свиней и птицу. Говядина должна быть молодая, и коров Козел пошел выбирать сам.

Еще крики и плачи не смолкли, еще не погрузили добычу собакинские холопы, как вдруг все услышали звонкий скок быстрого коня.

Раздался выстрел, облако пыли и дыма растаяло, и на дороге в конце деревни появился черный всадник на черном коне.

– Кудеяр! – ахнули люди.

А Кудеяр поднял руку с пистолетом, навел его на Козла.

– Пожалей братьев своих, Козел! Или ты забыл, как тяжело крестьянствовать? Давно ли сам гнул спину на пашне?

– А что же мне делать? – завопил Козел, загораживаясь руками от пистолета.

– Верни скотину. Собакину скажешь: так велел Кудеяр.

– Так меня же самого засекут!

– Потерпеть за людей – Божеское дело. Бог терпел… А ну, отпускай скот.

Пистолет дернулся, окутался дымом. У молодца, стоявшего близ Козла, отлетел наконечник пики.

Молодцы бросились исполнять приказ Кудеяра, а тот вздыбил коня и ускакал.

Ночь была темная, теплая.

Трава трещала от изобилия живности. Весело, с норовом! Казалось, легкий огонь, постреливая искрами, несется по лугам к мягкому, как мякиш, молчащему лесу.

Собакин позвал Кузнечика с лютней, а для полного счастья, для полной щемящей сладости велел затопить печь. Чего лучше: слушай да на огонь смотри!

У Кузнечика тоже сердце было. Не только у людей – у дремлющих по гнездам скворцов душу вынул. Целую неделю потом скворцы попискивали надрывно: вспоминали Кузнечиковы музыки.

Об Алексее Никифоровиче и говорить нечего: рукава, слезы вытираючи, замочил так, хоть выжимай.

Кончил Кузнечик играть, обнял его Алексей Никифорович и сказал:

– Есть у меня любимая лошадь валашских кровей. Такую ни за какие деньги не купишь, но ведь и музыки твоей нельзя удержать. Вознесла в небеси и упорхнула. Только сладости испытанной забыть невозможно. А потому, Кузнечик ты мой ненаглядный, получай красавицу лошадь.

Немец рад, конечно. От боярина – на крыльях, мурлычет по-своему. А пошел через двор к себе – на человека наскочил. Выбежал тот человек из-за угла, а в руках у него дубина.

– Молись! – шикнул немцу да как взмахнет дубьем – и наземь свалился.

Кузнечик испугаться не успел, а тут уже Марко возле него. По-немецки сказал:

– Я спас вам жизнь, маэстро. За это вы должны мне обещать молчание. О случившемся ни слова! Или я вам больше не защитник!

Кузнечик побледнел, поклонился и – бежать.

Марко подошел к лежащему Аксену Лохматому, распустил на его шее петлю татарского аркана.

– Эх, Аксен, не на того ты руку поднял! Слушай меня!

И нашептал мужику кое-что.

За полночь, подняв всю усадьбу на ноги, примчался Козел.

– Беда, батюшка Алексей Никифорович! Напал на меня Кудеяр!

– А чего ж ты живой тогда?

– Какое там живой! Погляди-ка, батюшка!

Козел поднялся с колен, и все увидели, что одежда на нем разодрана в клочья, а спина в крови.

– Порол, что ли, тебя Кудеяр?

– Пороть не порол, а, должно быть, саблей, батюшка…

– Скотину пригнал?

– Смилуйся, батюшка! Оттого-то и плачу. Отобрал Кудеяр скотину.

– По какой дороге разбойники погнали скот?

– Никуда не погнали, велели крестьянам вернуть.

– Сколько у Кудеяра людей?

– Должно быть, много.

– Сколько же?

– Дюжина будет.

– А с тобой сколько было холопов?

– Да тоже с дюжину.

– За трусость получишь столько палок, сколько было у тебя людей.

Лицо у боярина было решительное, голос зычный: не подумаешь, что такой боевой человек каждый вечер по немецким музыкам слезы льет.

– Седлай коней! Всей дворне – оружие. В Мокрое!

Не разбойничек – гневный хозяин мчался сквозь ночь в гости к своим крестьянам.

Пылали факелы. Красавица ночь обернулась зловещей колдуньей.

В Мокром брехали собаки.

Деревню окружили. По знаку Собакина холопы бросились к избам и хлевам.

Закричали дети, заголосили женщины. Собакин, сидя на лошади за околицей, приказывал:

– Забирайте все!

Забрали.

– Запалите посреди деревни костер!

Запалили.

– Порите мужиков, чтоб впредь подарков от Кудеяра не принимали!

Гуси пощипывали траву, погоготывали.

Алексей Никифорович открыл глаза, послушал гусей, поморщился. Вчерашнее вспомнилось. Наказать быдло наказал. Теперь миловать надо. Без скотины крестьянину не прожить, да ведь и времена чудные. Бросят мужики землю, подадутся в бега, в украйны или на новые патриаршьи земли, сыскивай тогда!

Алексей Никифорович сел на постели, перекрестил рот – зевота одолела, – позвал слугу одеваться.

Слуга явился, взял с лавки боярские порты, и вдруг с портов скользнула на пол грамотка.

– Откуда это? – удавился Собакин.

– Не знаю. В порты, видать, была завернута…

– А ну-ка дай сюда!

Собакин развернул грамотку, прочитал:

«Боярин Алексей Никифорович, велю тебе положить в дупло дуба, что растет над рекой одиноко, в трех верстах от усадьбы, на лугах, двести рублей. Не хочу тебя обижать, с Милославского взял столько же. Деньги мне нужны, чтобы заплатить твоим крестьянам за отнятый тобой скот и на мои расходы. Деньги положишь нынче на закате. Смотри, Собакин, ослушаешься – не высовывай носа за дверь. Я стреляю метко. Спроси у Козла, он знает, как я стреляю».

Алексей Никифорович выкатился из кровати.

В исподнем вылетел из опочивальни, схватил стражника за глотку.

– Кто входил ко мне?

– Упаси бог, батюшка! Никого не было!

– Никого?

– Ни единой души, батюшка!

– Крестись!

Стражник перекрестился.

– Ну, погоди ж ты у меня, тать подколодный! – закричал боярин, пугая сбежавшихся слуг. – Повешу на том же дубу!

Увидел Марко, обнял его за плечи.

– Я его за ноги повешу! – шепнул он ему доверительно.

– Кого?

– Кудеяра.

– Разбойник опять прогневил вашу милость?

– Еще как прогневил! Письмо в опочивальню подбросил, наглец!

– В опочивальню? Как можно? Где же были слуги?

– Дрыхали небось! – Боярин бросился на слуг, тыкая их кулаком в бока, в животы, хватая за бороды и лохмы. – Ведь он убить меня мог! Убить! Лежебоки! Лентяи!

Как только солнце стало клониться к земле, боярин послал за реку десятерых холопов во главе с Кузнечиком. Они должны были ловить Кудеяра, если тот бросится вплавь. Козел с двадцатью холопами был послан в лесок против дуба. Этот отряд должен хватать разбойника, как только он подъедет к дубу.

– Сам я с тремя дюжинами наскочу справа, – расставлял сети боярин. – А ты, Марко, объявишься со стороны поместья, слева. С тобой будет восемь человек.

– Мне и половины хватит, – возразил Марко. – К поместью Кудеяр не побежит, испугается.

– Твоя правда, – согласился боярин. – Тебе троих холопов, а четверых я на дорогу поставлю.

Отправив отряды в засаду, Собакин достал из ларца деньги и в сопровождении Марко поскакал к дубу.

Дуб стоял над рекой. Дупло было от земли невысоко. Собакин покрутился на коне вокруг дерева, помахал мешочком с деньгами и положил его в дупло.

– Видел или не видел? – спросил боярин у Марко.

– Видел, – ответил музыкант. – Как тут не увидеть?

Теперь в усадьбе остались женщины и дружина Марко. Марко и трое холопов были на лошадях. Оружие у холопов – топоры для колки дров. Посматривали на дорогу, слушали, как шумят леса.

Вдруг на дороге раздался конский топот. Марко вытащил из-за пояса пару пистолетов и приказал холопам:

– Бросай топоры!

Холопы в изумлении послушались.

– Слезайте с лошадей!

Слезли.

– Вяжите веревками, что для Кудеяра приготовлены, друг друга.

– Позволь, я свяжу всех, – сказал один, с глазами черными, горячими. – Я давно мечтал уйти к Кудеяру.

– Хорошо. Ты мне пригодишься. Как зовут?

– Холоп я. Холопом и кличь.

Через мгновение домашние слуги Собакина лежали на земле связанные.

К усадьбе подскакал на черной лошади Аксен. Кудеяр кивнул на Холопа.

– Он поможет тебе.

– Пошли, – сказал Холопу Аксен.

– Куда?

– Барский дом палить.

Кудеяр снял с седла походную сумку, сбросил одежду Марко, надел одежду Кудеяра.

Подошел Аксен с помощником.

– Готово дело, атаман. Занялось.

– Последи покуда за огнем, Аксен, и езжай, куда тебе велено. Его, – кивнул на Холопа, – бери с собой.

Кудеяр вскочил в седло и тихо тронул повод. Краем глаза видел, как шевелились кусты возле дороги. Слышал, как условно, криком филина, Козел известил отряд Собакина о том, что разбойник появился.

Кудеяр медленно ехал полем к одинокому дубу. Небо темнело уже. Заря за рекой горела узко и красно. Над рекой поднимался легкий парок.

Возле дуба Кудеяр оглянулся – со стороны усадьбы, закрывая небо черным, валил густой дым. Кудеяр сунул руку в дупло, взял мешочек с деньгами.

– Горим! Горим! – Засада, спрятанная в лесу, мчалась к усадьбе.

– Огонь гаси! – вопил Собакин, тоже заворачивая лошадь к усадьбе.

Одиноко стоял возле дуба черный всадник на красном закате и смотрел, как мчится прочь нелепое войско.

Наконец он тронул повод и тихо поехал навстречу ночи. Спешить ему было некуда.

В реке плескала рыба. Загорались на небе звезды. Ветер затих.

Лугами Кудеяр выехал на лесную дорогу, поскакал.

Вот оно, бедное Мокрое.

Кудеяр обошел все девять изб и в каждой оставил деньги, которых хватило бы на куплю трех коров. Никто его не окликнул. Одни видели, как входил в избу непрошеный гость, и помалкивали от страха, другие спали.

Утром крестьяне собрались на сход. Миром решили зарыть деньги в землю и покамест мошной не шевелить.

Явились вскоре слуги Собакина. Пригнали скот, но забрали всех мужиков. Алексей Никифорович приказал строить новые хоромы вместо спаленных.

А вечером к нему пожаловал гость, сам Дмитрий Иванович Плещеев.

Поклялся словить Кудеяра стольник не из пустого бахвальства. Был Плещеев сыщиком лучшим. Он и теперь шел на сыск. По жалобе сибирского царевича Кучума сыскивал Плещеев бежавших крестьян и холопов. Царь Алексей Михайлович помнил о своих добрых деяниях, помнил, что взял имение у жены Бутурлина и отдал ее сестре, многодетной Арине. Да и думное это было дело, ведь у царевича увели крестьян.

Плещеев искал на совесть и кое-что прознал уже.

А пира не получилось.

Принимал Собакин гостя в шатре, кормил сытно, да без европейского изящества. И музыки не было. Погорели виолы да лютни. От такого горя Кузнечик слег было, но Собакин посадил его в телегу и отправил куда-то, может, и в неметчину, от себя подальше.

Последняя горсть ржи упала в теплую парную землю. Едва зерна нашли свое место, залегли, затаились, ожидая небесных дождей и земных соков, как, заслонив солнце, рухнул на них сеятель Петр.

Он лежал долго, не шевелясь. И потом уже не мог понять, где земля и где небо.

Оттого, что не было у него силы вернуться на прежние места тверди, оттого, что не мог он разлепить глаз и найти солнце, покорился было Петр вечной печали, не горькой, не тошной, но ведь и не сладкой. Так бы небось и помер.

Сажал хлеб, а помер от голода – вот смешно! Но земля не выдала сеятеля Петра. Остудила сухой жар в теле. Капельки пота на лбу ветер высушил. А соловей до того распелся в кусте, что услыхал его Петр.

И поднялся он и пошел к соловьиному кусту. Обглодал кору с прутиков, будто коза. Травку какую-то ел, а потом понесли его ноги в лес, не зная зачем и куда.

Идет, а по ногам холодное перекатывается. На пашне босой работал. Ну, холодно и холодно, а как в память совсем вошел – поглядел под ноги и ни с места.

Мимо ног и по ногам скоком да скопом шли змеи и змейки. И под ногой зашевелилось. Стоит Петр на змеюке, вьется она в петли, шипит, а не кусает.

– Чудное дело! – смекнул Петр и пошел туда, куда змеи спешили.

Поляна открылась. На поляне вязанка хвороста. Под этот хворост змеи и ползут. Хотел Петр вязанку ногой отпихнуть. А вязанка провалилась сквозь землю. Петр не удержался – и за ней.

Ничего, не зашибся. И не так чтоб темно. Не день, конечно, не святки, а будто бы месяц на ущербе.

Смотрит сеятель Петр – лежит посреди бездны Змей. Обвился вокруг пресветлого камня. К этому камню и спешит змеиный народ. Подползут, полижут и назад.

«Эх, – думает Петр, – была не была! Все равно, видать, помер, коль чудеса такие наяву творятся».

Подошел к пресветлому камню и тоже лизнул. Живехонек! В брюхе заурчало, только уже не от голода, от сытости. Так рыкнуло, что все змеи вокруг вздрогнули. И стала Петру понятна змеиная речь.

– Кто ты, человек? – спросил его Змей.

– Сеятель Петр. А ты кто?

– Я тот Змей, что по великому своему любопытству совратил Еву, твою прародительницу, а она совратила Адама, твоего прародителя.

– Вот те на! – Петр аж по коленке себя хлопнул. – Вон ты какой здоровый!

– Здоровый я потому, сеятель Петр, что оберегаю Камень Сытости. Змеи раз в год к нему прикладываются, а я лежу да лижу. Ни дня тут нет у меня, ни ночи. Скучно. Вот и тучнею.

– Нам бы этот камень твой! Столько муки у людей из-за голода.

– Вам этот камень нельзя отдать. Передеретесь.

– Чего ж драться, если сытости на всех хватит!

– Оттого и передеретесь. У людей думка нехитрая: как бы все у всех забрать, чтобы всеми помыкать.

– Врешь ты, Змей! – рассердился Петр. – Есть на земле дворяне, есть и крестьяне. Крестьяне, Змей, за всех работнички. Царь у них берет и Бог берет, помещик берет и разбойник берет. Войну кормим, мир кормим, сами – по миру.

– Ишь ты премудрый какой! – зашипел Змей. – Оставайся у меня, мудрить вместе будем.

– У меня, Змей, рожь посеяна и по лавкам семеро!

– Вот я и говорю – оставайся! Лихоимцы деревню твою пожгли, в землянке небось живешь?

– Я избу уже поставил. Спасибо, напомнил ты мне. Я в лес-то пошел, а зачем – позабыл с голоду. Теперь вспомнил: слежек мне на изгородь надо.

– Ну, ступай, работничек!

– А как?

– Вставай на хворост. Вознесу.

Встал сеятель Петр на хворост, и на землю его тотчас подбросило. Глядит, а на поле слеги готовые лежат. Кто-нибудь из можарских мужиков наготовил.

– Эх, можарцы! Где вы теперь, родимые?

И покачал тут лес тяжелой головой. Загудело поверху, засвистало.

Пошла земля кругами, и, чтобы не потерять ее, опустился Петр на колени, ухватился за нее обеими пятернями. Потемнело в глазах, и подумал сеятель Петр: «Обманул Змей. Не сытен камень его».

Подумал, и обожгло тут губы ему, по груди разлилось тепло и до живота дошло.

Открыл глаза – Маланья-колдунья. Спросил он ее:

– Откуда ты взялась, Маланья?

Улыбнулась, палец к губам поднесла.

– Молчи. Попей-ка лучше хлёбова горячего.

Хлебнул – ожил.

Ночь. Костер горит. У костра люди. Ремнями перепоясаны, на ремнях ножны, в ножнах сабли.

– Кто это, Маланья?

– Путаешь ты меня с кем-то, милок, – засмеялась женщина, а засмеялась точь-в-точь как Маланья. – Варварой меня зовут.

Вгляделся Петр в лицо Варвары, а ведь и вправду не Маланья. На левой щеке шрам черный. И волосы-то! Волосы-то – зима.

Перехватила взгляд его Варвара, усмехнулась. Спрашивает тихонько:

– С Иваном-то дьячком что?

Посмотрел Петр в зеленые глаза атаманши и сказал ей правду:

– Помер Иван. Уж больно обгорел, бедняга. Похоронил я его рядом со священником. Царство им небесное.

– Спасибо тебе, Петр. Приходила я долги можарцам заплатить, а они все по белу свету мыкаются. Ладно, в другой раз приду. А тебе поклон. Эй! – крикнула своим. – Проводите сеятеля Петра до избы его. Да хлеба в телегу положите. Овечек, что приблудились к нам, отдайте ему. Лошадь в телегу запрягите самую сильную и корову к телеге приторочьте.

Петр было рот разинул, да Варвара за огонь ушла. И подумалось: «А ведь Змеев камень-то не обманный!»

Емельян по Москве шнырял. Туда-сюда, а потом вокруг Кучумовых хором. Зайти боязно – как-никак беглый. А в самый раз бы! С превеликой для себя выгодой можно в ножки упасть. Все можарцы на стороне гуляют, а я вот он, преданный боярину своему человек. Но ежели еще раз повернуть, то разумно ли? Божьим промыслом получил волю и по своей воле – путы.

Смышленому, деловому человеку на Руси зимой тепло. Деловой человек на Руси хоть и не почитаем, хоть и тычут в него пальцами и скверными словами полощут его, позабыв стыд и Божий страх, да ведь в спину пальцами тычут, а слова говорят за глаза, когда человек деловой за сто верст в хлопотах своих. От слов не больно, а позорники-то поясно, а то и земно кланяются. На коленях, подлецы, ползают. К ручке норовят, дармоеды, прильнуть.

Вот и смекай, куда податься.

Деньжат мало, а есть. Для дела и с кистенем разок гульнуть – беда невелика. Деньги будут – будут и попы, отмолят грешок.

В том ли дело? Кто не знает, что папоротник цветет на Ивана Купалы ночь, только не всякому охота счастливым быть счастьем дьявольским.

Ступил Емельян за крепкие ворота, на широкий двор Кучумов. Пред очи попросился Аринины, своей законной хозяйки. Женское сердце хоть и не мягче, а разумней. Бережливое оно.

Повезло Емельяну. Приняли его вместе, сибирский царевич Андрей Кучум и княгиня Арина.

Рассказал им Емелька о том, как сманивал можарцев патриарший наборщик Федька Юрьев, и как можарцы соблазну не поддались, и как Федька – кто же еще? – натравил на деревню разбойника Шишку. Погорельцы ушли на новые земли, а он, Емельян, по миру скитается. В работниках у гончара был. Сам овладел мастерством, а пуще его приемыш Анютка. Кабы господская воля, открыл бы он, Емелька, в Можарах дело. Глина есть, спрос на горшки большой, из деревянной посуды люди едят. За свой отход Емелька сулил хорошие деньги. Опять же обещал жить в Можарах, земли не бросать.

Понравилась Андрею Кучумовичу Емелькина прыть. Денег он запросил втрое против обещанного, зато дал в долг три рубля и послал Емельке в помощь пятерых холопов.

Вот и пойми хозяев. За охапку дров поколотил, за побаску наградил. Побаска-то, она, правда, обернулась двумя просторными избами посреди сгоревших Можар. В одной гончарная и жилье для холопов. Другая изба – Емельяна.

В Москве – Емелька, а в Можарах – Емельян сын Иванов.

Царь Алексей Михайлович слушал дела. Дела эти для устройства государства Российского были очень важные и все недобрые.

Велики российские просторы, а людей на тех просторах негусто. Людей-то, может, и не так уж мало, а работать некому. Одни в стрельцах, а другие при Боге. Третьи в бегах, а четвертые в разбоях. Пятые в чинах, а шестые в услужении. Седьмые калеки, а восьмого татарин увел. Девятые глупы, а десятые больно умны. Ну а тех, кто работает, сманить норовят.

К сильным людям крестьяне бегут. У сильных людей работников больше, работы меньше. У сильного человека поработаешь и поешь. У захудалого – все в прорву. Работаешь – есть хочется, закончишь работу – и того пуще.

Думный дьяк докладывал царю:

– В рязанской, калужской, тульской и других землях объявился разбойник Кудеяр. Грабит одних бояр и дворян. Награбленное раздает крестьянам, крестьяне укрывают его от розыска, путают сыщиков. Кудеяр ограбил боярина Милославского, сына псковского воеводы Собакина пожег. Мелких разбоев за ним несчетно.

– Это опасно, – сказал государь. – Нужно не допустить татя на украйны русские. Пробьется к Белгородской черте или на Волгу – большому несчастью быть. Там бездельников много, и все лихие. Указываю Ромодановскому: пусть выставит отряд для поимки Кудеяра. Еще что?

– Челобитные. Служилые люди жалуются, что бояре принимают и укрывают беглых крестьян.

– Чьи челобитные?

– От галицких служилых людей подписали Сытины, Синягины, Свиньины, Нелидовы, Шанские, Френовы.

От смолян: Коптяжины, Ендогуровы, Битяговские.

От суздальцев: Кайсаровы, Каблуковы.

От костромичей: Полозовы, Жадовские…

Слушал государь челобитные, а вспоминалось ему детство, как влиятельные служилые люди ломились во дворец. Морды красные, дикие…

– Я принимаю челобитные, – сказал Алексей Михайлович, вздохнул, перекрестился. – Больше сорока лет прошло, как поляки из Москвы изгнаны, а нет спокойствия в государстве. Все легкой жизни ищут. Чего искать – работать нужно.

– От сибирского царевича Кучума и жены его Арины, уроженной княгини Ноготковой…

– Знаю, знаю! – махнул рукой царь. – На поиск Кучумовых крестьян мы послали стольника нашего Дмитрия Плещеева. Он сыщет. Он в Нижегородском уезде тысячи полторы беглых сыскал.

– Царевич пишет, что ему известно, где его крестьяне. Их сманил патриарший наборщик на реки Майну и Утку.

– Плещеев найдет, найдет! – перебил царь докладчика.

Приятно ли, когда в дело впутан лучший друг и советник, святейший Никон?

– Хватит на сегодня! Пойду новых соколов смотреть. Утром Ботвиньев сказывал: двух челигов привезли. Красивые птицы!

Ванюшка-леший стоял в углу и коготком ковырял трещинку в бревне. Федор Атаманыч сидел за столом, ел кашу и ворчал:

– Здоровый дурень, жениться пора! Не совестно в углу-то стоять?

Ванюшка посапывал и помалкивал.

Федор Атаманыч крякнул с досады и завел сладкую кленовую ложечку в глиняную, красными цветами размалеванную чашку, а чашка была полна пшенной каши, столь густо сдобренной коровьим маслом, что на потолке отсветом лежал-дрожал золотой обруч.

Пшенную кашу Ванюшка любил поболе синих камушков. А если кашу запивать холодным, прямо из погреба, вечернего надоя, молоком, чтоб зубы поламывало, – ради такого удовольствия Ванюшка всегда был готов исполнить любую просьбу. И вот поди ж ты!

– Дурачок ты у меня, что ли? – сокрушался Федор Атаманыч. – Ну, ладно бы у простого лешего сын дубина, а то ведь у самого атамана. Стыд! Горько мне, Ванюшка. А каши такой, как уйдешь из леса, тебе вовек не едать!

– И не надо! – взъярился в углу Ванюшка. – На мне волосы вон как растут! Я уже большой леший. Хочу – в лесу живу, хочу – в деревне, в домовых. И выпусти меня из угла, не то сам выйду!

– Что?! – встал Федор Атаманыч, постоял и сел. – Эх, Ванька! Малыш ты еще! Лесной леший – помещик, его побаиваются. А домовой – холоп, им помыкают. Весь век горе крестьянское будешь горевать.

– Так я ж к Емельяну в избу иду. Он мужик богатый.

– Богат да жаден. Черт с тобой! Ступай к своей Анюте, да смотри у меня: не убережешь дома – пощады не жди. В болото загоню. Будешь водяному сети дырявые штопать.

Ванюшка помнил судьбу можарских домовых. Обрили их – и в болото, в тину, дурными голосами орать, заблудших людей от колдобин отпугивать. А все одно, обрадовался Ванюшка, выскочил из угла, кинулся к Федору Атаманычу.

– Благодарю, батюшка! – На левой пяточке повернулся и – под печкой в новом доме Емельяна.

Анюта как раз огонь в печи раздувала. Дровишки попались сырые, дым глаза ест.

Увидел Ванюшка девичью слезу, тепло у него стало в груди, вздохнул он, и ровное пламя взвилось над дровишками, и в трубе загудело, запело, угольки полетели звездочками, потрескивая.

«Чудно! – подумалось Анюте. – Угольки трещат, точно бревна от мороза в Крещенье».

Вспомнился Анюте Ванюшка-леший, видение вспомнилось.

– Ты что, спишь? – это подошел к печи Емельян. Он уже был умыт и причесан. – Шевелись, Анюта. Кони поедят овса – и поеду.

– С Богом! – сказала Анюта. – Огонь разгорелся. На таком огне каша быстро сварится.

– Ну и хорошо! – Емельян был взволнован и ласков. Как-никак отправлялся он с возом горшков и кринок на первый свой торг. Зашумишь – удачу не ровен час спугнешь.

Первый свой товар Емельян повез в Сараи. Не ради прибыли – там, кроме Емельяна, горшечники будут, – а посмотреть, как идут торги у других. Сколько запрашивают, за сколько отдают. Десяти верст от Можар не отъехал – Шишка навстречу.

– Куда, мужик, путь держишь?

– На базар.

– Хороши горшки?

– Старался.

– Хороший горшок звенеть должен. А ну, слазь с телеги да колоти горшки, а я послушаю, как они звенят.

Слез Емельян с телеги. Взял горшок, вдарил о колесо – вдребезги.

– Давай-давай! – кричит разбойник.

Емельян взял второй горшок. Хлоп!

– Так их! – развеселился Шишка. – А ну смелей!

И пошел Емельян колотить свой товарец. Все разбил, до последнего горшка.

– Молодец! – похвалил Шишка. – Сколько твой товар стоит?

– Три рубля.

– Три рубля? – Достал Шишка из-за пазухи монету. – Горшки-то сам делал?

– Сам.

– Ну, тогда ты еще наделаешь. А за потеху вот тебе алтын. Довольно будет?

– Довольно.

– Ты бы хоть поклонился, темный человек!

Поклонился Емельян разбойнику. Захохотал Шишка.

– Езжай домой, мужик! Отпускаю!

Развернул подводу Емельян. Прыгнул в телегу. Завыл на лошадь белугой и пошел кнутом ее полосовать. Грохотала телега всеми четырьмя колесами, скакало эхо по лесу. Била дрожь Емельяна, так била, что не увидел овражка впереди.

Хрустнуло, дернуло, и полетел Емельян кувырком. Летел и радовался – живехонек!

Телегу бросил. Выпряг коня и повел его, хромого, под уздцы. У коня пена с губ, весь в мыле. Не переломись телега – загнал бы до смерти.

Глядя на коня, самому захотелось пить. Так захотелось, что страх забыл. Свернул с дороги к Веселому ключу.

Вода в ключе светлая, холодная. Припал Емельян с одного бережка, а конь с другого. Не оторваться от воды, да коня жалко: не опился бы. Привязал Емельян коня к ближайшей сосенке, подошел опять к Веселому ключу. Зачерпнул воды, умылся. Совсем в себя пришел.

Алтын за воз горшков – не велика прибыль. Да и не так уж мала. Сам жив, конь цел. А горшки будут.

Наклонился Емельян над водой, чтоб напоследок попить, – серебро будто кинулось в глаза. Протер – точно. Лежит на дне ключа серебряная палочка, гривна новгородская. Перекрестился для верности Емельян и, рукавов не засучивая, в воду. Ухватил!

Пошарил рукой по дну – еще гривна, а потом Емельян залез в воду с ногами и давай серебро таскать. Как во сне, когда всю ночь денежки собираешь. Только сны-то денежные к слезам, а явь – спрашивай, к чему!

Таскал Емельян серебряную рыбку из холодного ключа, таскал и смеялся вслух потихоньку:

– Эх, Шишка! Алтын – за воз горшков. А Бог вон сколько дал! Только Бог ли? А кто бы ни был! Была теперь не была! Заживем!

Смеялся Емельян, и старый конь его, у сосны стоя, скалил желтые зубы, как дьявол. Чуял – скоро на дворе у хозяина много будет коней.

Золотые срубы сохли на солнышке. От сосновой щепы дух стоял теплый и свежий, как после короткой сильной грозы.

Ранним утром, без шума, без крика, покидая несбывшуюся деревню, пошел обоз терпеливых можарцев.

Мрачно глядели под колеса скрипучих телег мужики. Бабы, как наседки, платками укрывали желторотых радостных птенцов своих. Ездить – не сидеть. Весело! Невдомек птенчикам, какие песни ждут их зимой. Дорога обоза в Можарах кончается, а там пепелище. За топор да пилу берись, а в поле – лебеда. Новые же поля над рекой Уткою Плещеев потоптал конями. Чтоб знали бегуны наших, чтоб о возврате бегуны не помышляли.

Веселая впереди жизнь, певучая. Суму через плечо и Лазаря голосить.

Жили – не тужили, да закружили.

Только скрылись срубы за косогором, выскочили из лесу, загородив дорогу, молодцы Федьки Юрьева.

– Куда, сиволапые? Заворачивай!

Встал обоз.

Заслоняя крестьян, выехали на Федьку стрельцы Плещеева. Пешие зарядили пищали, дружно бабахнули, конные, выставив пики, помчались строем на Федькину ватагу. Федькины ребята не дрогнули, не чьи-либо – патриаршьи слуги. Стукнулись отряды друг о друга. Федьку Юрьева чуть пикой не закололи. Успел конем заслониться. Пика коню в глотку, а Федька кувырком и бежать. Тут и ребята его не выдержали натиска стрельцов. Заворотили коней.

Глядели можарцы, по-овечьи сбившись в кучу, как из-за них бьются до смерти царские да патриаршьи слуги. Страшно было мужикам.

Беззвучно плакали бабы, крестя детишек. Детишки смотрели на сечу и тоже помалкивали. Подашь голос, тут тебя смертушка и услышит. Лучше молчать и ждать. Воля Божья. Что в Можарах пропадать, что здесь, на новых землях.

Сеча кончилась, как дождичек. Просыхала кровь на земле.

Поехали.

Ревели дети. Стонали бабы. Люто матерились мужики. А колеса скрипели. В Можары везли свой плач можарцы.

А в Можарах ожидал односельчан нетерпеливо Емельян Иванов, вольный человек. Купил-таки Емельян себе свободу у княгини Арины.

Емельян все уже знал о можарцах и все рассчитал: кому сколько дать, кто у него будет глину возить, кто в извоз ездить, а у кого в избе круг гончарный поставить.

Совсем бы жизнь была хороша, кабы не Шишка. Шнырял по округе лютый волк.

Возле Черного Яра бродил человек и орал:

– Эй, Кудеяр! Где ты? Я вот он!

А пуще этого чудака орал его огромный мешок. В мешке сидел боров. Не большой, не малый, а пудиков на пять.

Орали, орали, уморились.

– Кудеяр, куда же ты запропастился, садовая голова!

Тут его и спрашивают:

– Какая голова у Кудеяра?

Кто спрашивает – неизвестно. Откуда голос идет – непонятно.

Только чудак не испугался.

– Какая голова, спрашиваешь, у Кудеяра? Садовая!

– А у тебя какая?

– А у меня дубовая. Хоть у кого спроси, всякий скажет!

– А Кудеяр тебе зачем, дубовая голова?

– Матушка меня к нему послала с гостинцем!

– А для чего твоей матушке понадобился Кудеяр?

– А чтоб он мне, Васе, невесту нашел.

– Вы что, с матушкой не знаете, что Кудеяр не сводня, а разбойник?

– Разбойник так разбойник! Только он кузнецу нашему добыл жену, пусть и мне добудет. Не пропадать же!

– А какую ты службу Кудеяру собираешься служить?

– Какую прикажет.

– А что ты умеешь?

– Ничего я не умею, только я дюже сильный!

Подошел Вася к осинке, дернул – выдернул, подошел к березке, дернул – выдернул. Подошел к дубу, в затылке почесал.

– Не одолею.

Тут кусты раздвинулись, и выехал на поляну черный всадник.

– Борова зачем тащишь?

– Это гостинец! Матушка дала, чтоб мы с Кудеяром, пока невесту ищем, с голоду не пропали.

– Мудрая у тебя матушка, – улыбнулся Кудеяр и свистнул тихонько.

Вышли на поляну Аксен Лохматый и Холоп.

– Знакомьтесь, ребята, – сказал им Кудеяр, – новый наш товарищ, Вася Дубовая Голова. Подходит нам?

– Подходит! – дружно сказали разбойники и покосились на вывороченные деревья.

Жгли костер. Ели жареную печенку.

Вася Дубовая Голова по наивности своей пытал Кудеяра:

– Скажи, а в Бога ты веруешь?

– Верую, Вася.

– А говорят, будто тебе сто лет и ты Богом проклят. И не человек ты вовсе, а вражий дух.

– Дух, Вася, печенку небось не ест?

– Так-то оно так. А можно я тебя пощупаю?

– Что он, курица тебе? – взъярился Аксен. Холоп от хохота в траву повалился.

– Вот тебе моя рука, Вася. – Кудеяр подал руку разбойнику.

– Ишь какая мяконькая, легонькая! – изумился Дубовая Голова. – А говорят, у тебя народу в шайке видимо-невидимо, а где же он, народ-то?

Тут и Аксен с Холопом посмотрели на Кудеяра с интересом.

– А говорят…

– Говорят, говорят! – заорал на Васю Аксен. – Лопай печенку да помалкивай!

Кудеяр отошел от костра, чисто, но негромко свистнул. В темноте раздался веселый топот. Прибежал конь. Кудеяр оседлал его.

– Холоп, подойди ко мне! (Холоп Собакина так и не пожелал называться именем.) Пойдешь в деревню боярина Милославского Вишенки, найдешь там кузнеца Егора. К Егору придешь до зари. Спроси: «Синички для свата готовы?» Коль готовы, добудешь лошадь и привезешь пташек сюда, в Черный Яр.

– Что же это за птички?

– Те, что кровь пьют. А вы, ребята, – сказал Кудеяр Аксену и Васе, – здесь посиживайте. Людей не пугать!

Кудеяр уехал в ночь.

– И тьма ему нипочем, – сказал Вася, озираясь на громаду леса.

Спал Кудеяр на дереве. Было у него неподалеку от Черного Яра гнездышко. Коня пастись отпустил. Сам забрался на дуб, лег на сухие прошлогодние листья и, засыпая, спросил себя:

– Где же твои люди, Кудеяр?

Городок сладостно спал.

В тот предутренний час не только обыватели, их чада и жены посвистывали, посапывали, почмокивали, не только их скоты похрюкивали, повизгивали, но и воевода спал.

После многих бессонных ночей он спал хорошо, ибо, решившись, написал в Москву челобитную.

Дела в городе шли плохонько. Коли строили – недостраивали, коли думали – недодумывали, Богу молились – недомаливались. Чего там! С тюрьмой и то управиться не могли. Крыша в тюрьме прохудилась, а денег на починку нет. Два сторожа было. Один сбежал, другой помер. Некому тюрьму сторожить, а в ней без малого две дюжины молодцов. Целовальника для тюремного присмотра на сходе избрали курам на смех. Девяносто лет себе сказывал. Что с него спросишь?

Послал воевода челобитную в Москву, и отлегло на сердце. То сам голову ломал, теперь пусть в Москве кумекают.

Если воевода спокойно спит, то часовые и подавно. Кому надо, не будет ломиться в новые ворота. Зачем? Ведь, кроме новой стены, есть еще три стареньких, сгнивших, щербатых.

Кудеяр как раз был тем человеком, кто в новые ворота ломиться не стал.

Он шел по городу, особенно не таясь, но и не дразня судьбу. Вот он, дом воеводы. Хороший дом, каменный, дальше пустырь. В конце пустыря новехонький тын тюрьмы. Тын воевода поставил. Лес был рядом, ставили его сами тюремные сидельцы. А вот крыша сгнила. Кровельщик нужен, да кровельщику платить изволь.

Кудеяр подошел к притюремнику, избе для сторожей. Тронул дверь – подалась.

На лавке спал старичок-целовальник. Воевода заставил его стеречь тюрьму, покуда не найдет сторожей.

Кудеяр тронул старичка за плечо. Открыл тот глаза, зевнул, а потом как разинет пасть свою беззубую. Кудеяру пришлось рот старику перчаткой прикрыть.

– Не шуми, дед! Вставай, тюрьму откроешь! – и пистолет показал.

Вышли на тюремный двор. Был он пуст и гол. Посреди стояла двухэтажная изба четырех саженей в длину и в три с половиной в ширину. Старичок подошел к тюремной избе, отомкнул огромный замок. Замок выпал из пробоя и шмякнулся целовальнику на ногу. Целовальник ойкнул и сел на землю.

– Вставай! – приказал Кудеяр.

– Не могу, – прошептал бедняга, мигая крошечными глазками, – прослабило меня!

Кудеяр нагнулся, вынул из замка ключи. Отворил другую дверь. Оглянулся. Старичок стягивал порты.

Кудеяр толкнул дверь и вошел в темницу. Спящие на нарах люди зашевелились.

– А ну, вставайте! – крикнул Кудеяр.

Узники повскакали с мест.

– Слушайте меня! – Кудеяр поднял руку. – Вы свободны! Можете идти на все четыре стороны, но я зову вас к себе в дружину. Я отбираю у богатых и отдаю бедным.

– Кто ты есть? – спросил удалец, голый по пояс.

– Я – Кудеяр.

– Кудеяр, я иду с тобой.

– И я! И я! – закричали тюремные сидельцы.

– А я не пойду, – сказал мужичок в армяке. – Вина моя небольшая. Посажен всего на три дня, а два я уже отсидел. Мне деток покинуть жалко.

– Я никого не принуждаю. Со мной пойдут только охотники.

– Веди! – гаркнуло более дюжины глоток.

– Тихо! – приказал Кудеяр. – У нас нет оружия. Не забывайте. Идемте к дому воеводы и добудем оружие!

– А заодно и одежду, – сказал голый.

Налетели на сонный двор. И вот все на лошадях, и у всех есть если не острое, так тупое оружие, и то, что стреляет, и то, что колет.

Нагло – к городским воротам, ворота для них догадливо распахнуты. Уходите, ради бога!

Ушли.

Выехали к реке. Спешились. Бросились в воду. Поскребли грязные телеса. И опять на коней, к дубраве. Развернули скатерть с воеводского стола.

Ели, ели, ели и пили!

Выпивши, повалились на траву. Лежали, трогая осторожно тугие животы, отдуваясь бережно, боясь потревожить пищу.

Кудеяр не торопил людей. Ждал. Отлежались.

– Славно! – сказал молодец в парчовом кафтане, и Кудеяр узнал в нем голого. – Нам бы давно догадаться потрясти воеводу. Спасибо, атаман. Ты нам дал волю, а мы клянемся головами, что не выдадим тебя ни в битве, ни в пире.

– Клянемся!

– На коней! – приказал Кудеяр. – У нас далекая дорога.

Посчитал людей. Восемнадцать. Что ж, не полк, но тоже сила.

Аксен Лохматый с Васей Дубовой Головой сидели на поляне и жарили заднюю ногу поросенка. Это все, что осталось от матушкиного подарка атаману.

Кудеяр исчез на целую неделю. Куда и зачем, не сказал. Холоп тоже исчез. Ушел к Егору-кузнецу и не вернулся покуда.

Аксен на воздухе свежем да на свининке подобрел, злость с него слетела, руки работы требовали.

Начал было Аксен избушку городить – одному тяжело, а Дубовая Голова заленился.

– Не затем я в разбойники пошел, чтоб работать, – погнал он от себя Аксена. – Я дома у матушки наработался.

Целыми днями шлялся Вася по траве, то на солнышке, то в тенечке. Аксену такая жизнь была не по нутру: по детишкам скучал, по жене, а возврата домой не было.

Мясо разделили, съели.

– Теперь спать! – потянулся Дубовая Голова.

Аксен плюнул с досады.

– Как птица Божья: поел – и голову под крыло!

– Чего сердце распаляешь зазря. Будет день – будет пища.

Сказал, отвалился от костра, положил голову на кочку и захрапел.

Вздохнул Аксен, покрутил лохматой головой и лег возле Васи.

Проснулся, и в пот его вдарило. Вся поляна скотом забита.

Крестным знамением себя осенил – не исчезло видение.

Крестом по стаду – живехонько!

Глядит, сидят на поляне три мужика. Двое без шапок, а третий – хоть и жарко, а в шапке.

– Кто вы такие?! – гаркнул Аксен, поднимаясь в рост, торкнув при этом Васю ногой в бок. Вася на другой бок перевернулся, и мужики не испугались.

Те, что без шапок, разостлали перед тем, кто в шапке, скатерть, поставили две четверти водки, жбан квасу, каравай хлеба.

В костер дровишек подбросили, баранчика на кол, и загулял по поляне, щекоча ноздри, самому Господу Богу не противный, великий дух жареного мяса.

Вася потянулся, дыхнул, хлоп ладонью по животу – и на ноги вскочил.

– Я же говорил: будет день – будет пища!

– Кто вы такие? – опять спросил пришельцев Аксен.

Тот, кто был в шапке, сказал что-то мужикам без шапок. Те поклонились ему в ноги, а потом повернулись к Васе и Аксену. Один из них голосом зычным и властным сказал:

– На колени, холопы! Государь всея Руси Василий Иванович Шуйский, престол которого похищен многохитрыми Романовыми, приглашает вас за свой царский стол!

Мужик в шапке согласно закивал головой.

Аксен, почесывая спину, смотрел на него хмуро и недоверчиво. Вася же на колени встал: баран, насаженный на кол, был зело духмянен. Если товарищ на коленях, делать нечего, может, и вправду царь перед тобой. Время неспокойное, у бояр на уме одни хитрости. Опустился возле Васи Аксен, и все тут обрадовались. Откупорили четверть. Царь Василий Иванович Шуйский достал из-за пазухи серебряную братину с письменами.

Говорливый мужик пояснил:

– На этой братине царский знак государя нашего, всея Руси великого князя Василия Ивановича.

Аксен Лохматый повертел братину, ковырнул ногтем царскую корону и спросил с пристрастием:

– У царей царские знаки на теле должны быть. Есть ли они у Василия Ивановича?

– А как же! – Говорливый мужик чуть нос Аксену не показал. – Погоди, вот смилостивится государь, поверит в вашу дружбу, тогда и объявит царские свои метки.

Царь Василий Иванович взял у Аксена братину, наполнил водкой, выпил, крякнул и закусил.

– А теперь вас буду жаловать! – объявил он голосом громким и сиплым. – Первую мою чашу дарую Гришке, воеводе московскому!

Говорун принял братину двумя руками, поклонился государю и выпил.

– Вторую чашу дарую воеводе рязанскому!

Молчаливый мужик тоже выпил.

– Третью жалую тебе! – Государь ткнул пальцем Аксена в грудь.

– Как зовут?

– Аксен.

– Ты, Аксен, будешь управителем всея Сибири. Радуйся, что оказался возле меня прежде других!

Аксен, хлебая вино, поперхнулся, глаза полезли прочь с лица, как рак сделался: «Был гол как сокол, а тут целая Сибирь подвалила!»

Васе от Василия Ивановича достался город Псков, Дубовая Голова, не будь дурнем, запросил грамоту. Государь нахмурился, но подумал и решил, что Дубовая Голова – человек деловой, а потому прибавил ко Пскову Новгород.

– Мне врагов моих одолеть надо, а уж там, как захватим на Москве приказы, бумаги будет сколько угодно.

Когда прикончили вторую четверть, государь поведал о своих тайных думках.

– В царях-то я про беды людские не знал. Встанешь, и несут тебе с утра такие сладости, ребята, дыхнешь – голова кругом, глотнешь – каждая кровинка так и завертится. А жевать не надо. Берешь кусок величиной с барана, поднес ко рту, а он уже растаял, а в животе и легкость и приятность. Ныне другое дело. Видя разорение моего государства, решил я открыться людям, собрать под мое знамя всех обиженных, всех голодных, всех верных и помнящих меня, своего государя, и вдарить на Москву. В моем царстве все будут довольны! Клянитесь же на кресте служить верой и правдой мне, царю Василию Ивановичу Шуйскому.

Аксен, вспомнив, что он как-никак управитель всея Сибири, полез за пазуху за нательным крестом, но тут раздался сильный насмешливый голос:

– Василий Иванович, голубчик, диво-то какое! Видать, годки твои вспять пошли!

– Чего? – рявкнул государь обиженно.

– Тебя ведь с царства годков пятьдесят тому погнали, ну не пятьдесят, не пятьдесят – сорок пять! А ты вон все какой молоденький.

– Взять наглеца!

А наглец выехал из кустов на черном коне, в черном одеянии.

Василий Иванович от великого гнева и по большой пьяности ничуточки не испугался черного человека. Сорвал шапку с головы, вдарил ею оземь. Головка у Василия Ивановича была лысенькая, остренькая, и росла на ней шишка величиной со свиной пятачок.

– Вот! – закричал говорливый мужик, воевода московский. – Вот она, царская шишка, а ты не веришь! Кто ты?

– Я – Кудеяр!

Поднял руку, и тотчас из кустов выскочила дюжина молодцов.

– Еще знаки есть?

– А как же! – не унимался воевода стольного града. – Покажи, Василий Иванович, покажи этим неучам, не упрямься!

Василий Иванович послушно встал, опустил штаны и поворотился к разбойнику задом.

– Вот они, знаки! – торжествовал московский воевода, тыча в красное родимое пятно на государевом заду.

– А ну-ка, ребята, всыпьте этому бесстыднику! Глядишь, он имя, что отец с матерью дали, вспомнит. А болтуну полдюжины за глупость!

Свистнули плети.

– Потише! – крикнул Кудеяр. – Не для битья бейте – для ума!

Московский воевода, верный государю, терпел кнут молча. Государь поорал-поорал и взмолился:

– Микита я, из беглых. Стрельцом был у боярина Ромодановского, что на Белгородской черте стоит.

– Слыхал? – спросил Кудеяр московского воеводу.

Мужик сплюнул, запустил пятерню себе в бороду.

Кудеяр спрыгнул с коня, обнял его.

– Прости за плети. Буду виноват я – ты меня выпорешь. Лжи да глупости нельзя прощать людям. За верность же твою, за крепкое слово – из нашей казны лучший тебе кафтан.

Дорогой кафтан, подбитый соболем, расшитый серебром, лег на руки мужика. Тот моргал и морщился. Не от боли, видать, в голове мысль закопошилась.

– Чье стадо? – спросил Кудеяр.

Стадо принадлежало боярину Милославскому. Управляющий послал мужиков со стадом на базар, где его поджидал перекупщик. По дороге встретился мужикам Микита-стрелец. Сначала подбил он новых товарищей продать полдюжины баранов на сторону. Продали, водки купили. Тут он и «открылся» мужикам. Втроем ходили к попу Михаилу. Попу продали корову. Пили, и Михаил признал в Миките царя Василия Ивановича Шуйского. Тогда мужики подались со стадом в лес, чтоб собрать здесь людишек и двинуть на Москву.

– Я не государь, а разбойник, – сказал мужикам Кудеяр, – но я за то, чтобы голодные были сыты, голые – одеты, разутые – обуты. Кто со мной?

– Я! – заорал Дубовая Голова.

– Мы! – крикнули молодцы.

– Я с тобой, – сказал Гришка, бывший воевода стольного града.

– Куда он, туда и я, – махнул рукой бывший воевода Рязани.

– Ребята, я ведь коваль хороший! – положил руки на грудь Микита «Шуйский».

– Нужен ли нам коваль? – спросил разбойников Кудеяр.

– А как же! – ответил за всех Аксен.

С Холопом, вернувшимся от кузнеца Егора с пустыми руками, с Аксеном и Ванькой Кафтаном, тем, что сидел в тюрьме гол, а у воеводы отхватил лучший кафтан, бродил Кудеяр по лесам, искал место для стана.

Искал место поглуше да получше, чтоб глазу было приятно, а сердцу спокойно. И такое место нашлось.

Набрели на озеро, невеликое, но и немалое, кругом лес – дерево к дереву, не то чтоб проехать – пройти трудно.

– Поставим здесь каждой семье по дворцу, – размечтался Кудеяр. – Заживем спокойно и славно.

Пошли назад разбойники и заплутались. Вышли на какую-то деревушку, к ржаному полю. А на поле карусель!

Полсотни охотников и полсотни собак гонялись за волчишкой. Один на один в лесу был бы он опасен, велик и матер. Но здесь, когда полсотни лошадей мчались по большому кругу, а по малому – клубок разъяренных, победно гавкающих псов, зверя было жалко.

– Мой старый знакомый резвится! – узнал Кудеяр Милославского.

– Подлец и подлец! – Аксен аж зубами заскрипел.

И только тут до Кудеяра дошло: по зреющим хлебам вертится бешеная карусель охоты.

Зверь уже посажен был, егеря унимали псов, и к волку с ножом подсаадашным^[3] шел главный охотник боярин Иван Данилыч Милославскяй.

Он зарезал околевающего от собачьих укусов волка, и охотники возликовали. Радостно затрубили в рог. Покрутились над поверженным и умчались пировать победу.

На убитом поле остался один человек. Молодой крестьянин. Он стоял неподвижно: никак не мог поверить глазам.

После двух голодных лет поле обещало обильный урожай. Семья ждала сытную зиму – теленка собирались пустить на племя…

Крестьянин сел на корточки. Поднимал втоптанные в мягкую землю стебли. Но, и мгновения не постояв, они валились, усатыми головками царапнув небо.

Крестьянин все поднимал их и поднимал, а они все падали и падали. Ни ропота, ни слез…

Кудеяр подбежал к крестьянину, встал на колени перед ним.

– Я клянусь тебе и каждому сеятелю клянусь. Клянусь памятью отца и матери – вечных работников! Я, Кудеяр, отомщу за все ваши обиды: да будет это поле мне укором, да будет сниться оно мне каждую ночь, коль позабуду клятву или изменю ей!

Крестьянин с испугом смотрел на Кудеяра. Смотрел, слушал, пятился и бросился бежать.

Вечером Кудеяр отвел Ваньку Кафтана в сторону и сказал ему:

– Ты человек умный и сильный. Люди слушаются тебя. Поезжай к Белгородской черте, собери ватагу людей дерзких и в военном деле умелых. Приведешь ватагу на то место, где стан задумали ставить. Для себя жить – брюхо нажить. Жить для людей – сердце возвеличить!

И уехал Ванька Кафтан товарищей себе да Кудеяру сыскивать.

Мужики Собакина строили боярские хоромы.

Стрельцы, оставленные Плещеевым, глаз с них не спускали.

Лето в разгаре, а дождей не было. Жара томила.

Стрельцы, разморившись, пили в тенечке квас, бабы принесли им котелок со щами, а другой с кашей.

– Поди в било стукни! – сказал старшой самому молодому. – Пусть шабашат, жарко больно.

Молодой стрелец нехотя поднялся с травы, пошел к срубу, на углу которого висела железная доска. Стукнул три раза. Топоры тут же умолкли. Плотники потянулись к речке. Лезли в воду, гоготали, как гусаки, фыркали.

Помывшись, пошли к артельному котлу, где бабы варили варево. Причесались, помолились, достали ложки.

У стрельцов дело шло скучно. Холодный квасок остудил нутро, согнал ленцу, и тут уж, конечно, захотелось чего-либо покрепче.

Молодой стрелец выждал, пока вялый разговор совсем помер, послушал, как сосредоточенно сопит старшой, и сказанул:

– Выпить бы, а то есть ну совсем не хотца!

– Право слово! – подхватили стрельцы, посматривая на старшого.

– Кусок в глотку никак нейдет!

– По чарке не грех, – согласился старшой, и все вздохнули с облегчением, и сам он вздохнул.

Выпили, и разговор пошел. Только ведь о чем ни говори – нечистую силу миновать невозможно.

– В селе у нас было! – пошел молотить языком молодой стрелец.

– Свояк мой по грибы ходил да и заплутался. И встретился ему человек. «Пошли вместе, – говорит, – авось найдем дорогу». И точно: за кустик повернули – дорога сама в ноги легла. Шли, шли – кабачок. Приятель и говорит: «Выпьем?» А свояк тоже человек серьезный, согласился. Вино встречный сам заказывает, чарочку себе, чарочку свояку. Свояк-то у меня мужик умный. Взял да и перекрестил вино. Перекрестил и очутился на церковной крыше. До утра сидел, пока не сняли.

– Чего только не бывает! – поддакнули стрельцы.

– О Кудеяре давно не слыхать, – начал старшой и не договорил.

На дороге пыль столбом. Явились молодцы лесные. Подскочили к стрельцам, окружили.

– Скидавай все, что есть на вас!

Одежонку похватали, оружие поделили, а стрельцов – купаться. К плотникам подъехал Кудеяр. Сошел с коня, сел среди обедавших. Дали ему ложку. Он варева похлебал, похвалил и говорит:

– Дело у меня к вам! Хочу в тайном месте для моих людей городок поставить. Кормить хорошо буду. За работу заплачу так, как царь не каждому стрельцу платит. По десяти рублей.

Мужики повеселей стали.

– А сколько работать-то?

– Чем скорее управитесь, тем лучше. До зимы городок построить надо.

– Нас в лес заберешь, а бабы тут останутся? – спрашивают.

– Берите с собой. Может, кому по нраву будет разбойная жизнь!

– Наше дело подневольное, – отвечают, – а коль понравится у тебя, отчего ж не остаться, останемся.

– Не обижайтесь только! – попросил Кудеяр. – Мешки на вас надену, чтоб дороги нашей не знали, чтоб спроса с вас не было.

Городок стоял вокруг озера. Избы просторные, с печами и трубами, со слюдяными оконцами, с хлевами и амбарами. За деревней частокол: тонкие бревна в два ряда, остро заточенные и чуть наклоненные к лесу. За частоколом ров, за рвом другой частокол, массивный и высокий. За этим частоколом еще один ров и скрытые от глаз ямы и капканы. Всего одни ворота, с подъемными мостиками через ров. А еще были ходы подземные. Про них не каждый разбойник знал.

Кудеяр взял железный пестик и трижды ударил в било.

Захлопали двери в избах. Наспех одетые люди бежали к дому Кудеяра. Когда все собрались, Кудеяр сказал:

– Радуйтесь, люди! Авдотья, жена Аксена, родила вольного человека.

– Ура! – озорно завопили разбойники, жены их и чада.

– Разводи огонь под большими котлами. Отпразднуем счастливый день нашего товарища!

– Ура! – снова крикнули разбойники и побежали по местам: кто дрова носить, кто печь топить, кто на скотный двор по мясо.

Площадка перед Кудеяровым домом опустела, а радостный Аксен помрачнел вдруг и полез пятерней в затылок.

– С попом-то как быть? Крестить мальчишку надо.

– Попа спрашивай с дружка своего. Микита Шуйский, помнишь, ты мне о попе говорил, который тебя за царя-то принял?

– Помню! Помню! – торопливо сказал беглый стрелец.

– Возьми троих ребят и вези попа со всем скарбом. Хороший поп-то?

– Хоть куда! Четверть выпьет – стоит. Ни туда ни сюда не сдвинешь. Вторую выпьет – сядет.

– Сколько же ему надо, чтобы лег? – засмеялся Кудеяр.

– А в лежачем состоянии отца Михаила ни я не видывал, ни кто другой.

Подошел Холоп к Кудеяру.

– Теперь меня послушай, атаман. Затеваешь пир, а хлеба на неделю осталось. Артельской скотины на сегодняшнее хватит, а на завтрашнее…

– Бери двадцать человек. Поезжайте после пира. Да смотри, Холоп, крестьян не трогай. Набег сделаешь в сторону второй Белгородской черты. Понял?

– Далеко, атаман.

– Сбить надо с толку воевод. Пусть Кудеяра под Воронежем ищут.

В длинной высокой избе, построенной для пиров и общих сходов, собрались на крестины вольные люди Кудеяра. За столом сидели дубовым, на устланных волчьими шкурами лавках. В конце стола место Кудеяра. По правую и левую руку два полнехоньких котла. В одном обарный мед, шипучий, хмельной, на пуд меда полпуда хмеля, вскислый, на льду остуженный. В другом котле мешанина. Все, что было, слили в одно: и водку простую, и добрую боярскую, и двойную. На закуску грибки да огурчики – грибки с ноготок, огурчики с мизинчик. На еду запрещенная попами зайчатина с репой под взваром. А чтоб знали наших – куриные пупки, шейки, сердца, печенки, чего бояре не каждый день кушают.

Поросята целиком были поданы, а на артельские щи пошла корова.

Подле Кудеяра сидели мужики с женами, подальше холостой народ. В другой половине избы был накрыт стол для детишек.

Детишки, поев, заиграли в домбры.

Кузнечик хоть и немец был, хоть вся беда в собакинских деревнях от него пошла, а сгинул – затосковали мужики, им обученные, по музыкам. В лесу свободного времени много. Раздобыли удальцы для себя и чад своих домбры, бубны, рожки, дудки. И пошла по лесу игра. Не та, конечно, какую немец игрывать заставлял, а свойская, для русской души.

Запели чада про молодчика:

С песней завалились ребята ко взрослым, а те им тоже песней ответили. Кудеяровой:

Ну а после такой песни в пляс!

Тут подошел тихонько к атаману Гришка, бывший воевода стольного града, надежный человек. Сегодня был он поставлен на караул, в башенке над воротами сидел. Пошептал Кудеяру Гришка на ухо, а тот аж в ладони хлопнул.

– Зови на пир!

Привел караульный кузнеца Егорушку. Обнял его Кудеяр, посадил рядом с собой, налил ему полный кубок меду, встал, и разбойники смолкли.

– Выпьем за друга нашего! Посылали мы прошлый раз к нему Холопа, с пустыми руками вернулся посланник наш. А вот он сам пожаловал, кузнец Егор, с подарочками.

– Погоди, Кудеяр, похваливать! Погляди сначала работу!

Толпой выкатились на мороз. Сбросил с саней Егорушка сено, под сеном рогожный куль. Вспороли рогожу, а в куле две дюжины сабель, две дюжины наконечников для пик, пяток боевых топоров, пяток рогатин, сотни две наконечников для стрел.

Взял Кудеяр саблю, провел по рукаву тулупчика – мех наружу.

– Хороша работа! Айда пировать, ребята! У нас, Егор, великий праздник – свободный человек родился.

– Погоди, у меня и для тебя подарочек есть.

– А ну, доканывай, кузнец!

Сбросил Егор кафтан с себя, а под кафтаном у него кольчуга, колечки с головастиков, что из икры только вылупились.

– Пали, Кудеяр, мне в грудь!

– Ну нет! – сказал атаман. – Такого друга угробить!

– Пали, Кудеяр! Ты в той рубахе под пули пойдешь, вот и проверь крепость ее. Выдюжит – никто тебе не страшен, не выдюжит – вот мастеру и награда.

Вытащил Кудеяр пистолет из-за пояса, отошел на десять шагов, нацелил. Замерли разбойники, а кузнец улыбается: не страшно ему. Только все же над бровями шишечки означились. Не стал его томить Кудеяр, пальнул, и кузнец упал.

Ахнул атаман, швырнул пистолет, подбежал к Егору, а тот лежит на снегу и смеется.

– Силен огненный бой! С ног сбило, а рубашечка-то ведь целехонька!

Поднял Кудеяр Егора, расцеловал. Говорил кузнецу Кудеяр:

– Помогаешь ты, Егор, не разбойникам, помогаешь делу большому и новому. Ты погляди, как дружны мои люди. Погляди, какие справные дома в моем стане. Бабы друг другу не завистницы: все у нас поровну. Пока негусто в хлевах, а летом поставим по две коровы на избу да по три лошади. Поросят, овец и птицу я велю держать в артельских хлевах. Это еда для всех.

Кузнец головой покачал недоверчиво.

– Помогать я тебе буду, Кудеяр, жизнью и счастьем обязан. А к тебе не поеду. Коли все на коней сядут, кто ж подкует коней твоих?

– Кто? Перебьем бояр да царских захапистых слуг – тогда и разберемся!

И опять покачал головой Егор.

Вечером привезли попа Михаила. Привез его Микита Шуйский чуть живехонького: перепил батюшка.

По невозможности растолкать и поставить служителя на ноги крестины отложили, да тут к атаману опять Гришка-страж пришел на ухо шептать. Кудеяр от новости на ноги вскочил.

– Жены, ведите мужей спать. Приготовьте им на утро похмелье и квасом перед сном напоите. Утром в поход.

– Кудеяр, ты хотел половину отряда со мной за хлебом послать, – напомнил Холоп.

– О себе потом будем думать!

За околицей степной деревушки, утирая мокрые лица, стояли бабы с детишками и горестно крестили обоз, уходящий в белые неведомые снега по немереной дороге.

Нагрянули стрельцы в деревню, забрали с каждого двора по мужику с конем и санями, а женам этих мужиков обещали, что недели через две кормильцы вернутся.

Много ли поспоришь со служилым человеком? Да и все по правилам делалось: русский мужик обязан был отбывать тягловую повинность.

Государево дело! То послов возить, то ратников, а то и хлеб в Малороссию. Чудно?

В Малороссии кормов поболе, чем в России, только на службе-то у царя простых людей не бывает, одни умники…

В 1630 году при Михаиле продала Россия Франции семьдесят четвертей пшеницы. И пошло. Понравился Европе русский хлеб. Европа, воевавшая без роздыху и оглядки, к тому времени вконец изголодалась. Шведы стали покупать хлеб, голландцы. Появились денежки в дырявой русской мошне. Да не залежались они там. Не та мошна.

Опять схлестнулись русские с поляками.

Царь Алексей Михайлович сначала платил своему войску, стоявшему на Украине, деньгами. Но война запрудила серебряный ручеек, бежавший из Европы, а своего серебра в России не умели найти.

Денег не было, а хлеб в амбарах гниет. В чем же дело! И через всю Россию потянулись обозы с хлебом. Подвод у государства казенных не было. А за все, чего у царя нет, мужик в ответе. Забирали подводы у крестьян.

Хлеб везли в Брянск. В Брянске строили суда и дальше везли хлеб по воде. Копеечная московская пшеница в Киеве уже стоила по семи рублей за четверть.

В русских снегах не разминешься.

Бабы в сугробы полезли, когда влетели на рысях сытые кони Кудеяровой вольницы.

С горки далеко видать. Поднес Кудеяр рукавицу к глазам и смотрел на медленную черную цепочку уходящего обоза. И на другую цепочку, юркую, как ветерок, летящую обозу наперерез. Кудеяр дождался, когда быстрая цепочка перебежит дорогу медленной, и поднял руку.

Кони ринулись в долину!

Обоз замер, но впереди вдруг бахнуло страшно. Крики, стоны, шум, звон сабель, выстрелы. И смолкло все.

Обозные лежали в санях, забившись между мешками с зерном. Вдоль обоза к Кудеяру, утопая в снегу по грудь, прискакал Микита Шуйский.

– Все целы?

– Нет, Кудеяр. Гришке голову снесло, и дружок его молчаливый никогда уже не разговорится… Семь возков прорвалось. Пушка у них.

– Шуйский, крестьян распусти по домам. Хлеб забирай в лес.

Обернулся к дружине.

– Ребята! Отомстим царевым псам за товарищей! Коней не жалеть! Пуль не беречь! Пусть у каждого сабля обагрится кровью!

Версты полторы проскакали – никого впереди. Хороши, видно, кони в санях у стрельцов. Дорога на косогор вынесла. До беглецов – рукой подать. Под гору мчат, да с оглядкой. Подшибут сани лошадь – пропал.

Перед стрельцами поле, версты на две-три, потом лес, за лесом опять поле, а за полем крепостенка.

Стрельцы погоню углядели. Верховые отставать начали – заслон поезду. И вот уже снег из-под чужих копыт бьет в лицо. Была бы пика!

Парами стрельцы скачут, назад не оборачиваются. Четыре пары всего, а там уже и возок.

Кудеяр саблю за плечо, чтоб уронить ее на стрелецкую голову… И вдруг стрельцы ускакали вперед, а на Кудеяра из саней глянула, как пропасть, мортира.

Сани покачивались на раскатанной дороге. Мортира поводила бездонным оком, а пушкарь, вцепившись одной рукой в сани, другой, с горящим запалом, никак не мог попасть огнем на полку. Миг – и смерть.

Шпоры врезались в конские бока, раздирая их в кровь. Захрипел конь, взлетел, и очутился Кудеяр сбоку саней. Плеснула голубой молнией его сабелька на голову пушкаря, только мгновением раньше гром прогремел-таки. Сани подбросило. Кудеяр оглох, задохнулся дымом. Глянул назад – мешанина. У кого коня разнесло, кого самого задело.

– Вперед! – закричал Кудеяр.

Да где уж там! Пока лошадей ловили, ускользнули стрельцы в лес.

– Вперед!

Не глядя на дорогу, не склоняясь над убитыми, помчались. Может быть, догнали бы, а может, и нет. Только видят – стоит санный поезд в лесу. Стрельцы, за санями укрывшись, заряжали пищали. Придержал Кудеяр лошадь – и в лес, в снег.

– Спешиться!

Укрылись разбойники за деревьями, а стрельцы на виду.

– Смотри, Кудеяр, – показал Микита Шуйский, – чужие задержали стрельцов.

– Потом разберемся!

Вытащил Кудеяр пистолет, прицелился в стрелецкого начальника, пальнул, а пуля начальнику в ноги упала, недолет. Начальник рукой взмахнул. Стрельцы, обращенные в сторону неведомого отряда, дали залп. Шуму много, а убили одну лошадь. Отогнали все же наседавших.

Кудеяр вышел из лесу и снова поднял пистолет на стрелецкого начальника. Только стрельцы опередили. Залп грянул, а Кудеяр остался стоять, как стоял, – не подвела кольчужка. И опять шагнул он на стрельцов, и затрепетали стрельцы. Видано ли, пуля человека не берет, где уж сабле справиться с таким.

Выстрелил Кудеяр – стрелецкий начальник повалился.

– Вперед, пока пищали у стрельцов пусты! – скомандовал разбойникам Шуйский.

Разбойники набежали на стрельцов, и те оружие побросали.

Кудеяр пальнул в воздух.

– Никого не трогать! Стрельцы сдались сами! Ничего не брать – вы не грабители!

Люди Кудеяра собирали пищали, складывали в кучу стрелецкие сабли и бердыши.

Опершись спиной на сани, сидел на дороге стрелецкий полковник – в него-то и стрелял Кудеяр. Стрельцы стаскивали со своего начальника шубу. Стащили, кафтан распороли, разорвали исподнюю рубаху. Плечо было раздроблено тяжелой пулей.

– Что везете? – спросил Кудеяр.

– А ты кто таков, чтоб спрашивать меня? – крикнул полковник и заскрипел зубами, сдерживая стон.

– Я – Кудеяр.

Полковник посмотрел на разбойника с интересом и, не удержавшись, вскрикнул: стрельцы начали одевать своего начальника.

К Кудеяру на лошади подскакал человек из неизвестного отряда. В собольей шубке, в белых валенках, в собольей шапочке. Глаза зелены, как листики по весне, на щеке темный шрам.

– Здравствуй, Кудеяр!

– Здравствуй! Как это ты признал во мне Кудеяра?

– А мне многое ведомо.

– Угадай, что в обозе. Полковник говорить не хочет.

– Деньги, парча, соболя, драгоценное оружие, рыбий зуб.

– Верно? – спросил Кудеяр полковника, а тот уж сомлел от боли.

Стрельцы удивились. Что за чудеса! Одного пуля не берет, другому ведома государева тайнейшая тайна.

– Как тебя зовут, атаман? – спросил Кудеяр отгадчика.

– Варварой меня зовут.

И снова округлились глаза у стрельцов, Кудеяр и тот шапку на затылок сдвинул.

Засмеялась Варвара удивительным смехом своим.

– Чего рот раскрыл, атаман? Давай добро делить, пока помощь стрельцам не пришла.

Полковник очнулся, попытался встать, крикнул на своих:

– Поднимите меня!

Подняли. Посмотрел Кудеяру в глаза.

– Нельзя обоз грабить!

– Это почему же? – засмеялась Варвара, и все разбойники от смеха чуть не попадали.

– Кудеяр! – уж больно говорящими глазами глядел стрелец на атамана: не припомнился ли ему Посольский приказ, а в приказе том сгинувший без следа переводчик. – Кудеяр, я везу поминки крымскому хану. Не получит хан поминок зимой – весной его орда пойдет набегом на русские земли. Кудеяр, не бери этих денег – накликаешь беду на Русь.

Задумался атаман.

– Чего усы опустил! – набросилась на него Варвара. – Ты, Кудеяр, как хочешь, а я свою долю все равно возьму. У меня полковник лошадей побил.

– А у нас людей! – крикнул Шуйский.

– Бей стрельцов! – заорал Аксен.

Кудеяр загородил полковника.

– Други! Вы знаете, не для своей корысти вышел я на дорогу и позвал вас! Мы затеваем Русь без бояр, без тюрем, без палачей. Но полковник прав, нельзя взять эти деньги. Накликаем беду на русские деревни и города.

Варвара даже подскочила в седле.

– С волками жить – по-волчьи выть, а ты разжалобился.

– Кудеяр! Стрельцы побили лучших наших людей! Царь, что ли, о сиротах вспомнит? – страшно закричал Микита Шуйский и бросил саблю в снег.

Разбойники молчали, но никто из них не держал Кудеяровой стороны.

– Возьмите деньги и богатства, – сказал Кудеяр, опуская голову. – Стрельцов не трогать!

– Кудеяр, я возьму себе треть, – сказала Варвара.

– Почему половины не просишь?

– У тебя людей больше. Одна бы я не справилась со стрельцами.

– Сколько же у тебя молодцов?

– Без меня дюжина. У меня всегда дюжина. Больше не беру.

– Не хочешь ли к нам присоединиться?

– Нет, Кудеяр. У меня свои дороги, свои должники. Ты бояр трясешь, а я служителей самого Господа Бога.

– Не боишься?

– Не боюсь, Кудеяр! Оттого нам с тобой и не по пути. Твои люди кровь льют, а потом лбы бьют. Мои ребята с Богом не в ладах! Есть, Кудеяр, один монастырь. Помоги сжечь его. Возьмем монастырь – все твое. Деньги, золото, камни, жемчуг, древние книги и образа. Но монахи – мои. И что я с ними сделаю – мое дело.

– Есть и у меня монастырь на примете. Игуменом там Паисий.

– Кудеяр, твое сердце вещун. По рукам, Кудеяр!

– Взять монастырь налетом хоть и трудно, но можно. Мне, Варвара, нужны сокровища монастыря, только не те, что в сундуках казначея, а те, что в тайниках… Чтобы выведать тайники, хитрость нужна.

– Кудеяр, сердце у меня горит! До весны подожду, а больше нет. Съезжу я к одним должникам теперь, а потом в стане твоем буду, про монастырь Паисия покумекаем.

Атаманы говорили, а разбойнички работали. Хороша была у них работка в тот день.

В Можары пожаловал Шишка. С ним было пятеро удальцов. Возле Емельяновых хором спешились. Емельян выскочил с хлебом-солью.

– Горшечник! – удивился встрече Шишка. – А я думал, ты со страху голову свернул. Рад, что живехонек, и хлебу твоему рад. Буду пировать у тебя.

Емельяновы девки попрятались в курятник, и Анюта с ними. Но Емельян за нею сбегал, приволок в горницу и, поклонившись разбойнику, сладко молвил:

– Воспитанница моя Анюта изволит прислуживать честному пиру.

Шишка зарделся от удовольствия.

– Созывай, горшечник, сиволапых мужиков. Они на меня в обиде, ну да я им прощаю. Зарок даю: целый год не трогать ни скота вашего, ни сундуков ваших!

Пришли мужики на гулянье. Куда ж денешься-то? Шишка осерчает – ограбит, Емельян осерчает – по миру пустит. Всем ему обязаны, все ему должны. Емельян дома помог поставить, Емельян от голода уберег – хлеб купил для можарцев. Емельян работу дает и деньги за работу платит.

Сидел Шишка за столом, шапки не снимая. Пил ковшами ставленный мед, хмелел. Чем больше хмелел – тем пуще на Анюту щурился.

– Горшечник, у меня день ангела, а подарков, я гляжу, никто мне дарить не собирается?

Емельян спину пошел гнуть в поклонах.

– Не знаем, чем угодить.

– Подари мне девицу свою.

– С превеликой охотой!

Анюта аж вскрикнула.

Встал Шишка из-за стола, подошел к девушке, за косу взял.

– Поцелуй!

Молчит Анюта.

– Поцелуй! – шепчет Емельян.

– Поцелуй! – И стал Шишка косу девичью на руку наматывать.

Ближе Анюта, ближе. Да хвать у разбойника из-за пояса кинжал, провела по косе, оставила косу в руках Шишки. Сама за дверь, да во двор, да в лес.

А Шишка к пиру лицом поворотился и шапку свою на затылок со лба сдвинул. А на лбу-то у него клеймо выжжено: «Вор».

– Так-то вы меня почтили? – И, косой помахивая, спросил: – Кто у вас в Можарах самый честный человек?

И все сказали:

– Сеятель Петр!

– Встань, Петр, посмотрю на тебя!

– Нет его здесь, – говорят.

– Приведите!

Привели Петра.

– Тебя односельчане, не сговариваясь, назвали самым честным человеком на деревне, – сказал ему Шишка.

– Спасибо им на слове.

– Слыхал, что у меня день ангела?

– Слыхал.

– А чего подарка мне не принес?

– Так ведь не за что.

Засмеялся Шишка.

– Правда твоя! Не за что. Ну а я тебя одарю.

Мигнул, и за спиною Петра встали удальцы.

– Гляди мне на лоб! – приказал Шишка.

– Гляжу.

– Богом клянусь, зазря поставили мне это клеймо. По напраслине! – Засмеялся. – Теперь-то я его заслужил. И вот мой тебе подарочек: отныне ты будешь ровня мне.

Бросились удальцы Петру руки крутить, а тот и не шелохнулся. Усмехнулся Шишка.

– Отпустите ему руки. Он терпеливый, видать.

Вынул из-за пазухи клеймо. Всегда, что ли, при себе держал? Накалили клеймо в печи, подали разбойнику.

Выскочил из-за стола Никита. Только стукнуть-то злодея нечем. Схватил тарелку оловянную, замахнулся…

Эх, коли бы все на пятерых-то! А все ни живы ни мертвы, руки под стол, ноги под себя – кутята.

Окружили Никиту пятеро и отошли, а Никита на пол сел, на бок завалился. И не охнул бедняга, только ручьями кровь.

Шишка и не посмотрел в его сторону. Поднял клеймо и приложил его ко лбу Петра. А Петр не шелохнулся.

Паленым запахло – не шелохнулся.

Завизжал Шишка, выскочил на улицу, прыгнул на коня – и удальцы его за ним.

Страшно: человека жгут, а он молчит.

Анюта бежала, бежала и опомнилась вдруг: чего стоит конному пешего догнать? Знать, не погнались. Нет бы дурочке лесом – через сугробы, а она прямехонько по дороге! Неужто спаслась?

Только подумала, заступили ей путь всадники. Погони не было, а от судьбы не убежала. Встала девушка как вкопанная, опустила руки.

– Никак Анюта!

Что за чудо? Знакомый голос, давно его Анюта не слыхала, с той поры, как Емельян погнал от себя больную обгоревшую Маланью прочь. Подняла Анюта голову – так и есть, Маланья на коне.

– Шубу сестре моей! – приказала атаманша.

Не успела Анюта глазом моргнуть, легла ей на плечи шубка, легкая, как одуванчик, теплая, как печь. Только тут и почуяла Анюта холод. У Маланьи-то из-под шапки волосы в инее. Задрожала Анюта, заплакала.

Спрыгнула атаманша с коня, обняла избавительницу свою.

– А ну, отвернитесь! – крикнула мужикам, прильнула к девушке и заплакала.

Хоть и атаманша, хоть и колдунья, а все баба.

– От кого спасалась? – спрашивает.

– От Шишки, Маланья.

Покачала головой разбойница.

– Маланья померла. Нет Маланьи. Зови меня Варварой. Слыхала про такую?

– Как не слыхать! Спаси нас от Шишки, атаманша. Житья нет. Боярин наедет – правеж, разбойник – грабеж. Защити, Маланья!

– Нету, говорю, Маланьи. Маланья на костре сгорела. И скажу тебе честно: ехала в Можары долги раздать. Угольками можарцам я задолжала.

Отшатнулась Анюта.

– И ты проклятьем на нашу голову. Господи, неужто чаша не полна? – Раскинула руки. – Жги нас! Мсти нам! Грабь! Об одном прошу: затопчи меня своими конями. Избавь мое тело от жизни. И душу вели развеять по волосиночке.

Бросилась на дорогу, распласталась. И помчались кони, да ведь восвояси! Ждала их Анюта, не дождалась.

Без всякого страха вернулась она домой в родные свои Можары.

Вошла в горницу. Емельян один за столом. Увидал Анюту, перекрестился. На колени перед ней встал.

– Прости, дьявол попутал.

Молчит Анюта.

– Про горе слыхала наше? Петру Шишка клеймо на лоб поставил.

– Уйди, Емельян!

Емельян будто ждал Анютиных слов, не противился, не артачился, ушел.

Подняла Анюта кружку с медом, запрокинула было голову, а ее кто-то дерг за подол. Оглянулась – Ванюшка-леший.

– Не узнала?

– Как не узнать, ты мне в гаданье наврал! Ванюшка-леший!

Заплакал Ванюшка.

– Не леший я теперь, в домовых. У вас под печкой живу. Тебя берег и дом, в котором ты жила. Только где ж домовому с людскими бедами справиться?.. А гаданье сбудется…

– Не верю! – закричала Анюта. – Никому не верю. Ни черту, ни Богу! Нет тебя, Ванюшка-домовой. Нет тебя! Сказка ты, и преглупая! Не на кого человеку надеяться!

Смотрит – пропал Ванюшка. В трубе заплакало, и тихо стало.

Пошла Анюта за печь, взяла узелок – и вон из дома.

Емельян в сенцах ей дорогу загородил.

– Откуда шубка-то соболья? Собралась-то куда?

– Все хитришь, Емеля? – засмеялась Анюта, а у Емельяна мураши по спине пошли: Маланья точь-в-точь смеялась.

Ушла Анюта в дом к сеятелю Петру, человеку клейменому.

Когда лес все тесней, вешки в ветки береза срослась с елью, ель снизу пряменькая, а вверху в две да три свечи; когда еще один шаг – и ни туда ни сюда, вершины не только солнце – небо затмили, на земле ни цветочка ни травинки, плесенью пахнет, как в погребе; когда сожмется душа от ужаса в комочек не хуже махонького ежика – знай, ты набрел на усадьбу Кумах-сестриц.

За тем частым лесом пойдет лес чахлый. Кора от стволов отпадает, деревья растут вкривь, вкось, среди кочек пузыри дуются, таращатся, а еще дальше – ласковый глазу изумрудный мох, сосны, как жар, горят, кора на них молодая, золотая, прозрачная – и в этом лесу – поляна. А на поляне – изба. Окна с наличниками, резьба хитрая, все ее знаки – сокровенные. Заглянешь в те окна – будет тебе тьма и сквозняк. Крыльцо с кокошником, высоченное, в двенадцать ступенек. Уж такая изба – царю хоромы, один изъян – без крыши. Печная труба есть, стало быть, и печка есть, но попробуй натопи синее небо, частые звезды, когда в Крещенье даже сам Мороз шубу запахивает.

Как там в избе, мало кому ведомо. Зато Кумахи про человечье житье-бытье уж очень хорошо знают.

Нахолодаются в своей непутевой избе и 25 февраля – а живут Кумахи, как и весь лохматенький, тайный народ, по старому стилю – побредут все двенадцать сестриц за большой сестрой по деревням. Станут за дверью и ждут, а то и на Изморози на порог втиснутся и стоят, никем не виданные.

Человек, умаявшись за день, приляжет на лавку, прикорнет – Кумаха тут как тут. То в жар бедного кинет, то в холод. Зубы так и клацают. Сия музыка Кумахам много приятнее игры на гуслях.

К Федору Атаманычу, однако, сестрицы приходили, явно порастряся в деревнях жуткую свою сердитость. У лесного народа свои обычаи, свои праздники.

Встречали гостей лешаки, расчесав лохмы, подобрав животы, во всем новом. Сестры были хоть и бледны, как смерть, да в глазах у них – в черных омутах – будто рыбки золотые проблескивали. Поглядеть в такие глаза – смелости не хватит, и не взглянуть невозможно.

Вплывали сестрицы в горницу павами, что у старшей, что у младшей такая стать, что лешие раскоряками себя чувствовали. Покашливали от смущения, похмыкивали.

Столы в честь Кумах Федор Атаманыч накрывал как для иноземок. Все ложки, все тарелки лешаки за неделю облизывали и о башки лохматые терли, чтоб ни жиринки, ни соринки не осталось.

Угощения – мед, нектар, всякая духмяность, дуновение. Кумахи лишнего, ради стати своей, и не понюхают.

Федор Атаманыч был в алой рубахе, с рубиновой запоной, перстней нанизал по два на каждый палец.

Как только дверь распахнулась – заиграл он в гусли. Когда Федор Атаманыч на гуслях летом играет, у сыча из глаз слезы сыплются, играет зимой – всякая вьюга стоит на хвосте и мрет от счастья.

Кумахи вплыли под звон гуслей, сели рядком на лучшее место, под окнами, заслушались игры, запечалились ласково…

– Ах! – сказал Федор Атаманыч и слезинку с левого глаза коготком-мизинцем смахнул. – Ах!

И, отложив гусли, развел хозяйскими лапами, приглашая гостей отведать угощения. Лешаки тотчас принялись лопать и уминать, а Кумахи отрезали по кусочку купальского пирога, отведали.

Описать, что это за чудо купальский пирог, – книги не хватит, а если одним словом сказать – лето! Такими в светлице лугами пахнуло, такие блики пошли по стенам да потолку, что в омутах глаз у старшей Кумахи, у ее сестриц замелькали вроде бы кувшинки, вроде бы стрекозы крылышками затрещали.

– Люди думают, что это они живут. Знать бы им про наше житье! – хвастливо молвил Федор Атаманыч, чтобы раззадорить Кумах на беседу пристойную, умопомрачительную, ибо иной беседы у лесного народа не бывает.

– Поиграй нам, Федор Атаманыч! – молвила наконец словечко старшая Кумаха.

Федор Атаманыч поклонился, взял гусли да и грянул по всем-то струнам, сверху донизу, и кругами, кругами да щипо?чками.

Кумахи из-за стола выступили, пошли, пошли хороводом, как их гусли повели. Ножками с носка на носок, замираючи, глазами на косматых лешаков давно глядючи. И пошли-пошли-пошли, кружась, да так, что изба с места сдвинулась. Платья у Кумах – серый вихрь, вместо лиц – кольцо, топотанье ножек переменчивое, переступчатое, и все круче, круче, круче круги, и уж всё – омут, и одна только белая рука Кумахи, как из пучины последний взмах.

– Э-эх! – вскричал Федор Атаманыч. И так брякнул ногою в пол, что молния снизу вверх сиганула, и дым тут, и гарь, и всеобщее невезение.

Ни Кумах, ни деревни, только прах да смрад.

Перепуганные лешаки сгрудились вокруг Федора Атаманыча.

Среди бела дня полыхнула лесная деревня, развеялись колдовские чары. Остались лешаки лешаками: лохматы, голы и страшны.

– Что стряслось-то, Федор Атаманыч, объясни?

– Безверием сожгло, – ответил главный леший.

– Куда ж нам теперь?

– Дурней искать, у коих страх не перевелся.

Лешаки поохали, потоптались, взвалили котомочки на плечи и поплелись друг за другом.

Федор Атаманыч шел последним. На повороте оглянулся на пепелище, слезою снег прожег.

– Эх, Ванюха! И надо же было тебе человека полюбить!

В пустой избе для пиров за пустым дубовым столом сидели ближайшие люди Кудеяра. Им было велено думать.

Сидели Аксен Лохматый, Микита Шуйский, Холоп, сидел приехавший на совет кузнец Егор, сидел Ванька Кафтан, приведший с Белгородской черты полсотни молодцов, сидела промеж думных мужиков атаманша Варвара.

Кудеяра не было. Кудеяр загадал загадку и сгинул.

Охранял покой великого совета Вася Дубовая Голова. Новой жизнью Вася был предоволен. Спал сколько мог, работал по охотке – один на весь стан дров наколол, – ел сколько лезло, на праздниках выпивал по ведру вина. Ну а коли воевать приходилось, выхватывал врагов из строя, будто сорную траву с грядки. И ничто бы его не заботило, когда б не матушкино наставление: матушка-то посылала Васю к атаману Кудеяру за женой, но жена все не находилась.

А загадочка Кудеярова вот какая была. Спрашивал атаман совета, как дальше жить. Идти ли тайно в Москву и там поодиночке перебить бояр? Только ведь бояре, царь да Разбойный приказ тоже дремать не будут. Или идти по России, кругом Москвы, собрать всех недовольных и уж потом ударить на боярское войско? А сколько их, недовольных? А победишь ли одним гневом обученное стрелецкое войско и дворянскую конницу? А может, сначала податься на юг, к Белгородской защитной черте, там за Дон и уж с донцами в союзе, забирая большие и малые города, окружить и взять Москву? Но поднимется ли донская вольница? Одно дело – боярина обобрать, другое дело – захватить город. Мало захватить, его и удержать надо.

– Дон можно всколыхнуть, особенно если поманить казаков деньгами да зипунами, – сказал Ванька Кафтан.

– А по мне, – сказал Микита Шуйский, – надо пробраться в Москву, в Кремль, – и гурьбой в царевы палаты. Царя – по башке! Сел на трон и правь.

– Опять ты за старое, Микита! – засмеялся Холоп. Холоп только что вернулся из похода. Пригнал стадо скота и заважничал. – Думаешь, как сел на трон, так все тебе в ножки и покланяются? Не только бояре и дворяне поднимутся на тебя, но и все заморские цари потому поднимутся, что будешь ты самозванец, а царь – он от Бога!

Посмотрели на Аксена Лохматого, тот руками развел.

– А на какой это ляд идти-то нам, выпучив глаза, за кудыкины горы? Плохо нам живется на стане, чтоб бежать, задрав штаны, ища погибель себе?

– Право слово! – воскликнула Варвара. – Живете вы любо-дорого – и живите, пока не трогают. На малую вашу силу – силу малую пошлют, а вот на большую – большую! Тогда уж не отвертишься!

– Не каркай! – ударил кулаком по столу Шуйский. – Сколько ни поживем – все наше. Волков бояться – в лес не ходить. А собрались мы в лесу не для отсидки. Что скажешь, Холоп?

– А что я скажу? Как решит Кудеяр, так и будет. Верность он нашу испытывает, вот что!

– А ну говори, кто против Кудеяра! – просунул в дверь голову свою Вася.

– Ты что подслушиваешь?! – накинулись на него.

Ванька Кафтан хлопнул Васю по спине.

– С такими стыдно в лесу хорониться!

– Ну и рука у тебя! – восхитился Вася. – Приходи в баню, веничками похлещемся. А то тутошних попросишь похлестать – хлещут и сами же потеют, а меня не пробирает. Похлещи, будь другом.

Загыгыкал совет, на том гоготе и иссяк.

По дороге слухи катятся, как ветер по ржи, как волны на реке. Быстра ямская гоньба, а слух все равно впереди. Седок на коне, слух на тройке. Седок на тройке, слух цугом.

В то утро в кабачке о хлебе говорили. По весне, мол, хлебушек вздорожает. Да и как не вздорожать – война. Про войну говорили, про Кудеяра. Разбойник, мол, до того разошелся, самого хана крымского ограбил.

Кудеяр послушал-послушал байки да и встрял в разговор:

– Брехня! До Бахчисарая далеко.

– Далеко-то далеко! – возразили. – А что делать? В России денег кот наплакал, а Кудеяру, чтоб оделить всех бедняков, сколько нужно серебра-то!

– Сказывай сказки! – крикнул только что прибывший ямщик. – Защитника нашли! Через Покровское, имение Собакина, ехал нынче – плач стоит в Покровском. Третьего дня нагрянул Кудеяр, забрал всю скотину и был таков.

– Врешь! – Кудеяр вскочил.

– Чего мне врать-то. Сам видел. Да вон седока моего спроси, он монах, зря уста враками сквернить не будет.

– Истинно, – сказал черный, не русского вида монах.

Кабацкий народ, поглазев на монаха, принялся обгладывать, как собака кость, самую свежую сплетню.

– В монастырь к Паисию от самого Никона ученого грека прислали. Тот грек все монастырские книги собрал и велел сжечь. Во всех книгах тех анафема завелась. Оттого и беда и напасти. Не Бога молим по книгам порченым, а темного царя!

Тут ямщик, привезший монаха, аж на пол плюнул.

– Ну что врете!

– Это почему же мы все врем – один ты правду говоришь? – подступился к нему обиженный рассказчик.

– Врете! Хоть мне молчать велено, да перед таким враньем устоять невозможно. Соблазн в твоих словах. Вот он, ученый монах, еще только едет книги считывать, а вы уже сто коробов наплели. Скажи им, отче!

– Истинно, дети мои! – Монах перекрестил сидящих в кабаке. – Закройте уши перед лживой молвой. Это сатанинский соблазн и наваждение.

Кудеяр встал и пошел к дверям.

Во дворе покрутился возле саней ямщика, привезшего монаха, сел в свой легкий возок и укатил.

Кудеяр едва шевелил вожжами. Лошадь не торопилась, и мысли у Кудеяра были тяжелые и медленные.

«Назвал себя человек Холопом, видно, знал, что холопская у него душа. Поднимешь ли с такими крестьян на царя? Бояре грабят, а дворяне пуще. Бежать бы от грабителей к свободному человеку Кудеяру, а он тоже грабит! Берегись, Холоп!»

Прилила кровь к лицу, виски заломило. Остановил Кудеяр лошадь, вылез из саночек, снегом умылся. Тут как раз пролетела мимо тройка: ямщик монаха повез к Паисию.

И забыл Кудеяр на время Холопа. Прыгнул в саночки и опять поехал потихоньку. Вспомнил Варвару:

«Ну, госпожа атаманша! Зверь сам прибежал. Лови, ловец, не зевай!»

Не удержался, гикнул на коня. Пошел, пошел версты мерить!

Глядит – стоят на дороге сани греческого монаха, а лошадей нет.

– Что случилось? – Кудеяр осадил разбежавшегося коня.

– Постромки кто-то подрезал, – сказал ямщик мрачно.

– Садитесь ко мне, догоним коней.

– Спасибо тебе, добрый человек, – поклонился ямщик Кудеяру. – Не ты бы, не знаю, что и делать. Вечереет.

– Волки есть в лесу? – спросил монах.

– А куда они денутся?

Побледнел ученый грек.

Коней догнали.

– Вот что, – сказал седокам своим Кудеяр. – Пока вы назад доберетесь, пока сани наладите, совсем ночь будет. Ты, ямщик, возвращайся, в кабачке переночуешь, до него не больно-то далеко, а я твоего монаха довезу до монастыря. Хоть и велик путь, да, глядишь, мне на том свете зачтется.

– Спаси тебя Бог! – обрадовался монах.

Кудеяр свернул с большой дороги. Малой дорогой проскакал деревеньку. Здесь в крайней избе поменял лошадь и опять в лес. Полузанесенным, едва приметным следом ехал просеками и полянами.

– Куда мы? – спросил с тревогой ученый монах.

– Я сокращаю путь, – ответил по-гречески Кудеяр, – дорога делает большую петлю.

– Ты знаешь греческий язык?! – воскликнул монах, светлея и успокаиваясь. – Но кто же ты?

– Я, отче, из людей, вторящих царю Соломону, который говорил: «Наша жизнь не облако и не туман, который разгоняет лучи солнца. Будем же наслаждаться настоящими благами и спешить пользоваться миром, как юностью».

– Сын мой, неужели ты не дочитал главу до конца? Царь Соломон осуждает этих людей, ибо эти люди говорят: «Имя наше забудется со временем, и никто не вспомнит о делах наших». Это о неверящих в бессмертие духа.

– Но можно ли осуждать людей, которые хотят везде оставить следы веселия?

– Я назову тебе разрушителя городов Навуходоносора, братоубийцу Каина, истребителя детей Ирода. Но сможешь ли ты назвать имена тех, кто оставил следы веселия?

– Да, отче, смогу. Это Гомер, воспевший подвиги героев, Аристотель, показавший миру, что мысль не сон, а такое же творение, как дворец или храм!

Монах отмахнулся от слов Кудеяра.

– Человеку не хватит жизни, чтоб уразуметь святое Писание, всего одну книгу.

– Но Соломон говорил: «Человеколюбивый дух – премудрость».

Монах улыбнулся.

– В той же главе сказано: «Так они умствовали и ошиблись».

– Отче, вот впереди избушка, – показал Кудеяр. – Надо покормить лошадь, а нам погреться. Отсюда до большой дороги рукой подать.

Встречать Кудеяра вышел молчаливый человек. Молча поклонился, молча взял лошадь, повел во двор.

Едва гости переступили порог избы, хозяйка, не спрашивая, кто они такие, поставила на стол горячий самовар.

– С мороза не грех выпить того, что греет пуще чаю, – сказал Кудеяр, подмигнув хозяйке.

Тут же объявились две чарочки: одна в виде петушка, другая в виде курочки. Петушка хозяйка предложила монаху. Тот сразу же водку выпил, покрутил с удовольствием головой, закусил поднесенными грибами, хотел что-то сказать, но повалился вдруг на стол грудью, уронил голову и захрапел.

Кудеяр расстегнул на монахе шубу. Из-под рясы, с груди, достал кожаный мешочек с грамотой патриарха к игумену Паисию. Прочитал, усмехнулся:

– Итак, гречанин Нифон Саккас, будем знакомы.

Вошедшему в избу хозяину приказал:

– Монаха доставишь с осторожностью на стан. Мне свежую лошадь. Живо!

Ночь, юная, синяя, не успевшая потемнеть, на человеческие тайные происки глядя, размахнула крыльями над лесами и замерла. Высоко, неподвижно стояли белые дымы над избами. Звезды были чистенькие, как овечки.

Сквозь тишину тяжелый скок уставшей лошади. Миг молчанья. И звоны била.

Сбегались люди к дому Кудеяра с факелами.

Примчался Кудеяр неведомо откуда. Одежд не сбросил, не сошел с коня.

– Все собрались? – спросил.

– Все, – ответили в испуге.

– Едали нынче мясо?

– Ели.

– Сытно было?

– Сытно.

– Вы ели мясо братьев ваших!

Смутились все: уж не умом ли тронулся атаман? Аксен Лохматый, помявшись, молвил:

– Опомнись, Кудеяр! Говядина была во щах. И трех баранов съели. Хоть ныне пост, но батюшка Михаил разрешил оскоромиться. Морозы велики.

– Вы ели мясо братьев ваших! – крикнул Кудеяр и бросил било под ноги толпе.

– Эй, Кудеяр, не заносись! – на крик ответил криком Холоп. – Ты укоряешь нас за то, что мы в Покровском взяли скот, а не у черта на куличках, у Белгородской черты. Мы сунулись туда, да нам по носу дали. Еле ноги унесли.

– Крестьяне – наша живая вода. Мы припадем к ней и, как бы ни были изранены, воспрянем!.. Нет тебе прощенья, Холоп. Или я неправ? – спросил Кудеяр разбойников.

– Ты прав.

– Те, кто был с Холопом, будут наказаны. Наказанье вы назначите сами себе. А покуда сгоняйте скот – и в Покровское! За съеденное заплатите деньгами. И ты, Холоп, сбирайся. Казнь тебе назначат покровские мужики. Аксен, возьми его под стражу. Выступаем завтра утром, затемно.

Кудеяр спрыгнул с измученной лошади и, тяжело поднимаясь по ступеням, вошел в свои хоромы.

Бесшумно зашли за ним следом люди, затопили печь, поставили на стол еду.

Кудеяр распахнул шубу, сел к огню. Он смотрел на огонь, и напряжение, державшее его в тисках весь день, растаяло. Шевельнул плечами – шуба сползла на пол.

В избу вошел Вася Дубовая Голова.

– Поешь, Кудеяр! – сказал он, зажигая свечу. – С дороги, чай.

Кудеяр встал, подошел к ведру с водой.

– Полей.

Умылся. Сел за стол.

– Слушай, – сказал он Васе, – а ведь мы с тобой ослушники.

– Это как же?

– А так! Забыл, зачем тебя матушка к Кудеяру посылала?

– А ты, гляди-ка, помнишь?

– Помню, Вася. Атаман обо всем должен помнить.

– Ну и придумал чего-нибудь?

Кудеяр собирался было ответить, но тут пришел Микита Шуйский.

– Атаман, привезли монаха. Спит беспробудно. Мы его пощупали. И в кушаке грамотку нашли…

Кудеяр взял грамотку, поднес к свече.

– Ого! Мой грек с двойным дном, оказывается! Я голову ломал, как быть, а тут вот оно! Никон тайно спрашивает, сколько денег у монастыря, – потряс грамоткой. – Монаха поместите в дом к отцу Михаилу. У Михаила и книг много, и брага хороша. Пусть себе читают и пьют на здоровье. А теперь скажите-ка мне, что совет решил?

– Да ничего не решили. Кто знает, как на Дону дело пойдет, а стан у нас загляденье. Жизнь свободная…

Помрачнел Кудеяр.

– У нас-то жизнь свободная, а о других не подумали?

– Кудеяр, Россия-то вон какая, разве ее всколыхнешь?

– Ладно, – сказал Кудеяр, – большие дела разом не решаются. Уму-разуму жизнь учит… Варвара не уехала со стана?

– Нет, тебя ждет. Разговор у нее к тебе.

– Зови!

– А я уж здесь, – сказала Варвара с порога.

– Здравствуй, атаманша! Пришла пора нашему разговору. Садись, думать будем, как Паисия взять за жабры. А ты, Вася, в дорогу дальнюю собирайся.

– Неужто меня с собой берешь? Уж не за невестой ли?

Покровское было поднято на ноги. Людей согнали к церкви. На паперти стоял Холоп.

Кудеяр спросил толпу:

– Он грабил вас?

Толпа молчала.

– Он грабил вас? – спросил Кудеяр опять.

Толпа молчала. Холоп засмеялся.

– Вот как вас запугали, – покачал головой Кудеяр. – Молчальники вы, молчальники! Тогда за вас я сам скажу! Да, он отнял у вас и ваших детей скот. Скоро пригонят стадо назад, и вы получите ваше… Если этот человек, – Кудеяр указал на Холопа, – мог ограбить крестьян, братьев наших, он и отца с матерью не пощадит. Назначьте же наказанье ему!

Молчала толпа. И опять засмеялся Холоп.

Кудеяр опечалился и сказал ему:

– Полюбуйся, Холоп! Они молчат, потому что нет у них веры нам. И откуда ей быть, коли ты разорил их, как беспощадный татарин? Когда Кудеяр в лесу – в деревнях спокойствие. Когда Кудеяр в лесу – бояре да дворяне ходят шелковые, на поклон поклоном отвечают… Не хотите судить? Может быть, прощаете свои обиды?

Молчала толпа.

– Не хотите судить и не хотите миловать? – Кудеяр повернулся к разбойникам. – Может ли среди нас жить тот, кому все равно, кто плачет и чья кровь льется?

– Нет! – сказали разбойники.

– Вот тебе, Холоп, весь наш суд и весь сказ: уходи на все четыре стороны.

В третий раз хотел было засмеяться Холоп, не получилось: крякнул да всхлипнул – вот и весь смех.

Сошел с паперти, пошел. Толпа отшатнулась, дала дорогу.

– Простите нас! – Кудеяр поклонился крестьянам в ноги, и разбойники опустились на колени возле атамана своего.

– Вставайте! Вставайте! – зашумели пришедшие в себя покровцы.

Кто-то весело крикнул:

– Слышите?

На краю села блеяли овцы, мычали коровы.

– Прощаем! Прощаем! – закричали крестьяне. – Овечки наши вернулись! Буренушки!

Анюте приснилось: бьет конь копытом в крыльцо. Проснулась в испуге: к чему сон?

Придумать ничего не успела, поднялся сеятель Петр с женой, девочки и мальчики их малые. Пошли в амбар перебирать семена.

Снег уже стаял. В небе набухают мягкие теплые тучи. Ветер порывистый, порывы долгие. Дохнёт, лицо рукой тронешь – влажное… Весна. Весь день Анюта ждала объяснения сну. Не дождалась.

А ночью постучали в дверь.

Вскочила! Не спрашивая кто, отодвинула задвижку, распахнула дверь.

Стоял перед нею высокий человек. Из-под шапки чуб, глаза черные, бородка кучерявая.

– Кто ты?

– Путник, – ответил Кудеяр, а у самого сердце защемило, хоть плачь. Стоит перед ним девушка. По глазам видно – ждала. Его ждала, всю жизнь. И дождалась. Наваждение – и только! Стоит, обмерла: ни в дом не зовет, ни гонит. И ему вся жизнь игрой показалась. Так бы вот встал на колени, уткнулся лицом в подол, как дитя малое, и пропади все пропадом.

Спросил:

– Зовут как?

– Анюта.

– Не пустишь ли переночевать меня с товарищем?

– Не хозяйка я, да заходи: хозяин никого еще не гнал.

– Кони у нас.

– Заводите во двор.

Вышел в сенцы сеятель Петр.

– Кто это, Анюта?

– Путники. Ночлега просят.

– Пусти.

– Да я уж пустила. Ночь ведь.

Огня в доме не зажигали. Указал хозяин угол пришельцам, принесла им Анюта тулуп на подстилку. И уснули все. Все, да не все. Не сомкнет Анюта глаз, и Кудеяр тоже. Встал он наконец, пошел во двор коню овса дать, и Анюта, сама не зная, по какой такой смелости, за ним пошла.

– А тебя как зовут? – спросила.

Приезжий смутился будто. Говорит:

– Всегда я имя свое произносил с гордостью, а теперь вот не смею.

– Али оно у тебя постыдное? Али уж такое страшное, как у Антихриста?

Еще больше смутился Кудеяр, а девушка опустила руки, но слова говорит такие смелые, что у самой же голова кругом.

– Кто бы ты ни был, ты – судьба моя. Снилось мне: конь копытом о порог постучал. Значит, пришло мне время в путь собираться. Конь во сне был точь-в-точь как твой.

– Кудеяром зовут меня!

Вскрикнула Анюта, но не убежала, посмотрела в его черные глаза.

– Вот кто – судьба моя!

Поднял ее Кудеяр на руки и поцеловал.

Утром сеятель Петр спросил Кудеяра:

– Далеко ли вы путь держите?

Кудеяр, глядя Петру на клейменый лоб, ответил:

– Я приехал просить руки твоей приемной дочери.

Петр и бровью не повел, спросил:

– Кто же ты?

– Не могу я тебе открыться теперь, – ответил Кудеяр, – но позволь мне приехать женихом после Пасхи.

Нахмурился Петр-сеятель, услыхав слова Кудеяра. И тот ему опять сказал:

– Потому не открываюсь, что есть у меня дело тайное. А в знак того, что слова мои не пустые, прошу тебя, оставь в доме своем моего товарища. Будет он исполнять любую работу, какую ты ему прикажешь. И коней оставь на своем дворе. Товарищ мой о них позаботится. А за постой возьми кошелек.

Кошелек Петр взял, положил за образа.

– Мне твоего не надо. Ты на лоб мой глядишь, а грамота на моем лбу фальшивая. Возьму из кошелька столько, сколько стоит корм лошадям. И хоть не по душе мне тайные люди – не прогоню тебя. Коль Анюта признала в тебе доброго человека, так оно и есть. Анюта сердцем не ошибается.

Поклонился Кудеяр Петру и, ни с кем не прощаясь, ушел из дома. С Анютой у него договорено было: встретиться в среду ночью у Веселого ключа.

– От патриарха Никона грек Нифон Саккас!

Ворота монастыря распахнулись.

– От патриарха Никона грек Нифон Саккас!

Растворились двери монашеской обители.

– От патриарха Никона грек Нифон Саккас!

Тяжелая дверь огромной кельи игумена Паисия разверзла створы.

Во славу великого праздника Вербного воскресенья, в честь высокого гостя в келье затеялся величавый пир. При множестве свечей, под строгими взорами святых, глядевших на пирующих со стен и с иконостаса, ели и пили. Пить постом грех, но ради гостя чего не сделаешь. Гость грек, а восточная церковь пить вина постом не запрещает, вино в южных странах, где в обилии виноград, пьют вместо воды. Пили из позолоченных кубков. Внесли два метровых глиняных блюда, одно с осетром, другое с белугой. Рыбку в Великий пост разрешается кушать только раз, в Вербное воскресенье. Зато уж и ели!

Глядя на обильный чудодейственно стол, Нифон Саккас сказал Паисию:

– «Не будем просить житейского у Господа нашего. Да он и не ожидает от нас напоминания. А хотя бы мы и прощали, сам все дарует потребное нам».

– Какие прекрасные слова! – воскликнул Паисий, льстя гостю.

– Да, – сказал тот, – Иоанн Златоуст восхищал словом людей Антиохии и Константинополя так же, как восхищает нас.

Паисий слегка побуровел, и Нифон Саккас понял: игумен в книжностях не силен, однако гордыни ему не занимать. Воцарилось тягостное молчание, и, чтобы поправить дело, Нифон Саккас сказал:

– Я вижу среди икон твоих, благочестивый авва Паисий, замечательную икону Трех Святителей. Мне вспоминается рассказ из жития Василия Великого о том, как Василий спорил с арианами.

– Помню! Помню! – закричал радостно Паисий. – Василий уговорился с арианами запереть на три дня церковь. Ариане молились, но запоры не спали с дверей. Тогда пришел Василий с православными, попросил воскликнуть от всего сердца всех: «Господи, помилуй!» И когда воскликнули, случилось землетрясение, и двери распахнулись.

– Авва Паисий! – воскликнул Нифон Саккас. – Ты великий книжник и знаток церкви, но я вспомнил этот рассказ потому, что мне, как тем православным, что были с Василием, хочется воскликнуть, глядя на гостеприимство твое и радушие: «Господи, помилуй пастыря и овец его за то, что в праздник они празднуют, а в будни ведут подвижнический образ жизни!»

Приспешники Паисия, дослушав витиеватую речь хитрого грека, заулыбались и проворно наполнили свои чаши вином.

На другой день после заутрени Нифона Саккаса повели в хранилище книг.

Еще в церкви он приметил Руки Кренделями. Тот все вертелся вокруг да около, в сомнение пришел «греческий монах», но под конец службы Руки Кренделями исхитрился пробраться к Нифону через толпу влиятельных монахов и, чмокая в ручку, успел шепнуть:

– Возьми меня в услужение. Не пожалеешь.

Нифон Саккас удивился, но вида не подал. Сразу после службы он попросил Паисия:

– Авва, наступила Страстная неделя – великая неделя беззаветного служения Богу нашему. Не хочу я занимать святых отцов твоей обители столь малым делом, как просмотр книг, не хочу отрывать их от молитв и раздумий. Пошли со мной человека, если на то будет милость твоя, который не столько бы прислуживал мне, ибо я привык обходиться во всем своими силами, но который хорошо бы знал монастырские окрестности и был бы моим путеводителем.

– Отец мой, я охотно исполню твое желание.

Паисий оглянулся на окружающих, а Нифон поспешно показал на Руки Кренделями:

– Вот этот убогий муж, не облаченный в рясу, годился бы, тем более что он выказал расположение ко мне.

– Ну что ж, – согласился Паисий, хотя и был, кажется, смущен. – Этот раб Божий давно кормится подаянием тех, кто посещает наш монастырь. Он знает окрестности…

Нифон Саккас поклонился Паисию, и они разошлись.

Ключарь провел «греческого монаха» и Руки Кренделями в ризницу, где хранились книги, и оставил их.

Руки Кренделями приложил палец к губам и слушал затихающие шаги ключаря. Потом подбежал к двери, приоткрыл ее, выглянул и, успокоившись, приблизился к Нифону.

– Здесь, – он показал на три сундука с книгами, – все верные. Греховодные не здесь.

– Откуда ты знаешь? – удивился такому обороту дела «монах». – И почему ты рассказываешь об этом?

– Потому что ты приехал от самого Никона. Потому что наш монастырь погряз в грехах! Потому что я ненавижу Паисия!

– Как ты можешь ненавидеть монастырь, который кормит тебя?

– Монастырь меня кормит! – рассмеялся Руки Кренделями. – Это я его кормлю.

– Опомнись! Чем ты можешь помочь монастырю?

Руки Кренделями горестно прижал к груди свои кукольные ручки.

– Вот чем! Вот этими искалеченными руками. Мне подают больше всех! А все нищие отдают мне три четверти подаяния! Эти деньги идут монастырю! Не все! Мы умеем прятать копеечку. Прятать! И беречь! Но кто мне подарил эти руки? Он!

– Кто?

– Монастырь.

– Не клевещи!

– Не клевещу. Мне открылась перед смертью Карга, старушка-побирушка. Это она крала для монастыря детей, а в монастыре их калечили. Я – последыш черного дела! – Руки Кренделями сидел на полу, опустив голову, и слезы дрожали на его длинных ресницах. – Монастырь был в запустении в Смуту, и в нем поселились странницы-богомолки, и среди них беглая монахиня прозвищем Карга. Говорили, что в молодые годы, когда монастырь был женским, она жила здесь в наперстницах у самой игуменьи Хионии, а на красоту лица ее приезжали смотреть из Рязани и Пронска.

Руки Кренделями перевалился на живот, встал на колени и только тогда поднялся.

– Вот что она со мной сделала. А ведь я не дурачком родился. Может, из дворян или еще из каких степенных и высокородных. Одна Карга это знала. Она меня выкрала у неведомой моей матери и сотворила из меня костяной мешок.

– Чем ты докажешь свои слова?

– Карга на том свете. Монастырь больше не занимается такими делами. Я никому ничего не буду доказывать, но я отомщу.

– Зачем же было калечить детей?

– Подаяние калекам втрое. Текут денежки в наши немочные ручки.

– Сам говоришь, что монастырь ни при чем. Кому же твоя месть?

– Злодейки меня в детстве обидели, а монастырь всю жизнь помыкает мною.

– Где спрятаны книги, показывай!

– Поверил наконец. – Руки Кренделями улыбнулся. И все лицо его от улыбки поползло вверх, обтекая синие глаза с висюльками не упавших слез. – Паисий думает, что тайны монастыря известны только ему. Он забыл, что Карга знала побольше его.

Руки Кренделями запер изнутри дверь хранилища и подошел к круглому столу с книгами. Плечом стал поворачивать его вправо.

– Помоги!

Нифон налег, натужился, и крышка стола подалась, повернулась на своей оси. За спиной раздался тяжелый, тихий скрежет: стена раздвинулась.

Руки Кренделями первым скользнул в тайник. Здесь была просторная комната. Стояли сундуки с книгами, лежало, стояло и висело оружие.

– Эти книги, – сказал Руки Кренделями, – Паисий уже продал.

– Кому?

– Тем, кто зовут Никона Антихристом. Сговор уже был. Паисий ждет деньги.

Нифон взял из одного сундука «Служебник», открыл нужную страницу, прочитал:

– «Всех вас да помянет Господь Бог во царствии Своем». Этот служебник под запретом, в никоновском это место читается теперь по-другому: «Благочестивейшего государя нашего, царя и великого князя Алексея Михайловича и его благочестивую царицу Марию Ильиничну да помянет Господь Бог во царствии Своем». Оттого царь и любит патриарха.

Руки Кренделями побегал по комнате, подошел к большому сундуку в правом углу. Поднял крышку.

– Что там? – спросил «монах».

– Старые рясы! – хихикнул Руки Кренделями и принялся выбрасывать их вон из сундука.

Нифон не мешал ему.

Очистив сундук, Руки Кренделями сдвинул одну из досочек дна и потянул за открывшуюся ручку. Дно сундука подалось.

– Еще один тайник?! – удивился «монах».

Лестница вела вниз. Нифон достал спрятанный под рясу кинжал и нырнул вслед за проводником.

Они спустились в высокую и просторную палату. Руки Кренделями зажег свечи. В углу под балдахином стояла огромная кровать.

– Ах-ха-ха-ха-ха! – Руки Кренделями указывал на кровать и корчился от смеха.

– Что?

– Крыса!

На кровати сидела крыса.

– Здесь спала Карга еще тогда, когда звалась Красавицей. А теперь здесь спит крыса.

И он снова захохотал, упал на колени, ткнулся лицом в пол.

«Монах», не обращая на него внимания, огляделся. Вдоль стен – ниши. Одни замурованы, другие затворены железными решетчатыми дверцами. На дверцах тяжелые замки. Несколько ниш было пустых.

Руки Кренделями поднялся, подошел к одной нише, отворил дверь. Замка на этой двери не было.

В нише стоял кованый ларец. Руки Кренделями отбросил крышку.

– Вот они, наши слезы! – В сундучке лежали чешуйки-монетки. – Будешь полнехонек, и тебя под замок возьмут. А потом и замуруют. Слезки-то наши не тлеют, не ржавеют.

«Так вот они где, монастырские сокровища! – У Кудеяра даже голова закружилась. – Можно и пушки купить, и казаков поманить».

– Хочешь послушать, как Паисий своему дружку отпускает грехи? – спросил вдруг Руки Кренделями. – За этой кроватью еще один ход, прямо к месту исповедания. Ступай. Нынче у Паисия будет тот, кто пострашней самого Кудеяра.

– Это кто же?

– Атаман Шишка.

«Монах» попробовал отодвинуть кровать. Подалась.

За кроватью в рост человека резные иконы, одна к одной: Дмитрий Солунский и Георгий Победоносец.

Руки Кренделями вытянул из иконы металлический стержень.

– Ступай, святой отец! Отворены двери.

Нифон нажал на икону с Георгием, она подалась, открывая темный узкий ход. Пошел, держа наготове кинжал. Ход суживался, пригибал.

Идти пришлось ощупью, в полной темноте. И вдруг явственно услышал голос Паисия.

– Грехи твои тяжелы, сын мой. Но Бог милостив. Молись, и мы за тебя поплачем, попросим у Бога.

– Авва! Я слышал про одного разбойника, будто убил он много бояр и купцов и простых людей. Бог его жестоко наказал. Его согнуло пополам, а к ногам его на цепях были прикованы два тяжелых ядра. Разбойник еле двигался, но не перестал убивать богатых. И когда он убил семьдесят седьмого богача, вериги спали с него, а спина разогнулась. Бог простил его.

– Замолчи, глупый, слепой человек! – воскликнул Паисий. – Эту сказку придумали дурные люди, которые хотят погибели освященному веками государству и порядкам!

– Прости, авва!

– Думать надо. Бог дал тебе голову для того, чтобы ты думал ею…

– Прости, авва!

– Довольно слов, сын мой. Веруй – и будешь удостоен благодати. Мы тебя не оставим. Церковь позаботится о твоей душе. Слушай внимательно. Если у овец не будет умного вожака козла, они разбредутся и потеряют друг друга. Если ветер будет дуть овцам в спину, они повернутся к нему мордами и пойдут в пучину, и все погибнут.

– Овцам нужен пастух!

– Да, им нужен пастух! С пучком травы в одной руке и с бичом в другой. Иначе они погибнут сами и увлекут за собой других… Воспротивились воле патриарха можарцы. Бог поражает гордыню молниями. И если ночью на первый день Пасхи сия молния поразит Можары, стало быть, можарцы отпали от Бога к Антихристу.

– В первый день Пасхи – грех!

– Бич не спрашивает хозяина, ударить или не ударить овцу. Он – продолженная рука хозяина.

– Но, авва!

– Атаман, как только ноздри мои уловят запах дыма, ты получишь десять валашских лошадей невиданной красоты.

– Твоя щедрость безмерна!

– Ступай, сын мой. Я помолюсь за тебя.

– Ты слышал исповедь? – спросил Руки Кренделями, когда Нифон Саккас вернулся в сокровищницу.

– Слышал.

– Погуби Паисия! Пусть Никон посадит его на цепь, в каменный мешок, чтоб ничего он не видел перед собою – одни только камни черные. Пусть тьма сожрет его орлий глаз и плесень опутает, на живом, его кости!

Лицо Руки Кренделями сияло зловещим восторгом.

– Господи! – изумился Нифон Саккас. – За что же такая ненависть?

– За гордыню его проклятую! Пошли отсюда скорее. Как бы нас не хватились.

И, переваливаясь, бегом побежал, да крадучись, ногами не стуча.

Успели вернуться и книги достать из сундуков, когда от Паисия пришел монах спросить, не надо ли чего.

Нифон Саккас, подняв глаза от древнего свитка, улыбнулся.

– Как хорошо писали древние: «Истинна бо сущее есть. Аще бо истинна сущее есть, истинны испадение сущего отвержение есть. От сущего же Бог испасти не может…» Ведомо ли тебе, инок, чьи это слова?

– Грешен, отче. В знаниях немочен. У нас авва Паисий зело учен. А коли прикажешь мне святого учителя запомнить, я запомню.

– Ну, запомни, – согласился Нифон, – слова сии сказаны Дионисием Ареопагитом.

– Не Арием ли?! – насмерть перепугался инок, помянув имя человека, от которого пошла ересь.

– Не Арием, а Дионисием Ареопагитом. Сей богослов вселенской церковью любим.

Монашек, кланяясь, поспешно удалился.

– Теперь не будут лезть, – злорадно сказал Руки Кренделями. – Здешние монахи, из простых, книг не любят. Игумен Паисий битьем к чтению приучал, да бить устал.

– Расскажи, однако, чем же игумен так обидел тебя?

– Думаешь, обиженные с детства к обидам глухи? Ан нет! Мы плачем ночами, как дети. Нутром от рыданий содрогаемся, а чтоб звука проронить – ни-ни!

Нифон Саккас отодвинул от себя свиток и посмотрел убогому человеку в глаза.

– Не обижай и ты меня своим подозрением в жестокосердии. Я за всю мою жизнь не слышал повести более страшной и горестной, чем твоя.

Руки Кренделями, видимо, так ждал ответа, что от напряжения прокусил губу. Слизывал языком выступившую кровь, говорил вяло, усталым голосом.

– Ты добрый человек. Я вижу правду в твоих глазах. А моя история грешна, но кто не грешен? – Он повздыхал и, рассказывая, уж больше не поднимал глаз на Нифона. – Одна милая душа, женщина ласковая и красивая, пожалела меня, и познал я человеческие радости, и готов был умереть от счастья. И убил бы себя, но драгоценная та женщина зачала от меня, и я стал носить ей деньги. И родила та женщина сына пригожего и разумного. Я же глупец, пришел к Паисию, открыл ему тайну мою и просил взять мое чадо и поместить в доме знатного и высокородного, чтобы вырос он не слугой, но господином. «Сын рабыни – раб», – ответил мне Паисий и велел высечь тайную жену мою за блуд, а сына отнял у нее и поместил в монастыре, назначив ему судьбу поваренка. Обварился мой сыночек, уронил на себя горшок с кипятком. Стал он безобразен и ныне такой же нищий, как и отец его.

– Ужасно! – вырвалось у Нифона. – Что за судьба?! За чьи грехи, страдания?

И вдруг услышал смех. Руки Кренделями хохотал до икоты, но глаза его стояли неподвижно в глазницах, и слезы их заливали не от веселия.

И сказал наконец:

– Я и сам думал, за чьи? И не раз мне мерещилось: Карга – матушка моя. Глазами на нее уж очень я похож. А Каргу-то из Москвы в монастырь прислали… Из какого дома – про то вечное молчание. Но говаривали шепотом – Иоанновы наложницы в монастыре горе мыкали… Того Иоанна, что есть Антихристов зверь.

Нифон воззрился на Руки Кренделями с превеликим удивлением и вдруг сообразил:

– Подожди-подожди! Царя Ивана Васильевича не стало за двадцать два года до смерти Годунова, до Смуты. Тебе было бы нынче почти восемьдесят…

– А ведь верно! – ахнул Руки Кренделями. – А мне и невдомек посчитать годы.

И приуныл.

– Глупец! – сказал ему Нифон Саккас. – Ты опечалился, что не царский сын. Но вспомни: Бог сотворил тебя по своему образу и подобию. Те, кто умышленно искажают сей образ, – прокляты! Я обещаю тебе встать за твою обиду, – и спохватился. – Я помолюсь о тебе и о сыне твоем.

После обеда Нифон Саккас попросил Руки Кренделями проводить его на Пару?. Река была в полуверсте от монастыря. Сосны, огромные, гибкие, как хлысты, вцепившись корнями в ненадежный, уползающий из-под них берег, были обречены и прекрасны.

– Спасибо тебе, друг мой, за твое верное служение церкви, – сказал Нифон своему провожатому. – Патриарх не забудет твое благодеяние. Что ты хочешь?

– Ничего!.. Я успокоюсь, когда кара падет на голову Паисия. Только тогда я буду отмщен.

– Паисий свое получит. Патриарх двурушничества не прощает… А теперь оставь меня, я хочу побыть один.

Руки Кренделями ушел.

Выглянуло из-за тучи теплое солнце. Побежала рябь в полынье, запрыгали солнечные зайчики, будто прыснула от берега к берегу веселая рыбья мелочь. Странная погода стояла. Земля уже очистилась от снега, а на реках лед еще только лопался, пошевеливался.

Кудеяр думал об Анюте. Жалел, что назначил встречу на среду. Целых два дня ждать.

За спиной затрещали кусты. Кудеяр оглянулся, по привычке хватаясь за пояс.

Из молодых сосенок вышел молодой монах с топором.

– Прости, что напугал, – поклонился он Нифону.

– Я думал, медведь ломится.

– Да нет… Мы здесь с братией по лесному делу, лес валим. Послали меня к тебе братья мои в ноги тебе поклониться… Притесняет нас Паисий со старыми монахами. Кто был в миру крестьянином или бедным дворянином, тот и в монастыре бедствует, унижен и придавлен непосильной работой. Сам-то Паисий белуг ест и вино пьет, а нам вода да окуньки, и те по счету. За малую провинность на хлеб и воду сажает, в подземелье… За большую – на цепь… Заступись, отец.

И снова затрещали кусты. Теперь уже с другой стороны. Вышел на поляну молодец в рясе, а ряса на нем как стрелецкий кафтан сидит. Глянул Нифон на монаха и побледнел – Федька Юрьев!

А тот или виду не подал, или вправду не узнал. Поклонился греку.

– Послал меня Паисий к тебе под начало, – и посмотрел с усмешечкой загадочной в лицо монаху-лесорубу. Тот попятился в кусты, упал, вскочил – и бежать, как лось. А Федька, будто ничего и не случилось: – Я у отца Паисия в грамотеях хожу. Вот и послал он меня к тебе под начало для облегчения труда твоего – книги считывать.

– Превелико благодарен авве Паисию за его заботу, – ответил Нифон Саккас и облегченно вздохнул: «Не узнал!» А Федьке вздох свой объяснил с улыбкой: – Хотелось побыть в одиночестве, но тут один ломится через кусты, потом другой. А я все думаю – медведь или волк. Не привык еще к русскому лесу.

Прилежно считывали книги. И вправду сказано: тесна земля. Последний раз драгоман Георгий встретился с Федькой Юрьевьм на кремлевской площади. Расстался в каменном пыточном подземелье. И вот оба живы и на свободе. Пожелтел Федька, а все так же умен и зол, почитывает святое Писание, поглядывает за гостем, а гость куда как смирен – ученый сухарь.

В тот день на вечерне братия Паисия приметила дюжего крестьянина.

Он молился истово. Клал такой широкий крест, что молящиеся от мужика шарахались, хоть в храме и не тесно было: кабы не задел ручищей ненароком.

Помолясь, отбив поклонов с полтысячи, крестьянин стал прикладываться к образам, не пропуская ни одной иконы.

К нему подошел греческий монах. Этот всем интересовался, в диковину ему были русские люди и русские обряды. На вопросы его отвечали охотно.

С крестьянином у Нифона разговор был прост. Спросил, откуда такое прилежание к молитве у человека столь простого и столь молодого?

– У меня матушка молиться была здорова, – ответил Вася Дубовая Голова. – Она и меня молиться приучила. Поленюсь, бывало, а она меня и побьет. Так и привык.

Все, пряча улыбки, поотворачивались, и Нифон успел шепнуть:

– Коня приведешь в среду, в полночь, туда, где лес подходит к стене.

С тем Вася Дубовая Голова и отбыл.

Ночью игумен Паисий пристрастно спрашивал Руки Кренделями, но тот ничего дурного про монаха не сказал, а свою тягу к иноземцу объяснил толково: мол, с детства мечтал побывать в святых местах, особенно в Константинополе. Не удалось, так сподобился вот побеседовать с человеком из тех святых мест.

Паисий полюбопытствовал: что это за мужик, с которым грек разговаривал.

– Из Можар, – ответил Руки Кренделями. – Человек гулящий и глупый. К Петру-сеятелю в работники нанялся.

В среду Нифон Саккас с помощником своим опять считывал да сверял книги.

А ночью…

Сбросил грек монашескую рясу и стал Кудеяром. Открыл окно кельи, отодвинул подпиленную решетку, спрыгнул мягко, по-кошачьи, во двор. Пробрался на стену, по шелковой лестнице спустился в лес. Тут его ждали черный конь и Вася Дубовая Голова.

– Вернусь перед рассветом! – сказал ему Кудеяр и тронул повод.

Будто черное облако покатилось по земле. Обмотал Вася тряпками копыта – ни звука.

Анюта ждала Кудеяра, как назначено ей было, у Веселого ключа. Хоть погода стояла теплая, хоть и оделась хорошо и нож прихватила – от зверя, от недруга, – все равно дрожала. Прискакал Кудеяр, посадил в седло, обнял, поцеловал.

– Любое желание твое исполню! Скажи, достань со дна этого ручья клад, – достану.

Засмеялась Анюта. Тепло ей стало, покойно.

– Ан не достанешь клада!

– Ну, коли так, смотри.

Спрыгнул с коня, вытащил из саадака большой кинжал.

– Не старайся! – еще пуще засмеялась Анюта.

– Это почему же?

– Был здесь клад у тебя, да сплыл.

– Сплыл?

– Он теперь в горшках, а горшки те – какой в земле, а какой в печи.

– Да ты и впрямь что-то знаешь! – удивился Кудеяр.

– Как же мне не знать? Бывший мой хозяин Емельян сын Иванов твой клад нашел. Оттого и богат теперь. Оттого новую печь разворотил, пряча между кирпичами горшки.

Засмеялся Кудеяр. Засмеялась и Анюта. Ах, как засмеялась! Обняла Кудеяра. Расцеловала.

И любились они и миловались, пока не отступила ночь за ближайшие сосны. И сказал Кудеяр Анюте:

– Слушай теперь меня внимательно. Передай Петру-сеятелю: ночью на первый день Пасхи на вашу деревню нападет атаман Шишка. А теперь еще внимательней слушай: береги себя. Береги! Я приду и сам расправлюсь с Шишкой, но ты береги себя!

И сказала ему Анюта на прощанье:

– И ты меня послушай. О всех ты помнишь – о себе не забудь. Жду я тебя.

Великий четверг начинался строго и благолепно. Монахи молились истово.

А Нифон, отстояв заутреню, и в четверг читал. Один сундук кончил, принялся за второй. Так бы и шло чтение, но вдруг Паисий вызвал к себе грека.

Спросил прямо, без словесных фокусов:

– Где ты был вчера ночью? Твоя келья была пуста, ряса лежала на полу, решетка на окне выпилена.

Нифон не увиливал от ответа. Лицо его стало надменным и непочтительным.

– Читай! – выхватил из-за пазухи тайную грамоту Никона.

Паисий грамотку прочитал и уже другими глазами посмотрел на грека: ученый, ученый, а хитер.

– Сколько лет я игуменом, таких вопросов еще не бывало…

– Никон собирает силы для великого дела. Православные церкви должны быть под одной митрой, под митрой Москвы. Великий замысел достоин Русского государства и государыни Москвы. Нужны деньги! Великие замыслы требуют великих денег.

– Пошли, я покажу тебе скудную казну.

Скрежетали ключи в замках, скрипели двери, гулькали шаги через пустые подвалы.

Казна и впрямь оказалась небогата. Нифон Саккас опечалился.

– Патриарх весьма рассчитывал на твой монастырь!

Паисий развел руками.

– Что же делать? Мы отдадим ради церкви нашей последний алтын. Пусть патриарх знает: мы с ним заодно, – вздохнул. – На Рязанщине люди безденежные.

Усмехнулся Нифон Саккас, и Паисий запомнил усмешку.

Ночью игумен был в тайнике. Увидал на пыльном полу следы двух людей. Велел позвать в келью свою Федьку Юрьева.

Утром Федька Юрьев и Нифон Саккас встретились, как обычно, в книгохранилище.

– Несчастье у нас, – сказал Федька, листая книгу. – Был при монастыре убогий, любил на колокольню лазить к звонарю. Да вот сорвался сегодня.

– Господи! – вырвалось у Нифона. – Кто же этот несчастный?

– Руки Кренделями, – сказал Федька и нагло посмотрел в лицо ученого монаха.

Ни тени, ни полтени; а у Федьки лицо сморщилось, как печеное яблоко, – улыбнулся.

Обедал Нифон Саккос с Паисием. Разговор все время рвался, как ветхая сеть. Опасность носилась в весеннем воздухе.

Отстояв вечерню, Нифон простился с монахами, пошел к себе в келью. Шел, по сторонам поглядывал – никого. С облегчением отворил дверь кельи, запер, и тут его ударили под лопатку.

Лязгнула сталь о сталь. Сломался кинжал!

Кудеяр ударил кулаком наугад, но попал точно. Чье-то тело мягко сползло по стене на пол.

Кудеяр зажег свечу. На полу сидел Федька, рядом валялся сломанный кинжал.

– Не знал я, что ты кольчужку носишь, драгоман, – сказал Федька, отирая руками разбитое лицо.

– И я не знал, что помощник мой затеял убийство. Не привести ли мне сюда отца Паисия?

– Не надо. Он накажет меня за плохой удар.

Кудеяр подошел к иконам, закрывавшим стену, поднял руку для крестного знамения и вдруг быстро выхватил из-за образа Параскевы Пятницы саблю. Ту саблю, которую принес из тайника.

– Молись! Да живо!

– Погоди! Я знаю, где ты был с Руки Кренделями. Я его пытал перед смертью.

– Тем скорее надо убить тебя.

– Ты один не уйдешь отсюда. Я помогу тебе, но ты должен показать мне тайник… Мне надоело быть верным слугой. Служишь кровью, платят угрозами… Я возьму самую малость и уйду. Сгину!

Кудеяр спрятал саблю под рясу.

Они вышли из кельи. И сразу от стены отделилась тень.

– Здесь храм Господа нашего! – сказал Федька, и тень исчезла.

Вышли во двор. Прячась у стен, прокрались к книгохранилищу. Федька открыл его.

– Почему у тебя такая власть в монастыре?

– Я – руки Паисия.

– Почему же ты не знаешь секретов тайника?

– Но я только руки!

Кудеяр указал на стол.

– Поверни крышку направо.

Федька посмотрел недоверчиво, но приказ выполнил. Тайник открылся.

– Пошли! – пригласил Кудеяр жестом руки, как радушный хозяин. – Здесь в сундуках не золото. Здесь книги, за которые патриарх Никон преследует врагов своих.

Наклонился над сундуком, а в следующий миг ему пришлось прыгнуть через голову. Клинок со свистом чиркнул по спине, рассекая рясу и отскочив от кольчуги.

Кудеяр выхватил свою саблю из-под рясы.

– Ты за старое?

Федька сделал выпад, пытаясь достать Кудеяра саблей.

– Предателей надо бить, как мышей! – Кудеяр прыгнул на сундук, сабли скрестились.

Федька сражался молча, ловко и яростно. Но Кудеяр был сильнее, Они обменивались ударами, звону – на весь тайник. И вдруг Кудеяр сделал неудачный выпад и открылся. Федька, забыв про кольчугу противника, хлестко, будто бичом, стеганул Кудеяра по груди. Сабля отскочила, и в тот же миг Кудеяр рубанул. Федька закрылся плечом. И плечо было разрублено.

– Почему ты хотел меня убить?

– Я не люблю делиться добычей.

– Но я не показал тебе тайника с деньгами и драгоценностями!

– Но я не знал, что есть еще один тайник!

– Я тебе его покажу.

И Кудеяр поднял саблю. Федька все еще защищался. Кудеяр загнал его в угол, к большому сундуку и нанес удар по голове. Федька упал.

– Каюсь, что был врагом твоим, – прошептал он, умирая, – прости мне грехи мои и мое коварство. Я был слуга!..

И Кудеяру стало жалко умирающего. Он склонился над ним, а Федька вдруг поднял саблю, но не удержал ее.

– И в смерти лгал!

Пора было подумать о себе. Но что это? По лестнице книгохранилища топот сапог. Скрыться в следующий тайник? Поздно. И тут только Кудеяр увидел, что потолок тайника обтянут сетью. Зачем? Некогда гадать – в тайник ворвалось десять вооруженных людей. Это были не монахи. Кудеяр прижался спиной к стене, поднял саблю.

В тайник вошел Паисий.

– Не надо крови, – сказал он, – сдавайся!

– Я умру в бою.

– Мне жаль тебя.

Паисий дернул за кольцо в стене, и рыбацкая сеть упала на Кудеяра.

Так вот она для чего!

Кудеяр сидел на цепи. Утомленный боем, он заснул, но его не оставили в покое. Пришел Паисий с незнакомцем.

– Кто ты? – спросил незнакомец Кудеяра. – Ты выдаешь себя за Нифона Саккаса, но я сам давал ученому монаху подорожную грамоту.

Кудеяр молчал. Незнакомец замахнулся плетью, но Паисий удержал его.

– Не чини расправу на моих глазах. И не делай мучеником самозванца в дни, когда терновый венец принял Иисус Христос.

Торжественно и тревожно было в Можарах в ночь с субботы на воскресенье. Мытарства сроднили можарцев, и теперь, придя в церковь, мужики все перемигивались да переглядывались. Анютина весть о набеге Шишки не испугала Петра-сеятеля. Обошел он все дворы, поговорил с мужиками, и решили мужики не поддаваться разбойнику. Топоры да косы наточили, поклялись друг другу до смерти стоять.

Пришел в церковь и Вася Дубовая Голова. Службу стоял в задних рядах. Тут и услыхал плач. Плакала горемычная Федора, вдова убитого Шишкой мужика Никиты.

Спросил Вася Анюту:

– Что она плачет?

– Как же ей не плакать? Полна хата детей малых, а еды небось никакой. У всех праздник, а Федоре разговеться нечем.

– Где изба ее?

– Возле колодца, вестимо! – удивилась Васиным вопросам Анюта. – Я уже говорила про нее Петру, обещал просить мир, чтоб хлебом поле ее засеяли.

Говорила Анюта шепотом, глядя перед собой, а покосилась на Васю – Васи-то и нет.

Емельян в этом году разговлялся как барин. Жег свечи – у других-то лучина. Пирогов разных испекли две дюжины. Выставили жареных индеек, соленья, настойки, потроха, студень. И конечно, крашеные яйца, пасху и такой кулич – десяти дворам не съесть.

Жена Емельяна сказала молитву. И все пошли целоваться друг с другом. За столом были девицы, теперь уже невесты, хозяин с хозяйкой, главные мастера гончарного дела.

Обиды были прощены. Верилось – начинается жизнь заново: без злого сердца, без обмана, без рукоприкладства.

Поцеловались, сели за стол, съели по кусочку освященного кулича. И тут дверь в горницу отворилась и вошел Вася Дубовая Голова.

– Христос воскресе! – сказал он сидящим.

– Воистину воскрес! – ответил Емельян, вглядываясь в лицо незваного гостя. – Чего тебе, Петра-сеятеля работник?

– А вот его! – и Вася указал на стол.

Емельян мигнул мастерам, но Вася подошел к столу, огромному, дубовому, и поднял его. Поднял и поставил.

– Ох! – сказала Емельянова жена, и наступила та самая тишина, которую называют гробовой.

– Мне нужна еда и свечи! – пояснил Вася. – А больше ничего.

– Принесите свечей! – попросила хозяйка.

А Вася уже связывал узлом скатерть со всем, что стояло на ней, Завалил узел за спину и сказал на прощанье:

– И не бегайте за мной! А то Кудеяру пожалуюсь. Я не Петру служу, а Кудеяру.

Федора мимо избы своей прошла. Поглядела на окошко яркое – и дальше. А потом опамятовалась, влетела в избу – не пожар ли? – а там пир горой. Свечи горят, скатерть на столе, и еды видимо-невидимо, Покатились у Федоры слезы пуще прежнего: от испуга, от радости – не поймешь.

А Вася усадил ее за стол, поставил перед ней индейку, дал в руки яичко красное и говорит:

– Давай-ка стукнемся!

А когда похристосовались, Вася и сказанул:

– Я все невесту себе искал, да не нашел. Дураковат, говорят. А по мне я ничего. Дети твои меня полюбили. Вот я и решил вместе с вами жить. Беру тебя в жены, а ты меня возьмешь?

– Бери! – в один голос закричали ребята.

А Федора в память прийти не может, что за чудо: то ли сон, то ли явь?

И раздался звон подков на улице. Дверь распахнулась, и в избу вошла разбойница Варвара.

Федора руками всплеснула.

– Маланья, ты?

– Варварой меня зовут.

– Обозналась, матушка, прости.

Вася машет из-за стола.

– Садись, Варвара! Я тут сватаюсь.

– Вот и молодец! – сказала атаманша. – Ну, будь здоров! Расти детишек!

– Куда же ты? – удивился Вася. – Приходила-то зачем?

– Была нужда, да, на твое счастье глядя, вся вышла.

Уж за порог, а Вася ее за платье поймал.

– С Кудеяром чего стряслось? Говори!

Посмотрела Варвара парню в глаза.

– А еще дураком тебя называют… На цепи сидит Кудеяр.

– Да я их! – Повернулся к ребятам, к Федоре. – Ждите меня! Вызволю Кудеяра и приду к вам. Насовсем приду.

Солнышко в небе играет, и яркое и нежаркое. Ветер по земле ходит нехолодный. Птицы весне радуются, люда подобрели, разговевшись: Пасха.

Загремел засов. Страж принес Кудеяру кусок творожной пасхи да пару яичек крашеных. И все от себя. От монахов ковш воды и сухарь. Ради праздника цепи снял.

Потому и пожалел стража Кудеяр. Лезвие кровью не обагрил. Ударил по затылку рукояткой. Привалил к стене, посадил на цепь. Кольчужку с Кудеяра снять не успели, а ряса была изодрана в клочья. Пришлось со стража кафтан стянуть.

В подземелье было сыро, тихо. Над дверью темницы горели два факела. Кудеяр пошел подземельем, но за поворотом тьма, и ход раздваивался. Вернулся за факелами, заглянул в свою темницу. Страж сидел, обхватив голову руками.

– Куда ведут ходы? – спросил Кудеяр, прикасаясь бердышом к шее тюремщика.

– А пошел ты! – заорал он. – Я тебе яичек освященных принес, пасху, а ты вон как меня отблагодарил?!

Кудеяр понял, что этот человек и вправду ничего не скажет, обиделся!

Отряд разбойников затаился в лесу возле монастыря. Выжидали. Наконец монастырский колокол позвал монахов и гостей на праздничную трапезу.

– Пора, – сказала Варвара. – Собирайся, Вася.

– Пора так пора, – откликнулся богатырь.

– Ждите нас перед заходом. Не вернемся – ночью перелезайте через стену.

Вася взвалил на плечи огромный мешок, Варвара закрыла лицо черным, расшитым бисером покрывалом, и они отправились в монастырь.

Рыкнул Вася охране у ворот, а старался, как велено было, шепотом говорить:

– Боярыня Морозова к отцу Паисию за благословением!

– Какая такая боярыня Морозова, уж не та ли…

И замолк страж, почуяв в руке серебро.

– Боярыня Морозова к отцу Паисию за благословением! – прохрипел Вася в лицо монаху, открывшему дверь настоятельских палат.

Варвара сунула монаху ефимок.

– Проводи нас к игумену. У меня есть приношение, – она кивнула на мешок.

Монах, изумившись, – виданное ли дело, знаменитая боярыня пожаловала, – проводил гостей в келью игумена. Паисий по случаю праздника обедал с братией. Услышав о приходе боярыни Морозовой, поспешил в келью.

– Это тебе, – сказал Вася, бросив в ноги игумену мешок.

Паисий, увидав парня, который крутился возле мнимого Нифона Саккаса, отпрянул было, но Вася трахнул кулаком служку, и Варвара направила на игумена пистолет.

Кляп в глотку, тряпки из мешка долой, и как стоял Паисий, так на него, стоящего, и напялил Вася свой мешок. Мигом перевернул, завязал, и пошла странница со странником из монастыря вон.

Стража у ворот на мешок покосилась: шевельнулся будто бы. Но как вслух такое скажешь? Начальник тут же дыхнуть заставит. А как дыхнешь, так и отправишься на хлеб-воду.

Спросили все же:

– Чего так быстро назад?

– Святой отец велел завтра к нему пожаловать. Сегодня гостей не может оставить, – ответила Варвара.

Правый ход вел в монастырь. Кудеяр понял это и пошел по левому. Своды низкие, мокрые, ход узкий, едва боком протиснешься.

Долго шел, так долго, что хотел было назад вернуться. Один факел сгорел, другой на исходе. И вдруг тупик. Посветил на потолок. А на потолке среди кирпичей камень. Нажал на него – шатается. Смотрит – две ступеньки в стене. Поднялся, надавил на камень плечом, он из гнезда вышел и отвалился.

Пахнуло лесным воздухом, солнце в глаза ударило. Зажмурился.

– Господи, весна!

Защемило сердце у Кудеяра. Вытащил ноги из монастырского тайника, встал на зеленеющую землю. Тайник выходил к реке. Видно, был он сделан на случай осады.

Пошел Кудеяр по лесу, а потом привалился спиной к березе и замер. Он стоял один в лесу и был никто: не Кудеяр, не Георгий, не разбойник, не драгоман, не крестьянский сын. Показался он себе деревом. Зима на белом свете кончилась. Шумел вершинами влажный ветер. И в его ветвях шумел. Бежали, текли, лились, гудели соки. И в нем лилась и гудела быстротечная жизнь. Лопались почки, и его почки лопнули.

Весна! Клики птиц над водами, над весями, над бором. И в его деревянном горле клокотала песня, и знал он: просверлит песня в нем дырочку и пронзит ночь соловьями.

Отощавший за зиму барсучок, заспанный, ножки подламываются, хлюпая носом, потрусил в чашу – отъедаться.

Большие птицы, вытягиваясь шеями, выкрикивая радостное, пошли за реку и сели на болото.

Вспомнил Анюту Кудеяр. И в первый раз не позавидовал птицам. Хорошо ли иметь два родных дома, один за морем, другой здесь? Хорошо ли иметь две весны в году? Птицам, может, и хорошо, а человеку нужна одна весна!

Раздвигая ветви, Кудеяр пошел по лесу. И вдруг – приглушенные голоса. Затаился, как зверь.

– Умаялся, тащивши! – донеслось сипение Васи.

На поляне сидели разбойники. В кругу между ними валялся шевелящийся мешок.

«Опять, что ли, поросенка приволок?» – улыбнулся Кудеяр. Но мешок подергался, подергался, и вылез из него… Паисий.

«Ай да Вася!»

Микита Шуйский начал допрос:

– Где Кудеяр у тебя сидит?

Паисий шевельнул затекшими плечами, осмотрелся.

– Где сидит Кудеяр? – насупил брови Шуйский.

– На дереве.

– Что?! – Разбойники выхватили оружие, и слетела бы голова с игумена, но тут раздался знакомый голос:

– Я здесь!

Все вздрогнули, подняли головы, повернулись. На дубе, в развилке, – Кудеяр.

Кудеяр спрыгнул на землю. Подошел к Васе, обнял.

– Молодец! Как же ты с ним управился?

– Обыкновенно. Взвалил и попер. Да я не один был, с Варварой.

Кудеяр глазами нашел «боярыню Морозову», поклонился ей:

– Спасибо!

А тут Вася бух на колени.

– Кудеяр, я вызволять тебя пришел, а ты сам себя вызволил. А теперь отпусти меня насовсем. Я к ребятишкам пойду.

– К каким это ребятишкам? Жениться не успел, а ребятишек уже полна изба?

– Угадал. Шестеро ребятишек.

– Шестеро! Женился, что ли, пока я рясу носил?

– Да вроде бы!

– Ну, брат, и прыток ты!

– Я прыткий, – согласился Вася.

– Отпустим его? – спросил Кудеяр разбойников.

– Гуляй, паря!

– Деньги есть? – спросил Кудеяр свою братию.

– Сколько надо?

– Сколько есть! – Кудеяр снял с Васиной головы шапку. – Не жалей. Приданое товарищу от лесного народа.

Посыпались монеты.

А Кудеяр посматривал на низкое солнце, мрачнел. Отвел Васю в сторону, спросил шепотом:

– Мужики готовы встретить Шишку?

– Готовятся.

– Спеши в Можары. За Анютой присмотри. Мы скоро придем к вам на помощь. – Кудеяр взял у Микиты Шуйского пистолет. – Анюте передай.

Вася уехал.

Кудеяр повернулся к разбойникам.

– Трое остаются с лошадьми, остальные пойдут со мной. Нас ждет великая добыча.

– А этого куда? – показал Микита Шуйский на Паисия.

– Этот мой! – загородила игумена Варвара.

Будто фонтан ударил из-под земли – выскакивали на широкий монастырский двор разбойники.

Разговевшиеся монахи, осовевшие от вина и еды, не сопротивлялись. Сыскные люди патриарха Никона заперлись в башне. Их не трогали. Сидите и сидите.

– За мной! – скомандовал Кудеяр. – И вы, монахи, тоже за мной ступайте. Вас Паисий держал в черном теле, потому что монастырь беден был?

– Беден! Беден! – запричитали монахи.

– Посмотрите же на бедность вашу.

Отворил первый тайник. Разбойники тут же разобрали оружие, монахи – книги.

Кудеяр шепнул Миките Шуйскому, чтобы тот привел в монастырь лошадей, и распахнул крышку большого сундука.

– В тайничок пожалуйте!

Разбойники удивлялись тайнику и ловкости атамана, монахи были пасмурные: считали монастырь домом родным, а что знали про него?

Кудеяр приказал разобрать кладку в нишах.

Появились на свет сундуки, а в сундуках золото, каменья редкостной красоты, жемчуг, серебро. Но не все замурованные ниши хранили драгоценности, были и с костями.

– Так-то, святые отцы! – сказал Кудеяр монахам. – А теперь кто со мной? Чем горб на Паисия ломать, не лучше ли послужить мечом бедным и униженным?

К Кудеяру шагнул монах-дровосек. За свой разговор с Нифоном Саккасом он уже успел посидеть на хлебе и воде. И еще с десяток монахов сбросили рясы и сели на коней, коих Паисий готовил в подарок Шишке.

Драгоценности были погружены, разбойники на конях.

– Готовьте сабли, ребята! – крикнул Кудеяр и помчался с монастырского двора по дороге в Можары.

Только не все поскакали следом за ним. Варвара и ее двенадцать молодцов замешкались.

– А теперь, Паисий, давай поквитаемся, – сказала игумену Варвара. – Ты меня помнишь?

Побледнел игумен.

Вася Дубовая Голова прискакал к дому Петра-сеятеля. Петра дома не было: готовился с мужиками к обороне.

– Анюта, – сказал Вася, – пошли со мной.

– Это куда же?

– К Федоре в избу.

Анюта удивленно вскинула брови.

– Ты уж соглашайся, – попросил Вася. – Мне Кудеяр велел беречь тебя, а на два дома мне никак не разорваться: или тебя прозеваю, или Федору с ребятишками.

– Не беспокойся, Вася, я за себя сумею постоять.

Вася достал из-за пазухи пистолет.

– Это тебе Кудеяр прислал… Только не люблю я пистолей. То ли бахнет, то ли нет. Я жердь припас. Пошли, хорошая жердь, не переломится. И не серди ты меня, не то унесу.

Поняла Анюта – не стоит парня сердить, пошла к Федоре.

Смеркалось.

Деревня затаилась. Звезды и те горели вполсилы.

– Может, не приедут? – сказал кто-то с надеждой.

– Тихо! – рассердился Петр-сеятель.

Он сидел с половиной можарских мужиков в пустой риге на краю деревни. Другая половина пряталась за избами посреди Можар. Здесь было свалено несколько возов соломы, будто бы для кровли.

– Проторчим целую ночь, а они не приедут, – ворчал все тот же Фома неверный.

И тут из лесу вылетела стремительная огненная цепочка.

– Изготовься! – приказал Петр севшим от волнения голосом.

Посчитали факелы. Двадцать два.

– Не робей, ребятушки, нас больше!

Мужики, сидящие в деревне, тоже заметили скачущие огни.

– Опять сжечь деревню хотят, подлецы! Солому-то запаливать али погодить?

– Запаливай!

Разбойники влетели в Можары. Передние мчались на другой конец. Можары должны были вспыхнуть разом и погибнуть в единочасье.

Но посреди деревни через улицу была натянута веревка. Она-то и сорвала первого всадника с седла. За ним кувыркнулся второй всадник, третий. Разбойники, не понимая, в чем дело, стали сдерживать коней, и тут на околице раздался вопль рассеченного косой разбойника.

Нестройный гул, будто вал воды, покатился с обоих концов деревни к центру. Это пошли мужики Петра.

Они кололи упавших с коней и, выставив колья, вилы, косы, окружали татей.

– Что встали? Зажигай деревню! – орал Шишка своим, крутясь на коне. – Сабли наголо! Сабли! Пистолеты доставайте!

Кто-то из ватаги ринулся было к ветхой избенке, но не успел дотянуться факелом до крыши. Мужики баграми вытянули разбойника из седла.

– Пошел я! Пошел! – заревел Вася Дубовая Голова, и на разбойников обрушился свистящий снаряд.

Жердь угодила по лошади Шишки. Коняга слетела с ног, будто в нее попало ядро.

Разбойники прыгали с лошадей, ползком пробирались в темноту. Их били яростно, остервенело. Шишка вырвался из кольца.

Потеряв коня, с раздробленной ногой, он, пальнув с двух рук, протащился к околице и, обессилев, забежал в ригу, где только что сидела засада Петра.

Сеятель с двумя дюжинами мужиков окружили ригу. Один мужик сунулся туда и был сражен пулей.

Ригу обложили соломой и зажгли. Пламя закрыло единственный выход.

«Конец!» – подумал Шишка.

Обливаясь слезами от беспомощности, боли, дыма, он залез под крышу и кинжалом прорубил соломенную кровлю.

– Шишка! – закричали мужики. – Шишка! Вот он!

Разбойник вылез на дымящуюся крышу.

В Можарах было светло. Ярко горела солома. Там, в центре, еще копошились люди, можарцы добивали татей. Носились, как тени, кони. Бил колокол.

«Неужто Паисий предал меня?» – подумал Шишка, глядя завороженно, как занимается огнем крыша. Еще мгновение, и рига вспыхнет высоким жарким пламенем.

Мужики кольцом. Вилы наготове. Ждут, когда огонь накажет Шишку за все его злодеяния.

Шишка увидал Петра.

«Это он погубил меня!»

Поднял пистолет. Прицелился.

– Петр, берегись! – крикнули мужики.

Петр не пошевелился.

И когда Шишка, дивясь твердости этого человека, нажал на спуск, перед глазами его колыхнулся вымахнувший из-под крыши язык огня. Выстрел грянул, а Петр стоял невредим. Рига затрещала.

– Жить хочу! – крикнул Шишка и бросился с крыши к людям. Но этих людей он жег, убивал и грабил, и они навстречу ему подняли вилы…

И снова в ночи раздался конский топот.

– Кто еще к нам? – спросил у тьмы Петр, и вилы повернулись к дороге.

Из тьмы выехал Кудеяр. За его спиной стояли люди его.

– Кто ты? – спросил Кудеяра Петр.

– Ты не узнал меня? Я спешил на помощь можарцам, но вы и без меня управились.

– Кто ты?

– Я – Кудеяр!

Дрогнули вилы и вновь закаменели. Петр сказал:

– Нам не нужна помощь разбойника. Мы сами за себя постоим. Мы без тебя засеваем поле и без тебя его убираем. Уходи!

– Где Анюта?

– Она здесь, Кудеяр! – вышел из толпы Вася. – Цела.

– Уходи, Кудеяр! – крикнул Петр.

– Я с тобой! – Анюта побежала к Кудеяру и взялась за стремя.

Петр обмяк и вдруг спохватился.

– Я ведь кошелек тебе должен вернуть.

– Возьми его себе.

– Ну уж нет! Слезай с коня! Коль Анюта полюбила тебя, Бог ей судья, но без благословения отпустить ее не могу.

Петр обернулся к своим.

– Где священник?

– Сбежал куда-то.

– Найдите! Я выдаю дочь замуж. Сойди, Кудеяр, с коня, и пусть твои люди покинут седла.

– И меня! И меня! – завопил Вася.

– Что тебя?

– Жените меня на Федоре!

Трещали язычки свечей. Тени покачивались, закрывали лики святых. И вдруг в окна ударяла крылом жар-птица. Тени исчезали, позолота иконостаса расцветала, но птица, будто испугавшись, разбрызгивая искры, исчезала.

Нет, это не рига дотлевала. Пожар был далеко за лесом и огромный. Горел монастырь Паисия.

Поп попросил молодоженов обменяться кольцами, но колец не успел вручить. Грянул гром, и в церкви стало светло, как днем. Поп сел на пол.

– Не пугайся, батюшка, – сказал Кудеяр, поднимая его. – Монахи держали в погребах слишком большие запасы пороху.

Потом венчали радостного Васю и смущенную Федору.

Пожаловал Емельян. Его работники принесли сундук, приданое Анюте.

– Спасибо, – сказала ему бывшая приемная дочь, – мне ничего не надо. Я в поход. Сундук, если не жалко, подари Федоре. И с Васей помирись при всех. Чтоб зла ты ему не помнил за Пасху. Вася в Можарах остается.

Поцеловал Емельян Васю, пригласил в работники.

Петр-сеятель позвал гостей в дом.

– Спасибо! – поклонился Кудеяр. – Пируйте. Мы приедем на пир. А пока нас с Анютой ночь ждет.

Вскочил Кудеяр на коня, посадил Анюту в седло и уехал.

Они вернулись в полдень.

Следы побоища были убраны. Вся деревня веселилась – еще бы, две свадьбы!

Избушки Федоры уже не было. Всем миром поутру ее разобрали и теперь весело рубили новую, просторную.

Кудеяр сошел с коня, хотел подсобить, но его увел Микита Шуйский.

– Беда, Кудеяр!

В доме Петра-сеятеля под образами лежал Аксен Лохматый. Лицо его было разрублено.

– Аксен?!

Аксен облизал высохшие губы.

– Дождался тебя, Кудеяр! Слушай, боюсь, не успею… Ромодановский пришел с войском. Осадил. А нас было, сам знаешь… Женщины бились и ребята малые. Держались два дня, а на третий, когда Ромодановский поджег стан, мы ушли в тайник, под озеро. Но нас нашли…

– Как же так?!

– У них был провожатый.

– Холоп?

– Холоп, будь он проклят! Нас взяли, и кузнеца Егора взяли… Всех, кто остался жив. Женщин и детей, даже грудных…

– И твоего, свободного по рождению?!

– Всех, Кудеяр. Всех заковали в цепи и повезли, как зверей, по деревням и в каждой деревне били. А теперь к Белгродской черте везут. Там вольности завелись. Для устрашения… Везут и бьют… В каждой деревне. Я ушел. Сбил с помоста Холопа-палача. Холоп-то в палачах. Прыгнул на лошадь Ромодановского и ушел…

Аксен застонал и потерял сознание.

Кудеяр сказал Петру:

– Сбереги его. Он мужик сильный, выдюжит.

– Будь спокоен.

Кудеяр выбежал на крыльцо – на лошадь и к строителям Федориной избы.

– Седлать коней!

Разбойников у Кудеяра было сто человек без малого. На каждого по три лошади. Скакали весь день без роздыху, без привалов. Воду пили из походных сулей, хлеб в седле жевали. И все же ускакали не больно-то далеко: мешали повозки с монастырским добром.

Поздним вечером остановились в лесу возле озера.

Ночью Кудеяр поднял Анюту, Микиту Шуйского, Ваньку Кафтана.

– Место здесь приметное и глухое. Давайте спрячем часть добычи.

Подняли двадцать человек, выкопали яму, положили в нее сундуки с драгоценными ризами, старинные иконы, книги в золотых и серебряных окладах, с редкими камнями, тяжелое, в серебре да золоте оружие.

Яму закопали, забросали листьями.

– А теперь идите все спать! – приказал Кудеяр. – Я прочитаю заклятие, Клад этот дастся только тому, кто придет с чистыми помыслами, кто богатства не для себя пожелает, но для дела народного, общинного.

Кудеяр выхватил меч и сделал им несколько странных движений, потом быстро заговорил на непонятном языке. Все в страхе разошлись. То были арабские стихи.

Кудеяр прочитал заклинание, сел на пень. Теплые руки обняли за голову, теплые губы нашли глаза.

– Анюта?

– Кудеяр, ты и вправду колдун!

– Нет, Анюта. Я хочу запугать корыстолюбивых. Этот клад должен достаться народу, на доброе дело. Спаленную деревню возродить, Божий храм возвести.

– Кудеяр, все так быстро. Я боюсь, что и налюбиться не успею.

– Ты жалеешь, что полюбила меня?

– О нет, Кудеяр! Я так долго ждала любви. И я дождалась. Я не хочу другой… Но все так быстро!

– Да. Уже светает. Пора на коней. Жены и дети наших товарищей в беде.

Люди начали уставать.

В полдень Кудеяр сделал привал. Велел готовить сытный обед.

– Перед боем, – смекали разбойники.

Остановились в степи, возле старинного кургана, на берегу безымянной речушки с белым песчаным дном.

Здесь Кудеяр раздал каждому разбойнику по сто рублей и по одному драгоценному камню.

В курган зарыли сундуки с деньгами.

Кудеяр опять сделал магические знаки мечом, сжег пучок емшана и сказал слова на непонятном языке. А потом он достал свою лютню, прислонился спиной к каменной бабе, торчащей на вершине кургана, заиграл и запел.

Пел Кудеяр о том, что после боя их ждет новый бой и так будет вечно, пока люди не добудут саблей правду. Он славил женщин. Женщины, пошедшие вслед за мужьями в бесконечный путь, достойны самых прекрасных цветов, самых дорогих каменьев и песен, которые делают людей бессмертными.

Кудеяр сошел с кургана, и разбойники сказали ему:

– Ты пел о наших женах, которые достойны песен, цветов и украшений. Почему же у твоей жены нет ни одного драгоценного камня, хотя у нас было много жемчуга, алмазов, лалов и великолепных изумрудов?

– Камни, которые мы добыли, сверкают замечательно, но я хочу превратить их в бронзу, которая изрыгает огонь.

– Ты неправ, Кудеяр, – сказал ему Ванька Кафтан. – У нас сегодня одна женщина. Пусть камни, добытые нами, порадуют ее, как порадовали бы наших жен. Открой перед нею казну, или мы сделаем ей венок из камней, которые ты нам раздал.

– Будь по-вашему, – сказал Кудеяр и открыл перед Анютой последний, маленький сундучок, наполненный самыми лучшими каменьями. – Выбирай!

Здесь были ожерелья, достойные царского наряда, перстни, серьги, браслеты, усыпанные алмазами, венцы, кокошники.

Анюта взяла крестик из лала, оправленного в тонкий золотой ободок, крестик из четырех вытянутых, готовых сорваться капелек крови. Поклонилась разбойникам.

– Спасибо вам!

Кудеяр поцеловал жену на виду у всех, не стесняясь. Не подвела жена, не набросилась на камешки.

В камнях ли радость, когда есть солнце и цветы, в камнях ли богатство, когда есть земля и плоды, в камнях ли жизнь, когда есть дороги, есть борьба, когда кипит кровь в сердце и сабля просится из ножен?

В большом степном селе неподалеку от города Коротояка гремели барабаны. Крестьян собрали на площадь смотреть, как наказывают за разбой.

– Смотри-ка, с бабами да с ребятами сладили! – понеслось в толпе.

Заворчала толпа недовольно, но стрелецкий полк, окруживший село, был велик, на площадь вкатили и поставили рядком пушки, командиры вглядывались в толпу, и говоруны прикусили языки.

На помост вышел дьяк и прочитал бумагу. В бумаге говорилось, что сейчас понесут наказание враги царя и государства, разбойники атамана Кудеяра.

Поднялся на помост Холоп в рубахе палача, С повозок сняли детей. Но толпа так грозно шевельнулась, гул был так неистов и дружен, что Ромодановский дал знак: помиловать.

Начали бить женщин и подростков. Потом отстегал Холоп блудного попа Михаила… И тут на конце деревни грянули выстрелы. Это Кудеярова конница ворвалась в село.

Рубили направо и налево. Гнали стрельцов. Те отступали к площади.

– Наконец-то они попались! – вскричал Ромодановский. – К пушкам!

Пушкари бросились заряжать орудия, запалили фитили. Стрельцы повернулись лицом к врагу. Они все еще заслоняли строем свои пушки. Бой приближался стремительно.

Ромодановский взмахнул саблей, и полк распался надвое. Жерла пушек уставились на опустевшую площадь.

Кузнец Егор разорвал веревки, выпрыгнул из повозки и побежал навстречу Кудеяру.

– Кудеяр! – кричал он. – Пушки!

Стрельцы обомлели, глядя на него. В Егора пустили стрелы. Стрелы впивались в спину, а кузнец бежал и кричал:

– Кудеяр! Пушки!

Отряд стрельцов, манивший разбойников под залп, выкатился на площадь. И тут Кудеяр услышал кузнеца Егора.

– В прогон! – закричал атаман, заворачивая коня.

Стрельцы бросились врассыпную, но разбойники уже мчались в прогон. Когда залп наконец грянул, на площади стоял Егор и с десяток людей Кудеяра крутилось на непослушных лошадях.

Пока Ромодановский собирал полк для погони, разбойники вышли к реке Девице, где у них был спрятан обоз. Поменяли лошадей – и в степь!

На ходу Кудеяр собрал совет.

– Ромодановского силой не одолеть!

– Не одолеть, – согласились с атаманом.

– Но женщин и детей мы вернем!

– Как же мы спасем наших жен, убегая от них?

– Мы возьмем Коротояк и обменяем его на жен и детей! В городе жены и дети стрельцов!

– Кудеяр, ты голова!

– Никак табун гонят?

– А кони-то, гляди, валашские!

– Продавать гонят. Хорошо, к нам завернули, не то бы опять острогожцы перехватили.

Так разговаривали караульные на башне главных ворот крепости Коротояка.

Крепость была построена для защиты рубежей Русского государства от набегов татар. Построена крепко. Деревянные стены в два этажа, крытые, со многими бойницами, с дальнобойными затинными пищалями. Башни высокие. Степь с них – как на ладони.

Табун подошел к воротам. Отделился от погонщиков богато одетый молдаванин. Вытащил из-за пазухи подорожную грамоту.

Стрелецкий десятник принял грамоту, развернул, а прочитать не смог: не по-нашему писана.

– Это грамота молдавского господаря Стефана Георгия, – сказал молдаванин по-русски. – Наш господарь друг вашего царя, государя и великого князя Великой, Малой и Белой Руси и прочих государств Алексея Михайловича. Я хочу продать вашим купцам моих коней. Если же не будет на то соизволения, то пойду в Острогожск…

И молдаванин положил десятнику серебряный рубль.

Как только телеги въехали в ворота, погонщики соскочили с телег и направили пистолеты на стрельцов. Десятник взялся было за веревку колокольного языка, но купец махнул саблей и перерубил веревку. Двое стрельцов схватились за бердыши, но были застрелены.

Выстрелы всполошили крепость, но уже мчался к городу отряд, а на стрельцов, бежавших к главным воротам, вихрем налетел нахлестанный табун. Через мгновение отряд Кудеяра был в городе, ворота захлопнулись, ударил колокол, созывая людей.

Когда собралась на площади толпа, появился на колокольне человек, тот самый молдавский купец, что собирался коней продавать.

– Я – Кудеяр, – сказал он людям. – Я взял ваш город хитростью, потому что Ромодановский напал хитростью на мой стан и увел женщин и детей. Коротояк отныне вольный город. Выбирайте себе заместо воеводы человека честного и доброго. А для богачей у меня другие слова. Пусть выберут они от себя трех самых знатных и немедля едут к Ромодановскому с моей грамотой. Если Ромодановский не вернет нам жен наших и детей, я перевешаю всех дворян и купцов, а крепость взорву. Для выбора посланцев даю один час.

Они стояли на городской стене, а над Коротояком стояла чуткая, как лошадь в ночном, полная луна.

Коротояк, собранный крепостной стеной на высоком холме, постреливая в небо золотыми куполами храма и легкими башенками крепости, был как сказочный орешек: раскрыли скорлупу, а в ней город.

Равнина, лежащая в ногах у Коротояка, вольно перекатывалась с гряды на гряду, а за рекою, за тихим, полным бесшумной темной водою Доном, в котором луна не разливалась серебряно, а стояла одиноко, как в колодце, за Доном-то и лежала кудрявая от рощ равнина.

Ночная птица, Бог знает откуда явившись, помахивая то ли крыльями, то ли безвольно растопыренными лапами, метнулась в темноту, и снова появилась в чистом небе, и снова канула. Анюта прижалась к Кудеяру.

– Ты испугалась птицы?

– А вдруг это не птица, а колдунья?

– А может быть, колдун?

– Не шути! Я и вправду теперь всего боюсь.

– Устала от похода?

– Нет, Кудеяр, я не устала. Все мои страхи оттого, что быть тебе отцом. Я воина тебе рожу!

И поднял Кудеяр Анюту на руки и качал ее на груди, как ребеночка.

– Воина родишь – хорошо. Но куда как лепо моему сердцу, если будет у нас маленькая Анюта. Хочу, чтоб на тебя она походила, как эти звезды меж собой. Пусть родится девочка! Я, Анюта, чувствую: быть на Руси великой смуте. Сколько падет отважных мужей. А женщины выживут. Они умеют выживать при всех бедах. Иначе не было бы уже россиян на земле. И пусть через годы наша Анюта родит мальчика. Тогда Русь будет заново строиться. И наш внук возьмется за топор и пилу. И пусть поработает он за себя, за отца и за грешного деда. Дед-то ведь метлой по земле прошелся.

– Как странно ты говоришь!

Анюта прижалась к Кудеяру и вскрикнула:

– Смотри!

Бесшумно, как ночная птица, как вещий сон, скакали по степи всадники. У Кудеяра рука легла на пистолет. Лицо напряглось, глаза стали узкими, как сталь кинжала.

И вдруг он рассмеялся.

– А ведь их тринадцать!

– Тринадцать? – с ужасом переспросила Анюта. – Чертова дюжина!

– Это Варвара со своим отрядом.

Стража на башне окликнула всадников. Пригрозила ударить из пушки. Всадники спешились.

– Нам нужен Кудеяр!

Стражи выругались, но Кудеяр по стене прошел на башню.

– Откройте ворота. Это свои.

Варвара обняла Анюту, а потом Кудеяра.

– Живы-здоровы, городом владеете. Молодцы! А теперь слушай, Кудеяр, радостную весть. Послезавтра под Коротояком будут татары, сам нураддин с десятью тысячами. Ромодановский идет бить тебя, а будет бит сам.

– Варвара, ты наш добрый вестник. Выбирай себе дом для постоя.

– Ну уж нет! – засмеялась Варвара. – Я птица вольная, в клетке сидеть не хочу. Вон она какая, степь! Попробуй сосчитай, сколько у нее сторон: то ли четыре, то ли девять, то ли сорок? Готовься, Кудеяр, к бою, а мне дай овса для лошадей.

Через час Варвара умчалась в степь. Кудеяр уже поднял своих советников и выборных от горожан.

С городской голью у Кудеяра было теперь пять сотен бойцов. Неумелых в военном искусстве, но охочих до свободы. А за свободу сражаться надо. Стрельцы из худых, человек пятьдесят, тоже перешли на сторону Кудеяра.

Приказал Кудеяр готовиться к осаде.

Носилась под стенами конница дворянского ополчения, стрельцы тащили лестницы, гремели барабаны и литавры, колыхались знамена. И все это с таким спокойствием, с такой уверенностью, будто через мгновение лестницы будут приставлены к стенам, стрельцы взбегут по ним, откроют ворота, и в город ворвется ленивая, но лютая на расправу конница дворян.

Крепость, ужаснувшись, молчала.

Так казалось Ромодановскому, но не Кудеяру.

Едва стрельцы приблизились на выстрел, как со стен грянул залп пушек и затинных пищалей.

Гром этот показался стрельцам неожиданным, и был он столь грозен, что сковырнулись, как ходули, лестницы. Завопили, моля о помощи, раненые, вдарились в бега живые, тряся знаменами.

Ромодановский, Собакин и Милославский собрали стрельцов и повели их опять, но уже с осторожностью. Вспомнили полководцы и о пушках. Было видно, как тащат кони к главным воротам огромную осадную пушку.

И вот, когда орудие подошло к месту, откуда можно бить и ломать ворота, эти самые ворота распахнулись, сорок всадников выскочили из крепости – и прямиком к осадному орудию. Сабли на головы пушкарям. Заряженную пушку развернули, подцепили и повезли в город.

В воротах пушка остановилась на миг, пальнула по дворянской коннице. И ворота затворились. Ромодановский даже глаза протер. Была пушка – и нет пушки. Ай да разбойнички!

А ворота опять растворились, и уж было заерзали царские полководцы в мягких седлах, ожидая невесть чего, но вышел из ворот всего один человек, и тот с белым флагом.

Это был стрелецкий пятидесятник. Он нес новое письмо от Кудеяра. Письмо было краткое:

«Боярин, с твоими нерасторопными конниками, бестолковыми пушкарями и боязливыми стрельцами города не взять. Мы его тебе вернем сами. Ты же должен вернуть наших жен и детей и дать нам возможность уйти вниз по Дону. Если всего, что просим, не выполнишь, завтра утром город будет взорван. То-то похвалит тебя государь за уничтожение важной для Русского государства крепости».

– Мы исполним их просьбу, – твердо сказал Ромодановский. – Потерять крепость на Белгородской черте перед появлением татар никак нельзя. Чтобы биться с нураддином, нам надо развязать руки. Проклятый разбойник! Мы его ловим, а он поймал нас.

Детей и женщин привезли на повозках под стены крепости.

Варвара ночью пригнала челны. Поставили их под обрывом.

Женщин и детей спустили в лодки. Подняли паруса, поплыли вниз. Оттуда, снизу, идут татары, но вряд ли они смогут помешать движению. У Дивных гор, верстах в десяти от Коротояка, челны причалят к отвесным меловым кручам, и женщины с детьми уйдут в лабиринты пещерного белого монастыря. Там никакая армия не страшна. Монахи не выдадут – свои, из вольных. Спрячут под землю так – вовек не сыщешь.

Через час по отплытии челнов уйдет в степь отряд Кудеяра, разбойники, приставшая к ним голытьба и стрельцы.

Отряд должен уйти на пять верст от Коротояка, и тогда город покинут последние три разбойника. Они все время будут у пороховых складов. Чуть что… Эту троицу должны будут пропустить, не трогая. Кудеяр увозит в степь трех заложников.

К Ромодановскому подскакал всадник.

– Пришли, боярин!

– Кто пришел?

А у самого сердце екнуло.

– Татары!

Пыльно в степи. Не ветер погуливает – чужие кони.

Прискакал Милославский.

– Надо укрыться в крепости!

– Спрятаться? Для того ли стоим на рубежах государства?

У крымцев ухватки волчьи. Наскочат, укусят – и в сторону. Наскочили лавиной, рассекли войско Ромодановского надвое. Напугали до смерти, но до смерти все же далеко было. Завязли в тягучем русском бою.

Тут бы в степь отойти, развернуться да еще ударить. Где там! Не пускает русский медведь.

Понял нураддин: битва будет тяжелая и кровопролитная. Бросил на русских отборную тысячу. Сам повел свою воющую стаю.

Услыхали русские этот вой. Подались. Но куда отступать, когда позади обрыв и Дон? Скатишься с горы, тут тебе и погибель. Вырежут, как овец.

Повел и Ромодановский дворянское ополчение в бой. Только в ополчении и двух сотен нет.

Но что это?

Грянул дружный залп в тылу у татарской конницы. И вот он, хруст молчаливой, уничтожающей рубки.

– С нами Бог! – крикнул Ромодановский, вытаскивая саблю и бросаясь со своей полусотней в бой.

Татары, окруженные вдруг, пробивались на флангах и мчались долой из сечи. Долой! Долой! Пока голова на плечах цела.

– Кто же спаситель наш?! – воскликнул Милославский, крестя и обнимая Ромодановского.

– Кудеяр! – развел руками воевода. – Хоть и разбойник, а человек русский. – И приказал: – Поднимите мое знамя.

– Боярин, ты едешь к Кудеяру?! – воскликнул Собакин.

– Государь всея Руси Иван Васильевич не побрезговал разбойника шубой со своего плеча наградить, – ответил Ромодановский.

– Так ведь то был Ермак!

– Так ведь и я не Грозный.

Кудеяр собирал своих раненых и сраженных бойцов. Когда ему сказали, что из стана Ромодановского под знаменем воеводы едет сам воевода, – не удивился, но велел подать свой кожаный черный костюм.

В старой своей одежде сел на черного коня. Ромодановский подъехал к нему и снял шлем.

– Я приветствую тебя, Кудеяр. Ты спас мой полк.

– Я спасал не тебя, боярин, а русские деревни, которые ты заслонял полком.

– Мне горько, что такие умелые воины, как ты, не во главе одного из русских полков.

– У нас на Руси командуют Собакины да Милославские.

– Да, Россию губит местничество, но я не думный человек – я воин. Не мне судить о государственных делах. Ты проявил великую отвагу, с малым числом нападая на большее, ты победил, и я хвалю тебя. Что ты желаешь в награду?

– Дай мне возможность похоронить убитых и дай мне уйти.

– Кудеяр, я с почестью похороню твоих бойцов. Вот тебе мой шлем. Этот шлем достался мне от отца, а отцу от деда.

– Спасибо, боярин. Прими же и от меня подарок.

Кудеяр расстегнул рубаху, снял ее. Сверкнула кольчуга кузнеца Егора. Кудеяр снял кольчугу.

– Возьми, боярин. Эту броню пуля не пробивает. Сделал ее великий мастер Егор. Егора твои палачи били кнутами, а пушкари расстреляли картечью. Возьми, чтобы помнить, когда вновь придется воевать с народом: – занося меч, ты, может быть, убиваешь еще одного такого же умельца.

– Ты говоришь пустые слова, но я возьму твой дар. Я ведь не только с разбойниками воюю.

Ромодановский принял кольчугу. Рыцари повернули коней и поехали каждый к своему войску.

Кудеяр собрал поредевший отряд и поскакал прочь от поля битвы.

Было жарко, ясно и ветрено. Воины Кудеяра, утомленные сечей, ехали разморенные, довольные победой и печальные: слишком много потеряно друзей.

Спустились в пойму.

И сотня молний, гром и запах пороха.

В следующий миг над головами разбойников засвистели предательские сабли.

Пока рыцари рыцарствовали, Собакин и Милославский не дремали.

Кудеяр видел блеск огня, слышал залп, а ветер донес до него запах пороха, но больше он ничего не услышал, не увидел и не сделал. Он знал: надо выхватить саблю и скакать на подлых царских слуг и рубить их, рубить, пока не переломится от изнеможения сталь сабли.

Не было сил. Тело стало легким. Оно падало, падало, и ничто не могло остановить этого бесконечного падения. Тишина и безразличие. И вдруг явились синие глаза Анюты. Кудеяр застонал и стал шарить руками, ища опоры. Испугался: не поздно ли?

А черный конь нес его, и было тихо, и темно, и холодно.

Русская воля – Волга. На Волге не замай!

Русский человек себя в Волге разглядел, а на глазах-то у любимой кто не молодец? Чего там! Друг друга стоят. Широка матушка, да ведь кто ж в России-то узок? Неудержима – и на русского узды не нашлось. Вынослива матушка-то, на себе всякого и всего несчетно вынесла да выбросила. Ну а кто измерил, сколько вынести дано русскому человеку? И те пытали, и другие – дна русской силе и русскому терпению не найдено. А пытатели-то, пытаючи, наизнанку-то вывернулись перед всем миром и донышко свое склизкое представили.

Засвистал над Волгою разбойник Кудеяр. Конь услыхал – шарахнулся, человек дородный муравью позавидовал, ну а на корабле купеческом такая разлилась бледность, что корабль-то будто туманом окутало.

«Купец» шел большой, астраханец, с пушкой. Только куда стрелять – в глазах рябит. Наперехват идут разбойные челны и на оба борта нацелились.

– Пали! – завопил капитан на пушкарей.

Пушкари зажгли фитиль, но Кудеяр, первым достигший корабля, выстрелил из пистолета. Пушкарь взмахнул руками и упал за борт.

Безропотный корабль повели за утес, выгрузили и принялись делить добычу. Делили шумно, деловито – не впервой.

– Тати! Самые настоящие тати! – Кудеяр горестно покрутил головой, будто сон нехороший стряхнуть хотел.

Атаман восседал на утесе, как на троне, смотрел сверху вниз. Рядом с ним Анюта.

Переборствовал Кудеяр смертную силу. Выжил. А спасла Варвара. Наскочила с молодцами своими на засаду Милославского и Собакина, выхватила из полымя Кудеяра да Анюту и ушла через степи на Волгу. Выскочил из переделки и Ванька Кафтан. Вот и все, что осталось от Кудеяровой дружины.

Дружины не было, но было огненное имя – Кудеяр. И как на свет костра в ночном приходят заблудившиеся путники, так и на это имя потянулись гулящие да разбойные люди.

Сам-то Кудеяр все лето не разбойничал. Где там, в грудь его поразили. Варвара еле выходила. А выходив, исчезла. Перед тем как уйти неведомо куда, поговаривала: устала, мол, от жизни, хорошо бы найти такую монашескую пустынь, где ни о Варваре-разбойнице, ни о Кудеяре и слыхом не слыхивали. Исчезла Варвара, видно, ушла искать ту пустынь.

Когда же Кудеяр оправился, то увидал вдруг, что стоит во главе необузданной и дикой орды.

– Неужто пропало дело мое? – спросил Кудеяр Анюту.

Повернулся к жене да так и прилип к ней взором, по щеке погладил, как девочку.

– Анюта, пора тебе уезжать в тихое дальнее место.

Потупилась Анюта, головой кивнула.

– Пора, Кудеяр. Сама знаю, а расстаться с тобой боязно.

Поглядел Кудеяр сверху вниз на дележ и сказал твердо:

– Собирайся, сегодня же и поедешь. Ванька Кафтан проводит тебя до самых Можар.

– В Можары?

– Там, Анюта, свои. Не выдадут. И Аксен, глядишь, там, и Петр, и Вася Дубовая Головушка… Ванька Кафтан тебя проводит и поедет на Дон вольницу собирать. Ту вольницу, что этой вот не чета.

А Кудеяровы молодцы уже бросили скатерть на траву и звали атамана на пир.

Не пил Кудеяр хмельного, делал вид, что пьет. Смотрел на пирующих с прищуром. Песни разбойники вопили каждый свою, пили так, будто никогда уж им больше не пивать, пили до упаду. А тут явился с ватагой атаманчик, бесстыдно называл он себя Васькой Буслаевым в честь новгородского буяна.

Этот Буслаев, севши супротив Кудеяра, похвалялся новым подвигом. И до того ему весело и смешно было, что от смеха он через голову перекатывался и сапогами на скатерть лез.

– Гляжу, лодка пребольшая. Ну, думаю, пожива! – И тут Буслаев загыгыкал. – Цап птичку за гузку!

– Гы-гы-гы-гы! – вторили Буслаю пятеро молодцов с его «чайки».

– А на лодке-то сено! Гы-гы-гы-гы!

– Гы-гы-гы-гы! – вторили тати.

– И сынок с дедом, крестьяне сиволапые… Я сыну-то и говорю: «Хошь жить?» А он, дурак, – «хочу»! А я ему: «Бей по морде отца! Тогда отпущу!» Сын упрямится. А я у деда – гы-гы-гы-гы! – волосья из бороды, будто траву с огорода, деру да приговариваю: «Бей по морде старую рожу, не то у отца твово всю бороду пощиплю, а тебя зарежу». Парень-то – гы-гы-гы-гы! – перекрестился да хрясть отцу по морде!

– Гы-гы-гы-гы! – ревели, утирая от смеха слезы, тати.

– А я, конечно, рассерчал на парня: «Отца бить? Повесить тебя мало!» И тут привязали мы к ногам его грузило и пустили рыбку кормить…

Вскочил Кудеяр на ноги.

– Не бывать в моей дружине бессмысленного злодейства. Сорную траву с поля вон. Возьмите, други, жестокого злодея!

Слово атамана – закон. Схватили Ваську Буслаева.

– Куда его?

– Я один раз отпустил негодяя, а расплатился за то сотней верных друзей. А еще поклялся я вытоптанному боярскими конями полю. Поклялся стоять за крестьян, за всех обиженных. А ты, мерзавец, над крестьянами измываешься. Нет тебе пощады. Вздернуть!

Завопил Васька. Заворчали разбойники. Только у Кудеяра одна рука на пистолете, другая на сабле. А рядом с ним Ванька Кафтан. Стреляет не хуже Кудеяра. Серебряную копеечку за двадцать шагов сшибает.

Вздернули!

Ушел Кудеяр в свой шатер. Помог Анюте дорожную суму уложить. Собрал деньги. Хотел Ваньку Кафтана позвать, а он сам явился. Едва Анюта за порог, шепнул:

– Затевают против тебя недоброе. Слышал я краем уха, один сказал: «Не трогать! Сначала вызнать надо, где клады его зарыты».

– За меня не бойся. А теперь послушай. Ты один остался у меня из старых верных товарищей. Поезжай с Анютой. Ей рожать скоро. Проводишь до Можар и гони на Дон. Собирай вольницу и ко мне веди. Здесь народ на подъем легкий. Здесь пескарь с окуня и зубаст, как щука. Задумал я дело непростое, но хорошее. Собрать всех злых, что бродят по русской земле, и увести всех за тридевять земель.

Сентябрьская ночь ни одной звезды не утаила.

Земля была черна, и на черном небе полыхали синим огнем небесные плоды. А те, что перезрели, падали, и замирало сердце, и слезы подступали к горлу.

Лошади остановились.

– Кудеяр, – прошептала Анюта, – может, мне остаться? Ведь у меня еще есть время…

– Ребенку покой нужен, – улыбнулся Кудеяр, – ты же знаешь.

– Знаю.

– Будь молодцом, Анюта!

– Но как наречь? – схватила за узду Кудеярова коня.

– Девочку Анютой, а мальчика нареки сама.

– Кудеяр!

– Езжай, Анюта! Кафтан, дружище, трогай!

И поскакали кони, чтоб не услышать, как застонал Кудеяр.

Вернулся атаман в стан над Волгой по солнышку. А пир в самом разгаре. Кровавый пир. Пьяные разбойники поставили захваченных на астраханском корабле купцов да корабельщиков, поставили рядком и давай рубить.

Потемнело в глазах у Кудеяра. Проливают кровь, как воду, сволочи! Рука сама саблю из ножен выхватила. Глянул, а его, как волка, в кольцо взяли.

– Коль земля вас носит, так мне этого не снести!

И рубил он вставших на его пути и пробился уж было, да в коня стрельнули. Пал конь на колени, но удержался Кудеяр в седле. А конь скакнул и встал на ноги. Тут Кудеяра крест-накрест саблями по спине перепоясали, а он к врагу повернулся-таки, выстрелил в лицо и, теряя память, оскорбил коня шпорами. Помчался конь.

Падала кровь на сухой ковыль, человеческая и конская.

И мчалась по кровавому следу поганая погоня. Догнала, а Кудеяр тут опамятовался.

Было у него за поясом четыре пистолета, четырежды стрелял он, и четверо пали. И повернул коня Кудеяр на погоню, а догоняльщики, глядя, как четверо на земле недвижно лежат, глядя, как кровавый человек на кровавом коне с багряной саблей скачет на них неотвратимо, повернули лошадей – и врассыпную, кто куда, верст двадцать без оглядки.

Петька Голяк, ласковая душа, принес под окошко любимой Малашеньке полевых цветов. Целую охапку. А вместо Малашеньки – мамашенька, дородная Перепетуя. И так она нещадно бранилась, так надрывалась, что во всей деревне куры переполошились и петухи заорали от страха не ко времени.

Бежал Петька Голяк за околицу, в скирды. Сел под одной, чтоб в себя прийти, отдышаться на ветерочке, да так и обмер.

Хрипит кто-то!

Глянул за скирду – лошадь, издыхая, землю ногами ищет. А возле лошади человек.

– Господи! – перекрестился Петька Голяк.

Человек услышал его. Поманил к себе парня. Тому хоть и страшно, подошел. И человек прошептал ему:

– Запомни, кто бы ты ни был. Отныне имя твое – Кудеяр. Кудеяром был я, но меня убили. Запомни, Кудеяр не должен умереть, пока жива на русской земле несправедливость. Пока есть бояре – есть и Кудеяр на их головы. Возьми моего коня, мою саблю… Склонись ближе, я хочу передать тебе тайну моих кладов… Мой клад…

И тут смешались в голове Кудеяра все языки, какие он знал, понеслась колесом перед глазами жизнь его необычная, и, торопясь, заговорил он по-молдавски, по-немецки, по-английски… Силился вспомнить доступный парню язык и наконец сказал по-русски:

– Все!

Дунул ветер, и со скирды упал Кудеяру на лицо пустой, обмолоченный колосок пшеницы.

Рассказывают: есть клад Кудеяров.

Чтоб добыть его, нужно сыскать траву разрушевку да траву петров крест. Свеча еще нужна ярого воску.

Трава разрушевка запоры ломает, трава петров крест отпугивает привидения, свеча в помощь ей.

Много в том подземелье сундуков с камнями драгоценными, с нетленными соболями, с золотом и серебром, но дороже всего камень Самосвет. Лежит он в уголочке, в берестяном коробе.

Ой, непрост тот камушек!

Вобрал он в себя всю светлую силу, что в прежние времена на земле русской была погублена, да под замки заперта, да в землю на двенадцать саженей закопана. Если с тем камнем Самосветом обойти вокруг Русского государства, сказывают, будет она, Россия, неприятелям невидимой, а для друзей пресветла и прежеланна, как ясный день.

Шар, брошенный Тэнномом, покатился по настилу, ударился о магнитную стойку, с ускорением отскочил от неё, наткнулся на другую, третью. От каждой следующей стойки он отскакивал с возрастающей скоростью, и когда добрался до группы голограммических кеглей, он уже летал как молния. Кегли «лопались» и исчезали с мелодичным звуком при малейшем соприкосновении с ним. Звуки сливались в ритмическую мелодию. На большом табло стремительно менялись цифры. Когда шар наконец умчался, оставив несколько десятков несбитых кеглей, на табло светился результат: 1340 баллов.

– Маловато, – заметил Тэнном, уступая место на дорожке своему молодому партнёру. – Сегодня мне определённо не везёт.

Лорерт бросил на 900 баллов с небольшим.

– Ну вот, господин президент, если уж кому из нас не везёт, то это мне! – воскликнул он, улыбнувшись. – Сказываются десять лет отсутствия игровой практики!

– Когда-то в вашем возрасте я тоже отправился в длительную космическую экспедицию и, вернувшись, чувствовал себя отвыкшим буквально от всего, – произнёс Тэнном, покровительственно похлопав Лорерта по плечу. – Правда, мой полёт продолжался не десять лет, как ваш, а без малого двадцать пять. Это были героические времена освоения нашего сектора Галактики, первых полётов в созвездие Расширяющегося Зрачка. Чего только не довелось пережить мне тогда, страшно вспомнить… – Он засмеялся. – В свой первый визит в кегельбан, после отлучки, я выбил гораздо меньше, чем вы сейчас. Но мне недели хватило, чтобы восстановить спортивную форму.

Просторный зал кегельбана, как всегда в дневные часы, был переполнен. Отовсюду доносились оживлённые голоса, выкрики, не умолкал мелодичный звон лопающихся кеглей. Возле Тэннома и Лорерта собралась толпа, не столько следя за их игрой, сколько прислушиваясь к разговору.

Все знали, что Лорерт попал на Гронгр возвращаясь из созвездия Лимфы. Это была первая и пока единственная исследовательская экспедиция в тот отдалённый район космоса. Все смотрели на Лорерта с неподдельным восхищением и ловили каждое его слово.

Лорерт коротко поведал, что окрестности лимфийских звёзд угрюмы и безжизненны. Повсюду носятся мощнейшие метеоритные потоки. Миллиарды астероидов сталкиваются друг с другом, создавая смертоносный хаос. Корабль Лорерта уцелел в нём чудом. Возвращаться пришлось с черепашьей скоростью на единственной работающей дюзе. Едва дотянув до первой же паллийской колонии, Лорерт и его спутники расстались с полуразбитым звездолётом. Потом им ещё шесть лет пришлось перебираться с колонии на колонию, задерживаясь на каждой по многу месяцев в ожидании прибытия попутного торговца.

Гронгр был одной из колоний, когда-то основанных паллийскими первопроходцами космоса. В отличие от тех периферийных колоний, где побывал Лорерт, это был важнейший транспортный узел. Звездолёты посещали его довольно часто. Здесь можно было дождаться большого транспортного корабля, следующего на Паллию прямым рейсом, а можно было вылететь на такие же, как Гронгр, крупные перевалочные центры, связанные с Паллией регулярным сообщением.

Зал заливало солнце, свободно просачиваясь сквозь прозрачный купольный потолок. Для Лорерта оно было чужим. Он родился и вырос на Паллии – планете-метрополии, откуда много лет назад началось освоение Галактики. Тэнном же, как и практически все здесь, был местным уроженцем, потомком паллийских колонистов, основавших на Гронгре Город и построивших космодром. Гронгр занимал выгодное стратегическое положение в 411-м галактическом секторе: он находился на пути из Паллии к созвездию Расширяющегося Зрачка, где паллийцы вступили в контакт с другой цивилизацией. Почти все летевшие туда субсветовые звездолёты делали на Гронгре остановку, а уж про торговые и каботажные корабли, которые во множестве сновали между разбросанными в этом секторе колониями, и говорить не приходится. В иные годы их по нескольку десятков маячило на лётном поле.

Следуя приглашающему жесту Тэннома, Лорерт прошёл в смежное с залом помещение, где можно было пообщаться наедине. Шум из зала сюда почти не доносился. За большими окнами зеленели деревья и голубело безоблачное небо, в котором реяли юркие разноцветные гравилёты.

Повинуясь нажатию кнопки на ручном пульте, к Тэнному бесшумно подплыло кресло.

Лорерт ждал, что президент начнёт расспрашивать его про созвездие Лимфы, но первая же фраза правителя показала, что Лимфа его мало интересует.

– Насколько я знаю, вы по пути к нам пролетели мимо Тордиуна, – заговорил Тэнном, погружаясь в кресло.

– Колонии на Тордиуне больше нет, – ответил Лорерт, садясь в кресло напротив. – Там вообще ничего больше нет.

К собеседникам подплыл столик с прохладительными напитками.

– Торговцы сворачивают свои фактории во всём секторе, – сказал президент, беря бокал. – Вы, наверное, обратили внимание, что на нашем космодроме стоит только один звездолёт. Тот, на котором вы прилетели.

– Если бы мой капитан так остро не нуждался в горючем, он вряд ли остановился бы у вас, – ответил Лорерт. – Помимо Тордиуна, мы пролетели также мимо Сэйора и Леофара. Паллийские колонии там уничтожены. На месте их городов – выжженное пятно.

– Об уничтожении Сэйора и Леофара мы узнали ещё три недели назад, – сказал Тэнном. – Но гибель колонии на Тордиуне – для меня новость.

– Мы дважды облетели Тордиун и я своими глазами видел чёрное пятно, – в волнении повторил звездолётчик. – От тамошнего Города не осталось даже развалин! Похоже, там поработало направленное аннигиляционное излучение.

– На остальных колониях та же картина, – хмурясь, кивнул Тэнном. – Мы ничего не можем понять. Кто это делает? Зачем? Одни вопросы…

– Вы думаете, опасность угрожает и Гронгру? – спросил Лорерт.

– Не знаю. Но мы, в отличие от Тордиуна и остальных, способны дать отпор. У нас есть боевое оружие. Космос в окрестностях планеты находится под нашим постоянным контролем. На орбите дежурят боевые зонды. Город окружают гравитационные мортиры. Так что, врасплох нас не застать. Но ситуация в целом тревожная.

– Это правда, – согласился Лорерт, отпив глоток и поставив стакан.

– Уничтожено уже по меньшей мере двенадцать колоний, – продолжал президент. – Не исключено, что на самом деле их уничтожено гораздо больше. Многие слишком далеки от нас, чтобы мы могли поддерживать с ними регулярную субпространственную связь. Сведения о происходящем там мы получаем главным образом от торговцев. Но теперь, когда их корабли покинули наш сектор, мы чувствуем себя отрезанными от внешнего мира.

– Здесь нужен мощный боевой флот, а его может предоставить только Палия, – сказал Лорерт.

Тэнном рассеянно кивнул, погружённый в свои мысли.

– Не понимаю, кому это нужно – уничтожать мирные города, – проговорил он после молчания. – Мы никого не угнетаем, не претендуем на чужую зону обитания… Все наши колонии расположены на безжизненных, пустынных планетах…

– Неведомых убийц должны были засечь ещё издали, – сказал Лорерт. – Засечь и послать о них сообщение. Если сообщений не было, значит, они каким-то образом глушат или выводят из строя передатчики дальней связи.

– Причём делают это со значительного расстояния, – подтвердил Тэнном. – Возможно, они обладают технологиями, которые позволяют им проделывать подобные вещи.

– Думаете, это чужие?

Президент кивнул:

– Да. Скорее всего – флот или одиночный звездолёт неизвестной цивилизации. Иначе что ещё можно предположить?…

– Вы известили Паллию?

– Давно. По нашим расчётам, сообщение уже должно прийти туда. Ответ будет недели через три, вряд ли раньше. Мы ждём, что метрополия пришлёт боевой флот для патрулирования нашего сектора. Но когда ещё он прибудет… Четыре ближайших месяца, если не больше, нам придётся обходиться собственными силами.

– Четыре месяца – это много, – подумав, сказал Лорерт. – Флот может не успеть.

– Сейчас мы ставим дополнительные гравитационные мортиры и оборудуем подземные убежища, – сказал президент. – Вы ведь знаете, у нас сейчас много переселенцев. Сюда эвакуировалось население колоний на Йотсе и Фейерфесте. В отличие от Гронгра, они не могут защитить себя, так что это чисто профилактическая мера. Кстати, в отношении Фейерфеста опасения оправдались. Два месяца назад вблизи него прошёл торговый звездолёт. На посланные им сигналы никто не отозвался. Выходит, колония на Фейерфесте тоже уничтожена… Варварская, бессмысленная жестокость… – качая головой, президент налил себе ещё воды.

– А что «Метеор»? – поинтересовался Лорерт.

– Мы связывались с ним трое суток назад. Капитан «Метеора» подтвердил своё намерение остановиться на Гронгре.

Звездолётчик кивнул. Он уже знал, что этот большой экспедиционный корабль, возвращающийся из глубин космоса на Паллию, должен сделать здесь короткую остановку. В связи с последними событиями его ждали с особенным нетерпением.

– Он должен появиться в окрестностях Гронгра завтра, насколько я знаю?

– Да, но меня сильно беспокоит потеря связи с ним, – Тэнном пристально посмотрел на собеседника. – «Метеор» уже второй день не отзывается на наши сигналы. Не исключено, что его перехватили по пути сюда и подвергли той же участи, что и уничтоженные колонии. Мне всё это очень не нравится. Опасность близка, я чувствую это, но откуда и когда она грянет – не знает никто. И это самое скверное.

– Исследовательские корабли типа «Метеора» обычно бывают вооружены не хуже военных, – сказал Лорерт. – Мне доводилось летать на одном таком. Это по всем статьям боевой звездолёт, способный отразить любое нападение. Уверен, завтра он опустится на Гронгре!

Тэнном кивнул.

– Будем надеяться. Тогда мы в ускоренном порядке погрузим на него женское и детское население.

– Эссиль вы тоже отправите? – как бы вскользь поинтересовался звездолётчик.

– Я как раз хотел поговорить с вами о ней, – произнёс Тэном, выдержав паузу. – По-моему, вы произвели на неё впечатление.

– Что уж там скрывать, господин Тэнном, я люблю вашу дочь, – ответил Лорерт, порозовев от смущения. – Но вылететь с ней на Паллию мне не позволяет мой долг офицера космических войск. Моё место среди защитников Гронгра. Я дождусь здесь боевого флота и вернусь на Паллию только когда ситуация в секторе стабилизируется.

– Похоже, в этом и заключается главная причина нежелания Эссили улетать отсюда, – усмехнулся Тэнном.

– Она не хочет улетать?

– Ни за что. Упирается, сколько я её ни уговариваю.

Звездолётчик помолчал, не зная, как отнестись к этой новости.

– В таком случае, – проговорил он, – здесь она будет под двойной охраной – вашей и моей.

– Я вижу, дела у вас с ней зашли далеко, – сказал президент. – Впрочем, мне остаётся только радоваться, что Эссиль нашла себе такого видного молодца. Но ещё больше я рад, что и вы полюбили её.

– Всем сердцем, уверяю вас!

– И всё-таки, дорогой Лорерт, поскольку ещё не потеряна надежда на прибытие «Метеора», постарайтесь уговорить Эссиль вылететь на Паллию. Здесь слишком опасно.

– Хорошо, сударь. Я сегодня же поговорю с ней об этом.

– Вот и прекрасно.

Тэнном встал. Поднялся и Лорерт.

– С сегодняшнего дня я буду постоянно находиться в штабе обороны, – сказал Тэнном. – Обращайтесь туда, если я вам понадоблюсь.

Расставшись с президентом, Лорерт вышел из кегельбана и зашагал по обсаженной деревьями улице в тот конец Города, где ему был отведён небольшой особняк.

Сквозь купол силовой защиты на Город яростными потоками изливались солнечные лучи. И тем не менее в аллеях и улицах царила приятная прохлада. Комфортную температуру поддерживали многочисленные городские кондиционеры. Иногда они создавали лёгкий ветерок, шевеливший листву деревьев и пёстрые полотнища флагов. Вдоль запруженной народом улицы тянулись невысокие причудливой архитектуры дома и цветочные клумбы. Откуда-то доносилась музыка. Афиши стереотеатров зазывали на представления. На каждом углу автоматы предлагали прохладительные напитки и всевозможные угощения. «Неужели всё это сгорит, превратится в чёрный шлак?» – с горечью думал звездолётчик.

Наверняка о том же думали многие из тех, что наполняли улицы и аллеи. Все старались выглядеть беззаботно, но на лицах читалась тревога. Значительную часть прохожих составляли женщины и молодёжь, эвакуированные с соседних колоний. Многие собирались в группы и оживлённо толковали о чём-то. Лорерт обратил внимание на обилие землеройных машин и грузовозов, перевозящих землю. Рытьё убежищ шло полным ходом.

Он прошёл улицу до конца, свернул в переулок и остановился у калитки. Белый дом в два окна стоял в глубине заросшего цветами палисадника. Лорерт поднялся на крыльцо. Дверные створки автоматически раздвинулись перед ним.

В сумерках прихожей реял аромат, который Лорерт тотчас узнал. Он рывком растворил двери спальни. Так и есть. На кровати, откинувшись на подушки, лежала Эссиль в полупрозрачной накидке. Когда он вошёл, она звонко засмеялась и протянула к нему руки.

– Эссиль? – только и смог выговорить он.

– Не могу без тебя! – воскликнула она.

Пока он стоял, ошеломлённый её неожиданным визитом, она вскочила с кровати и в каком-то неистовом танце пронеслась по комнате. Внезапно остановилась, стремительным движением рук и плеч скинула с себя накидку и Лорерту показалось, что в помещение сквозь задёрнутые шторы потоком хлынуло солнце. Такое впечатление произвели на него соломенные волосы и белое тело девушки.

Он взял её на руки и отнёс на кровать.

– Ты сумасшедшая. Разве прилично девушке ходить в дом к неженатому мужчине?

– Но должна же я сделать тебе подарок на прощание! Мой приход и есть подарок.

– Почему на прощание?

– Ты же завтра улетаешь на «Метеоре».

– Кто тебе это сказал?

– Я и так знаю. Ты паллиец, и тебя ждут дома.

– Я не могу улететь, пока Гронгру грозит опасность, – сказал Лорерт, посерьёзнев. – Я должен быть здесь.

Она улыбнулась, обвила руками его шею.

– Значит, мы не расстанемся. Я тоже остаюсь.

– Нет, Эссиль! Оставаться опасно! Ты не хуже меня знаешь, что в этом секторе одна за другой уничтожаются колонии. Тебе лучше покинуть Гронгр. Позже мы встретимся на Паллии и больше не расстанемся никогда.

– Здесь остаются мои друзья, отец и ты, – ответила девушка. – Гронгр моя родина, в конце концов! Поэтому я должна быть в Городе, среди его защитников.

– Это окончательное решение?

– Да, и отец знает о нём.

Лорерт покачал головой, не зная, восхищаться её словами или осуждать их.

Она покрыла его лицо поцелуями.

– Лорерт, мы будем вместе! Я так счастлива!

За окном начали разрываться фейерверки: колонисты заранее готовились к встрече «Метеора».

Лорерт опустил звуконепроницаемые жалюзи и наглухо задёрнул шторы. Ничто не должно нарушать их с Эссилью уединения.

В тишине спальни слышалось их горячее дыхание.

– Безумно люблю тебя, – шептал Лорерт. – Люблю твои глаза, твои волосы… От их аромата я делаюсь пьяным…

– Любишь их аромат? – В руках у шаловливой Эссили появился флакон. – Тогда опьяней на весь сегодняшний день!

Густая струя душистой жидкости полилась на голую спину, плечи и голову Лорерта. Он ёжился и ещё крепче обнимал девушку. Она смеялась:

– Сегодня ты у меня пьяница!

– Эссиль, я теряю голову! Как я тебя люблю!..

Через каких-нибудь пару часов все восемь станций дальнего космического слежения внезапно и без всякой видимой причины вышли из строя. Прервалась связь с орбитальными зондами. Умолкла городская телерадиосеть. Заглохли двигатели гравилётов и автомобилей. Отключились приборы. Все механизмы, даже самые простые, остановились.

Встревоженные специалисты, дежурившие у мортир, тщетно пытались связаться со штабом обороны, чтобы сообщить о совершенно невероятном исчезновении энергии в батареях. Но связи со штабом не было. Впрочем, и в штабе, где погас свет, умолкло радио и потемнели экраны видеофонов, чувствовали себя не лучше.

Всё это было тем более странно, что вечернее небо над Городом оставалось ясным и безмятежным. В его синеве одна за другой загорались ранние звезды…

С исчезновением электричества на Город сразу надвинулись сумерки. Из домов выходили обеспокоенные люди, спрашивали друг у друга: «Что случилось?» Никто ничего не мог понять, а радио молчало.

А ещё через четверть часа над Городом снизился и завис чёрный дисковидный звездолёт километров пяти в диаметре. Гронгрианцы могли лишь с бессильным страхом наблюдать, как от центра этого диска вертикально вниз опустился бледно-белый луч, и в этом луче, отделяясь от тёмного днища звездолёта, быстро заскользили к Городу небольшие продолговатые тела. Они свободно просачивались сквозь силовой купол и опускались на центральную площадь, украшенную флагами в честь «Метеора».

Чёрный звездолёт не был «Метеором» и от этих тёмных существ не приходилось ждать ничего хорошего. С их прибытием Город накрыло какое-то загадочное излучение. Оно не только выводило из строя приборы, но и угнетающе действовало на людей. Жители жались к оградам, к стенам домов…

Опустившись на площадь, пришельцы сразу расходились по улицам. Внешне они походили на людей, только их лица были землистого оттенка, а движения – какими-то механическими. Горожане сразу решили, что это роботы или киборги. Пришельцы почти не отличались один от другого. Узкие глаза с зелёными зрачками. Едва выступающий нос. Неподвижный безгубый рот. Все одеты в одинаковую тёмную одежду. И действовали они на удивление слаженно. Видно было, что каждый знает свою задачу. Возможно, они подчинялись чьим-то телепатическим приказам.

Но горожане не могли поделиться друг с другом своими соображениями по этому поводу, не могли ни подойти к странным существам, ни убежать от них. На людей давила непонятная тяжесть, которая не позволяла не то что сделать и шага, но даже разжать рот, чтобы произнести хотя бы слово. Скованные параличом люди могли только стоять и дышать. Пришельцы же свободно передвигались по улицам, заходили в дома. В руках они держали небольшие серебристые трубки. Стоило кому-то из них направить её на человека, как паралич у того сразу исчезал, но зато он подпадал под власть исходившего от трубки гипнотического луча. Сознание его затемнялось и он покорно шёл туда, куда без слов приказывал ему робот.

Излучение трубок действовало не только на людей, но и на аппаратуру. Когда трубка наставлялась на какой-нибудь механизм, он, до того момента обездвиженный, вдруг начинал работать. Благодаря трубкам перед пришельцами автоматически раскрывались все двери. Странные существа заходили в дома и выгоняли оттуда людей. Действовали они быстро и деловито. Прежде всего отделяли женщин от мужчин и детей. Видно было, что их особенно интересуют женщины. А потом выяснилось, что из женщин им нужны только молодые. Такие сгонялись на центральную площадь. На парализованных мужчин пришельцы вскоре вообще перестали обращать внимание.

Лорерт пробудился словно бы от толчка. Он разлепил ресницы и неожиданно почувствовал, что не может поднять голову. Он вообще не мог пошевелиться! От ужаса звездолётчик облился ледяным потом. Попытка позвать Эссиль привела лишь к тому, что из его парализованного горла вырвалось невнятное мычание.

Скосив глаза, он увидел лежащую рядом девушку. Возможно, она спала. А посмотрев прямо перед собой, он разглядел в дверном проёме тёмную фигуру с серебристой трубкой в руке. Конец трубки был направлен на кровать.

В следующую минуту Лорерт почувствовал, что в глазах у него всё плывёт. Страх, удивление, вообще все чувства ушли. Краем сознания, который ещё оставался подвластен ему, он понял, что попал под мощнейшее гипнотическое излучение. Сопротивляться было невозможно. Подчиняясь телепатическому приказу, не сформулированному словесно, он, как был, голый, поднялся с кровати и направился к двери. Вслед за ним покорно двигалась Эссиль.

Сопровождаемые темнолицым незнакомцем, они вышли из дома и зашагали по улице. Сознание Лорерта по-прежнему было в значительной мере затемнено. Ноги передвигались словно сами собой, руки висели плетьми, лицо было обращено вперёд. На улице к ним присоединилось несколько девушек, которых гнал перед собой другой пришелец. Никто не издавал ни звука. Весь Город безмолвствовал. На всём лежала зловещая тень от огромного звездолёта.

Их привели на одну из городских площадей, где уже находилась большая группа девушек и молодых женщин. Их всех окружало десятка два пришельцев с серебристыми трубками. В эту толпу заставили войти Лорерта, Эссиль и шедших с ними девушек. Когда они проходили мимо оцепления, их задержали и внимательно осмотрели. Причём, как показалось звездолётчику, их не столько осматривали, сколько обнюхивали. В конце концов их всех пропустили, включая Лорерта.

В центре площади парализующее действие было ослаблено. Пленницы могли, хотя и с трудом, передвигаться и разговаривать. Но вырваться из оцепления было невозможно. При попытке приблизиться к невидимой границе на пленниц сразу наставлялись трубки, и те сначала замирали, а потом послушно отходили назад.

Благодаря ослаблению паралича Лорерт смог хотя бы прикрыть свою наготу. Кое-кто из девушек поделился с ним одеждой. Хоть вещи были женскими, но он и им был рад. Если, конечно, можно говорить о радости в том положении, в котором он оказался.

Сколько Лорерт ни оглядывался, он нигде не видел представителей мужского пола. Зато Эссиль встретила подруг, которые рассказали ей о появлении чёрного звездолёта и странном выходе из строя приборов. Прислушиваясь к их разговорам, звездолётчик становился всё мрачнее. Похоже, гронгрианцы столкнулись с технологиями, превосходившими их собственные. Ситуация казалась ему практически безнадёжной.

Ближе к полуночи всю толпу девушек колонной повели к центральной площади, над которой висел центр гигантского диска. Бледно-белый луч продолжал стоять на прежнем месте, упираясь в тротуар. Временами в этом луче спускался или поднимался кто-то из пришельцев.

Во время шествия по улицам Лорерт и пленницы снова ощутили усиление гипнотического воздействия. Никто из них не мог ни разговаривать, ни даже связно думать. На центральной площади они, подчиняясь воле обладателей трубок, по одному входили в луч и сразу уносились к люку в днище диска.

За считанные минуты всех пленников втянуло в неизвестный корабль. Затем поднялись пришельцы. Бледный луч погас, люк закрылся и началось самое страшное. От днища заревевшего корабля на Город упал другой луч, на этот раз багровый. Всё, чего он касался, сразу плавилось, превращаясь в мутную вязкую массу, похожую на жидкое стекло. Эта масса стремительно застывала. Несколько минут убийственной пляски багрового луча – и на месте гронгрианской колонии простёрлась однообразная тёмная равнина.

Кончив своё чёрное дело, диск полетел прочь от Гронгра. Сначала медленно, а потом всё быстрее и быстрее, пока не исчез в просторах космоса. Проследить за его отлётом было некому. Колония была полностью уничтожена.

Пленниц, а вместе с ними и Лорерта, поместили в особом изолированном секторе звездолёта. Всего здесь находилось около тысячи девушек и женщин, включая доставленных с Гронгра. Они размещались в каютах по тридцать человек в каждой, где единственной мебелью были спальные тюфяки. Двери кают выходили в коридоры, которые вели в ванные комнаты и в бассейн. Пленницы могли проходить туда свободно, благо охранники не появлялись в женском секторе без особой нужды. Бежать отсюда всё равно было некуда.

В отдельном зале этой странной тюрьмы даже показывали стереофильмы, похищенные с уничтоженных паллийских колоний. О том, что они уничтожены именно этим звездолётом, Лорерт знал уже в первые часы своего заточения. Здесь оказалось несколько женщин с Тордиуна и Лигии, и даже, к его изумлению, с «Метеора».

Хрупкая темноволосая девушка, астробиолог паллийской экспедиции, рассказала Лорерту о нападении на «Метеор». За двое суток до сближения с Гронгром, в 16.30 по общегалактическому времени, на корабле внезапно исчезла гравитация. Остановились двигатели, перестали работать приборы, замолчала связь. Мощные невидимые лучи, протянувшиеся, очевидно, с огромного расстояния, опутали корабль, лишив его подвижности. И только потом появился чёрный диск.

Экипаж «Метеора», точно так же, как защитники Гронгра, оказался абсолютно беспомощен перед пришельцами и их излучением. Проникшие на борт темнолицые существа за полчаса перегнали всех девушек и молодых женщин на свой корабль. Каннию – так звали паллиянку – увели последней. Втягиваясь в люк зловещего дисколёта, она на миг оглянулась. Именно в эту минуту по «Метеору» ударил багровый луч. Это было поистине ужасное зрелище! Луч, по-видимому, обладал способностью аннигилировать вещество. Под его действием большой исследовательский звездолёт начал коробиться и таять, словно его стремительно разъедала ржавчина…

– Можешь считать, что ты удачно отделался, – закончила Канния свой горестный рассказ. – Тебя приняли за женщину. Эти болваны ведь принюхивались к тебе?

– Ну да, – подтвердил Лорерт, вспомнив поведение пришельцев на площади.

– Я, кажется, поняла, в чём дело! – вмешалась Эссиль. – Благодари, Лорерт, тот флакон с цветочной эссенцией, который я вылила на тебя перед их приходом!

– От него за километр разит духами, – кивнула Канния. – Это-то и сбило их с толку.

– Понял, дорогой? – обернулась к нему Эссиль. – Теперь тебе ни в коем случае нельзя мыться. Запах эссенции – твоя маскировка!

– Но что всё-таки здесь происходит? – спросил звездолётчик. – Канния, тебе удалось что-нибудь выведать? Хотя бы – кто они такие?

– Им нужны женщины, – коротко ответила Канния.

– И поэтому они уничтожают колонии?

Побледневшая Канния промолчала. Другие девушки, к которым Лорерт обращался с расспросами, лишь в ужасе отворачивались. Никто не желал говорить об этом.

Около полудня из стен начали выдвигаться столики с какой-то белой массой. Кушанье было безвкусное, однако прекрасно утоляло аппетит. Лорерту объяснили, что, кроме этой каши, ничего здесь больше не дают.

Прошло ещё немного времени, и в коридоре зазвучали мерные шаги тюремщиков. Девушки, находившиеся в одной с Лорертом каюте, замерли в тревожном ожидании. В каюте установилась тишина. Все вслушивались в звуки шагов за дверью.

Когда тюремщики вошли в соседнее помещение, все дружно перевели дух. У Лорерта, захваченного общим порывом страха, тоже отлегло на душе, хотя он по-прежнему не понимал, в чём, собственно, дело.

Канния приложила палец к губам.

– Тише, – сказала она. – Пока они близко, лучше не разговаривать… У них не только хорошее обоняние, но и отличный слух…

Лорерт дождался, когда шаги тюремщиков стихнут в коридоре.

– Ну, а теперь ты мне скажешь, почему такой испуг?

– Нам гарантирован как минимум ещё один день жизни, – ответила Канния. – Они уже забрали свои тридцать девушек и сегодня больше не придут. Счастье, что мы не в их числе.

Лорерт выглянул в коридор. Темнолицые существа, двигаясь неторопливо и размеренно, подобно ожившим каменным истуканам, гнали перед собой толпу пленниц. Те под прицелами гипнотрубок шли покорно, не издавая ни звука.

Процессия скрылась за поворотом коридора и вскоре всё стихло. Только тогда из кают начали выглядывать испуганные девушки.

Лорерт со всех ног помчался туда, где скрылись тюремщики со своими пленницами. Но коридор кончился тупиком. Гладкой тёмно-серой стеной без единой трещины. Лорерт упёрся в неё. Стукнул кулаками. Стена была точно такой же, как повсюду на этом дьявольском корабле…

Услышав сзади чьи-то лёгкие шаги, он оглянулся.

– Канния! – Он крепко сжал девушку за локоть. – Здесь нас никто не слышит. Говори!

– Ты должен увидеть всё своими глазами. Идём.

Они направились в самый дальний конец женского сектора. Пройдя безлюдным коридором, в который выходили двери пустующих кают, Лорерт и Канния вошли в небольшую угловую комнату. Здесь девушка опустилась на пол и пальцем смахнула тонкий налёт ворса, маскировавший крохотное отверстие.

Пол, как, возможно, и все перекрытия на корабле, был сделан из какого-то очень прочного прозрачного материала и покрыт тёмно-серой краской. В этом месте краска была соскоблена, и сквозь крохотное окошко можно было увидеть то, что происходило внизу.

– Это пятно на полу показала мне девушка, которую увели накануне твоего прибытия, – сказала Канния. – А она, в свою очередь, узнала от другой, которую увели ещё раньше. Об этом пятне, кажется, уже никто, кроме меня, не знает… Все, кто знал – погибли…

Лорерт приник к пятну глазом. Его взору открылся просторный зал, в котором в эти минуты творилось такое, отчего Лорерт едва не закричал в ужасе.

Посреди зала распласталось чудовищное существо, похожее на спрута. От его тёмной морщинистой «головы» грязно-зелёного оттенка во все стороны отходили извивающиеся щупальца. Лорерт разглядел на «голове» большой глаз, полузакрытый таким же морщинистым веком. Размах щупальцев достигал пятнадцати метров. Самих же этих конечностей паллиец насчитал тридцать. Они утончались к концам и походили на змей, живущих отдельной от «головы» жизнью.

Когда Лорерт заглянул в пятно, тюремщики расставляли вокруг спрута тридцать уведённых девушек. Скованные гипнозом, они покорно обходили чудовище и останавливались каждая напротив щупальца. А те, словно чувствуя их, приподнимались над полом и тянулись к ним, судорожно дрожа. Конец щупальцев заканчивался глянцевито блестевшей багровой головкой, которая сочилась белесоватой влагой.

Лорерт встряхнул головой, отгоняя кошмар, который с каждой минутой становился всё невыносимее.

Девушки, видимо по команде, одновременно со всех сторон направились к чудовищу. Они подошли к нему настолько, что оно смогло достать их своими щупальцами. Оно тотчас обвило их и потянуло к себе. В эту минуту гипноз отпустил несчастных. Осознав своё положение, они разразились испуганными криками. Пол, сквозь который глядел Лорерт, не пропускал звуков, но звездолётчик по исказившимся лицам девушек видел, что они кричат.

Каждое щупальце оплело свою жертву подобно удаву. Конец щупальца, пачкая женское тело своей жидкостью, тёрся об ягодицы, грудь, шею, лицо. Лорерт видел, что некоторые щупальца стискивают свою жертву с такой силой, что та начинает задыхаться и дёргаться в агонии. Тела пленниц скоро стали скользкими от белесой спермы, поминутно изрыгаемой концами щупалец. В разгар страшных объятий конец то одного, то другого щупальца проникал в интимную щель между ног пленницы и начинал там елозить, забираясь всё глубже внутрь. Конец других щупалец проникал в рот. Рты у полузадушенных девушек раскрывались, жадно ловя воздух, и в эти мгновения туда всовывался юркий конец щупальца. Полость рта до краёв наполнялась спермой, и многие из несчастных захлёбывались ею, вздрагивая всем телом.

Некоторых девушек щупальца в порыве своей жестокой игры душили насмерть. Обмякшие тела несчастных быстро бледнели. На их лицах застыли боль и страдание. Но даже и с мёртвыми жертвами щупальца не спешили расстаться. Лорерт видел, как одно щупальце распласталось на трупе и двигалось по нему, тычась своим концом то в грудь, то в шею, то в лицо и время от времени плюясь спермой.

– Ты видишь? Видишь? – глотая слёзы, шептала Канния. – Завтра в этом зале могу оказаться я… – Она прильнула к Лорерту. – Прошу тебя… Мы здесь одни… Возьми меня! Стань моим первым и единственным! Неужели мои мечты о мужских объятиях проглотит страшная тварь?…

Но паллиец был настолько потрясён увиденным, что смотрел на неё и не понимал, о чём она говорит.

– Значит, и Эссили уготована такая же участь? – вдруг закричал он, отталкивая её. – Нет! Я скорее умру, чем допущу это!

С этими словами он бросился вон из комнаты. Канния, пытавшаяся его удержать, упала на пол и забилась в рыданиях.

В коридоре Лорерт отдышался, овладел собой. Шаг его замедлился. Он понимал, что от него требовались какие-то решительные действия. Но что он мог сделать? Здесь, в этом замкнутом секторе неизвестного звездолёта, он как в клетке. У него нет оружия. Он бессилен против тюремщиков и гипнотического действия их трубок…

В каюте он уселся на тюфяк и погрузился в задумчивость.

Мимо прошла одна из живших здесь девушек. В складках её лёгкого платья Лорерт заметил лезвие.

– Постой! Что там у тебя?

– Кинжал моего отца, – сказала она. – Мне удалось спрятать его в тайном кармане платья за минуту до наступления паралича от чёрного звездолёта, когда он опускался над моим родным Тордиуном. Я заколю проклятого спрута!

– Этой игрушкой? Ты сошла с ума!

– Тогда я убью себя.

– Отдай его мне. Я им лучше воспользуюсь.

– Нет.

Красавица отошла от него и легла на свой тюфяк у стены. Оттуда она украдкой бросала на Лорерта угрюмые взгляды. Временами к звездолётчику подходили Эссиль и Канния, и они совещались втроём.

Результатом этих совещаний стало то, что из рубахи Каннии была связана прочная верёвка.

Утром Лорерт, не чувствуя аппетита, с трудом заставил себя проглотить несколько горстей пресной каши: следовало подкрепить силы перед решающими событиями.

Время тянулось в тревожном ожидании. Когда в коридоре зазвучали мерные шаги тюремщиков, Лорерт встал сбоку от двери. Едва она начала открываться, как паллийца с ног до головы окатила сковывающая волна гипнотического излучения. Дверь раскрылась шире, верёвка натянулась под ногами входившего тюремщика и тот, как и рассчитывали заговорщики, грохнулся на пол. Трубка выпала из его рук. Гипноз мгновенно отпустил, но никто из людей, находившихся в каюте, не мог тотчас броситься к оружию темнолицего – требовалось ещё какое-то время, чтобы паралич окончательно прошёл.

В распоряжении Лорерта были секунды. Тюремщик уже поднимался с пола. Молодому человеку удалось расслабить колени; это позволило ему рухнуть на пол. Его откинувшаяся, всё ещё не обретшая подвижность рука упала в считанных миллиметрах от трубки. Но потребовалось пройти ещё двум или трём секундам, чтобы пальцы, подчиняясь воле своего хозяина, сомкнулись на холодном металле.

Тюремщик поднялся, повертел головой, сделал неуверенный шаг к простёртому Лорерту. Он явно не знал, как нужно поступать в такой ситуации.

Лорерт, с трубкой в руке, отполз в сторону. Странный прибор продолжал испускать гипнотические лучи, но теперь они почему-то не оказывали на звездолётчика действия! Зато они продолжали оказывать его на девушек. Все они стояли как окаменевшие.

Тюремщик ходил по каюте и озирался, ища потерянную трубку. При этом он почему-то не подходил к Лорерту, даже не поворачивал в его сторону голову. Похоже было, что он не замечает похитителя оружия…

Это навело Лорерта на мысль, что причиной такого поведения тюремщика является трубка. Точнее – её излучение. Теперь трубкой владел Лорерт, и это обстоятельство, по-видимому, позволяло ему быть невидимым для темнолицего.

Вошёл ещё один тюремщик, но и он не увидел молодого человека. Излучение его трубки оказалось бессильно против излучения трубки Лорерта.

Звездолётчик пришёл в себя окончательно. Он поднялся на ноги. Стараясь действовать бесшумно, прокрался вдоль стены и за спинами тюремщиков выскользнул в коридор. Здесь он едва не столкнулся с двумя другими темнолицыми. У Лорерта от неожиданности перехватило дыхание. Но и те не прореагировали на его появление. Чудесная трубка сделала его невидимым для них!

Лорерт отбежал в сторону и замер, наблюдая. Из каюты вывели загипнотизированных девушек и без слов, посредством телепатических команд, заставили построиться в колонну. Затем все двинулись по коридору. Лорерт шёл сбоку от колонны, в двух шагах от одного из конвоиров.

Никто не издавал ни звука. В тишине слышался лишь шелест шагов босоногих пленниц и размеренный топот темнолицых. Тюремщик, возглавлявший процессию, подошёл к тупиковой стене, направил на неё трубку и стена разомкнулась. За ней обнаружился просторный полутёмный коридор. Лорерт прошёл в него вместе со всеми. Когда в коридор вошли все, потайная дверь встала на своё место. В стене от неё не осталось ни следа.

Шли довольно долго. Наконец впереди показалась прозрачная дверь, а за ней – знакомый Лорерту круглый освещённый зал. Огромный спрут покоился на своём месте. Его морщинистое тело шевелилось, щупальца нетерпеливо извивались и сворачивались в клубки.

Когда в зал вошли пленницы, щупальца завибрировали и потянулись к ним. Полуопущенное веко чудовища поднялось, открыв чёрный зрачок. Девушки, направляемые трубками, двинулись вдоль округлой стены зала. Каждая из них останавливалась напротив одного из щупалец. Вскоре они стояли, окружив монстра со всех сторон.

Затем по телепатической команде все они дружно скинули с себя платья. Лорерт обратил внимание, что платье со спрятанным в ней кинжалом упало у ног светловолосой девушки. Вся во власти гипноизлучения, она забыла и думать об оружии.

Мельком оглянувшись, паллиец быстро шагнул к её платью, подобрал кинжал и вернулся к Эссили. Он старался не отходить от неё ни на шаг, подчас забывая об опасности.

Эссиль, казалось, ничего не видела вокруг себя. Её невидящий взгляд был устремлён вперёд.

Пленницам снова был дан телепатический приказ, и они, повинуясь ему, двинулись навстречу щупальцам. Лорерт успел схватить Эссиль за руку, когда конец содрогающегося щупальца с прозрачной каплей на головке находился всего в нескольких сантиметрах от её груди. Эссиль замешкалась.

В этот момент все остальные девушки оказались в лапах спрута. Тут же перестал действовать гипноз, и зал огласился пронзительными криками. Очнувшаяся Эссиль в испуге импульсивно прильнула к груди Лорерта. Рядом билась и кричала Канния, не в силах вырваться из тугих объятий страшной конечности. Чудовище подтаскивало её ближе к себе и продолжало обвивать щупальцем. Вскоре Канния была обвита с такой силой, что уже не могла кричать…

– Постой здесь, – шепнул Лорерт Эссили и кинулся к паллиянке.

Конец щупальца уже скользил по её животу и бёдрам, пачкая их отвратительной белесой слизью, которая почти непрерывно, толчками, выдавливалась из его багровой головки. Добравшись до влагалища, конец одним быстрым движением скользнул в него и энергично задвигался. Спручья слизь, наполнив влагалище, начала выдавливаться оттуда, пузырясь и стекая по ногам девушки.

В этот момент возле неё оказался Лорерт. Лицо Каннии было похоже на меловую маску. Она слабо вскрикивала в такт содроганиям щупальца, всё глубже проникавшего в её тело. Лорерт ударил по щупальцу кинжалом. Оно дёрнулось, но продолжало своё гнусное дело. Тогда Лорерт перерезал его. Щупальце оказалось мягким и податливым. Почти на три четверти оно состояло из вонючей белесой спермы. Лорерт отсёк щупальце у самых бёдер Каннии, отделив его от монстра. Но оставшаяся часть конечности, которая насиловала Каннию, даже отделённая от хозяина, продолжала насиловать.

Весь перепачкавшись в сперме, Лорерт оттащил девушку от спрута. Как и в случае с Эссилью, темнолицые тюремщики никак не прореагировали на это. Они продолжали стоять с каменными лицами, глядя в пустоту.

Эссиль склонилась над подругой. Та лежала неподвижно. Пульс едва прощупывался. Тело Каннии быстро темнело. Кожа принимала землистый оттенок, как у тюремщиков. Лорерт схватил обрубок щупальца и принялся отдирать его от Каннии. Обрубок, длиной не более тридцати сантиметров, оказался живучим и очень подвижным. Вымазанные в сперме руки звездолётчика скользили по нему и никак не могли его ухватить. Лорерту принялась помогать Эссиль. Паллийцу снова пришлось пустить в ход кинжал. Вдвоём с Эссилью им удалось вытянуть из влагалища бездыханной Каннии жуткий конец, который всё продолжал содрогаться и брызгать спермой.

Спрут, видимо, почувствовал боль, когда Лорерт отсёк часть щупальца. Его глаз широко раскрылся, урчание сделалось глуше. Однако чудовище было слишком поглощено насилованием пленниц, чтобы как-то прореагировать на поступок Лорерта. Зато прореагировали тюремщики. До той минуты неподвижные, они стронулись со своих мест и начали расхаживать возле Лорерта. Двигались они как-то бестолково, видимо не понимая, что им надо делать.

Лорерт тем временем продолжал борьбу с неугомонным обрубком. Тот скручивался и извивался в его руках, оплёвывая спермой всё вокруг себя. Паллиец добил его, разрезав вдоль. Из пореза с шипением вылетали белые брызги. Вместе со спермой из обрубка уходили остатки жизни и вскоре он распоротым червяком простёрся на полу.

Лорерт ещё расправлялся с обрубком, когда Канния, только что казавшаяся бездыханной, открыла глаза. Через минуту она встала на ноги. Лорерта настолько поразил её изменившийся вид, что он невольно крепче сжал кинжал. Голубые глаза Каннии превратились в зелёные, как у тюремщиков. Всё её тело приобрело землистый оттенок. Внешне она ничем не отличалась от страшных обитателей звездолёта, разве что на них были тёмные накидки, а она была обнажена. Эссиль, вглядевшись в подругу, закричала в ужасе.

Не говоря ни слова, Канния с яростью кинулась на Лорерта. Её напор был столь стремителен, что ошеломлённый паллиец не устоял на ногах. Эссиль попыталась их разнять, но темнокожее существо, ещё пять минут назад бывшее Каннией, не обращало неё внимание. Её руки тянулись к горлу Лорерта. Неподвижные бессмысленные глаза почти вплотную приблизились к глазам звездолётчика. И тот вдруг понял, что Каннии больше нет. Ядовитая сперма, которую щупальце впрыснуло в её организм, превратила Каннию в гоба – бездушное покорное существо, навсегда утратившее свою человеческую суть, бессловесного раба, который шагу не может ступить без телепатического приказа своего хозяина. Темнолицые тюремщики с гипнотрубками – это, оказывается, не роботы и не киборги, а гобы! Вот в кого превращаются похищенные с паллийских колоний девушки!

Твёрдые, как камень, пальцы свежесозданного гоба сомкнулись на горле звездолётчика. Разжать их было выше его сил. В глазах Лорерта поплыли круги…

Но тут Эссиль, опомнившись, подобрала упавший кинжал и с силой вонзила его в спину бывшей Каннии. Лезвие, хоть и с трудом, пробило не успевшую окончательно затвердеть кожу и поразило сердце. Огонь в зелёных зрачках потух. Каменные пальцы разжались…

В ту же минуту в ушах молодого человека залился отчаянный крик Эссили. Ещё не понимая, в чём дело, он скинул с себя труп гоба и вскочил на ноги.

Одно из спручьих щупалец дотянулось до Эссили, захлестнуло её ногу, свалило на пол и принялось подтягивать к страшной «голове». При этом щупальце быстро поднималось по ноге девушки, грозя своей измазанной спермой головкой вторгнуться в заветную створку.

С криком ужаса Лорерт бросился к Эссили и вцепился в щупальце. Но оно выскальзывало из его выпачканных в сперме рук и продолжало тянуться к своей цели. В считанных сантиметрах от створки, видимо почуяв её и придя в возбуждение, оно начала заранее содрогаться и разбрызгивать во все стороны ядовитую сперму. Полубесчувственная Эссиль уже перестала сопротивляться. Лорерт обеими руками схватил брызгающийся конец щупальца и начал его мять, скручивать и рвать. Лицо и грудь паллийца залила отвратительная белесая жидкость. Дотянувшись до кинжала, выпавшего из руки Эссили, он распорол щупальце вдоль, начиная с головки. Из щупальца летела сперма, видимо находившаяся там под давлением. По мере того, как она вылетала, щупальце опадало и съёживалось. Высвободив ногу Эссили, Лорерт подхватил девушку и оттащил от страшного существа.

Гобы не вмешивались в его схватку со спрутом. Лорерт мельком подумал, что, может быть, они получили от своих неведомых хозяев телепатический приказ не трогать его. Но почему? И кто им дал такой приказ? Если он, конечно, был?

В мыслях паллийца вертелось дикое предположение, что спрут, это мерзкое неповоротливое существо, только что погубившее двадцать девять ни в чём не повинных девушек, и есть тот самый хозяин, который отдаёт телепатические приказы гобам.

К этому времени чудовище закончило насиловать. Часть пленниц была насмерть задавлена щупальцами в приступе буйного экстаза. Их мертвенно-бледные трупы со следами спручьих конечностей, с вытекшей изо рта кровью, неподвижно лежали на полу. Но большинство пленниц, как Канния, быстро темнели, приобретая зловещий землистый оттенок. Щупальца лениво змеились возле тех и других, и когда наползали на тела, лениво, словно по инерции, брызгали спермой.

Гобы-тюремщики приблизились к спруту и, осторожно ступая между щупальцами, принялись выволакивать мёртвые тела из зала. Выжившие девушки, которые превратились в гобов, поднимались сами и уходили из зала вслед за ними.

– А мы ведь думали, что это киборги, – прошептал Лорерт. – Теперь ты поняла, как они создаются?

– Это ужасно… – откликнулась Эссиль. – Бедная Канния! Но я не виновата в её смерти, правда? Это была уже не она!

– Да, – кивнул Лорерт. – Это был гоб. Спрут впрыскивает в девушек какое-то вещество, от которого они превращаются в гобов.

– Насколько я знаю, гобы – это живые мертвецы, вроде зомби, – проговорила Эссиль.

– Зомби гниют и разлагаются, – сказал Лорерт, – а гобы – сильные, крепкие существа, и управляются посредством телепатических команд…

– Как по-твоему, им ещё можно вернуть человеческий облик?

– Спроси что-нибудь полегче. Всё на этом корабле – сплошная загадка. Мы даже не знаем, кто им управляет. Сдаётся мне, что спрут используется неведомыми хозяевами звездолёта в качестве живого прибора, позволяющего переделывать людей в гобов… А может, он и есть этот самый хозяин…

– Спрут? Не может быть!

– Гипотеза, которую не следует сбрасывать со счетов, – отозвался звездолётчик. – Вот что, – он оглянулся на уходивших гобов. – Раз уж они нас не трогают, попробуем разыскать что-нибудь похожее на рулевой отсек или кабину управления. Если, конечно, они имеются на этом дьявольском корабле…

– Смотри, Лорерт! – закричала девушка. – Спрут ползёт на нас!

И правда: громадная туша, помогая себе щупальцами, медленно двигалась в их сторону.

– Бежим! – Лорерт схватил Эссиль за руку и они бросились к выходу в коридор.

– Трубка! – вдруг вспомнил он, уже выбежав из зала. – Где трубка?

– Кажется, осталась там… – Девушка растерянно оглянулась.

Оглянулся и Лорерт. Возвращаться в зал было поздно: вход в него загромождало ползущее чудовище.

К счастью для беглецов, коридор был пуст. Они зашагали по нему, разыскивая место в стене, где должна была находиться потайная дверь в женский сектор, и неожиданно вышли в какой-то незнакомый просторный туннель с округлым потолком. Беглецы не сделали по нему и двух шагов, как под его сводами пробежало лиловое сияние. У звездолётчика вдруг перехватило дыхание: он почувствовал, что какая-то сила отрывает его от пола…

Он плавно взлетел не меньше чем на два метра. Та же сила подняла и Эссиль.

– Только не волнуйся, – Лорерт дотянулся до неё и схватил за руку. – Возможно, это всего лишь временная потеря тяжести…

Не выпуская её руки, он попытался опуститься на пол или хотя бы «доплыть» до стены, но все его усилия ни к чему не приводили. Неизвестная сила, явно не невесомость, держала его и Эссиль между полом и потолком. А между тем в туннель уже выбирался спрут…

Лорерт сцепил зубы в отчаянии: неужели это ловушка?

Снова по потолку пробежало лиловое сияние, и Лорерт, посмотрев вдаль – туда, куда оно унеслось, – с изумлением обнаружил, что его плавно, со всё возрастающей скоростью, несёт вперёд по туннелю!

Сначала он тянул Эссиль за собой, как бы подталкивая её, но вскоре в этом не стало необходимости. Девушка, как и он, летела совершенно свободно.

Так вот, оказывается, для чего предназначены туннели, подумал звездолётчик. Это не что иное, как гравитационные лифты, в которых пилоты и пассажиры странного корабля перемещаются сами собой, без всяких кабин. Лиловые вспышки – «включатели» энергии, которые придают ускорение находящимся в лифте пассажирам.

Лорерт почти сразу освоился с полётом. Направление движения он задавал мысленно, и его несло туда, куда он желал. Временами попадались ответвления. Не зная, какое выбрать, Лорерт наугад выбирал правое, и его уносило туда.

Эссиль летела в полуметре. Боковым зрением он видел её развевающиеся волосы.

Временами полёт замедлялся. Мысленные приказы увеличить скорость оказывались бесполезны, но зато стоило полыхнуть лиловой зарнице, как тела беглецов словно что-то толкало. Возникало ускорение, и они неслись с удвоенной скоростью в глубины странного лабиринта.

– Куда мы летим? – спрашивала Эссиль.

– Не знаю! – отзывался Лорерт. – Крепче держись за меня!

– Эти туннели бесконечны!

– Они должны куда-то вести. Хотя, возможно, они замыкаются в кольцо и мы носимся по кругу…

– А ты заметил, что тут нет ни одной живой души? Даже гобов нет!

– Наверно, гравитационные туннели предназначены не для них.

– А для кого?

«Для спрута», – хотел ответить Лорерт, но промолчал. Зловещая гипотеза ещё нуждалась в подтверждении.

– Мы проскакиваем мимо каких-то узких боковых ходов, – сказал он. – Надо бы обследовать один из них… На скорости свернуть в них мы не можем, надо замедлиться… Дождёмся момента, когда наша скорость понизится…

Туннель, по которому они летели, пересекался впереди с другим таким же. В том туннеле прямо перед беглецами беззвучно пронеслось что-то массивное и тёмное, похожее на вагон. Они едва не столкнулись с ним.

– Спрут! – воскликнула Эссиль. – Это спрут, видел?

– Я так и думал, – пробормотал Лорерт, когда они миновали опасный перекрёсток. – Вот кто здесь хозяин. И гравитационные лифты устроены для него…

– Для спрута?

– Да. Для этой мерзкой твари, насилующей девушек. Я почти уверен, что это разумное существо. Из каких только бездн Вселенной он свалился нам на головы…

– Может, теперь он уведёт свой звездолёт туда, откуда появился? – предположила Эссиль.

– Сомневаюсь. С чего бы ему улетать? Хотя, может, и уберётся – когда разорит все окрестные колонии… А потом сюда нагрянут сотни, тысячи таких чудовищ. Нетрудно представить, чем кончится для Паллии такое нашествие, особенно если учесть, что пришельцы могут с большого расстояния выводить из строя технику и оказывать гипнотическое воздействие на население целых планет…

– Он летит за нами!

Лорерт обернулся. Далеко позади показалась несущаяся махина. Пришелец, разыскав их наконец в лабиринте гравитационных туннелей, устремился в погоню. Его массивное тело в полёте приняло форму обтекаемого снаряда. Он мчался, рассекая воздух и стремительно нагоняя беглецов.

Лорерт попытался увеличить скорость, но это возможно было только при лиловых вспышках, а вспыхивали они через определённые промежутки времени. В этих промежутках полёт беглецов постепенно замедлялся. Звездолётчику уже через минуту стало ясно, что спрут их неминуемо настигнет. Тяжёлое тело монстра в гравитационном лифте могло разгоняться до сумасшедших скоростей.

Единственная возможность уйти – это скрыться в одном из боковых проходов. Для этого надо значительно уменьшить скорость, а вспышки этого не позволяли. Беглецы не могли лететь ни очень быстро, ни резко затормозить.

В отчаянии паллиец попробовал остановиться, применив мысленное усилие, ведь даже гобы применяли телепатию! Это неожиданно сработало. Способ уменьшить скорость оказался на удивление прост: достаточно было заскользить взглядом по стенам и по полу, как бы мысленно хватаясь за них.

Он крепче сжал руку Эссили.

– Смотри в пол и думай, что тормозишь! – крикнул он.

Их полёт резко замедлился как раз тогда, когда они пролетали мимо входа в какой-то коридор. Лорерт нырнул в него, втащив с собой Эссиль. В коридоре они сразу рухнули на пол. Двигательная сила лифта здесь не действовала.

Беглецы отдышались.

– Надо идти, – Лорерт поднялся первым. – Лучше всего держаться подальше от туннеля.

Они успели немного отвыкнуть от силы тяжести. После полёта тела затекли, первые шаги давались с трудом.

Коридор высотой примерно в полтора человеческих роста был совершенно тёмен. За спинами беглецов маячил проход в гравитационный туннель, временами озаряемый лиловыми вспышками. Уходя, Лорерт и Эссиль оглядывались на него. Они заметили, как в этом проходе промчалось что-то большое и тёмное.

– Похоже, спрут не заметил нас, – пробормотала Эссиль.

– Это ещё неизвестно, – отозвался её спутник. – В любом случае нам лучше уйти.

Коридор несколько раз раздваивался. Лорерт выбирал направление наугад. Обладая натренированной способностью видеть в темноте, он уже издали заметил гоба, шагавшего им навстречу. Беглецы замерли.

Безмолвный слуга Пришельца, не дойдя до них с десяток метров, тоже остановился, мгновение стоял как вкопанный, потом повернулся и быстро зашагал прочь. Скрылся он бесшумно и стремительно, предоставив Лорерту ломать голову над очередной загадкой.

В самом деле: гоб явно заметил беглецов, но почему он не сковал их излучением своей гипнотрубки? Лорерт и Эссиль были безоружны, они легко могли оказаться в его власти…

Выходит, гобы получили приказ не трогать их. Но это не вяжется с агрессивным поведением Пришельца, только что пытавшемся их догнать!

– Что это было? – шепнула Эссиль, глаза которой ещё не освоились с темнотой.

– Гоб. Он ушёл.

– Почему он не остановил нас?

– Я сам задаю себе этот вопрос.

Через сотню шагов навстречу им вышли ещё два гоба. Лорерт разглядел в их руках гипнотические трубки. Встреча была настолько внезапной, что паллиец резко остановился. Шедшая позади Эссиль наскочила на него. Она вскрикнула, выдав их присутствие, но гобы, к изумлению звездолётчика, тут же расступились и прижались к стенам, как бы предлагая беглецам следовать дальше. Сомнений быть не могло: гобы получили приказ не трогать их!

Понимая, что бегство бессмысленно, Лорерт двинулся дальше. Они благополучно миновали обоих гобов и, торопясь поскорее уйти от них, свернули сначала в один боковой коридор, потом в другой. Их никто не преследовал.

– Долго нам ещё идти? – прошептала Эссиль.

– Не знаю, – отозвался Лорерт. – Мы попали в настоящий лабиринт. Надо искать выход, пока у нас ещё есть силы. Держись ближе ко мне.

– Давай вернёмся в сектор, где живут девушки! – взмолилась Эссиль. – Там, по крайней мере, есть еда и питьё…

– Я, может, и вернулся бы, но как найти дорогу? – Лорерт обнял уставшую спутницу. – Впрочем, даже если бы мы знали путь, то всё равно не смогли бы туда попасть. Вход в женский сектор преграждает стена с потайной дверью, а у нас нет трубки, чтобы открыть её.

– Как ты думаешь, здесь, в этих коридорах, есть потайные двери? – спросила Эссиль.

– Наверное, есть, только без трубки мы этого в точности знать не можем.

– Тогда надо вернуться в зал и поискать потерянную трубку, – пробормотала Эссиль. – Спрут ведь ушёл оттуда…

– Сомневаюсь, что её оставили там для нас. Да и путь туда нам известен не лучше, чем в женский сектор.

В коридорах гобы встречались достаточно часто. Что они тут делали – понять было невозможно, но они могли вынырнуть из любого бокового прохода. Завидев людей, истуканы либо торопились уйти, либо прижимались к стенам, освобождая дорогу.

Ещё через час блужданий Эссиль замедлила шаг.

– Я устала, – сказала она. – Хочется пить.

– Может, тебе лучше посидеть здесь? – предложил Лорерт. – А я осмотрю окрестные коридоры. Минут через десять вернусь.

– Нет уж, пойдём вместе. Без тебя я сойду с ума от страха.

Они двинулись дальше, прислушиваясь к тишине и гадая, куда их выведет то или иное ответвление.

Отчаянная мысль забрезжила в голове паллийца. Он даже невольно зашагал быстрее. Теперь он не опасался гобов – наоборот, он стремился к встрече с ними. Два или три раза их фигуры возникали в темноте. Лорерт бросался туда, но при его приближении чудовищные порождения спрута спешили скрыться.

Наконец он натолкнулся на гоба, вышедшего из бокового ответвления. Темнокожий не успел ускользнуть и, когда к нему приблизился звездолётчик, замер у стены. Проходя мимо него, Лорерт внезапным движением вырвал у него из рук серебристую трубку. Истукан не пошевелился.

– Покажи, как этой штукой открывают стены! – властно потребовал Лорерт. – Ты должен мне ответить. Говори, я приказываю!

Гоб безмолвствовал.

Лорерт направил на него конец трубки, излучавший гипноволны, и повторил вопрос, на этот раз мысленно.

Помедлив с минуту, гоб поднял руку и ткнул пальцем в какой-то еле заметный выступ в основании трубки.

«Где здесь ближайшая потайная дверь? – продолжал мысленно допытываться паллиец. – Как пройти к рулевому отсеку? Ты знаешь путь туда?»

Но в сознании гоба, по-видимому, было заблокировано всё, что относилось к сведениям подобного рода. Он продолжал стоять, вжавшись в стену, неподвижный, как барельеф.

Убедившись, что большего от него не добиться, Лорерт вернулся к Эссили и в двух словах рассказал ей о встрече с гобом.

– Нам придётся самим искать кабину управления, – заключил он.

– И долго мы будем этим заниматься? – подавляя вздох, спросила девушка.

– Теперь уже недолго. Видишь эту клавишу? – Лорерт поднёс трубку к глазам Эссили. – Я нажимаю на неё и направляю конец трубки на стену…

– Ничего не происходит.

– Значит, здесь потайной двери нет. Будем искать.

Беглецы зашагали по коридору. Звездолётчик ощупывал гипнолучами стены, пол, даже потолок.

– В нашем положении ничего другого не остаётся, как действовать наугад, – говорил он.

– А я думаю, мы в ловушке, – бормотала девушка. – У меня такое чувство, что мы всё время идём одними и теми же коридорами.

– Терпение, Эссиль, – отвечал звездолётчик. – Ещё немного терпения и настойчивости – и мы куда-нибудь выйдем.

Направив трубку на очередной участок стены, он заметил, как по ней бесшумно пролегла ровная, как линейка, вертикальная трещина. Створки потайной двери разошлись в считанные секунды.

– Вот он, тайный ход! – шёпотом воскликнул Лорерт.

Открывшийся коридор был не похож на тот, по которому они шли. В этом новом коридоре реял слабый бледно-голубой свет, и потолок в нём был ниже. Входя, молодые люди вынуждены были согнуться в три погибели. Створки потайной двери бесшумно затворились за ними.

Новый коридор шёл под уклон и кончился глухой стеной. Сколько бы Лорерт ни шарил по ней гипнолучом, нигде ничего не открывалось.

Звездолётчик направил луч на соседние стены, и неожиданно обнаружил потайную дверь, за которой открылся другой проход, ещё более узкий и совершенно тёмный. Лорерт вошёл в него. После недолгого замешательства за ним последовала Эссиль.

Коридор, похожий на расщелину, тоже кончился тупиком. Но почти тут же паллиец раскрыл гипнолучом ещё одну потайную дверь.

Тёмный коридор за ней тянулся метров триста и, как и предыдущие коридоры, кончился тупиком.

И снова, в который раз, гипнотрубка раскрыла в стене проход…

– Здесь полно потайных дверей и коридоров, – прошептала Эссиль. – Но толку от них никакого. Похоже, они вообще никуда не ведут.

– Многоуровневый лабиринт, – задумчиво проговорил Лорерт. – Первый уровень – гравитационные туннели, в которых летает спрут. Второй – тёмные коридоры, где бродят гобы. Третий – низкие проходы, освещённые голубым светом. В них мы никого не встретили. А эти щелевидные норы – похоже, четвёртый уровень… Нас здесь могут поджидать любые сюрпризы… Голову даю на отсечение, что третий и четвёртый уровни как-то связаны с жизнеобеспечением корабля.

В дальнем конце очередного коридора обнаружилось нечто любопытное. Трубка открыла вход в большой пустой зал, освещённый голубоватым светом.

В дальнем конце зала виднелась высокая тёмно-багровая двустворчатая дверь, по сторонам от которой на стенных выступах покоились две сияющие сферы сантиметров пятнадцати в диаметре. Это от них по залу разливался бело-голубой свет.

На багровые двери даже не понадобилось направлять трубку. Массивные створки сами начали расходиться по сторонам, едва только молодые люди направились к ним.

За дверьми открылся второй зал, вдвое просторней первого и тоже безлюдный. Все его стены от пола до потолка занимали приборные панели. Светились десятки экранов, по многим из них пробегали световые полосы и линии. На некоторые экраны проецировалось усыпанное звёздами космическое пространство.

Сомнений быть не могло: это рулевой отсек неведомого звездолёта, его сердцевина! Лорерт шагнул было туда, как вдруг замер. Откуда-то с потолка плавно опустилась громадная грязно-зелёная туша, шевелившая отвратительными щупальцами…

Эссиль вскрикнула. Лорерт, схватив её, машинально отпрянул. Не сделай он этого, захлопнувшиеся дверные створки отрезали бы его от Эссили или убили.

– Это логово Пришельца… – прошептал звездолётчик.

Его взгляд упал на одну из сверкающих сфер. Лорерт направился к ней, решив рассмотреть её поближе, но испуганная Эссиль тянула его за руку:

– Уйдём отсюда. Мне здесь не нравится…

Они прошли вдоль стены, обшаривая её трубкой, и обнаружили потайной вход в какой-то коридор.

– Спрут не будет вечно торчать в рулевом отсеке, – говорил Лорерт, когда они с Эссилью уходили по этому коридору прочь от зала сверкающих сфер. – Когда-нибудь тварь должна оттуда выползти… Я даже знаю, когда. Через шесть… Да, если мой внутренний хронометр меня не подводит, через шесть с половиной часов спрут вернётся в зал, куда гобы приводят для него девушек. А мы в это время проникнем в рулевой отсек.

– Ты разберёшься в его устройстве? Аппаратура ведь создана чужим разумом.

– Лишь бы попасть туда, а уж там…

Не успел Лорерт договорить, как потайная дверь, что сомкнулась за их спинами, вновь раскрылась. В коридор из неё начало втекать что-то вязкое, бесформенное, быстро заполняя своей массой весь проход от пола до потолка.

Беглецы несколько мгновений как заворожённые смотрели на эту живую лавину.

– Спрут! – воскликнула Эссиль. – Он преследует нас!

От морщинистой массы вытянулось щупальце и, удлиняясь, устремилось к ним.

Молодые люди бросились бежать. Лорерт на ходу шарил гипнолучом по стенам в попытках отыскать вход хоть в какой-нибудь коридор. Не прошло и минуты, как справа в стене возникла вертикальная полоса. Стремительно расширившись, она открыла квадратный проход размерами примерно пятьдесят на пятьдесят сантиметров. Коридор за ней был точно таких же размеров. Эссили и Лорерту пришлось двигаться по нему на четвереньках. Оба были уверены, что Пришелец не последует сюда за ними. Просто невероятно, чтобы его огромная туша смогла протиснуться в эту нору!

Но туша протиснулась. Пришелец оказался на удивление эластичным, способным просачиваться сквозь любые щели. Он буквально тёк за беглецами, вытянув перед собой щупальце. По-видимому, потеряв беглецов в гравитационных туннелях, он решил разделаться с ними здесь, в этих узких и замкнутых проходах. Причём ему, в отличие от Лорерта, гипнотрубка не требовалась: все потайные двери и так раскрывались перед ним.

Боковые ходы, попадавшиеся беглецам, были разных размеров, но почти все достаточно узкие. Лорерт и Эссиль свернули в трубу, которая показалась им шире остальных. Можно было бы, наверное, найти что-нибудь пошире, но времени не было. Щупальце приближалось.

Лорерт отдал трубку Эссили.

– Ползи вперёд, я прикрою тебя, – сказал он, доставая из-за пояса кинжал.

Они пробирались по трубе уже минут пять, когда Лорерт почувствовал, что щупальце рядом. Оно уже касалось его ног.

В этот момент Эссили удалось раскрыть вход в коридор, освещённый бледно-голубым светом. Девушка тут же выбралась в него. Следом из трубы вылез Лорерт.

Почти тотчас в отверстии трубы показался конец щупальца. Он извивался и тянулся к беглецам.

Паллийцу мгновения хватило, чтобы оценить все выгоды своего положения. Труба, по которой пробирался спрут, не давала этой твари развернуться, а щупальце не представляло серьёзной опасности. Звездолётчик мог спокойно расправиться не только с щупальцем, но и со всем телом, выдавливавшимся из трубы, как паста из тюбика.

Лорерт одной рукой сжал конец скользкой конечности, а другой провёл по ней лезвием, вспарывая чуть ли не насквозь. Из конечности, пузырясь, потекла белая слизь.

Паллиец ногой прижал вылезающую из трубы грязно-зелёную спручью массу к полу и резал её, выпуская сперму. Тело Пришельца дёргалось, подобно разозлённой жирной пиявке, но, лишившись спермы, быстро затихало.

Тело это, однако, продолжало выдавливаться из трубы, причём становилось всё толще. Лорерт, сцепив зубы, орудовал лезвием. Сперма хлестала фонтаном, заливая пол. Звездолётчик стоял в ней уже по щиколотки.

Видимо осознав, что дальнейшее преследование ни к чему хорошему для него не приведёт, зловещее существо подалось назад. Оно скрылось в трубе и потайная дверь сомкнулась за ним. Там, где только что чернел вход в трубу, тянулась гладкая, без единой трещины, стена.

Хлюпая ногами по жидким внутренностям Пришельца, Лорерт поспешил к Эссили.

– Теперь он вряд ли рискнёт высунуться, – пропыхтел звездолётчик.

– Как будто нам от этого легче, – отозвалась Эссиль, без сил сидевшая у стены. – Мы не попадём в рулевой отсек. Не попадём в женский сектор… Мы погибнем здесь…

– А мне кажется, у нас есть шанс, – Лорерт присел рядом.

Долго отдыхать им не пришлось. Неожиданно бледное свечение в коридоре погасло, зато на стене перед беглецами, как на экране, появилось светлое пятно, а в нём – круглый чёрный зрачок. Они узнали глаз спрута.

Пятно с глазом отделилось от стены и подплыло к беглецам.

Эссиль в ужасе прижалась к Лорерту.

– Не бойся, это голограмма, – шепнул звездолётчик.

В ушах у них раздался ровный бесстрастный голос, говоривший на чистейшем паллийском.

«Как ты проник на корабль? Ты облегчишь свою участь, если скажешь».

Вопрос явно относился к Лорерту, но услышали его оба.

– Скажу при условии, что сначала ты ответишь на пару моих вопросов, – произнёс паллиец вслух.

«Спрашивай,» – прозвучало в мыслях молодых людей.

– Кто ты? Какой тебе прок в бессмысленной гибели тысяч невинных людей?

«Я попал сюда из другой галактики, – услышали беглецы. – Мой корабль пролетал слишком близко от чёрной дыры и в результате получил сильное трансмиттерное ускорение. Помимо моей воли оно перенесло меня через межгалактическое пространство. Оказавшись в иной галактике, я наткнулся на разумную форму жизни. То есть, на вас, двуногих гуманоидов. В тех отдалённых краях, откуда я прибыл, наша раса давно уже научилась превращать разумных аборигенов других планет в бессловесных послушных рабов. Вы видели, как это делается. После введения в их организм особого вещества, которое периодически скапливается во мне, они забывают себя. Одновременно происходит трансформация их тела. Они начинают воспринимать мои телепатические приказы и беспрекословно выполнять их. За тысячи лет моя раса настолько привыкла к рабам, что уже не может без них обходиться. Достаточно сказать, что этот корабль построен их руками – конечно, под нашим руководством… Ты, наверное, удивлён, что мои рабы не уничтожили тебя в коридорах, где ты блуждал со своей подругой. Тебя спас запах моих внутренностей, которыми ты вымазался, отрезав часть моего тела. Мой запах для рабов священен. Они принимали тебя за меня, своего господина».

– Сколько ещё тебе надо рабов? – в ярости закричал Лорерт. – Когда ты оставишь наши колонии в покое?

«Для того, чтобы спокойно пуститься в обратный путь, мне нужно двести тысяч рабов. Производить их я могу только из ваших женщин. Набрав требуемое количество слуг, я покину вашу галактику. Что же касается полного уничтожения колоний, то это продиктовано целесообразностью. Я должен как можно дольше сохранять тайну своего присутствия в галактике».

– И ты не испытываешь жалости к несчастным девушкам? – дрожащим голосом спросила Эссиль.

«Жалости? Нет. Только удовольствие, когда я погружаю мои концы в их тела».

– Ты мерзкая циничная тварь, и очень скоро ответишь за свои преступления! – прорычал Лорерт, замахиваясь на голограмму кинжалом.

«Я удовлетворил твоё любопытство, незваный гость. Теперь я жду объяснений от тебя. Итак: как ты попал на корабль?»

– До смешного просто! – Лорерт деланно рассмеялся. – Это так легко, что за мной придут десятки, сотни мужчин, и не с голыми руками, как я, а с мощными бластерами, которые сотрут тебя, гнусного слизняка, в порошок!

– Погоди, Лорерт, – перебила его Эссиль и обратилась к Пришельцу: – Ты сказал, что облегчишь нашу участь, если узнаешь, как мой спутник попал сюда.

«Да, – прозвучало в ответ. – Я сжалюсь над вами. Женщина обычным путём станет рабом, а мужчина удостоится лёгкой смерти. Он будет усыплён».

– И это у него называется «облегчить участь»! – воскликнул Лорерт. – Проклятая пиявка! Пусть я умру в мучениях, но не дождёшься ты от меня ответа!

«Ваше счастье, что у меня нет времени гоняться за вами, – сказал Пришелец. – А то бы я неминуемо настиг вас где-нибудь в тупиковом коридоре и задушил».

– Врёшь! Слабо тебе добраться до нас!

«Пускай вас не вводят в заблуждение раны, которые вы мне нанесли, – продолжал Пришелец, как будто не слыша его. – Мой организм обладает способностью восстанавливаться, чего не скажешь о ваших слабых и недолговечных телах. Для избавления от вас я применю самое быстрое и радикальное средство, хоть оно и будет стоить мне большей части моих рабов. Но это потеря несущественная. Я с лихвой восполню утрату за счёт женского населения ваших колоний. Главное – вместе с рабами погибнете и вы, дерзкие самозванцы».

– Что ты собираешься делать? – спросила Эссиль.

«К сожалению, я не в состоянии приказать рабам убить вас, поскольку вы защищены моим запахом, – ответил разумный моллюск. – Но зато я могу вывести всех своих слуг из-под телепатического контроля, сделав каждого из них не только полностью самостоятельным, но и одержимым жаждой убивать. Они будут свободно перемещаться по кораблю и уничтожать всё живое, что попадётся им на пути, даже если от него будет исходить запах их господина. И не надейтесь отсидеться в этих коридорах. Вас найдут и здесь».

– Но они и тебя прикончат, – сказал звездолётчик.

«На своём корабле я найду место, где укрыться, а вот вы его не найдёте».

– Будь у меня бластер, я бы разнёс на куски всю твою проклятую лоханку! – Лорерт, сжав кулаки, шагнул к голограмме.

Но она уже таяла в воздухе и вскоре исчезла.

– Он сказал, что потайные коридоры нас не спасут, – прошептала Эссиль.

– У нас есть трубка, которая раздвигает стены, а ещё есть кинжал, – возразил Лорерт. – С ними нас так легко не взять. Пойдём поищем какой-нибудь коридор поуже, где бы на нас не смогла ринуться толпа гобов. В узком месте всегда есть шанс отбить их атаку. С каждым из этих ходячих трупов по отдельности я, пожалуй, смогу справиться.

Они шли вдоль стены, обшаривая её трубкой, и вскоре наткнулись на потайную дверь. Из глубины открывшегося довольно широкого тёмного коридора доносился звук, похожий на топот бегущих ног. Беглецы двинулись дальше, дверь автоматически закрылась, но топот продолжал звучать за стеной ещё целую минуту.

Лорерт на ходу давил пальцем на выступ в трубке, заставляя её просвечивать стену в поисках других потайных дверей. Одна дверь наконец обнаружилась, но в её тёмном проёме стоял гоб.

Как только створки разошлись достаточно широко, раб Пришельца бросился на людей. Видя, что схватки не избежать, Лорерт принял боевую стойку и в прыжке нанёс гобу сильный удар ногами. Истукан не удержал равновесия. В следующее мгновение паллиец уже сидел на нём и бил кинжалом по груди. Но лезвие отскакивало от неё, как от камня.

Гоб, не обращая внимания на сыпавшиеся на него удары, начал подниматься. Каменная рука распрямилась и, если б не феноменальная реакция звездолётчика, борьба была бы на этом закончена.

Лорерту стало ясно, что с налёта истукана не взять. Нужно найти уязвимое место.

Гоб двигался на паллийца. Тот сначала отступил к стене, а потом сделал стремительный выпад. Кинжальное лезвие угодило точно в глаз истукану.

Глаз вытек, но противник Лорерта никак не прореагировал на это. На его неподвижном лице не отразилось никаких эмоций. Раскинув руки, он теснил паллийца в угол. В следующем броске звездолётчик выколол ему второй глаз. Ослепший гоб замешкался лишь на несколько мгновений. Он с шумом втянул в себя воздух и продолжал надвигаться. Лорерт понял, что не зрение, а нюх помогает теперь гобу.

Он увернулся от удара каменной руки.

– Эссиль, попробуй направить на него трубку!

– Направляю, не помогает! – Эссиль почти рыдала от отчаяния.

– Тогда ищи дверь!

Лорерт ещё несколько раз увернулся от ударов гоба и даже сам нанёс удар, заставив противника замереть на пару секунд. Как раз в этот момент Эссили удалось открыть в стене проход. Лорерт в новом прыжке ударил истукана ногами, тот рухнул, и звездолётчик кинулся вслед за Эссилью в проём. Гоб поднялся, когда створки потайной двери уже сомкнулись.

Уходя прочь, Лорерт ждал, что истукан откроет дверь своей трубкой. Дверь, однако, не открывалась. Зато за стеной, где остался гоб, послышались звуки ожесточённой борьбы. Явно там появился ещё один раб Пришельца, и оба сошлись в смертельной схватке.

Побоище кипело по всему звездолёту. Охваченные жаждой убийства гобы охотились друг на друга, разбивали друг другу головы своими каменными кулачищами и, даже изувеченные, еле живые, всё искали, кого бы ещё убить. Телепатическими импульсами своего мозга они чувствовали противников за стенами и выискивали проходы к ним. Пришелец был прав, утверждая, что даже в потайных коридорах беглецам не удастся спрятаться от его взбесившихся слуг. В любую минуту в любом месте могла раскрыться стена и появиться гоб.

Под действием трубки, которую держала Эссиль, открылся вход в коридор, похожий на те, какими беглецы проходили после полёта в гравитационном лифте. Лорерт замешкался: именно в таких коридорах они то и дело встречали гобов. Но уже в следующую минуту ему всё-таки пришлось туда войти. Невдалеке стала раздвигаться стена. В проёме виднелся гоб, ожидавший, когда дверные створки разойдутся настолько, что можно будет шагнуть вперёд.

– Идём! – Лорерт чуть ли не вытолкнул Эссиль в темноту коридора, сам же бесстрашно метнулся под ноги вышедшему гобу.

Тот упал. Лорерт, поднимаясь, успел отшвырнуть ногой выроненную гобом трубку и в два прыжка скрылся в том коридоре, где исчезла Эссиль. Стена за ним сомкнулась.

– Кажется, снова пронесло… – Паллиец тяжело дышал, прижимая руку к кровавой ссадине в боку.

Из темноты послышался голос Эссили:

– Как я устала… Ноги совсем одеревенели…

Лорерт прижал её к груди.

– Люблю тебя… – Он покрыл её лицо поцелуями. – У меня только одно желание, одно-единственное: не увидеть твоей смерти. Если нам суждено погибнуть в этом проклятом лабиринте, то пусть я буду первым!

– Мне кажется, что с тех пор, как мы встретились, прошло лишь несколько коротких минут, – прошептала Эссиль.

– Но и это счастье! Если бы у меня был выбор, я бы не колеблясь предпочёл их самой долгой жизни без тебя!

– Тише… Кто-то идёт…

Они замерли, прислушиваясь к удаляющимся шагам.

– Это за стеной, – определил Лорерт. – Помнишь, спрут говорил, что гобы могут засечь наши мозговые излучения? Поэтому вот что. Быстро расслабься и создай вокруг себя защитный экран. Вспомни, чему тебя учили в школе на уроках психотренинга.

Эссиль некоторое время сидела неподвижно, старательно пытаясь сосредоточиться на невидимой энергии, окутывающей её тело.

– Не получается… – со слезами простонала она. – Ничего не получается… Я была неважной ученицей, а уроки психотренинга даже прогуливала…

Снова послышались шаги, но уже ближе.

Беглецы почти побежали по коридору. Шаги позади них звучали всё громче. Гоб их догонял.

Неожиданно из какого-то невидимого в темноте бокового коридора вынырнул ещё один гоб. Несколько секунд он медлил, раздумывая, на кого бы напасть. Этому второму гобу было решительно всё равно, кого убить. Люди были дальше от него, чем их преследователь. И он выбрал преследователя.

Беглецы в изумлении остановились, услышав позади звук падения двух тяжёлых тел. Истуканы покатились по полу в смертельном единоборстве.

На звуки борьбы спешили другие гобы, бродившие неподалёку.

Эссиль чувствовала, как дрожит рука Лорерта, обхватившая её талию.

– Там, вдалеке… Ты видела? – шёпотом спросил он.

– Нет… Ещё один гоб?

– Лиловая вспышка! Там гравитационный лифт! Надо добраться до него. Может быть, это наш единственный шанс.

Подхватив девушку, он почти побежал в ту сторону, где ему привиделась зарница. Справа и слева попадались ответвления, но Лорерт шёл всё время прямо, не сводя глаз с темноты перед собой. Заметив ещё один лиловый промельк, он перестал сомневаться: ствол гравитационного лифта совсем близко.

Позади из бокового коридора выбежал гоб, громыхая ногами. За ним гнался другой. Преследуемый увидел людей и свернул в их сторону. Преследователь свернул туда же.

Коридор кончился внезапно. Беглецы оказались в знакомом просторном туннеле с округлым потолком. Теперь надо дождаться лиловой вспышки, которая даст необходимую для полёта энергию. Лорерт и Эссиль в замешательстве остановились посреди туннеля. Минуту спустя сюда выскочил первый гоб. Лорерт бросился на него, стараясь отвлечь от девушки. Гоб неуклюже попытался схватить молодого человека, но тот увернулся и, изловчившись, с силой дёрнул гоба за ногу. Истукан повалился на пол.

В туннеле появился второй гоб и набросился на лежащего. Воспользовавшись их потасовкой, Лорерт отбежал к Эссили, и тут полыхнуло сияние.

Беглецы с замиранием почувствовали, как чудесная сила гравитации отрывает их от пола и медленно несёт прочь от места драки.

При новой вспышке полёт ускорился.

Эссиль казалось, что она не летит, а чуть покачивается на большой мягкой подушке.

– Никогда бы не подумала, что можно лететь и отдыхать… – расслабленно проговорила она.

– Я, кажется, догадываюсь, почему гравитация на нас действует, а на гобов – нет, – сказал Лорерт. – Нас выручает запах. На этом корабле всё ориентировано на запах Пришельца. Спрут здесь единственный и полновластный хозяин. Всё его чувствует. Двери, уловив приближение его вонючего тела, раскрываются перед ним; потолки поднимают его на воздух, облегчая передвижение по кораблю… Одним словом, запах создаёт ему полный комфорт. Кое-что от этого комфорта и нам перепало. Чувствительные сенсоры гравитационного лифта приняли нас за хозяина, иначе бы мы не удостоились этой прогулки с ветерком.

– Прекрасная прогулка, – отозвалась Эссиль. – Уж здесь-то гобы до нас не доберутся. Будем летать… Тем более это не только безопасно, но и приятно…

– Ничего другого нам всё равно не остаётся, – согласился Лорерт. – Пришелец, похоже, не рассчитывал, что мы сможем воспользоваться его лифтом.

Эссиль улыбнулась.

– Для него будет большим сюрпризом, когда после гибели всех своих гобов он обнаружит, что мы уцелели!

В туннеле то и дело попадались толпы дерущихся истуканов. Лорерт и Эссиль летели слишком быстро и высоко, чтобы темнолицые слуги пришельца могли что-нибудь предпринять против них. Иногда, впрочем, какой-нибудь гоб бросался в погоню, гулко топая тяжёлыми ножищами, но вскоре отставал.

Через полчаса полёта Лорерт понял, что ствол гравитационного туннеля, по которому они летели, представляет собой кольцо, пересекаемое другими гравитационными туннелями такого же размера. Молодые люди сделали несколько кругов, пока паллиец наконец не решился углубиться в один из поперечных туннелей. Они с Эссилью полетели в нём, несколько сбавив скорость.

Туннель пересекался с другими. Лорерт каждый раз выбирал направление, которое, как он предполагал, вело к центру корабля. Именно там должен был находиться рулевой отсек.

В предполагаемом центре туннель упёрся в тупик. Направленная на него трубка открыла большую дверь, целые ворота, за которыми находился знакомый беглецам зал сияющих сфер.

Здесь, как и повсюду на корабле, лежали трупы гобов. Однако поблизости от сфер они имели странный вид. Тела были обуглены, словно по ним прошёлся мощный бластерный луч.

В зале действие гравитационного лифта заканчивалось. Лорерт и Эссиль двинулись пешком, тяжело переставляя затёкшие ноги. Девушка показала на багровые двери.

– За ними спрут, – прошептала она.

– Не думаю, – отозвался Лорерт. – Рулевой отсек не гарантирует безопасности от гобов, которые рыскают сейчас по всему кораблю. Ведь эти двери можно запросто открыть трубкой, а трубки есть у каждого истукана. Уверен, что тварь нашла себе более подходящее убежище.

И он направил трубку на овальные двери.

Крик Эссили заставил его обернуться. Из раскрывшегося потайного хода в стене вышел гоб. Ход раскрылся буквально в метре от Эссили, и, прежде чем паллиец успел что-либо предпринять, гоб схватил девушку за запястье.

Лорерт с яростью кинулся на него. Он прекрасно понимал, что ближний бой с истуканом смертельно опасен. Из каменных объятий вырваться почти невозможно. Но ради спасения Эссили он готов был на всё.

Гоб обхватил его. Лорерт силился разомкнуть объятия. Сцепившись, оба рухнули на пол и покатились прямо к багровым дверям. Эссиль закричала в ужасе, увидев, что гоб подмял под себя паллийца. Лорерт уже перестал сопротивляться. Слышался только его судорожный хрип… В этот момент ближайшая сверкающая сфера выпустила яркий луч. Он упал точно на гоба и секунду сверлил его спину. Гоб затих, а ещё раньше погас луч.

Поражённая Эссиль подбежала к истукану и отвалила его от звездолётчика. Тот глубоко вздохнул. Лицо его заливала бледность, губы запеклись, однако он нашёл в себе силы улыбнуться. Он приподнялся на локте и прошептал, вглядываясь в поверженного противника:

– Что это было?

– Сфера выстрелила в гоба лучом! – воскликнула Эссиль. – Огненным лучом, который его убил!

– Похоже, нас снова выручил запах спрута, – проговорил Лорерт. – Светящиеся шары никого не подпускают к рулевому отсеку, кроме Пришельца…

В стене раскрылась ещё одна потайная дверь и в зал один за другим вошли два темнолицых истукана, видимо почуявших добычу.

Лорерт поднялся с помощью Эссили.

– Отходим к отсеку, – проговорил он.

Беглецы отступили к багровым дверям. Гобы двинулись за ними. Но когда первый истукан переступил невидимую границу, ожила ближайшая к нему сфера. В гоба метнулся луч, убив его за доли секунды. Второй гоб попятился и скрылся в проёме потайной двери.

Отдышавшийся Лорерт направил трубку на двери. Створки начали медленно размыкаться. Показался зал с приборными панелями. Но посреди него, к ужасу молодых людей, громоздилась чудовищная туша Пришельца. Извивались его щупальца, протягиваясь к кнопкам и рукояткам.

При появлении людей он угрожающе взмахнул конечностями. Беглецы отпрянули. Лорерт опустил трубку, и вход в рулевой отсек закрылся.

– Что же делать? – в смятении произнесла Эссиль. – Там – спрут, здесь – гобы…

– Истуканы не доберутся до нас, ведь мы под защитой шаров, – ответил Лорерт. – Пока на корабле бушуют гобы, Пришельцу нет смысла высовываться из отсека. Гобы представляют для него такую же опасность, как и для нас. Но у него есть защита – шары. Эти же шары защищают и нас, спасибо спручьему запаху! Погоди-ка… – Лорерт осторожно приблизился к стене, на выступе которой покоилась одна из сфер. – Интересно, этот шарик можно взять в руки?

Выступ находился на высоте примерно в два метра, и Лорерт мог свободно дотянуться до него. Однако прежде чем коснуться сферы, звездолётчик потёр ладони о ноги, вымазанные в спручьей сперме, чтобы сильнее чувствовался запах Пришельца. Только после этого он протянул руки к загадочной сфере.

Она походила на мелко ограненный бриллиант, каждая грань которого испускала свой собственный свет, который, сливаясь со светом остальных граней, создавал общую бело-голубую гамму. Лорерт дотронулся до сферической поверхности. Сияние шара не обжигало. Но главное – не исторгался убийственный луч. Шар показался даже в меру прохладным, как настоящий бриллиант. Паллиец снял его с выступа и повертел в руках, рассматривая. Шар был очень лёгким и, наверное, хрупким. Вся его поверхность искрилась.

Похоже было, что в сфере заключён какой-то источник энергии, или механизм, который не только поддерживает свечение, но и испускает лучи, схожие с бластерными.

Лорерт швырнул сферу на пол. Она раскололась с грохотом, похожим на взрыв гранаты. Огненная струя взметнулась до самого потолка.

– Зачем ты это сделал? – испугалась Эссиль.

– Хватит и одного шарика, второй нам ни к чему, – сказал Лорерт, беря оставшийся шар.

Сделал он это вовремя: в зал из раскрывшейся потайной двери вошёл гоб.

В драке ему вывернули ногу и он сильно хромал. Почти сразу появился его преследователь. Из того же коридора доносился приближающийся грохот шагов ещё нескольких истуканов.

Второй гоб без труда догнал первого, повалил на пол и обрушил на его голову удары. Тот почти не сопротивлялся. Он лежал, вздрагивая своим могучим телом. Беглецы отошли к дальней стене, но гоб, конечно, заметил их. Последним сильнейшим ударом он добил поверженного противника и выпрямился.

Когда он с каменным лицом подходил к молодым людям, он казался машиной, предназначенной для убийства. Лорерт протянул в его сторону руку с шаром. До гоба оставалось около четырёх метров, когда из шара вырвался луч и ударил истукану в голову. Не издав ни звука, тот рухнул с горелой дырой между глаз.

В зале один за другим появилось ещё несколько гобов. Вся эта орава дралась друг с другом. Каждый был сам за себя и норовил ударить, причинить увечье ближайшему к себе противнику, чтобы потом добить его. Завидев багровые двери, сразу два гоба двинулись к ним, наставив на них свои трубки. Лорерт только этого и ждал. Теперь рулевой отсек ничто не охраняло, шаров не было на своих местах! Он в волнении схватил Эссиль за руку.

Багровые двери раскрылись под действием гипнолучей. Завидев Пришельца, гобы двинулись на него.

Лорерт засмеялся, увидев, как чудовищный спрут замахал щупальцами, отбиваясь от наседавших на него истуканов. Похоже, он был беззащитен перед ними. Гобы своими могучими ручищами рвали его мягкие податливые щупальца, постепенно добираясь до «головы». Привлечённые схваткой, в рулевой отсек вошли другие гобы и тоже включились в драку с Пришельцем.

Тот мог лишь обвивать их щупальцами, приподнимать и швырять на пол. Но против гобов такая тактика не приносила успеха. Они спокойно поднимались и снова бросались в атаку. Вскоре весь пол в отсеке был завален ошмётками спручьего мяса и залит вытекшей спермой.

Стена поблизости от беглецов раздвинулась и из лабиринта вышло ещё четыре гоба. Двое направились к молодым людям с явным намерением расправиться с ними, остальные устремились в рулевой отсек.

Ближе чем на четыре метра сфера их не подпустила. Из неё вырвались сразу два луча. Один ударил в одного гоба, второй – в другого. Порождения Пришельца рухнули замертво.

Тем временем спрут отступал к стене. Она разомкнулась, и он протиснул в открывшийся коридор свою израненную тушу. Гобы крепко держали его за щупальца, стараясь не дать ему уйти, но Пришелец пожертвовал своими конечностями. Дверь за ним захлопнулась, отрубив как топором несколько щупалец. Какое-то время они ещё извивались в руках гобов и хлестали спермой.

Обнаружив, что противника нет, истуканы набросились друг на друга. Побоище в рулевом отсеке затихло довольно скоро. Два последних израненных гоба, ползая по безжизненным щупальцам и изуродованным трупам своих бывших товарищей, ещё несколько минут лупили один другого, пока, наконец, не свалились замертво. В зале сфер и в рулевом отсеке всё стихло.

Лорерт решился войти в отсек.

– Прежде всего надо определить, куда скрылась тварь, – сказал он, оглядываясь.

– Тут всё необычно, – проговорила Эссиль, осторожно ступая по запачканному полу. – Сколько непонятных приборов…

Паллиец остановился перед одной из приборных панелей и погрузился в изучение странных знаков на ней.

В смежном зале снова раздался грохот шагов и в отсек вбежали три гоба. Эссиль невольно отпрянула. Лорерт, с шаром в руке, сохраняя полное спокойствие, шагнул навстречу истуканам. Первый же гоб, который пересёк невидимую черту, получил удар лучом в голову. Шедшего за ним луч ударил в грудь. Третий гоб бросился прочь.

Лорерт передал шар Эссили, попросив встать у дверей на страже.

На одной из панелей его внимание привлекла схема, составленная в трёхмерной проекции. Линии складывались в лабиринт со значком в центре, схематично изображавшем спрута с раскинутыми щупальцами. Нашёл он на схеме и женский сектор. Взгляд звездолётчика привлекла струящаяся по панели светлая полоса, которая начиналась от мерцающей кнопки в правом нижнем углу. Лорерт нажал на неё. Тотчас в стенах рулевого отсека раскрылось сразу несколько потайных дверей, и среди них – та, за которой исчез Пришелец.

– Я, кажется, напал на его след! – крикнул звездолётчик.

Он коснулся пальцем той части схемы, на которой был обозначен женский сектор. Тут же на потолке засветился экран. На нём виден был коридор женского сектора, по которому ползла чудовищная тварь.

Пришелец полз тяжело, помогая себе изуродованными конечностями. Экран показывал, как при его приближении открываются двери кают, как он просовывает в них свои щупальца и хватает ими испуганных девушек. Те пленницы, на которых не хватило щупальцев, в ужасе выскакивали из кают и убегали от монстра. Тех же, кого ему удавалось поймать, Пришелец подтаскивал поближе к своей «голове», плотнее обвивал щупальцами и погружал в их влагалища свои концы, брызгающие ядовитой спермой. Спустя короткое время пленницы переставали сопротивляться. Спрут оставлял их лежать на полу и двигался дальше, ловя других пленниц. А тем бежать было некуда: все коридоры в женском секторе кончались тупиками.

– Погляди, что творит эта нечисть! – кричала Эссиль, которую трясло от ужаса и отвращения.

– Спрут делает новых гобов, – Лорерт старался говорить спокойно, подавляя клокотавший в груди гнев. – Новых рабов, чтобы натравить на нас.

– Лорерт, мы должны спасти девушек!

– Идём к лифту, – коротко ответил он. – Я знаю маршрут.

В гравитационном туннеле их сразу подняло в воздух.

Лорерт затормозил у входа в один из коридоров. Молодые люди прошли его до конца и в тупике направили трубку на стену, открыв вход в женский сектор. Оттуда доносились отчаянные крики. Лорерт передал шар Эссили, сжал кинжал и бросился к каютам. Эссиль побежала за ним.

Их глазам предстало страшное зрелище. Изуродованный, но всё ещё грозный Пришелец, загородив своей тушей коридор, загнал большую толпу девушек в тупик. Они сгрудились там, а он выхватывал уцелевшими щупальцами то одну, то другую, притягивал к себе и впрыскивал в их организм смертоносную сперму.

Закончив акт с одной, спрут тотчас отбрасывал онемевшее тело и хватал другую. Кожа у изнасилованных быстро темнела. Но должно было пройти ещё какое-то время, прежде чем они очнутся в обличье гобов.

Когда в коридоре появились Лорерт и Эссиль, уже несколько свежеизготовленных истуканов успело очнуться. Пришелец послал им телепатический приказ убить мужчину.

Гобы двинулись на беглецов. Эссиль, помня, что эти нелюди только что были девушками, её подругами, медлила приближаться к ним со сферой.

Между тем два первых гоба уже набросились на Лорерта. Тела их ещё не успели окаменеть, и звездолётчику удалось всадить в грудь одному из них кинжал. Лезвие поразило сердце гоба и он рухнул замертво. Другому Лорерт нанёс мощный удар кулаком в челюсть.

– Эссиль, скорее! – закричал он.

Опомнившаяся девушка кинулась вперёд. Засверкали лучи, и напавшие на Лорерта гобы повалились с горелыми ранами.

Спрут заревел, увидев в руках Эссили смертоносную сферу. Он оставил пленниц и пополз к похитителям огнемёта.

Беглецам пришлось отступить: сфера не реагировала на Пришельца. А тот приближался, издавая грозное урчание. Тянулись его щупальца, выпученный глаз, казалось, вот-вот выскочит из орбиты.

Эссиль, пятясь, споткнулась о труп гоба. Лорерт едва успел подхватить шар, выпавший из её рук. И в этот момент одно из щупальцев в судорожном рывке дотянулось до ноги девушки. Она закричала от резкой боли. Паллиец, не помня себя, бросился к щупальцу и полоснул по нему кинжалом. Эссиль высвободилась, но сразу несколько щупальцев захлестнули звездолётчика.

Даже скрученный, Лорерт пытался бороться с чудовищем. Он всаживал кинжал в его конечности, отбивался ногами, дёргался всем телом и напрягал силы, стараясь ослабить хватку колец. Но их объятия становились всё туже. Наконец рука Лорерта с занесённым кинжалом бессильно опустилась. Пришелец заурчал удовлетворённо…

Эссиль, поначалу в безмолвном ужасе наблюдавшая за схваткой, вдруг дико вскрикнула. Почти не понимая, что делает, она швырнула в ненавистного спрута сферу.

Та ударилась об пол и взорвалась с оглушительным грохотом. Взрывная волна приподняла тяжёлую тушу, а взметнувшийся столб пламени пропорол её насквозь и исхлестал в клочья. По полу растеклось белесое месиво, в котором плавали грязно-зелёные куски тела и извивались в предсмертных конвульсиях оторванные конечности.

Эссиль кинулась к Лорерту. Он был почти погребён под разбросанными останками чудовища. Обвивавшие его щупальца разжались и едва шевелились. Один из обрубков попытался захлестнуть ногу Эссили, но у мерзкой конечности уже не было сил.

Пришелец погиб, и одно за другим гибли его разорванные отростки.

– Лорерт! – Эссиль приподняла поникшую голову звездолётчика, обхватила её руками, прижала к груди. – Лорерт, ты слышишь меня?

В эту минуту к ней приблизились два гоба – последние, которых успел произвести Пришелец. Они очнулись за несколько мгновений до его гибели и успели принять телепатический приказ убить мужчину.

Истуканы вырвали бесчувственное тело паллийца из рук Эссили. Она пронзительно закричала, вцепилась в него…

И тут толпа пленниц, до сих пор в страхе жавшаяся к углу, с визгом бросилась на гобов. Ярость и напор несчастных девушек были так велики, что новоиспечённые истуканы были тотчас повалены и связаны. Их оттащили к стене, а Лорерта бережно подняли и перенесли на тюфяк.

Девушки не знали, что им делать с пленными гобами. Убивать было жалко, ведь совсем недавно это были их подруги.

– Может, без спрута они снова обратятся в людей? – толковали они между собой, разглядывая темнолицых.

В организме гобов продолжали происходить изменения. Их тела становились твёрже, сильнее. И в какой-то момент истуканы порвали непрочные путы и, доказывая, что жалость им неведома, снова ринулись на Лорерта.

На этот раз справиться с ними стоило гораздо большего труда. Немало пленниц получили раны и увечья, прежде чем удалось усмирить сатанинские создания. Ненависть к спруту была настолько сильна, что не отступил никто. Кинжал вонзили в грудь сначала одному гобу, потом второму, и те затихли навсегда.

Лорерт очнулся через несколько часов.

– Эссиль…

– Я здесь, – девушка наклонилась над ним.

– Ты жива, – Лорерт улыбнулся.

– Пришелец убит, взорвался! – наперебой заговорили окружавшие звездолётчика пленницы. – Его взорвал огненный шар!

Лорерт не сводил глаз с Эссили, мучительно припоминая случившееся и радуясь, что она жива.

Прошла неделя, и его здоровье восстановилось окончательно. Возможно, оказала своё благотворное действие та безвкусная каша, которая и после смерти Пришельца продолжала автоматически доставляться в женский сектор.

Выйдя в лабиринт, Лорерт убедился, что гобы перебили друг друга. Экраны рулевого отсека показывали приближающийся Гефиор – планету, где находилась паллийская колония. Видимо, чёрный звездолёт шёл заранее заданным маршрутом, который предусматривал облёт всех колоний этого галактического сектора. Предполагалось взять их женщин на борт, а сами колонии уничтожить.

Но теперь некому было включить излучение, которое вывело бы из строя всю аппаратуру на Гефиоре. Чёрный звездолёт был засечён локаторами.

Лорерт с Эссилью не выходили из рулевого отсека. Паллиец был поглощён изучением кнопок и схем. Он пока не мог полностью контролировать движение корабля – слишком многое ему было непонятно, однако кое в чём он уже начал разбираться. Он показал Эссили на увеличивающиеся световые конусы на одном из экранов. Это навстречу чёрному звездолёту летели патрульные корабли Гефиора.

Невидимые гравитационные лучи, протянувшиеся от них, опутали звездолёт Пришельца. Началось его конвоирование.

Проникшие на борт гефиорские разведчики нашли Лорерта и Эссиль в рулевом отсеке. Влюблённые лежали на приборной панели и даже не сразу разжали объятия при звуках шагов гефиорцев.

Вскоре в 411-й галактический сектор прибыл паллийский боевой флот. Но здесь ему уже нечего было делать. Он вернулся на Паллию, захватив с собой пассажиров, среди которых были Лорерт и его молодая жена.

Операция трепанации черепа была завершена. Майкл Гордон стащил с рук резиновые перчатки, обдав стоявших рядом клубами тальковой пыли.

Смотрите сами, сэр! У него нет мозга!

Капитан Арчибальд Лоу подошел поближе. На узком операционном диванчике, покрытом дерматином и клеенкой, лежал труп молодого мужчины с неестественно вывернутой головой. Крышка черепа, аккуратно спиленная, лежала поодаль среди блестящих хирургических инструментов. Полость, где у каждого человека должен находиться мозг, была пуста.

Год назад на поверхность планеты Эонида опустился космический корабль белого цвета с ярко-красной надписью «Сталкер 2» на борту. Острый нос корабля заволокло густым дымом. Внутри что-то всхлипнуло, дернулось, послышалась серия легких хлопков. Звездолет опасно накренился, но удержался в неустойчивом равновесии. Вслед за этим с лающим стуком открылся вход и оттуда, задыхаясь и кашляя, вывалился человек, судорожно хватая ртом воздух. Из люка вылетали клубы дыма и хлопья вонючей сажи, засыпая лежащего бархатным покрывалом гари. В корабле что-то продолжало рваться, лопаться и гореть. Рыжие языки пламени, словно дразнясь, выскакивали наружу, съедая без остатка белый цвет краски вокруг двери. Человек, мучительно закашлявшись, медленно пополз в сторону от звездолета, изо всех сил загребая руками теплый песок и вырывая с корнем пучки травы, попадающиеся под руки.

Он успел отползти метров триста и укрыться за стеной кустарника, когда корабль, задрожав, стал медленно оседать на бок. Дернувшись в агонии, звездолет взорвался на куски и отшвырнул человека взрывной волной еще метров на сто.

Бурль всеми шестью глазами напряженно следил за происходящим из укрытия, приникнув к экрану. Когда все было кончено, он подозвал клешней коллегу Рэдра и приказал выслать на место катастрофы аптечку и сканеры. Из люка выпорхнули автоматические спасатели и тихо жужжа стремительно рванулись в сторону лежащего человека.

Через час Бурль получил подробный отчет. В результате сканирования головного мозга умирающего были получены следующие данные:

1. Имя – Владимир Иванович Белый.

2. Пол – мужской.

3. Физические и психические данные не имеют ничего общего с особенностями местных жителей.

4. Предположительно – гуманоидный тип (на планете пришельца в сходных климатических условиях эволюция шла абсолютно иным путем).

5. К настоящему моменту детей не имеет.

Кроме этого из мозга потерпевшего была извлечена масса потрясающей информации о жизни на его родной планете и в космосе.

– Сколько он проживет? – спросил Бурль коллегу, прикрывая глаза.

– Неизвестно, как повлияют на него наши медикаменты. Приборы пока однозначных ответов не дают. Нет времени на детальные исследования. Необходимо было срочное вмешательство.

Рэдр подобострастно посмотрел на начальника и продолжил:

– Есть одно неприятное сообщение, господин Бурль. Дело в том, что информация об умирающем пришельце, не оставившем после себя потомства просочилась за стены нашего учреждения. Жители написали прошение на ваше имя, господин главнокомандующий, они требуют оказать пришельцу Великую Помощь. Вы знаете, что у нас на планете ни одна особь мужского пола не умирала еще, не оставив после себя потомство. Жители взволнованы, могут начаться беспорядки.

– Как произошла утечка информации?! – вне себя заорал взбешенный Бурль. – У нашего учреждения не может быть таких срывов!

Он заскользил по стеклянному полу комнаты, по-стариковски скрипя членистыми суставами и задевая хитиновым панцирем о стены. От ярости жвалы его работали с большой скоростью и на них блестящими каплями выступил яд. Подчиненные в страхе расступались перед ним, раболепно потирая передними клешнями в знак повиновения и раскаянья. Когда приступ злости прошел, Бурль стал отдавать четкие и ясные приказания:

– Приступить к моделированию жены пришельца. Великая Помощь будет оказана.

В такой ситуации нельзя было поступить иначе. Для Бурля самым страшным в жизни было бы умереть, не оставив потомства, как, впрочем, и для всех эонидян.

Неподвижное тело инопланетянина было перенесено в стерильную лабораторию с условиями, приближенными к земным (насколько хорошо помнил свою планету пришелец). Помещение было огромным, над ним висело синее небо. В нем находился огромный луг, дремучий лес, река, водопады. Под потолком свистели птахи, цветы благоухали и покрывались по утру росой.

Неутомимые автоматические целители поддерживали состояние раненого во время сна, но когда он просыпался, разлетались врассыпную в скрытые под потолком ниши.

Ноги пострадавшего, раздробленные при падении, были заменены великолепными протезами. Медикаменты и внутривенное питание прекрасно переносились пришельцем. Через неделю он начал приходить в себя, вырываясь из забытья.

Владимир Иванович Белый, или просто Володя, лежал чудесным утром на мягкой зеленой травке. Он сладко потянулся и открыл глаза. Вроде бы ничего не болело, только немного ныли ноги. Он оглядел их – все в порядке. Ноги как ноги.

О катастрофе Володя ничего не помнил. Этот блок его памяти был стерт, чтобы не травмировать выздоравливающего. Он был уверен, что находится на Земле, в отпуске, только не мог понять, в каком конкретно месте. То ли на даче в Малаховке, то ли в Альпах. Но в нем жило чувство радости и довольства всем на свете, тщательно синтезированное медикаментами…

– Господин Бурль! Макеты возлюбленных землянина готовы! На ученом совете было несколько версий. Просмотрели психо-копии всех женщин, о которых думал пациент в течении последних пяти лет. Трех пожилых женщин – видимо мать и бабушек – в расчет не брали. Оставалось пять молодых. Выбрали ту, о которой землянин думал перед предполагаемой смертью. Эмоциональный букет – любовь, сожаление о разлуке (она предпочла другого) и слабая, щемящая надежда на новую встречу. Смотрите – вот они!

Раздвинулись двери, и в комнату вошли легким шагом три юные девушки, лет по восемнадцати. Все рыжие, с коротенькой стрижкой, веселой улыбкой и стройной фигурой. Все три абсолютные копии друг друга внешне. Но из-за сложности электронного исполнения в них были предусмотрены различные функции.

Номер первый «Маруся-подруга» – может болтать, хохотать, петь – все, что умела настоящая Маруся в Володиных воспоминаниях.

Номер второй – вечерний, «Маруся-невеста» – томная, нежная, ласковая и задумчивая.

Номер третий – самый трудоемкий в исполнении – ночной, «Маруся-жена-любовница» – такой Маруси Володя вообще не знал. Создатели руководствовались запечатленными в памяти Володи другими женщинами и эротическими фильмами, которые смотрел когда-то землянин. Кроме того, Маруся третья была приспособлена к материнству, что для ученых планеты было чудом гениальности и изобретательности. Такие эксперименты до того времени не проводились. Все шло естественным путем. Эти модели прошли проверку в кратчайшие сроки, и из трехсот созданных были отобраны три самые удачные…

Володя шагал к лесу, насвистывая веселую песенку. Он собирал землянику, и ягоды были на вкус как раз такие, какими он их помнил в детстве – то есть слаще и душистей, чем потом…

– Господин Бурль! Начали!

– Номер первый – пошел!

Из леса навстречу Володе вышла худенькая девичья фигурка с лукошком в руках. Он остолбенел: – Маруська! Нет, не может быть, ей уже лет тридцать должно быть, – быстро пронеслось в голове.

Но тут она рассмеялась и, помахав ему рукой, крикнула: – Володька! Целый час тебя ищу, а ты тут дрыхнешь! Смылся, кровопивец, деспот и тиран!

Все сомнения разом отпали. Маруся всегда его так дразнила, когда притворялась, что сердится. Лицо обдала волна жара, Володя задохнулся от восторга, даже нос вспотел и задрожали колени.

– Наверное, сплю! – подумал он и больно ущипнул себя за ухо. – Нет, не сплю, все правда!

С индейским криком и улюлюканьем он кинулся к ней. Они хохотали, бегали, прыгали, болтали обо всем на свете, дурачились, пели песни и купались в реке, в общем делали все то, что записано в инструкции по эксплуатации модели номер один «Маруся-подруга». Наступил вечер. Маруся побежала в лес «по нужде»…

– Господин Бурль!

– Номер второй – пошел!

Вышла Маруся из лесу вся какая-то тихая, задумчивая. Задушевно глянула Володе в глаза, робко улыбнулась. От бесшабашного веселья не осталось и следа. Настроение Маруси совсем переменилось.

– Давай костер зажжем, – сказала она, – и посидим тихонько.

К этой, другой Марусе, Володю потянуло с новой силой. Когда костер разгорелся, он обнял ее за плечи и нежно прижал к себе…

Все, что происходило дальше, – вздохи, поцелуи, нежное бормотание, – было записано в инструкции по эксплуатации за номером два.

– Господин Бурль! Может быть перенесем Великую Помощь на другой раз? Смотрите, ведь он совсем выздоровел. Адаптируется потихоньку, а там, глядишь, и сам справится с созданием своего потомства.

– Нет, господни Рэдр! В казне планеты мало средств на такие дорогие эксперименты. Переделывать модели не годится, а женской особи данного вида у нас на планете никогда, как вы знаете, не будет! Так он и скончается без потомства и Великую Помощь от нас не получит. Пятно ляжет на всю планету! Вы ведь знаете, модели выйдут из строя через сутки! Номер третий – пошел!

Маруся отошла от Володи собрать немного хворосту. Вернувшись, она бросила охапку сучьев в огонь. Костер осветил ее горящий взгляд и влажные малиновые губы. Она резко нагнулась к огню, и от ветхого ситцевого сарафанчика под весом груди оторвались сразу две верхние пуговки. Грудь, как два апельсина, оранжевая при свете костра, вырвалась наружу. Она и сама вся стала как огонь – рыжие волосы, медовые глаза и апельсиновая грудь. На одной груди – родинка. Володя не знал, что у нее есть там родинка, он никогда не видел ее грудь, но смутно помнил, что такое же темное пятнышко потрясающе подействовало на него в каком-то давным-давно виденном фильме.

Маруся не вскрикнула и не запахнулась, хотя Володя думал, что она так и поступит. Помнится, Маруська была страшная трусиха и визжала всегда, как ошпаренная, если кто-то вдруг случайно натыкался на нее в неглиже. Наоборот, она пристально смотрела Володе в глаза и наклонялась все ниже и ниже, маня его своим малиновым ртом и медовым взглядом. Одна грудь коснулась Володиной щеки. Он ощутил бархатную кожу и вдохнул аромат ее тела. Голова у него закружилась, он привлек Марусю к себе. Володя шептал ласковые слова, листья шумели, трава пахла земляникой. Девушка, легкая и женственная, грациозная как пантера и ненасытная как вампир, была суммой всех его возможных и невозможных представлений о сексе, сосредоточением юношеских мечтаний о любви и взрослых представлений о страсти. Он был счастлив жгуче и сладостно, как никогда и нигде.

– За это можно умереть, – подумал Володя, растворяясь в блаженстве. И, как будто подчиняясь этой его мысли, Маруся номер три, «жена-любовница-вамп», вырастила из ладони огромную, полую внутри иглу и с силой воткнула ее Володе где-то за ухом. Затем, медленно двигаясь, страстно стала выпивать его мозг. Володя чувствовал, что умирает. Весь наполненный блаженством и истомой, он не сопротивлялся. Все, что происходило, соответствовало его желаниям.

В крови землянина бродил неземной наркотик, проникший в тело с конца иглы.

Третья Маруся выполнила свое предназначение, которое по пунктам было записано в инструкции по эксплуатации номер три. Эта фаза эксперимента прошла успешно.

Господин Бурль с умилением смотрел по монитору это рождение новой жизни. Когда придет его время, он соединится с прекрасной, дородной женской особью в блестящем хитиновом панцире. Эта чудесная красавица увековечит его жизнь в следующих поколениях. После ночи любви она вонзит в него иглу и высосет весь мозг, до последней капельки, чтобы ничего в нем не пропало. Господин Бурль, уже угасая, будет счастлив, ведь мозг, как трафарет, отпечатает в сознании его детей все прошлые поколения Бурлей, и дети, его дети, будут умнее отца ровно на одно поколение – на его жизнь. Он отдаст им себя с радостью, ведь дети – цель и смысл жизни каждого эонидянина. Они с рождения будут знать столько, сколько все поколения Бурлей с начала мира. Развитие на планете никогда не остановится, оно будет лететь все выше и выше – от деда к отцу, от отца – к детям. На том стоит мир.

Бурль оповестил всех жителей планеты о том, что Великая Помощь чужаку была оказана. Все были счастливы, поздравляя друг друга с гуманностью по отношению к землянину, свидетельствовавшую о том, что их цивилизация высокоразвитая и, безусловно, добра ко всем во Вселенной.

Через год после этих событий Майкл Гордон, бортовой врач и кэп Арчибальд Лоу вышли из операционной в недоумении и замешательстве, решив не распространяться об этом случае на своем корабле «Бегущая по звездам». Местные жители, крабо-пауки, встретили их с почестями, как родных. Каких-либо враждебных действий с их стороны можно было не опасаться. Вряд ли они убили беднягу землянина.

На улице навстречу им попался целый выводок крошечных крабо-паучат, еще нетвердо стоящих на дрожащих членистых ножках. Они громко горланили на чистом космолингвите, что было удивительно само по себе, так как у крабо-пауков речевой аппарат может издавать только скрипяще-щелкающие звуки, которые и являются их языком. Так вот, дети с упоением орали:

– Мой прадедушка Вася был слесарем, мой дедушка Ваня был токарем, мой папа Володя был космонавигатором!!!

Особенно напирали они на слово «космонавигатор».

Мелех лежал на койке и упорно считал до ста. Спать не хотелось. Нет ничего хуже, когда спать не хочется, а надо. Время отдыха – коротких четыре часа, потом опять на пост. Мелех заскрипел зубами и перевернулся на бок в тот самый момент, когда в бокс вошел сержант Зангель. Он был в потрепанном, выцветшем комбинезоне, истоптанных башмаках на босу ногу и с карабином в руке. Бросив его в угол, сержант подошел к столу и устало опустился на один из ящиков, заменявших стулья.

– Ну, как дела? – спросил Мелех.

– Плохо, – сморщился Зангель. – За барьером опять зашевелились. Кунц сказал, что это по графику, но что-то ему там не нравится.

– Что именно?

– А черт его знает. То ли интенсивность больше, то ли повысился коэффициент проникаемости, я в этом не разбираюсь.

– Я тоже, – согласился Мелех.

Под ногами завибрировало, ухнул отражатель, и все стихло.

– А что Центральная? – глухо спросил Мелех.

– Молчит, чтоб их там…

– Может того…

– Не думаю, – неуверенно произнес Зангель. – У них силовая установка мощнее, да и людей хватает.

Они помолчали. Потом сержант извлек из нагрудного кармана пачку сигарет, закурил.

– Тьфу ты, – сплюнул он на пол, – осталась только эта гадость, – он снова недовольно сморщился. Тебе хорошо, лейтенант, ты не куришь.

Мелех закрыл глаза. Надо было все-таки уснуть.

– Кстати, Хилиаст пришел, – выпустив кольцо дыма, сказал Зангель.

Мелех открыл глаза.

– Опять пропустили? – раздраженно спросил он.

– Да кто его пропускал? Никто. Он сам через барьер проходит, и не надо, чтобы его кто-то пропускал.

– Знаю я эти байки, – зло процедил Мелех. – Кому-нибудь я голову оторву. Это точно.

Зангель пожал плечами:

– Не хочешь, не верь. Дело твое, лейтенант.

Мелех поднялся с койки. Спать расхотелось совсем.

– Где он?

– Кто?

– Хилиаст!

– А где же ему быть? – удивился сержант. – В столовой кашу наворачивает и, кстати, все плачется, что в последний раз.

Мелех нахмурился.

– Это как понимать?

– Я, думаешь, знаю? Хилиаста разве поймешь?

Мелех повернул к нему широкое лицо, посмотрел сверху вниз. Затем молча надел ремень с кобурой на боку и вышел из бокса.

В коридоре было сумрачно и сыро, в застоявшемся воздухе чувствовался запах гнили и оружейной смазки. По бетонному, расписанному узорами трещин полу он двинулся вдоль низких щербатых стен к столовой. Под потолком едва-едва тлели лампочки, закрытые стеклянными колпаками в металлической оплетке. Пройдя шагов тридцать, Мелех остановился, толкнул тяжелую окованную дверь. Она со скрипом поддалась.

В столовой было светлее. Несколько столов и грубо сколоченных табуретов занимали все ее пространство. За одним из столов сидел Хилиаст. Мелех взглянул на него и тут же отвел глаза в сторону. Его чуть не стошнило.

А ведь он более-менее еще сохранил человеческие черты, подумал Мелех, вытирая рукавом куртки холодный пот, струившийся со лба.

Он расстегнул кобуру, сделал шаг в столовую и остановился. Сцепив зубы, снова взглянул на Хилиаста. Далеко выступающие изо рта клыки. Горящие красным светом глаза. Лысый зеленоватый череп. Длинные когти на пальцах. По лицу и рукам все время стекает слизь и, превращаясь в тонкую ниточку, каплями падает на пол.

Мелех отвернулся, увидел сквозь раздаточное окно испуганно жавшегося к двери повара.

– Смерть! – вдруг закричал Хилиаст, не открывая рта. – День последний ваш. Все умрете сегодня!

Он отбросил от себя пустой котелок и начал медленно подниматься. Мелех не спеша извлек из кобуры пистолет и выстрелил несколько раз, целясь в голову. Во все стороны брызнула зеленоватая жижа. Хилиаст покачнулся, а потом резко, словно мгновенно раскрутились все гайки, осел на пол превратившись в бесформенную глыбу мышц и кожи.

В окно выглянул повар, удовлетворенно крякнул и поспешил убраться подальше.

Сзади распахнулась дверь, вбежало двое солдат с карабинами наперевес.

– Кто стрелял? – спросил один из них.

– Все в порядке, – не оборачиваясь, ответил Мелех. Можете возвращаться на свой пост.

Солдаты несколько минут потоптались на месте, затем ушли. Мелех вышел за ними.

Он вернулся в бокс, не раздеваясь завалился на кровать. Зангель чистил карабин.

– Ну что, поговорил с Хилиастом? – спросил он.

– Угу, – Мелех закрыл глаза и зевнул. – Спать надо.

Разбудил его Зангель через полчаса.

– Тут к тебе посыльный от полковника.

Мелех с трудом разомкнул веки.

– Чего? – устало спросил он.

– Полковник вызывает.

Мелех, кряхтя, слез с койки.

– Что ему надо? – спросил он у посыльного и, не дожидаясь ответа, направился к двери.

– Не могу знать, – ответил солдат, облаченный в адъютантскую форму, тоже потрепанную и выцветшую.

Они пошли по коридору, потом долго спускались по лестнице еще глубже под землю, наконец остановились перед дверью из сплошной чугунной плиты.

– Проходите, – сказал посыльный.

Мелех вздохнул и отворил дверь.

Полковник Дайнцберг сидел в глубоком кресле, откинувшись на спинку. Заплывшее жиром тело медленно вздымалось в такт дыханию. Маленькие голубые глазки в упор смотрели на Мелеха.

– Подонок! – рыкнул он. – Какого дьявола ты пристрелил Хилиаста?

Мелех аккуратно закрыл за собой дверь, вытянулся по стойке «смирно», и вяло, глядя в сторону, ответил:

– Надоел он всем. А сегодня перегнул палку…

– М-лчать! – Дайнцберг побагровел от гнева. – Ты знаешь, мерзавец, что за барьером творится?

– Хилиаст прошел на объект без нашего ведома. Это потенциальная опасность для всех нас, тем более…

– М-лчать! – снова перебил его полковник. – Эта тварь была единственным связывающим звеном с внешним миром.

– А так ли оно для нас необходимо?

Полковник поперхнулся.

– В карцер! – заорал он. – Трое суток ареста!

– Слушаюсь.

Мелех щелкнул каблуками, повернулся кругом и вышел вон.

– Ну что? – спросил посыльный.

– Веди в карцер, – невесело усмехнулся Мелех.

Пол судорожно вздрагивал, с потолка сыпалась штукатурка, но здесь, внизу, было тихо. Мелех сидел на подстилке из прошлогодней соломы и прислушивался, надеясь уловить хоть какой-то звук, по которому можно было бы догадаться, что происходит наверху. Когда он совсем потерял надежду, где-то вдалеке послышался шум шагов. Мелех напрягся, ожидая худшего, но дверь открыл доктор Кунц. Он был бледен, обильно измазан грязью, на лице застыл испуг.

– Бежим, – заикаясь, пробормотал он. – Все кончено. Они пробили брешь в четырех местах.

Мелех был уже на ногах. Он подскочил к Кунцу, схватил его за отворот халата.

– Что?!!

– Солдаты отстреливаются, но это бесполезно, – обреченно выдохнул доктор. – Надо уходить на нижние этажи, может быть, там нас не найдут. Мелех ударил его ладонью по лицу.

– Марш наверх! Если они на объекте, спасения нет.

Кунц жалобно застонал:

– Отпустите меня, лейтенант, я ведь вас выпустил отсюда.

– Мразь! – зашелся в крике Мелех. – А ну-ка вперед, бегом марш!

Доктор продолжал стоять на месте.

– Что я сказал?..

Внезапно погас свет.

Мелех вытянул руку, но доктора уже не было. Он рванулся к двери, нащупал косяк и вывалился в коридор. Здесь тоже было темно. Мелех медленно побрел вдоль стены, касаясь ее рукой. Сколько он так шел, Мелех не запомнил может быть час, может два, а может несколько минут. Постепенно до него стали доноситься одиночные выстрелы, еще какой-то непонятный шум. Это подстегивало, гнало вперед, туда, где, он знал, гибли его товарищи. И в конце туннеля забрезжил свет.

Через минуту он был уже на воздухе. Смрадно чадил перевернутый броневик, на земле лежали клочья слизи и трупы солдат. Яркий дневной свет резанул Мелеху по глазам, будто кто-то с силой ударил рукой по переносице. Пока оп привыкал к нему, каждая клеточка его тела готова была разорваться от ужаса. Но все было тихо.

Наконец Мелех смог оглядеться. Он обвел взглядом место бойни, увидел вдалеке возле пакгаузов шевелящийся клубок нечеловеческих тел. Мелех нагнулся и подобрал с земли карабин. Рядом лежал человек в форме адъютанта. Лицо его расплылось, словно было сделано из студня. Мелех безразлично отвел взгляд и побежал к пакгаузам. Оттуда еще доносились выстрелы.

Справа, сквозь то место, где проходил силовой барьер, втекал на территорию базы поток протоплазмы. По его поверхности катились крупные пузыри и взрывались, издавая громкое шипение. Низкое серое небо испражняло из себя зловонные куски слизи.

Мелех добежал до пакгаузов, обойдя стороной клубок тел, нырнул в широкий проем и сразу увидел полковника. Он лежал на полу, изо рта вытекала тоненькая струйка крови, но глаза смотрели осмысленно. Возле окон засели с карабинами десятка полтора солдат. Ими командовал Загель.

Мелех склонился над Дайнцбергом:

– Ничего, полковник, как-нибудь выкрутимся.

Уголки губ у полковника дрогнули. Он с трудом попытался сотворить на лице улыбку, однако эта адская работа оказалась ему не по силам.

– Все, конец, – прошептали его губы. – Человеческой цивилизации больше не существует.

– А Центральная?

Дайнцберг закрыл глаза.

– Значит, и они…

Полковник молчал, тяжело дыша и мелко вздрагивая всем телом.

– Тогда надо взорвать ракеты.

– Их нет. Превратились в какую-то губку, – не поднимая век, прошептал Дайнцберг. – Полные шахты светящейся губки. Смешно…

Он страшно захрипел, резко дернулся и обмяк.

Мелех выпрямился, сжал еще крепче в руке карабин и двинулся к окну. Зангель удивленно взглянул на него:

– Ты как здесь очутился?

– Через проем.

– Какой проем?

Мелех оглянулся и с ужасом уставился на целую стену рядом с мертвым полковником. Зангель перехватил его взгляд, побледнел.

– Надо уходить, – решительно сказал он. – Это уже не пакгауз.

Мелех молча кивнул.

– Бери командование на себя, лейтенант.

Солдаты возле окон в этот момент засуетились, открыли беспорядочную стрельбу. Вдалеке послышались громкие вопли, затем все стихло. И тут прямо на глазах окна стали уменьшаться в размерах, постепенно превращаясь в узкие бойницы.

– Все на выход! – рявкнул Мелех. – Быстро!

Команду не пришлось повторять дважды. Последняя дюжина парней – все, что осталось от личного состава некогда боевой ракетной части – бросилась к дверям. Мелех и Зангель отступали последними, медленно пятясь и, на всякий случай, паля по бойницам. Солдаты один за другим скрывались в проеме двери, походившем сейчас на смыкающиеся челюсти акулы.

– Что будем делать дальше? – спросил Зангель, когда они оказались снаружи и залегли цепью.

– Не знаю, – вдруг осознал Мелех. – Наверное, надо укрыться на нижних этажах, – вспомнив доктора, через несколько секунд ответил он.

– Вряд ли это поможет, – мрачно усмехнулся сержант. – против нас целая планета, черт бы ее побрал, – он тяжело вздохнул. – Подумать только, полгода назад я отдыхал с Бертой на Канарах, когда был в отпуске. А теперь на Земле осталась только эта гадость.

– И мы.

– Нас бы давно уже не существовало, если бы база не была окружена силовым барьером.

– И все же мы пока живы.

– Надолго ли?

Они затихли.

Мелех осматривал окрестности, прикидывая, как пробиться обратно к шахте жилого сектора. Груда тел уже куда-то исчезла, но зато поток протоплазмы рассек территорию базы чуть ли не пополам. С севера двигался точно такой же пузырящийся ручей. Из-за цистерн с горючим выкатилось несколько огромных шаров. Они выплюнули из себя прозрачные струи какой-то дряни и начали медленно приближаться.

Кто-то из солдат громко вскрикнул и тут же смолк. Одежда на нем дымилась, расползаясь по швам.

– Огонь! – заорал Зангель.

Грянул дружный залп. Несколько шаров взорвалось, разбрасывая вокруг себя тучи брызг. Одна из капель попала на руку Мелеху. Он ощутил сильное жжение и боль. Кожа сразу же покраснела, начав быстро вспухать. Мелех зло выругался, перезарядил карабин и снова выстрелил. Через несколько секунд шары, как по команде, развернулись и снова скрылись за цистернами.

Однако сразу же в наступление пошли крысы. Впрочем, на крыс они были похожи только своими размерами и наглостью. Несколько тысяч таких тварей, ощетинившись ядовитыми стальными волосками и сверкая острыми, как иглы, зубами, с трех сторон начали окружать людей.

Они намерились прижать нас к пакгаузу, – зарычал Зангель.

– Знаю, – хмуро ответил Мелех. – Но назад нам дороги нет. Необходимо пробиваться, пока не поздно, к гаражу.

Зангель крякнул:

– Попробуем добраться к Центральной?

– Некуда добираться, сержант, понимаешь, некуда, – раздельно выговаривая каждое слово, произнес Мелех.

Зангель застыл на месте, долго и неотрывно смотрел на лейтенанта, потом глухо спросил:

– Значит, мы последние?

– Да.

Сержант внезапно расхохотался.

Ну и черт с ним. Лучше быть последними, нежели первыми. Мы хоть эти полгода пожили, а их всех сразу. За несколько минут. И Макса, и Клару, и Берту…

Он перестал смеяться. Глаза превратились в бездонные провалы.

– И Берту?.. – недоуменно повторил он.

– Не раскисать! – рявкнул Мелех. – Встать! Бегом марш к гаражу.

Солдаты уже отстреливались от надвигающейся лавины псевдокрыс, но, услышав команду, вскочили на ноги и бросились вслед за Мелехом в еще не закрывшуюся щель между крысами и пакгаузом. И в этот миг пакгауз взорвался. Из его развороченных внутренностей начали высовываться наружу десятки гибких щупалец, заканчивающихся тонкими раздвоенными иглами.

Мелех перепрыгнул через одно из них, выстрелил на ходу и побежал дальше. Подоспела первая волна крыс.

Иногда часы кажутся минутами или вообще секундами. Субъективное время вдруг сжимается в крохотную точку нейтронной звезды. Мелеху показалось, что он целую вечность бежит к гаражу, отбиваясь прикладом от наседающих крыс, стреляя в их разинутые пасти, уклоняясь от острых игл щупалец. Но прошла только минута, за которую он достиг гаража, распахнул дверь и увидел прямо перед собой новенький, сверкающий белизной «джип».

Мелех прыгнул на сидение, завел мотор. В гараж ворвался Зангель, потом еще один солдат – молодой безусый парень с вытянутым изможденным лицом.

– Это все, – прохрипел Зангель. – Остальные остались там.

Мелех выругался, нажал до упора педаль акселератора, рванув машину с места. Под колесами зачавкали раздавленные крысы. Мелех обогнул пакгауз и направил машину к приемнику жилой шахты… Однако возле здания санитарной службы пришлось свернуть. Дорогу пересекал ручей протоплазмы.

– Крысы отстали, – с заднего сидения сообщил Зангель.

Это хорошо, подумал Мелех. Это очень даже хорошо.

Он вел «джип» на предельной скорости, почти не выбирая дороги. Автомобиль подпрыгивал на ухабах, иногда отрываясь от земли всеми четырьмя колесами.

– Что-то я позабыл твое имя, – сказал Зангель, обращаясь к солдату.

Тот с застывшим, испуганным лицом сидел рядом с ним на заднем сидении.

– Пауль Толецки, – едва слышно вымолвил он.

– Поляк?

– Отец был родом из Польши. Приехал сюда на заработки да так и остался.

А ведь я тоже не немец, подумал Мелех. Правда, деда моего привезли сюда насильно, когда Германия воевала с Россией, точнее, со всем миром. Он тоже остался. И он очень не хотел, чтобы я был военным. Теперь его уже нет в живых, а я…

– Тормози! – заорал сзади Зангель.

Мелех скорее автоматически, нежели понимая, что происходит, нажал на педаль тормоза. Взвизгнули фрикционные накладки, и «джип» замер на месте.

Мелех с ужасом уставился на глубокую трещину, все больше расширявшуюся с каждой секундой.

– Назад! продолжал кричать Зангель.

А Мелех тупо смотрел, как из глубины расщелины на поверхность медленно выползает гигантский, окруженный нестерпимо ярким сиянием червь. В нагрудном кармане бешено защелкал счетчик Гейгера. Мелех очнулся. Сказалась выработанная годами привычка мгновенно реагировать на радиационную опасность. Он переключил скорость с нейтральной на заднюю, выжимая одновременно педаль газа. Толстое тело червя, сплошь покрытое буграми и наростами, уже почти касалось машины, когда «джип» начал катиться назад. Чудовище громко взвыло, распахнув огромную пасть, усеянную тысячами острых зубов, и прыгнуло в их сторону.

Зангель выстрелил, но червь даже не почувствовал этого. Толецки тоже начал стрелять, Мелех же тем временем круто развернул автомобиль и снова направил его к зданию санслужбы. Но теперь поток протоплазмы полностью отрезал им путь к отступлению.

– Что будем делать? – не поворачивая головы, выкрикнул Мелех.

– Тварь эта, похоже, не очень-то быстро передвигается, – задумчиво ответил Зангель, наблюдая за монстром. – Попробуй увести ее подальше, а потом обогнать.

– Отлично, сержант! Другого выхода, пожалуй, у нас нет.

Мелех повел машину вдоль потока, затем резко повернул и уже напрямик погнал к приемнику. Трещина осталась далеко слева, червь справа.

– Кажется, выбрались, – сказал сержант, когда до жилой шахты оставалось метров четыреста.

Мелех зло взглянул на него через плечо.

– У русских есть такая поговорка: «Не говори „гоп“, пока…»

Что-то прошелестело над головой. Толецки вскрикнул, и сразу же закричал Зангель. Мелех быстро обернулся и увидел, как что-то огромное, с невероятных размеров кожаными крыльями, покрытыми толстым слоем слизи, ухватило когтями обоих его товарищей и взмыло вверх. Лейтенант бросил руль, схватил карабин, лежавший на соседнем сидении, и открыл беглый огонь. Чудовище вздрогнуло, разжало одну из своих лап, и Зангель рухнул на землю почти с десятиметровой высоты. Мелех продолжал стрелять, но тварь взмыла высоко в серое небо и исчезла.

Мелех остановил машину, бросился к распростертому телу. Зангель был еще жив. Он тяжело дышал, из носа, пульсируя, вытекала кровь.

– Нет, Курт, нет! Ты должен жить, застонал Мелех.

– Небо, – прошептал Зангель, – какое отвратительное небо. И ни разу не было солнца. Полгода…

Он резко выдохнул воздух из легких и затих.

– Нет! – заорал Мелех. – Нет!

Он закрыл лицо руками, громко рыдая. Потом тяжело поднялся на ноги и, шатаясь, побрел к стоявшему совсем рядом приемнику шахты.

Вот и все, подумал он. Последний. Я – последний. О, боже, за что ты меня покарал?

Он остановился возле самой двери, воздел руки к небу и громко выкрикнул:

– За что?!!

Дверь распахнулась. Кто-то с силой рванул его на себя. Но прежде чем погрузиться в бездну безумия, мозг Мелеха зафиксировал момент, когда серые облака вдруг разошлись у него над головой, и лучи двух гигантских голубых солнц на секунду осветили то, что некогда называлось ракетной базой РХ-263. Мелех еще успел удивиться.

С потолка капала вода. Кунц сидел возле ванны отстойника и разговаривал с самим собой.

– Можно было бы уйти дальше, но некуда. А здесь они нас найдут. Обязательно найдут.

Рядом сидел Мелех. Он смотрел в одну точку, лицо ничего не выражало. Кунц давно понял, что собеседник из него никудышный, потому и говорил сам с собой:

– Просто невероятно, что за несколько минут биосфера Земли претерпела такие изменения.

Лицо у Мелеха оживилось. Доктор повернулся к нему, обрадованно спросил:

– Ты тоже так считаешь?

– Крысы чавкали под колесами, как гнилые помидоры. Это было забавно, – Мелех расхохотался.

– А-а… Ты все про свое, – разочарованно протянул Кунц. – Ну да ладно. Я вот другого не пойму. Даже сверхмощное биологическое оружие не могло бы повлиять так стремительно на растительность и живые организмы. Впрочем, нас во многое не посвящали.

– А шары… шары? Мыльные пузыри это были, а не шары.

– Произошло полное перерождение природы. Но это могло случиться не только в результате применения оружия.

– Червяк похож на тех, что трупы едят. Но здоровенный! Зангель ему между глаз «бах», а тому хоть бы что. И все же мы его вздули. Ха-ха-ха.

– Природа изменилась сама. Произошел своего рода мутагенный взрыв. Хм… Вполне возможно, что именно так оно и было. Люди слишком долго издевались над своей планетой, а терпению всегда приходит когда-нибудь конец. И все равно за несколько минут такие изменения произойти не могли. Вообще такое впечатление, что мы оказались на другой планете. Но это же бред! Как, каким образом нас могло закинуть в этот ад? Господь Бог постарался? Чушь собачья. Тогда кто???

– В ту кожистую тварь я всадил целую обойму. Но это не помогло, сержант сломал себе шею. А потом я увидел… увидел… увидел…

Верхние угли в горниле покрылись серовато-белым пеплом, лишь нижние, багрово-оранжевые, проглядывали в просветы не спекшейся пока корки, напоминая переполненные звериной яростью глаза, и как бы расплавляли воздух над собой, делая его зыбким и тягучим, прорывались дальше и играли золотисто-красными отблесками на разложенном на грязном, в подпалинах столе клеймах, прутьях, клещах, молотках, ножах, деревянном кнутовище, захватанном до блеска, и металлических вставках в концы треххвостого кнута, в лужице на земляном, утрамбованном полу, подернутой пленкой и похожей на темно-вишневый студень, на отшлифованном жале крюка, повисшего над лужицей на толстой бечеве, продетой в кольцо, которое было приделано к высокому, покрытому копотью потолку, на железном засове низкой, закругленной сверху двери с маленьким глазком, сколоченной из толстых дубовых досок, на железном засове и полосах другой двери, широкой, почти квадратной, которая находилась напротив первой и выше, под потолком, и к ней вела каменная лестница в пять стертых ступенек и без перил, на сложенных из дикого камня и будто покрытых потом, отсыревших стенах, на темной, потерявшей краски иконе и еле коптящей, бронзовой лампадке, висящих в углу, на стоявшем там же на полу чугуне с придавленной камнем крышкой, на покрывале, ститом из волчьих шкур, которым была застелена лавка, на воде в двух кадках, стоявших между лавкой и горном, на лице человека, приземистого, но широкого в кости, с густой темно-русой с рыжинкой бородой, который мыл руки в ближней к огню кадке. Если на лбу, с прилипшими к нему темно-русыми прядями, и на медного цвета, будто покрытых загаром, щеках и крупном пористом носу блики перемещались медленно, плавно, то на поверхности воды вели себя беспокойно: то дробились, то сливались, то совсем исчезали, когда человек окунал или вытягивал закопченные сильные руки, покрытые густой, но короткой, подпаленной шерстью. Вытянув руки из воды, он долго тер их золой, скреб ногтями, а потом выковыривал лучинкой из под ногтей грязь, которая, попав на мокрые подушечки, оставляла розовые следы, и окунал снова по локоть, до закатанных рукавов грязной, в бурых пятнах спереди, желтовато-белой, исподней рубахи, мокрой под мышками и между лопатками. Зола всплывала на поверхность темно-серыми комками, какое-то время перекатывалась на волнах вместе с отблесками, словно пыталась прогнать их, и постепенно исчезала, то ли растворяясь, то ли оседая на дно. Выигравшие поединок отблески сбивались в широкую полосу и затихали, обхватив замершие локти, и казалось, что падают золотисто-красные не от углей в горниле, а от рук.

Кто-то тихонько, по-мышиному поскребся в верхнюю дверь раз, другой. Тяжелая дверь качнулась от сильного толчка и замерла приоткрытая на самую малость, точно ее отщепили от косяка, вогнав клин. В щель просунулась черная собачья голова с седой клочковатой шерстью вокруг пасти, лысым темечком и золотой серьгой в правом ухе. Пес долго и настороженно принюхивался, подергивая черным влажным носом, затем полыхнул, оглядывая помещение, багровыми, как раскаленные угли, глазами, которые, потухнув, превратились в бельма с едва заметными черными рисочками в центре. Куцехвостое, без единого светлого пятнышка туловище протиснулось вслед за головой и как бы подталкивая ее, замерло на верхней ступеньке, брезгливо стряхнув с лап снежинки, кончиком хвоста ударило по дубовой двери, которая легко и бесшумно захлопнулась. Прямо с лестницы пес сиганул на стол, обнюхал разложенные там инструменты, недовольно фыркнул и глухо рыкнул и вторым прыжком оказался у лужицы. Шерсть вздыбилась на его холке, будто хотела достать до нависшего над ней крюка, по телу пробежала судорога. Пес тявкнул хрипло, словно кашлянул, легонько ткнулся мордой в лужицу, прорывая пленку, и начал жадно лизать. В углу пасти появилась розовая слюна, а из глотки послышалось довольное урчание, напоминающее скрежет ножа, который точат на вертящемся круге. Урчание становилось все громче и громче, будто круг вертели все быстрее и быстрее.

Хозяин словно не замечал гостя, минут пять еще держал руки в воде, потом побултыхал ими и медленно, точно не хотел, чтобы хоть капля упала на пол, высунул из воды и подержал над кадкой. Грязной тряпкой – лоскутом от старой исподней рубахи – вытер руки и повесил ее на гвоздь, вбитый в стену у горна. Только после этого он повернулся к псу, вылизывающему края неглубокой впадинки, в которой стояла лужица.

Почувствовав взгляд человека, черный пес испуганно вжал голову в плечи и осторожно, словно ждал удара и готов был отпрыгнуть, повернул ее. Глаза его, встретившись с чедовеческими, налились краснотой, точно зрачки-рисочки, растекаясь по бельмам, изменяли цвет и наполняли их, затем вспыхнули, будто выстрелили багровыми искрами, но не смогли одолеть глаза человека и потухли. Пес встал на задние лапы, пригнул голову, точно кланялся, обхватил левой лапой морду, а правой ударил по золотой серьге. Она издала звук, чистый и звонкий, будто ударили по ней золотым молоточком, – и пес вдруг увеличился в несколько раз, а шерсть уплотнилась и соткалась в толстую черную материю плаща, укрывавшего от макушки до лап. Полы плаща распахнулись и опали, и из него, точно светлокоричневая гусеница из черного кокона, высунулся лысый старичок с жиденькой седой бороденкой, с похожими на бельма глазами, имеющими вместо зрачков еле заметные рисочки, и с золотой серьгой в правом ухе. Старичок откинул плащ за спину, вытер узкой морщинистой темно-коричневой рукой по-юношески алые губы, тонкие и постоянно шевелящиеся, будто черви на огне, и радостно захихикал. Смех был необычный – будто топором рубили кольчугу – хрз-хрз-хрз!..

– Отдыхаем после трудов праведных? – спросил старичок и, подобрав полы плаща, бесшумно подкрался мелкими шажками к нижней двери, посмотрел в глазок. То, что он там увидел, подняло дыбом сохранившиеся на затылке редкие седые пряди и заставило старичка зябко поежиться. – Отмучился грешник… Предупреждал его, неслуха, предлагал ко мне в помощники идти. Так нет, гордыня его обуяла: думал, самый хитрый, не выследят. А кто-то возьми и подкинь попу письмецо подметное – и нет больше злодея! Хрз-хрз-хрз!..

– И тебя ждет такое, – равнодушно произнес хозяин.

– Нас, – поправил гость, подошел к нему и с ехидной усмешкой заглянул снизу в лицо, быстро шевеля алыми губами, будто смаковал исходящий от хозяина запах. – Каждому воздастся по делам его – так, кажется, в Писании?.. Значит, обоих ждет геена огненная. Хрз-хрз-хрз!

– Разве? Ты губишь души, а я – кат.

– А чего же тогда люди тебя душегубом зовут, а?! – старичок захихикал и опять заглянул снизу в глаза хозяина. Увиденное заставило оборвать смех на полуноте. – Ну, ладно, не время разговоры праздные вести. Помнишь уговор?

– Помню.

– Сделал?

Хозяин не ответил.

Старичок нетерпеливо задергался, затряс лысой головой и протянутыми руками, жалобно заскулил:

– Дай, дай, дай!..

– Уговор, – отрезал хозяин.

– У-угх! – раздраженно рыкнул старичок, торопливо сунул руку за отворот светло-коричневого старенького зипуна, долго рылся там и вытянул ее сжатой в кулак. Поднеся сухонький кулак к лицу ката и резко разжав пальцы, продемонстрировал на темно-коричневой ладони золотую монету, новенькую, блестящую и, казалось, еще теплую после чеканки.

Хозяин взял ее двумя толстыми почерневшими от железа и огня пальцами, попробовал на зуб. Сходив к иконке, достал из-за нее маленький серебряный сосудик, пузатый и с узким горлышком, вернулся к столу, кинул на него монету. Вытянув из горлышка пробку – потемневший от времени сучок – брызгнул из сосудика на монету. Она зашипела, как раскаленное железо в воде, вспыхнула синеватым пламенем. Запахло серой. Когда пламя потухло, на столе вместо монеты лежала горсть обоженной, красноватой глины. Хозяин тряхнул сосудиком в сторону гостя.

Колдун шарахнулся от брызг, злобно рыкнул – и сразу заискивающе засмеялся.

– Пошутил – каюсь!

– Не люба святая водица?

– Ой, не люба! – признался старичок. – Спрятал бы ты ee, a?

– Вдруг ты еще раз пошутишь?.. Ну-ка, выкладывай.

Колдун достал вторую монету, не новую, с зазубриной на обрезе, кинул на стол. Она покатилась, перепрыгнула, звякнув, через металический прут, ударилась о клещи и, покачавшись, легла на стол. Капля святой воды, упавшая в центр ее, не растеклась и заиграла разными цветами, как росинка под солнечными лучами. Хозяин поднял ее, долго с любопытством рассматривал, покусывая западающие в рот кончики рыжеватых усов, а затем спрятал в мешочек, висевший на гайтане, рядом с позеленевшим медным крестиком.

– Помни, – сказал колдун, пока будешь расплачиваться ею, будет возвращаться к тебе, а если подаришь…

– Не запамятую.

– Как же, как же! Хрз-хрз-хрз!.. Да, теперь заживешь на славу: вино, девки, – гуляй душа! – согласился старичок и протянул к нему сложенные лодочкой темно-коричневые ладони: – Давай!

Хозяин шагнул к лавке, замер, будто вспомнил что-то, и пригнув голову, как при входе в низкую дверь, пошел к стоявшему в углу под иконкой чугуну с крышкой, придавленной камнем. Скинув крышку и камень на пол, долго бултыхал рукой в чугуне, пока не нашел то, что нужно. Он оторвал от висевшей на гвозде, грязной тряпки лоскуток, завернул в него выловленное из чугуна, вытер покрытую розовой влагой руку, а потом отдал сверток колдуну.

Тот схватил жадно и сразу отступил задом шага на три от хозяина. Осторожно, точно боялся сделать больно, развернул лоскуток на узкой ладони. Посередине лоскута, на розовом мокром пятне, лежало большое сердце, свежее, будто вырвано из груди только что.

– У-у, какое большое! – Колдун понюхал его, подергивая носом и шевеля алыми губами. – И дух от него нечеловеческий! Фр-р!..

– Нечисть и воняет нечистью, – ответил хозяин, почесывая щеку.

– Теперь мне послужит! – радостно сказал старичок, завернул сердце в лоскут и завязал тугим узлом. Славный будет холоп! Хрз-хрх-хрз!..

Он опять подошел к нижней двери, посмотрел в глазок, на этот раз спокойно.

– Сожгут тело-то?

– Поутру, – ответил кат.

– Успею, – тихо вымолвил колдун и вернулся к столу. – Ну, прощай!

– До встречи, – мрачно произнес кат.

Старичок лукаво захихикал, хотел сказать что-то, но передумал. Схватив зубами узелок, он закутался с головой в плащ, присел. Из под плаща донесся чистый звон, будто золотым молоточком ударили по золотой серьге, – и старичок превратился в черного пса с узелком в зубах. Прошмыгнув мимо хозяина, взлетел по лестнице, царапнул лапой дверь, заставив приоткрыться на самую малость, и исчез за ней.

Хозяин поднялся по лестнице, закрыл дверь на засов и трижды перекрестил ее. Вернувшись к горну, накидал в него древесных углей из стоявшего рядом мешка и часто заработал мехами. Они жалобно скрипели и выдували воздух со звуком, похожим на лопотание. Пламя загудело, заметалось по горнилу, ярко осветило помещение. Блики веселее забегали по инструментам, стенам, воде, покрывалу.

Хозяин подошел к столу, выбрал два прута, гладких с одного конца и шершавых, в окалине, с противоположного. Постучав шершавыми концами по столу, сбивая окалину, опустил их в кадку с водой, точно закаливал. Прутья нужны были, чтобы нанизать на них куски мяса, которые хозяин вынимал из чугуна, стоявшего в углу под иконкой. Упругие и скользкие куски линями выскальзывали из корявой руки, плюхались в рассол, разбрызгивая его. Тяжелые, тягучие капли стекали по стенам, по чугуну извне, застревая на крутом боку, словно раздумывали, не упасть ли прямо отсюда на пол, и, не решившись, ползли дальше между бугорками копоти. Рука с растопыренными толстыми пальцами ныряла в зев чугуна, по-новой вылавливала кусок и медленно, опасаясь уронить, вытягивала из рассола, а другая рука подносила прут шершавым концом к темно-красному, казалось, только что вырезанному из тела, мясу, вдавливала в середину куска, образуя впадинку, которая мигом заполнялась бледно-розовой жидкостью, похожей на сукровицу. Прут с трудом протыкал мясо и, словно никак не мог остановиться, вонзался в него на всю длину, сначала до державшей прут руки, потом – до последнего нанизанного куска. С мяса долго еще падали розоватые тягучие соленые капли, как будто оно оплакивало само себя, и дорожка из слез протянулась от чугуна к горну, куда вернулся кат. Прутья были закреплены в горниле так, чтобы огонь не доставал до мяса, но оно все равно быстро потеряло влажный блеск и потемнело. Золотисто-красные языки жадно тянулись к нему, иногда добирались-таки и уволакивали за собой бледно-розовые слезинки, которые, упав на угли, сразу испарялись.

Кат сходил к лавке, достал из-под серого с рыжими подпалинами покрывала зеленый штоф с водкой и краюху черного хлеба, надкушенную с одного бока. Поставив мешок с углем напротив горнила, сел на него лицом к огню, отхлебнул из штофа, занюхал хлебом и замер, уставившись на пляшущие золотисто-красные языки. Казалось, он молился им, беззвучно произнося слова, в которых была и жалоба на то, что не успел родиться во времена огнепоклонников. Иногда, словно этого требовал ритуал обряда, поворачивал прутья, чтобы мясо поджаривалось ровно, снова выпивал маленький глоток водки и занюхивал хлебом.

Когда мясо поджарилось хорошо, вынул оба прута из горнила, положил один мясом на клещи и ножи, а второй поднес ко рту, жадно вцепился зубами в верхний кусок, по-звериному дернул головой, отрывая его, проглотил, почти не пережевывая, лишь фырчал, обдувая обожженное небо, и ронял на подбородок капли горячего жирного сока. Каждый кусок запивал водкой и закусывал хлебом, который кусал мягко, будто деснами, и тыльной стороной ладони стирал с бороды капли и крошки. Вскоре оба прута опустели и были брошены на стол у молотка, а штоф в угол у чугуна, где напоминал выглядывающую из-под большого черного камня зеленую лягушку. Хозяин потянулся, хрустнув костями, почесал волосатую грудь, засунув руку в разрез рубахи, достал из-за пазухи мешочек на гайтане, а из мешочка – золотую монету с зазубринкой на обрезе и, вытерев руку о штаны на бедре, положил монету на мозолистую широкую ладонь и долго смотрел на нее с тем благоговением, с каким недавно любовался пламенем. Потом монета была спрятана в мешочек, а мешочек – за пазуху, хозяин подошел к лавке и, не раздеваясь и не разуваясь, завалился на нее поверх покрывала. Через минуту он уже храпел. Храп напоминал треск костей, перемалываемых каменными жерновами…

Разбудили ката грохот в верхнюю дверь – сначала тарабанили кулаками, затем шибали ногой – и крики:

– Эй, открывай!

Он сел на лавке, зевнул, перекрестив привычно рот, долго чесал спину, потом задумался, вспоминая, отчего на душе тяжело, и рука так и осталась заведенной за спину, а глаза тупо уставились на одно из двух окошек-бойниц, расположенных почти под потолком в стене напротив горна, через разрисованные морозом стекла которых в помещение проникал тусклый свет. Вспомнив, что было ночью, он подошел к дальней от горна кадке, припал ртом к воде и долго пил, громко сопя. В другой кадке он медленно умылся, не обращая внимания на грохот и по-собачьи отфыркиваясь. Вытирался снятой с гвоздя грязной тряпкой, надолго прижимая к лицу, будто хотел на целый день запомнить ее запах. Перед тем, как открыть верхнюю дверь, трижды перекрестил ее и сплюнул через левое плечо.

– Православные уже заутреню отстояли, а ты все дрыхнешь! – накинулся на него вошедший первым стрелец – статный юноша с озорными глазами и нежным светлым пушком на щеках и подбородке, одетый в сшитый по фигуре красный кафтан и красную шапку с рыжим беличьим околышком.

Второй стрелец был постарше годами, с черной бородой, заостренной книзу и плохо прикрывающей сабельный шрам на левой щеке. Кафтан на нем был поплоше, а шапка с заячьим околышком. Остановившись на верхней ступеньке, он нашел глазами иконку и перекрестился на нее. Движения его были степенны, а выражение лица строго и исполнено достоинства. Он прошел за молодым к нижней двери, подождал, пока тот заглянет в глазок и испуганно отпрянет, посмотрел и сам, долго и без страха.

Хозяин словно не замечал их. Сложив в горниле костерком щепки и поленья и накидав сверху углей, оторвал от куска бересты длинную ленту, белую с черными крапинками с одной стороны и светло-коричневую с другой, поджег ее от лампадки и, прикрывая ладонью огонь, жадно пожирающий ленту и коптящий густым черным дымом, отнес к горнилу и сунул в костерок. Подождав, пока пламя разгорится получше, подкинул углей и неспешно заработал мехами, которые наполнили помещение жалобным скрипом и лопотанием.

Шумно хлопнув дверью, в помещение зашел священник, высокий, дородный и круглолицый, с красными от мороза и водки щеками и носом, с окладистой светло-русой бородой, в черной рясе до пят, поверх которой был надет на длинной, до пупа, серебряной цепи серебряный крест с большим рубином в перекрестьи. Правой рукой он цепко, как за рукоять меча, держался за основание креста. Простуженным басом поп спросил у хозяина, показав бородой на нижнюю дверь:

– Там?

– А куда он денется, мертвый? – сказал кат.

– Ну, мало ли?! От колдуна всего можно ждать! – Поп выставил крест вперед, второй рукой открыл нижнюю дверь и вошел в нее со словами: – Господи, спаси и сохрани…

И стрельцы скрылись за дверью. Вскоре оттуда выскочил юноша, снял шапку, истово перекрестился несколько раз и вы вытер шапкой побледневший лоб. Второй стрелец выбрался задом, волоча за собой голое задубелое тело, казавшееся черным от синяков и засохшей крови. Лицо трупа было обезображено, без ноздрей, губ и ушей, а закатившиеся глаза смотрели пустыми белками, напоминая комочки снега на саже. Грудь была разворочена, поломанные ребра походили на сучья с ободранной корой. Юный стрелец подождал, пока тело перетянут через порог, подхватил за несгибающиеся ноги с обожженными ступнями. Последним вышел поп, остановился на пороге, осенил крестным знамением комнату, из которой вынесли труп, и закрыл дверь, произнося:

– Bo имя отца, и сына, и святого духа, аминь!

Стрельцы вытащили мертвого колдуна во двор, послышалось испуганное ржание и голос юноши:

– Балуй, сволочь!

Направился к выходу и священник, но хозяин преградил ему дорогу.

– Батюшка, молебен хочу… – скороговоркой произнес он.

– Чего тебе? – не понял священник.

– Молебен, во спасение души грешной, – повторил кат. – Вчера поутру в лесу шатуна на рогатину посадил. Шкуру хочу… в уплату за молебен…

– А-а! Ну, давай… Во спасение души – это надо, особенно тебе. Работенка у тебя того… – он посмотрел на орудия пыток, на хозяина – не обиделся ли? – и добавил: – Богоугодное дело делаешь – там зачтется… А шкуру давай. Мне сегодня уже поднесли одну. Ночью, слыхал, переполох был?

– Нет, спал я, – ответил хозяин, пряча глаза.

– Ну, здоров ты спать! Такой шум был – всех на ноги поднял, кроме тебя!

– А что стряслось?

– Медведь в терем княжеский залез, в коморку к ключнику. Разодрал его в клочья – если б не золотая серьга, не опознали бы. И дворового помял. Хорошо, стрельцы подоспели, упорались с косолапым!

– Медведь? Ключника? – переспросил кат.

– Ага. Тоже шатун. Лето сухое было, не нагуляли жирку, вот и шатаются около людского жилья, – сказал поп. – Непонятно только, как он в коморку забрался. Окно в ней зарешеченное, а дверь изнутри на засов была заперта: вышибали, когда услышали оттуда крики и рев… Странно все это. И зелья всякие в коморке нашли. С червоточинкой был ключник. Давно я к нему приглядывался, да не за что было зацепиться, ловок был, сукин сын!.. Ну, о покойниках или хорошее, или… – он перекрестился, потом боевито вскинул голову и цепче ухватился за крест.

– Где там твоя шкура?

– Сейчас.

Хозяин исчез за нижней дверью и вернулся через несколько минут с пустыми руками и растерянным лицом.

– Нету, – промолвил он и подозрительно посмотрел вслед ушедшим стрельцам. – Вчера вечером была. Когда мертвеца затаскивал была – ей-богу!

– Темнишь братец! – недовольно пробасил священник.

– Истинный крест не вру! – перекрестившись, поклялся хозяин. Поняв, что не очень-то ему верят, предложил: – Может это – золотой? – Он вынул из-за пазухи мешочек, достал из него монету с зазубринкой на обрезе. – За молебен… во спасение… Нет, дарю. На церковь.

Поп попробовал монету на зуб, впившись в нее белыми крупными клыками, довольно улыбнулся и спрятал в загашник под рясу. Благословив ката, протянул ему серебряный крест для поцелуя.

Кат приложился потресканными губами к багровому камню, на котором играли золотистые отблески, обслюнявил его и как будто слизал отблески. И так и стоял, не разгибаясь, пока священник не скрылся за верхней дверью. Очнувшись, подошел к лавке и долго искал что-то под покрывалом, серым и с рыжими подпалинами, словно боялся, что если подымет его, то превратится оно в стаю волков. Находку он сжал двумя руками, осторожно вынул из-под покрывала, понес к горну. Потемневший от засохшей крови узелок упал в самый жар, на раскаленные золотисто-красные угли, запрыгал, как живой, и вдруг взорвался синим пламенем, испускающим черный жирный дым, который завертелся воронкой и стремительно вылетел в дымоход. Из горнила сильно запахло серой.

Иван Морозов торопился с ночного дежурства домой. На часах пробило половина двенадцатого, когда он выходил с почты. Если считать, что от почты до деревни не более четверти часа пути, то, по расчетам Ивана, было где-то около полуночи.

Иван прибавил шагу.

Сам себе стесняясь в этом признаться, он побаивался идти мимо кладбища и всякий раз, минуя красную кирпичную ограду, старался смотреть только перед собой. Вообще-то Иван считал себя храбрым человеком и поэтому не желал пользоваться кружной дорогой – тогда вместо двенадцати он приходил бы домой в час.

Как всегда, заметив темную массу деревьев на фоне звездного неба, Иван прибавил шаг, чтобы поскорее миновать неприятное место. Вход на кладбище зиял жуткой чернотой. Не удержавшись, он бросил мимолетный взгляд туда и к ужасу своему вдруг увидел, как от стены отделилась черная фигура человека. Непонятно почему, но это до смерти испугало не трусливого, в общем-то, мужика.

Он оглянулся через плечо – черная фигура, не отставая, двигалась за ним по дороге. Иван поднажал на собственные ноги – фигура за спиной тоже ускорила шаги. Перетрусив не на шутку, он кинулся бегом. Делая огромные скачки, черная фигура мчалась следом – прыжки ее были резкие, как у кузнечика, и колени, похоже, не сгибались. Все это видел Иван мельком, оборачиваясь, и в безотчетном ужасе все прибавлял и прибавлял ходу.

Но фигура мчалась быстрее, и скоро беглец услышал за спиной свистящее дыхание незнакомца. Обернувшись еще раз, Иван, к еще большему своему ужасу, узнал деда Василия, которого похоронили на прошлой неделе. Про деда ходили нехорошие слухи – что он-де и с нечистой силой знается, и порчу на людей может навести. У нагонявшего Ивана деда отчего-то было синее лицо и багровые, горевшие, будто угли, глаза, тонкие красные губы растягивались в непонятной ухмылке, облизывал их такой же длинный и красный язык. «Вурдалак!» – со страхом подумал Иван, и от этого ноги его словно налились свинцом. Он споткнулся на ровном месте и грянулся наземь. Хотел вскочить, но вурдалак прыгнул ему на спину и запустил зубы в шею.

…Рано поутру три хозяйки, вышедшие со стадом, наткнулись посреди дороги на посиневший бездыханный труп Ивана Морозова. Жена его Анна отчаянно голосила – на руках у нее осталось трое малолетних детей. Поначалу на трупе не могли обнаружить следов насильственной смерти, но, когда обмывали тело, одна из старух заметила маленькую синеватую ранку на тыльной стороне шеи.

– Бойся, Анна, – сказала жене Ивана эта старуха (все звали ее бабка Фроловна). – Упырь задушил твоего мужика. Вбей в могилу осиновый кол, забудь и не вспоминай, будто и не было никогда у тебя мужа. А то не ровен час встанет твой Иван из могилы и придет ночью кровь твою и детей пить.

– Опомнись, что ты городишь, бабка! – вскричала Анна. – Ведь это отец моих детей! – и, упав на труп, заголосила еще горше и отчаянней.

– Ну, дело твое. Я предупредила, – нахмурилась бабка.

…Мертвое тело Ивана Морозова обмыли, одели и положили в гроб. Потянулись родственники, желающие проститься с покойным. Стон и плач стояли в доме Ивана. Анна кричала, не переставая, обнимая то гроб, то двоих старших детей – шестилетних близнецов, мальчика и девочку. Иногда, словно обезумев, она бросалась к люльке, где кричал и сучил ножонками их долгожданный новорожденный сын.

Соседки выходили из хаты с заплаканными глазами и тяжелым чувством на сердце. Все жалели Анну.

Мертвое тело стояло в гробу в соседней комнате. Анна находилась при нем неотступно, пока ей не стало плохо и она не упала около гроба. Голова ее бессильно поникла на его край в ногах усопшего. Долго ли, мало ли находилась Анна в забытьи – в себя ее привело прикосновение чего-то холодного. От этого сердце женщины упало куда-то вниз, и ноги тоже похолодели. Она с усилием открыла глаза и увидела, что тело мужа наполовину привстало в гробу. Руками покойник шарил по Анне, пытаясь то ли добраться до горла, то ли обнять. Анна отшатнулась, закричала и снова потеряла сознание. Вбежали родственники. Анну подняли, с трудом привели в себя. Теперь она и сама не могла понять, почудилось ли ей в припадке воспаленного воображения или на самом деле мертвец протягивал к ней свои холодные руки.

Анна и словом не обмолвилась никому о происшедшем, и на следующий день тело Ивана отнесли на кладбище и по всем правилам предали земле.

Анна осталась одна, вдовою в тридцать лет и с тремя детьми на руках. Уютное семейное гнездо опустело, и она плакала дни и ночи напролет. Сначала с нею неотступно находились соседки, боясь, как бы в припадке горя несчастная что-либо не сделала с собой. Но каждого ждут свои дела, и на третий день Анна осталась одна. Накормив детей и уложив их спать, она села у стола и, уронив голову на руки, задумалась.

Долго сидела она так в оцепенении, пока вдруг не очнулась, как от толчка. Что-то привело ее в себя, и сразу же навалился такой ужас, что Анна вскочила с места и со страхом стала оглядываться в поисках того, что так сильно ее напугало. Но все вокруг было как обычно, все стояло на своих местах. Но страх не проходил, а наоборот перерастал в дикий, животный ужас. Ей хотелось открыть дверь и выскочить в темноту, бежать и бежать без остановки, чтобы спастись от чего-то неведомого, что к ней приближалось.

Медленно Анна обводила глазами избу. И тут взгляд ее упал на окно чуть повыше занавески к стеклу прижалось широкое сплюснутое лицо. Налитые кровью глаза незваного гостя шарили по комнате из угла в угол, ногти со скрежетом царапали по стеклу.

– Иван! – вскрикнула Анна и бросилась к окну.

Но в ту же секунду она отшатнулась прочь и закрыла лицо руками.

– Анна, открой! – послышался с улицы глухой голос.

Дрожащими руками Анна пыталась сотворить крестное знамение, но рука не повиновалась ей.

– Сгинь… сгинь… пропади… – побелевшими губами шептала она.

– Анна! Анна! – взывал голос из-за окна.

Мертвец навалился на стекло – видно было его искаженное страшной мукой лицо. Безуспешно пытался он проникнуть в комнату. Дети проснулись и заплакали. Анна бросилась завешивать окна. Рама трещала – казалось, она не выдержит навалившейся на нее тяжести. Тогда Анна кинулась в угол, сорвала икону и выставила ее в окно.

– Сгинь! Сгинь!

Одновременно она крестилась широкими взмахами руки. Мертвец страшно заревел и откинулся от окна. Послышались его удаляющиеся шаги, и все стихло.

Анна плохо помнила, как дождалась утра, и в беспамятстве побежала к Фроловне.

– Что делать? Иван приходил!

– Говорила тебе – не поверила! – покачала головой бабка. – Открывать надо твоего Ивана. Иди, зови мужиков, да кол не забудь вытесать.

– Кол? – вздрогнула Анна. – Зачем кол?

– Кол, – скрипучим голосом подтвердила Фроловна. – Да выруби непременно сама, с молитвою.

На этот раз Анна без разговоров побежала деревне. Белый день стоял на дворе, но безотчетный ужас гнал ее вперед. Как назло, все мужики ушли с утра на покос. Напрасно Анна бегала взад-вперед, стучась в каждый дом. Те же, которые остались, отмахивались от нее, как от назойливой мухи:

– С ума сошла, что ли, баба?

Усталая, разбитая, возвращалась к вечеру Анна домой, неся под мышкой свежесрубленный осиновый кол.

И вдруг, находясь примерно в сотне шагов от дома, она ясно и отчетливо увидела, как в ее дверь кто-то вошел. Со спины она не сразу узнала гостя, но потом ей почему-то показалось, что это был Иван. Мелькнула мысль – дома дети. Анна бегом бросилась к дому, распахнула все двери настежь, осмотрела каждый уголок – в доме никого не было. Решила, что ей все показалось от расстроенных нервов – события последних дней оказались для нее непосильны. К вечеру Анна опять закрыла все окна и двери, уложила детей, но самой ей не спалось. Так же, как вчера, молча и неподвижно сидела она у стола и смотрела прямо перед собой.

Приближение «этого» она почувствовала сразу. Налились холодом руки и ноги, что-то противно задрожало внутри. «Здесь! Он здесь!» – мелькнула страшная мысль. С усилием, боясь увидеть лицо мертвеца, перевела взгляд на окно – нет, там все было тихо. Но ужас не проходил. Анна испытала знакомое вчерашнее чувство. Перевела взгляд на спящих детей и на всякий случай решила взять икону.

Вынимая из иконостаса изображение Пресвятой Богородицы, она вздрогнула, словно на нее вдруг повеяло ледяным ветром. Икона выпала из рук и разбилась вдребезги. Едва живая от ужаса, Анна повернула голову.

На другом конце избы, у зыбки с недавно родившимся младенцем, стоял Иван.

– Иван! – выдохнула Анна.

Муж не обернулся. Он низко нагнулся к кроватке. Младенец закричал. Крик ребенка привел Анну в себя. В ней проснулась мать. Она бросилась к кроватке. Иван обернулся – и Анна ужаснулась, увидев, как кровожадно горят у него глаза. Это был Иван – он, но в то же время и не он. Лицо его было сине и раздуто, губы растянулись в дьявольское подобие улыбки, и зубы, ставшие, казалось, в два раза длиннее, торчали наружу. С губ вурдалака капала свежая человеческая кровь – это была кровь их маленького сына.

Анна страшно закричала и бросилась к кроватке. Маленькое дитя уже не плакало. Оно лежало с прокушенным горлом. На глазах у Анны вурдалак наклонился и жадно стал пить кровь младенца. Обезумев, крича и плача, мать бросалась вперед, пытаясь вырвать свое дитя из лап вурдалака. Сверкая красными глазами, отмахиваясь от нее одной рукой, другой он схватил младенца и потащил прочь. Анна, рыдая, бежала следом. Страх отступил перед материнским инстинктом. Старшие дети проснулись и тоже заплакали.

Упырь шагал быстро и размеренно, держа младенца одной рукой и не отрываясь от его горла. Бедное дитя уже не шевелилось. Анна бежала следом, как побитая собака. Возле чьего-то забора она схватила ржавую косу без косовища. Нагнав мертвеца, изо всей силы вонзила широкое лезвие ему в спину. Страшно заревел мертвец, выронил младенца и, выгибаясь в дугу, бросился прочь по направлению к кладбищу. Анна упала на колени перед распластанным в пыли на дороге маленьким сыном. Трупик был еще теплый, но губы и пальчики уже посинели.

Ни одна собака не выла так страшно над своими убитыми щенятами, как выла в ту ночь Анна. Люди от страха забились по избам, разбуженные этим страшным воем, и до утра, пока не рассвело, никто не смел высунуться на улицу. Все уже знали, что случилось нечто ужасное.

Похоронив новорожденного сына, Анна стала собираться. Она решила уехать к родственникам, потому что не могла оставаться по соседству со страшными вурдалаками. Опасность грозила и ее старшим детям, и ей самой. Все, кто видел Анну на другой день после того, как отнесли на кладбище маленький гробик, ужасались – она стала совершенно седая, и лицо ее почернело от горя. На селе царили страх и паника. Выходить ночью отваживались только самые отчаянные смельчаки. Тут вспомнили наказ Фроловны. Снова вытесали длинный осиновый кол.

Собрались только к вечеру. Солнце уже сильно клонилось к закату, когда подошли к тому месту, где неделю назад похоронили деда Василия. Теперь было не до щепетильностей. Расчистили землю, обнажили почерневший гроб и сорвали крышку. Мертвец лежал мокрой грудой, и запах разложения от него ощущался на расстоянии. Но губы мертвеца были свежи и красны, как у юноши, а два длинных зуба высовывались до середины подбородка, по-заячьи приподнимая мясистую верхнюю губу.

– Вот он, вурдалак!

Кто-то дико вскрикнул в толпе. Передние подались назад – труп открыл мутные водянистые глаза и по-рыбьи уставился на потревоживших его покой живых.

…Взмахнули колом и насквозь вбили его в грудь мертвеца. Глаза трупа вдруг выдавились из орбит и лопнули, растекшись по бесформенному лицу, тело выгнулось в дугу и осело. Эхом пронесся тяжкий мучительный вздох, и все стихло. Яму засыпали, оставив кол торчать вместо могильного креста.

Потом пошли к тому месту, где покоился Иван Морозов. Тут же рядышком сиротливо притулился крошечный свежий холмик – могилка новорожденного. Насыпь над могилой Ивана почему-то обрушилась, почти сровнявшись в землей. Солнце садилось. Мужики энергично взялись за лопаты, торопясь закончить дело до сумерек. В это время за спинами работавших тихо, как тень, подошла и остановилась Анна. Вдруг ужасный крик раздался от раскрытой могилы:

– Смотрите, смотрите, его здесь нет!

Подняли крышку гроба и увидели, что мертвец исчез.

– Вурдалак в деревне!

Страшная весть как ураганом смахнула всех с кладбища. Только Анна не побежала. Опустившись на колени, зачем-то стала закапывать разрытую могилу. Потом медленно поднялась, отряхнула землю с колен и побрела прочь.

Но на середине пути кольнула вдруг мысль о детях. Помчалась бегом. Еще издали услышала детские крики и плач в своей избе. Она вбежала, ожидая самого худшего. Но дома ничего подозрительного не оказалось, только дети плакали и выглядели какими-то напуганными. Приглядевшись, Анна заметила, что личики их стали почему-то бледными и прозрачными, но приписала все это скудному освещению и тому, что в последнее время сама она плохо ухаживает за детьми.

Раскаявшись, Анна бросилась к детям, но, несмотря на все материнские заботы, дети оставались сонными и вялыми, их клонило ко сну, и ей пришлось уложить детей раньше времени. Когда уже почти совсем стемнело, она, прежде чем закрыть окна и двери, выглянула во двор и увидела возвращавшихся с кладбища людей – они все же забили осиновый кол в пустую могилу Ивана Морозова.

Ночью Анна проснулась. Ей вдруг показалось, что от детской кроватки метнулась большая черная тень. Она вскочила, зажгла свет и стала в тревоге вглядываться в бледные личики спящих. Казалось, дети находятся при последнем издыхании. Внезапная слабость поразила их, все члены похолодели и одеревенели. Анна так и не заснула до утра, и все время ей чудилось за спиной чье-то постороннее присутствие. Она оборачивалась, осматривала каждый угол и даже выглядывала за окно. Ни в доме, ни на улице никого не было.

Наутро, едва рассвело, Анна снова бросилась к Фроловне. Ей необходимо было перед кем-то выплакаться, излить накопившийся черный ужас.

– Вурдалак не может войти в свою могилу. Нужно выбить осиновый кол, – сказала бабка.

Анна снова пошла по деревне, собирая людей, но никто не хотел больше связываться с мертвецом.

…Когда Анна прибежала домой, то обнаружила на кровати два уже похолодевших детских трупика.

На этот раз она не плакала и не кричала. С окаменевшим лицом, никому ничего не говоря, накрыла тела детей простыней. Трупики были синеватыми до прозрачности и казались совсем бескровными. Теперь Анна хорошо знала, кто их высосал.

– Ах, дура я, дура! Не уберегла, не усмотрела! – на высокой ноте вскрикнула она и тотчас же умолкла.

Ею овладела непреклонная решимость. До крови закусив губу, она нашла в сенях лопату и решительным шагом направилась на кладбище. Уже стемнело, но это не останавливало несчастную отчаявшуюся женщину. Она шла с лопатой на плече, и гнев ее пылал отнюдь не против мужа Ивана. Она шла сражаться с вурдалаком. Люди смотрели ей вслед и крестились в испуге.

На кладбище Анна не стала терять времени даром. Она воткнула лопату в землю, поплевав на руки, ухватилась на торчащий из могилы осиновый код. Она напрягла все силы, пытаясь вырвать жердину из рыхлой земли, но с первого раза ей это не удалась. Она приналегла снова – поверхность могилы зашевелилась, как словно кто-то толкался изнутри. Кол тоже будто придерживали там. Анну затрясло, но она упрямо тянула кол из земли. Он подавался медленно, с трудом, пот выступил на лбу Анны, она тяжело дышала, по напрягала все свои силы. Кол медленно выходил наружу, а потом вдруг резко вырвался, едва не ударив Анну по лбу. В центре могилы осталась глубокая яма, из которой показалось иссиня-черное лицо мертвеца. С колом в руках Анна пятилась назад.

На могиле происходило что-то странное и жуткое. Земля над нею вдруг стала намокать кровью, вот уже кажется, что свежая алая кровь сочится из самых недр преисподней. Лицо мертвеца становилось все больше, оно поднималось наружу. Могила распахнулась и, весь в земле, поднялся мертвец. Он был огромен и страшен, кожа висела на нем лохмотьями, изгнившее мясо полопалось тут и там и сочилось отвратительной сукровицей, но в самом центре груди зияла совсем свежая, истекающая кровью рваная рана. Кровь толчками выбивалась из пробитой груди мертвеца и тяжелыми струями стекала наземь.

Анна вскрикнула, уронила осиновый кол и бросилась бежать. Она открыла вовсе не могилу мужа. В темноте она перепутала и выпустила самого страшного упыря, виновника гибели Ивана.

Анна бежала к дому и всей кожей спины чувствовала за собой жуткую погоню. Упырь вырос до чудовищных размеров, и он даже не бежал вдогонку за жертвой, а медленно и размеренно шагал, сотрясая землю. Вот шаги за спиной все ближе и ближе. Словно ледяной смерч пронесся над головой Анны – мертвец протянул свои липкие ладони. Но она уже вбежала в сени и накрепко заперла за собою двери. Она была спасена.

Но что за незваные гости в доме? Кто пришел без приглашения оплакать безвременно погибших невинных детишек? Кто сидит у их кровати? О-о-о! Да ведь это же Иван!

Анна отшатнулась обратно в сени. Но снаружи под дверью скребся еще один мертвец. Мертвецы окружили ее со всех сторон, обложили, словно волки. Бедная женщина очутилась меж двух огней и замерла, беспомощная, глядя на труп своего мужа как загипнотизированная. Мертвец медленно шел к ней, протягивая руки. Анна не могла отвести застывшего взгляда от бесформенных, расплывчатых черт его лица.

Но вдруг в этой нечеловеческой маске трупа мелькнула знакомая черта – Ивана, мужа. Мутные невидящие глаза просветлели, их взгляд преобразился. Лицо разглаживалось от морщин и глубоких трещин, походка становилась легкой и упругой.

– Иван! – выдохнула Анна.

– Анна! Жена! – это был знакомый любимый голос.

– Иван! Иван! – Анна шагнула вперед и бросилась в раскрытые объятия любимого мужа.

Широкое супружеское ложе распахнулось и приняло вновь обретших друг друга мужа и жену. О, как стосковалась Анна по объятиям родного человека! Это были восхитительные, великолепные мгновения…

…Очнулась Анна от резкой боли в шее. Холодный, тяжелый и вонючий, на нее навалился мертвец, вцепившись длинными зубами в горло. Анна пыталась крикнуть, вырваться – тщетно. Мертвец словно бы весь проник в нее и всеми своими ядовитыми порами тянул из нее живительные соки. Анна хрипела, чувствуя, как силы уходят из нее вместе с кровью. Но в последний миг перед небытием жизнь вдруг вспыхнула в ней, подобно яркому факелу. Она с силой рванулась с ложа и подняла мертвеца над собой, вырвав его зубы из своего горла вместе с мясом.

– А-а-а-а! – на последнем издыхании выкрикнула она и швырнула упыря на пол.

Тяжелое тело грянулось так, что задрожала вся изба. В углу комнаты Анна увидела вытесанный ею же самой и не примененный к делу осиновый кол. Мгновение – и этот кол у нее в руках. Раскинув одеревеневшие члены, труп Ивана распластался на полу, тщетно пытаясь подняться. Вокруг него от удара расплылось мокрое пятно.

– Ах-ха! – выдохнула Анна и с размаху всадила острие кола в раздутый живот мертвеца.

Мертвец лопнул с гулким хлопком, обрызгав свежей кровью и стены, и окна, и даже потолок. Он был наглухо пригвожден к полу. Анна со стоном разогнулась и, шатаясь, как пьяная, пошла к кровати. Она не видела, как зашевелилась за спиной простыня, прикрывающая тела мертвых детишек. Два малолетних вурдалака подползли к ней со спины и острыми зубами вырывали из ее тела горячие, трепещущие куски плоти. Анна сидела прямо, как во сне, а потом вдруг вскинула руки и ничком упала на пол, а упырята с визгом возились и дрались на ее спине.

Две ночи подряд из дома Морозовых доносились шум и дикие вопли, словно там справляли свой шабаш ведьмы и черти со всей округи. Долго никто не решался приблизиться к зловещему дому, но вот однажды в полдень, когда, по поверьям, вся нечистая сила спит беспробудным сном, кучка любопытных опасливо стала заглядывать в окна и двери. Но было плохо видно, и тогда несколько смельчаков все же вошли. Страшное зрелище открылось их взору!

Говорят, один из любопытных умер в тот же вечер, не перенеся того, чему пришлось быть свидетелем. Кое-кто из них лишился рассудка, а те же, кто остался в здравом уме и твердой памяти, в страхе замолкали, не в силах пересказать то, что увидели там.

Зловещий дом облили керосином и подожгли вместе с мертвецами. Но те, кто осмеливался с наступлением ночи взглянуть на развалины, могли видеть черные тени, мечущиеся вперемешку с голубыми огнями над обугленными стенами. Со временем на пожарище вырос бурьян, такой высокий и густой, что полностью скрывал развалины, и нечистая сила окончательно завладела этим страшным местом.

Он вышел из вечернего сумрака. Остановился, напряженно глядя на играющих детей, неуверенно помахивая хвостом. Заходящее солнце тусклым пурпуром било ему в глаза и зрачки сжались в узкие полоски, заставляя всю поверхность радужки его темных глаз светиться призрачным красным светом оттенка свежей артериальной крови, фонтаном бьющей из разорванной плоти.

Он был молод – почти щенок, месяцев семи от роду, бездомный, неухоженный, с шерстью, не ведавшей щетки, и, без всякого сомнения, он был выродок – отклонение от нормы, довольно редко встречающееся у породистых собак. Отклонения эти отчетливо выделялись в его экстерьере, в непомерно мощных развитых задних лапах, в прихоти природы, заменившей коричневые подпалины на его шерсти на кроваво-красные, отчего шкура его приобретала недвусмысленную расцветку, более подходящую дьяволу – черное с красным. Но, тем не менее, опытный глаз заядлого собачника по обвислым ушам, короткой широкой пасти с выступающими в оскале острыми клыками, по крутому лбу, скрывающему незаурядный, умный и хитрый мозг, сразу же определил бы его породу – сильную, выносливую, своенравную и неукротимую породу ротвейлера.

Дети тоже заметили странную собачку и прекратили играть. Светловолосый мальчик лет пяти отложил надоевшую ему палку и крышку от бака, выполнявшие в его играх функции рыцарского меча и щита, и по усыпанной песком садовой дорожке побежал к калитке. Девочка в темном платьице и аккуратном кружевном передничке сразу же опустила куклу на скамейку и устремилась за братом. Она была на два года старше его и мама поручила ей приглядывать за малышом. Им разрешалось беспрепятственно бегать по всему саду, окружающему дом, и казавшегося им огромным и интересным миром, но выходить за ограду строго настрого было заказано.

– Тони, ты куда? Немедленно назад – мама заругается.

– Там собачка! Смотри какая собачка! Красная…

– Красных собак не бывает.

– Смотри, смотри…

Они остановились у ограды, разглядывая щенка. Щенок уселся на траву, смешно растопырив свои огромные задние лапы, глаза его погасли и смотрели преданно и жалобно.

– Собачка, – маленький Тони просунул свою ладошку между штакетин и потянулся к щенку.

– Тони, не смей! Укусит! – прикрикнула на него Шейла.

– Не кусит – песик хороший.

Щенок неуверенно засучил передними лапами, переставляя их, робко подал морду вперед и лизнул детскую ладошку. Слюна крупными каплями слетела с его шершавого языка.

– Песик кушать хочет, – пришел к заключению малыш и был прав. Песик действительно очень хотел есть, он еле сдерживал себя. Зрачки его нервно пульсировали, то расширяясь и наливаясь тусклым багровым огнем, то сужаясь и угасая. Он еще не научился контролировать своих эмоций. Понимая, однако, что может спугнуть этих доверчивых маленьких человечков, он все же совладал с собой. Голова его легла набок, чуткие собачьи брови поднялись горбиком и сошлись к центру, прячась под массивный лоб. От этого собачья морда приняла крайне жалобное выражение.

Девочке такая гримаса понравилась. Глядя на маму, она с детства приучалась заботиться о маленьких и беззащитных, возиться с братом ей не было в тягость, наоборот, доставляло огромное удовольствие. Играя с ним, одевая и переодевая его, она чувствовала себя взрослой женщиной, мамой. Ее крошечное детское сердце уже умело любить не только тех, кто заботился о ней, но и тех, кто нуждался в заботе.

Шейла осторожно поглядела по сторонам и, не увидев нигде взрослых, потянувшись вверх, отперла калитку. Приоткрыв ее ровно настолько что б щенок мог протиснуться, она поманила его.

– Иди сюда, песик, мы принесем тебе сейчас чего-нибудь вкусненького.

Песик не заставил себя ждать, проскользнув в образовавшуюся щель, он, тихо поскуливая и виляя высоко поднятым хвостом, закружил вокруг детей в предвкушении тепла и сытости, в предвкушении того, что должно было случиться.

Мальчик погладил его по короткой жесткой шерсти, ощутил как дрожит от возбуждения собачье тело.

– Ему холодно, давай его в дом возьмем.

– Нельзя, Тони, мама заругается, – возразила сестра.

– А она не узнает, мы его под кровать спрячем.

– Обманывать взрослых нехорошо.

– А мы не обманем, мы просто не скажем. Ну, пожалуйста, Шейлочка. Он такой хороший, он спать с нами будет, Он ведь замерзнет, а у нас вон как тепло.

Поддаваясь обаянию канючившего брата, Шейла неуверенно посмотрела на щенка. Голова того завалилась на другой бок и все сомнения разом разрешились.

В доме хлопнула дверь, на невысокое деревянное крылечко вышла молодая женщина в белом переднике. Не видя детей, скрытых за розовым кустом, она закричала, глядя по сторонам:

– Тони! Шейла! Немедленно домой, уже поздно.

Девочка выглянула из-за куста:

– Сейчас, мамочка, идем, – и, обращаясь к брату, тихо добавила. – Иди первым, отвлеки маму, а я песика проведу. Тони взвизгнул от радости и вприпрыжку помчался к дому.

Когда полная ослепительная луна выбралась наконец из синевато-серой ваты облаков, город уже спал. Маленький городок, затерянный среди бесконечной ряби холмов, лугов и лесов, тихий, спокойный, славный разве что своей великолепной овечьей шерстью и трудолюбивыми упорными людьми, пасущими и стригущими этих овец.

Спал и наш дом, окруженный садом, деревянный, двухэтажный, с балконами и верандой, старый дом, один из тех, что представляют собой основную застройку этого тихого городка. Спал и хозяин дома, намаявшийся за день на ферме, спала его молодая жена, мать Шейлы и Тони. Они лежали обнявшись на широкой дубовой кровати, хозяин изредка подергивался во сне и тогда жена не просыпаясь, сквозь сон, ласково терлась щекой об его плечо.

Спали дети в своей спальне, безмятежно посапывая во сне. Малыш скинул с себя одеяло и теперь лежал разбросав руки и ноги, Шейла же свернулась клубочком, прижав к груди свою любимую куклу.

Не спал лишь странный щенок, нашедший пристанище на плетеном прикроватном коврике. Упрятанный под кровать малыша и занавешенный свисающим одеялом, лежал он пристроив свою мордочку на вытянутых передних лапах и печальным взглядом следил, как синий лунный свет ползет по досчатому непокрашенному полу. Куски вареного мяса и куриные кости, принесенные детьми с кухни, не пошли ему впрок – еще когда он их ел, они показались ему отвратительными на вкус и запах, но он не хотел расстраивать детей и теперь непривычная пища тяготила и жгла желудок, порождая тошноту и позывы к рвоте.

Странное возбуждение сотрясало его тело, острый приятный соблазнительный запах вызывал непонятное томление. Щенок заворочался, потянулся на этот смутный зов. Выбрался из-под кровати и, поведя чутким влажным носом, повернулся к спящему мальчику, задумчиво посмотрел на него. Смутное желание усилилось, оно накатывало волнами, жаром обдавая мозг, заставляя глаза вспыхивать кровавым светом. Дрожь нетерпения охватила все его тело. Оттолкнувшись от пола, щенок уперся передними лапами в постель малыша, потянулся к нему мордочкой. Тонкие черные губы его нервно трепетали, роняя тягучие капли слюны.

Не дотянулся, уткнулся подбородком в подушку, в возбуждении нетерпеливо засучил задними лапами, когтями выбивая дробь. Тихо заскулил. Найдя наконец удобный упор, запрыгнул к малышу в постель. Лапы сразу же утонули в рыхлой пуховой перине, потревоженный толчком мальчик сквозь сон зашевелился, повел ручонкой, что-то пролепетал.

Щенок затих, широко расставив лапы по обе стороны от ребенка. Затих и мальчик, погрузился в глубокий безмятежный сон. Влекомый запахом, пес нагнул голову, присел на полусогнутых, опуская свою широкую грудь на грудь мальчика. Ощутив своим телом горячее щуплое тельце ребенка, он задрожал еще сильнее. Повернув голову на бок и обнажив клыки, подался вперед, к обнаженной детской шее. Замер на мгновение, предвкушая блаженство, и, навалившись всем телом на малыша, мощно сомкнул челюсти.

Ребенок дернулся, мелкая дрожь пробежала по его телу. Вместе с предсмертным хрипом в пасть чудовищу хлынула горячая солоновато-сладкая влага. Пес заурчал от удовольствия, торопливо сглатывая льющуюся кровь. Он чувствовал как в него переходит естество ребенка, как растут силы, раздается грудь, вширь расходятся лопатки. Влажно похрустывали растягиваемые хрящи, наливались плотью мышцы. С потоком детской крови пришла вдруг ясность ума, цель и смысл…

Девочка проснулась от какого-то неприятного хлюпающего звука. Открыв глаза, непонимающе уставилась на кроватку братика. Что-то огромное темное шевелящееся громоздилось на его постели. Это «что-то» урчало, чавкало и раздувалось. Голова Тони безвольно моталась из стороны в сторону, словно держалась на тоненькой нити. Вся подушка была залита чем-то черным, влажно блестящим в лунном свете.

Девочка испуганно вскрикнула и рывком села в своей кроватке. Привлеченное криком «что-то» прервало свое занятие и повернуло окровавленную морду к проснувшемуся ребенку. На девочку багрово сверкающими глазами смотрел ужаснейший монстр, которого не встретишь даже в сказке.

Шейла пронзительно завизжала и выскочила из своей кроватки. Монстр взревел и попытался преградить ей дорогу, выбросив в сторону длинную мускулистую, поросшую коротким черным волосом пятипалую лапу с длинными острыми когтями. Мощная кисть сомкнулась у девочки на левом локте, но чудовище не сумело рассчитать охвата и тоненькая как плеть детская рученка выскользнула из его ладони, глубоко распоров свою нежную плоть о коготь большого пальца.

Выскочив из детской Шейла, пронзительно крича и сжимая правой ладонью пораненную руку, побежала по длинной галерее второго этажа туда, где находилась родительская спальня. Старый, мирно дремлющий дом наполнился испуганными криками, визгом, ревом и топотом. Оборотень выскочил вслед за девочкой, оставив на детской кроватке растерзанное бездыханное тело малыша. Его ждали и манили новые, пока еще живые источники наслаждения. Он ощущал себя могучим и неукротимым, как тайфун, сила распирала его грудь, мышцы трещали от скрытой в них мощи. Восторг от испытанного перевоплощения с ревом вырывался из его глотки, славя создавшего его таким, какой он есть, каким он выпущен в этот мир, мир овец.

Он бежал на задних лапах, почти не претерпевших изменений, по привычке наклонив свое тело вперед. Он немного замешкался, слезая с детской кроватки, и, когда он добежал до поворота, девочка уже юркнула в спальню взрослых. На ее крики выбежали родители в длинных ночных рубашках. Увидев стремительно приближающееся чудовище, хозяин семейства издал вопль ужаса и, затолкав жену обратно в спальню, запер дверь.

Если бы оборотень умел смеяться, он бы расхохотался. С ходу высадив дверь, он ворвался в комнату. Влетел как вихрь, торжествуя, с ревом и воем, смял ненадежную преграду, сея смятение и ужас. Истерически крича, хрупкая женщина прижималась к стене, закрывая собой девочку, мужчина в дальнем углу возился с какой-то длинной загогулиной, руки его дрожали, ничего не получалось.

Прерывая давящий на уши вопль, монстр сделал шаг в сторону и могучей когтистой лапой наотмашь ударил женщину. Когти до кости располосовали щеку, подбородок, распороли горло, и крик захлебнулся в крови. Инстинктивно ощущая в мужчине более серьезного противника, монстр сразу же двинулся к нему. Что-то беспокоило его в поведении хозяина дома, сквозь источаемый человеком ужас, различал он отвагу и отчаянную решимость. Этот ничтожный человечишка, раб, овца, почему-то возомнил, что сможет совладать с ним, с ним – венцом творения, с ним – властелином этих ничтожеств, не достойных быть даже его пометом, его испражнениями. Такая уверенность настораживала.

Оборотень напрягся, приготовился к прыжку, чтоб уничтожить, смешать с кровью и раздробленными костями эту тщетную самоуверенность. И все же он опоздал – человек выпрямил загогулину, поднял ее к плечу и загогулина с оглушительным грохотом выплюнула огонь – раз, другой. Два заряда картечи, выпущенные дуплетом вонзились в тело монстра. В последнюю секунду, когда палец уже нажимал на курки, он вдруг понял, что сейчас произойдет и метнулся в сторону, спасая глаза и лицо. Смертоносный свинец огненной россыпью впился в ключицу и плечо разрывая плоть в клочья. Смертоносный, но не для него, двойной выстрел, произведенный в упор, даже не сбил его с ног, вопреки всем законам физики. Оборотень на знал и не хотел знать эти законы, он лишь почувствовал как его слегка тряхнуло, моментально восстановив равновесие, он закончил начатый маневр и человечишко рухнул под тяжестью его тела, мешая свою кровь с кровью монстра. Короткий хрип, хруст костей и все было кончено.

Только тогда монстр почувствовал боль в плече, она раздражала, но не была мучительной и он знал, что она скоро пройдет. Несколько часов и рана затянется. Он поднялся с трупа мужчины и огляделся по сторонам. Мерзкая маленькая тварь поднявшая переполох в минуту его наивысшего торжества, куда-то исчезла. Проклятая девчонка отняла у него часы блаженства, упоения кровью и властью над бездыханными телами. На выстрел и крики, наверняка, сбежится полгорода. Недостойные бараны, ничтожные твари, возомнившие себя хозяевами земли, они как пить дать попытаются убить его, его – своего господина. Ну, ничего, придет час и он расправится с ними. По одному, хитростью или силой. Его террор будет ужасен и они покорятся, преклонят перед ним колени, признают его, будут молиться на него, бояться и молиться, бояться и любить. Овцы любят силу и власть волков, и он будет этим волком. А пока… пока он должен отступить. Отступить, заметая и путая следы…

Сняв с крюка керосиновую лампу, он разбил стекло, когтем выворотил фитиль и пробку. Облил поверженные тела, скрывающие в себе еще столько упоения, пол, стены. Спустился по лестнице вниз, на кухню, нашел там бутыли с керосином, разбил их о печь и порог входной двери, взял из буфета спички…

Грохот выстрелов разбудил соседей, заспанные и переполошенные выглядывали они в окна, не понимая что случилось. И лишь заметив пламя, вспыхнувшее вдруг в окнах дома на окраине, они засуетились, забегали. На пожар сбежались полураздетые мужчины с ведрами и топорами в руках, женщины, укутанные в пледы и шали, подкатила запряженная старой клячей пожарная бочка. Сломали ограду, вытоптали сад, пытаясь приблизиться к полыхавшему во всю дому. Бегали с лестницами вокруг дома, кричали, надрывно трезвонил колокол на пожарной каланче.

В этом хаосе никто не обратил внимания на снующего в толпе молодого пса, жалобно, испуганно поскуливающего и прыгающего на трех лапах, поджав кем-то пораненную переднюю левую. В отсветах пылающего и жарко постреливающего огня, он казался совсем красным…

После той ночи, когда он понял свое предназначение, впервые ощутил восторг перевоплощения, прошло довольно много времени. О причиненной ему ране он и думать забыл – она затянулась к рассвету, через неделю розовая кожа покрылась мягкой шерсткой, только в шерстке этой почему-то преобладали голубовато-седые пучки. Кроме необычной белесой подпалины на левом боку чуть пониже холки, о его первой схватке с людьми ничто не напоминало, но он не забыл, что такое оружие в руках человека и какой вред ему оно может причинить. Убить оно его не могло, но ослепить, обездвижеть, изуродовать в самый решающий момент, в момент торжества сумело бы. Раны, конечно, зажили бы, но подставляться лишний раз он не хотел, поэтому выучился через стены улавливать резкий запах прокаленного металла, пороха, и свинца. Он сторонился таких домов, но когда не было выбора не брезговал и ими.

Он многому научился в своих странствиях, окреп, заматерел, выработал тактику нападения, многое позаимствовав из своей первой ночи. До преображения он был осторожен, брал в основном хитростью, ибо силы и ум его в этом состоянии были ограничены, а сам он более уязвим. Но напившись первой крови, он обретал разум, силу и власть, он становился непобедим, беспощаден и величественен. Единственное, что пугало его в любом состоянии – это распятие и священники…

Дети называли его «песик»; искалеченные, чудом выжившие взрослые – «исчадием ада», «псом-дьяволом», «ротвейлером Сатаны». Выживших было немного – считанные единицы из многих сотен – вдоволь натешившись живыми игрушками, он отпускал их, чтобы разносили они по свету славу о нем, могущественном и жестоком господине своем, повелителе овечьего стада. Им не верили, считали выжившими из ума, но это мало его беспокоило – овцы и есть овцы, пусть не верят они, что в дальнем лесу есть злой волк, он и до них когда-нибудь доберется.

Он не помнил себя маленьким, не помнил до той ночи, и не ведал откуда появился в этом мире. Кем он был, плодом ли любви оборотня к породистой суке ротвейлера или грехом самого Сатаны? Он и этого не знал. Одно он знал точно – что является одним из воинства Его, одним из шестьсот шестидесяти шести, предвещающих пришествие Его, волей судьбы заброшенным в мир раньше положенного срока. Знание об этом проснулось внезапно, мелькнуло, как вспышка молнии опалило его черный мозг. Он сразу же с радостью и восторгом признал эту истину, он был счастлив идти впереди Него, подготавливать стадо к встрече с пастухом. Пусть это свершится не скоро, пусть он долгие годы будет обречен на одиночество, но пока не пришел пастух, он – хозяин этого стада и он заставит овец подчиняться ему.

Он никогда не задерживался долго в одной местности, наведя ужас на одну округу, тут же уходил дальше, стараясь охватить все большую территорию. Потом, через несколько лет, он возвращался, чтоб повторить все с начала, напомнить о себе. Начинал он обычно с домов, втираясь в доверие к детям и женщинам, потом начинал охотиться на одиноких путников, пьяных обычно не трогал – после одной такой попытки, напившись смешанной с алкоголем крови, он долго ощущал тошноту и омерзение. Другого от людей он не ждал – не бывает стада без паршивой овцы. Таких он просто убивал, с гадливостью и презрением.

Единственными, кто ему нравился, были дети, доверчивые маленькие человечки. Их кровь была самой вкусной, самой чистой, самой вдохновляющей, с ними не нужно было держать себя настороже – они еще не научились ненавидеть, а только боялись. Их страх распалял его. Как юношу, впервые познавшего женщину, всю жизнь до конца своих дней неосознанно тянет именно к этому типу женщин, заставляя терять рассудок от похожей походки, фигуры, от характерных черт лица, так и его постоянно и неудержимо манил вкус детской крови, той крови с которой он осознал себя. Он любил их и потому убивал.

На него устраивали облавы, как волка окружая красными флажками, крикливыми, шумными оравами прочесывали леса. Но он научился читать человеческие чувства и настроения и всегда знал о приближении опасности. Показываясь то одному охотнику, то другому, он разводил их в разные стороны, заставлял плутать. Выстрелов он не боялся, ибо чувствовал напряжение пальца, ложившегося на курки и в нужный момент всегда уходил от пули. Разведя охотников по лесу он одного из них уводил как можно дальше, заходил с тыла, посмеиваясь над человеческой глупостью и самоуверенностью, и, повалив на землю внезапным прыжком, вгрызался в затылок. Напившись крови, он обретал могущество и ни одному охотнику не было суждено выбраться из леса, неожиданно ставшего для них западней.

Ему рыли ямы, расставляли ловушки, но разинутые подпружиненные пасти капканов оглушительно кричали о зарядившей их ненависти, веревки сетей сочились пропитавшим их страхом. Он равнодушно обходил их, удовлетворенный теми усилиями, которые затрачивал человек чтобы уничтожить его. Его боялись и ненавидели, но чувства эти, перейдя определенный рубеж, обещали вылиться в почитание и любовь. Так мазохисты любят истязающих их, находя наслаждение в этих истязаниях. Именно такой любви он и добивался, а пока что довольствовался ненавистью. Глупые людишки не понимали, что именно ненависть мешает им расправиться с ним.

Животных он не трогал, в пищу они не годились. Коровы, овцы и лошади чувствовали в нем смесь собаки и человека, ни то, ни другое не пугало их. Совсем иное отношение было у него с хищниками. Не раз в лесу он сталкивался с волчьими стаями и даже в самые морозные голодные зимы волки в ужасе шарахались от него, инстинктивно ощущая в нем серьезного противника. Они не представляли для него опасности и в лесу он чувствовал себя полновластным хозяином. Таким же хозяином он желал чувствовать себя среди людей.

Но шли годы, все вокруг менялось, люди почему-то не желали признавать его. Установилось динамическое равновесие – он убивал одних людей, но вместо них приходили другие и все приходилось начинать сначала. Человеческая жизнь оказалась слишком коротка, чтобы привыкнуть и возлюбить жестокость. Кроме ненависти он ничего не пожинал.

Ему приходилось все труднее – оружие становилось более совершенным, более точным. Он с удивлением смотрел как конные экипажи на дорогах сменяются грохочущими, чадящими повозками. Повозки эти носились все быстрее, потом такие же грохочущие чудовища появились в воздухе. Человек наступал, вытесняя его. Это бесило и он становился все беспощаднее. Теперь он уже не надеялся на победу, лишь злоба гнала его вперед. Как волк, ворвавшийся в овечье стадо, он вырезал всех подряд, без разбора, не оставляя свидетелей. Он не нуждался в таком количестве крови и горячая дымящаяся влага бесполезными ручьями струилась по деревянным полам и пыльным дорогам. От вида бессмысленно утекающего блаженства он еще больше ожесточался. Отныне он убивал не для того чтобы жить, а жил для того чтобы убивать. Вы не возлюбили Зло, посеяли ветер неприятия, ну что ж, пожните бурю…

Но почему-то все чаще и чаще по ночам будил его тоненький детский голосок. Он шел ниоткуда, изнутри и отовсюду, от него нельзя было избавиться прижав лапами отвислые уши. «Волкам дана сила и власть, овцам же заповедана покорность. Зло против зла бессильно, и не зло победит волка, но повергнет его копыто ягненка». Заглушая этот голос, он выл по-волчьи, катался по земле, срывался с места и носился по лесу до изнеможения. Голосок стихал, но на следующую ночь все повторялось сначала. Вот уже на протяжении многих лет преследовал его этот назойливый писк человеческого детеныша. Он не понимал смысла этих слов, не знал чем они порождены, откуда идут, какую опасность для него несут в себе и это приводило его в бешенство.

В одну из таких ночей, пытаясь избавиться от пугающего голоса, он случайно выбежал на проселочную дорогу и внезапно ощутил донесенный ветром запах человека. На секунду он замер, раздираемый двумя противоположными желаниями, но рефлекс перевесил – убить, превратить тело ночного путника в кровавое месиво. Уже на бегу он подумал, что испытав преображение, сможет наконец понять смысл звучащих в нем слов или, по крайней мере, заглушит их, утопит в крови.

Ночное небо было чисто, ослепительно сияла полная луна. Он бежал огромными прыжками, опираясь на свои мощные задние лапы. Запах усиливался и усиливалось томление, предшествующее великому моменту торжества. Кто бы ни был этот неосторожный путник, в участи его можно было не сомневаться.

Лес закончился, дорога пошла вверх, перед ним распахнулось бескрайнее пространство залитых лунным светом лугов. Роса серебряным покрывалом укрывала траву и среди этого голубого мерцания отчетливо виднелась темная фигурка человека.

Это была страшная завораживающая картина – ничего не подозревающий человек в черном, медленно плывущий в океане росы, и бесшумная стремительно приближающаяся черно-красная смерть с кроваво сверкающими глазами. Казалось все предрешено – прыжок, удар и торжествующий вой, но развязка оказалась неожиданной.

Когда расстояние между ними сократилось до нескольких метров, жертва услышала приглушенный топот и сиплое дыхание. Фигура в черном обернулась и на груди ее подобно вспышке молнии сверкнул большой серебряный крест. Псу будто подрубили лапы, пытаясь остановиться, погасить набранную скорость, он упал грудью на холодный пыльный грунт дороги, перекувырнулся несколько раз, вскочил и отпрянул назад. Широко расставив лапы, он принял оборонительную позу, свирепо зарычал, чувствуя как поднимается на холке шерсть. Священник! Пыл погони, ярость, бессилие и ненависть вылились в протяжный скулящий вой, распоровший ночную тишину. Надо было убираться, но он не хотел признавать своего поражения. Лунный свет, отраженный от креста, ослеплял, резал глаза и пес был вынужден прикрыть их. Тем временем священник немного пришел в себя после внезапного испуга, достал из сутаны карманную Библию и, не раскрывая ее, держа перед собой, по памяти принялся читать молитвы. Голос его окреп и пес был вынужден отступить. Более сокрушительного поражения он никогда еще не испытывал. Стремительно удаляясь, он слышал как торжествующе взлетел голос священника.

Священник понял с кем имел дело и на следующий день пса обложили, но теперь уже в их ружьях были серебряные пули. Он уже не мог применить прежнюю тактику, потому что флажки, которыми ему отрезали все лазейки, были окроплены святой водой. Его гнали, как простого волка, практически не оставляя шансов на спасение. Единственное, что он смог сделать, – это водить их до захода солнца, надеясь с наступлением темноты проскользнуть сквозь живое оцепление. Но, когда уже казалось, что спасение рядом, он понял, что потерял пространство для маневра – охотники были со всех сторон, они неумолимо сходились к одной точке, той точке в которой находился он.

И все же он ушел, воспользовавшись естественным рельефом местности. Его прижали к ручью, протекающему в небольшом распадке. Рассчитывая на естественную преграду, здесь поставили всего одного охотника. Он опрокинул его, не убивая – на это уже не было времени, потому что остальные охотники уже наступали ему на пятки, – и взвился над распадком в мощном прыжке. Уже в полете, когда он ничего не мог предпринять, его все же догнала серебряная пуля. Скользнула по бедру, разрывая кожу, мышцы и сухожилия, причиняя неимоверную боль.

Пока охотники перебирались через овраг, он прыгая на трех лапах и стиснув зубы чтобы не заскулить от боли, успел уйти довольно далеко. Его потеряли. Потеряли, потому что пошли вглубь леса, он же шел к деревне, понимая, что вблизи жилья его искать не будут. За ним тянулся отчетливый кровавый след, но охотники его не видели – солнце уже зашло, в лесу стремительно темнело – да и в погоню-то они бросились более из уязвленного самолюбия, распаленные неудачей, чем полагаясь на здравый смысл. Его это устраивало – в деревне теперь наверняка не оставалось ни одного вооруженного человека, а ему позарез нужна была кровь. Горячая человеческая кровь, только она могла сейчас исцелить его, заживить рану, дать силы.

К деревне он подобрался, когда уже совсем стемнело. Собаки на него не реагировали – для них он был свой, поэтому он сумел незаметно проникнуть в чей-то двор. Силы оставили его и к крыльцу он уже полз, впрочем, это и входило в его расчеты – разжалобить, вызвать сочувствие, какой человек не выйдет посмотреть на жалобно поскуливающую собаку. А когда он разберется что к чему, будет уже поздно.

Он немного просчитался – из дома вышли двое. Посветили карманным фонариком. Луч уперся в измазанное кровью и землей жалкое существо.

– Смотри, Пит, кажись собака. Кто же ее так?

Второй присел на корточки, присмотрелся к ране:

– Похоже пулей. Наши сегодня на волка ушли, может зацепили ненароком. Надо в дом ее унести.

– А что ж хозяин-то ее бросил? Да и ошейника что-то не видно.

– Бродячая она, не видишь, что ли, – хвост-то не подрублен.

Пес смотрел на них с надеждой, сведя излом бровей ко лбу. Он не понимал из разговора ни слова, но чувствовал, что люди жалеют его. Все это он проделывал уже сотни раз, сейчас его унесут в дом, перевяжут, накормят отвратительно пахнущей пищей, а ночью он доберется до одного из них и тогда уже ему никакие охотники не страшны.

Люди нагнулись над ним, хотели поднять, но резкий окрик остановил их. Во двор вошел еще один человек.

– Не трогайте! Отойдите подальше! Это же оборотень!

– Ты что, Хэм, рехнулся, собаку от волка отличить не можешь.

– Он это, он! Мы сегодня целый день по лесу за ним гонялись.

– Во, охотнички, – облаву на собак уже устраивают. Где ж это видано, чтоб собака была оборотнем?

– Ты забыл, что святой отец говорил? Той ночью собака за ним гналась, только молитвы его и спасли.

– Святой отец эля наверно перебрал. У священников тоже губа не дура.

– Послушай, Пит, Однорукий перед смертью тоже что-то про кровавую собаку говорил, – неуверенно произнес человек с фонариком, до этого молчавший.

Настроение людей резко переменилось. Пес обостренно почувствовал это и понял, что его сейчас убьют. Он не ощущал страха, лишь острую тоску и внезапно вспыхнувшую его злобу. Глаза его засверкали, пасть оскалилась в свирепом рыке.

– Ну, что я тебе говорил! – торжествующе вскричал пришелец. Подбежал к псу и сапогом пнул его по ребрам:

– У, паскуда, огрызается.

Удары сыпались один за другим, ломая ребра, отбивая внутренности.

– Ладно, хватит, Хэм, прекрати. Добей лучше сразу.

– Ну уж нет, сколько она народа в округе вырезала, подумать страшно. И ведь грешили на волка. Принародно казнить ее надо, чтоб все видели. Пит, я у тебя в сарае моток «колючки» видел, тащи его сюда.

Затихшего, беспомощного пса обмотали колючей проволокой, начиная с пасти и заканчивая задними лапами, скрутили, затянули, отволокли в сарай и повесили на стропилах головой вниз.

– Пускай повисит до утра, вспомнит, сколько нашей кровушки выпила, тварь поганая. А завтра соберем народ и спалим ее на деревенской площади… Пойдем, Пит, руки помоем, да помянем Однорукого – прав был инвалид, а мы его за сумасшедшего считали. Смоем наши грехи добрым элем… Удаляющиеся голоса стихли, хлопнула дверь дома…

Они могли убить его сразу, ударом приклада или палки по голове, но они слишком его ненавидели и потому он остался жить. Два часа он потратил на то, чтобы выпутаться из колючей проволоки, еще полчаса для того чтобы выползти с этого проклятого двора. Даже будучи полумертвым он продолжал оставаться изворотливым и опасным противником.

Кровь, ему нужна кровь, несколько глотков и он воспрянет, обретет силу. Он вернется в этот дом еще до рассвета, вернется в новом, ужасном обличии и те трое пожалеют что они вообще появились на свет.

Он полз по траве вдоль центральной деревенской улицы и подолгу замирал перед каждым домом, внимательно прислушиваясь к чувствам, сочащимся сквозь стены. Он выбирал, он не имел права ошибиться на этот раз – эта ошибка для него будет последней. Даже во сне главы семейств были распалены неудачной охотой, ружья еще не остыли и источали резкий запах пороховой гари. В этих домах ему делать было нечего и он полз дальше, теряя последние силы. Несколько раз ему приходилось затаиваться, вжимаясь в траву, пропуская автомобиль или одинокого путника, ибо как правило, этими путниками были охотники припозднившиеся у друзей и теперь возвращающиеся домой.

Наконец, он нашел то, что искал. Это был дом, в котором жили одни женщины и дети, он ощущал их безмятежные сны, не ведавшие злобы и ненависти. Здесь не пахло оружейным металлом и порохом, табачным дымом и мужским потом, знакомый запах детской плоти безудержно манил его.

Еще не до конца веря в удачу, он прополз весь двор и взобрался на крыльцо, подтягивая на каждой ступеньке заднюю, почти неподвижную часть тела. Лег у порога, переводя дыхание, и тихо заскулил, изредка царапая передней лапой по двери. Ждать пришлось недолго, послышались шаркающие старческие шаги, тяжелые вздохи, дверь открылась и на крыльцо вышла старуха. В тусклом электрическом свете падающем из коридора, она разглядела грязное, еле шевелящееся собачье тело.

– О, Боже милостивый, за что ж тебя так? – старуха всплеснула руками – Бедный песик. И откуда столько жестокости в этом мире? Ну, потерпи, миленький, я сейчас.

Он ждал, что она нагнется и поднимет его на руки, тогда он сможет дотянуться до горла, уж на это-то у него силенок хватит. Но старуха ушла в дом и вернулась с плетеным ковриком.

– Уж ты потерпи, миленький, старая я стала, не унести тебя будет. Да уж, что теперь делать, хотя волоком уволоку, – причитала она, бережно, стараясь не причинить боли, подсовывая коврик под израненного пса.

Затащив его в дом вместе с ковриком, она засуетилась, согрела воды, обмыла его, осторожно обработала раны, не переставая причитать и сокрушаться, смазала их какой-то мазью, отчего кровь остановилась и боль сразу же утихла. Принесла откуда-то детский матрасик и, завернув пса в старое одеяло, уложила около печки. Присела рядом с ним, долго и нежно гладила его по голове дрожащей старческой рукой, скорбь и сострадание щемящими волнами исходили от нее. Здесь были и тоска о своей прожитой уже жизни, и жалость к нему, жалость к каким-то другим, неизвестным ему людям. Старуха замолчала, погрузившись в свой мир, мир воспоминаний, улыбаясь или хмурясь чему-то отдаленному, опа при этом не переставала ласкать пса, движения ее становились все нежней и ласковей.

Пес улавливал все перепады ее настроения, замешанного на любви и сопричастности. В этой чистоте и святости не было того отталкивающего, что так пугало его в священниках – это была искренняя, наивная вера в торжество добра. Пса мало волновали эти философские категории, он не вслушивался в тягучие непонятные ему мысли. Он ждал когда старуха уснет.

Но вернувшись в этот мир, придя в себя, старуха почему-то вдруг решила, что он голоден и согрела ему миску бульона. Запах этого варева, как всегда был отвратителен, но отказываться он не стал – слишком много крови он потерял, надо было пополнить недостаток жидкости. Похлебав чуть теплого бульона, он притворился спящим.

Старуха бережно поправила одеяло, посидела немного, думая о чем-то своем и поглаживая его по голове, всплакнула, вытирая изрытые морщинами щеки, и тоже отправилась спать. Комната ее находилась сразу же за дверью и он слышал, как заскрипела кровать, когда старуха, покряхтывая, укладывалась в нее.

Он ждал, сердце его учащенно колотилось. Слабо ныли раны, отбитый желудок жгло и корежило съеденным бульоном и, в предвкушении избавления от боли, по его телу пробегала мелкая дрожь возбуждения. Конечно, старушечья кровь не слишком приятна на вкус, но она даст ему силы, исцелит, сделает неуязвимым. А уж потом он доберется до детей, они где-то наверху, он чувствовал это. Тогда можно будет забыть про все, про раны, неудачный день, про терзавшую его боль. Что там эти трое – он сможет вырезать всю эту проклятую деревню. До рассвета еще далеко, он успеет набраться сил. Подождать хотя бы часик, что б старуха точно уснула…

Когда часы пробили три раза, старуха заворочалась в своей душной постели, скинула одеяло и села, потирая занывшую вдруг левую руку. Старая рана всегда давала о себе знать к перемене погоды. Накинув халат поверх ночной рубашки, она вышла в соседнюю комнату и присела рядом со спящим псом. Он лежал с закрытыми глазами, наполовину раскутавшись и положив короткую морду на вытянутые передние лапы. Вид у него был довольный и умиротворенный, наверное, засыпая, он думал не о боли, а о чем-то более приятном.

Старуха осторожно погладила его по голове, ощутив полную расслабленность шейных мышц, потормошила его немного и, скорбно вздохнув, укрыла одеялом с головой. Встала, с трудом разогнувшись, и, прихватив миску с недоеденным бульоном, пошла к выходу. Выплеснув остатки бульона в помои, она бросила туда же миску – пусть крысы вылизывают свою отраву. И тяжко ковыляя, старая Шейла добралась до сарая и, нашарив лопату, направилась в сад рыть могилу.

Она узнала этого пса, как только увидела. Он конечно постарел, но и она не помолодела за эти годы, все-таки целая жизнь прошла. Она не испытывала к нему ненависти, к нему, убившему маленького братика и родителей, разорившего ее дом, возможно она испугалась бы его, если б не его жалкий, изувеченный вид. Любая тварь под солнцем – творение Божие, посланное нам на радость или на беду, оно достойно жалости и любви. Не Иисус ли сказал: «любите ваших врагов и молитесь о тех, кто преследует вас, чтобы вам быть истинными сыновьями вашего небесного Отца».

Много зла причинил людям этот пес, но разве он, не ведавший любви, не ощутивший ее тепло и силу, не достоин жалости? Обмывая пса, обрабатывая его раны, она не лукавила, она действительно любила его, но перед ней стоял выбор. Она этот выбор сделала, искренне сожалея о содеянном.

И все же закапывая труп пса, она чувствовала угрызения совести – ведь он доверился ей, когда ему некуда было идти, доверил свою жизнь. Поэтому приведя могилку в порядок, она встала рядом с ней на колени и сложила ладони на груди:

– Господи милостивый, прости мне мое прегрешение, прости, что я обманула несчастное животное в его надеждах. Не мстила я и не себя спасала – недолог мой срок и скоро я поднимусь к тебе, – отравила я его, спасая детей малых и хозяйку мою, приютившую меня по доброте сердечной. Могла ли я отплатить ей злом за добро? Он умер во сне счастливым, избавился от боли и страданий. У собак ведь нет души, Господи, и потому не будет она мучиться в аду, Добром или Злом был мой обман, рассуди, Господи, развей мои сомненья и прости старую Шейлу.

Кончив молиться, она положила руку на свежую землю:

– И ты прости меня, бедный песик.

Светало. Старая Шейла поднялась с колен и, отряхнув землю с подола ночной рубашки, направилась к дому…

Он сидел на мокрой, подернутой седой влажной пеленой траве, уставившись неподвижным взглядом в пространство между двумя молодыми березами. Накрапывал мелкий холодный дождь, и по его широко раскрытым глазам стекали мутные дождевые капли. Это было неприятное зрелище. Во всей его фигуре, сутулой и сгорбленной, в скрюченных пальцах и перекошенных болезненной судорогой челюстях чувствовалось что-то неестественное и зловещее, что-то зыбкое, что-то такое, чего никак не может быть в этом реальном мире. Он сидел в странной окостеневшей позе на корнях огромной старой липы, и в его голове один за другим вспыхивали какие-то неопределенные видения, подсознательные образы и остатки давних кошмарных снов.

Первой его вразумительной мыслью было страшное: я ничего не помню. Он напряг память, и перед ним разверзлась бездна. Это открытие было настолько ужасающим, что на секунду он почувствовал слабость в коленях. Потом кто-то внутри него словно щелкнул выключателем, и из черной клубящейся мглы возникло имя: «Лёха». «Это я?» – спросил он сам у себя. Да, несомненно, Лёха Гурьянов – это был он. Заморгав, Лёха огляделся вокруг. Теперь эти места не казались ему такими чужими и незнакомыми. Память возвращалась медленно, кусками, вызывая в висках тупую пульсирующую боль.

Лёха попытался встать, и с четвертой попытки это ему удалось. Его суставы совсем не сгибались, руки и ноги перестали повиноваться. Пошатываясь, он тяжело выпрямился. Вдалеке, там, где обрывалась линия леса, виднелась раскисшая от дождя глинистая тропка, которая вела – теперь он уже мог сказать с уверенностью – в деревню. Правее виднелся глубокий овраг с осыпающимися склонами, поросшими сорной травой и лопухами. Значит, слева, за лесом, осталась ферма, а позади, метрах в трехстах – кладбище… Стоп. Что он здесь делает?.. Лёха покопался в памяти, но память молчала. Тогда он попытался восстановить в уме все события, происшедшие с ним сегодняшним утром. Итак, он встал, принес воды, накормил кур и поросят… Позавтракал… На завтрак были отличные оладьи со сметаной… Потом пришел Вовчик, и они вдвоем дернули на речку купаться… Потом Лёха нырнул, и…

Пустота.

Как он здесь оказался?

Лёха обернулся и посмотрел назад. В высокой траве, мокрой от дождя, отчетливо виднелась темная дорожка. Это был его, Лёхи, след. Дорожка извивалась по поляне, петляя и делая самые невероятные зигзаги, словно тот, кто ее проложил, передвигался вслепую. Она вела в сторону кладбища.

Что он делал на кладбище?

Трава была очень высокая и влажная. Хотя Лёха не чувствовал сырости, спортивные штаны наверняка промокли до колен. Он посмотрел на свои колени и застыл в изумлении. На нем были темные брюки из плотного материала, с наведенными стрелками и сплошь перепачканные жидкой рыжей глиной.

Лёха похлопал себя по груди. Под рукой непривычно ощущались жесткие лацканы. Похоже, на нем был этакий цивильный костюм, белая рубашка и даже… (Лёха провел ладонью по горлу)…совершенно верно, даже галстук. Ничего себе! Кого же это он раздел в лесу?

Пустота. Никаких воспоминаний. А ведь от реки до кладбища два с половиной километра. Как он их преодолел?

Дождь усилился. Лёха поднял голову, подставил ладони под крупные дождевые капли и вдруг увидел свои руки. Они были покрыты какой-то вязкой зеленой дрянью наподобие плотной плесени. Лёха вытер ладони о ствол липы, и содранная шершавой корой плесень лохмотьями повисла на мелких сучках.

– Блин, – пробормотал Лёха.

Он абсолютно не помнил, когда и где успел залезть руками в эту гадость. Может быть, это случилось по дороге с речки на кладбище?..

Подозрительно скосив глаза на воротник пиджака, Лёха понюхал рукав и с отвращением сморщился. Весь костюм был также насквозь пропитан вонючей зеленой жижей. Создавалось впечатление, что Лёха по плечи провалился в болото и вылез оттуда, весь облепленный тошнотворным илом и остатками полусгнивших водяных трав.

Если бы только в окрестностях было хотя бы одно болото!

Нет, возвращаться домой в таком виде нельзя. Тяжко сгибая колени, хромая и приволакивая неизвестно почему отяжелевшие ноги, Лёха побрел по поляне в поисках большой и желательно чистой лужи. Найдя водоемчик подходящих размеров, Лёха прямо в ботинках залез в него и начал сдирать с себя мерзостную пленку, пахнущую гнилью и погребом.

Четверть часа спустя, приведя себя в относительный порядок, Лёха осторожно ковылял по размытой дождем тропинке к деревне. Вскоре вдали показались первые дома. Уличные деревенские собаки встретили Лёху бешеным брехом. Какая-то шавка вылетела из-под ворот дома Уваровых и залилась хриплым лаем, путаясь у Лёхи под ногами и пытаясь дернуть его зубами за штанину. Однако он не обратил на шавку никакого внимания.

Его дом находился почти на краю деревни. Подходя к дому, Лёха встретился с пожилой женщиной в зеленом платке и бесформенном коричневом пальто, которая несла в руках охапку пустых мешков.

– Здравствуй, баба Матрёна, – сказал ей Лёха.

У него оказался хриплый и надтреснутый тусклый голос.

Старушка подняла глаза, посмотрела на Лёху, близоруко прищурилась и, узнав, испуганно подалась назад.

– Лёш, – испуганно прошептала она. – Ты, что ли?

– Ну, – кивнул Лёха. – Не признала?

– Господи, твоя воля, – пробормотала баба Матрёна.

Не отводя от него взгляда, она стала бочком отодвигаться к забору.

– Ты чего, бабуль? – спросил Лёха.

Добравшись до забора, баба Матрёна торопливо свернула на соседнюю улицу, ускорила шаги и исчезла за углом, роняя на ходу мешки.

Лёха пожал плечами. Приоткрыв калитку, он пересек свой дворик, с трудом поднялся на скрипучее деревянное крыльцо и вошел в дом.

– Есть кто живой? – крикнул он с порога, торопливо стаскивая с себя грязный костюм. – Мам, ты дома?

Никто не ответил. Сбросив тесные ботинки, Лёха прошлепал на кухню. Он рассчитывал на холодные оладьи, но оладьев уже не осталось. Зато на большой сковороде в духовке обнаружились котлеты в застывшем жиру. Набив рот котлетой, Лёха плюхнулся на табуретку. Не переставая жевать, он исподлобья озирался по сторонам. Что-то беспокоило его в окружающей обстановке, но что – он не мог себе объяснить. Все предметы были такими же, как и утром, и лежали они почти так же, однако какие-то неуловимые глазом мелочи придавали кухне такой вид, словно Лёха не был здесь по крайней мере полгода.

Утолив голод, он пошел в комнату. Здесь тоже все было не совсем так, как обычно. Вон что, сняли зеркало, сообразил Лёха, переодеваясь в спортивный костюм. Большое прямоугольное зеркало, которое обычно висело в углу над телевизором, теперь стояло на полу, повернутое к стене и до половины втиснутое за шкаф. Лёха начал вытаскивать зеркало из-за шкафа, как вдруг хлопнула входная дверь и раздался знакомый стук двух тяжелых сумок, опущенных на резиновый коврик у порога.

– Мам, это ты? – спросил Лёха, задвигая зеркало обратно и выходя в сенцы. – Где была?

В дверях, полуразогнувшись, неподвижно стояла Лёхина мать. Ее лицо выражало замешательство и глубокое изумление. Глядя на нее, Лёха поразился, насколько она постарела за те несколько часов, что его не было дома.

– Лёшенька, – сипло проговорила мать. Сглотнув, она хотела сказать что-то еще, но спазм сдавил ей горло.

– Мам, чего ты? – он подошел к ней и взял за локоть. Неожиданно на ее лице отразились отвращение и неописуемый ужас, словно она коснулась холодной скользкой лягушки. Дернувшись, как от удара током, мать резко вырвала руку.

– Ну, что такое, – недоуменно проговорил Лёха. Чего вы все сегодня шарахаетесь от меня, будто от чумного?

Эти слова подействовали на женщину отрезвляюще.

– Да, Лёшенька, конечно, – тихо проговорила она, прикрыв глаза, словно пытаясь подавить в себе какой-то порыв. – Скажи мне только: это на самом деле ты?

– Мам, да ты чё?!

– Ничего, сынок, ничего, – она вдруг торопливо обняла его и прижала к себе. – Теперь у нас все будет хорошо, все будет очень хорошо… Ты, небось, есть хочешь?

– Не, я уже котлет похавал. – Он вывернулся из ее объятий. – Мам, ты бы мне лучше баньку истопила, а? Вымазался в тине, как черт. Эвон запахан какой стоит.

И снова в ее глазах мелькнул безумный ужас. Мелькнул – и погас, словно его и не было вовсе.

– Хорошо, сынок. Ты дровишек подруби малость, а я пока затоплю.

– Мы позавчера с батей целую поленницу накололи, удивился Лёха. – Куда ж она девалась?

Мать неопределенно пожала плечами, не зная, что ответить.

– Ну, ладно. – Лёха пошел в сенцы и начал натягивать кеды. – Батя где?

– На работе, сынок, где же еще.

– Так у него сегодня выходной.

– Почему выходной?

– Сегодня ж воскресенье.

– Четверг сегодня, сынок.

– Подожди подожди, чего-то ты меня путаешь, – Лёха усмехнулся. – С утра было воскресенье, а теперь уже четверг?

Мать снова пожала плечами.

– Знаешь чего, мам, ты бы отдохнула лучше, – сказал Лёха. – Вид у тебя неважный. Я лучше сам затоплю.

Прикрыв за собой дверь, он вышел на улицу.

За пару минут Лёха расколол несколько больших поленьев, сгреб их в охапку и понес к баньке, стоявшей в глубине двора. Проходя мимо дома, он машинально поднял голову и встретился взглядом с матерью, которая пристально смотрела на него из окна. Поймав Лёхин взгляд, она смутилась и сделала вид, что протирает стекло.

«Чего это с ней сегодня», – подумал Лёха, поправляя неудобно ухваченное полено.

Мать Лёхи отошла от окна. Она приблизилась к висевшей на стене маленькой старой иконке с ликом Господа и с поклоном перекрестилась.

– Спасибо тебе, Боже, – прошептала она. – Я верила, я всегда верила в тебя, ты же знаешь. Я верила, что он вернется… – Неожиданно ее блуждающий взгляд споткнулся о какие-то заскорузлые скомканные тряпки, засунутые под шкаф, и снова ее сердце на мгновение замерло, потому что это был костюм, который она купила Лёхе на похороны. – А может… может, это твоя кара, Господи?

Вечером пришел отец. Мать встретила его у дверей, что-то сказала ему на ухо, и они сразу ушли на кухню и стали там что-то обсуждать. Лёха в это время лежал на диване и читал Фенимора Купера. Скованность в теле и суставах не проходила целый день, и он уже начал опасаться, что его прохватил ревматизм.

На кухне не переставая бубнили голоса. О чем можно так долго разговаривать?

Лёха осторожно сполз с дивана, подкрался к двери в кухню и прислушался.

– Три месяца! – доносился из-под двери могучий бас отца, – Бред собачий. Я просто не могу поверить!..

– Потише ты, Фёдор, – это была мать. – Не дай Бог, услышит.

– Три месяца! – отец понизил голос. Боже мой, он пролежал три месяца, и вот он здесь! Кажется, я сошел с ума… – наступила пауза, затем отец нервно продолжил: – Интересно, как им удается так сохраняться. Вон Любкин муж пролежал четыре года, и то только язвами покрылся… Знаешь, хорошо, что ты не видела его, когда он вернулся домой и сел за стол.

– Перестань! Плевала я на Любкиного мужа! Речь идет о моем сыне. О нашем сыне, Фёдор, понимаешь? Он просто уезжал на каникулы, а теперь он вернулся, и я ничего больше не хочу слушать! Ведь я всегда говорила тебе, что он вернется. Я не давала ничего выкидывать из его вещей, я оставила в его комнате все, как было при нем, потому что знала: все это еще понадобится…

– О великий Боже, если бы ты сам знал, как это страшно, – в голосе отца послышалась горечь. – Ты права. Нет смысла их гнать или шарахаться от них. Они вернутся все. Это наша кара. Слишком поздно мы спрятали зеркало…

Лёха на цыпочках вернулся к дивану и опять улегся с книжкой. Он не очень понял, о чем базарили родители и к чему тут приплели его самого и его каникулы. Но он уже привык, что разговоры старших, которые ему вполуха приходилось выслушивать за обедом, часто бессвязны или вообще лишены всякой логики.

Некоторое время спустя дверь в кухню скрипнула, и в комнату вошел отец.

– Здорово, мужик! – как всегда бодро поприветствовал он Лёху.

– Здорово, батя! – Лёха заглянул через приоткрытую дверь в кухню и увидел, что на столе нет грязной посуды. – Э, да ты, никак, не шамал?

– Я не хочу. – Отец попытался улыбнуться. – Ну, рассказывай, чего сегодня делал, чем занимался.

– Да все тем же… Дома вон сидел, прихворал чего-то. Книжку читал. Утром с Вовчиком на речку ходили…

– Ну и как? – Отец пытался поддерживать бодрый тон, но его голос предательски дрогнул. – Как там, на речке?

– Ну, как – нормально на речке. Как обычно.

– Там… ничего не случилось?

– Батя, чего ты пытаешь? – рассердился Лёха. – Говори сразу, кто на меня чего наклепал? Баба Матрёна, что ль, опять сплетничает?..

– Не ершись, мужик, все нормально, – отец похлопал Лёху по плечу. Ладно, давай, отдыхай.

В десятом часу вечера в дом Гурьяновых заглянул местный терапевт Цыбарь – вечно простуженный бородач в вязаном свитере с вышитыми моржами и белыми медведями. Пару минут переговорив с родителями, он зашел к Лёхе.

– Здоров, Алексей!

– Привет, дядя Миша! Чего так поздно?

– Родители попросили зайти, говорят, болеешь, брат.

– Я? – ошарашенно спросил Лёха. – А, ну… Кажись, днем сказал матери, что паралич какой-то напал… А, так, фигня. Не стоит внимания, дядь Миш.

– Значит, заботится о тебе мать. Ладно, раз уж я пришел, давай послушаем, что там у тебя внутри, сказал Цыбарь, доставая из спортивной сумки фонендоскоп.

Некоторое время он неторопливо выслушивал, простукивал и ощупывал Лёху, и с каждой минутой его лицо мрачнело все больше и больше. Закончив осмотр, он забрал с дивана свою сумку и молча пошел к дверям.

– Все нормально, дядь Миш? – спросил Лёха.

Цыбарь пробормотал что-то невразумительное и поспешно вышел из комнаты.

– Ну, что? – бросилась к нему Лёхина мать, когда доктор прикрыл за собой дверь.

– То же самое. – Цыбарь прислонился спиной к стене и, откинув голову, закрыл глаза. – Абсолютно то же самое, что и во всех остальных случаях. Дыхания нет, пульс не прощупывается, температура тела комнатная. Сердце не бьется. – Он нашарил в нагрудном кармане рубашки пачку папирос, вытряхнул одну папиросу и сунул ее в рот. – Это безумие. Я фиксирую подобные симптомы уже пятый раз за сегодняшний день. Эти создания не должны жить, понимаете? Но они живут. Он чиркнул зажигалкой и поднес к концу папиросы прыгающий язычок бесцветного пламени. – А знаете, сколько таких вызовов у меня было за последнюю неделю? Вы не поверите.

– Я не верю, эхом откликнулась мать. – Я не верю тебе, Миша. Лёшка живой. Просто ты неправильно щупал пульс.

– Конечно, живой, – энергично поддержал ее отец. Иди пока на кухню сейчас провожу Мишу и вернусь.

Мужчины вышли на улицу, остановились на крыльце. Цыбарь вытряс из пачки еще одну папиросу и протянул ее Гурьянову. Отец машинально взял ее, механически присмолил. Несколько минут они стояли на ступеньках, глядя в ночной сумрак, и молча курили.

– Ну и что же мне теперь желать, Степаныч? – тихо проговорил Гурьянов-старший, выпустив через нос струю сизого дыма.

– Пей, – посоветовал Цыбарь с грубой прямолинейностью. – Или продай дом, уезжай с семьей туда, где Лёху никто не знает.

– Мне-то, мне-то самому что делать? – простонал Гурьянов. – Ведь я его боюсь, Миша, он у меня омерзение вызывает… Но это же мой сын! Как мне жить дальше?

– Может быть, со временем привыкнешь, – глухо проговорил доктор. – Вон Любка тоже поначалу шуганулась, когда к ней ее мужик покойный явился. А потом ничего, привыкла. Еще и довольна осталась.

– Чушь ты несешь, Степаныч, – тоскливо сказал Гурьянов. – Я теперь до самой своей смерти мучиться буду.

– Ну, ладно. – Цыбарь швырнул потухший бычок в траву. – Пошел я, Фёдор. Надо еще завернуть к Никулиным. Верку помнишь?

– Верку Никулину? – Гурьянов вяло приподнял одну бровь. – Это которая повесилась прошлым летом?

– Она самая. – Цыбарь тяжело вздохнул. – Вернулась, мать ее…

Не попрощавшись, он сошел с крыльца, и его коренастая сгорбленная фигура с опущенными плечами растворилась в темноте.

На следующее утро была все та же отвратительная погода. Отец ушел на работу на полчаса раньше обычного. Он торопливо проглотил завтрак и хлопнул дверью.

– Лёшенька, – сказала мать Лёхе, который лежал на кровати с открытыми глазами и думал о каких-то пустяках. – Ты сегодня никуда не собираешься идти?

– Чего это, – сказал Лёха. – К Вовчику пойду.

– К Вовчику? – мать побледнела. Послушай-ка, а вы с ним тогда… Ну, вчера на речке… Вы не ссорились, часом?

– А с чего вдруг мы должны были ссориться?

– Ну, просто… – Мать покачала головой. – Лёшка, сынок, ты никуда не ходи сегодня, ладно?

– Мам, ну что ты все выдумываешь ерунду всякую! – рассердился Лёха. – Здоров я, как бык! Вот дернул меня вчера черт сказать, что кости ломит! У меня же каникулы, мам. Скоро опять в путягу, в четырех стенах успею насидеться.

– Лёшка, знаешь, что сказал вчера дядя Миша? – Мать говорила вполне серьезно. – У тебя какая-то редкая болезнь, скручивает в один миг. Болезнь очень заразная, и лучше тебе пока ни с кем не видеться. Побудь дома, сынок, а я сейчас сбегаю на ферму, отпрошусь и сразу назад. Позавтракаем, и я попытаюсь тебе все подробно объяснить. Хорошо? Ты обещаешь никуда не выходить?

– Ну, обещаю, – хмуро отозвался Лёха.

Когда мать ушла, Лёха послонялся без дела по комнате, посмотрел немного телевизор, после чего выключил его к чертям собачьим, попытался читать, но никак не мог уловить сути главы. Швырнув книжку на диван, Лёха надел кеды и вышел на улицу. У него еще оставалось немного времени до возвращения матери. Необходимо было выяснить, что произошло с ним вчера на реке. И рассказать об этом, похоже, мог только один человек.

Лёха прошел через калитку дома Вовчика, едва не наступил на курицу (он становился все более неуклюжим и неповоротливым) и, взойдя на крыльцо, столкнулся в дверях с кудрявой малолетней девчонкой.

– Привет, Ирка! – широко улыбнулся он. Как жизнь молодая?

Девчонка подняла взгляд. Ничего в ее взгляде не изменилось, только мелькнул на мгновение в ее зеленых глазах какой-то давний затаенный испуг.

– Здравствуй, Лёша, – проговорила она. – Ты к Вовчику?

– Ну. А что?

– Что ты с ним хочешь сделать? – спросила она, глядя в пол.

– Не понял, – сказал Лёха.

– Лёшенька, милый, я тебя очень прошу, не убивай его, – Ирка вдруг захлебнулась в истерике, – ну пожалуйста, не убивай, слышишь, он хороший, не убивай…

– Чего? – крикнул Лёха.

– Ирка, кто там? – донесся из кухни голос Вовчика.

– Это Лёшка. – Судорожным движением девочка закусила губу так, что она побелела. – Он за тобой пришел.

Наступила пауза. Где-то в глубине грохнуло и покатилось пустое жестяное ведро. Тихо скрипнула дверь, и на пороге кухни появился Вовчик. Он был бледен, на висках проступили мелкие капли пота.

– Я тебя ждал, – хрипло проговорил он. – Баба Матрёна уже растрезвонила по всей деревне. Ну, проходи в комнату, чего встал.

Лёха вслед за Вовчиком вошел в его комнату, от пола до потолка увешанную фотографиями футболистов и рок-групп. Вовчик плюхнулся на диван, а Лёха опустился в кресло рядом.

– Значит, ты пришел за мной, – глухим голосом проговорил Вовчик. – Что дальше?

– У вас позавчера еще над сервантом зеркало висело, – невпопад брякнул Лёха. – Куда оно делось?

Вовчик молча разглядывал свои обкусанные ногти.

– Слушай, со мной происходит какая-то фигня, – сказал Лёха. – Что-то вчера случилось на речке, но я ничего не помню. Говорят, что я чем-то заболел. Я ни черта не понимаю, что тут вокруг меня творится, все ведут себя как двинутые. Может, ты мне расскажешь?..

Вовчик поднял на него усталые глаза.

– Ты не понимаешь? – пробормотал он. – Ты что, так до сих пор и не понял, что с тобой произошло?.. Я тебе объясню… Лёха, в тот день, когда мы с тобой пошли купаться, ты утонул… Это было три месяца назад. Тебя похоронили, а ты вернулся. Теперь ты понял?

– Ну и шутки у тебя, брат, мрачно проговорил Леха. – Так не шутят, Вовчик.

– Шутки? – вспыхнул Вовчик, внутри него словно сорвалась какая-то невидимая резьба. – Иди сюда! Он подтащил Лёху к бельевому шкафу, рывком распахнул дверцу, откинул стопку простыней и, вытянув откуда-то из глубины ящика большое прямоугольное зеркало, сунул его Лёхе под нос. – Это по-твоему шутки?

Шок потрясения был слишком велик. Лёха молча ощупывал свое лицо, и чудовище в зеркале делало то же самое. Блестящая и бледная, словно вылепленная из воска, кожа, мутные глаза без зрачков в провалившихся глазницах, четкая сетка вздувшихся фиолетовых вен, ужасающие дряблые складки под глазами, впалые щеки, туго обтягивающие челюсти и обрисовывающие зловещую ухмылку черепа… Это было лицо мертвеца.

Лёхин взгляд остановился на широкой рваной ране поперек лба. Что-то неприятно зашевелилось, закопошилось в памяти, и внезапно черное воспоминание сатанинской волной захлестнуло мозг. Перед его глазами вновь возникла ослепительная вспышка от удара о корягу. Кровавые полосы по диагонали перечеркнули все окружающее пространство, но Лёха, превозмогая ужасающую боль и мгновенно возникшую дурноту, еще успел вынырнуть на поверхность. Последним, что он увидел в этой жизни, был Вовчик, стоящий на берегу и с изумлением смотрящий вниз, на него.

Откуда-то издалека, словно сквозь стену ваты, до Лёхи доносилось бормотание Вовчика:

– Вот так… Три недели уже продолжается эта муть… Сначала люди стали видеть в зеркалах лица своих умерших родственников и знакомых… Так, мельком, случайно… Потом тот, кого увидели в зеркале, возвращался домой… Страшно, да? Ну, чего ты молчишь? Зачем ты пришел?! Ведь я мог вытащить тебя тогда, но растерялся, чертов я урод! Это я виноват в твоей смерти! Ну, давай! Хочешь меня убить – давай, убей! Я слишком долго ждал тебя. Я больше не могу так жить…

– Заткнись!!! – услышал Лёха свой собственный оглушительный крик. – Это все неправда!

Зеркало упало на пол и, ударившись углом, разбилось вдребезги. Стиснув пылающую голову руками, Лёха опрометью выскочил из дома и бросился бежать.

Значит, он мертвец! Живой мертвец! Чудовищно… Хотя этим все объяснялось. И провал в памяти. И костюм. И поведение окружающих. И «паралич». И собаки. И то, что он не чувствовал ни холода, ни сырости – ведь он сам был холоден, как камень. Господи, да как же так? Почему он воскрес? Для чего?.. На этот вопрос в сознании парня возникали настолько простые и страшные ответы, что все обрывалось у него в груди.

Постепенно отчаяние и дикое возбуждение улеглись. К воротам своего дома Лёха подошел уже в том состоянии, в котором, по идее, и должен был все время находиться в своем нынешнем положении зомби – в состоянии ледяного спокойствия и тупого фиксирования всего окружающего. Не сгибая коленей, на деревянных ногах он прошел через калитку, подковылял к дому и, осторожно высунувшись из-за рамы, заглянул в окно. В комнате за столом сидели мать и участковый милиционер дядя Паша Кузьмин. Мать в чем-то горячо убеждала дядю Пашу, время от времени тревожно выглядывая в окно, выходящее на улицу – не пришел ли Лёха. Дядя Паша успокаивал ее, писал что-то в блокноте и время от времени тяжело вздыхал в седые усы. Видимо, он перехватил ее по пути на ферму.

Уже оформляют, отстраненно подумал Лёха, огибая угол дома и направляясь к сараю. Видно, баба Матрёна действительно оповестила всю деревню. Не успел он вернуться домой, а его уже оформляют. Впрочем, правильно: ведь у него теперь не было никаких документов, у него была только справка о смерти, справка о том, что его не существует на свете. Бедолага дядя Паша, подумал Лёха. Как же он меня запишет: как повторно родившегося или как ошибочно признанного мертвым? Интересно, то, что я мертвец – достаточно ли этого, чтобы меня комиссовали и не взяли в армию?..

С натугой приоткрыв скрипучую дверь, Лёха перешагнул через высокий прогнивший деревянный порог и оказался в сарае. Здесь было тихо и сумрачно, пахло прелым сеном, прокисшей брагой и березовыми вениками. На вбитых в стену ржавых железных крючьях висели новенькие слесарные инструменты. Лёха снял с крайнего крюка моток толстой бельевой веревки и неторопливо соорудил на одном ее конце скользящую петлю. В мыльнице на полочке лежало грубое коричневое мыло, Лёха намочил его в бидоне с брагой и тщательно натер веревку, чтобы петля ходила свободнее и не стопорилась. С трудом вытащив на середину сарая громоздкий дубовый чурбан, Лёха взобрался на него, дотянулся до одной из толстых поперечных балок, поддерживающих крышу, и морским узлом привязал к ней второй конец намыленной веревки так, что петля оказалась как раз на уровне его лица. Лёха сунул голову в петлю, вытер ладонью взмокший лоб и на мгновение замер, вспоминая, что он оставляет в этом мире. Мать… Маринка… Его взгляд упал на приоткрытую дверь сарая. Снаружи опять моросил мелкий дождь, весь двор развезло жидкой липкой грязью. Лёха вспомнил перепачканный глиной костюм, свое лицо и руки, ужасный шрам на лбу… Нет. Он – покойник и должен находиться среди покойников.

Лёха резко оттолкнул ногой чурбан. Намыленный узел скользнул по веревке вниз, и петля вонзилась в Лёхино горло. Он повис под крышей в центре сарая, как безвольная марионетка на гвозде, и лишь сила инерции неторопливо раскачивала его взад и вперед.

Лёха неподвижно провисел минуты полторы, не подавая признаков жизни. Потом он шевельнулся и открыл глаза. Горькая ухмылка раздвинула его синие бескровные губы. Он не умирал! Он уже умер один раз, а мертвое не может стать более мертвым или менее мертвым. Он больше не человек.

Обламывая ногти, Лёха подтянулся на веревке, ухватился за поперечную балку и после нескольких секунд мучительных усилий уже сидел на ней верхом. Освободившись от петли и спрыгнув на землю, Лёха медленно выпрямился, растирая красный рубчатый след на шее. Густая черная злоба расплавленной лавой поднималась в нем, застилая доводы разума и туманя сознание. Это была злоба, граничащая с истерическим отчаянием, злоба на все: на себя, на свою нелепую смерть, на свою жуткую жизнь после жизни, на идиотскую ситуацию, в которой он оказался, на Вовчика, на бабу Матрёну, на Цыбаря, на Кузьмина, на Ирку, на отца, на мать… Что-то блеснуло на стене – это был новый, остро отточенный топор, висевший на железном штыре. Уже не владея собой, Лёха снял топор и примерил его к руке. Гладкая рукоятка удобно легла в ладонь. Ну, ладно. Теперь он не может распорядиться своей жизнью, но вполне способен распорядиться жизнью чужой. В последний раз Лёха попытался подавить в себе горячие импульсы ненависти, но тщетно – они разрастались и крепли, захватывая все его естество. Криво усмехнувшись, Лёха толкнул скрипучую дверь и вышел под проливной осенний дождь.

Наступал день Страшного Суда.

I.

…Я очнулся поздно – уже луна взошла. Открыл глаза и тут же зажмурился от яркого света, бившего прямо в лицо через дыру в своде логова. Попривыкнув, я огляделся – все лежанки были уже пусты, только у самого выхода лежал, свернувшись калачиком, Янек и мирно сопел во сне, как ребенок. Никто, конечно, и не подумал нас разбудить, здесь это не принято – волчий закон: каждый отвечает только сам за себя. Янек заворочался во сне, а у меня в плечах знакомо заломило. Еще чуть-чуть и будет слишком поздно, потому что из логова можно выбраться только цепляясь за корни и выступы руками, именно руками и никак иначе. Не помня себя я вскочил, рванулся к выходу, успев при этом пнуть Янека ногой наугад – выбирать и прицеливаться было уже некогда: Янек соображает быстро, во всяком случае, когда я лез наверх, то слышал за собой его старательное пыхтение. Может быть и успеем. Из всех наших только мы друг о друге и заботимся, поэтому они нас презирают и считают неполноценными, но что с них взять? Их жизнь озлобила, а мы с Янеком новички, не пообтесались еще, но очень постараемся не озвереть окончательно, как они.

Я подтянулся, выпал из норы и скатился в траву. Через секунду, тяжело дыша, рядом упал Янек: весь мокрехонек уже от пота – он маленький и все у него происходит быстрее. Я повернул голову, – вижу – он улыбнулся и глазами знак дает, мол, благодарю за заботу. Вслух, конечно, ничего. За «спасибо» у нас могут и шкуру порвать. И вообще – никаких нежностей. И Янек мне показывает. «Молчи!», а сам пальцем влево незаметно тычет. Я туда гляжу – так и есть! На пне Вольф сидит, на нас любуется, гад. Нога на ногу, рожа дово-ольная!

– Я вас, – говорит, – давно здесь дожидаюсь, голубчиков! Думал, не проснетесь вовсе!

В чем – в чем, а в этом он прав, потому как остаться в логове, когда все начнется, – это верная смерть. Были случаи. А когда тех бедолаг находили под утро, так это были уже не жильцы, а так – мешки с кровью. А уж отчего и почему – никто не знает и не очень-то интересуется.

Я, конечно, не вытерпел Вольфова хамства, поднялся степенно, отряхнулся не торопясь, хотя в плечах уже судороги пошли, подвалил к нему и говорю спокойно так:

– А ну заткнись, если не хочешь, чтобы я тебя обратно в логово вниз башкой не затолкал!

И посмотрел ему в рожу так, что он сразу почувствовал: сделаю, если допечет. У него аж щека задергалась, обожженная – это он прошлым летом напоролся.

– Все-таки ты вправду бешеный, – говорит, – одно слово – бешеный и есть!

Я смолчал. Вольф слабее меня, но я его убить сам не могу – он меня «посвятил». Слово-то какое красивое, а на деле просто искусал, но не до смерти. Янек его тоже не убьет. По той же причине. Приходится надеяться только на случай. Однако, Вольф знает, что если я распаляюсь и даже расправой пригрозил, то могу-таки жизни не пожалеть – ни его, ни своей – потому так и нервничает.

Хоть бы его пристрелил кто, пока мы с Янеком еще «чистенькие», то есть ни на нем, ни на мне ни одной загубленной человеческой души. И тогда мы будем свободны от этого кошмара. Господи! Что я только ни делаю, чтобы сдержаться! Я готов себя грызть, когда невмоготу. А попробуй сдержаться, если вгрызться в человека – твой инстинкт и твоя суть. Иногда уж думаешь, лучше дать себе волю и сжать челюсти на пульсирующей голой шее, чтобы сладкая кровь потекла прямо в пасть. И отмучился бы навек, стал бы как все. А покуда ты еще к людям можешь вернуться, даже само превращение причиняет адскую боль. А другие, даже эта падаль – Вольф, говорят, при этом оргазм испытывают.

И тут, словно в ответ на мои мысли, резко ломануло в плечах и невидимая власть бросила меня на четвереньки. Краем глаза я уловил перекошенную физиономию Вольфа, который с осоловевшими глазами и блаженной улыбкой на изуродованных губах уже бился в экстазе на траве. Пена пузырилась вокруг его разинутого, как у дохлой рыбы, рта, и это было последним, что я видел, потому что потом нечеловеческая боль пронзила мой позвоночник, и в глазах миллионами искр заплясала бешеная луна.

…Мое легкое, мое гибкое, мое сильное тело! Я неуловимой тенью прошиваю густые лесные заросли так, что листок не шелохнется, не покачнется встревоженно трава и ни один звук не выдаст моего волшебного бега. Зачарованно парит над головой луна – мертвое солнце моего мира, мерцают россыпью звезды, и вся природа застыла в почтительной немоте, наблюдая за мной, потому что я – Смерть.

Ночь прошла на редкость спокойно. Судьба благоволит ко мне, и я не встретил на своем пути ни одного человека. Мало того – даже далекий людской запах не потревожил мои чуткие ноздри. Только чуть было с разбега не вылетел на Вольфа, но вовремя заметил его шкуру, смрадно отливающую в лунном свете. Чуть поодаль сверкнула белоснежная шубка Янека. Или это только показалось?

Мне было так хорошо и спокойно на душе, что я даже не очень разволновался, когда перед рассветом не обнаружил Янека в условленном месте. Тогда ночное событие никак не связалось у меня с его отсутствием – а мало ли где носит мальчонку? По-настоящему я струхнул только когда не увидел его и у логова – хорошо перспектива оказаться ему, беззащитному и голому, одному посреди леса. Или… Но об этом думать не хотелось. Собрались все, кроме одного. Теперь надо кубарем скатиться в нору, а уж потом приходить в себя. Так безопаснее, потому что первый час бываешь беспомощным, хуже ребенка. Много сил это отнимает. Я еще подождал, не покажется ли сквозь листву белая шерстка, наконец не выдержал, полез за всеми в логово – думаю, когда немного отдышусь, то вылезу и пойду его разыскивать.

Когда очнулся, вижу – на моей подстилке Вольф сидит, зубами веточку грызет, а потом увидел, что я в себя пришел, и говорит:

– Белька своего не жди. Я его на живодерню кинул. Будет из твоего дружка песцовая шапка.

Поплыло все перед глазами, как я кинулся на него, себя не помня, и уж бил, куда кулаки ложились. Никто нас, конечно, не разнимал. И Вольф даже не уворачивался, а потом вдруг начал ржать, все громче и громче. Это-то меня и отрезвило. Я почти нехотя шмякнул его последний раз по морде, а он извернулся и впился острыми еще клыками мне в руку. Кровищи, конечно, жуткое дело сколько, и рана рваная такая не скоро заживет. Я отвалился и, наверно, сильно побледнел. А он мне:

– Что, не любишь? – и сам себе отвечает, – Не любишь. И меня ненавидишь. Думаешь, прибьешь при случае. Только держи карман шире: я для тебя – что дипломат, личность неприкосновенная! Понял, Бешеный?

Встал и ушел на свою подстилку, как ни в чем не бывало. Я глаза прикрыл… Сейчас бы подремать немного, отлежаться после ночи и Вольфовых художеств, да нельзя, надо Янека с живодерни вытаскивать. Знаю я это местечко. Нехорошее такое местечко, тухлое, одно слово – живодерня. Подпольная, конечно. Там пареньки деловые орудуют: отлавливают всякую бродячую живность, а потом – на переработку. Большей частью на мех, конечно, потому как выгодно и себе забава. Янеку с его песцовой шерстью именно это и грозит. Вольф знал, куда его заманить. Самое страшное: ведь все понимаешь, что и к чему, а ничего сделать не сможешь – сиди и жди, когда тебя освежуют! Ох, до чего ж подлый этот Вольф! И укус у него поганый – вон всю руку свело до плеча. Я поднялся и в гробовом молчании поплелся к выходу из логова. Не так уж у меня много времени, чтобы о себе думать.

Недалеко от логова – дуб, в дубе – дупло, в дупле – тайник, мой и Янека. Сказка да и только! Пошарил я там рукой, достал видавшие виды футболочку и штаны тренировочные, натянул на себя, посмотрелся в лужу. Что ж, сойдет, вид вполне забулдыжистый. Потом пошел так, чтобы солнце светило прямо в спину, и довольно скоро вышел к площадке аттракционов.

Сначала достать денег. Желательно побольше. Тогда освобождение Янека может стать вполне легальным делом, мол, верните собачку, мужики, а я вам труды оплачу. Способ прекрасный, но трудноосуществимый. Карманник из меня никудышный и милостыню просить воспитание не позволит. Может, домой? Надо посмотреть, что там и как. По-моему деньги у меня были какие-то, но точно не помню. Когда впервые в плечах заломит, маму с папой забудешь, а уж на такие частности, как подсчет финансов, обычно начихать.

На остановке все меня, конечно, сторонились, как чумного. В чем-то они, конечно, правы. Их и мое счастье, что утро. Утром меня на человечинку почти не тянет. Собак тоже не было, опять везунчик, хотя, наверно, мало кто удивился бы, если какая-нибудь шавка на меня, грязного и страшного, взвыла. Один мужик, правда, на меня нехорошо посмотрел, но тут троллейбус как раз подкатил, и я в него скакнул от греха подальше и затаился. Хороший троллейбус, двадцатый номер, до самого дома везет. Ехал, ни о чем не думал, а как подъезжать, так горло шнурком стянуло – дом, родные места. Правда, изменилось все, и пахнет не так, да и боязно. А вот в подъезд вошел, так наехали запахи, воспоминания, я к стене лбом прижался, прохладная она, и заревел. Долго стоял так, наверное, – лбом в стену, но потом плюнул на все эти нежности, ведь мне человека спасать надо. А сопли-слезы распускать все равно бестолку – мне сюда путь заказан. Пока во всяком случае. Поднялся по лестнице. Вон ящик мой почтовый. Пустой, наверно. Газет-журналов я не выписываю, да и писем, вроде, ждать неоткуда. К двери подошел, ничего не вижу, слезы колют… Пошарил за косяком – вот он, ключ, целехонек! Вдруг гляжу, а дверь-то опечатана! Как же так? А потом озарило – меня ж дома сколько не было? Конечно, почти два года. Рано или поздно заметили. Не то, конечно, что меня давно не видно, а то, что за квартиру не плачено. Смешно и чертовски обидно. Значит, теперь я бездомный. Оборвалась последняя ниточка, которая меня удерживала на краю пропасти. Кто бы знал, как согревала душу эта спасительная мысль о том, что где-то там, в другой жизни, у меня есть дом. Теперь этот дом только «был». Скоро, совсем скоро здесь заживут другие люди, зазвучат другие голоса, запахнет иначе. А я… В лучшем случае – БОМЖ, в худшем – Бешеный, оборотень. Обе перспективы радости не внушают.

Шатаясь, как пьяный, я поплелся к выходу, но услышал по лестнице чьи-то неторопливые шаги и отпрянул к стене.

Это была чистенькая старушонка с третьего этажа. Я был с ней знаком, здоровался, даже знал, как ее зовут, кажется. Только не хватало, чтобы она меня увидела. И тут к ужасу своему я почувствовал, как кровь прилила к моему лицу, в затем я почти наяву увидел, как бросаюсь на нее из темного фонаря, как она роняет авоську с пакетом молока, как пульсируют жилы на дряблой шее, и как она обмякает, будто из нее выдернули скелет, и тихо оседает на пол.

Нет, ничего подобного наяву не произошло, потому что я впился зубами в собственный кулак. Руку словно огнем обожгло, наваждение отступило. Но и силы меня оставили. Я кое-как доплелся до полуподвала и рухнул под лестницей. Значит, вот оно – перерождение! А я-то думал, дурак, что два года девственность соблюдал, и дальше так будет. Ан нет, берет свое проклятая натура! И скоро так просто, искусанным кулачком не отделаешься. Теперь вопрос: что дальше-то? На улицу уже не сунешься – там народу тьма, а смогу ли я сдержаться теперь?

Я ненадолго прикрыл уставшие глаза…

…и почти сразу же очнулся от ломок. Неужели уже ночь? Скорее, скорее на улицу! Не разбирая дороги от боли, я как-то добрался до двери в парадном и рухнул на нее всем телом. Боль усилилась и стала невыносимой. Одежда жгла кожу, и я начал судорожно ее сдирать с раскаленного тела. И вот уже я падаю в мягкую траву, голый и свободный, судорога сводит плечи, иглы впиваются в скулы, боль насквозь прошивает позвоночник, и я бьюсь оземь, хватаю ртом воздух, которого мне не хватает, хриплю и пускаю слюни, как придурок Вольф, и в это время я действительно жалок, но я уже начинаю чувствовать наслаждение от того, как мое естество обретает новое тело.

Я снова гибок и силен, но теперь мой бег не назовешь царственным. Куда там! Жмусь в тени домов, как паршивая собака, воровато обхожу фонари, униженно проскальзываю вдоль заборов. Впрочем, до леса уже совсем недалеко, и уж там я возьму свое: глоток воды и ощущение собственной мощи!

Когда же до леса остается всего несколько сотен метров, я все же выдерживаю, вылетаю на середину пустынного шоссе и плавными скачками несусь вперед, толкая пружинящими лапами теплый асфальт. При этом я все-таки не теряю контроля над собой и, почувствовав тревогу, отскакиваю в придорожный куст. И вправду вскоре мимо пролетает троллейбус, родная «двадцатка», у которого конечная прямо на опушке. Но чувство тревоги не оставляет меня и даже усиливается… И – запах, запах, от которого подкатывает к горлу. Запах смерти. Уж его-то я почую и за сто километров. Сердце забилось где-то в голове. Преодолевая панический ужас я стал подкрадываться к страшному месту. Запах усиливался, и все существо мое выворачивалось наизнанку. Кровь. Много крови. И тут я увидел: на краю шоссе, раскинув лапы и беспомощно скалясь, лежал Вольф. Он был мертвее мертвого, и подходить нечего: вся башка уже и не башка вовсе, а так – кровавый пустячок. Поделом тебе, пес шелудивый! А я… Значит, я – свободен! Сегодня утром я стану человеком, на этот раз – навсегда. Господи, сколько же я этого ждал! А теперь, теперь я даже не знаю, что мне с этой свободой делать, как и с чем явиться в мир людей, какие небылицы рассказывать и как оправдываться. Впрочем, не только это, что-то еще мешало мне почувствовать себя по-настоящему свободным. И я знал, что – Янек, который теперь тоже свободен, но вот вопрос, – жив ли? И помочь ему сейчас смогу только я, рискуя своей шкурой и самой жизнью. Не пойти? Убежать и тихо отсидеться до рассвета? И потом всю жизнь с ужасом вглядываться в каждую белую ушанку? Нет, идти туда и спасать. Времени осталось всего ничего – на рассвете мы с ним должны рассчитаться со своим темным прошлым навсегда.

Сердце мое бухнуло и ушло в пятки, когда я ступил на запретную тропу, ведущую к живодерне, но я переборол свой ненужный страх и побежал по ней, сначала неуверенно, а потом все быстрее и быстрее…

Попробуй-ка по доброй воле подойти к месту, от которого несет смертью за три версты, как из выгребной ямы! А надо. И вот я сижу в засаде добрых полчаса и уже многое успел узнать. Янек жив, но, кажется, убить его они замышляют именно сегодня. Самый дурной из них по имени Витек только что готовил веревки и прочие причиндалы для близкого расстрела. Чтобы шкуру не подпортить, значит. Да, она у Янека действительно красивая, серебристая, как у песца. Он сам беленький, потому и шерсть такая вырастает. В любом случае он носит ее сегодня в последний раз: или я спасу, или живодеры на шапку пустят. И второе наиболее вероятно.

Витек деловито, как всякий палач, еще раз проверил приготовленные принадлежности своего мерзкого ремесла, подошел к открытой двери сторожки и что-то крикнул внутрь. В ответ послышался пьяный смех и кто-то нетвердо заявил:

– Сам давай! Один справишься!

Я понял, о чем они, и сердце мое опять застучало в горле. Во всяком случае, у меня появился шанс. Шанс слабый и зыбкий, но он внушал хоть какой-то оптимизм. Витек зашел за дом, стукнула отпираемая дверь, а потом жалкий визг, матерщина, и живодер появился, волоча за собой отчаянно сопротивляющийся меховой ком. Я сразу узнал Янека, хоть шерстка его была не так пушиста и бела, как прежде. Меня снова захлестнуло, и я решился. Размял затекшие лапы, затем подобрал их под себя и сжался, как стальная пружина. Витек как раз шел мимо, в двух шагах, и если бы он обладал хоть половиной моего звериного нюха, непременно почуял бы мой запах. Но Витек был всего лишь жалким человечишкой и ничего не почувствовал, зато Янек все понял, притих и насторожился.

Я дождался, когда живодер оказался ко мне спиной, собрал все силы и прыгнул на него сзади. Больше от неожиданности, чем от силы толчка, он выпустил из рук веревку, на которой волочил бедного Янека, и повалился, как подкошенный, навзничь. Но я уже ничего не соображал, и челюсти мои сладко сомкнулись на его пульсирующей теплой шее. Кровь хлынула мне в горло, я захлебывался в ней и испытывал восторг, и ничего на свете не хотелось, только терзать, терзать и терзать и без того уже истерзанное тело!

Наконец я с большим трудом разлепил глаза… Скоро рассвет, и пора возвращаться к логову. Там к этому времени собрались уже все. Почти все. Ведь Вольф был мертв, а Янек – свободен. Вожак многозначительно посмотрел на мою окровавленную морду, кивнул остальным и мелко потрусил к норе. Вся стая последовала за ним: восемь черных зверей. И ни одного белого…

Я скоро умру.

Я знаю это. У меня оказывается, врожденный порок сердца, хотя сам я об этом узнал лишь в тридцать пять. Сейчас мне сорок, но за эти пять лет мне довелось столько выстрадать, что не дай Бог этого даже моим врагам. Чего я только не пережил!.. Но не будем об этом, не для того я решился собраться с последними силами и поведать о несчастье, обрушившемся на меня.

Меня не поймут люди, не испытавшие хоть раз в жизни превратность судьбы, чья жизнь не приносит огорчений, но только радости, потому что это все равно, что пытаться объяснить слепцу красоту радуги. Но есть и другие люди, которые смогут понять, хотя я об этом, скорее всего, знать уже не буду, потому что уже сейчас я настолько слаб, что еле вывожу эти строки. Но во мне все же теплится надежда, что мой голос, сорвавшийся с них, донесет пережитое мной до людей, и пусть они подумают над моим поступком, и осудят или… вознесут меня. Но это уже их дело. Это им решать.

Тогда я был юным, полным энергии парнем. Мне было двадцать два года и я был здоров как бык, все было мне нипочем. Целые дни я проводил в веселье и кутеже. Для меня не существовало никаких границ, я не знал слов «нет» или каких-либо других запретов, и я не утруждал себя даже робкими мыслями о своем будущем, которое мне казалось чем-то далеким, но все равно светлым и кристально-прозрачным, без намека на тень. Я был хорошо обеспечен, поэтому не имел никаких проблем; не побоюсь сказать, – у меня было все…

Но это продолжалось лишь до определенного времени…

В тот день я вернулся поздно. Было около четырех часов ночи, когда я, под хмельком, открыл дверь и ввалился в прихожую. Дом был погружен в темноту, и я понял, что мать уже легла. Я уселся прямо на пол и стал снимать туфли. Они были без шнурков и поэтому легко слезли с ног.

Помню, как я, пошатываясь, поднялся и, держась за стенку, направился в свою спальню… Вдруг у меня запершило в горле и я зашелся хриплым кашлем. Когда же приступ кашля прошел, я заметил, что из соседней комнаты по полу пробежала полоска света. Я выругался, что не смог вести себя потише и разбудил мать. Но теперь было поздно. Я потряс головой, стараясь прогнать лишний хмель и выглядеть при матери более достойно.

Мама медленно вышла в гостиную, как мне показалось, с трудом переставляя ноги; по-моему, это отнимало у нее много сил. Да и голос у нее был каким-то не таким – хриплый, с легким присвистом. На ней был ее любимый халатик из китайского шелка, разрисованный драконами. Перед тем, как заговорить, она немного постояла, прислонившись к стенке, переводя дыхание и пристально вглядываясь в мой силуэт.

Она сказала:

– Сэм… Ты понимаешь… Я хотела… Я не говорила тебе, но у меня вот уже несколько лет пошаливает сердце, а теперь… вот как раз случился приступ… Тебя не было дома, когда это произошло… я думала, что уже все…

Сквозь легкий туман, стоящий в голове, до меня все же доходили слова матери.

– Ну, – сказал я, прилагая все усилия для того, чтобы мой голос оставался ровным, – я не думаю, чтобы… то есть я хочу сказать, что все будет нормально. Завтра, если хочешь, или если еще что-нибудь случится, мы отправимся в клинику к доктору Уайду…

– Да-да, Сэм, – мать торопливо закивала, – мы съездим в клинику. Я хочу осмотреться… – мать продолжала стоять, прислонившись к стенке, дыхание у нее по-прежнему было тяжелым. – Но… мне было очень плохо, и я хотела бы, чтобы ты сейчас вызвал «скорую»… не хочется дожидаться до утра…

Я несколько секунд смотрел на нее: тут до меня никак не доходило, чего же от меня хотят.

– Сейчас? Ну… да… да, сейчас… Я только… конечно, я сейчас же позвоню в клинику. Они быстро приедут… – и продолжая что-то бормотать себе под нос, стал набирать номер.

До меня доносился голос матери:

– И посмотри в тумбочке, у меня там лекарства… так много сил уходит на все это… – потом наступила тишина и, вслед за сдавленным вздохом, я услышал глухой стук падающего тела, и, все еще продираясь сквозь белую мглу, я бросился помогать подняться теряющей сознание матери.

Рядом с аппаратом ожила телефонная трубка:

– Да? Алло!.. Вас слушают, говорите… Клиника слушает…

Через семь минут «скорая» была уже на месте, а еще через десять, я шел вдоль больничных коридоров в сопровождении двух санитаров, кативших перед собой носилки с моей матерью.

Доктор Уайд был еще в клинике. Я не знаю, почему он не ушел раньше, но я возблагодарил Господа Бога за эту милость, оказанную мне.

Доктор, еще не до конца выслушав меня, немедля приступил к делу. Этот маленький человечек в очках без оправы, с волевым подбородком, покрытым аккуратной, начинающей седеть бородкой, был фанатично предан своему делу и ни при каких обстоятельствах не мог допустить, чтобы больной хоть минуту пролежал просто так. Я благодарен ему от всего сердца, от всей души, потому что он делал, пытался сделать все, что было в его силах, и не его вина в том, что ему пришлось принести весть именно такого содержания, из-за бессилия науки и медицины…

Но пока доктор занимался моей матерью, уже пришедшей в сознание, но до того ослабевшей, что она могла с трудом говорить, я как автомат ходил по коридору, уставившись в пол и бормотал себе под нос что-то нечленораздельное… Однако это не могло продолжаться до бесконечности, так как моим нервам нужен был хоть какой-нибудь отдых, поэтому, когда в коридоре появилась молоденькая медсестра, я с тяжелым вздохом опустился на мягкий стул, приглашая ее сесть рядом…

Наша беседа была в самом разгаре, и тяжесть, навалившаяся на меня из-за происшествия с матерью, понемногу начала отступать, когда в коридор вышел доктор Уайд.

– Мистер Кейн…

Я вздрогнул и резко обернулся в его сторону. Потом медленно поднялся со стула, жадно вглядываясь ему в лицо, словно заранее знал, какую новость он мне принес…

– Мистер Кейн, – без обиняков начал доктор, – вашей матери срочно нужна операция. У нее очень плохое сердце. И я не имею права от вас скрывать: если хирургическое вмешательство отложить хоть на день, может быть поздно…

Я облизнул внезапно пересохшие губы.

– Я… Я… Доктор, вы должны сделать эту операцию…

Уайд кивнул.

– Я сделаю все, что возможно.

Секунду спустя он уже исчез за дверью, в операционной. Я опустил взгляд в пол. В голове у меня стоял первозданный хаос, мои мысли никак не хотели приобретать четкость, и в моем мозгу то и дело возникали образы, совсем не связанные с происходящим.

На мое плечо легла чья-то рука. Но я, даже не посмотрев, оттолкнул ее.

«Как пройдет операция? Не будет ли осложнений? Все ли будет нормально?» – мои мысли понемногу приходили в порядок, но от этого не становилось легче, они обретали смысл, жестокий, безжалостный смысл и не давали мне покоя, не позволяли ни на секунду расслабиться. Все мое существо сжалось в маленький, беспомощный комочек, – напряженную, готовую ко всему, в том числе и к самому худшему, человеческую единицу… Все вокруг меня, что раньше расплывалось словно в тумане, теперь приобрело кристальную четкость, будто я попал в иное измерение. Весь хмель куда-то ушел, осталось лишь одно мое сознание и Вселенная, и моя мать, мама… моя мама, которой плохо, которая лежит при смерти, и которой должны, должны помочь, она должна жить!..

На мое плечо снова легла чья-то рука. Я резко обернулся, – это была все та же медсестра. Внезапность, с которой я повернулся и взгляд моих почти безумных глаз, заставили ее отшатнуться. Потом она сказала:

– Ну, что ты себя уничтожаешь? Зачем себя убивать раньше времени? В самом деле, как будто это ты там, на операционном столе… и тебе плохо! Да и ты же не маленький, должен, в конце концов, понимать, что на свете нет ничего вечного и…

– Заткнись! – вдруг рявкнул я. – Как… Да как… да кто ты вообще такая, черт побери? Что ты мелешь? Это же моя мать! Моя мать! Ты понимаешь?! Ну!

Она, не двигаясь, смотрела на меня.

– С моей матерью тоже было плохо, почти такой же случай. И она умерла… Но я же после этого не загнулась! Каждый, все должны пройти через это…

Я почувствовал, как во мне нарастает злость. Еще секунда, – и я ударю ее. Но я все же сдержался.

– Не загнулась? Нет? Ну и радуйся! Но у меня, в отличии от твоей непробиваемой натуры, есть еще и чувства! И если у меня умирает мать, я не могу, не хочу принимать эти выкрутасы судьбы как должное!

– У меня тоже есть чувства, – фыркнула медсестра, начиная раздражаться.

– Ну и прекрасно! Теперь отстань от меня! Если я и расслабился на секунду в твоем обществе, то это не означает, что мне все равно!.. Я не знал… думал, что все в порядке… А теперь отстань от меня!

Я не помню, сколько так просидел, склонив голову и обхватив ее руками, вперив взгляд в пол, каждой клеточкой тела ощущая напряженность своих нервов пытаясь внушить себе, что все будет нормально и что опасаться нечего. Но когда хлопнула дверь операционной, меня словно пронзил электрический разряд. Я вскочил со стула и бросился к доктору.

Но он только покачал головой.

– Мне, конечно, тяжело говорить вам все это, но… но я обязан вам сказать. С вашей матерью плохо, очень плохо… Это даже не то слово – она при смерти, и только чудо может спасти ее…

– Деньги! – крикнул я.

– Нет, – доктор покачал головой, на лбу у него выступали крупные капли пота, и он торопливо промокал их белоснежным платком. – Если бы все дело в деньгах! Но тут… ее здоровье, здоровье вашей матери очень хрупкое и с каждой минутой оно все ухудшается… поэтому я ничего не могу вам обещать. Это было бы жестоко по отношению к вам. И я говорю: вашу мать может спасти лишь чудо!.. Но будем надеяться на лучшее. Я сделаю все, что в моих силах.

Я почувствовал, как судорога исказила мое лицо. Чуть не захлебываясь в рыданиях, я схватил доктора за халат.

– Вы… вы должны! – бормотал я хриплым голосом, стараясь справиться со своими чувствами. – Помогите ей! Она – моя мать, прошу вас, помогите!.. – больше я не мог говорить.

Доктор кивнул, потом легонько похлопал меня по плечу, успокаивая:

– Да-да, я понимаю, понимаю ваше состояние. Я сделаю все, что в моих силах… Вам же надо соблюдать спокойствие, постарайтесь успокоиться… И помолитесь! Обратитесь к Всевышнему, к Господу Богу нашему, и плачьте перед ним, молите, просите его помочь. Ведь он милостив… А сейчас мне надо идти! Надейтесь, молодой человек, надейтесь!

С этими словами доктор снова исчез в операционной. А мне ничего не осталось, кроме как обессиленно рухнуть на стул. Медсестра куда-то ушла, по крайней мере, рядом ее нигде не было. Я глубоко вздохнул, собираясь с силами. Что мне еще предстоит узнать?..

– Извините… – кто-то кашлянул у меня над ухом.

Я резко поднял голову и увидел высокого смуглого мужчину с худым лицом. В левой руке он держал «дипломат», а правой легко поправлял прическу.

– Извините, что нарушил ваше одиночество, – снова мягким голосом произнес незнакомец. – Но… по-моему, у вас в операционной умирает мать…

Я взглянул на его лицо. Оно было мне незнакомо, но в то же время мне смутно казалось, что я его где-то видел. Одновременно с этим я почувствовал, как волна тепла разливается по моему телу, принося долгожданное успокоение и разрядку.

– Да, – сказал я. – Но что с этого? Вам какое дело?

Незнакомец пожал плечами: – Но если дела совсем уж плохи, я мог бы попытаться помочь вам… и вашей бедной матери.

– Но вы же не доктор! Что вы можете сделать?

Незнакомец сочувствующе кивнул:

– Я понимаю вас, молодой человек. Но на свете существует так много вещей, не поддающихся простому объяснению… Если вы подпишите одну бумагу, я с удовольствием помогу вашей матери. Нет, нет! Не волнуйтесь, ничего фальшивого, никакого обмана! Только – небольшой контракт, и все. Клянусь…

Но я уже не слушал незнакомца. Если он сможет помочь моей матери, я подпишу любую бумагу, заключу любую сделку!

– Ну! Ну! – воскликнул я, с трудом сдерживаясь. – Я согласен! Вы можете действовать быстрее?! У меня же там мать… может быть сейчас она…

Но я все-таки обязан вас предупредить, – гнул свое незнакомец, – что несмотря на все мои заявления, я накладываю на вас в связи с этим кое-какие обязательства…

– Но я же согласен, черт вас побери! Неужели вы не понимаете, что от этого зависит жизнь человека! Я готов отдать все…

Незнакомец позволил себе слегка улыбнуться: – Всего от вас не потребуется, – затем достал из «дипломата» два листа белой бумаги, убористо исписанной красивым почерком. – Вы должны…

– Я знаю, знаю! – перебил я его. – Я все знаю! Прошу вас!..

– Хорошо, хорошо, – незнакомец достал из внутреннего кармана плаща ручку желтого цвета, скорее всего сделанную из золота. – Вот. Прошу. Ставьте подпись здесь… и вот здесь.

Я взял у незнакомца ручку. На ощупь она была теплой и писала красными чернилами.

Расписавшись на обоих листах там, где он указал, я вернул ему ее. Он тоже поставил свои подписи на обоих листах…

И почти сразу я услышал уже знакомый звук отворяемой двери в операционную.

Вот так – ни много, ни мало! Я совершил сие деяние, о котором хотел рассказать и рассказал, и которое… перевернуло впоследствии всю мою жизнь. Я редко задумывался над тем, что могло произойти, не подпиши я эти бумаги, какие бы последствия это оказало… Но все разговоры об этом в итоге своем тщетны, так как раз совершенно уже не уничтожишь. Поэтому я не вижу другого выхода, кроме как кратко изложить то, что случилось потом, тем самым облегчив свою душу; выговориться до конца, ничего не утаивая…

Доктор Уайд был растерян и в то же время несказанно обрадован – довольно странное сочетание. И он сказал мне, что все страхи я могу оставить «за воротами», и больше не волноваться по поводу исхода операции. Это больше не должно беспокоить меня! Моя мать будет жить, временное обострение прошло и теперь работа сердца наладится!

Я был чертовски рад, был готов расцеловать этого милого, готового на любые жертвы человечка, который стоял передо мной в темно-зеленом халате и вытирал обильно потеющее лицо… Но в то же время я вспомнил и о другом человеке, о котором напрочь забыл в последнюю минуту. Высокий, смуглый господин, предложивший мне заключить сделку… Я обернулся, но его уже и след простыл; на стуле только лежал исписанный лист бумаги с моей и его подписями.

«Какую же роль он сыграл в этом деле? – появилась у меня запоздалая мысль. – Или он вообще ничего не собирался сделать для моей бедной матери и выбрал меня…»

А если все-таки собирался и… или… Но это уже походило на сказку!

А маленький доктор продолжал говорить, не забывая при этом улыбаться до ушей.

– И все произошло в какое-то мгновение! Раз – и все готово, и никаких проблем! Это, знаете ли, мистер Кейн, было похоже на чудо, исцеление свыше… Дело рук доброго волшебника, услышавшего ваши мольбы о помощи!

Я подошел к стулу и, взяв лист бумаги, стал читать. Условия контракта, не показавшиеся мне сначала странными, затем заставили призадуматься. В них не было ничего сказано ни о каких-либо деньгах или там ценных бумагах, ни об обязательстве к выплате каких-нибудь сумм в будущем, в нем вообще ничего не было сказано об оплате деньгами… А суть же всего контракта в целом заключалась в одном последнем предложении: «…поэтому, в обмен на жизнь горячо любимой вами матери, вы, после своей смерти, гарантируете мне владение вашей душой.» И подпись: «Г-н Георг Торатса».

Я стоял, словно окаменев. Или это шутка, или… Или… И до чего же странная фамилия у этого господина, настолько странная…

Мне вспомнилась моя детская привычка читать многие непонятные слова задом наперед и смотреть, что из этого в конце концов получится. Никогда не знаешь…

Я и не знал, но, клянусь, стал уже догадываться, что получится из этого слова… Страшное знамение, которое явилось мне! Страшное, но реальное: семь букв, складывающихся в слово, в имя:

A… C… T… A… Р… О… Т…

Имя демона, одно упоминание которого наводит ужас на людей так или иначе знакомых с ним…

Все! Вот теперь все! Остается добавить только, что моей матери было отведено с того времени еще тринадцать лет, и умерла она в шестьдесят два года, так и не узнав, что послужило ее исцелению. Со дня смерти матери я прожил еще пять лет, до того времени, когда мне исполнилось сорок, и теперь, тоже должен умереть…

Я знаю об этом. Потому что многое сделал за этот отрезок времени, и составил план, каким образом можно расторгнуть контракт с демоном, подписанный человеческой кровью. Поэтому я сомневаюсь, что, обладая такими знаниями, проживу в этом мире еще хоть немного.

К тому же сильно сдает сердце. Никто из врачей ничего не может поделать с этим, да они уже и не пытаются… А детей у меня нет. И я могу лишь надеяться на то, что мой голос услышат, прочитав эти строки, и, может быть, хотя я всем сердцем против этого, чьи-либо сын или дочь, попавшие в такую же ситуацию, извлекут из них урок. И пойдут по моим стопам, или свернут с этого пути… Я не знаю. Да и не узнаю, наверно, потому что с каждой секундой мне все труднее становится дышать и руки, в которых больше нету сил, беспомощно опускаются на больничное одеяло…

Прощайте… Прощайте…

И да благословит вас Бог!..

А я иду навстречу с высоким смуглым незнакомцем, чье имя из семи букв…

Внимание – ФЭН – Внимание

А ты подписался на лучший в России толстый журнал

«ПРИКЛЮЧЕНИЯ, ФАНТАСТИКА»?!

Индекс 70956

Подписка на II-ое полугодие 1994 года

– с 1 апреля по 15 мая!!!

На любой почте!!!

Наш супержурнал, не имеющий аналогов в России, с каждым полугодием становится толще, лучше, интереснее. Конкуренции с нами не выдерживает ни одно из фэн-изданий! ПФ – уверенно лидирует, не имея себе равных. Им зачитываются люди от 12 до 80 лет. Почему? Потому что ПФ – это до безумия интересно и увлекательно!

СПЕШИТЕ НА ПОЧТУ И ВЫПИСЫВАЙТЕ

толстый журнал книжного формата

«ПРИКЛЮЧЕНИЯ, ФАНТАСТИКА»

РЕДАКЦИЯ ВЫСЫЛАЕТ:

тома серийной библиотеки «Приключения, фантастика»:

«Бойня» – 2000 р.

«Измена» (историко-приключенческий эротический роман) – 2000 р.

«Чудовище», «Западня», «Прокол», «Сатанинское зелье», «Бродяга» – по 1500 р.

Историко-мифологическое исследование о 12-ти тысячелетней истории россов «ДОРОГАМИ БОГОВ». Предназначается для специалистов историков и всех, увлекающихся древней историей, мифологией, этногенезом и вопросами происхождения Русского Народа. Публикуются данные, скрываемые официальной наукой. Цена – 2000 р.

Почтовые переводы высылать в адрес редакции:

111123, Москва, а/я 40, Петухову Ю.Д.

Отправка заказа – немедленно!

РЕДАКЦИЯ ВЫСЫЛАЕТ

Фантастический боевик

«ЗАПАДНЯ»

ц. 300 р.

РЕДАКЦИЯ ВЫСЫЛАЕТ:

Библиотека приключений и фантастики «МЕТАГАЛАКТИКА» в пяти книгах. Фантастические и приключенческие романы и повести. Цена – 3500 р.

Книги «Одержимые дьяволом». Мистика. 500 р.

«Красный карлик». Эротическая повесть ужасов. 1000 р.

«Мордоворот». Приключенческая повесть о рекетирах. 500 р.

«Классификатор инопланетных пришельцев». НЛО и НЛО-навты. 1000 р.

«Прорицание о грядущем». Подробное описание всех событий, которые произойдут до 2000 года. В 2х книгах. 1000 р.

Почтовые переводы высылать по адресу редакции: 111123, Москва, а/я 40, Петухов Ю.Д.

Редакция высылает:

ТАЛИСМАН-ОБЕРЕГ

от всех видов сглаза, порчи, психозомбирования, демонизации и психоэнергетического вампиризма. Оберег кодирован, обладает положительным зарядом и создает защитное поле.

Цена – 2000 р.

Почтовые переводы высылать по адресу:

111123, Москва, а/я 40, Петухову Ю.Д.

Любителям аномальных явлений, таинственных загадок, мистики, ужасов и фантастики редакция высылает:

подборку избранных номеров ежемесячника «Голос вселенной» с сенсационными материалами.

«Вампиры и оборотни. Хроника преступлений и злодеяний», «Полтора года в аду. Записки воскресшего», «Инопланетные пришельцы на Земле. Тайны НЛО.», «Убийцы из космоса», «Тотальное психозомбирование», «Зверолюди», «Людоеды», «Самозащита от нечистой силы» и др.

Кроме того в ежемесячниках – фантастические романы, повести и рассказы ужасов, с иллюстрациями!

Цена подборки – 2000 р.

Деньги высылать почтовым переводом по адресу редакции:

111123, Москва, а/я 40, Петухову Ю.Д.

Отправка – немедленно.

Реализаторы-оптовики могут заказать партии «Голоса Вселенной» из расчета 1 экз. – 100 р.

РЕДАКЦИЯ ВЫСЫЛАЕТ

тем, кто не успел подписаться на почте

Журнал «Приключения, фантастика» 1994 г. номера 1,2,3 – по 1200-00

Библиотека фантастики и приключений «Метагалактика» 1994 г. тома 1,2,3 – по 1500-00

Библиотека мистики и ужаса «Галактика» 1994 г. тома 1,2,3 – по 1000-00

Первый том с/с писателя-фантаста Юрия Петухова (С абонементом, 720 с. с иллюстрациями, черный роскошный переплет с золотым тиснением, супер-обложка, блок сшитый. Фантастический роман-эпопея «Звездная месть») Ц. 3000-00

Почтовые переводы высылать по адресу редакции: 111123, Москва, а/я 40, Петухову Ю.Д.

РЕДАКЦИЯ ВЫСЫЛАЕТ:

Журнал «Приключения. Фантастика»

Номера за 1991 г. – 1500 р.

Комплект 1992 г. – 3000 р.

Комплект 1993 г. – 3000 р.

Журнал ПФ зачитывают до дыр!

Это единственное в России издание для любителей подлинно «крутой», сверхострой фантастики! Каждый ценитель имеет в своем собрании полные комплекты супержурнала!

Библиотека мистики и ужаса

«ГАЛАКТИКА»

в четырех книгах. Цена – 2500 р.

Почтовые переводы высылать по адресу редакции:

111123, Москва, а/я 40, Петухову Ю.Д.

Отправка – незамедлительно.

Оптовикам-реализаторам!

Редакция предоставляет скидку на все виды продукции до 40 %. Смело заказывайте оптовые партии для реализации в Ваших городах!

Прибыль – до 300 %.

Отправка – сразу по получении перевода.

Принимается подписка на собрание сочинений

ЮРИЯ ПЕТУХОВА

в восьми томах

в собрание входят:

роман – эпопея «Звездная месть» в пяти томах, «Ангел Возмездия», «Бунт Вурдалаков», «Погружение во Мрак», «Вторжение из Ада», «Карающий Меч», фантастические романы «Проклятый», «Власть Ирода», «Колдовские Чары» и др.

Объем каждого тома – 720 стр.

Твердый черный бумвиниловый переплет с золотым тиснением, суперобложки, блок сшитый,40 иллюстраций в каждом томе, цветные форзацы.

Стоимость подписки – 5000 р. (стоимость первого тома и залог за последний том)

Первый том с абоненементом высылаются сразу по получении почтового перевода.

Полный выпуск расчитан на полтора года.

Почтовые переводы направлять по адресу редакции:

111123, Москва, а/я 40, Петухову Ю. Д.

Спасибо!

Редакция от всей души благодарит наших добрых читателей, поддержавших нас в трудный год! Низкий поклон вам, друзья наши и помощники, многих лет жизни, счастья и здоровья в Новом году: Логиновой Т.Н. г. Казань, Горяйновой Л.В., г. Ангарск, Яковенко М.В. г. Нефтеюганск, Остапчуку Н.Т. г. Мурманск, Куцепаленко В.В. г. Томск, Болтачеву В.А. п. Дизьмино, Смирнову М.А. г. Уфа, Базановой А.А. г. Архангельск, Потаповой Л.В. п. Междуреченский, Степановой А.П. г. Усть – Каменогорск, Летовой Г.Н. г. Благовещенск, Ващенко А.Е. с. Успеновка, Самойлову Г.Ш. г. Сухуми, Фадеевой Н.А. г. Уссурийск, Гарифулиной – Хан Н.Ю. с. Ковран, Камчатка, Голубкиной С.В. г. Совгавань, Юрченко С.М. г. Архангельск, Колесникову А. г. Нюренгри, Семенову А.В. г. Химки, Миронову С.Е., г. Пятигорск, Тудиевой Е.А. г. Сарагаш, Четеву С.Н. г. Новосибирск, Мацук А.Я. г. Владивосток, Ахметгалееву В.И. г. Певек, Кремис Л.В. г. Хрустальный, Горбачевой Л.А. Г.Якутск, Ищук О.Д. г. Ялта и всем другим. Спаси Вас БОГ! Спасибо!

Рукописи не возвращаются и не рецензируются.

Перепечатка только с разрешения редакции.

Розничная цена свободная.

Peг. номер – ЛР 060423 Мининформпечати РФ.

Адрес редакции: 111123, Москва, а/я 40.

Учредитель, издатель, главный редактор, директор – Петухов Юрий Дмитриевич.

Формат 84x108/32. Тираж – 20 тыс. экз. Заказ – 654

Подписано в печать 1.01.1994 г. Печ. л. 10.

Отпечатано в Московской типографии 13.

107005, Москва, Денисовский пер., 30.

Индекс 73257

ISSN 0135-5511

(1) Зепь – карман.

(2) Катух – хлев.

(3) Подсаадашный – нож, который носили в саадаке – чехле для лука и колчана.