Метагалактика № 6 (1994)

Серафина остановилась на дороге и снова, уже в который раз, огляделась. Куда же она попала? Аоки сказал – это здесь. Но почему она не узнает ничего вокруг? Конечно, она знала, Аоки объяснял ей, что время не стоит на месте, неумолимо движется вперед, и здесь, на Земле, возможно, прошло уже много лет. Она, Серафина, не очень в этом разбиралась, да и не пыталась разобраться. Одно – обрадовало – раз прошло так много времени, значит давно вымерли все ее враги и преследователи, и она спокойно и безопасно сможет навестить родные места.

Приземлилась Серафина не очень удачно. Снаряд завалился набок и незадачливая пассажирка изрядно помяла себе бока, а, выбравшись наружу, упала в мусорную кучу. И, оглядевшись, обнаружила себя на свалке. Некоторое время она лежала вверх тормашками, морщась от невыразимого мерзкого запаха и переживая первый острый приступ разочарования. И вдруг увидела в нескольких сантиметрах от собственного носа длинную усатую морду какого-то зверя, высунувшегося из мусора над самой ее головой. Крыса!

– Кыш! Кыш! – замотала головой Серафина.

Огромная толстая крыса шарахнулась ей на макушку, оттуда – на грудь, мазнув по лицу холодным ребристым хвостом. Неизвестно, кто удирал быстрее – гостья или хозяйка свалки. Опомнилась Серафина лишь на шоссе, ежели так можно было назвать эту неровную ухабистую дорогу. Тут она вспомнила, что впопыхах, убегая, оставила в снаряде оружие. Впрочем, это чепуха. Ни оружие, ни сам снаряд больше ей не понадобятся. Ровно через месяц ее заберут отсюда, с этого же места. Если она захочет, конечно.

Серафина уже знала, что непременно вернется. Никогда и ни за какие блага мира не покинет она друзей, пусть даже впереди ее ждут вечные скитания в мертвом межзвездном пространстве. Зачем ей оружие, если она почти у себя дома. Нужно только добраться до города, который смутно вырисовывался в сизой утренней дымке.

Впрочем, что там город, Серафина могла бы догадаться и не зная наверняка, так как над городом в небе висела плотная черная пелена – дым многочисленных заводов и фабрик, трубы которых в бесчисленном множестве вырисовывались на этом мрачном и зловещем фоне.

Серафина перекинула через плечо сумку с кое-какими необходимыми вещами и зашагала быстрее. На душе у нее было далеко уже не так легко и приятно, как вначале. Судя по теплому, пахнущему чем-то резким и ядовитым воздуху (Серафина решила, что воняет со свалки), стояла где-то примерно середина июня. Но почему же тогда не видно зеленой травы, лесов, уютных пригородных домиков? Почему тогда и слева, и справа от шоссе насколько хватал глаз расстилается безжизненная холмистая пустошь, покрытая хламом и мусором, да лишь кое-где чахлыми кустиками без листьев. Чего только не было здесь, по обочинам дороги! Ржавые остовы допотопных автомобилей, пустые бочки, ящики, коробки. Легкий утренний ветерок гонял туда-сюда бесчисленные бумажки и еще какой-то ни на что не похожий мусор. Удивленная Серафина взглянула на небо и не увидела его. Оно было затянуто сероватой дымной завесой, сквозь которую едва пробивались первые лучи солнца.

Серафина прибавила шагу. Она шла и мысленно прикидывала, сколько лет могло пройти здесь, на Земле, если в ее родном городе все так неузнаваемо изменилось. Поэтому она и спешила так, торопясь скорее все узнать.

Город поразил ее еще больше. Он оказался совсем не таким, каким она его оставила. Город только что начал просыпаться. Серафина с трудом пробиралась по заваленным мусором улицам, пока, наконец, не забрезжило что-то знакомое. Вот она, центральная площадь. Раньше посреди ее возвышалось великолепное белое здание – Дом Советов. Здесь же, у входа, стоял величественный чугунный памятник вождю.

Монумент исчез, мраморный постамент искрошился и осыпался, став похожим на бесформенный булыжник. Ступени, ведущие к центральному входу, пострадали еще больше, по ним нельзя было подняться, не споткнувшись, а само здание пришло в полную негодность. Окна его оказались почему-то забранными решетками. Что здесь теперь – склад, тюрьма или дом умалишенных?

Серафина оглянулась в поисках случайного прохожего, желая тут же, на месте, прояснить ситуацию. Ей удалось заметить несколько одиноких фигур, спешащих через площадь. Дождавшись, пока люди поравняются с нею, она подняла глаза и открыла было рот для вопроса, но приготовленные слова так и повисли у нее на кончике языка, и она застыла с «разинутой варежкой». Боже! Конечно, она предполагала, что люди могут измениться за прошедшее время, настанут другие порядки, другая мода, наконец. Но чтобы так… настолько…

Мимо нее прошествовало нечто толстое, бесформенное, с головой подобно груше – похожее на карикатуру обывателя. Жирные щеки прохожего складками свисали на плечи, верхняя часть головы была почему-то маленькой и узкой, как будто вдруг у людей сразу стало меньше мозгов. По одежде трудно оказалось определить, мужчина это или женщина. «Чудовище какое-то. Да ну его!» – подумала Серафина и стала искать дальше.

Людей становилось все больше, они наводняли площадь и целеустремленно куда-то торопились. И с ужасом она убедилась, что первый встреченный ей прохожий ни как не исключение, а скорее правило. Народ разделился на два типа – толстые и тонкие. Казалось, одних кормят на убой, а другие сидят на хлебе и воде. На лицах хозяев гостья не уловила ни единого проблеска живой мысли – все они сосредоточенно мчались к какой-то невидимой цели, словно торопились на пожар.

И Серафина решила ничего не спрашивать, просто пойти за ними и посмотреть, что будет дальше.

Между тем на проспекте стали открываться магазины. Что это магазины, она догадалась по широким витринам с выставленными там продуктами. Люди заходили туда и по старинке толпились в очереди, а через некоторое время появлялись с полными сумками. Серафина немного подумала и тоже вошла. Тотчас же ее прямо-таки оглушили шум, гам и едкая вонь, она поскользнулась на грязном полу и едва не упала. С трудом лавируя между людьми, она подошла к прилавку, чтобы посмотреть, чем торгуют продавцы и чем расплачиваются покупатели. На витринах она не увидела ничего особенного – мясо, колбаса, консервы… вот только у мяса был довольно интересный вид, не похожий ни на свинину, ни на говядину, ни даже на конину. Оно вызвало в мозгу Серафины какую-то странную и тревожную ассоциацию, но она никак не могла сообразить, какую и остановиться на нужной мысли.

Покупатели расплачивались маленькими разноцветными талончиками – зелеными, желтыми, синими. Оглушенная Серафина поспешно выбралась из магазина и пошла прочь, тщетно пытаясь отделаться от неприятного, грызущего душу чувства. Вместе с тем она бросала любопытные взгляды по сторонам, с трудом узнавая кое-какие сохранившиеся детали архитектуры зданий, и пытаясь определить, какой год и число сейчас на календаре. Не замечая любопытных взглядов, которыми награждали ее прохожие, она заглядывала в магазины и поражалась происшедшим там переменам. Где бесконечное разнообразие товаров, где все те дорогие и шикарные импортные вещи, которыми были завалены полки? В витринах промтоварных магазинов стопками лежали какие-то серые бесформенные робы. Зато власти, похоже, нашли способ накормить население. Во всяком случае, мяса и колбасы лежало хоть отбавляй. На вид продукты казались нежными и аппетитными. И хотя ее все не покидало то же неприятное чувство, Серафина поняла, что давно уже хочет есть, но как и где пообедать, она просто не представляла. Правда, в кармане у нее лежали таблетки синтезированного белкового препарата. Конечно, она предпочла бы хороший обед из первого, второго и третьего, но ничего не попишешь, пришлось довольствоваться тем, что есть. Все же надежда на приличный обед не покидала ее, и Серафина стала подниматься вверх по проспекту, то и дело спотыкаясь о неровности асфальта. По проезжей части мимо нее проносились автомобили, их становилось все больше. В принципе, их вид и форма не очень изменились, значит прошло не так уж много времени, быть может, век или два… Серафина усмехнулась про себя – век, два… Ну и отсчеты, словно время для нее ничего не значит. Но как изменились люди! Они словно выродились и стали не похожи на людей. Так, какие-то человеческие существа. «Ладно, пусть, сказала себе Серафина, – в остальном разберемся на месте, а там, может, и обед приспеет.» И, отгоняя от себя упрямо лезущие в голову худые мысли, она двинулась дальше, пока не оказалась на том месте, где раньше размещался автовокзал. Здание и сейчас еще стояло на месте. Там, где раньше была Площадь Победы и горел Вечный огонь, как память погибшим воинам, теперь собралась престранная компания. Их было человек – сорок молодых людей – юношей и девушек, и своим странным видом они напоминали панков. На головах их, совершенно голых, как колено, торчали пышные синтетические султаны, разноцветные и яркие, как светофоры, – у кого один, у кого два, а у кого и больше. Одеты они были в неописуемые лохмотья, едва прикрывавшие тело. Нахально торчали голые груди и задницы.

Несколько молодых людей пели, плясали и вертелись волчками в центре широкого круга. А на том самом месте, где раньше горел Вечный Огонь, теперь осталась яма, куда теперь вкопан был столб, на котором висело красное знамя с грубо намалеванной чьей-то рожей, быть может, нового политического лидера. Парни и девушки громко аплодировали пляшущим и тоже подпевали неприятными фальшивыми голосами. Шум стоял невообразимый. Из-за этого шума Серафина не сразу услышала оглушительный вой милицейской сирены.

Круг сразу сломался, плясуны бросились врассыпную. Серафину сбили с ног и чуть не затоптали. Кое-как ей удалось вскочить на ноги, и тут она с ужасом обнаружила, что площадь оцеплена милиционерами в черных мундирах. Большинство плясунов успело скрыться, а в кругу, вопя и воя, метались трое, причем не разобрать было, какого они пола – мужского или женского. Серафина успела только заметить на одном молодом человеке вырезанные сзади квадратом брюки и торчащую в прорезь голую задницу с выкрашенными яркой красной краской ягодицами. Она загляделась, как милиционеры ловили и совали в машину непутевых молодчиков. Один из них никак не давался в руки, милиционер гонялся за ним и колотил резиновой дубинкой по крашеной заднице.

Серафина не удержалась и громко засмеялась – жизнь в городе походила на пародию.

Вдруг она почувствовала, что ее хватают за руки. Она рванулась и шарахнулась прочь, но было уже поздно. Ее поволокли к выкрашенной в ядовито-зеленый цвет милицейской машине.

– Стой, стой, эта вроде не из них!

Серафину снова поставили на ноги.

– Позвольте, я… – начала было она, но ее бесцеремонно перебили.

– Смотри-ка, ну и уродина! – изумился тот, который гонялся за крашеными ягодицами. – На голове, как у заморского льва!

– И верно, грива, – удивленно хохотнул другой и потрогал пленницу рукой.

– Эй, грива, а документы у тебя есть?

– Ясно, нету. Это, верно, из тех, из цыган. А ну, бери ее и на завод.

– Может, в психушку? – засомневался тот, что с дубиной.

– Много чести! Пусть работает, смотри, какая жилистая. А в психушке отдохнут эти задохлики.

И, невзирая на ее вопли и протесты, Серафину на пинках затолкали в машину и захлопнули за нею дверцу.

Ехали совсем не так долго, как ожидала Серафина. Сначала остановились на площади, где раньше был Дом Советов и выволокли «панков». Она угадала правильно, здесь и оказался сумасшедший дом. Видно, много развелось в городе умалишенных, если под лечебницу для них заняли даже бывшее правительственное здание.

Серафину же повезли дальше и, пока везли, она успела подумать о своей незадачливой судьбе и о том, как любят ее всяческие опасности и приключения. Должно быть, на роду ей написано до самой смерти убегать и прятаться, как зайцу от охотника. И вот, не успев возвратиться в родные места, снова угодила в милицию. Ох уж, эта милиция!

Однако, стражи законности сами мечтали поскорее избавиться от задержанной. Они привезли ее в обычную заводскую проходную и сдали с рук на руки вахтеру в длинной черной шинели и с пистолетом на поясе. Похоже, здесь все стражи порядка носили черные мундиры. Неожиданно для себя Серафина успокоилась. Заводская проходная выглядела знакомо и мирно. В конце концов, подумала она, раз так вышло, придется на время подчиниться обстоятельствам и посмотреть, что будет дальше. Между тем, дальше происходило вот что.

Сидящая на вахте толстая старуха в шинели нахлобучила поглубже на грушевидную голову форменную шапочку и сказала неожиданным басом:

– Ну что, явилась – не запылилась? Уж я о тебе начальству доложу, – она стала набирать номер телефона, а сама тем временем бесцеремонно разглядывала Серафину маленькими глазками без ресниц. – А на голове у тебя что за грива? Из сектантов, что ль или из цыган? Вот нацепила так нацепила!

На другом конце провода ответили. Бабка оставила Серафину в покое и длинно принялась объяснять кому-то, что вот, мол, привезли, да здесь она и сидит, и жилистая такая, и здоровая, даже румянец во всю щеку, и шерсть на голове растет. Серафина снова не выдержала и рассмеялась. Старуха-вахтерша положила трубку и посмотрела на нее сердито:

– Вот погоди, поработаешь в цеху, смеяться враз отучишься.

Видя хорошее настроение вахтерши, Серафина решила кое-чем поинтересоваться, пока не пришло это неведомое начальство. Знать всегда лучше, чем не знать.

Скажи, бабусь, – елейным голоском начала она, – что это за страшный цех такой, что там делают?

– Работают, что ж еще, – прогудела старуха. – Во всех цехах работают, как кони. Слыхала про коней-то? Небось нет, а я-то еще помню. Звери такие были, они тогда и работали, а теперь люди работают, ясно?

Серафина фыркнула от такого невероятного объяснения.

– А едят-то они что, бабусь? – она не удержалась от вопроса, потому что голодный желудок снова настойчиво заявил о себе.

– Брюкву да картошку, чего ж им еще есть? Бывает, что и друг друга жрут. А на прошлой неделе в десятом цеху работяги мастера съели.

– Как это съели? – изумилась Серафина.

– Так вот, молча, зубами, – отрезала вахтерша.

– Ну и ну! – покрутила головой Серафина. – И давно такое у вас творится?

– Сколько сижу здесь, столько и творится.

– А какой же год сейчас на календаре? – осмелилась наконец спросить Серафина.

– Как-какой? Две тыщи пятьсот седьмой, как есть, от рождества Христова. А ты что, девка, никак с Луны свалилась? – настал теперь черед изумляться вахтерше.

Ответить Серафина не успела. Явилось пресловутое начальство – толстый мастер в спецовке и провел ее на территорию, иначе она бы так легко не отделалась. Наконец она получила возможность увидеть завод, так сказать, изнутри. Нельзя сказать, чтобы зрелище привело ее в восторг. Скорее, наоборот. Едва переступив порог проходной, она сразу же провалилась по колено в глубокую мазутную лужу.

– Экая непутевая девка, – заворчал мастер. – Смотри себе под ноги, не то башку свою свернешь.

Застеснявшись своих испачканных ног, Серафина тут же попыталась окунуться в другую лужу, на вид более чистую.

– Ну и дура! – не оборачиваясь, бросил ее попутчик. – Вот кислота ноги-то твои разъест.

Серафина запрыгала, будто ее кипятком ошпарили.

– Вон вода течет. Мойся, а то работать не сможешь, – и заворчал себе под нос. – Пожрете там друг друга, проклятые, а тут набирай, учи…

– Увольняются люди? Текучка? – понимающе спросила Серафина.

– Что-что? – громко удивился мастер и, повернувшись к ней, выразительно покрутил пальцем у виска.

– Ты что, с Луны свалилась? – повторил он уже слышанную ею фразу.

Пока дошли до цеха, она еще дважды провалилась, и под конец у нее отстали подметки. С сожалением смотрела Серафина на вылезшие из ботинок пальцы и тоскливо думала о том, не отвалится ли кожа от пяток. Наконец они вошли в цех – высокое одноэтажное здание из железобетона и стальных перекрытий. Мастер оставил Серафину возле доски с объявлениями и приказами, а сам пошел в контору, чтобы внести новую рабочую единицу в цеховую ведомость.

Серафина подошла поближе к доске и с интересом стала читать приказы и изыскания. Она бы и снова засмеялась, но после первых же строк смех как-то весь вышел. «Запрещаются, – прочитала она, – следующие нарушения режима: пьянство и драки на рабочем месте, умышленная порча оборудования и рабсилы („Непонятно“, – подумала Серафина.), а также поедание друг друга и вышестоящих (последнее карается особо)».

От изумления Серафина чуть не села там же, где стояла. На самом деле они едят друг друга, что-ли? Или это чья-то идиотская шутка?

Пока она стояла под доской объявлений, из табеля вышел человек с фотоаппаратом, наскоро, без лишних слов, щелкнул ее личность, не потрудившись усадить ее в фотогеничную позу, и так же молча удалился. Потом из уборной вышли трое мужчин в одинаковых замасленных спецовках и с сигаретами в зубах. Создавалось впечатление, что они никогда в жизни не мылись и не стирали свои робы. В отличие от публики на улицах, рабочий люд не был ни толстым, ни тощим, а жилистым и каким-то вечно голодным. Только головы у них оказались такие же грушеобразные, что подтверждало предположение о начисто атрофированных там мозгах.

Увидев Серафину, мужчины остановились и уставились на нее не менее удивленно, чем прохожие на улицах. Под их нескромными взглядами она невольно поежилась.

– Вот так штука? Это что еще за оказия? – удивленно проговорил один.

– А чудна-то, чудна! Ну есть макака! А на голове-то, смотри, на голове! – засмеялся другой.

– Шерсть!

Серафина уже в который раз с изумлением обнаружила, что на голове людей нового поколения напрочь отсутствует волосяной покров. Лишь у некоторых женщин кое-где на узком черепе торчали реденькие пучочки волос. Мужчины обступили новенькую и с веселы ми шуточками и подковырками принялись ее разглядывать.

– Откуда ты взялась, эй, Макака? Где тебя такую вырастили?

– А на голове у тебя что, парик?

Кто-то протянул руку и больно дернул ее за волосы.

– Пошел вон, ты, козел! Протяни еще мне руки! – окрысилась она.

– Ого, еще кусается! – с явным уважением протянул рабочий. – А только все равно Макака, страшна, как смертный грех.

Серафина выпустила когти и хотела вцепиться обидчику в морду, но тут из табеля вышел мастер. Услышав последние слова, он утвердительно кивнул:

– Верно, так и запишем, – и крикнул конторским, – запишите там новенькую Макакой.

И уже к Серафине:

– Пошли, Макака, на рабочее место.

– Так у меня ж имя есть! – воспротивилась было Серафина.

– Вот и оставь его за проходной, – был ответ.

«Ладно, черт с ними, – со злостью подумала Серафина, – все равно я долго здесь не задержусь».

– Сначала поставим тебя на «пшонку», – сказал мастер. – Как наловчишься, переведем на пресса.

Серафина шла и глазела по сторонам. Ни разу в жизни не видела она такого огромного цеха. Они шли по длинному проходу, а по обеим сторонам возвышались грандиозные, с пятиэтажный дом, пресса. Поначалу лязг и грохот оглушили се. Пресса работали, а около них суетились неуклюжие приземистые фигурки рабочих, казавшиеся совсем крошечными по сравнению с огромными машинами. Они что-то подвозили, штамповали и снова отвозили. Мастер привел Серафину в дальний конец цеха и поставил к длинному столу, за которым стучали молотками несколько мужчин и женщин.

– Вот здесь будешь вырубать тавро. Как деталь – так номер, как деталь – так помер, пояснил он. – А что сама не допрешь, так они, – кивок в сторону, – и расскажут и покажут.

С этими словами мастер удалился, а Серафина в растерянности осталась одна.

– Эй ты, чего стоишь, начинай вкалывать! – закричала баба с другого конца стола.

А так как за шумом и грохотом она не расслышала, то к ней подскочил долговязый парень и показал наглядно. Тюк – шлеп! Тюк – шлеп! – и пошла работа. Серафина орудовала молотком и прикидывала, как отсюда удрать. «Сначала за проходные, потом скорее ноги. Хватит, насмотрелась, дальше не хочется».

Лязг и грохот вдруг смолкли, как по команде. От прессов к столу стали подтягиваться рабочие. Их оказалось человек пятьдесят. Стол быстро очистился.

– Видали? Это Макака. А страшна-то, страшна, господь с ней, – тот час же представил ее один из работяг, тот, кому она была обязана своим крещением.

– А вот это не твое собачье дело! – отрезала Серафина и в свою очередь поинтересовалась. – Зачем вы сюда собрались?

– Обед сейчас привезут, – пояснили ей.

Подспудная тревога снова всколыхнулась в ее душе.

– А что там у вас на обед?

– Картошка с брюквой, что ж еще? Мясо только по субботам дают.

Хотя есть хотелось невыносимо, но после всего увиденного и услышанного Серафина справедливо побаивалась мяса. Наконец обед привезли и раздали в больших алюминиевых мисках. В них лежали нечищеные вареная картошка и брюква. Да по большому ломтю черного хлеба. Прежде чем начать есть, Серафина внимательно исследовала содержимое миски, но, к счастью, ничего подозрительного не обнаружила, иначе сидеть бы ей голодной.

После обеда работа возобновилась с новыми силами, но потом вдруг застопорилась. «Пресса отключили!» – пронеслась ликующая весть. Серафина обрадовалась передышке. Рабочие разбрелись по своим углам. На «пшонке» уселось человек шесть, те, кто работал на ближайших прессах.

– Эй, Макака, иди сюда, что там одна торчишь! – закричал ей здоровенный губастый парень с головой, почему-то раздвоенной на макушке наподобие ягодиц.

– На сегодня все? – подходя, с надеждой спросила Серафина.

– Может еще включат. А ты чего, Макака, или перехряла на первый раз? Вот погоди, на пресса поставят… – покосился рыжий тип с прищуренным глазом.

Серафина торопливо прикидывала в уме, как узнать у этих людей кое-что полезное и самой остаться в тени.

– Ты, Синюшный, не бреши на новенькую, а поясни ей, что к чему, – сказал двухголовый.

– А ну тебя, Татарин, сам поясняй, а и пойду напьюсь, – Синюшный встал и направился к вделанному в стену крану, из которого тонкой струйкой бежала желтая от ржавчины вода.

Вдруг оттуда донесся треск, стук, а потом торжествующий вопль. Затем появился сам Синюшный, неся за хвостик дохлого мыша. Увидев его с добычей, молодая баба с большим животом соскочила с железного табурета и бросилась вперед:

– Давай его мне, Синек! Помнишь, ты мне грача был должен?

– Так жди, пока я грача поймаю, а этого не дам!

Серафина не успела заметить, куда и как исчезла из рук Синюшного мышь, увидела только, как резво задвигались его массивные челюсти.

– Не дал? Ну да не плачь, Нинка, сама поймаешь, – покровительственно похлопал ее по плечу Татарин.

– Как же я поймаю, когда с животом тяжело? – снова усаживаясь на табурет, плаксиво захлюпала Нинка.

– Нина Вино скоро родит, – пояснила невысокая худосочная девица с острой лисьей мордочкой.

– А что же она не в декрете? – не удержалась от вопроса Серафина.

– В де… в чем?

Серафина поняла, что сморозила глупость.

– Ну, этот… у вас, разве не отпускают домой, чтобы родить?

– В общагу-то? А зачем? – удивилась худосочная Люська Редиска. – Как приспичит, так начальство вызовет черный воронок.

– И куда же потом? – с ужасом спросила Серафина.

– Потом в лепрозорий. Как младенца заберут, так обратно сюда отпустят.

– Зачем забирают ребенка? Разве он не с матерью? – спрашивала Серафина, чувствуя, как у нее начинают холодеть руки от страха.

– Ну конечно заберут, – бодро подтвердила Редиска. – А то не ровен час съедим мы его. Зачем лишние соблазны?

– Так вы мастера и вправду съели? – ужаснулась Серафина.

– О, что тут было, уй! – Люська всплеснула руками. – Обеда в тот раз нам не привезли и мяса в субботу не выдали. А он явился и давай орать – работу ему, видишь ли, подавай, а пресса тоже стояли. Татарина по спине ка-ак дубиной переехал, он так и сел.

– Ладно, молчала бы, Редиска, много ты знаешь! – сердито оборвал Татарин. – Он-то меня треснул, да и я ка-ак двину ему в глаз, так с копыт долой. Тут голову ему болванкой и прищемило, целый штабель на себя опрокинул. Кровищи было – жуть! Ну, мы решили семь бед, один ответ, поджарили в литейке, да и съели.

– Пока начальство прибежало, мы уж последнюю косточку обглодали, – продолжала Люська Редиска. – Зато потом ну и повкалывали на литейке, чуть все на пот и сало не изошли.

– А Губошлепу еще и сотню плетей ввалили, до сих пор сидит, как собака на заборе, – захохотал Синюшный.

– Ладно-ладно, не заливай! – окрысился Татарин. – Забыл, как самого на прошлой наделе в табеле дрючили?

Нина Вино покосилась на круглые настенные часы и сказала довольно:

– Работы больше не будет. Скоро в общагу пойдем.

– А домой-то когда? – поинтересовалась Серафина.

– Ну так я и говорю – домой.

– За проходные?

– Тю, дура, Макака! Не видать тебе больше проходных. Пожизненно осела. Общага-то на территории.

– И вы никогда не выходите за проходные? – срывающимся от ужаса голосом спрашивала Серафина.

Рабочие от души наслаждались смятением новенькой.

– А как ты думала? Тут родимся, тут и пашем, тут и мрем.

Серафина сидела, как деревянная и чувствовала, как наэлектризованные страхом, на ее голове медленно поднимаются дыбом волосы…

В конце смены Серафине принесли пропуск с уже приклеенной фотографией. На снимке лицо ее казалось глупым и испуганным. Рядом с фото жирными черными буквами значилась кличка Макака и номер 345.

– Вот так! Макака за номером триста сорок пять, пряча пропуск в карман мешковатой спецовки, пробормотала Серафина.

Как только прозвенел звонок к окончанию смены, работяги толпой ринулись к выходу, без всякой жалости давя и толкая друг друга.

– Что стоишь, Макака? Беги, занимай очередь на ужин! – на бегу прокричала Редиска.

На ужин подавали ту же брюкву с картошкой. Зато этого добра ели от пуза, каждый по несколько раз подходил за добавкой. Хлеб с водой шел на третье в качестве десерта. После этакой трапезы Серафина долго плевалась и пила воду, но и вода была тут премерзкая – отдавала хлоркой и унитазом. Пока поужинали, стемнело. Тоска взяла Серафину еще пуще прежнего. Она хотела потихоньку смыться и впотьмах поискать брешь в заборе, но на нее снова закричали:

– Пошли, Макака, покажем нары!

Всей бригадой пошли по территории, громко чертыхаясь и обходя вонючие лужи. Мужчины отборно матерились, женщины визгливо вскрикивали, когда, взбудораженные топотом ног, мерзкие обитатели водоемов бросались врассыпную, обдавая проходящих зловонными брызгами. Серафина успела заметить кого-то большого и темного, вильнувшего в сторону из-под ее ног и почувствовала, как толстый липкий хвост будто кнутом хлестнул ее по ногам.

– Чем это у вас здесь воняет? – нюхая воздух, с гадливостью поинтересовалась она.

– А это с мясокомбината несет, он тут, за стеной, – пояснили ей. – Сейчас еще цветочки, а то такая тухлота бывает!

Шли долго. Переходили по доскам канавы и лужи, взбирались на пригорки и спускались в ямы, миновали глубокий глинистый карьер, на дне которого всегда стояла вода.

– Слышь, Макака? Держись крепче. Кто сюда упадет – амба, Слопает, – громко предупредил идущий впереди Татарин.

– Кто слопает?

– А бес его… Кто-то, кто на дне живет.

Серафина хотела удивиться вслух, но обнаружила вдруг, что удивляться давно перестала. И она употребила все силы на то, чтобы не свалиться в яму.

– В прошлом месяце Рыжий по пьяни сюда загремел. Все, кранты, – констатировал печальный факт Татарин. – А жаль, мировой был мужик. Вон, с Редиской спал.

– А с тобой, Макака, и спать никто не станет, уж больно ты страшна, – с нескрываемой радостью заметила Люська.

– А я и не жажду! – отрезала Серафина, и мысленно возблагодарила своего ангела-хранителя.

Общага оказалась таким же серым пятиэтажным зданием с узкими окнами, похожими на бойницы. Сегодня Серафина смертельно устала от множества выпавших на ее долю слишком ярких впечатлений. Единственным желанием ее было помыться и поскорее добраться до койки.

Комнату ей дали – один из узких закутков в длинном коридоре, где помещались только тумбочка и кровать. Этот длинный, освещенный лишь несколькими тусклыми лампочками коридор делился на множество мелких отсеков. Серафине это напомнило коровьи стойла в хлеву, только что работяг там не привязывали. Соседями по «стойлам» оказались с одной стороны Люська Редиска, а с другой молодая девица по кличке Гуйша.

– Залегай теперь на бок, завтра рано вставать, – сказала Редиска и полезла под одеяло.

– Эй, а мыться как же? Разве у вас душа нет? – разволновалась Серафина.

– Зачем тебе душ? Сегодня ж не суббота, и горячей воды нет, – лениво отозвалась Люська.

– Так мыться же…

– А зачем тебе мыться? Завтра на работе снова грязной станешь, – резонно заметила Гуйша.

– Но если я хочу помыться!

– Ну так иди в конец коридора. Ну и дура же ты, Макака, – сонно пробормотала Редиска.

Прошло три дня, а Серафине все казалось, что ей снится дурной сон. Не раз хотелось ей ущипнуть себя покрепче, чтобы оборвать этот жуткий кошмар. Но сколько не щипала себя Серафина, кошмар не кончался. К сожалению, это был не сон, а дикая правда. И хуже всего то, что ей некого было винить в своих злоключениях, кроме себя самой. Она сама полезла в эту глупую и никчемную авантюру, сама и влипла. А значит, самой ей и выкручиваться, потому что помощи ждать неоткуда.

И она старалась, как могла. После работы тщательно обследовала все подступы к ограждению. Увы, забор сделали на славу – высокий, кирпичный, с протянутой поверху колючей проволокой. У Серафины были все основания полагать, что по проводам пропущен электрический ток. Удобного случая для побега пока не представлялось. А время между тем было ограничено, до срока оставалось меньше месяца.

Основное место в жизни здешних обитателей занимала работа – по двенадцать часов в сутки. То время, что они не трудились, то ели, спали или пили и трахались, ежели с получки. Зарплата выдавалась самогонкой. Получив свои заветные четыре литра, работяги пили пять дней, не просыхая. Эти пять выходных давали им раз в месяц на то, чтобы упиться, проспаться и по истечении срока снова выйти на работу. Зарплату получали не все сразу, иначе бы завод встал. Нет, получки и выходные были умело распределены между цехами, так что, когда одна партия пьянствовала, другие работали, и так по очереди. Когда в цеху появилась новенькая, выходные и день получки давно прошли. Смена проштрафилась, съев собственного мастера, и была лишена премиальной водки, которую в качестве поощрения за перевыполненный план выдавали в дополнение к заработку.

Однажды вечером, когда в женском отделении улеглись уже спать, входная дверь вдруг приоткрылась, и ночными татями проскользнули Татарин, Синюшный и Гнилой. Женщины зашевелились, перешептываясь. Здесь давно закрепились парочки. Татарин ходил к Нинке Вину, Синюшный – к Гуйше, а Гнилой навещал толстую бабу по кличке Шапокляк. После того, как в карьере сожрали Рыжего, Люська Редиска осталась не у дел. Когда подруги залегали с мужчинами на постель, она томилась за тонкими перегородками, исходя слюной и желчью.

Мужики прикрыли за собой дверь и на цыпочках прокрались внутрь.

– Вставай, бабы, смотрите, что мы принесли!

Татарин вытащил из-за пазухи пузатую бутыль с денатуратом и, бахвалясь, поведал, как ловко ему удалось стырить ее в кладовой.

– Только Нюшка – дура засмотрелась, а я – цап!

Тотчас женщины вскочили, забегали и стали доставать из тумбочек кое-какие припасы.

– Эй, Макака, у тебя где-то картошка оставалась!

– Редиска, доставай ворону, ишь, хитрая, припрятала!

Появились вареная картошка, брюква и нащипанная дохлая ворона с душком.

– Смотрите, что я сегодня поймала в луже, – Люська показала длинного черного угря с широкой зубастой пастью и выпученными глазами. – Чуть палец мне не откусил, мерзавец!

Угорь был длинный, скользкий и противный.

– Жри его сама, Редиска, он соляркой отдает, – пробурчал Синюшный.

– Ну и съем! Мне больше достанется, – обиженно сказала Люська.

На Нинкиной койке расстелили одеяло и устроили импровизированный стол. Разлили по железным кружкам денатурат:

– Ну, ваше здоровье! Садись с нами, Макака, так и быть, угостим за знакомство, – радушно пригласил Татарин.

– А ну вас к черту, – буркнула Серафина.

– Ну и бес с тобой.

Пирующие чокнулись и выпили. Потом еще раз и еще, и так до тех пор, пока бутыль не опустела. Языки ослабели, голоса зазвучали громче и невнятней. По коридору полетели черные перья – это Нинка щипала дохлую ворону. Потом в воздухе разлился неприятный запах тухлого мяса – ту ворону ели. Слышался хруст костей – Татарин грыз худосочное птичье крылышко. Потом со всех сторон заскрипели кровати – это начиналось массовое удовлетворение половых потребностей.

Серафина с омерзением плюнула, сползла с койки и направилась в уборную. Из темноты соседнего закутка высунулась рука с консервной банкой.

– Принеси, Макака, водички.

Серафина открыла дверь уборной и застыла на пороге. Глазам ее предстало зрелище мерзкое и непотребное. Там, прямо на грязном полу, распластались в неприличной позе Татарин и Люська Редиска. Губошлеповы штаны валялись около двери, а сам он был в одной серой рубахе до пупка. Голые его ноги торчали в разные стороны, слышалось тяжелое мужское дыхание и слабое попискивание женщины под ним. Так и не взяв воды, Серафина повернулась и хлопнула дверью.

– Ну что, принесла водички? – жаждущий голос Нинки звучал как-то хрипло и с придыханием.

Должно быть ей стало нехорошо от выпитого.

– Не принесла, – сказала Серафина.

– Почему?

– Там трахаются Татарин и Редиска.

– Редиска? Чего? – Нинку как ураганом подняло, оттолкнув Серафину и топая, будто слон, она помчалась по коридору. Ее огромный живот тяжело раскачивался из стороны в сторону. Тот час же из уборной послышались визгливые вопли подравшихся баб.

Разбуженные работяги сломя головы мчались на шум – все они оказались на редкость любопытны. Прибежала и Серафина, выглянула из-за плеч и спин зевак. Зрелище показалось бы смешным, если б не было таким грустным. Огромная массивная Нинка Вино, ухватив за шкирку тщедушную Редиску, без всякой жалости волочила ее по полу и охаживала кулаками по спине. Татарин громко хохотал, сидя на подоконнике с широко расставленными ногами. Штаны его так и валялись на полу, а мужской срам вульгарно торчал в сторону публики.

Наконец Редиске удалось вырваться, вопя и воя, она пустилась наутек. Нинка разом как-то вдруг обмякла, согнулась в три погибели и склонилась над унитазом. Через некоторое время обнаружили поганую кучу и на лестнице – это сдурнило губастого Татарина. В коридоре мерзко пахло блевотиной. Чтобы уснуть, Серафине пришлось натянуть на голову одеяло.

Наутро все упившиеся с трудом вставали на работу. Напрасно толкали в бока Гуйшу – она не просыпалась.

Когда стянули одеяло, обнаружили распухшее и посиневшее лицо. Опившись денатурата, Гуйша скончалась. Взволнованные женщины столпились вокруг, с верхнего этажа спустились мужчины.

– Все ясно, ей достался осадок. А в осадке всегда самый яд, – глубокомысленно заметил Гнилой.

– Надо было подонки вылить. Верно говорят, жадность фраера губит, – с сожалением заметил Татарин.

– И накажут опять. Премии лишили, и получки лишат, а все из-за вас, проклятых, – уныло высказался кто-то с больших прессов.

– Может спрячем? – Нинка оглядывалась в поисках места, куда можно засунуть труп. А потом вечером съедим и кости в карьер.

Но предпринять ничего не успели. Прослышав о катастрофе на третьем этаже, явился комендант. На труп наложили вето и послали за начальством.

– Беда. Жди теперь грозы, – уныло проговорил губастый Татарин.

Работа шла полным ходом, когда снова вырубили электричество. Пресса встали. Ясно было, что с электроэнергией здесь настоящее бедствие.

– Опять, черт побери! Как пить дать, в конце месяца заставят пахать сверхурочно, – зло проговорил Татарин и промасленной тряпкой стал вытирать руки.

Бригада расселась было по своим насестам, когда с больших прессов прибежал Ванька Каин.

– Эй, вставайте! Начальство уехало, пошли на склад крыс ловить.

– Крыс ловить!

Все разом повскакали со своих мест, зашумели и загомонили. Вместе с остальными Серафина спустилась в подвал. Честно говоря, предстоящая охота ее не воодушевляла. Зато на лицах работяг так и светился захватывающий охотничий азарт. Вниз, в подвал, вела узкая крутая лестница. Здесь располагался склад запчастей. Тут-то, под ящиками и коробками, водилась «дичь».

Боевые силы тотчас же рассредоточились. На правах бригадира распоряжался Ванька Каин. Охотники вооружились палками и стальными стержнями. Вручили такой железный штырь и Серафине.

– Как увидишь крысу, коли или бей, да в угол, в кучу. Становись туда, будешь гнать.

Представив подробности предстоящей охоты, Серафина вся передернулась. Но коллектив есть коллектив и, скрепя сердце, пришлось подчиниться, и с палкой в руках встать на указанное место. Мужчины засучили рукава и принялись отодвигать ящики. В тот же миг из-под коробок с надписями «не кантовать» метнулась здоровенная, с кошку, крыса. Татарин метко пустил в нее острый железный прут и пригвоздил животное к полу. Раздался режущий ухо визг, крыса выгнулась в лугу, забила хвостом и лапами и сдохла.

– Готов! – провозгласил Губошлеп, гордо поднимая на вертеле добычу.

Мужчины приналегли дружно и отодвинули еще несколько ящиков. Целая стая ослепленных и перепуганных крыс ринулась в разные стороны. Крики, топот, азартные возгласы наполнили помещение. Серафина ошеломленно вертела головой в разные стороны, удивляясь, сколько здесь этих противных тварей. Крысы мчались по ее ногам, ее толкали со всех сторон, пока не опрокинули навзничь, под ящики. Тотчас же стая мелких колючих лапок промчалась по ее лицу и груди, а в пол около уха, вибрируя, вонзился длинный железный прут. Серафина вскочила, как ужаленная.

– Озверели совсем, людоеды, – сквозь зубы процедила она.

Бойня продолжалась не меньше часа, пока вдруг не осталось ни одной крысы – некоторые из них были убиты, некоторые попрятались по норам, а в углу у стены возвышалась целая куча отловленной «дичи». Возбужденные удачной охотой, хохоча и оживленно переговариваясь, рабочие связывали крыс гроздьями за хвосты, как бананы, и вешали на деревянные реи. Каждый нес за плечами не менее восьми – десяти штук. Серафина для отвода глаз взяла в обе руки по крысе и вместе со всеми поднялась в цех. После мрачного подвала цех показался ей райским местом, а громадные пресса милейшими игрушками. С тоской подумала она о заветном, но пока для нее недосягаемом месте за городом, где ждет ее верный Аоки.

– Смотри-ка, Макака весь день сачковала, а схватила самую толстую! – возмущенно заорал Синюшный, подскочил к Серафине и вырвал крысу у нее из рук.

– Да подавись ты ими! – она швырнула ему в морду и вторую.

– По-оду-умаешь, цаца какая! – возмущенно протянул Синюшный, но крыс подобрал, не оставив Серафине ни одной.

– Не будешь губами шлепать, Макака! – крикнула Редиска.

Серафине стало интересно, что работяги станут делать с пойманной добычей. «Неужели съедят?» – даже с каким-то ужасом думала она.

Когда, спустя некоторое время, она вышла на улицу, чтобы на досуге заняться подсчетом скудных шансов на спасение, то почувствовала вдруг аппетитный запах жареного мяса. Густые клубы ароматного дыма валили из зарослей бурьяна на свалке. Серафина почувствовала, как противно засосало под ложечкой, и она вспомнила, что неделю уже не видела никакой людской пищи, кроме опротивевшей брюквы, да сухой картошки. Заинтересовавшись, она перепрыгнула через яму с трубами теплотрассы и заглянула в заросли.

И что же она увидела?

Вся смена в полном составе сидела группами возле пылающих костров, нанизав на стальные прутья ободранные тушки пойманных сегодня трофеев. Земля вокруг была усеяна серыми хвостатыми шкурками и грудами дымящихся внутренностей.

– Что, Макака, прибежала все-таки, не утерпела? – довольно захохотал Татарин. – Присаживайся уж, не стесняйся, угощенья много. Хоть и не работала ты сегодня, а на одной брюкве и картошке далеко не уедешь.

– Жаль только, выпить нету, – посетовала Нина Вино.

– Слишком жирно тебе будет – сразу и выпить, и закусить, – поддел Синюшный. – Вытаскивай, сжарились уже!

Вынули из огня истекающее соком жаркое, щедро посолили, поперчили и тут Татарин заграбастал себе львиную долю. Первый трофей был мой? Мой! Значит, и большая часть добычи моя.

– На-ко, выкуси, Губошлепище! – не своим голосом заревел Синюшный. – Делись поровну, или пустим твою барабанную шкуру на шашлык!

Воспользовавшись моментом, Люська и Нинка тут же отобрали лишнее.

– На, жри, – Серафине на колени упала закопченная крысиная тушка.

Вдруг к горлу ее подкатила волна омерзения. Закрыв руками рот, она бросилась прочь.

– Вот дура-то, Макака! Как есть, с Луны свалилась, – удивленно промолвил Татарин и из-под локтя подтянул брошенную крысу себе в кучу. Потом долгое время из бурьяна доносились хруст костей и громкое чавканье. Смена пировала! А Серафина в который уж раз без толку ходила вдоль забора и тщетно высматривала хоть малейшую щелочку, в которую можно пролезть и бежать, бежать подальше от этого кошмарного Содома.

Сегодня была суббота, и поэтому выдавали мясо. Рабочие пребывали в приподнятом настроении. Им объявили, что со следующей недели на первое ежедневно станут выдавать суп из потрохов. На радостях смена выдала двойную норму.

Нинка Вино запоздала на раздачу. Последние дни она ходила очень тяжело, держась за живот и на каждом шагу останавливаясь и приседая, а норму выполняла еле-еле до половины.

– Слышь, Макака, не забудь, сегодня моя очередь менять брюкву на мясо.

– Бери и жри, – брезгливо сказала Серафина. Ей противно было притронуться к окровавленному свертку, в котором явственно вырисовывалась чья-то нога. Тогда она вспомнила странный вид мяса в витринах магазинов и только тут с ужасом сообразила, почему столь подозрительными показались ей аппетитные с виду продукты. Невероятно, но факт ее соотечественники стали каннибалами и едят человеческое мясо. И там, в магазине, и здесь, в пакете – везде человечина. Серафину снова зашатало и замутило. Нинка с готовностью схватила мясо и съела прямо тут же, сырым и без соли.

– Что-то на меня аппетит напал. Должно, рожать скоро, – догадалась она, что и высказала вслух.

Серафина мгновенно вспомнила рассказы, и ее вдруг осенило. Она подошла к Нинке.

– У тебя, значит, заберут ребенка?

– Заберут, – уныло кивнула Нинка.

– А куда денут?

– Увезут. Уж мне-то не оставят.

– Какие мерзавцы. Что же делать? – задумалась Серафина.

Нинка что-то сообразила своим коротким умишком, наклонилась к ее уху и зашептала:

– Вот если ты за меня немного нормы сдашь, чтобы думали, что я на месте, то я спрячусь где-нибудь здесь…

– Валяй, – велела Серафина и пошла к прессу.

Нина Вино тут же скрылась в неизвестном направлении, а Серафина разрывалась между столом и прессом, взмокла от напряжения и все прикидывала, как спасти мать и младенца от «черного воронка».

После смены она отправилась разыскивать Нинку. Ее грызло какое-то недоброе предчувствие, и она тщетно силилась понять, откуда оно исходит, и в чем его причина. Это было что-то иное, чем постоянно сверлящая мысль о воле. И наконец Серафина поняла – она беспокоилась за

младенца.

Она обошла весь цех, заглянула в каждый уголок, пока не догадалась спуститься на склад, где в прошлый раз гоняли крыс. И там она обнаружила роженицу. Та уже освободилась от тягости и выглядела здоровой и довольной, хоть и сидела голой задницей в большой тягучей кровавой луже. Ее замасленная роба была завернута до подмышек, толстые, поросшие свиною щетиною ляжки бессовестно раздвинуты в разные стороны и меж них премерзко выглядывал послед. Зато в руках мамаша держала упитанного новорожденного и подбрасывала его в ладонях, как-будто прикидывала, сколько он весит. Младенец сучил ножками и пронзительно кричал – прохладный воздух подвала оказался ему явно не по вкусу.

– Заверни младенца, дура, ведь простудится! – грозно сказала Серафина.

– Ничего, авось не успеет, – ухмыльнулась Нинка и стала собирать на широкий железный противень щепочки и картонки.

– Ты что, здесь ночевать собралась? – встревоженно спросила Серафина.

– А ну тебя, – отмахнулась Нинка, уже занятая своим.

Казалось, она перестала замечать назойливую гостью и, чиркнув спичкой, разожгла небольшой, но аккуратный костерок. Непонятно откуда в руках у нее оказался длинный штырь – из тех, которыми кололи крыс. И, прежде чем ошеломленная Серафина успела опомниться и крикнуть, та с садистской жестокостью насадила собственное дитя попкой на острый штырь, проткнув его насквозь от головы до задницы. Несчастный младенец, посинев, зашелся в отчаянном крике, извиваясь на вертеле, как наколотый на булавку жучок. Серафина с воплем бросилась вперед и вцепилась Нинке в рожу.

Людоедка ногами и кулаками отталкивала Серафину, не позволяя ей приблизиться. Наконец, поняв, что в одиночку ей не справиться, она с криком бросилась вверх по лестнице, во весь голос призывая на помощь. Смена еще не разошлась. Рабочие устроили собрание, шумно обсуждая какую-то проблему, судя по их возбужденным физиономиям, для них очень важную. Должно быть, дело касалось собственных желудков, что же еще могло задержать всех после работы. Серафина ворвалась, растолкав публику.

– Скорее! Там! Там! – кричала она, показывая в сторону подвала.

– Что? Где?

– Пожар?!

Рабочие всполошились и ринулись за ней. Запах жаркого донесся еще с лестницы. В подвале, под потолком, горела тусклая лампочка, скудно освещая леденящую кровь картину. Мать-людоедка не дождалась, пока изжарится мясо ее несчастного ребенка. Она сожрала его почти сырым, и остатки страшного пиршества валялись по всему полу. На противне догорал костер, в котором обугливался расколотый и высосанный детский череп. Сама людоедка даже не потрудилась никуда скрыться. Ослабев от родов и отяжелев от съеденного, она привалилась спиной к ящикам и сочно похрапывала, распустив слюни.

– Уже сожрала! И когда только успела, проклятая! – со злостью сказал Татарин, обследуя место преступления.

Он поднял с пола послед и, воровато оглянувшись, спрятал его за пазуху. Двое рабочих подхватили отяжелевшую Нинку и поволокли к выходу. Другие торопливо распихивали по углам остатки злодейской трапезы.

– Слышите? Об этом ни слова, – обернувшись у двери, предупредил Ванька Каин. – Иначе последнюю получку начальство скостит.

– Поняла, Макака? Ни гугу! – поднеся к носу Серафины грязный кулак, добавил Синюшный.

– Пошел ты! У-у, людоеды! – прошептала Серафина и, всхлипывая и шатаясь, как пьяная, поплелась прочь.

Рабочие разговаривали и матерились меж собой так, как будто ничего не произошло. Жизнь несчастного младенца, в котором здесь видели только лишний кусок мяса для еды, ничего не стоила в этом непонятном и страшном мире.

Начальство все же пронюхало о съеденном в ночной смене новорожденном младенце. Судя по всему, кто-то донес, и с подробностями, потому что «на ковер» вызвали не только виновную Нинку, но и Серафину. В табеле присутствовало все начальство от мастера до зама. Виновных ни о чем не спрашивали, так что им не пришлось и оправдываться. Наказание определили соответственно проступку. Нинку, как главную виновницу, растянули на топчане и всыпали полсотни горячих по заднему месту, а Серафину за укрывательство напрочь лишили премии.

– Обе на месяц в литейку, чтоб в другой раз неповадно было, – приказал зам. начальника цеха. Он пунктуально исполнял распоряжение вышестоящих органов.

– Подохнут ведь, – равнодушно бросил мастер.

– Туда им и дорога.

Что такое литейка, Серафина слышала, но видеть еще не приходилось. У цеха существовала задняя пристройка, в которой находились сталелитейная печь и пресса горячей штамповки. Проходя по улице мимо пристройки, еще издали можно было почувствовать палящий жар, исходящий от стен, выстроенных из огнеупорного кирпича. Сюда, в литейку, ссылали в наказание нарушителей дисциплины. В знойном воздухе литейки больше месяца пе выдерживали и здоровенные мужики. Ссылка сюда на месяц считалась приговором.

Они выходили из цеха, когда впереди, за поворотом, послышались громкие крики.

– Сторонись! Эй, сторонись!

В лицо Серафине дохнуло жаром, как из Каракумов. Из-за угла показалась странная и жуткая процессия.

По цеху на электрокаре везли штабель железных брусков. За рычагами сидел унылого вида работяга в замасленной брезентовой спецовке и низко надвинутой на глаза бесформенной шапке. Тяжело груженый кар двигался медленно. Остановившись и замерев от ужаса, Серафина не отрываясь смотрела на то, что волоклось сзади, привязанное веревкой к крылу электрокара. Оно было похоже на длинный сверток и лишь смутно напоминало фигуру человека. Крепко привязанного за ноги, его ничком тащили по цементному полу. Серафина вздрогнула и инстинктивно схватилась рукой за стену.

– Что встала, проходи! – закричал мастер и, видя смятение новенькой, равнодушно добавил. – Окачурился он в литейке. В морг волокут.

Серафина с трудом перевела дыхание. С души словно свалился огромный камень. Человек мертв и ничего не чувствует, а значит ему не больно. Около лестницы, ведущей на улицу, кар остановился. Водитель слез с сиденья, отцепил веревку и потащил умершего по лестнице вверх. Бум! Бум! Бум! – стучала по ступенькам голова покойника. Серафина мельком увидела его лицо – серое, бесцветное, ничего не выражающее, даже предсмертных страданий. Люди здесь жили и работали, как скоты, скотами и умирали, без чувств и без эмоций.

Покойника унесли, кар поехал дальше. Серафина на ватных ногах плелась за мастером и Нинкой, чувствуя, как ледяная рука страха и безнадежности сдавливает сердце. «Думай, думай, иначе на месте этого покойника окажешься сама!». Бежать, бежать отсюда, каким угодно способом, и как можно быстрее. У нее слишком мало осталось времени. Должен же быть какой-то выход. Она твердо знала, что выход есть, надо только его найти. Нужно хорошенько подумать… А думать было совершенно некогда, работа не оставляла времени на размышления.

Литейка представляла собой помещение, в два раза меньше основного цеха. Большую часть ее занимала громоздкая сталеплавильная печь, которую обслуживали пять бригад. Две загружали уголь в жерло, еще две открывали желоб и выпускали расплавленный металл, а пятая следила за приборами и регулировала температуру. Остальные работали на прессах, где штамповали раскаленный металл. Самая тяжелая работа была у тех, кто заливал в формы заготовки. Это отсюда ежедневно тащили трупы умерших от удушья и от ожогов, и уводили покалеченных. Состав смен постоянно менялся, потому что людей присылали сюда для отбытия наказания. Постоянно работать здесь не смог бы ни один нормальный человек. Раскаленный воздух обжигал легкие, в нем носился ядовитый запах гари и летали мельчайшие частички сажи и копоти, от которых свербило в носу, разъедало глаза и горло. Создавалось впечатление, что прогресс двинулся вспять, и люди снова возвращаются к каменным орудиям труда, сами постепенно деградируя и превращаясь в обезьян.

Серафине вручили тачку и велели возить готовые детали в цех. Работа состояла в том, чтобы загрузить только что отлитые и проштампованные, еще горячие заготовки и отвезти на пресс Ваньки Каина. Ей выдали брезентовый фартук и такие же рукавицы, но это мало спасало от ожогов. После первого же вояжа руки у Серафины покрылись ссадинами и волдырями. Ей также вручили большой бесформенный малахай, похожий на воронье гнездо.

– Надевай, а то грива обгорит.

Проезжая с тачкой мимо глянцевитой железной перегородки в коридоре, Серафина взглянула на себя и ужаснулась, увидев нечто бесформенное, похожее на огородное пугало. Огромный малахай венчал ее голову, как папаха батьки Махно. Впрочем, едва ли здесь помнят, кто такой был батька Махно. Похоже, здесь начисто забыли и свою историю, и литературу, и искусство, осталась одна только работа. Исполняя, как автоматы, одну свою операцию, никто не знает и не хочет знать, что же на самом деле производят на заводе.

Размышляя так, Серафина снова загрузила тачку и повезла свой груз в цех. Проклиная начальство и литейку, она даже с сожалением вспоминала о своем столе, где по сравнению с этим адом было хорошо и прохладно, она повернула голову в сторону «пшонки» и увидела собравшихся за столом рабочих. Они возмущенно кричали и матерились. Серафина стащила с головы малахай и прислушалась. Потом, бросив тачку, протискалась поближе.

На «пшонке» судили Люську Редиску. В цехе ничего не скроешь, и в тот же день стало известно, кто заложил начальству Макаку и Нинку Вино. Люську притащили на расправу. Из кладовой принесли брезент, чтобы устроить виновнице «темную». Редиску посадили на стол, как на скамью подсудимых, ее скрюченная тщедушная фигурка вздрагивала от нервного озноба. Видимо, здесь прекрасно знали, что такое «темная» и ничего хорошего это не сулило.

– Эй, послушайте, что вы хотите делать? – встревоженно спрашивала Серафина, но ей никто не отвечал.

Ее просто не замечали. Все были заняты предстоящей расправой.

Татарин, Синюшный и Гнилой разворачивали брезент. По праву того, что виновная оказалась из их бригады, им же и отвели роль палачей. В этой, на первый взгляд невинной процедуре таилось что-то неприятное и жутковатое.

На какое-то время все засмотрелись, и подсудимая воспользовалась моментом. Она совершила поистине рекордный прыжок, повисла на перекладине с лампами, оттуда сиганула на пресс, с пресса – на пол позади толпы и во весь дух помчалась к выходу.

– Держи! Лови ее! – закричал Ванька Каин.

Все бросились в погоню. Серафину снова едва не смахнули. Томимая предчувствием чего-то жуткого, что должно было вот-вот случиться, Серафина бросилась следом, забыв об оставленной посреди цеха тачке.

– Держи ее! Она на гальванику побежала!

Вся смена в полном составе мчалась по следам беглянки. Вместе со всеми мчалась и Серафина. Она видела, что готово вот-вот случиться убийство, но не могла ничего придумать, чтобы остановить озверевший сброд. Маленькая фигурка Редиски мелькала уже около гальванического цеха. В азарте погони рабочие напрочь забыли о строжайшем запрете покидать свои места во время смены.

В гальваническом цехе прекратили работу, криками приветствуя ввалившуюся толпу. Бедным, измотанным работягам каждый малейший предлог для передышки казался даром свыше. Люська уже ныряла между ваннами, стараясь запрятаться подальше, что ей и удалось бы, потому что здесь полно было укромных закоулков. Но рабочие гальваники уже рьяно включились в травлю. Они выгоняли Редиску из укрытий, швыряли в нее чем попало, неумолимо тесня к толпе преследователей, словно затравленного на охоте зверя. Эта забава доставляла всем огромное удовольствие, со всех сторон неслись свист, крики и дьявольский хохот.

Зажатая меж двух огней, Редиска стала карабкаться вверх по стойкам с деталями. Там, наверху, под куполом цеха, постоянно стоял густой желтый туман – испарения многочисленных ванн с кислотами и щелочами. Туман постоянно конденсировался, превращаясь и жидкость, и с потолка на головы рабочим непрерывно капал кислотный дождь. Беглянка намеревалась взобраться под потолок и укрыться в тумане. И это ей удалось. Гон прекратился. Преследователи растерянно задирали головы вверх и матерились.

– Ушла, проклятая! – воскликнул Татарин.

– Никуда не денется, ночевать все равно придет! – угрожающе проговорил Ванька Каин.

С исчезновением жертвы интерес к погоне иссяк. Работяги стали расходиться. Серафина испытывала ни с чем не сравнимое чувство ликования и злорадства. «Ушла! Не догнали, проклятые!» В этот момент она ненавидела их всех, и эта ненависть душила ее, жгла раскаленным железом. «Сволочи! Людоеды! Выродки!»

Короткий вскрик раздался наверху, и в тот же миг в воздухе мелькнуло тело, с плеском упав в большую ванну с кислотой, курящуюся желтым вонючим дымком. Еще раз донесся тихий булькающий всхлип, и все стихло. Не помня себя, Серафина бросилась к ванне и, привстав на цыпочки, заглянула внутрь. Ничего. Поверхность мутной желтоватой жидкости была гладкой и ровной. Но вдруг на ней вспух и лопнул большой воздушный пузырь, потом еще один и еще, а следом вырвалась целая серия мелких пузырьков.

– Готово! Потонула, – с сожалением от того, что отняли добычу, заметил Татарин.

Работяги из десятого цеха сломя голову бросились прочь с гальваники, торопясь на свои места, словно там намереваясь укрыться от всевидящего ока начальства.

– Эй, вы, а доставать нам? Оставили труп и смылись! – хором раздалось со всех сторон.

Но незваные гости уже скрылись, все, кроме Серафины. Она стояла возле ванны с трупом, как громом пораженная.

– Быстрее, пока бугры не пришли! – крикнул кто-то рядом с нею.

Отодвинули в сторону стойки с деталями и подогнали кран-балку. На ней повис один из работяг и стал шарить в ванне длинным крюком.

– Есть, поймал!

Крюк закрепили на кран-балке и стали тянуть вверх. Забурлила желтоватая поверхность жидкости, из ванны показалось беспомощно висящее на крюке обмякшее тело.

– О, боже! Помогите же ей! – отчаянно выкрикнула Серафина.

– Тю, дура! Посмотри получше! – грубо крикнул ей в ухо краснорожий мужик в панаме.

Прямо к ногам Серафины тяжело шлепнулось мокрое, ставшее каким-то вязким тело, обдав ее едкими кислотными брызгами. То, что осталось от лица Редиски уставилось на нее жуткой расплавленной гримасой. На глазах кислота съедала лицо утопленницы, мясо стекало с костей скелета медленными тягучими каплями, обнажая оскаленные зубы. Тело сморщивалось, оседало во все стороны, из-под него побежали густые ручейки коричневатой жидкости. Рабочие спешно волокли тачку и лопату.

– Скорее! Скорее!

Серафина сорвалась с места и, не разбирая дороги, понеслась прочь. Ее неотступно преследовало кошмарное, изъеденное кислотой лицо, на глазах растекающееся вязкими каплями, и невозможно было убежать от этого и забыться.

Сговорившись, оба цеха утаили несчастный случай. В пустом цехе пресса стучали вхолостую, и мастера не успели заподозрить неладное. Никто не заметил исчезновения одного человека. Едва ли мастера сами точно знали, сколько рабочих в цехе, потому что состав смен постоянно менялся, людей переводили с места на место, часто пригоняли новых, что и неудивительно. При такой смертности рабочих смены постоянно требовали пополнения. Но что-то, видимо, все же просочилось до начальства, потому что Синюшного, Татарина и Гнилого на неделю перевели в литейку. Но, быть может, это объяснялось тем, что сейчас там не хватало рабочих.

На следующий день выдали зарплату, сильно урезанную многочисленными взысканиями за участившиеся в последнее время проступки. Получила свою дозу и Серафина. Пять дней работяги гудели. Пили, не просыхая, предаваясь друг у друга на глазах мерзким оргиям и нимало этого не стесняясь. Опившись, несколько человек отдали богу души, и никого это не удивило и не огорчило. После выходных все чуть живые и помятые еле выползли на работу.

Прежде чем начать новую рабочую неделю, Серафина достала из-под кровати бутыль с зарплатой и выпила целый стакан, закусив брюквой. Она чувствовала, что натянутые в струнку нервы не выдержат и лопнут, а тогда она сломается, так как трезвому человеку не было сил выносить то нелепое подобие жизни, на которую обрекли несчастных деградировавших людей.

Серафина не зря приняла свою дозу, потому что и сегодня ей понадобился максимум выдержки. Конечно, речь шла не только о тяжелой атмосфере литейки и удушающей жаре, которая припекала людей, а с похмелья в два раза сильнее. Понедельник – день тяжелый, издавна это известно всем, а после получки особенно. Рабочие двигались, как сонные мухи и все время пили воду, бочка с которой стояла у самого выхода. Но и это мало помогало. В раскаленном воздухе литейки привезенная вода мгновенно становилась горячей и не утоляла жажды, а только выходила едким соленым потом.

Серафина видела все как в тумане – выпитое натощак зелье оказалось на редкость крепким. Но никто не обращал внимания на ее неверные движения и шатающуюся походку. С похмелья едва ли работяги видели что-нибудь у себя под носом. То и дело кто-нибудь прекращал работу и забирался в угол. Тогда мастер, который в такие дни ходил с резиновой дубинкой, находил саботажника и выгонял обратно к рабочему месту. Краем глаза Серафина заметила Нинку Вино. Она залезла в щель между двумя прессами. Засаленная роба на ее груди распахнулась настежь, и две огромные титьки вывалились наружу, словно булки из печи. Одна грудь торчала у Нинки подмышкой, и с нее на пол капало молоко, а другую людоедка обеими руками подтянула ко рту и сосредоточенно высасывала, прижмурившись и громко чмокая от наслаждения. Она так увлеклась этим приятным делом, что не заметила, как подошел мастер и с размаху треснул ее дубинкой по макушке. Нинка щелкнула зубами и прикусила собственную грудь. Визжа и воя, она никак не могла выбраться из узкого пространства между прессами, и мастер помогал ей изрядными тычками своей дубины.

С другого конца цеха рабочие под руки тащили Синюшного. Голова у него моталась в разные стороны, изо рта вперемешку со рвотой текли слюни. Его притащили и поставили к прессу.

– Птичья болезнь, – смеясь, объяснил Татарин.

– Что-что? – не поняла Серафина.

– Не видишь – перепил!

Синюшного «подключили» к прессу, нужно было видеть, как он работает. С закрытыми глазами он брал детали и совал их вперед, сам с трудом сохраняя равновесие. На полу около него росла гора брака, потому что похмелье плохой помощник, и Синюшный бросал под пресс заготовки вкривь и вкось.

И вдруг, перекрывая грохот прессов и гул пламени в печи, по цеху пронесся хриплый нечеловеческий вопль, полный боли и муки.

– Синюшного придавило!

Рабочие, сломя голову, бежали к месту происшествия. У грохочущего вхолостую пресса, широко разинув в крике рот и закатив глаза, стоял, покачиваясь, Синюшный. Две алые струи фонтанами били от него в разные стороны. Там, где у него должны были быть кисти рук, не было уже ничего. Тяжелый пресс размеренно и бесстрастно добивал на чугунной плите густое кровавое месиво – то, что минуту назад было человеческими руками. Рабочие молча стояли и смотрели, как заваливается навзничь пострадавший. Расталкивая их, вперед прорвалась Серафина, держа в руках длинные ленты обтирочной ветоши.

– У-у, людоеды! Лишь бы пожрать друг друга, проклятые!

Она торопливо стягивала тряпками культи, пытаясь остановить кровь.

– Зря, Макака, безразлично сказал Гнилой. – Все равно ведь околеет в лепрозории.

– Кто-то вызвал мастера, хотя некоторые уже примеривались запустить зубы в еще живое тело. Пострадавшего подхватили под микитки и вынесли из цеха. Больше никто о нем ничего не слышал. Рабочие вернулись на свои места. Настал хлопотный момент заливки форм, и все тут же забыли о случившемся. Впрочем, в обед нашелся предлог помянуть Синюшного добрым словом. Начальство не досмотрело, и на его долю выдали обед, который тут же был поделен в бригаде и съеден за доблестную кончину пострадавшего.

Так прошло еще три дня. Серафина чувствовала, что силы ее на исходе. Не переставая, она думала об освобождении. Слабая тень надежды забрезжила после одного небольшого случая.

Через цех везли длинные газовые баллоны с надписью «ОГНЕОПАСНО». Серафину и еще одну из баб послали накрыть кузов электрокара мокрым рядном.

– А с чего такие предосторожности? – на пару с соседкой волоча тяжелую холстину, спросила Серафина.

– Там, внутри – у-ух! – указывая на баллоны, примитивно пояснила та. – Как нагреется – так взорвется. Так ахнет, что весь цех взлетит.

Словно яркая звезда вспыхнула, осветив дорогу отчаявшейся пленнице.

– Тогда одной тряпки мало. Тащи еще – скомандовала она.

Тетка бросилась в кладовую. Водитель электрокара, воспользовавшись минутной передышкой, свесил голову вниз и задремал. Никто не смотрел в их сторону, все были заняты работой. Серафина вытащила из общей кучи баллон и, сгибаясь под его тяжестью, поволокла к большой груде мусора. В другое время она не смогла бы сдвинуть этот баллон с места, но теперь силы у нее словно удвоились. Она не только успела донести, но и зарыла свою ношу в мусор, а затем, как ни в чем не бывало, снова оказалась у кузова и стала натягивать холстину, стараясь скрыть брешь среди груза.

В некоторых случаях мысль работает на редкость быстро и четко. Серафина прекрасно понимала, что баллона хватятся, могут обнаружить его и среди мусора. Необходимо как можно скорее вынести свой трофей из цеха.

И вдруг ее осенило. Какая же она дура! Не нужно ничего выносить. Забор находится как раз позади литейки, и задняя часть печи почти упирается в него. Если бросить баллон в жерло, куда загружают уголь… Но сделать это можно лишь в обеденный перерыв, когда все побегут получать свои пайки.

До обеда Серафина не спускала глаз с кучи мусора. Каждый появившийся в цехе новый человек заставлял ее замирать от ожидания. Наконец прозвенел звонок и в одну секунду в литейке никого не осталось. Без надобности рабочие здесь не задерживались. Выждав для верности еще несколько минут, она разрыла мусор и выкатила баллон. Ей понадобилось совсем немного, чтобы погрузить его в тачку, подкатить к жерлу и отодвинуть заслонку. Тяжелая железная дверь отходила медленно, со скрипом, но Серафина всей тяжестью повисла на рычаге. Палящим жаром дыхнуло ей в лицо, загудело, забушевало перед глазами пламя.

Широко размахнувшись, она толкнула тачку вперед, и та загрохотала по желобу, а сама она повернулась и стремительно бросилась прочь. Ей удалось выскочить из литейки, когда под ногами вздрогнул цементный пол. Зашатались над головой своды цеха. Бегущую Серафину нагнала, толкнула в спину и бросила на пол сильная струя горячего, почти раскаленного воздуха, и не будь на ней брезентовой робы и шапки, несомненно ей пришлось бы плохо. Но теперь она снова вскочила и побежала. Сверху сыпались куски цемента, падали железные балки.

И тут Серафина заметила, что бежит не она одна. Охваченные животным страхом, рабочие мчались прочь из цеха. Стальные перекрытия над головами угрожающе трещали, готовые вот-вот обрушиться. На бегу у Серафины мелькнула мысль, что лучше было бы подстроить катастрофу в ночную смену, тогда легче скрыться. Но другой счастливой возможности могло больше не представиться.

Выскочив на улицу, она увидела, что задняя часть цеха вся охвачена огнем. Казалось, пламя вырывается из-под земли. Пристройка из красного кирпича, забор и часть помойки на протяжении нескольких десятков метров оказались разметаны взрывом. Рабочие сгрудились в кучу, как стадо баранов и испускали отчаянные вопли, но никто не сдвинулся с места, чтобы предпринять меры по тушению пожара. Пригибаясь и закрывая лицо от огня, Серафина напролом ринулась в образовавшуюся брешь. На мгновение гудящее пламя накрыло ее с головой, но через секунду она оказалась уже за территорией завода. И тут только заметила, что, воспользовавшись суматохой, неизбежной в первые минуты катастрофы, ринулась в бега не она одна. Рядом выросла знакомая фигура – Татарин. Прекрасно понимая, что к месту взрыва скоро стянутся спасательные команды (если таковые, конечно, тут имеются), Серафина торопилась уйти подальше, но дорогу неожиданно преградила большая лужа, широкая, как озеро. Остановился и Татарин.

От лужи поднималась тошнотворная вонь. Красно-бурая жидкость шевелилась у поверхности, как будто кипела.

– Слышь, Макака? Только бы удалось пробраться на мясокомбинат, – сказал Татарин.

– Зачем? – прикидывая, как перебраться через лужу машинально спросила Серафина.

– А кормят там лучше, и мяса всегда вдоволь ешь – не хочу. А уж там я сумею пристроиться. Давай и ты, Макака, шуруй.

– Так значит, это мясокомбинат! – горестно пробормотала Серафина.

– Не боись, Макака, прорвемся! – громко крикнул Татарин, подсучил штанины и решительно шагнул вперед. В тот же миг он дико вскрикнул, ноги его подломились и, нелепо взмахнув руками, он навзничь опрокинулся в тухлую бурую воду. Тотчас же злая жидкость вокруг него забурлила ключом. Упавший рванулся, наполовину привстав из воды, а Серафина замерла, парализованная неслыханным, жутким зрелищем. Длинные красные черви с большими головами и зубастыми пастями набросились на Татарина, как хищные рыбы пираньи. Своими мощными челюстями они вырывали из жертвы огромные куски тела. Серафина успела только ахнуть, а Татарин лишь несколько раз крикнул. Черви тут же проникли ему в горло, ворвались внутрь – и все было кончено. Трапеза гадов не заняла и полминуты. Начисто обглоданный скелет мгновенно опустился на дно. И снова закипела, заволновалась страшная бурая поверхность лужи.

Как только к ней вернулся дар речи, Серафина хотела повернуться и бежать обратно на завод, но тут заметила узкую кромку суши между забором и лужей. И она стала пробираться по этой кромке, изо всех сил прижимаясь спиной к забору. Не раз нога ее касалась края берега, и тогда из воды красными молниями выпрыгивали толстые черви, щелкая в воздухе зубастыми пастями. Потеряй она на мгновение равновесие, упади туда – и тотчас же ее скелет, как скелет несчастного Татарина, канет на дно, и скользкое бурое месиво станет ее безвестной могилой. А упасть было немудрено, потому что от лужи поднималась пакостная вонь, от которой мутилось в голове, как от угарного газа.

Наконец показался длинный кирпичный корпус. Серафина сразу заметила широкую отводную трубу, изливавшую на улицу бурую воду – вот откуда лужа и черви в ней. Это же мясные отходы, а гады – ни что иное, как выродки опарыши. Фу, какая гадость! Серафина зажала нос, чтобы ее не стошнило и прыгнула на сухое место.

Около широко распахнутых ворот кирпичного здания она увидела длинную вереницу грузовиков. Странные крики доносились оттуда, как будто веселилась стая обезьян. Чтобы обойти здание, ей нужно было пройти мимо машин. Серафина заторопилась.

Оказалось, обойти грузовики не так-то просто. Правда, она увидела около них лишь двоих рабочих, да и те были чем-то заняты. Но в кабинах сидели шоферы, а в кузовах, обитых досками, как для перевозки скота, тоже находились люди. Серафина отчетливо видела их сквозь щели. Их бессмысленно улыбающиеся лица с текущей из широко распяленных ртов слюной торчали над дощатыми бортами. В каждом грузовике находилось не менее двадцати человек. Навстречу Серафине подул ветерок, донеся с собой резкий запах застоявшейся мочи и человеческих испражнений.

На цыпочках она подошла поближе и поразилась огромному росту людей и их откормленному виду. В каждом из них было не меньше трех метров от головы до пят. Как раз они-то больше всего напоминали нормальных людей, если бы не их низкие обезьяньи лбы и гигантские размеры. В щели сквозь доски видны были тела и ноги людей – толстые, мясистые. У женщин большие груди и животы. У мужчин – боже мой! Все без исключения мужчины-кастраты. Вот почему они такие большие и толстые. «Высший сорт» – гласила надпись, сделанная белой краской на досках кузовов. Но почему люди, как скотина, в клетках? Да ведь это же мясо! Под низкими лбами у несчастных существ нет ни капли ума и они не умеют говорить.

И словно в ответ на ее мысли передняя у раскрытых ворот машина тронулась и въехала в здание. Над головой Серафины раздался не оставляющий сомнений характерный звук. Она едва успела отскочить – из щели в полу кузова потекло на асфальт. Тотчас, как по команде, подобные звуки донеслись из всех грузовиков. Мужчины и женщины бессмысленно кривлялись и пачкали друг друга.

– Так вот откуда оно – мясо!

– Ух, сволочи! – пробормотала Серафина, зажала нос и хотела рыскнуть мимо.

– Чтоб вас всех черт побрал! Опять вывести хотите! – мощный тычок обрушился в спину Серафине. – А ну, геть отсюда, чертова кукла!

Кто-то из начальства, приняв Серафину за работницу цеха, бесцеремонно, тычками, прогнал ее в корпус.

Сначала ее оглушили громкие крики. Серафина содрогнулась. Так кричат люди, с которых живьем сдирают кожу. А потом она увидела зрелище, перед которым померкли все виденные прежде кошмары. Она попала на бойню. Только вместо скота на мясо забивали людей.

Сначала их выгружали из машин. Для этого откидывали задний борт кузова, и рабочие длинными острыми пиками кололи и выталкивали людей наружу. Сбившиеся в страхе в кучу люди сыпались из кузова, как горох, давя друг друга и ломая ноги. Ругаясь и покрикивая, рабочие гнали их, как стадо овец, и те толпою приближались к конвейеру. Словно чуя смерть своими жалкими инстинктами, жертвы кричали, упирались, но по всей длине конвейера уже стояли рабочие с крюками и пиками.

И начиналась свирепая разделка человеческого мяса.

В голове конвейера несчастного подхватывал острый подвесной крюк и резко вздергивал наверх. От боли, причиненной вонзившимся в солнечное сплетение железом, человек дико и отчаянно кричал, извиваясь ужом, и от этого еще глубже насаживаясь на крючок. Впереди стоял рабочий с ножом и метким привычным движением вспарывал жертве живот. Тут же на нее набрасывались другие рабочие и вырывали трепещущие внутренности. При этом Серафина видела, как одновременно они орудовали ножами и совали в рот, глотали горячие куски мяса. Еще живая, извивающаяся на крюке жертва ехала дальше, где ее хватали за руки и за ноги. Отрубленные члены летели в чугунные котлы, где их разделывали другие работяги и тоже ели, ели – лица у всех были перемазаны свежей кровью.

А человек, все еще живой, исходящий криком, ехал вперед, где его безжалостно разделывали до тех пор, пока милосердный ятаган не сносил ему голову. Голова отлетала последней, словно весь процесс был задуман каким-то садистом, как мерзкая, изощренная пытка, и тогда иной несчастный бывал еще жив, блевал кровью и смотрел безумными, вылезшими из орбит глазами.

Что-то вдруг случилось на конвейере, когда вздернули на дыбу очередную жертву. Огромный мужчина высотой более трех метров сорвался с крюка, сломав шею рабочему, только что вспоровшему его живот. Он упал с конвейера на пол, выбросив наружу груду внутренностей. Не переставая кричать, он поднялся на четвереньки, потом выпрямился во весь рост и, шатаясь, побежал по цеху, круша и ломая все на своем пути. Сизые дымящиеся ленты внутренностей волочились за ним по полу, путались под ногами и, споткнувшись, человек рухнул ничком, а двое работяг храбро бросились на него и добили топорами.

Душераздирающие крики оглушили Серафину, от жуткого зрелища встали дыбом волосы под малахаем. Она бросилась в другой конец цеха.

Там грузили уже готовую продукцию. Рабочие складывали в ящики нарубленное порционными кусками мясо, обернутое в аккуратные целлофановые пакеты. Едко пахло потом, кровью, человеческими испражнениями. Влажные пакеты сочились свежей кровью. Откуда-то, перебивая ядовитую вонь, доносился вкусный запах копченой колбасы – за стеной находился колбасный цех. Между ящиков ходили рабочие, накрывали их фанерой и забивали гвоздями. Откуда-то слышался резкий голос начальника:

– Эй, вы, скорее загружай! В двадцатый универсам срочно вырезку!

Вот он, шанс! Подтянувшись на руках, Серафина прыгнула в ящик. Прикосновение еще теплых, сочащихся кровью разрубленных частей человеческих тел вызывало в ней чувство стойкого, неодолимого отвращения. Превозмогая себя, она разбрасывала влажные пакеты, зарываясь поглубже. Внутри было горячо, как под компрессом. Специфический запах мяса и свежей крови щекотал ноздри. С трудом сдерживая позывы к рвоте, Серафина сидела тихо, как мышь. Очень скоро она услышала, как над головой зашевелились, послышались голоса, потом стук молотка по дереву. Прошло еще с полчаса, и она почувствовала, как ящик подняли наверх и поволокли. Последующие несколько часов показались Серафине сущим адом. Должно быть мясо везли в морозилке. Сочащаяся из пакетов кровь насквозь пропитала ее одежду, а теперь стала остывать, и беглянка сидела, как в ледяной ванне. «Еще немного, и я сама превращусь в мороженое мясо», – щелкая зубами, с ужасом думала она.

Она уже хотела вылезти, когда движение, наконец, остановилось. Снова послышались голоса – на этот раз с ящика срывали крышку. Потом Серафина всегда считала, что и на этот раз ее ангел-хранитель не дремал. Над ящиком наклонилась толстая женщина в засаленном переднике. Насколько поняла Серафина, она попала в подсобку магазина. По-видимому, бедная женщина просто опешила и не сумела крикнуть, когда жуткое и грязное нечто выросло из кровавых пакетов перед самым ее носом. Серафина швырнула в лицо продавщице тяжелый мокрый малахай и, сломя голову, бросилась прочь. С треском она столкнулась с дверью, набив на лбу громадную шишку, выскочила на улицу и заметалась взад-вперед, как сумасшедшая. В магазине поднялся шум, кричали испуганные продавцы. Всполошились и покупатели. Спасая собственную шкуру, Серафина нырнула в мусорный ящик, и с головой погрузилась в зловонные отходы и грязные бумаги. Спрятав нос подмышку, как страус голову в песок, она просидела в помойке не меньше часа. Когда же вокруг все утихло, и она хотела выбраться наружу, то снова почувствовала движение. Ее опять куда-то везли.

Это было то же самое место, откуда три недели назад она начала свое необыкновенное путешествие. Вместе с мусором ее вывалили из ящика, и машина уехала. Серафина снова сидела вверх ногами, и из кучи торчала одна ее голова. Несколько толстых крыс с любопытством разглядывали незваную гостью, столь грубо нарушившую их мирное существование. У нее создалось такое впечатление, что зверюги примериваются ухватить ее за горло.

– Кыш! Кыш, проклятые! – сказала Серафина и стала выбираться из кучи. Сейчас она сама походила на роющуюся в мусоре крысу. Ей никак не удавалось выбраться, и она со злостью расшвыривала сраные бумаги и пустые пакеты. Вдруг что-то или кто-то крепко ухватило ее за воротник и повлекло наверх.

– Нет, кого я вижу! – насмешливо проскрипел знакомый голос.

Аоки по-прежнему не рисковал высаживаться на Землю без скафандра.

– Пусти, злодей! – тщетно пытаясь вырваться, прохрипела Серафина.

– Микробы! Болезни! Инфекции! – от волнения Аоки не хватало воздуха, и он закашлялся. – Сумасшедшая! Сумасшедшая!

– Микробов наелась будь здоров! – Серафина болезненно сморщилась. – Ох, кажется я и вправду чем-то заболела, что-то у меня нехорошо в животе. Да пусти ж ты меня наконец!

Едва очутившись на твердой земле, Серафина вскочила на ноги и обнаружила, что смертельно хочет есть, желудок просто свело голодной судорогой.

– У тебя плохой вид, – качая головой, заметил Аоки.

– Не мудрено! – разозлилась Серафина. – Я не ела целые сутки.

– Разве тебя там не покормили? – в голосе Аоки снова зазвучали насмешливые нотки. Вот так всегда, он просто норовит сказать ей какую-нибудь колкость.

– Как же! Они едят друг друга! – Серафина с омерзением плюнула.

– А ты думала, они перестали это делать? – язвительно спросил Аоки.

– Кроме того, тебя ждет крупный разговор с капитаном за нарушение правил высадки на незнакомую планету. Подумать только, ты оставила на помойке оружие.

Но Серафина была сейчас занята своим.

– Подумай только, они совсем выродились и не едят ничего, кроме человечины. Специально выращивают людей на мясо, – возбужденно говорила она. – Я считаю, они все заслуживают смертной казни.

– И уж не ты ли будешь их палачом? Подумать только – она считает! – возмущенно фыркнул Аоки.

– Я обращусь по этому поводу к капитану, – огрызнулась Серафина.

– Сначала он обратится к тебе по поводу твоей халатности. А потом, конечно, откажет, потому что ежели нам придется уничтожать на пути всякую цивилизацию только потому, что они не так мыслят и не то едят, то мы очень скоро превратимся в палачей.

Серафина хотела ответить в том же духе, но острая боль в ноге заставила ее подскочить, как ужаленную. Одна из самых шустрых крыс изловчилась и вцепилась зазевавшейся гостье в лодыжку.

Разом потерявший весь свой насмешливый тон Аоки мощной рукой схватил ее за шкирку и поднял над землей.

– Если ты еще раз позволишь себе подобную прогулку… если позволишь… Соображала бы, несчастная, откуда ты только что вырвалась! Он в шею толкнул ее к снаряду.

– А ты-то откуда знаешь? Можно подумать, видел! – зло пробормотала она, держась за укушенную ногу.

– А чем, ты думаешь, я здесь занимался, когда дожидался твою драгоценную персону? Вот когда пройдешь полную стерилизацию, тогда я тебе такое расскажу…

– За… зачем стерилизацию? – заикающимся голосом спросила Серафина.

– А затем, что ты буквально нашпигована болезнями. И задержись ты еще немного…

Молчание было красноречивее слов, и от этого почувствовала Серафина, как у нее поднимается температура.

– Кажется, у меня начинается чума… либо холера… слабым голосом пробормотала она.

Он проснулся от резкой боли в ухе и застонал, невольно схватившись руками за голову. Казалось, что-то живое и мохнатое вползло в слуховой проход и там шевелится, причиняя неимоверные страдания. Невольно он сунул палец в ухо, пытаясь освободиться от засевшей там нестерпимой боли, но тут накатила новая волна. Кто-то маленький упрямо и методично долбил кость снутри головы, приступы накатывали один за другим.

– Ла… Лариса… – весь в поту, он нащупал рядом мягкое тело спящей жены и судорожно ухватился за нее, как утопающий хватается за соломинку.

Жена проснулась тотчас же.

– Антон? Тебе плохо? Что случилось?

Нестерпимая сверлящая боль вгрызалась все глубже в мозг, сбивая голос и дыхание.

– Го…го…лова… – он захрипел и потерял сознание.

И последнее, что услышал, проваливаясь в небытие, был испуганный крик жены.

…Он медленно, с трудом приходил в себя. В голове стоял густой вязкий туман, и он не в силах был вспомнить, что же с ним произошло. Какие-то неясные, обрывочные образы роились в воспаленном мозгу. Ах, да, боль, была сильная боль, от которой он и потерял сознание. Но сейчас боль исчезла. Только голова – она казалась тяжелой, словно налитой свинцом.

– Лариса, – негромко позвал он.

– Я здесь, Антон. Все хорошо! – из белого тумана выплыло знакомое родное лицо жены.

Он с усилием приоткрыл глаза. Белые стены, белый потолок… Наверно, это больница.

– Что со мной?

– Все в порядке, милый. Тебе стало плохо, ты потерял сознание. Но теперь все в порядке.

– Я в больнице?

– Да, это больница. Но доктора говорят, что все хорошо.

Он с трудом приподнялся и сел в постели. Голова слегка кружилась, немного поташнивало и тело казалось не своим, но, в основном, он чувствовал себя в порядке.

– С кем ты оставила маленького? – тревога за сына накатила внезапно, как будто для нее были веские основания.

– Не волнуйся, он у бабушки, а я побуду здесь, с тобой.

Ему стало отчего-то страшно.

– Не уходи, пожалуйста, – тихо попросил он.

Доктор Залесский еще раз внимательно просмотрел снимки. Он все еще сомневался, выписывать больного, или продлить бюллетень. В основном, пациент чувствовал себя неплохо, но… Вот это «но» как раз и не давало покоя Залесскому.

– Опухоль мозга? Вполне возможно. Есть небольшое затемнение. Но необходимо длительное наблюдение.

– Состояние больного в норме, – доложила сестра. – Вот только аппетит – он плохо ест.

– Что ж, будем выписывать. Назначим витамины, транквилизаторы, – Залесский передал документы сестре. – Теперь позовите больного.

– Ты ничего не ешь, Антон. Не нравится обед? Что-то не так?

– Все в порядке, дорогая, мне просто не хочется, – он отодвинул тарелку и, стараясь не видеть огорченного лица жены, так гордившейся своим кулинарным искусством, укрылся за развернутой газетой.

Однако, пробегая глазами строчки, он никак не мог уловить смысла напечатанного. Буквы ускользали, мысли путались. Казалось, кто-то посторонний незримо присутствует рядом и одним лишь своим присутствием нагнетает напряжение.

Антон даже несколько раз оглянулся, чтобы проверить, нет ли в комнате кого-то еще. Нет, все как обычно – жена с шитьем в руках, спящий в кроватке двухнедельный сын. В маленькой шестнадцатиметровке с лишь необходимым минимумом мебели негде спрятаться и кошке.

И в то же время все не так. Чем-то нарушен привычный ритм жизни. Изменилось что-то не вокруг, изменилось в нем самом, и он это отлично чувствовал.

Антон поднял голову от газеты и прислушался к себе. Очень хотелось есть. И в то же время стоящая перед ним на столе пища вызывала чувство неодолимого отвращения.

– Пожалуй, я пойду спать, – откладывая газету, пробормотал он.

– Что ж, иди, я лягу позже, – пристально глядя на него, проговорила жена.

Проходя мимо кроватки спящего сына, Антон неожиданно остановился. Рука его невольно потянулась к пушистой головке младенца. С усилием он пытался что-то вспомнить, как казалось ему, очень для него важное. И не только для него. Что-то очень нужное и значительное надо было ему сделать. Но что?

Антон медленно убрал руку и, провожаемый встревоженными взглядами жены, пошел к постели.

Что-то очень нужное и важное забыл он сделать. Что же это? Ну что? Быть может, выспавшись, утром он вспомнит, что именно.

Но он не вспомнил ни утром, ни вечером следующего дня, ни даже завтра.

По пустынной ночной улице торопливо шел, почти бежал, человек. Его скудный гардероб состоял из простых хлопчатобумажных трико и клетчатой рубашки, на ногах – домашние шлепанцы. Либо бегущего подняло с постели какое-то срочное неотложное дело, либо он мчался в припадке безумия. Тот, кто увидел бы сейчас его лицо, в ужасе отшатнулся. Оно казалось мертвенно бледным, почти зеленым, и в то ж время светилось в темноте неясным призрачным подкожным светом…

…Антон очень смутно сознавал, что идет куда-то среди ночи. И сам он как бы раздвоился. Внутри него сидел кто-то, он хорошо чувствовал его присутствие. Этот кто-то расположился в нем самом как хозяин и навязывал, диктовал ему свою волю. Как если бы в нем находилось два человека и тот, второй, сначала едва слышно, а потом с каждым днем все громче и громче заявлял о себе. И он, этот второй, постепенно, но неумолимо подавлял первого. И этот второй, в отличие от первого, прекрасно знал – куда и зачем он идет среди ночи.

Тот, второй, нестерпимо хотел есть, и внутреннее чутье, – какое-то особое чувство – безошибочно вело его к пище.

Антон дошел до ворот кладбища и огляделся. На мгновение первая личность возобладала над второй. «Куда я иду? Зачем?» – мелькнула в голове тревожная мысль.

Но тотчас же властно и настойчиво заговорил второй. «Туда, куда надо. Иди! Там твой дом. Там твой мир. Иди!» И голос первого умолк, подавленный тем, вторым. Антон решительно шагнул в ворота и пошел по тропинке. Сверхъестественное, внезапно так открывшееся чутье безошибочно привело его к свежей могиле. Опустившись на колени, он поспешно принялся разрывать мягкую рыхлую землю. Под руки попадались мелкие острые камешки, он срывал ногти и кожу с пальцев, но не останавливался до тех пор, пока не показалась бархатная обивка гроба. Он продолжал работать, руками, пока не оголил крышку целиком. Из-под неплотно пригнанных досок просочился слабый запах разлагающегося человеческого мяса. Первая личность возмутилась в нем было, содрогнувшись от отвращения. У второго же жадно раздулись ноздри, и он с нечеловеческой силой рванул на себя крышку гроба. Затрещали и вышли из пазов гвозди. Тяжелое влажное тело умершего около недели назад человека заполнило собой все пространство длинного соснового ящика. Наполовину приподняв усопшего из гроба, он с риском разорвал на нем одежду, оголив до пояса одутловатый, весь в темных пятнах торс. Низко наклонившись, Антон захватил зубами кожу на животе мертвеца и с силой сжал челюсти.

Он насыщался жадно и торопливо, громко сопя и испуская звериное рычание, иной раз глотая непрожеванные куски и давясь ими. ми. Тот, второй, полностью возобладал над ним. Первая личность окончательно замолчала.

Он стоял перед женой, безвольно опустив руки, тяжелый и осоловевший, с ног до головы перемазанный в черноземе.

– Что с тобой? Где ты был? Тебя не было всю ночь. А-а, да ты же пьян в стельку. А ну, дыхни!

Молча отодвинув жену с дороги, он прошел в комнату и, не раздеваясь, ничком повалился на постель. Через минуту он уже спал, распространяя вокруг себя ни с чем не сравнимый запах разлагающейся мертвечины.

Когда он проснулся, было уже совсем поздно. В окно ярко светило солнце. Жены дома не было. Скорее всего, она пошла в магазин, потому что их маленький сын спокойно посапывал в кроватке.

На работу он, конечно, опоздал, но, как ни странно, сей факт не вызывал в нем ни малейшего беспокойства. Лицо его было застывшее и безмятежное, как у человека, твердо уверенного в себе.

Внутренняя борьба закончилась – в пользу того, второго. И теперь он твердо знал, что ему надобно делать.

Он прошел в кухню и достал из ящика стола большой нож из нержавеющей стали. Долгое время сосредоточенно точил его на бруске. Потом, опробовав на пальце, решил, что достаточно. И, держа нож наготове, как стерильный хирургический инструмент, снова вошел в спальню. Новорожденный сын заворочался в кроватке, просыпаясь. Антон вытащил его и развернул пеленки. Сдернув со стола скатерть, положил новорожденного на гладкую полированную поверхность. Почувствовав прикосновение холодного дерева, младенец закричал. Его тоненькие ручки и ножки беспорядочно сучились в воздухе.

Антон снова пошел на кухню и принес на этот раз молоток и гвозди. Четыре больших ржавых гвоздя, лежавших без употребления с незапамятных времен. Потом взял в руки молоток и несколькими меткими ударами пригвоздил ребенка к столу – по одному гвоздю на каждую ручку и ножку. Затем, снова взяв в руки нож, хладнокровно сделал длинный надрез на животике сына, сверху до низу. В истошном крике зашелся новорожденный. Помогая себе острым концом ножа и ногтями, Антон медленно, не спеша, сдирал с младенца тонкую кожицу, аккуратно сворачивая ее чулком. От пронзительного, истошного детского крика, казалось, дрожали стекла. А отец-садист так же не спеша, тщательно присматриваясь к каждой частице маленького тельца, вспарывал сыну живот.

Он не слышал, как в дверь громко стучали привлеченные диким криком младенца соседи. Не слышал, как повернулся в двери ключ – пришла жена. Очнулся лишь от ее нечеловеческого крика за своей спиной. Он холодно и неторопливо отвернулся от залитого кровью стола, усеянного расчлененными частями маленького детского тельца. По рукам, по ножу, зажатому в его пальцах, стекала кровь.

– Уходи. Я знаю, что делаю, – спокойно проговорил он и снова наклонился над столом. За спиной его слышались странные булькающие звуки – жена тщетно пыталась вздохнуть, вскрикнуть, но дыхание у нее не хватало. А он снова был весь поглощен своим занятием. Он тщательно изучал распластанное на столе тело своего новорожденного сына.

Прошло неизвестно сколько времени. Секунды, минуты, казалось, остановились. Там, за дверями, слышался встревоженный шум – соседи бегали, топали, куда-то звонили. А он не обернулся и тогда, когда на спину ему обрушился страшный удар топора, напрочь перерубив позвоночник. И еще один удар, и еще. Ноги его подломились, и он без звука рухнул на пол.

Маленькая, хрупкая Лариса стояла, пошатываясь и закрыв глаза и все еще сжимала в руках окровавленный топор. Тело ее мужа дергалось на полу в последних предсмертных конвульсиях.

Входная дверь широко распахнулась. Вбежали милиционеры с револьверами в руках, готовые брать живьем опасного маньяка. Но они опоздали. Обмякшая маленькая женщина, за несколько минут постаревшая на много лет, с глухим стуком выронила из рук топор. Ноги ее подогнулись, и она мягко опустилась на пол.

Врачи-патологоанатомы производили вскрытие особенно тщательно. Подозревали внезапное буйное помешательство убитого, иначе с чего бы совершенно нормальный молодой мужчина, нежно любящий жену и ребенка, вдруг самым зверским образом подвергает собственного сына жестокой вивисекции. И они обнаружили то, что искали. В мозгу убитого оказалась опухоль величиной с кулак, кожистая и плотная на ощупь. Опухоль эта не походила на все виданные ранее доброкачественные и злокачественные образования. Она напоминала, скорее, кокон шелкопряда, непонятным образом свитый мозгу больного.

Сей странный предмет лежал на столе в прозекторской, когда тело уже увезли. Уверенным движением врач-патологоанатом рассек пополам эту необычную опухоль, ставшую причиной тяжкого безумия человека, совершившего непоправимое и самого погибшего такой ужасной смертью.

– Смотрите, что это?

– Где? Боже! Паук!

– Муха! Кто-то или что-то…

– Оно его и убило…

Странное существо, похожее одновременно на паука и на муху с длинным веретенообразным жалом в передней части круглого тела мерзко шевелило шестью ворсистыми лапками и издавало низкий мерный гул, наполнивший собою помещение, как будто налетели сотни, тысячи гудящих навозных мух. При этом всех присутствующих обуял вдруг сильнейший безотчетный страх, подобного которому никому еще не приходилось испытывать. Словно бы неведомая, но реально ощутимая опасность повисла, растворившись в воздухе.

– Это что-то новое… мы сами не разберемся…

Доктор стянул перчатки и направился к телефону.

– Постойте… Смотрите, оно исчезает!

Прямо на глазах неведомый монстр стал менять свой очертания и как бы исчезал, растворяясь в воздухе. Сначала исчезли ворсистые лапки и спиралевидный хоботок, мохнатое тело становилось прозрачным, как стекло. На глазах у оторопевших докторов монстр исчез, полностью растворившись в воздухе. И лишь небольшая мутная лужица на мраморном столе в прозекторской – то, что осталось от существа – говорило о том, что все это было реальностью, а не привиделось в припадке безумия.

Строчки шершаво и со скрипом ложатся на бумагу. Нелегкое, ох, нелегкое это дело – писать досье на самого себя, особенно, когда знаешь, что написанное послужит тебе же и обвинительным приговором. Но ничего не поделаешь. Я в камере, а за дверью – грозный страж порядка. Ах, до чего же я был тогда неосторожен!

Ну так как же это было?

Знаете ли вы, что такое голод? Не первобытное желание набить желудок, удовлетворив тем самым свою физиологическую потребность. Нет! Но когда хочется чего-нибудь эдакого, вкусненького, чего никто еще не едал.

Соскочив с постели, я босиком прошлепал на кухню и открыл холодильник. Тщетны были мои надежды. Последнюю ножку пойманного на прошлой неделе мальчишки догрыз еще вчера за ужином. Обглоданные кости уже в мусорном ведре, и с них нечем поживиться даже собаке. Пора бы позаботиться о новой порции пропитания и о том, чтобы избавиться от остатков вчерашней трапезы. Конечно, нельзя выбросить это просто на помойку. Глупые люди, им невдомек, сколько они теряют, пренебрегая таким полезным и питательным продуктом, как тело ближнего своего. Пришлось вынести останки в сад и зарыть у забора. Никому не придет в голову, что здесь может быть что-то сокрыто.

Одно дело сделано, теперь – вперед, на прогулку. Перед выходом еще раз оглядываю себя в зеркало. Ничего не скажешь, красавец мужчина. Все при мне.

Примерно около половины двенадцатого выхожу из дома и иду в парк. По правде говоря, мне сейчас не до прогулки. Проспав весь день, я проснулся злым и голодным. Самое время чего-нибудь перекусить. Провозившись с уничтожением мусора, опаздываю к окончанию танцевального вечера. Иногда я пользуюсь услугами «клетки». Здесь легче всего наметить себе жертву. Нещепетильные современные девчонки сами просятся в руки, стоит только поманить их пальцем. И, главное, никакого риска. Нужно лишь опытным взглядом наметить самую доступную и пригласить в дом. Просто удивительно, до чего они неосторожны, эти девчонки. Или, может, это называется распущенностью?

Но сейчас вокруг нет ни души. Молодежь уже разбрелась по домам. Парочками. Придется выходить на улицу в надежде схватить первого запоздавшего прохожего. Рискованное дело, опасное.

Окончательно решив уйти из парка, я повернул свои стопы к выходу, как вдруг в темной аллее заметил хрупкую девичью фигурку. Спотыкаясь и всхлипывая, она спешила выбраться на освещенное место. Судя по всему, кто-то сильно обидел бедняжку, быть может, кавалер не пошел провожать. Я тут же решил исправить данную оплошность.

Со стороны могло показаться, что подошел я с весьма приличными намерениями, но уже напуганная кем-то или чем-то девица пронзительно вскрикнула и шарахнулась от меня обратно в темноту. А надо сказать, что всякое сопротивление со стороны жертвы разжигает во мне злобу прямо-таки звериную.

В три прыжка я настиг девчонку и схватил сзади за модный в этом сезоне капюшончик. Девчонка завопила еще пронзительнее, рванулась, что было сил – послышался громкий треск материи. Ее капюшон остался у меня в руках, а сама жертва пустилась наутек по аллее, спотыкаясь, падая и не переставая кричать. Меня обуял зверь. Одним рывком я настиг беглянку. Никакого оружия не было у меня в руках, потому что я не мог даже предположить себе его надобность. Ногтями я вцепился в нежную кожу на девичьей шейке, а другой рукой стал душить ее за горло. Вдруг жгучая боль пронзила мою руку чуть ниже локтя, пальцы невольно разжались. На мгновение я замер, в ушах зазвенело. А когда опомнился, крики о помощи затихали где-то в глубине парка. Не было смысла догонять намеченную жертву. Ей повезло – она сбежала.

Скрипя зубами от бессильной ярости, я вытирал ее капюшоном окровавленные руки. Трудно было разобрать, где кровь жертвы, а где моя собственная. Запах крови пьянил меня и дурманил. Пошатываясь, я как в тумане выбрался из парка.

После полуночи улицы города словно вымирают. Жители не без основания боятся бродить в одиночку, а если и попадаются шумные компании, то от них лучше держаться подальше самому.

Долго ли, мало ли бродил я по городу, все еще под пьянящим впечатлением запаха свежей крови. Очнулся от грез перед странного вида приземистым зданием с увесистым амбарным замком на дверях. Непонятно как я очутился на территории городской больницы. Я стоял перед больничным моргом.

Есть хотелось невыносимо. Запах крови возбуждает зверский аппетит. В конце концов, труп тоже мясо, решил я, нашел большой камень и стал сбивать замок. Лязг и грохот понеслись по больничному садику, казалось, на шум тут же сбежится народ, но вокруг стояла та же первозданная тишина. Замок хрупнул и отпал. И моему вожделенному взору предстала поистине потрясающая картина…

…Откуда мне было знать, что сегодня днем в больнице приключилась большая беда. На кухне в котел с борщом непонятно как попала крыса. Отравилось и умерло не менее двух десятков больных. Всюду на мраморных столах, на топчанах и даже на полу лежали трупы, трупы, трупы… У меня разбежались глаза от такого обилия мяса. В азарте я бросился от одного трупа к другому, вырывал куски то тут, то там, глотал, не жуя, давился, пока меня не сдурнило прямо здесь, на каменном полу. Тут я остановился и отдышался, прикрыл за собой дверь и обвел взглядом помещение.

Да, мяса было вдоволь. Не было только огня, чтобы его приготовить. А, признаться, сырое, без соли, усопшее мясо жестко и невкусно. Но, как говорится, голь на выдумки хитра. На столе в прозекторской кто-то из врачей-анатомов оставил свою зажигалку. Обстоятельства снова играли мне на руку. При мысли о шашлыке у меня прямо-таки потекли слюнки.

И я энергично принялся за дело. Вооружившись длинным ланцетом, я вонзил его в труп очень крупного и полного мужчины, буквально заплывшего толстыми слоями жира. Через минуту «дрова» были нарезаны ровными пластами и уложены в штабель. Вспыхнул огонек зажигалки. Трупное сало зашипело и затрещало, как на адской сковороде, черный дым взвился под потолок. Я резал ланцетом тучное тело мужчины и подбрасывал сало в огонь, пока не разгорелся грандиозный костер. Дым валил, как из трубы крематория. Лицо мое и руки тотчас же покрылись толстым слоем жирной копоти, на стенах, потолках и даже на полу оседала липкая черная сажа – скользкие испарения горелого человеческого сала.

Я деловито вытащил из шкафов и разложил перед собой весь хирургический инструмент. Насаживая на скальпель кусок за куском, щедро вырезанные из самых нежных мест усопших тел, я поджаривал мясо над костром и с аппетитом поедал под чистейший, как слеза, медицинский спирт, дай бог здоровья докторам.

Распластанные, сочащиеся жидкой сукровицей тела издавали ни с чем несравнимый специфический запах, возбуждающий в душе странные дикие чувства. Я постепенно впадал в буйный экстаз. Неограниченная власть, пусть даже над мертвыми, возбуждает сильнее любого зелья. Обуревавшие меня чувства прорвались громким животным криком. Я вскочил на ноги. Наверно, вид мой был страшен. С ланцетом в руке, с черным, как у кочегара, лицом, я медленным, крадущимся шагом приблизился к лежащей навзничь беременной женщине. Ее большой живот, возвышавшийся бугром, сулил лакомую добычу. Одним неуловимым движением я вспорол кожу, разорвал брюхо и, упершись ногами, с усилием вырвал утробу с младенцем. Добыча оказалась жалкой и тщедушной. Весь вес ушел в послед – вещь мерзкую и совершенно несъедобную. После обильного угощения лакомиться тощим младенцем оказалось мне не под силу, но вместе с этим появилось неодолимое желание сделать что-нибудь эдакое, сшутить мерзкую шуточку, чтобы, появившись наутро, глупые и никчемные доктора попадали в обморок от ужаса. Не найдя ничего лучшего, я ланцетом пригвоздил младенца к широкой доске объявлений, на которой красовался вульгарно нарисованный портрет вождя и висело несколько жалких листков бумаги. Ничтожные людишки, даже в морге, последнем своем земном обиталище в этом мире, не могут без ненужных никому воззваний и приказов. Интересно, к чему они тут-то призывают, к перевыполнению плана по летальным исходам, что ли? Ну, раз так, то здесь они план перевыполнили.

Созданная мною картина привела меня самого в неистовый восторг, как талантливого художника собственное творение. Мертвый младенец, похожий на огромного красного паука, распластался по серой стене. Казалось, он изготовился к прыжку – эдакое хищное и плотоядное животное, готовое вцепиться в лысину вождя.

Повинуясь какому-то неодолимому чувственному порыву, исходящему изнутри, я поднял со стола тяжелую мраморную чернильницу и бил ею мертвую роженицу по лицу до тех пор, пока оно не превратилось в бесформенное месиво.

Руки, лицо и грудь мои покрылись желчью и сукровицей. Запах этот, острый и специфический, сводил меня с ума. Я бросался на мертвых, подобно дикому зверю, рассекал их острым ланцетом, терзал зубами и ногтями, оставляя глубокие раны на их застывших бесчувственных телах. Есть я больше не мог, но в упоении пел, кричал, топал ногами, в буйном веселье раскидывал вокруг куски мяса и внутренности покойных. Буйство вылилось в сексуальное возбуждение – великолепное, захватывающее чувство. Объект его, совершенно нетронутый, оказался рядом – худенькая девушка, изящная и прохладная. На ее прекрасном лице лежала печать невинности. Я опустился на колени и прильнул к ее твердым застывшим губам…

…Мерзавцы эти больничные служки! Они ворвались в самый интересный момент, когда я достиг самой высокой точки наслаждения. Кто-то из них ударил меня по голове резиновой дубинкой. Что-то оборвалось во мне, упало с неимоверной высоты и разбилось вдребезги. Боюсь – увы! – что никогда больше я не смогу стать полноценным мужчиной.

А там, впереди, приговор… Ах, как все-таки я был неосторожен!

1993 г.

Долго, скучно и серо тянутся унылые больничные дни. Ничто так не утомляет, как длительное лежание в стационаре. На второй месяц после операции я исходила от тоски и не знала, чем заняться. Разговоры с соседками по палате давно приелись, читать не читалось, и вязать больше не хотелось. Самое мучительное – находиться в палате для выздоравливающих. Перед операцией бываешь занята собой, своей болью и тем, что тебе предстоит. Сразу же после операции физические страдания опять же не оставляют времени на размышления. Но как только боль отступает, приходит тоска. Тоска по дому, по родным. С нетерпением ждешь часа посещений.

Месяц назад мне удалили мозговую опухоль. Теперь я чувствую себя почти здоровой, и очень не хочется вспоминать о долгих мучительных днях болезни. Только скорее бы домой. Сергей, наверно, заждался меня. Через два месяца назначена наша свадьба.

Боже мой, ведь совсем недавно я думала, что все потеряно. И сейчас еще время от времени меня охватывает жутковатое предчувствие – того, что свадьба не состоится, и нам с Сергеем никогда не быть вместе. Болезнь делает человека мнительным. Сергей любит меня, и все эти глупые страхи лишь плод моего воображения и расстроенных нервов.

С усилием отгоняю от себя наваждение и сажусь у окна, считая минуты до прихода Сергея. Он точен, как часы и является ежедневно в любую погоду.

Из окна больничного корпуса второго этажа хорошо, до самой дороги, просматривается сад, и часто мне удается увидеть Сергея, когда он еще идет вдоль железной ограды. Тогда я выхожу на улицу и, с трудом сдерживая нетерпение, иду ему навстречу. Я бы и побежала, но некоторое время после операции врачи запретили мне резкие движения.

Отсюда, из окна, хорошо видна плоская серая крыша какого-то низкого кирпичного здания. Кажется, это морг. Какое неприятное соседство! Хоть бы построили так, чтобы больные не могли его видеть. Оно невольно порождает в голове грустные мысли о суетности всего земного. К зданию ведет узкая тропинка между деревьями. По тропинке идет нянечка с двумя эмалированными ведрами, накрытыми крышками. Что она оттуда несет? От безделья поневоле становишься любопытной.

Наше отделение – одно из самых «тяжелых». Здесь лежат с черепно-мозговыми травмами. Моя опухоль, например, образовалась от ушиба, и целый год я мучилась нестерпимыми головными болями. Если б не Сергей, мне этого ни за что не вынести. Но сейчас, слава богу, все позади.

А вот Ирина, молодая женщина лет тридцати с небольшим, с которой мы вместе лежали в предоперационной, умерла вчера, не проснувшись от наркоза. Честное слово, видя все эти смерти, можно сойти с ума. На моей памяти с одного только нашего этажа умерло четыре человека. А сколько их выносят с третьего, нервно-паралитического!

Но прочь, прочь худые мысли! Скоро обед, а потом придет Сергей. Женщины в палате начали греметь тарелками и ложками – в столовую мы ходим со своей посудой. Больничного реквизита, как всегда, не хватает. Наконец, по коридору проходит нянечка, заглядывает в каждую палату и приглашает всех на обед. Еще в коридоре слышим доносящиеся из столовой вкусные запахи.

– Смотрите, девочки, сегодня опять суп с потрохами, – оживленно говорит одна из моих соседок по койке.

Вкусными вещами нас здесь не балуют. Больничный рацион есть больничный рацион. В основном, он состоит из жидкого супчика, каши и компота. Каша на завтрак, каша на обед, каша на ужин! С ума можно сойти! Наваристый суп с потрохами и гарнир с мясом бывает очень редко. Но сегодня, кажется, как раз такой день.

Все с аппетитом вычищают свои тарелки, а то обычно вся еда оставалась. Больным людям всегда хочется чего-нибудь вкусненького. После обеда сбегаю вниз. В саду меня ждет Сергей. Увидев его, сразу забываю обо всех своих тревогах и огорчениях.

Сегодня со мной случилось чрезвычайно неприятное происшествие. Я заметила Сергея еще из окна и выбежала на улицу ему навстречу. Сейчас лето, и в час отдыха нам позволено прогуливаться в садике. Стремительно бегу по тропинке – мне хочется встретить Сергея у входа в сад, чтобы там обнять его, вдали от посторонних глаз.

Лечу – и вдруг бах! – с разбегу налетаю на нянечку с ведром. Она снова идет по тропинке от того низкого кирпичного здания, в котором я заподозрила морг. Да, кажется, так оно и есть. От неожиданности нянечка ахает и роняет ведро. По тропинке разлетается его содержимое. Я стою, как парализованная и в смятении смотрю на разбросанное по земле сырое мясо. Она несла продукты на кухню, а я налетела, как сумасшедшая и вываляла все в пыли.

– Ох, бога ради, извините! Я помогу все собрать!

– Носитесь, как оглашенные, управы на вас нет! – заворчала нянечка, тоже начиная собирать мясо.

Продукты были все в грязи и мусоре.

– Ладно, клади в ведро, помою, – буркнула нянечка.

Я подняла и бросила в ведро похожий на красноватую губку увесистый кусок, должно быть, говяжье легкое, нащупала еще что-то холодное и скользкое.

– Все? – закрывая ведро, спросила нянечка.

Я поискала еще и нашла закатившееся в траву сердце величиной с хороший мужской кулак.

Сергей ждал меня на скамье.

– Танечка, ты задержалась, – весело сказал он, – и вид у тебя какой-то… необычный…

Смеясь, я начала рассказывать ему о своем сегодняшнем злоключении. И вдруг, на самой середине рассказа я словно споткнулась на слове и замолчала, напряженно пытаясь уловить обрывок какой-то, смутно мелькнувшей в голове мысли. Наверно, вид у меня был очень странный.

– Что с тобой? Тебе плохо? – встревожился Сергей. Я ответила не сразу. Перед глазами снова встало разбросанное по тропинке содержимое эмалированного ведра, которое несла нянечка. Значит, на обед снова будет суп с потрохами.

И все же происшествие с ведром не давало мне покоя. Уже вечером, ворочаясь без сна на узкой и жесткой койке, я не могла избавиться от тягостных мыслей, которые совсем перемешались в моей голове и хаотично перескакивали с одного на другое.

Перед глазами почему-то вдруг встала вчерашняя картина – с третьего этажа сносят накрытые белой простыней носилки. Наверху скончался парализованный мужчина. Так я и уснула, ни до чего не додумавшись.

Как я и предполагала, на обед снова подали суп с потрохами, а на второе – редкостный деликатес – жареные мозги. Рассматривая содержимое своей тарелки, я вдруг снова вспомнила накрытые белой простыней носилки. Неприятная картина, не понимаю, почему я никак не могу от нее отделаться. И есть сразу расхотелось.

Продолжала я мучиться и в палате. Койка казалась узкой, матрац – жестким, а подушка комковатой. Ну почему, почему я все время это вспоминаю? И какова связь между ведром с мясом и носилками с трупом?

Морг! Вот оно что! Она несла ведро из морга, больше неоткуда ей его нести! Не в дыру же от забора передали ей это ведро! Ох, так можно додуматься черт знает до чего. Что же это, внутренности трупа, что ли?

Я приподнялась и села на постели. Мысль показалась чудовищной, и поначалу я отмела ее, как не заслуживающую внимания. Но в голове ряд за рядом выстраивались прошедшие ранее незамеченными факты. Так, например, я припомнила, что мясо на обед мы получали только тогда, как на этажах кто-то умирал. Факты? Пожалуйста! Когда умерла Мария Ивановна, самая тяжелая больная из соседней палаты, мы хором сетовали, что ей не довелось попробовать отменного жаркого из печени, которое она очень любила. А те изумительные отбивные, когда ампутировали обе ноги у диабетика?

Меня замутило. Сон окончательно пропал. Вместе с ним исчез и покой. Смутные, неясные образы роились в моей голове, никак не складываясь в целую картину. Неужели моя догадка верна? Неужели?..

Снова смотрю в окно. Тяжелые мысли прочно оседлали мою бедную больную голову. В больничном садике странное движение. Туда-сюда ходят незнакомые люди в черном. Родственники скончавшегося вчера парализованного мужчины оформляют погребальные документы.

И вдруг озарение! Словно передо мною яркая лампочка вспыхнула. Вскакиваю и бегу прочь из палаты. Соседки с удивлением смотрят вслед, но мне все равно. Прямо сейчас, не откладывая, я должна проверить одну жуткую догадку.

Дверь в морг распахнута. Это естественно – сейчас родственники будут выносить тело. Вбегаю. Внутри никого, кроме медсестры в маленькой боковой комнате. Она что-то пишет и не видит меня. Труп лежит в широком прохладном зале на деревянном топчане. Резко пахнет марганцовкой и формалином.

Тело одето на вынос. На мгновение замираю… Сердце сжимается от страха. Что же такое я затеяла? Но нет, я должна, должна убедиться. Решительно заворачиваю усопшему пиджак с рубашкой и нащупываю плотный шершавый шов на его животе. Тело мертвеца холодное на ощупь, противное и пружинит, как резиновая кукла. Помедлив мгновение, с усилием разрываю пальцами шов. Сначала не получается, а потом мертвая плоть поддается неожиданно легко. Из распоротого живота трупа навстречу мне лезут грязные бинты, окровавленные тряпки, вата и прочий мусор.

Я не ошиблась! Так оно и есть! Вчера за обедом мы съели мертвеца! И не только вчера! Если в больнице кто-то умирал, нас кормили его потрохами.

Страшный удар обрушивается на меня сзади и опрокидывает на пол.

– Что ты здесь делаешь, мерзавка?

– Она вспорола мертвому живот!

Меня хватают и тащат прочь. Я вырываюсь и кричу, отчаянно ору что-то нечленораздельное. Слов нет, из горла рвется лишь дикий однотонный вопль. Как сквозь туман вижу испуганные лица родственников усопшего, толпящихся у входа. Слышу спокойный мужской голос:

– С девушкой плохо. Временное помрачение рассудка на почве черепно-мозговой травмы.

Подбегает санитар со шприцем, полным прозрачной жидкости. Мне закатывают рукав и вонзают иглу… Потом я проваливаюсь в черный гудящий туман…

Уже больше месяца я в другой больнице. В психиатрической. Пытаюсь рассказать что-то, добиться свидания с родственниками – тщетно. Здесь не прислушиваются к словам и жалобам больных, лишь по нескольку раз в день колют уколами. И от этих уколов, чувствую я, как разум мой по-настоящему начинает мутиться, появляются провалы в памяти, и я уже плохо помню, по какой причине оказалась здесь. Никакие вести из внешнего мира не доходят сюда, и у меня такое чувство, как если бы я умерла… как если бы умерла…

1993 г.

Не знаю, поверит ли кто мне, нет ли, или сочтут за сумасшедшего, когда расскажу эту невероятную историю, случившуюся со мной однажды, ибо нет свидетелей, дабы подтвердить правдивость моих слов, а те, кто знакомы с этим случаем, могут рассказать лишь то, что видели собственными глазами. А видели они, поверьте, немногое. Теперь же поведаю вам то, что видел и слышал я.

…Стоял один из теплых безветренных летних дней, один из тех, что выдаются в середине лета – самый обычный день в моей практике. С обеда я разъезжал в своей двуколке с визитами по больным, во время которых, как всегда, развозил меня верный Иван. На этот раз пришлось задержаться в одной из дальних деревень и возвращаться, когда день уже клонился к вечеру. Солнце садилось, но до сумерек было еще далеко. Дорога причудливо петляла меж полей, на которых в это время года еще не выходило ни одного работника. Тронув кучера за плечо, я попросил его ехать быстрее, а сам удобно откинулся на спинку сиденья, намереваясь вздремнуть перед ужином, потому что день выдался суматошный и хлопотный.

Собираясь уже закрыть глаза, я бросил последний взгляд по сторонам и увидел на одном из поворотов дороги женскую фигуру. Ничего особенного не было в том, что в это время по дороге, как видно, возвращаясь из уезда, шагает баба, но что-то в ее походке привлекло мое внимание. Женщина шла тяжело, то и дело останавливаясь и нагибаясь, как будто несла на себе непомерный груз. Потом она вдруг канула и исчезла. Я продолжал с тревогой всматриваться вдаль. Женщина либо села, либо упала и больше не поднималась.

– А ну-ка, постой, Иван, – взволнованно проговорил я. – Ты видел вон там бабу?

– Видел, господин доктор. Пропала она куда-то, никак свалилась, – удивленно отозвался кучер и тут же прибавил с беспокойством, словно отвечал на мои мысли. – Может, ей помощь нужна?

– Сворачивай, – скомандовал я.

Мы свернули и поехали по одной из боковых дорог, по которой и шла злополучная баба. Очень скоро мы увидели и ее. Так и случилось. Плохо ли ей стало от жары, заболела ли внезапно, но бедняга упала на обочине и лежала бесформенной грудой. Подъехав ближе, мы услышали, как она шевелится и стонет. Остановившись в двух шагах от упавшей, я схватил чемоданчик и заспешил к ней. Та повернула голову на шум, попыталась приподняться, и мы оба одновременно увидели ее огромный живот – женщина была на сносях. Иван с готовностью спрыгнул с облучка, чтобы помочь роженице взобраться в повозку. Но я своим наметанным глазом сразу определил, что везти ее поздно – роды уже начинались.

– Иван, скачи за помощью в село, – скомандовал я, расположился возле роженицы и раскрыл чемоданчик.

Повозка с Иваном умчалась, я с большим трудом помог больной перебраться на расстеленное рядно и стал готовиться к приему младенца, который, по всем признакам, грозил вот-вот появиться.

И как это тебя угораздило, несчастная, путешествовать в таком положении? – с легкой укоризной проговорил я.

Впрочем, упреки не имели оснований. По своему обыкновению крестьянки работали в поле до последней возможности и, случалось, рожали прямо на меже.

– В церковь я ходила, со стоном отвечала женщина. Ох, плохо мне! Тут ее скорчил новый приступ родовых мук, она извивалась и мычала сквозь стиснутые зубы, и ее изможденное, черное, как земля лицо исказилось от боли. Как только приступ отпустил роженицу, лицо ее искривилось снова, на этот раз от совершенно необъяснимой злобы.

– Ишь, как корчит, проклятый! Отродье сатаны… Ох-х!

Возглас изумления замер у меня на языке. Поистине необъяснима была ненависть матери к своему еще неродившемуся дитяти.

Снова схватки скорчили роженицу, которая почему-то даже не могла кричать, лишь беззвучно открывала рот и задыхалась. Ее огромный живот колыхался из стороны в сторону, сообщая волнообразную дрожь всему телу роженицы, отчего ее кожа то морщилась, то разглаживалась, как мехи гармошки. Глаза несчастной выкатились из орбит и налились кровью. Потом волна схваток схлынула, и женщина бессильно поникла, похожая на большой бесформенный мешок.

Ох, доктор, чую, жизнь моя кончилась, надрывным голосом проговорила она в одну из таких пауз. – Задавил он меня…

– Что ты говоришь, опомнись! – вскричал я, возмущенный ее богохульными словами. – Все рожают, родишь и ты!

– Ох, лучше не родить! Не людское это дитя, не человечье.

– Что? – возглас изумления так и застрял в моем горле.

– За какой грех мне наказанье? Ох! Помираю, и нет священника, чтобы отпустил мою душу! – женщина тяжело дышала, пот ручьями бежал по ее черному лицу. – Никто не знает, никому не говорила, да, видно, пришел черед исповедаться…

Не в силах облегчить страдания роженицы, как будто раздираемой изнутри неведомой силой, я вынужден был выслушать ее леденящий кровь невероятный рассказ, то и дело прерываемый усиливающимися с каждым разом родовыми муками.

– Помните, доктор, исчезновение Еремея Пырина? – так начала она свое повествование.

Я припомнил этот случай, о котором год назад много говорили. Тогда ушел из дома и не вернулся поселянин одной из деревень. Звали его, верно, Еремей Пырин. Полагали что, выйдя в метель во двор, он не нашел дороги к дому, направился в другую сторону и, очутившись за околицей, стал добычей рыскающих в поле голодных волков.

Боль отпустила роженицу, глаза ее прояснились, и она продолжала более ровным голосом.

– Так вот, не замерз он, и не водки его порвали. Я убила его. Я жена его, Матрена Пырина.

– Взгляните на меня, доктор, страшная я, старая? А ведь мне всего двадцать пять лет, и была я самой красивой девушкой в деревне. Парни на меня заглядывались, так табунами вокруг и ходили, а жениться никто не решился, потому что безземельная я, бесприданница. Вот и просватали меня в другую деревню, за вдовца пятидесяти лет.

В ту пору я и сама была не против. Надоела нищета, хотелось в достатке пожить, чтоб дом свой, дети и все там прочее. В общем, хозяйство. Согласилась я. Ох, лучше б я тогда и померла! Попала из огня, да прямо в полымя. Муженек мой, черт дери его душу, хуже всякого злодея оказался.

Поначалу я ничего понять не могла. С утра и днем муж мой человек человеком – спокойный, рассудительный, в хозяйстве толк знает. А как только солнце к закату, так словно бес в него вселяется, и тогда начинает он меня бить. Каких только издевательств не учинял! Бросался, словно зверь, зубами рвал, ногтями царапал – похоть свою справлял. Вся в крови да в синяках бывала я после этого. А как только натешится, так запирал меня в доме и уходил в амбар. Долгое время я не знала, что он там по ночам делает. Сколько раз хотела подсмотреть, да боялась. Страх какой-то нападал непонятный, руки-ноги деревенели. Сожмусь в комочек под одеялом, лежу и не пойму, то ли сплю, то ли нет. Так все пять лет вполглаза и продремала, ни одной ночи спокойно не спала.

Возвращался Еремей далеко после полуночи – усталый, загнанный, весь в мыле. Ложился, и тут же засыпал, а утром вставал, как ни в чем не бывало. И так каждую ночь.

Однажды набралась я храбрости и решила подсмотреть, чем муж по ночам в амбаре занимается. Только он вечером за порог, я зипун накинула, да следом за ним в окно, осторожно подкралась к дверям амбара и заглянула в щелку. И вижу – светло там, почти как днем, а лампа нигде не горит, но свет какой-то мертвенный, зеленый. Смотрю – в земляном полу нож воткнут, и муж вокруг него ходит и что-то приговаривает. Тут слышу я рядом, в хлеву, овцы забеспокоились, как будто волка почуяли. Вдруг Еремей три раза головой через нож перекувырнулся и тотчас обратился в огромного матерого волка – шерсть на загривке дыбом, глаза злым зеленым огнем горят. Рыскнул волчище – и к двери.

От ужаса я закричала и помчалась в дом. Так вот что оно оказалось! Муж мой – оборотень, каждую ночь волком в поле рыщет. Первым моим желанием было бежать прочь, не оглядываясь, ринулась к двери, а переступить порог не могу, как кто меня спутал. Сто раз бросалась к двери и обратно, так и не сумела уйти.

А тут и Еремей вернулся. Встал в дверях – огромный, косматый, и глаза тем же самым зеленым волчьим огнем горят. Поняла я, что слышал он мой крик, и в живых меня не оставит. Замерла от ужаса, но он, шатаясь, шагнул вперед, повалился на кровать и уснул мертвецким сном.

Ничего не оставалось – либо он, либо я. Не убью его сама – он меня порешит. Тогда схватила я из сеней вилы… Грех это – спящего, да не человек это был, оборотень, а я от страха ничего не соображала, думала только, как бы жизнь свою спасти. Размахнулась и вонзила вилы

ему в грудь по самую рукоять.

Прямо в сердце и попала, потому что крикнул он только раз, вздернулся и осел. И сразу постель стала кровью намокать… Закричала я и потеряла сознание…

Казалось, женщина не успеет досказать свою страшную повесть, так ломали и корчили ее судороги. Будто кто-то огромный метался в ее раздутом животе, не находя выхода и грозил вот-вот прорвать чрево. Но схватки утихли, и роженица продолжала, а у меня не доставало сил прервать эту страшную исповедь.

– Очнулась я под угро, взглянула на дело рук своих – и ужаснулась. Труп уже остыл, и лицо его пугало жуткой предсмертной гримасой. И я еще сильнее убоялась разоблачения. Мне уже чудилось, как входят стражники, надевают на меня кандалы и ведут в острог. В таких случаях выход находится быстро. С трудом стащив труп в погреб, я там его и закопала. Страшно было оставаться в доме, где в погребе зарыт мертвец. В тот же миг бы сбежала, но чары оборотня не кончились с его смертью. И вновь не могла я уйти от проклятого дома, словно цепью меня там приковали.

Чем ближе ночь, тем страшнее мне становится, сердце бьется – вот-вот из груди выскочит. Так и мерещится мне огромный волчище с зелеными глазами. Зажмурюсь – так и чудится – вот он стоит. А потом послышалось царапанье в погребе, будто кто-то когтями по дереву скребет. И вижу тот же страшный зеленый свет из-под пола льется. Вскочила я – хочу кричать, и не могу, бежать – ноги в пол вросли. Вдруг распахивается крышка погреба, и выходит мертвец. Лицо вздутое, зеленое, все в трупных пятнах, как в коросте. Надвинулся на меня вплотную, обхватил холодными руками и опрокинул на кровать.

И начал ко мне мертвец каждую ночь ходить. Не знаю, как я рассудка не лишилась. Не раз, бывало, пойду днем в сарай, хочу руки на себя наложить, да что-то не пускает. Вся под властью мертвеца оказалась.

…Новая волна неистовых судорог прошла по телу роженицы, лицо ее вздулось от натуги и налилось угрожающей синевой. Вытянув шею, как будто ее что-то душило, она прохрипела из последних сил:

– Понесла я тогда… от него… Как только понесла, так перестал он ходить. Только уже я ни уйти, ни убить себя не могла, что-то во мне надломилось. Словно высосал проклятый приплод из меня всю жизнь. Не людское это дитя, говорю вам… отродье мертвеца…

Страшный крик вырвался из горла женщины и пронесся над безмолвными полями. Роженица выгнулась в последней потуге, послышался ужасающий треск раздираемой плоти, хлынула наружу волна удушающих миазмов и в черной дымящейся крови родилось нечто. Роженица больше не шевелилась, тогда как младенец завозился и запищал. Крик его походил на скрип пилы по железу и казался необычайно громким. Весь во власти услышанного только что рассказа, я не имел сил прикоснуться к липкому волосатому тельцу младенца. В теплом неподвижном вечернем воздухе разлился сильный запах разлагающейся мертвечины.

Младенец, как-то утробно урча, поднялся на четвереньки. Я в ужасе попятился и закрыл лицо руками – у новорожденного было лицо волка! Послышалось низкое глухое рычание – невероятно, но его издавал только что родившийся младенец. Последнее, что я видел, проваливаясь в бездонную яму обморока – новорожденный ублюдок, ворча, поедал тело собственной матери.

Очнулся я дома, в своей постели. Домашние разговаривали тихо и обращались со мною, как с больным. Говорили, что я потерял сознание подле умершей роженицы. Немного придя в себя, я велел позвать Ивана, который тотчас же и явился.

– Что с роженицей, говорите? Померла, сердешная. Младенец? Не родился, должно быть, младенца, не сумела. Да только вот какая оказия приключилась…

Иван с сомнением подергал свою бороду, как бы размышляя, говорить ли дальше.

– Что там? Рассказывай, как есть, – поторопил я.

И Иван рассказал, что, когда двуколка возвратилась обратно с людьми, и обнаружили доктора в глубоком обмороке, увидели еще сидящую возле умершей большую уродливую собаку, которая при виде людей метнулась в рожь и исчезла. Однако, проклятая успела обгрызть умершей лицо и грудь.

Но самое необыкновенное приключилось по дороге, когда мертвую несли в деревню. То ли от жары, то ли еще отчего, но тело начало стремительно, на глазах, разлагаться и когда, наконец, добрались до села, на трупе полопалась кожа и обнажились кости. Пришлось срочно нести тело на кладбище и там похоронить без надлежащих почестей.

Отпустив Ивана, я долго лежал, задумавшись. Что было со мной сегодня? Не привиделся ли мне весь этот кошмар, явившись плодом расстроенного воображения? Нет, рассказ женщины до последнего слова четко отпечатался в моей памяти. Значит, все случившееся – жуткая реальность. А раз так, то в полях, под покровом ночи рыщет сейчас страшное отродье мертвеца – кровожадный человек-волк. И от этой мысли ужас леденил душу, и кровь стыла в жилах, ибо в жизни своей не видел я ничего более кошмарного, чем новорожденный младенец с лицом зверя…

1993 г.

Профессор Джеймс Бэлл, известный в своей области ученый-теоретик, в волнении ходил по своему кабинету, вполголоса рассуждая сам с собой. Время от времени с губ его срывались бессвязные восклицания, выражавшие полное душевное смятение.

– И все-таки это должно, должно получиться! Но… имею ли я на это право? Имею ли право…

Бэлл опустился в кресло и сжал голову руками. Беспорядочно блуждающий взгляд профессора говорил о том, что какая-то захватывающая идея давно уже мучит и грызет его. Он так глубоко задумался, что не услышал, как дверь лаборатории отворилась и вошел его ассистент. Это был молодой тридцатилетний ученый, один из любимых учеников профессора – Фредерик Грифитс.

– Господин Бэлл, я сделал все, что вы просили…

– Что? Что вы сказали? – профессор очнулся от задумчивости и непонимающе уставился на него сквозь очки. – Что вы сказали, Фредерик?

– Я сделал то, о чем мы говорили вчера. Труп доставлен. Я распорядился положить его на ледник в прозекторской.

– Да-да, спасибо, Фредерик. Проследите за сохранностью тела.

Грифитс кивнул и направился к выходу. Но у порога вдруг остановился.

– Профессор, разрешите вас попросить…

– Что такое, Фредерик?

– Профессор, разрешите присутствовать при опыте.

– Подождите, Фредерик, не уходите, – Бэлл встал с кресла и прошелся по кабинету. – Вы, значит, тоже считаете, что мы можем провести этот опыт?

– Простите… Я не понял…

– Ну, я имею в виду моральное право на этот эксперимент. Ведь смерть человека – это такая область, вторгаться в которую… – Бэлл сделал нетерпеливый жест рукой, выражающий полную растерянность.

– Если хотите знать мое мнение, профессор, – твердо сказал Грифитс, – во имя науки вы должны это сделать.

Бэлл снова сел, задумавшись.

– Да-да, пожалуй вы правы, Фредерик. Молодость склонна к решительным суждениям, я же все колебался. Идите, готовьте тело, сегодня вечером начнем.

Ассистент вышел.

«Пожалуй, он прав, – подумал Бэлл. – Во имя науки… Что ж…»

То, что задумал профессор Джеймс Бэлл неискушенному человеку могло показаться бредом, мистификацией, плодом больного воображения. Настолько невероятным был эксперимент, идея которого давно уже зародилась в голове профессора.

Доктор Бэлл занимался экстрасенсорикой и проблемами воздействия на человеческий мозг – живой и мертвый. В частности, его интересовала жизнь после смерти, нет, не души, а именно тела, и, как парадоксально это ни звучит, оживление мертвых. Никогда ни один ученый не осмеливался проникнуть в святая святых – смерть человека. Правда, и раньше бывали робкие поползновения научно обосновать сей факт, говорилось и о возможности оживления умерших путем воздействия на их мозг по методу африканских шаманов, воскрешающих «зомби», но вплотную этим сложным вопросом никто не занимался. Способности к экстрасенсорике Джеймс Бэлл открыл у себя еще задолго до того, как созрел замысел сегодняшнего эксперимента.

Ни для кого не секрет, что люди, которые силой своего биополя способны влиять на окружающих людей и даже двигать различные мелкие предметы. Джеймс Бэлл с помощью своего на редкость сильного биополя творил буквально чудеса. У него двигались и даже летали по воздуху не только мелкие предметы, но и гораздо более крупные – мебель, например. В научном мире было известно несколько его статей на эту тему, но одна из них произвела настоящий фурор среди коллег. Бэлл предложил оживить мертвого. И не человека, находящегося в состоянии клинической смерти. Нет!

Джеймс Бэлл считал возможным оживить начавший разлагаться труп и приостановить тем самым процесс дальнейшего распада тела. Надо ли говорить, что коллеги сочли профессора за сумасшедшего.

Первые опыты, предпринятые доктором Бэллом в этой области доказали, что подобное возможно. Сначала объектами эксперимента стали мелкие животные – птички, мыши, под конец, даже кошка. Полуразложенный кошачий труп, найденный под забором клиники, поднимался и ходил, роняя клочки облезлой шерсти и являя собой жуткое зрелище. Конечно, это не было оживление в прямом смысле слова. Под влиянием чужого биополя мертвые животные оживали ненадолго. Едва только воздействие посторонней энергии прекращалось, на том заканчивалась и их жизнь.

Но и это являлось уже немалым достижением для науки. Но Джеймсу Бэллу этого было мало. Им овладела новая идея-фикс. Оживить труп человека, причем, оживить по-настоящему. Не на минуту, не на час, а надолго, дать мертвому телу вторую, настоящую жизнь, с восстановлением всех утраченных после смерти рефлексов. Такую жизнь, чтобы продолжалась и после прекращения воздействия биополя. Одно лишь биополе здесь бессильно, это было предельно ясно. Значит нужно какое-то особое вещество, играющее роль биостимулятора. Десять лет Бэлл искал это вещество. И он нашел его. Введенные непосредственно в мертвый мозг экстракта, извлеченного из тела пресноводной гидры с добавлением некоего сложного химического соединения, над которым Бэлл и его молодой ученик Фредерик Грифитс работали долгие годы, дало превосходные результаты. Оживленная таким образом собака существовала уже второй день, и хотя ничего не пила и не ела, чувствовала себя превосходно. Более того, ей не требовалось сна и отдыха.

Так постепенно Бэлл приходил к мысли, что следующим этапом исследований должен стать эксперимент над человеком.

В планы и замыслы Джеймса Бэлла был посвящен лишь Фредерик Грифитс, работавший с ним уже больше пяти лет. Конечно, остальные сотрудники лаборатории знали насчет опытов профессора, да он и не скрывал свои достижения от широкой публики, но говорить насчет опытов с человеческим телом было еще рано. Поэтому в лаборатории не знали о запланированном на поздний вечер эксперименте.

Часов около девяти вечера Фредерик заглянул к Бэллу.

– Все готово, профессор. Тело в прозекторской.

Бэлл поднялся и мельком взглянул в окно. Холодный мелкий дождь, моросивший сегодня с утра, наконец кончился. Синоптики обещали назавтра жаркий, по-настоящему летний день.

– Что ж, идем. Тело в хорошем состоянии?

– В превосходном, – заверил Фредерик.

По узкой мраморной лестнице профессор и его ученик спустились вниз, в прозекторскую. Это было низкое широкое помещение, хорошо освещенное длинными лампами дневного света. Посреди зала возвышался массивный, тоже мраморный стол. На этом-то столе и лежало привезенное из морга тело.

Они подошли ближе. Освещенный со всех сторон бледным голубоватым светом, труп казался почти прозрачным. При жизни это был еще молодой, плотного сложения высокий мужчина, гораздо выше среднего роста. Его тяжелые, словно вырубленные черты лица и квадратный подбородок говорили о твердом, напористом характере. По виду он смахивал на преуспевающего бизнесмена. Холеные, хорошо ухоженные руки с длинными, покрытыми бесцветным лаком ногтями говорили о том, что ему не приходилось заниматься физическим трудом.

– Отчего он умер? Откуда привезли тело? – быстро и отрывисто спрашивал профессор, моя над раковиной руки и натягивая на них резиновые перчатки. Ассистент отвечал основательно и по порядку:

– Забрал тело лично я из городского морга. Пришлось конечно, хорошо заплатить служителю за молчание. Смерть наступила восемь часов назад в результате отравления угарным газом. Покойный, должно быть, немного выпил и задремал в машине у обочины. В темноте за кустами его не сразу обнаружили. Утром на него натолкнулась патрульная машина и доставила в морг.

– Смерть самая что ни на есть подходящая, пробормотал Бэлл. – Я имею в виду, для нас… Ну так что ж, приступим. Заприте двери, Фредерик, и сядьте вон в том углу, чтобы не мешать.

– Я думаю, полиция не обидится на нас, увидев жертву снова живой и здоровой, – пробормотал Грифитс, повернул ключ в замке и сел так, чтобы профессор не видел его во время сеанса. С расстояния примерно около трех шагов он внимательно стал наблюдать за действиями своего учителя.

Хаос чувств и эмоций раздирал в этот момент молодого ученого. С одной стороны, его интересовал сам ход эксперимента. Одно дело, оживить дохлую кошку или собаку, но – мертвого человека! Мысль о том, что мертвец на глазах у них встанет и пойдет, внушала поистине суеверный ужас. Как поведет себя оживший мертвец? Не окажется ли он агрессивным? Ведь это труп, а не живой человек, и поведение его предугадать невозможно. Хотя, конечно, не приходится ожидать особой резвости от трупа, все рефлексы которого резко заторможены. Фредерик пытался вспомнить, как называют воскресших мертвецов, но слово никак не давалось. Что-то вертелось на языке… ах да, зомби, вот как это называется. И он начал вспоминать, что читал на эту тему.

Конечно, в глубине души он слабо верил в то, что мертвому телу можно дать вторую жизнь. Как ни старался не укладывалась сия мысль в голове, и все тут. Такие бури бушевали в душе Фредерика Грифитса, пока Бэлл проводил предварительную подготовку мертвого тела к эксперименту.

Грифитс, уймите свои мысли, вы мне мешаете, – вдруг сухо проговорил профессор.

– Я… я не буду… – растерявшись, пробормотал ассистент.

Действия профессора были точны и скупы. Мертвый лежал на мраморном столе совершенно обнаженный. Его крупное, начинающее слегка полнеть тело казалось неестественно огромным на розовом мраморе. Бэлл приготовил большой шприц с толстой иглой, до отказа заполненный бледно-зеленоватым раствором стимулятора.

– Итак, начнем. Полная тишина!

Слегка прикрыв труп белой простыней, так, чтобы оставались обнаженными лишь голова и грудь, Бэлл встал напротив. Грифитс затих в своем углу, затаив дыхание. Он понимал, что любое неосторожное движение с его стороны может сорвать эксперимент и неизвестно, удастся ли тогда профессору сосредоточиться снова.

Бэлл сосредоточился. Взгляд его устремился в одну точку – на лицо мертвеца, неестественно бледное и застывшее, похожее на маску. Молодой мужчина умер во сне, и лицо его хранило спокойное, безмятежное выражение. В прозекторской стояла такая глубокая тишина, что казалась звенящей, ни один звук не нарушал ее. Бэлл все так же не отводил взгляда от лица мертвого. Казалось, что и воздух вокруг наэлектризовался, так плотно было биополе, исходящее от него…

…И вдруг веки мертвеца слабо дрогнули… Один раз, другой… Вздрогнули мускулы лица… Это было страшно. Не в силах больше смотреть, Фредерик Грифитс отвел глаза в сторону. Шевельнуться он не решался. Профессор продолжал упорно гипнотизировать труп. Сначала ожило лицо. Ото лба до подбородка прошла судорожная дрожь, перекинулась на грудь и туловище. Ожили сначала руки, потом ноги. Казалось, какая-то неведомая сила толкает мертвого изнутри, побуждая подняться с ложа. Задрожала и сползла прикрывающая его простыня. Дрожь волнами перекатывалась по телу мертвеца, лицо его судорожно подергивалось.

Медленно приподнялись тяжелые веки. Мутные и неподвижные глаза смотрели в одну точку. Затем тело начало вздыматься с ложа. Несколько раз мертвец пытался подняться и столько же раз падал обратно, ударяясь головой о заботливо подложенную ему мягкую подушку. Наконец, ему удалось удержать верхнюю часть туловища в вертикальном положении. Он сел – прямой, деревянный – и сидел так некоторое время. Доктор гипнотизировал его, не переставая. Одновременно он сделал на ассистенту, и тот подошел сзади с полным шприцем.

Мертвый пошевелил затекшими конечностями и вдруг, с хрустом согнув ноги в коленях, встал на четвереньки. Так он стоял минуты две, словно бы набираясь сил. Его мутный взгляд постепенно яснел, становился осмысленным, Грифитс торопливо подкатил к столу передвижную лесенку из трех ступенек. Вдвоем с профессором они помогли ожившему человеку сойти на пол.

С каждым движением одеревеневшие члены его расправлялись, походка становилась тверже и устойчивей. Однако, все равно чувствовалась в нем какая-то скованность, как в заржавевшем механизме.

Все еще не выпуская объект эксперимента из поля своего воздействия, профессор осторожно спросил:

– Как вы себя чувствуете?

Воскресший настороженно прислушивался к звукам чужой речи. Со стороны казалось, что смысл сказанного плохо доходит до него. Наконец он ответил, и голос его прозвучал глухо и хрипло. Он произнес одно только слово:

– Хорошо.

Бэлл продолжал задавать вопросы. Человек отвечая постепенно крепнущим голосом, но безразлично и односложно. Видимо, память его еще полностью не пробудилась.

– Как вас зовут?

– Джон Марамбаль.

– Кто вы?

Воскресший с минуту молчал, похоже думал.

– Не помню, – наконец проговорил он.

Но ни Бэллу, ни Грифитсу не нужен был его ответ. За последнее время имя Джона Марамбаля часто звучало в прессе и по телевидению. Его называли самым умным и удачливым бизнесменом последних лет. Джон Марамбаль владел пакетом акций доходного золотого прииска в Южной Америке и баллотировался на пост мэра города.

– У вас ничего не болит, господин Марамбаль? – спросил, наконец, профессор.

– Нет, ничего, – пациент попытался качнуть головой, но это ему плохо удалось, он лишь дернулся всем корпусом.

Грифитс снова подошел со шприцем в руках. Пациент безразлично и беспрекословно позволил сделать себе укол. Бэлл, наконец, разрешил себе снять биополе и в изнеможении откинулся в кресле, устало закрыв глаза. Чудовищное напряжение разума и воли лишило его последних сил. Казалось, профессор спит глубоким сном.

Грифитс невольно поежился. Профессор спит или потерял сознание, а он один наедине с мертвецом, чей рассудок и поведение непредсказуемы. Но воскресший стоял неподвижно, как статуя и не делал ни малейшей попытки сойти с места. Его слегка затуманенный взгляд с усталым безразличием скользил по стенам прозекторской. А Грифитс не знал, продолжать ли молчать или сказать господину Джону Марамбалю, в каком он теперь находится положении. Но тут профессор очнулся от дремы и открыл глаза.

– Не волнуйтесь, Фредерик, все в порядке, – устало проговорил он.

– А вами мы сейчас займемся, господин Марамбаль.

При этих словах воскресший бизнесмен повернул голову в его сторону и спросил уже хорошо установившимся, но все еще слегка заторможенным голосом:

– Что со мной? Я болен?

Он говорил медленно и внятно, но как бы с трудом подбирая слова.

– Вы были больны, голубчик, а сейчас с вами порядок, – успокаивающе сказал ему Бэлл. – Сейчас принесут вашу одежду.

– Спасибо. Что со мной случилось? Почему-то мое тело плохо слушается меня… Мысли разбегаются…

– Это пройдет. Вам надо отдохнуть. А вот и ваша одежда.

Фредерик принес одежду пациента. Вдвоем с профессором они помогли ему одеться. Воскресший послушно последовал за ними наверх.

– Вот ваша комната, господин Марамбаль. Можете отдохнуть здесь до утра, вас не побеспокоят.

– Хорошо, – безжизненным голосом проговорил пациент. – Но я не хочу спать. Мне нужно что-то вспомнить… да-да, вспомнить… У меня такое ощущение, что я забыл нечто очень важное…

– Вот и хорошо. Вы отдохнете и вспомните, – согласился Бэлл.

Они усадили господина Марамбаля в кресло, чувствуя, как постепенно становятся гибкими и подвижными его члены, а потом вышли из комнаты. Вытащив ключ, профессор тихо повернул его в замке. Подопытный экземпляр оказался хорошо запертым в надежном месте. Теперь можно было отдохнуть и самим. Профессор казался смертельно уставшим, сказалось нечеловеческое напряжение всех запасных резервов организма.

– Пожалуй, я отдохну немного, – неуверенно проговорил он.

– Ну конечно, отдыхайте! – воскликнул Фредерик. – А я посижу у дверей и покараулю нашего подопечного. Спать мне совсем не хочется.

– И все-таки, – помолчав, проговорил профессор, – и все-таки я предпочел бы сейчас, чтобы на месте нашего объекта оказался сейчас какой-нибудь безвестный бедняк…

Джон Марамбаль сидел в кресле, глубоко задумавшись. Время от времени он вставал и прохаживался, потягиваясь и как бы разминая затекшие члены, потом снова садился. Все это время с его нахмуренного лица не сходило выражение величайшего напряжения. Вот он снова встал, пересек кабинет и остановился напротив отрывного календаря.

– Девятнадцатое… пятница… – вслух прочитал он и вдруг вздрогнул, как будто по его неповоротливому телу пропустили электрический ток.

– Так… Девятнадцатое… Но это день моей свадьбы… А почему же я здесь?

Внезапно Джон Марамбаль вспомнил все. Да, девятнадцатого числа в пять часов вечера состоится его бракосочетание с мисс Линдой Бэркли, первой красавицей штата.

… Он вспомнил все…

Началось с того, что он поехал в Нью-Йорк самолично пригласить на свадьбу мистера Крика, своего дядю-миллионера, от которого зависело существенное приумножение будущего состояния молодой четы. Суета и беготня последних дней, бессонная ночь накануне, а так же спешное завершение неотложных дел в сенате – все это так утомило его, что чувствуя себя не в состоянии вести машину дальше, решил вздремнуть немного на обочине. Отогнал «Тойоту» за кусты и прикорнул за рулем. Дальше он ничего не помнил. Несомненно, всему виной рюмка неразведенного виски, выпитая в придорожной закусочной…

Вот это новости! Ведь так можно опоздать и на собственную свадьбу. Марамбаль решительно встал, подошел к двери и дернул за ручку. Дверь не поддавалась. Новое дело! Оказывается, его заперли здесь, как какого-нибудь преступника или сумасшедшего. Вот чертова больница и чертовы доктора!

Неожиданно эта мысль привела его в страшный гнев. Он налег на дверь сильнее – тщетно.

– Безобразие! Безобразие! Моя свадьба! Линда! – делая порывистые движения, Джон Марамбаль в волнении ходил взад-вперед по комнате. Он бросался то к двери, то к окну, бормоча про себя что-то невнятное. Прошло немало времени, прежде чем в его затуманенном сознании оформилась одна-единственная мысль – ему срочно надо к Линде. Во что бы то ни стало, ему нужно к Линде! И Джон Марамбаль подошел к окну.

Он действовал уверенно и непреклонно, как автомат. Чисто символические решетки на окнах кабинета не оказались для него серьезным препятствием. Хрустнула рама, подалась под натиском, и внутрь с улицы ворвался промозглый ночной воздух. Но человек не чувствовал холода. Опершись обеими руками о подоконник, он выглянул наружу.

Кабинет находился, похоже, на втором этаже. До земли оставалось не менее пяти метров, но сбоку от окна спускалась вниз водосточная труба. Не раздумывая, человек шагнул с подоконника, балансируя на самом его краю, обхватил трубу обеими руками и повис в воздухе. И быстро съехал вниз, на землю. Все произошло очень быстро и просто. То, что казалось не под силу человеку разумному, стало легким для ожившего мертвеца. Окно кабинета наверху осталось бесцеремонно распахнутым настежь.

Человек деловито поправил съехавший пиджак, стряхнул с ладоней сорванные кусочки кожи и спокойным твердым шагом пошел прочь, как если бы возвращался поздно вечером из гостей.

Линда Бэркли, единственная дочь процветающего адвоката, по праву считалась первой красавицей штата, и то, что известный всем Джон Марамбаль выбрал ее своей невестой, никого не удивило, ибо скромность и чистота молодой девушки были всем известны, а это достоинство не так часто сочетается с красотой и популярностью. Сам жених торопил свадьбу, и этому тоже никто не удивился. У красавицы штата было немало завидных претендентов на ее руку и сердце. И тем более уже собравшихся гостей удивляло отсутствие самого жениха.

…Линда стремительно ходила по комнате из угла в угол и нервно курила сигарету за сигаретой. Высокая, отлично сложенная, с длинными каштановыми волосами до пояса, она была великолепна в белом свадебном уборе. Ее большие черные глаза метали гневные молнии.

– Как ты думаешь, Дорис, где он мог задержаться?

Дорис Мерфи, ближайшая подруга Линды, тоже встала и выглянула в окно.

– Я думаю, его задержала непогода. Но дождь кончился, и должно быть, он скоро приедет.

– Если он не приедет к обеду, мы опоздаем на церемонию, – раздраженно проговорила Линда, начиная новую сигарету.

– Не волнуйся, он приедет, – старалась успокоить подругу Дорис.

Но время шло, а жениха все не было.

– Не могу понять, – подходя к окну, начала Линда, – не могу понять, почему он…

В тот же момент глаза ее округлились от изумления – по аллее парка преспокойно шел Джон. Один, без машины.

– Приехал! – воскликнула она. – Интересно все ж почему он так задержался и куда дел свою машину. Неужели оставил за воротами?

– Возможно, машина сломалась, оттого он и задержался. Не расспрашивай его сразу, дай отдохнуть и переодеться с дороги, – посоветовала Дорис.

Обе девушки поспешили в прихожую.

– Джон, почему такая задержка? Я уж начала волноваться, – увидев входящего жениха, воскликнула Линда.

– Здравствуй, дорогая, – ровным голосом проговорил Джон, протягивая к ней руки.

Бросившись к нему, Линда поразилась еще больше – пиджак и волосы жениха были совершенно мокрыми, словно он невесть какое время провел на улице под дождем. Невольно взгляд ее скользнул вниз – ботинки Джона и брюки до колен оказались сплошь заляпанными грязью, словно он еще и шел пешком по лужам через весь город.

– Но… Джон… Где твоя машина? – вскричала Линда.

– Должно быть, сломалась, дорогая, – тем же ровным голосом проговорил он и, так и не обняв невесту, прошествовал мимо нее в комнаты.

Дорис уже с радостным сообщением о приезде жениха бросилась к гостям, а Линда все еще стояла в прихожей, в изумлении и замешательстве теребя кончик своего головного убора.

– Странно… Как странно…

– Господин Марамбаль, вам принесли сухую одежду, – дворецкий неслышно вошел и вышел, оставив на тахте серую пиджачную пару, один из запасных костюмов Марамбаля. С отсутствующим видом тот взял костюм, зная, что должен сейчас переодеться и направился было в одну из многочисленных спален, подготовленных для гостей. Там он хотел снять с себя мокрую одежду, однако, ему это почему-то не удалось. Тело казалось деревянным, руки-ноги не сгибались, и, не в силах справиться с пиджаком, Марамбаль оставил это занятие и снова вышел из комнаты. Зачем переодеваться, если ему и так хорошо? Он совершенно не чувствовал на себе мокрой одежды, а мысли в голове легко разлетались в разные стороны, как у выпившего лишнюю рюмку человека.

В коридоре он едва не столкнулся с подругой своей невесты.

– Джон, все уже собрались, ждут только вас, – на бегу крикнула Дорис и скрылась в одной из спален.

Марамбаль остановился и поглядел вслед убежавшей девушке. Потом, не отдавая себе отчета, зачем он это делает, направился за нею. Дверь в спальню Дорис оказалась неплотно прикрытой. Сама девушка, наклонившись, что-то искала в своем чемодане. Легкий скрип двери заставил ее поднять голову и оглянуться.

– Джон? Я сейчас иду.

Джон Марамбаль медленным и размеренным шагом двигался ей навстречу, зачем-то протягивая вперед руки.

– Что с вами, Джон? – вскочив, Дорис испуганно попятилась. – Вы пьяны? О, боже!

Джон не ответил. Он продолжал медленно приближаться, лицо его было до ужаса застывшим и неподвижным, как у манекена. Дорис невольно сделала шаг назад. Все так же не говоря ни слова, Джон продолжал наступать на нее. И девушка вдруг увидела выражение его глаз. Вернее, в них не было никакого выражения. Это были пустые и безжизненные глаза мертвеца.

– Нет! – пятясь и закрываясь руками от того страшного, что на нее надвигалось, закричала Дорис.

Дальше отступать было некуда, – она уперлась спиной в подоконник. Мертвые зрачки Джона вперились в нее в упор. Повернувшись, девушка рванула на себя раму и высунулась наружу, собираясь закричать о помощи, но тут холодные руки – руки не живого человека, а трупа – сомкнулись у нее на горле, оборвав готовый вырваться крик. Захрустели кости. Мертвец с нечеловеческой силой сжимал, тискал теплое, податливое тело девушки. Некоторое время та пыталась сопротивляться, слабо дергалась, беззвучно раскрывая рот от нестерпимой боли, потом стала валиться на подоконник.

Тонкие синеватые губы мертвеца исказила злобная гримаса. Сжав обеими руками голову девушки, он раздавил ее, словно кокосовый орех и швырнул обмякшее тело на подоконник. Кровь струйкой побежала по стене на улицу.

Некоторое время Джон Марамбаль стоял неподвижно около бездыханного тела, сам не понимая, зачем он убил девушку. Это не зависело от него самого, просто накатил первобытный животный инстинкт – убивать. Но вслед за этим проснулись и другие чувства. Это ведь преступление, а за преступлением неизбежно следует расплата. Значит, надо сокрыть следы. Взяв тело поперек, он протащил его по комнате, оставляя длинный кровавый след и запер его в шифоньер.

Времени для венчания оставалось в обрез. Гости собрались около машины в ожидании. Не было только подруги невесты Дорис Мерфи, являвшейся на свадьбе свидетельницей. Без нее невозможно отправиться в церковь.

– Девочки, где Дорис, позовите ее скорее! – кричала подругам Линда, придерживая свое пышное свадебное платье, боясь его помять и поэтому не решаясь сама отправиться на поиски подруги.

– А ее нигде нет, мы все комнаты осмотрели, – удивленно отвечала другая подруга Линды – Мэгги.

– Джон, ты не видел Дорис? – встревоженно спросила Линда жениха.

– Нет, – ровным голосом ответил Джон. – Я не видел.

– В конце концов, мы не намерены больше ждать, иначе опоздаем к назначенному времени, – резко сказал адвокат Бэркли. – Если у нее появились какие-то дела, могла бы отложить их и на потом.

– Верно, пусть Мэг будет за свидетельницу, а после узнаем, что случилось с Дорис, – поддержал двоюродный брат Линды Артур.

На том и порешили. Все стали рассаживаться в машины. К молодым подошел мистер Бэркли.

– Джон, почему нет мистера Крика? – удивленно спросил он. – Ты пригласил его?

– Не знаю, – равнодушно проговорил Джон и неловко полез в машину, оставив отца невесты недоумевать про себя.

– А эта Дорис, вечно она с какими-то своими причудами, – усаживаясь рядом и беря жениха под руку, проговорила Линда. – Бог мой, Джон, какие у тебя холодные руки!

Джон ничего не ответил. Он сидел, отвернувшись от нее. Линде была видна только его щека слегка одутловатая, с полупрозрачной кожей. Из-под кожи неясно проступали синеватые, неправильной формы пятна. «Устал, бедненький! Как быстро растет у него щетина, приходится бриться два раза в день», – с сочувствием подумала она и потянулась, чтобы поцеловать жениха. И невольно отшатнулась – губы ее коснулись мраморно-холодной кожи щеки. Холод этот пронзил Линду до самых недр – ей показалось, что она прикоснулась к трупу.

– Джон, что с тобой, Джон? – вскрикнула она и, бросившись к нему на шею, сильно встряхнула за плечи.

Из ноздрей Джона показались две красновато-коричневые струйки. Отодвинувшись от Линды, он достал из кармана платок и тщательно вытер нос. Салон машины вдруг наполнился едва уловимым душным запахом. И тут Линда обнаружила, что в этот торжественный и неповторимый момент Джон не одел нового костюма. Его пиджак казался сыроватым и плохо проглаженным. Линда открыла и снова закрыла рот, не в силах вымолвить ни слова.

С этого момента она как бы окаменела. Она не могла понять и объяснить себе, что происходит с Джоном, и от этого сердце ей сжало предчувствие чего-то страшного, что должно вот-вот случиться.

– Куда мы едем? – повернувшись к Линде, вдруг задал Джон неожиданный вопрос.

– Как куда? – Линда даже задохнулась. – Как куда?!

– Так куда же?

– В церковь, Джон!

– Ах, да-да, в церковь!

Джон снова отвернулся, и Линде был виден только его профиль. То ли от неровно падающего света, то ли еще отчего лицо казалось одутловатым и землисто-бледным.

– Ты не заболел, Джон?

– Нет, я прекрасно себя чувствую, – он достал платок и снова принялся вытираться.

Вдруг, прервав свое занятие, он разжал пальцы, выронил платок и тотчас же забыл о нем. Линда наклонилась и подняла этот платок – весь он оказался пропитанным какими-то бурыми пятнами, очень отдаленно напоминающими кровь. Сморщившись от резкого запаха, Линда отшатнулась прочь. Теперь она смотрела на жениха со страхом, столь явственно читавшимся на ее лице. Она была еще очень далека от догадки, но какие-то неясные опасения уже закрались в ее душу.

…Церемония венчания прошла, как в тумане. Как-будто со стороны Линда слышала свой голос, отвечающий на вопросы и чувствовала под плотной тканью костюма твердую холодную руку жениха. Этот жуткий холод от его тела леденил ее самое, и Линда хотела закричать, броситься прочь, но не могла стряхнуть с себя оцепенение.

На обратном пути у Джона снова пошла носом кровь, если только можно было назвать кровью изливающуюся из него странную жидкость со специфическим запахом. Шофер, почувствовав этот запах, обернулся и посмотрел на них со страхом и недоумением.

– Джон, ты заболел и ничего не говоришь мне, – со слезами в голосе проговорила Линда.

Джон ничего не ответил и, казалось, мысли его витали где-то далеко.

Праздничный свадебный обед уже приготовили. Как только молодые приехали из церкви, было приказано подавать на стол. И тут случилось маленькое, но очень неприятное происшествие, которое заметно вывело гостей из равновесия. Как только молодые ступили на порог, великолепный пятнистый дог, любимец хозяев, вдруг насторожился, словно почуяв опасность, весь ощетинился и страшно завыл. При этом он припадал к полу и отползал назад, оглашая дом таким жутким воем, что пришлось срочно вывести его прочь. Этот инцидент расстроил Линду до слез, к тому же выяснилось, что Дорис так и не появилась. Костюм Джона оказался в нескольких местах закапанным кровью. Линда велела ему подняться в комнаты и, наконец, переодеться. Теперь уж ничего ей было ни мило, хотелось убежать к себе, закрыться в спальне, упасть на кровать и разрыдаться.

– Переодень же костюм, Джон, на тебя смотреть противно! – со слезами крикнула она.

Он направился было наверх, но едва выйдя на лестницу, тут же забыл, куда шел. Вместо того, чтобы подняться в комнаты, он зачем-то спустился вниз, в кухню. Последние проблески мысли в мертвом мозгу заставляли его сделать что-то необходимое в его положении, но едва начав, он тут же все забывал. Джон чувствовал, что рассудок окончательно отказывается ему подчиняться. Внешне он напоминал вдребезги пьяного человека. Он толкался подряд во все двери, и в его голове больше не оставалось ни одной здравой мысли.

Отворив дверь в кухню, он остановился на пороге, обводя помещение помутившимся взором. Наверху начиналась раздача блюд, поэтому в кухне осталась одна повариха. Здесь же, под ногами вертелся ее трехлетний ребенок – жалкое тщедушное создание, появившееся на свет, видимо, от пьяницы-родителя. Вид его неестественно большой головы, покачивающейся на тонкой шейке, почему-то привел мертвеца в исступление. Инстинкт зверя снова проснулся в нем. Не говоря ни слова, он шагнул вперед, схватил ребенка за головку и поднял высоко в воздух. Перепуганный малыш отчаянно взвизгнул и выгнулся дугой. Другая рука убийцы капканом сомкнулась на тонких ножках. Он выдернул из плеч головку ребенка с легкостью, с которой отрывают голову тряпичной кукле. Все это случилось так быстро, что не успела мать вскрикнуть, как безголовое тельце ее сына судорожно забилось, извергая на чистый кафельный пол фонтаны крови.

Женщина со свистом втянула в себя воздух, широко раскрыв для крика рот. Но подать голос не успела. Убийца обеими руками схватил ее за горло. Женщина захрипела, испуская дух.

Громкие нечленораздельные звуки, похожие на куриное клохтанье, вырывались из груди Марамбаля. Может быть он смеялся?

Два трупа – матери и сына – неподвижно лежали на полу. Убийца зачем-то оглядывался вокруг, как-будто в поисках чего-то. Навряд ли он полностью отдавал себе отчет в том, что ищет. Кухонные ножи различной величины и формы сами попались ему под руки. Мгновение – и он схватил самый большой и острый из них – для рубки мяса. Снова глухое квохтанье вырвалось из груди мертвеца. Подняв труп женщины за голову, он положил его на широкий разделочный стол и медленно и методично принялся разрубать на части. Еще не успевшее остыть тело кровоточило, заливая пол, стены и самого палача. Сейчас он напоминал мясника за разделкой говяжьей туши. Бесформенные куски человеческого тела он беспорядочно разбрасывал в разные стороны. Казалось, труп Марамбаля с головой погрузился в это жуткое занятие.

Прошел час с того момента, как Линда отправила молодого мужа наверх переодеваться. Приготовленные кушанья стыли на столе, гости в нетерпении прогуливались по залу, от нечего делать разглядывая богатую коллекцию старинного оружия, принадлежавшую хозяину дома.

То и дело гости поглядывали на часы и недоуменно пожимали плечами.

– Отец! – Линда готова была вот-вот расплакаться.

– Ничего не понимаю… Я не узнаю Джона! – мистер Бэркли не скрывал своего удивления. – Куда он снова запропастился? Тэд, эй, Тэд, – подозвал он официанта. – Позови господина Марамбаля, только поскорее.

– Слушаюсь, – кивнул парень и бросился наверх.

Еще через четверть часа он вернулся.

– Я постучал в каждую комнату, сэр, – на лице молодого человека была написана растерянность. – Его нигде нет, сэр!

– Как так – нет? – не сдержал изумленного возгласа адвокат.

Из глаз Линды градом хлынули слезы.

– Прошу прощения, сэр, – твердым голосом повторил официант, – господина Марамбаля в доме нет!

Это оказывалось очень странным. Неужели молодой супруг сбежал с собственной свадьбы? В это невозможно было поверить.

– Отец! Джон был болен сегодня. У него шла носом кровь, – воскликнула сквозь слезы Линда.

– Вот как, – задумчиво проговорил Бэркли. Но ведь он никогда не болел, разве не так?

– Может, ему стало плохо и он упал? Ты хорошо везде смотрел, Тэд?

– Господина Марамбаля нет в доме, мисс… миссис… Я, правда, не был внизу, но можно спросить поваров.

– О, боже! – Линда закрыла лицо руками.

Постепенно гости стали выражать свое удивление вслух. Скоро уже никто не мог оставаться в стороне от проблемы. Во всем доме захлопали двери, дворецкого со слугами послали в сад. Все искали пропавшего Джона Марамбаля.

– Фредерик! Проснитесь, Фредерик! – Бэлл настойчиво тряс ассистента за плечо.

– А? Что? – Грифитс открыл глаза и удивленно воззрился на профессора.

Спросонок он ничего не понимал, но постепенно ясность мысли вернулась к нему. Он вспомнил, где находится и бросил встревоженный взгляд на дверь. Все оказалось в порядке. Ключ по-прежнему торчал в замке.

– Извините, профессор, я немного задремал, – виновато проговорил он.

– Вы спали сном младенца, Фредерик, – заметил профессор. – Что ж, отпирайте дверь, взглянем на нашего подопечного.

…Повернулся ключ в замке. С порога в лица вошедшим резко пахнуло холодным осенним воздухом. Выломанные решетки и широко распахнутое окно ясно указывали путь, которым сбежал пациент. Итак, клетка опустела – птичка вылетела на свободу…

Бэлл подошел к открытому окну, взглянул вниз, а потом аккуратно прикрыл створки рамы, как-будто это имело сейчас какое-то значение.

– Мы с вами оказались большими дураками, Грифитс. Но – едемте, и скорее. Быть может, еще не поздно.

Линда медленно поднялась в свою комнату. Осторожно, стараясь не стукнуть, прикрыла дверь – сейчас ей очень не хотелось, чтобы кто-нибудь явился ее утешать. Не нуждается она ни в чьем сочувствии!

Линда рывком сдернула с головы свадебный убор и швырнула его на пол. Потом упала ничком на постель – широкое супружеское ложе, приготовленное для них с Джоном, – и отчаянно зарыдала.

Гости там, внизу, искали Джона. Всем казался непостижимым тот факт, что новобрачный исчез у самого свадебного ложа. Потом Линда услышала громкое хлопанье дверей, чьи-то возбужденные крики. Она встала и тщательно заперла дверь на ключ – на два оборота. Если они явятся сюда еще и с сочувствием, то она просто этого не вынесет. Крики и топот по всему дому продолжались, как-будто внезапно приключился пожар. В другое время внимание Линды, несомненно, привлек бы необычный шум, но сейчас ей было настолько плохо, что, погрузившись в свои горестные переживания, она не потрудилась спуститься вниз и узнать, в чем там дело.

Полиция приехала очень быстро. Насмерть перепуганные гости боязливо толпились с черной лестницы, боясь спуститься ниже, туда, где на кухне царили следы страшного разгрома. Побывавшие внизу полицейские выскакивали оттуда с перекошенными лицами и зажимая платками рты. Кого-то, кажется, сдурнило прямо на месте преступления.

Полицейский шериф Саймон, отозвав в сторону адвоката Бэркли, о чем-то тихо с ним разговаривал. Затем гости заметили, как вдруг вытянулось лицо у шерифа, и он уставился на адвоката округлившимися глазами.

– Позвольте, мистер Бэркли, я не ослышался? С кем-с кем венчалась ваша дочь?

– Что с вами, шериф? Вы говорите так, как-будто не знаете господина Джона Марамбаля…

– Господина-то Марамбаля я знаю, слегка замявшись, проговорил Саймон, – но сегодня я сам лично слышал о его трагической гибели.

– Гибели… кого? Что вы такое говорите?

– Сегодня в послеобеденных новостях передавали известие о трагической смерти Джона Марамбаля. Тело находится в морге. Дело уже поступило на расследование. Его семье пытались сообщить, но никого не застали…

– Разумеется, вы не застали!

Адвокат нахмурился. В голосе его зазвучали металлические нотки.

– Так вот, вы ошибаетесь, любезнейший. Сегодня в пять часов вечера моя дочь сочеталась браком с Джоном Марамбалем. Живым Джоном Марамбалем! – особо подчеркнул он.

Адвокат отошел твердым шагом, а Саймон остался на месте, и выражение лица у него было довольно идиотское.

…В это время на улице резко взревели тормоза, а затем громко хлопнула дверца остановившейся машины.

– Кто-то должен был еще приехать?

– Кто знает… Может мистер Крик, он запаздывает?

Двери с треском распахнулись и ворвались два совершенно незнакомых человека.

– Полиция! Боже мой, Грифитс, мы опоздали!

Адвокат Бэркли в изумлении воззрился на незваных гостей. Сейчас он находился в таком состоянии, что любая мелочь выводила его из себя.

– Кто вы такие? Что вам нужно?

– Простите. Меня зовут Джеймс Бэлл. Это мой помощник Грифитс.

Конечно, многие слышали столь известное имя.

– Вам что-то известно о преступлении, потому вы и здесь? – догадался Саймон.

– Боюсь, что да! – обхватив голову руками, подавленно проговорил профессор.

– Вот что, господин Бэлл, если вы что-то знаете, то сейчас нам все и расскажете, – решительно проговорил Саймон.

Джон Марамбаль мертв! Нет, в это невозможно было поверить, особенно после того, как сегодня состоялось его бракосочетание с…

– Линда! Девочка моя! – адвокат беспомощно оглядывался в поисках дочери, но нигде ее не видел. Уж не стала ли она жертвой мертвеца-убийцы?

– Ах, профессор, профессор, что же вы наделали! – с горечью проговорил Саймон, вынимая из кобуры пистолет.

– Если он не ушел на улицу, то находится где-нибудь в доме. Осмотрите комнаты, все без исключения, – приказал он прибывшим вместе с ним полисменам.

Те бросились наверх. Адвокат Бэркли, забыв о своем солидном положении, бегом взлетел по лестнице и подергал дверь в приготовленную молодым спальню. Дверь оказалась запертой. Он постучал настойчиво и громко.

– Оставьте меня в покое! – донесся из комнаты раздраженный голос Линды.

Слава Богу, дочь жива. Но где же сам Джон? Или, вернее, тело Джона, свободно разгуливающее на свободе. Фу ты, какая чертовщина! Что натворил этот проклятый профессор! Неужели все это время, и в церкви тоже с его дочерью сочетался браком мертвец? Ну уж, в это невозможно поверить! Адвокат стал вспоминать характерные детали, на которые в предсвадебной суете как-то не обратили внимания. Это странное возвращение с опозданием и без машины, такое же не менее странное поведение Джона во время венчания. Адвокат отрицательно мотнул головой, словно отгоняя от себя наваждение. Все это чушь! Такого просто не может быть, потому что не может быть никогда, вот и все! Мертвые не встают и не убивают живых. Либо сошел с ума этот профессор Бэлл, либо… либо Джон Марамбаль!

Полиция что-то нашла в одной из комнат. Саймон внимательно осмотрел неровно брошенный, с окровавленным углом ковер. Потом осторожно, словно боясь увидеть нечто страшное, потянул его на себя. Засохший уже густой кровавый след вел к шифоньеру. Кто-то перевернул ковер другой стороной, потому что вся его верхняя часть оказалась залитой кровью. Нижняя часть дверцы шкафа тоже оказалась в крови – как раньше могли этого не заметить – непонятно!

Распахнулись дверцы шифоньера – и взглядам присутствующих предстал исковерканный и раздавленный труп светловолосой девушки. Лицо ее было настолько искажено предсмертными муками, что лишь с трудом опознали исчезнувшую накануне венчания Дорис Мерфи. Судя по окоченению тела, смерть наступила несколько часов назад.

– Что мы с вами наделали, Грифитс! Ах, что мы с вами наделали! – горько прошептал профессор.

Линда лежала на мягком атласном одеяле и не могла заставить себя встать. Ничто на свете не принудило бы ее вновь спуститься к гостям. Где ее новоиспеченный муж? Как посмотрит она в глаза явившимся с поздравлениями друзьям и родственникам?

Линда бездумно глядела в потолок. Силы кончились, и мыслей больше не осталось. Она не помнила, сколько так пролежала. Из оцепенения ее вывело громкое царапанье за окном.

Сначала Линда не обратила на это внимания, но потом, когда звук стал громче, приподняла голову и прислушалась. И тут раздался звон разбитого стекла. Изумленная и возмущенная, Линда вскочила и, подбежав к окну, отдернула занавеску.

Ноги ее подкосились, а из горла вырвался приглушенный вскрик. В разбитом стекле она увидела лицо Джона. Лицо вздувшееся, посиневшее и совершенно неузнаваемое. От удивления Линда не могла вымолвить ни слова. Вот он где, ее пропавший муж! Вместо того, чтобы сидеть с гостями во главе праздничного стола, он преспокойно разгуливает по балкону, что опоясывает переднюю часть внешней стороны дома, да еще и бьет стекла в окнах. Неужели он пьян? Да не просто пьян, а в стельку! Линда хотела с возмущением отчитать мужа, но что-то внезапно остановило.

Растрепанная голова Джона со слипшимися волосами просунулась в дыру в стекле, и он не обращал внимания на то, что острые края разбитых стекол оставляют глубокие порезы на его лице и шее. Глаза Линды расширились от ужаса, где-то в глубине сознания вертелась страшная догадка. То, что видела она перед собой, было настолько невероятно, что не укладывалось в голове. Из рваных ран на лице и шее Джона не вытекло ни единой капли крови, зато из носа двумя длинными струйками сочилась такая же, так тогда в машине, темная сукровица, и от этого казалось, что у Джона внезапно выросли усы. Вместе с Джоном в комнату почему-то ворвался едкий запах прозекторской. Линда закрыла лицо руками и бросилась прочь. Но тут одна нога ее запуталась в длинном подвенечном платье, туфля на каблуке отлетела в сторону, и Линда упала, ударившись головой об ножку кровати.

Она находилась без сознания всего лишь минуту или две, но когда очнулась, увидела Джона уже в комнате. Холодный сквозняк из разбитого окна трепал легкую шелковую занавеску. Джон, казавшийся неестественно огромным, двигался по комнате как-то странно, рывками, и походил не на живого человека, а на большую механическую куклу, в которой вот-вот кончится завод.

Вся одежда его с ног до головы была покрыта засохшими бурыми пятнами, в руке он держал огромный мясницкий нож.

И тогда Линда закричала – дико, страшно, словно воочию увидев перед собою смерть. Этот крик подстегнул Джона. Он дернулся, как марионетка на веревочке и, подпрыгивая, двинулся к ней. С расширенными от ужаса глазами Линда ползла к двери волоча за собой длинный подол подвенечного наряда. Встать у нее не хватало ни сил, ни времени. Не умолкая, она призывала на помощь, и ее пронзительные крики разносились по всему дому.

Мертвец настиг ее почти у самых дверей. Огромный нож-резак взвился в воздух над самой ее головой, но что-то вдруг надломилось в убийце, словно внутри лопнула пружина, нож выпал из его рук и оказался у ног Линды. С храбростью отчаяния она схватила его и выставила вперед, защищаясь. Именно сейчас, в эту последнюю минуту, она до конца все поняла, но догадка пришла к ней слишком поздно.

Мертвец ринулся вперед, вытянув руки. Нож вонзился ему в живот – Линда почувствовала мерзкий хруст плоти и странный чавкающий звук в животе мертвеца. Джон все наваливался на нее, острый конец ножа вышел из его спины, и тут только руками он, наконец, дотянулся до головы Линды. Острые его ногти впились в кожу на ее затылке, на лице своем Линда почувствовала смрадное дыхание из широко разинутой пасти, и в следующий миг крик ее оборвался, захлебнувшись в острой жгучей боли – зубы Джона сомкнулись на ее лице.

Истошные призывы о помощи доносились из спальни новобрачных.

– Боже мой! Линда! – адвокат узнал голос дочери.

Сначала отец и полицейские, за ними – Грифитс с кривой турецкой саблей, наспех выхваченной из хозяйской коллекции старинного оружия, а следом и вся толпа гостей ринулись к дверям спальни, откуда доносились крики.

– Ломай двери, ребята! – скомандовал Саймон.

Дюжие полисмены дружно навалились на тяжелые дубовые двери. Сделанные на совесть, они не сразу поддались под натиском. Крики Линды в комнате вдруг резко оборвались. В это время как раз полисмены осилили дверь, с треском вышибив ее внутрь комнаты. Страшный крик горя и отчаяния вырвался из груди адвоката. Тело его дочери в белом подвенечном платье, как в саване, распростерлось на полу. Верхом на нем сидел мертвец, подняв вверх злобное окровавленное лицо. На месте головы девушки торчал какой-то невообразимый кровавый ком. От столь неожиданного представшего им такого леденящего кровь зрелища полисмены поначалу попятились, а гости – те так и отхлынули прочь. Лишь Грифитс храбро бросился вперед и ударил мертвеца кривой турецкой саблей по голове. Череп Марамбаля лопнул, как кокосовый орех.

– Хватайте же его, хватайте!

Невзирая на рану, мертвец медленно и неуклюже поднимался, одновременно пытаясь обеими руками вырвать из брюха мешавший ему нож. Мертвая плоть расползалась под пиджачной парой. На пол вывалилась груда почерневших внутренностей, наполнив комнату сильным смрадом разлагающейся мертвечины. Мертвец уже собирался пустить в ход оказавшееся у него в руках оружие, но Грифитс снова взмахнул саблей и перерубил ему руку у основания. Нож опять очутился на полу, и Фредерик бросился на него всем телом, прикрыв собой, не давая мертвецу снова завладеть оружием. Тотчас же опомнились и полицейские, ринулись вперед и опрокинули Марамбаля на пол.

– О, моя дочь! О, моя Линда! – адвокат бросился на колени перед неподвижным телом. Старый Бэркли плакал навзрыд, сжимая в своих руках безжизненные пальцы дочери. Профессор Бэлл подошел к лежащей и пощупал пульс на ее запястье.

– Она еще жива…

Фредерик Грифитс на дрожащих ногах поднялся с пола. Его замутило, но не от вида груды внутренностей покойника на полу, а едва он взглянул на изуродованное лицо и сорванный скальп бедной девушки. Грифитс до боли сжал челюсти и отвернулся.

Полисмены под руки волокли труп Марамбаля вон из комнаты. Его мерзкие внутренности длинными лентами тянулись за ним по пятам. Мертвец упирался ногами, и его заляпанные грязью ботинки скребли по натертому до блеска паркетному полу.

Когда мертвеца тащили по коридору, ему каким-то образом удалось вырваться от своих конвоиров. Должно быть, тяжкий дух, поднимающийся из его рваного живота, ударил тем в головы, и они ослабили хватку. Марамбаль ринулся напролом по коридору. Обезумевшие от ужаса зеваки кубарем катились впереди него по широкой парадной лестнице. Оттуда, снизу, им предстало такое зрелище, которого не забудешь до конца жизни.

По ярко освещенной хрустальными лампами лестнице, прямой и высокий, но как-то неестественно качаясь и подскакивая, спускался Джон Марамбаль. Одной руки у него вовсе не было, а другой он вырывал остатки внутренностей из своего разорванного нутра и швырял в разные стороны. Гости разбегались, орали и давили друг друга, как будто в доме приключился пожар. Очухавшиеся полисмены нагнали Марамбаля у входной двери, связали и прямо здесь же напялили на голову пластиковый пакет для мусора. Скоро спеленатый, как младенец, труп Джона Марамбаля лежал на полу в гостиной. Гости боязливо подходили поближе и смотрели, как под толстой прозрачной пленкой покойник злобно щелкает зубами и косит на любопытных мутным сизым глазом.

Кто-то вздохнул в толпе, кто-то заплакал, и в наступившей тишине громко раздался чей-то голос:

– Бедный, бедный Джон Марамбаль!

Саймон и два полицейских подошли к профессору Бэллу.

– Извините, доктор, но я вынужден вас арестовать, – доставая наручники, решительно заявил шериф.

Джеймс Бэлл вздохнул, опустил голову и покорно протянул руки…

…Алексей шагнул в раскрытое окно и… все осталось где-то далеко. Майкл-«охотник», Инга, «коронованные ведьмы» – все это осталось где-то там…

А он стоял на пыльной дороге и ощущал прелести мира, созданного им самим.

Солнце вплетало лучи в ветви деревьев. Легкий теплый ветерок, наполненный запахами трав, шелестел по кронам дубов. Леха сделал глубокий вдох и почувствовал легкое головокружение.

Мир тепла, добра, покоя.

Чернов тряхнул шевелюрой и длинные русые волосы, взлетев, рассыпались по плечам. Он был здесь хозяином и мир радовался его возвращению. Леха осмотрел себя. Сильное и здоровое тело. Волосы парень убрал под стальной обруч. Из одежды на нем был кожаный подкольчужник, кольчуга, дорожные кожаные штаны, сапоги и дорожный же плащ, впитавший в себя, наверное, пыль всех дорог этого мира. Пояс украшал широкий ремень с массивной пряжкой – гербом Города, к которому крепились ножны с мечом.

Чернов положил руку на рукоять меча и почувствовал, как сила и уверенность наполняют его, словно вода заполняет пустой сосуд. Пора, он давно не был в Городе.

Взбивая пыль сапогами, Алексей шел по родной дороге и радовался местам, которые любил больше всего на свете. Да и какой творец не любит свое детище?!

Через сто метров дорога делала поворот и дальше по прямой до самого Города.

Леха вышел из леса, и в лицо ему ударил порыв ветра, но это был другой ветер, незнакомый ему. Этот ветер принес с собой запах гари, запах смерти и разрушений. Улыбка сползла с лица Чернова.

Что-то случилось! Что-то произошло, пока он отсутствовал!

Почему-то совсем некстати в памяти всплыли отвратительные морды чужаков. Неужели опять они? Неужели изгнав их из того мира, он поставил под удар этот?

Но как это произошло? Ведь в городе жили люди, обладавшие огромной магической силой и чужаки выглядели дилетантами рядом с любым магом из Совета Семи, который правил Городом.

Противниками горожан могли стать только порождения этого мира. Да, алькарес были воинственным племенем, но дальше оскорбительных выкриков у стен их конфликты с горожанами не заходили.

Теряясь в догадках, Чернов вошел в огромные ворота Города и сразу же окунулся в туман, наполненный запахами гари, крови и гниения. То там, то тут из тумана вырастали обожженные углы повозок и бревна домов – огонь долго гулял по городу.

Нога Алексея что-то зацепила, раздался грохот, но почти сразу смолк, увязнув в сером мороке. Леха посмотрел под ноги и увидел шлем. Он наклонился и рассмотрел герб алькарес – красного грифона. Так и есть, они все-таки перешли от слов к делу. Но больше Чернова заинтересовал не шлем, а талисман, зацепившийся за него. На шнурке висела вырезанная из обсидиана фигурка чужака.

– Черт! – Алексей убрал ее в карман.

Чернов находился сейчас недалеко от башни Солнца, где заседал Совет Семи. Пройдя по узким улочкам, спотыкаясь то и дело о балки, доспехи, мертвые тела, он вышел к высокому строению, сложенному из больших каменных блоков, шпиль его терялся где-то под облаками. По сравнению с роскошными дворцами ростовщиков и торгашей, башня выглядела более чем скромно и, наверное, поэтому на нее не обратили должного внимания.

На двери виднелись несколько вмятин от тарана. Алексей нарисовал магический знак, двери разошлись и он шагнул внутрь, очутившись в огромном просторном зале. Золотые столбы поддерживали своды, большая, инкрустированная брильянтами люстра освещала зал. Пол был выложен мраморными плитами. В центре зала стоял круглый стол из цельного куска янтаря, окруженный семью большими тронами, вырезанными из разных пород минералов. Два трона были сделаны из берилла, дальше стояли два трона из горного хрусталя, следующая пара из сапфира и замыкал круг алмазный трон.

На столе покоился хрустальный шар, красные прожилки на нем слабо пульсировали.

В зале стояли тишина и покой, из небольших плошек поднимался благовонный дым. Алексей пересек зал и поднялся по лестнице на четвертый ярус башни.

Он попал в пустую комнату. Посреди нее были лишь каменный стол и кресло, на столе находились песочные часы и чаша с водой. Песок в часах весь высыпался. Леха перевернул их и поставил в небольшое углубление у чаши, затем смахнул масляную пленку с воды.

Чернов сбросил плащ на пол и сделал над чашей несколько пассов руками, бросив в воду семь крупинок серебра. Жидкость помутнела, а когда она прояснилась, то увидел в чаше серое небо, серые деревья, серый мир… На него смотрел седовласый старик, Леха узнал его. Мастгельторн – глава Совета Семи. Старец с трудом открыл глаза и, увидев Чернова, сказал:

– Ты поздно пришел, Стил Рэйн, Вечный Странник, твой мир гибнет.

– Что произошло, Мастгельторн? – спросил Алексей.

– Алькарес заручились поддержкой у каких-то странных существ, они называют их богами. Пришельцы требуют человеческих жертвоприношений, и это подтолкнуло алькарес к войне с нами.

– Но почему вы не помогли…

– Чужаки нарушили астральные связи и твой мир распадается, меняется, замечу, не в лучшую сторону. Мы ушли во Вневременье, как нам и было предписано, если мир начнет рушиться…

– Что мне делать, Мастгельторн?

– Не знаю, Вечный Странник, – глава Совета тяжело покачал головой. – Ты хозяин этого мира, тебе и решать.

– Ясно, сказал Леха, – хотя ясно ему ничего не было. По воде пробежала рябь и изображение исчезло.

Что теперь делать? Там было все понятно, там был Ляпин, который мог объяснить, там был Майкл, хоть и бестолковый, но все же помощник, там…

Да, тяжело быть королем своего, а не чужого королевства.

Чернов поднял плащ, накинул на плечи и стал медленно спускаться по узким ступенькам лестницы.

Алексей шел по городу, заглядывая во все уцелевшие дома с единственной надеждой: найти хоть кого-то живого. Кого-то, кто не был подчинен условностям этого мира, условностям, которые он придумал сам. Кого-то, кто мог бы дать ему какой-нибудь совет, плохой или хороший, но совет.

Но везде были лишь трупы. Мертвые, истерзанные тела горожан. Смрад смерти и разрушения давили на Чернова.

Алексей вышел из Города и зашагал по дороге, взбивая пыль сапогами, но теперь уже от бессильной злобы и отчаянья.

Он шел, в сторону Каргосской долины, где, под прикрытием Вистландских гор, жили воины алькарес.

Леха шел склонив голову под тяжестью вины за страдания этого мира. И душу его терзала ярость, жажда мщениям тварям, посягнувшим разбить, сломать, исковеркать его творение.

Вторым зрением Чернов видел, что мир стал призрачным, тонким, как паутинка, краски его поблекли. Мир распадался и это скоро можно будет увидеть и простым взглядом. Если только не будет найдено правильное решение, то все что он сделал для этого мира, сгинет в бездонной пропасти хаоса.

Путник шел прочь от Города, король без короны, королевства и подданных, не замечая, что из-за густых зеленых ветвей следят за ним внимательные настороженные глаза.

Вечный Странник Стил Рэйн (в просторечии Алексей Чернов) стоял у развилки. От городского тракта ответвлялись три дороги. Леха стоял перед камнем и, в который раз, вчитывался в надписи.

Когда создавался этот мир, то Чернов решил сыграть шутку над жителями Города и поставил этот камень-указатель, а теперь оказалось, что шутку он сыграл сам с собой.

– И какой черт меня дернул создать этот камень, – Леха сплюнул и растер плевок ногой. – Нет бы просто написать: то – туда, а это – туда, а это вообще никуда. А то, налево пойдешь – коня потеряешь, направо пойдешь – шею свернешь, пардон, голову потеряешь, а прямо… вообще ничего не ясно. Что же там было? Что же там было написано про прямо? Так. Налево коня, направо голову, а прямо что?.. все остальное что ли?

«Выпендрежник несчастный!», – обругал он сам себя.

Солнце садилось и закат окрасил небо в розовый цвет. Наступил вечер. Леха еще раз плюнул, теперь уже на камень. Собрал несколько деревяшек, валявшихся у указателя, разжег костер. Затем завернувшись в плащ, прислонился к камню спиной и уснул.

Проснулся он ночью от ржания лошадей и топота копыт. Открыл глаза.

Вместо костра остались жаркие пылающие угли, в свете которых были видны ноги лошадей да силуэты всадников, темными мешками нависавшие сверху.

Для того, чтобы увидеть все это Алексею понадобилось лишь мгновение, и он снова закрыл глаза.

– Дарк меня разбери, если это не горожанин! – раздался над головой хриплый пропитой голос.

– А мы сейчас… – поиграем с ним, ответил ему другой.

Всадники разговаривали на ломаном городском наречии. Но по говору он узнал алькарес. Оба были пьяны и если бы не принадлежали к племени кочующих рыцарей Чернов удивился бы что ни один из них не вывалился еще из седла – алькарес были великолепными наездниками.

Алексей почувствовал холодный металл копья и острую боль в бедре. Всадники пытались разбудить его. Леха стиснул зубы от боли, но промолчал. Пока воины в седле ему с ними не справиться.

Второй удар был в плечо, но тут наконечник копья звякнул об кольчугу. Чернов лежал все также неподвижно.

– Дарк! – выругался первый.

– Городская падаль должна лежать в городе, а не в поле.

Леха услышал, как воины слезают с коней. Чернов рассчитал верно: его приняли за мертвеца и решили обобрать. Когда их ноги коснулись земли и приблизились к костру, Леха вскочил.

Да он жив! – глухо прохрипел под забралом один из воинов. Чернов узнал голос.

Странник выхватил меч, и пока тот не успел очнуться, перерубил ему ноги, но тут же сам получил удар по голове и свалился. Второй всадник перевернул Чернова на спину и заглянул ему в лицо.

– Боги даровали нам удачу! Сам Стил Рэйн ляжет на алтарь в жертву нашим новым богам! Ха-ха-ха-ха! А, Гарсин!?

Раненый что-то неразборчиво прохрипел. Второй подошел к нему забрал кольчугу и вонзил в сердце меч. Затем связал Чернова и перекинул через луку седла лошади Гарсина.

– А теперь к Каргосской долине! Боги ждут не дождутся такой жертвы, – громогласно крикнул он и пришпорил своего коня.

Когда Алексей очнулся, вовсю светило солнце. Перед своими глазами он увидел коричневый бок лошади. Выгнув голову, Леха огляделся.

Их путь лежал по высушенной солнцем степи. Трава шелестела от налетавшего время от времени ветра. В небе кувыркались жаворонки, что-то выкрикивая друг другу.

– Что очнулся, хозяин, – с издевкой прозвучало сверху.

Чернов задрал голову и увидел воина, скакавшего рядом.

– А тебе не кажется, что вы залезли не в свое дело, – спокойно сказал Леха, попробовав пошевелиться и чуть было не рухнув вниз.

– Не говори глупостей, – всадник огрел его плетью вдоль спины. – Твое время прошло, пришел наш час.

– Пора бы ему закончиться, а то он непомерно растянулся. – И будто в ответ на слова Алексея из травы вылетел камень и попал в плечо алькарес.

– Чертовы свиньи! – заорал он и пришпорил коня. – Дайте немного времени, и мы доберемся до вас!

«Или они доберутся до вас», подумал Чернов. Ускользнуть от воина сейчас можно только с переломанной шеей.

Майкл-«охотник» завис в воздухе, метров в двух от земли, упал и откинулся на спину.

Когда он заявился к Инге и узнал, что Чернова нет уже два года, то сразу же решил, – без него здесь не обойдется. Майкл долго уговаривал Ингу открыть место перехода, а когда та рассказала все, что было ей известно, парень забрал у нее запасные ключи от квартиры Чернова, нашел окно, и… оказался здесь.

Если у Алексея Чернова было место в этом мире (он – Вечный Странник, Стил Рэйн, всегда при перемещении оказывался на любой из дорог своего мира), то у Майкла этого места не было, и его выбросило в первую попавшуюся точку.

И вот он сидел на лесной лужайке и смотрел на дерево, с ветки которого на него уставился человек в зеленом костюме и луком в руках.

«Здесь что, люди еще не слезли с деревьев и прыгают по ним, как обезьяны!», – сказал Майкл самому себе для успокоения, и, уже обретая уверенность, обратился к человеку с дерева.

– Эй ты, зеленый, созрел наверное, пора падать.

Человек в зеленом, будто поняв его, спрыгнул и приземлился на полусогнутые ноги. Одновременно он достал из колчана стрелу, положив ее на тетиву.

– Ты что, сбрендил? – Мишка не сводил глаз с этого подарка судьбы. – Я честное слово добрый. Ну, елы-палы!

Майкл двинулся на человека. Тот выстрелил. «Охотник» уклонился от стрелы, подсек «зеленого» и уселся на его груди.

– Ну что теперь будем делать? – спросил он. Незнакомец ерзал под ним, пытаясь вырваться. – Да угомонись ты! – рявкнул на него Майкл. – Тоже мне… гусеница!

Человек замер и обмяк.

– То-то же! Тебя как звать, то? – спросил Майкл.

– Руслан, – неохотно ответил «зеленый».

– А меня Майкл! А теперь я тебя отпущу, но чтоб без дураков!

Руслан тряхнул головой и Мишка слез с него.

– Слушай, отец, ты не видел тут человека? Он должен был здесь появиться… Ну не здесь, а где-то в этом районе…

– Видел, – Руслан встал, отряхнул свой наряд от налипших травинок и листьев. Он оказался мужиком коренастым и мощным, и если бы Майкл так не перепугался, то вряд ли решился напасть на него.

– Да ладно, ты не обижайся, – Мишка хлопнул Руслана по плечу. – Все! Долой всякие обиды. Так что ты там говорил?

– Ты, видимо, ищешь Стил Рэйна, Вечного Странника. Он появился вчера, был в Городе, а затем ушел по дороге. Мой брат был в дозоре и видел его.

– Так ты здесь не один? – удивился Майкл.

– Нет, нас здесь много, но подходит время ужина и пора идти домой.

– Ну, веди.

Руслан шел впереди по едва заметным лесным тропинкам. По дороге он рассказал, что когда алькарес напали на Город, то некоторым удалось укрыться и по подземным переходам перебраться в лес. Алькарес сюда не совались, так как знали, что жители Города панически боялись леса. Но люди, встав перед выбором между смертью и неизвестностью, выбрали второе.

За разговором они подошли к холму рядом со старой корявой березой. Руслан свистнул, внутри холма что-то завозилось и открылась дверь. Им навстречу вышла полноватая русоволосая женщина.

– Кто с тобой, тобой, Рус? – настороженно спросила она.

– Это друг Стил Рэйна, – представил Мишку Руслан, взгляд женщины тут же смягчился.

– Заходите-заходите. Гость как раз к столу, – хозяйка скрылась внутри. Рус хотел было шагнуть следом, но Мишка остановил его.

– Погоди. Ответь мне на один вопрос: почему ты мне поверил что я друг?

– Ты похож на Странника… хотя и отличаешься, – спокойно ответил Руслан.

– Но почему вы его так любите?

– Он здесь хозяин. Он создал этот мир и нас. Каждая тварь любит своего создателя. Он – бог! – важно изрек горожанин.

– Ага, – Майкл почесал затылок. – Значит он – бог, а я друг бога! Неплохо звучит. Так что же ты в меня стрелять начал?

Руслан расхохотался и вытер рукой выступившие слезы.

– А ты хитер не по годам – сказал он, рассматривая Майкла с ног до головы. Видно только сейчас до него дошло, что «охотник» намного моложе его.

– Так мы идем ужинать? – прервал молчание Мишка.

– Да ты еще и наглец, каких свет не видывал, – Руслан снова разразился смехом и шагнул внутрь холма. «Охотник» последовал за ним.

Жилище оказалось отнюдь не вырытым в холме. Это был деревянный дом с покатой крышей, почти до земли, обложенной слоем дерна, из-за чего жилище Руса и его супруги походило на холм.

Они прошли коридор и оказались в комнате, ярко освещенной свечами. Посредине нее стоял крепкий дубовый стол, слева и справа – две лавки. На столе стояли горшок с дымящимися щами и сосуд с каким-то напитком. Запах щей вскружил Майклу голову, в горле заклокотала слюна. На еду он накинулся, как голодный пес на свежую кость. В кувшине оказалось вино из малины, легкое и чертовски вкусное.

Когда ужин закончился, в кувшине осталось достаточно вина, чтобы сдобрить хорошую беседу и Руслан принялся рассказывать о своих воинских подвигах. Врал он нещадно, так что Майкл время от времени подшучивал над ним, чтоб вернуть рассказ в более-менее правдивое русло.

Но вот вино кончилось.

– Так вы так и живете?.. И пока не показываетесь из леса? – спросил Руслана Мишка.

– Ага, – ответил тот. Веки его тяжело поднимались. Вино начинало действовать и Руса потянуло в сон, а его гостя, наоборот, на подвиги.

– Непорядок, – протянул Мишка. – У вас лошади есть?

– Не понимаю, о чем ты говоришь, – изо всех сил Руслан боролся со сном, пытаясь не показать себя слабее этого молокососа.

– Ну, животное, на четырех ногах с копытами, хвостом и гривой.

– А-а-а, – Рус понимающе кивнул и проглотил зевок, – Это те, на которых ездят алькарес? Знаю! Только мы их называем Аль-шелдон. А зачем?

– А затем, что пора дать этим аль… аль… Тьфу! Как их?

– Алькарес, – подсказал горожанин.

– Вот-вот, пора бы этим алькарес дать хорошего пинка под зад!

– Но у них есть боги, – обреченно ответил Руслан и, немного подумав, добавил. – Всесильные!

– Никаких но! – пессимизм горожанина вывел Майкла из себя. – Во-первых, мы тоже не лыком шиты, во-вторых, пьяному море по колено. Хозяйка, еще один кувшин вина! – крикнул «охотник» и тут же получил оплеуху от Руса.

– Не наглей! – сказал горожанин в подтверждении своего действия.

Жена Руслана принесла новый кувшин, улыбнувшись Майклу. Рус ревниво стрельнул глазами.

Когда они допили второй кувшин, горожанин хотел уже отправиться спать, но Майкл схватил его за шиворот и вытащил на улицу.

– Куда? – выдавил Руслан и мутным взглядом окинул лес.

– Собирай свою ораву. Сейчас мы покажем этим аль…аль… Тьфу! Короче этим козлам!

– Ага! – сказал Рус и рухнул на землю. Майкл поднял его, встряхнул, вставил горожанину в рот четыре пальца – тот свистнул.

Что-то где-то заскрипело, зашуршало, задвигалось. К холму стали сходиться неизвестно откуда появившиеся люди. Все они были в зеленых одеждах.

– Маскировка! – важно произнес Рус, оперся спиной о ствол березы и закрыл глаза.

Когда собралась приличная толпа народа, Майкл сотворил на лице важную мину.

– Братья! – обратился он к горожанам. – Я пришел в вам от Стил Рэйна, Вечного Странника. Пришел, чтобы передать вам, Стил Рэйн вернулся и пора дать отпор захватчикам. Лучше умереть как воину, чем сидеть здесь как крысы в порах.

Майкл удивился сам себе. Слова сами приходили на ум, то ли из прочитанных книг, то ли из просмотренных фильмов. Он уже мнил себя Александром Македонским, но кроме этого сумел заставить горожан поверить в это, если они знали бы этих полководцев. Сумел заразить своей энергией всех: спокойных хомяков, поедающих свой запас и с ухмылкой посматривающих на окружающую жизнь. Вот уже кое-где заблестели мечи, толпа загудела.

– Мы должны вернуться в свои дома, а не сидеть здесь по лесам.

Майкл закончил речь. И из толпы раздался робкий, испуганный голос.

– Извините, а может лучше завтра?

Майкл гневно глянул на вопрошающего.

– Если мы не выступим сейчас, то не выступим никогда. Знаю я вас, – парень чуть было не выпалил: «Коня, пол-царства за коня», но вовремя опомнился. Вряд ли они читали Шекспира, а этим он мог все испортить.

– Вперед! – заорал он, толкнув Руслана. – Иди, захвати свой лук и кувшин вина, – сказал он горожанину.

Рус, пошатываясь, побрел в дом, чтобы через несколько минут вернуться с луком и кувшином вина. Майкл сделал большой глоток и махнул рукой. Толпа ломанулась к дороге…

Леха сидел в темной, сырой комнатушке, от запаха гнилого сена его подташнивало.

«Неизвестно, держали ли здесь лошадей, но свиней держали точно», – подумал он. Мысль прервал грохот замка. Дверь распахнулась и вошел алькарес, захвативший его в плен.

– Вставай, с тобой хочет говорить один из наших богов, – сказал он.

Алексей встал и направился к выходу. Воин почтительно, но все же с некоторым презрением отошел в сторону.

«Они до сих пор боятся меня», – подумал Леха и вздохнул. Алькарес проводил его до соседней избы. По дороге Чернов огляделся. Эта деревенька называлась Лагутино. Он создавал ее по картинкам из школьного учебника истории. Правда, того гадкого помещения, служившего ему тюрьмой, Чернов не выдумывал.

Они вошли в избу, и Леха не удержавшись, расхохотался. Негуманоиды в русской избе смотрелись по-идиотски, им бы пещеру, да помрачнее. Было видно, что выходцы из иного мира чувствуют себя неуютно.

Их было двое.

Один из чужаков напоминал «коронованную ведьму», – он тоже имел коронообразный роговой нарост, – но отличался двумя голыми хвостами, которые сейчас нервно лупили по полу. Второй – походил на огромного нетопыря с птичьими лапами и мордой тиранозавра. Оба они смотрели на Чернова пронзительным холодным взглядом, словно хотели разобрать его на атомы.

Алькарес тем временем пятился к двери, когда достиг ее, то вылетел наружу, будто его вышвырнули.

– Значит ты и есть тот сопляк, который выдумал этот мир и закрыл тоннель в соседнем измерении, – бархатным голосом, никак не подходящим к его безобразному облику, сказал хвостатый.

– Я всегда не доверял людям с детской психикой, основанной на чувственном восприятии, романтики… – зло проскрипел нетопырь. – Они слишком любят фантазии и во многое верят.

«Так, – подумал Леха. – Слух о поражении чужаков уже разнесся по измерениям».

Сколько их, Чернов не знал. Может сотни, а может тысячи. Но пока ему были знакомы три измерения: Земля, его мир и мир чужаков.

– Да, это я, – спокойно ответил Алексей. – А вы, как я вижу, опять ошиблись и залезли в чужие владения.

Хвостатое чудовище выпучило глаза и зло зашипело.

– Успокойся, Дарк, – проскрипело другое и обратилось к Алексею. – Так вот, хозяин, знай же какая участь тебя ожидает: в тебя посадят чужого, но прежде… – чужак растягивал себе удовольствие, рисуя в воображении те муки, которым они подвергнут Чернова. – Прежде будешь принесен в жертву твоими нелепыми созданиями. Но еще раньше ты будешь подвергнут пыткам и…

– Во-первых, мы отомстим тебе за тех, кто пал там, – продолжил Дарк. – Во-вторых, ты откроешь нам способ блокировки тоннелей.

Глаза у Лехи поползли вверх, а сам он чуть не сел на пол.

«Что! Они не знают, как он блокировал пространственный тоннель!»

Нетопырь принял реакцию Чернова за испуг и зло захохотал.

Дарк рявкнул и в дверь просунулось испуганное лицо алькарес.

– Уведите его, – сказал хвостатый и, уже обращаясь к Чернову, добавил. – Но знай, это произойдет не сейчас. Ты будешь сидеть в этой вонючей дыре и в страхе ждать дня свершения приговора.

Глаза Дарка сверкнули, клацнули клыки, и он сипло прохрипел:

– Ты ответишь за все, человек…

От этих слов Чернову стало не по себе, дрожь пробежала по телу, ноги ослабли. Но Леха умудрился выйти из избы, добраться до зловонного помещения, где его держали, и только там свалился на пол.

«Шутки шутками, смех смехом, но что бы не произошло – они не шутят».

Тело начал сотрясать озноб. Сжавшись в комок, легендарный Стил Рэйн лежал на прогнившей соломе и смотрел в потолок пустыми глазами. Ему было страшно. Просто страшно. Снаружи слышались пьяные вопли алькарес, топот копыт, ржание лошадей.

Леха думал, но думал уже не о своей участи, а о том, что упустил момент, когда чужаки проникли в его мир.

Он создал людей и предоставил им полную свободу развития, а они оказались такими же дураками, как и везде. Да, он увлекся городом и оставил в стороне воинственных алькарес, а те нашли за это время могучих союзников, превративших их в рабов. Теперь все становилось ясно. Отряд, встреченный им перед возвращением в настоящее, было авангардом большого войска. Чужаки находились здесь уже тогда…

Сквозь стены до Лехи донеслись крики и звон мечей. Что-то происходило. Он вскочил и прильнул к маленькому грязному окну.

В селении шел бой. И это был не дележ добычи. Какие-то молодцы в зеленых нарядах лихо бились с кочующими рыцарями. Это шанс. Это шанс на жизнь и на возмездие. Он еще отомстит за все несчастья и беды, принесенные в этот мир чужаками.

Чернов с разбегу ударил в дверь – та не поддалась, но обнадеживающе затрещала. Алексей налег на нее всем весом. Дверь скрипнула, но и только. Откуда-то сверху стал спускаться дым. Леха задрал голову: кто-то поджег соломенную крышу его тюрьмы. Солома уже пылала, и пламя гудело со страшной силой. На голову сыпались искры. Чернов огляделся, вытащил из угла деревянный шест, сунул его в дверь между дверью и стеной. Налег. Что-то затрещало, сорвалось, и дверь распахнулась. Леха с шестом на перевес выскочил на улицу.

Удивленные крики алькарес смешались с воинственными воплями людей в зеленом; хрипы умирающих со скрежетом зубов живых. Звенели мечи, а у кого их не было, бились в рукопашную. Посреди сумятицы битвы Леха увидел застывшую фигуру.

Майкл дико вращая глазами, чертыхаясь направо и налево, бревном отгонял от себя наседавших на него четырех «чужих». Тыча в их ошалелые морды острым концом бревна. Пятый чужак, нетопырь, лежал в пыли с переломанными крыльями, из пасти его шла отвратительная зеленая пена. Чернов отвесил шестом оплеуху ближнему алькарес, тот свалился. Выхватив у него из рук меч и подобрав второй, он ринулся в гущу врагов, прорубая себе дорогу к Мишке, «Зеленые», увидев Вечного Странника, воодушевились и принялись за дело с новой силой.

Солнце уже зашло. Бой продолжался при свете пылающих домов, сараев, повозок. Казалось, горело все, что могло гореть. Наконец, алькарес дрогнули и бросились бежать. К тому времени из чужаков осталось в живых только двое. Одного рассек пополам Майкл, другому снес голову мечом Леха.

Человек двадцать бросились вслед убегающим алькарес, остальные же принялись качать Майкла и Алексея. Когда их отпустили, друзья прошли в уцелевшую избу.

– Твой мир мне понравился, – сказал Майкл, раскуривая сигарету. – Но, честно говоря, все, что здесь происходит, похоже на сотрясение головного мозга. Кстати, что ты делал два года?

– Что? – вытаращил глаза Леха.

– Ты дурака из себя не строй! Тебя не было два года. Где ты был все это время? А?! – строго спросил Майкл.

– Шлялся по местным трактирам? Если так, то я тебя понимаю. Вино здесь отменное.

– Нет, погоди, Майкл… Ты не шутишь?

– Какие шутки, дружище, я успел оттрубить свой срок в армии…

– Подожди, но здесь прошло не два года… Значит чужаки нарушили пространственно-временной континуум.

И Леха пустился в рассуждения о том, чем это грозит, но его прервал храп друга. Майкл не вынес заумных разговоров и уснул прямо в кресле. Чернов снял плац и накрыл им парня.

Наклоняясь, Леха принюхался. От Майкла несло винным духом. «Охотник» был в стельку пьян.

Когда Майкл проснулся, голова его была готова разлететься на тысячи мелких осколков, а в горле стоял такой же сушняк, как в пустыне Гоби, словно, там только что прошел злой и иссушающий все самум.

Он встал, вышел на крыльцо, протер глаза, зажмурился от яркого солнечного света и потянулся.

Деревенька Лагутино после вчерашнего побоища представляла собой жалкое зрелище. Сгорело больше половины домов, и сейчас над пепелищами клубился дым. Тут и там копошились горожане в испачканных зеленых костюмах.

Майкл открыл глаза.

– Мать-мать-мать, – вырвалось у него скороговоркой при виде такого развала. Он подошел к бочке с дождевой водой и сунул туда голову, поболтал ею в воде и отфыркиваясь, распрямился.

На крыльцо вышел Алексей.

– Ну, как дела, рыцарь? – вкрадчиво спросил он Мишку. Тот пригладил ежик волос.

– Издеваешься, – поморщился вояка.

– Да, что ни говори, натворил дел… Ну-да чего по-пьяни не сделаешь, – добавил Майкл и рассмеялся.

– Тебе еще и доделывать придется, – язвительно заметил Леха и кивнул в сторону горожан: те явно не желали останавливаться на достигнутом и сейчас собирали оружие и доспехи убитых алькарес.

Леха взглянул на небо, там вместо солнца светило какое-то расплывчатое пятно. Нужно было торопиться. Мир рушился со все увеличивающейся скоростью.

Отряд выступил в полдень. Всего в нем было около пятидесяти человек, сорок горожан и с десяток вылезших из своих укрытий жителей Лагутино.

Впереди, на конях, ехали Майкл-«охотник» и Вечный Странник Стил Рэйн, он же Алексей Чернов. Еще одна из пойманных лошадей алькарес тащила повозку, в которой, тесно прижавшись друг к другу, стояли бочонки с водой.

Солнце, а точнее, белое марево на его месте, пекло нещадно. Майкла, разморенного, еще отходившего от вчерашней попойки и совершенных после подвигов, мотало из стороны в сторону. Пот лил с него градом.

Леха, более привычный к климату своего мира, просматривал по сторонам территорию.

Мир был сотворен Черновым кое-как, хотя самому Алексею больше нравилось, когда говорили, что мир сотворен хаотически. Вот и сейчас, едва они вышли из Лагутино, вечно зеленого сада, и через два десятка километров уже выезжали на пустынную территорию, где потрескавшуюся от жары землю, то тут, то там, украшали кустики саксаула, да пучки пожухнувшей травы. Иногда горячий ветер прогонял мимо перекати-поле.

Где-то впереди, в вышине, кружили птицы. Алексей поднял козырьком руку к глазам. Это могли быть просто орлы, но ему почему-то вспомнилась та, вторая тварь, которая была вместе с хвостатым Дарком.

– Черт! – Леха звучно выругался. Майкл открыл глаза.

– Что, мы уже прибыли? – хмуро спросил он.

– Нет, но похоже нам готовят шикарную встречу, – Леха указал на парящих тварей.

– У тебя еще хватает сил пялиться по сторонам. – Майкл снова отключился.

Чернов обернулся. Воинство шло, еле держась на ногах. Еще немного, и они рухнут в пыль. Черт возьми! Они шли уже довольно долго. Какой должна быть протяженность этой пустыни?! У него просто не хватило бы терпения создать пустыню длиннее той, что они прошли.

Но вот отряд взошел на холм, и все увидели впереди лес. Отряд взревел от радости, у людей прибавилось сил, и через два часа опи вступили под тень первых деревьев. Но отдохнуть им не удалось. Едва последний воин вошел в лес, как послышался чей-то гортанный вопль.

Майкл открыл глаза, огляделся, выхватил меч. Горожане последовали его примеру.

– Что там еще? – спросил Леху «охотник», но тот пожал плечами.

– То же мне, конструктор! Натворил здесь черт знает что, а теперь расхлебывай, – Мишка свистнул и тут же в ствол дерева, чуть выше его головы, впился дротик. Майкл подбежал к ближайшим кустам и рубанул по ним мечом.

Из кустов выпал чернокожий юноша, на шее виднелась рана нанесенная «охотником». Глазницы чернокожего были пусты, голова обрита до блеска.

Майкл наклонился к раненому, и еще два дротика были выпущены из чащи. Один попал ему в руку, другой в горло Лехиной лошади. Животное испуганно заржало, из раны фонтаном брызнула кровь.

– Стойте! – крикнул Чернов и вышел вперед. – Мы не причиним вам зла.

– Что? – из-за кустов акации раздался ехидный старческий смех. С каких это пор алькарес перестали убивать?

Навстречу Алексею вышел чернокожий старик с седой жиденькой бородкой, лысым черепом и такими же, как у юноши, пустыми глазницами.

– Мы не алькарес, – спокойно ответил Чернов. – Мы тоже пострадали от них. Они разрушили Город и мы…

– Постой, – прервал его старик. – Ты – Вечный Странник, Герн Хел, прозванный горожанами Стил Рэйном.

– Да, это я, – с достоинством сказал Алексей. – А ты Сум Хун, великий вождь предгорного племени.

– Я уже давно не великий вождь, – из пустых глазниц выкатились горошины слез. – Весь мой народ слеп. Это сделали алькарес и их странные помощники.

Майкл вырвал из руки дротик, отодрал полосу ткани от рубашки, перевязал свою рану и рану чернокожего.

– Что случилось, вождь? – Леха подвел старика к камню, усадил и сам сел рядом.

– Как-то ночью я услышал хлопанье крыльев. Захотел подняться, но неведомая сила приковала меня к кровати. С улицы послышались вопли алькарес, а в мою хижину вошло существо, похожее на нетопыря, но с отвратительной мордой. Пасть его была усеяна огромными клыками. Потом я потерял сознание, а когда очнулся, то уже был слеп и то же самое произошло со всеми людьми моего племени.

– Как давно это было?

– Это произошло год назад, – старик встал. – Но хватит о наших бедах. Вы идете против алькарес и их богов. Мы поможем вам. Сколько человек ты привел с собой, Герн Хел?

– Со мной полсотни, но воины устали и нуждаются в отдыхе.

– Сейчас мои люди принесут еду, а потом они проводят вас к селению и устроят на ночлег. Но чтобы двигаться наверняка, я вышлю вперед разведчиков.

– Я пойду с ними, – сказал Майкл, подошедший к ним.

– Кто это? – вождь повернул голову в сторону парня.

– Это мой друг, Майкл-«охотник».

– Я согласен, – вождь кивнул головой. – Но ты должен быть готов выступить через полчаса.

– Хоть сейчас, – ответил Майкл.

Старик издал гортанный крик, который все слышали недавно. С дерева спрыгнули еще двое. Вождь что-то сказал им на своем наречии, те понимающе кивали.

Леха махнул рукой, и его воины двинулись вслед за проводниками.

Майкл шел следом за двумя черными воинами, ставшими почти невидимыми в ночной темноте. Шаги их были похожи на шорох ветра, а движения – мягки и плавны, как у вышедшей на охоту пантеры.

Темень была непроглядная, но незрячие воины находили дорогу по каким-то, только им одним известным приметам. Они оборачивались на каждый неловкий, неосторожный громкий шаг Майкла и осуждающе качали головами. И Майкл старался идти как можно тише, хотя бы ради того, чтобы не видеть эти пустые, фосфоресцирующие во тьме, глазницы.

Лес неожиданно кончился. Впереди виднелось ущелье. По бокам от входа в него высились две огромные груды камней.

– Это ущелье поверженных идолов, – сказал один из проводников и они двинулись дальше, теперь уже по едва заметной тропке, которая, петляя и извиваясь, забиралась все выше и выше. Это и были Вистландские горы, огромная монолитная стена, окружавшая Каргосскую долину. Вершины гор окутывал мрак, и «охотник» едва различал камень тропы под ногами.

Выглянула луна. Майкл увидел, что тропка, по которой они идут, шириной всего с метр и граница ее – пропасть. На дне ущелья узкой лентой тянулась дорога, начавшаяся у останков поверженных идолов. Майкл отпрянул назад и поежился. Остальную часть пути он старался держаться подальше от карниза.

Через полчаса тропка стала шире, теперь по ней в ряд могли пройти три здоровых воина. Спутники остановились. Мишка увидел в самой середине долины крепостную стену, окружившую дома. Отсюда были видны огни на крепостных стенах.

И тут все началось. Короткий свист прорезал ночную тишину, и оба чернокожих свалились замертво. В их спинах торчали стрелы с красным оперением.

«Охотник» выхватил меч и резко обернулся. Теперь за ним был обрыв. Отступать некуда. Навстречу, из-за камней, выступил чужой и два лучника алькарес.

– Ну что? – чудовище выпустило струю дыма. – Кто здесь хозяин?

– Сэр, вы становитесь навязчивым! – Мишка нервно усмехнулся и повел мечом. Чужой хрипло рассмеялся, брызгая слюной. В черном, вязком воздухе блеснули его ослепительно белые клыки.

– Малыш, через десять минут, в худшем для нас случае через полчаса, твоего друга с оравой городского сброда и этими слепыми обезьянами не будет в живых. Их втопчут в землю, разорвут на куски, сотрут в порошок. Будет много мяса, много крови, много жертв на нашем алтаре. Вы проиграли, «охотник», посмотри вниз.

Майкл повернулся боком к ущелью, краем глаза продолжая следить за врагами. На секунду вспыхнул свет, и он увидел, как внизу, по узкой ленте дороги, движется большой отряд, и тут же услышал за спиной звук спущенной тетивы. Майкл рванулся в сторону – стрела проткнула куртку.

Парень упал, перекатился подальше от обрыва. Вытащил из-за пояса, прихваченного из запасов, три «звездочки» и метнул их в сторону. Все три вошли в тело чужака. Он взвыл, глаза сверкнули ледяным светом. Он свалился, извиваясь в судорогах.

Алькарес, лишившись предводителя, постояв мгновение в нерешительности, ринулись на Майкла. Оба они оказались искусными бойцами и скоро «охотника» прижали спиной к стене.

Майкл устал, но и лица его врагов лоснились от пота.

– Вот уж не думал, что разведка такое мутное дело! А, ребята? – сказал он, отдуваясь. И вогнал меч между кольчугой и шлемом в обнажившееся горло противника. – Нихт ферштейн? – спросил он второго алькареса.

Тот отскочил в сторону и, выставив перед собой меч, стал переминаться с ноги на ногу, поджидая противника.

Майкл устало откинулся на стену и одними глазами следил за движениями алькареса. Вдруг парень отбросил меч в сторону, пошел прямо на воина, глядя глаза в глаза.

– Ты знаешь, мне уже порядочно надоели и вы, и ваша божеская братия, – говорил Мишка, идя на алькареса. Воин не понимал в чем дело, он не ожидал такого поворота в поведении противника.

– Кстати, – продолжал Майкл, – почему вы выбрали таких несимпатичных богов? Или не было выбора?..

Воин оказался на краю обрыва. Он стоял, держа меч перед собой, и бешено вращал зрачками, ничего не соображая.

Майкл уставился ему за спину.

– Елы-палы, дык, елы-палы, – проговорил он обреченно. Алькарес скосил глаза туда, куда смотрел его противник, и тут Майкл рявкнул:

– Опаньки!

Алькарес дернулся, оступился, взмахнул руками и с криком полетел вниз. «Охотник» подошел к обрыву.

– Еще одним скальпом стало больше у Чингачгука! – провозгласил он и рухнул на тропку.

Мишку лихорадило. Он мотал головой. Кулаки его били по тропе, усеянной острой каменной крошкой. Руки уже сплошь покрыты мелкими кровоточащими ранками, но он продолжал колотить ими по камням, пытаясь заглушить внутреннюю боль.

Неизвестно откуда пришел жар. Пот выступил на лбу и попадал в глаза. Майкл, воя, катался по тропе, рискуя свалиться в пропасть вслед за своим противником. Сколько это продолжалось, парень не помнил, но боль прошла так же внезапно, как и наступила.

Майкл собрался с мыслями. Что за приступ поразил его? Он или переутомился, или подхватил какую-то здешнюю болезнь, но ни то, ни другое не было сейчас важно.

Мишка подполз к краю пропасти и заглянул вниз. Черно-красная волна алькарес все еще двигалась по ущелью. Значит он находился в забытии не так долго, или же войско врагов было поистине огромным. И в том и в другом случае нужно было возвращаться в селение чернокожих.

Майкл встал, подобрал меч и, пошатываясь, двинулся по тропе в обратный путь. С каждым последующим шагом тело становилось все более послушным ему, он чувствовал себя уверенней, мышцы наливались прежней силой. Мысль о возможной гибели друзей подстегивала его, и в поселок он ворвался почти бегом. Там все еще было спокойно, видимо, его дорога была намного короче той, которую выбрали чужие.

Новость, принесенная «охотником» переполошила селение. Хотя слово «переполошила» вряд ли подходит. Скорее, селение загудело настороженно и деловито, как растревоженный улей. Здесь каждый знал свое место. Чернокожие брали с собой только оружие, женщины племени – травы, настойки, коренья и прочие лечебные снадобья. Они быстро выстроились в колонны по четыре, поджидая своих менее расторопных и плохо обученных военному делу собратьев.

Тем временем Сум Хун отправил вперед отряд разведчиков. План, придуманный Майклом, был прост, но рискован. Он предложил воспользоваться горной тропой и атаковать крепость, пока войско будет громить поселок. Воины рисковали оказаться запертыми на этом карнизе, если кому-то еще из врагов, кроме встреченных Майклом, о ней известно.

Чернов следил, как отряды жителей предгорья вступали на каменную тропу и исчезали за поворотом. Он был доволен собой: это предгорное племя было порождением его фантазии, и именно они сейчас, без долгих разговоров, встали в его немногочисленное войско, насчитывающее около трехсот человек.

Чернокожие воины были прирожденными охотниками, им не нужно было таскать за собой весь свой домашний скарб. Универсальные, способные выжить в любых условиях, люди этого племени могли использовать любой предмет, как оружие защиты и нападения, в считанные секунды построить себе жилье. А уж в лесу они могли спрятаться так, что пройдя в нескольких сантиметрах, вы не заметили бы их присутствия.

Вслед за ними на тропу вступили горожане и жители Лагутино.

Леха оглянулся. Вождь стоял, обратясь лицом к селению. Одна из хижин вспыхнула. Сум Хун скрипнул зубами и сжал кулаки.

– Они в селении, – тихо сказал Чернов.

– Я знаю, я слышу, как горят наши дома, – так же тихо, с грустью ответил вождь и совершенно спокойно добавил, – Нам надо торопиться, совсем скоро алькарес почувствуют подвох и развернут войско.

Сум Хун ступил на тропу вслед за последним воином. Алексей бросил прощальный взгляд на селение – теперь оно полыхало полностью – и последовал за вождем.

Все вышло так, как рассчитывал Мишка. Они прошли горной тропой, преодолели долину, отделявшую их от цитадели алькарес, и сейчас стояли под ее стенами.

Майкл свистнул, и из-за зубцов стены высунулась голова стражника.

– Вечный Странник, Стил Рэйн, и его войско требуют открыть ворота и сдаться на милость победителя, – без долгих вступлений объяснений крикнул парень.

– Эй ты! Молокосос! Убирайся прочь со своим отребьем, если не хотите получить горячую ванну из масла и свинца да хорошую взбучку, – донеслось сверху.

– Ваше войско разбито на выходе из ущелья! – скрепя сердце Майкл похоронил многочисленную армию алькарес, которая должна была появиться через несколько часов, обозленная неудачной вылазкой.

– Наши боги помогут нам, – сказал стражник, но уже не так уверенно.

И тут горы содрогнулись, грохот пронесся по долине и… все затихло.

– Так вы сдаетесь? – спросил Майкл, он постарался не подать вида, что это странный грохот ох как беспокоит его.

– А пошел ты!.. – алькарес счел шум за хорошее предзнаменование и это прибавило ему наглости.

– Ну как хотите, мое дело предупредить, – «охотник» пожал плечами и отошел к Чернову – Что это было?

– Этот мир начинает рушиться, – Леха, пожалуй, был единственным, кто понимал насколько опасно промедление. Если не закрыть тоннель, то эта реальность, и они вместе с ней, разлетятся в пух и прах, или превратятся в бесплотных призраков.

– Нам нужно, как можно скорее, попасть туда, – Леха указал на крепость.

– Ясно дело, – Майкл с опаской посмотрел в сторону ущелья, подошел к Сум Хун, о чем-то поговорил с ним.

– Вождь подозвал к себе нескольких лучников и расставил их вдоль стены; те достали из колчанов стрелы с подобием трехлапых якорей вместо обычных наконечников и наложили их на тетивы.

По сигналу Майкла стрелы взмыли к небу. Крючья зацепились за стены и стрелки, быстро перебирая руками, почти взлетели наверх. Тут же за ними последовали другие. Штурм начался.

Из цитадели доносились звуки сражения. Грубые голоса алькарес, ругавшихся на своем диалекте, звон мечей, вскрики раненых, хрипы убитых.

Ворота распахнулись, и оставшиеся воины ринулись внутрь.

Для Чернова было истинным удовольствием биться рядом с чернокожими воинами. Жизнь без зрения дала им взамен многое: они были проворны и мягки, как кошки, в движениях их не было ничего лишнего, только точность и выверенность каждого удара, каждый раз настигавшего врагов.

Крепость представляла из себя огромное сооружение, состоявшее из двух ярусов. Первый ярус – наружная стена, за ней шла вторая, точная копия первой, внутри второго кольца располагались дома алькарес, окружавшие башню (храм, где они молились и совершали жертвоприношения).

Охранников в крепости осталось немного. Десятерых, что были на стенах в момент атаки, убили чернокожие, человек тридцать погибли от мечей горожан, остальные – их было около пятидесяти – укрылись за второй стеной.

После того, как последний воин вошел в ворота наружной стены, Руслан по-хозяйски запер ворота изнутри и опустил железную решётку.

– Зачем это? – спросил его Майкл.

– На всякий случай, – Рус хмыкнул в усы, – чтобы неожиданностей не было.

В это время у второй стены раздался грохот. Лагутинские мужики, найдя бревно, таранили ворота. Воины Сум Хун повторили то же, что и при взятии внешней стены, и скоро ворота распахнулись, а мужики после очередного «И-эх! Навались!» вместе с тараном влетели внутрь, по инерции пробежали несколько метров, отделявших их от крайнего дома. Бревно со звоном и хрустом пробило окно и осталось торчать, будто копье.

Из дома раздался визг.

Майкл ринулся вперед, распахнул дверь и остановился на пороге. В комнате, в дальнем от разбитого окна углу, сбились в кучу с десяток полуобнаженных женщин.

После появления на свет алькарес, перед Алексеем Черновым встал вопрос: как же умерить их воинственный пыл. И на скорую руку он сотворил каждому по гарему.

«Охотник» замер на пороге и усиленно тер глаза. Глаза женщин призывно сверкали, тела тяжело вздымались, словно ждали мужской ласки. Он двинулся к наложницам, но Леха схватил его за шиворот и выволок на улицу.

– У нас здесь кроме этого дела есть, – сказал Чернов и указал на башню. Майкл судорожно вздохнул, закатил глаза и с невообразимой тоской в голосе произнес:

– Какие женщины, какие…

Получив оплеуху, «охотник» затих.

Сум Хун расставил горожан и лагутинских мужиков на внешней стороне стены и вернулся к Чернову.

Мишка снова направился в дом.

– Дамочки, а…

Чернов не замедлил выволочь его обратно на улицу.

– Достал!

– Но я хотел только спросить, как пройти к бальне, – жалобно промямлил «охотник».

– Короче, – Леха вышел из себя. Марш на стены, скоро подойдет войско алькарес. Ты должен задержать их, пока я не закрою тоннель…

Алексей хотел еще что-то сказать, но его оборвал новый грохот, раздавшийся со стороны гор. Вековые каменные плиты пришли в движение. Небо озарилось багрово-алой вспышкой, и тут же подземный толчок сбил парней с ног.

Леха поморщился от боли в ноге: падение было не очень удачным. Мир распадался, и процесс этот с каждой минутой ускорялся.

Новый подземный толчок бросил их на землю вместе с бежавшими воинами. Тут же со стен раздались крики ужаса. Леха и Майкл поднялись на ноги – и к ним подбежал Руслан.

– Горы рушатся, – выпалил он. – В сторону крепости течет огненная река. Следующий толчок был несколько слабее предыдущих, но очередной взрыв, уже на севере, потряс округу, и в небо взметнулся новый столб пламени.

Никому ничего не сказав, Леха побежал в ту сторону, где над лабиринтами домов возвышалась башня. Стены ее уже дали кое-где трещину.

Но он упустил момент. Узенькие улочки были заполнены народом, который стремился вырваться из города, сметая все на своем пути. Лица людей перекосило от страха. Кое-кто пытался прихватить что-то из утвари, но в той давке, которая царила сейчас на улочках, они бросали все, лишь бы уцелеть самим.

Во время очередных подземных толчков некоторые, в основном старики и дети, падали, и обезумевшая толпа давила их.

Алексей забежал внутрь первого попавшегося дома, взлетел наверх и оказался на чердаке, где через смотровое окно вылез на крышу.

«Охотник» стоял на внутренней стене и переводил взгляд то на лавовую реку, то на людские речушки, вытекавшие из улиц и сливавшиеся в огромное бурлящее море. «Эти сумасшедшие ринутся вперед, сломают ворота и попадут в огонь. Они не поймут, что за воротами смерть, пока не столкнутся с ней нос к носу».

Истеричный женский крик внизу привлек внимание Майкла.

Трое воинов-алькарес пробивали мечами себе дорогу в толпе. Майкл отдал приказ, и три чернокожих воина бросили дротики. Короткий стук пробиваемых доспехов, и двое упали. Толпа расступилась.

Третий из них поднял голову и встретился глазами с парнем. Они долго сверлили друг друга взглядами, наконец алькарес выкрикнул:

– Вот они! Те, кто навлек на нас гнев богов!

– Воин, устыдись своих слов, – Сум Хун выступил вперед. – О каких богах ты говоришь? О тех, которым вы поклонялись прежде, или о тех, которые пришли к вам и объявили себя вашими богами, потакая вашим низким желаниям?.. Так вот, слушайте меня, люди. Это месть старых богов, истинных, но отринутых вами. Это месть за ваше непостоянство! – закончил речь вождь предгорного племени. И словно подтверждая его слова, от нового сотрясения почвы башня разломилась и рухнула. И все увидели, что из этого места в небо упирается столб радужного света.

– Молитесь своим истинным богам, если хотите уцелеть, – сказал Сум Хун и все, кто был на площади, встали на колени. Лица их обратились к небесам, а губы беззвучно шептали молитву.

От внезапного подземного толчка Леха чуть было не свалился с крышы. Он упал на балкон и едва успел откатиться под крышу, как на его место рухнул обломок башни и увлек вниз за собой остатки балкона.

Чернов спустился вниз на пустынную улочку. Теперь по ней гулял лишь горячий, сухой ветер.

«Еще немного… Еще немного…»

Леха пробирался через баррикады из обломков храма-башни, приближаясь к цели своего путешествия. Казалось, весь мир ходит ходуном. Ему то и дело приходилось уворачиваться от летящих отовсюду камней. Наконец, Леха ворвался во внутрь остова башни, подбежал к алтарю, достал из кармана аметист и обвел им столб света.

Неожиданно земля вспучилась, и на свет показалась огромная морда, похожая на лягушачью, но пасть ее была усеяна острыми зубами.

Чернов остолбенел. Чудовище тем временем выбиралось из-под земли. Вот уже показались огромные щупальцы, Леха огляделся и увидел валявшийся рядом кувшин. Сосуд был из чистого серебра. Как он попал сюда? Ведь чужаки не переносят серебра и должны были позаботиться о его уничтожении. Но сейчас было не самое подходящее время думать об этом. Алексей размахнулся и запустил кувшином в чудовище. В момент соприкосновения раздался хлопок, затем вспышка света. Сосуд исчез, а в месте его соприкосновения у твари образовалась язва, откуда текла густая и черная слизь, застилающая чудовищу глаза. Щупальцы его засновали по полу в поисках врага, натыкаясь на камни и отбрасывая их в стороны.

Тем временем Леха с диким, почти сумасшедшим усердием, рисовал на стенах радужного столба тоннеля магические знаки. Когда это дело было окончено, парень, уворачиваясь от щупальцев, выискал у себя в кармане гиацинт и, прицелясь, бросил его на алтарь, внутрь столба. Радужный столб исчез, и одновременно раздался взрыв. Неведомая сила разодрала изнутри тварь, охранявшую тоннель. Чернову показалось, что он сейчас утонет в этой липкой, вонючей жиже, которая мощным потоком хлынула из трупа чудовища. В диком водовороте появилось некое движение, и поток останков, захватив Алексея, ринулся в никуда.

Чернов потерял сознание.

Когда Алексей очнулся, не было ничего: ни вонючей жижи, обжигающей кожу, ни землетрясения, ни кроваво-красного неба. Ничего этого не было, все прошло, как страшный сон. Зато был щебет птиц, шорох листвы, белоснежное белье кровати, на которой он сейчас лежал, и голубое небо над головой.

«Видимо я в раю», – подумал парень, разглядывая облака, плывущие по небу. Но тут ветерок донес до него табачный дым. Чернов повернул голову и увидел Майкла. Тот сидел на перилах балкона, курил и поплевывал вниз.

– Что ты делаешь? – окликнул друга Леха.

– Пытаюсь попасть на шляпу вон тому торговцу, – Мишка указал рукой куда-то вниз, – у которого только что купил эти сигареты за золотой самородок.

– И за что же ты к нему так немилостив?

– Господи, но он содрал с меня втридорога! – Майкл деловито прицелился и снова плюнул.

– Вот уж не знал, что ты такой жмот, – Леха потянулся.

– Я не жмот, я – бережливый, – парировал Майкл, перебросил ноги через перила внутрь и подошел к кровати. – И долго ты намерен здесь валяться? Ноги в руки и домой – твоя благоверная жаждет тебя видеть.

Леха зевнул и сел.

– А кто присмотрит за всем этим хозяйством?

– А меня ты, как всегда, побоку? – Майкл обиженно фыркнул.

– Но…

– Я постараюсь быть хорошим заместителем. И, в конце-концов, у меня могут быть на то свои причины. – Майкл хитро улыбнулся и позвал:

– Анжела, подай господину Страннику воду и полотенце.

На балкон вышла фигуристая девица с огромными зелеными глазищами и копной рыжих волос. Проходя мимо «охотника», она стрельнула в его сторону глазками. Леха улыбнулся.

– О'кей, – сказал он, – Но все же я постараюсь ненадолго обременить тебя этой тяжелой работой.

Звонок будильника, как горный обвал, ворвался в сон, смял его и разметал кусками по комнате. Рука выскользнула из-под одеяла и накрыла его. Тот замолк. В голове царил хаос, лишь щелчки невидимого таймера ровно и размеренно отдавались в черепной коробке… Тридцать пять, тридцать четыре, тридцать три… двадцать девять… четырнадцать, тринадцать… девять… шесть… два, один. Он открыл глаза и сел, кровать заскрипела. Молодой человек взял с тумбочки сигарету, закурил и бросил спичку в пепельницу. Огонек бежал по дереву, и под ним спичка изгибалась в какую-то замысловатую ломаную. Огонек закончил свой бег, вспыхнул и погас…

Человек затянулся.

Если бы можно было вспомнить так же отчетливо все, что с ним происходило во сне, как он мог вспомнить вчерашний день.

Каждое утро, просыпаясь после этих сновидений, он рылся в памяти и пытался выловить остатки сна из глубин подсознания, чтобы записать. И каждый раз то, что являлось на свет, было лишь слабым отражением. Отражением кривых зеркал его сознания.

…Но ее он забыть не мог, так же как не мог описать ее, нарисовать. Она была… Он не мог передать это словами…

Сигарета потухла, молодой человек бросил ее в пепельницу. Взглянул на часы. Электричка отходит в восемь пятнадцать. У него было еще пол часа, чтобы одеться, что-нибудь пожевать и добраться до вокзала.

Электричка медленно, а потом все убыстряя свой ход, удалялась от вокзала. Иван ехал к Марине, без пяти минут невесте.

Сейчас она работала вожатой, точнее не работала, а проходила практику. Они договорились, что он приедет к ней, это было две с лишним недели назад, еще до того, как все началось.

Иван смотрел в окно, за которым мелькали окраины города.

С чего это началось?.. Пожалуй с паука. Да, именно с него. Тогда он проводил Марину, проболтавшись до полуночи по городу, вернулся домой. Перед сном он решил немного почитать. Открыл «Мертвую зону» Стивена Кинга и только углубился в чтение, как откуда-то появилась тень. Громадная паучья тень. Иван от неожиданности откинулся на стену и тут же на книгу опустился паук. Ивана передернуло от отвращения.

Паук был больше нормального в два раза, он смотрел на парня, и тот чувствовал его взгляд. Иван вспотел, схватил какую-то книгу, попавшуюся под руку, и хотел ударить, но паук поднял одну из своих ножек вверх; в этом чувствовалось нечто осмысленное, но мало того, насекомое чувствовало свою силу.

Иван выпустил книгу, она со стуком упала и спугнула паука, тот спрыгнул на пол и… исчез.

Впоследствии парень видел паука в разных местах: в трамвае, в магазине, у себя дома, просто на улице. Но это еще не все. Начиная с появления наука, к Ивану стала приходить Она…

Электричка замедлила ход. «Станция 35 километр», – объявили по радио. Иван отвлекся. Он знал все остановки до той, на которой ему нужно было выходить. Но тут голос произнес: «Следующая станция – Малая Река». Это была его остановка. Парень направился в тамбур. Закурил. Электричка тронулась, но Иван успел зацепить глазами эту станцию, которой не должно было быть…

Бетонная плита, заменявшая платформу, песчаная дорожка, уводящая к дачам, несколько домиков, торчавших из шапки плотного тумана, накрывавшего дачный поселок. Картина весьма таинственная, даже, пожалуй, мистическая…

Тут Ивана озарило. Он был здесь… Да, он был здесь с ней, – с той, которая приходит к нему во сне. С его любимой. Да, он влюбился в нее. В такую воздушную, в такую милую, в такую… Тут поток его мыслей был снова прерван голосом из динамика радио. «Станция Малая Река. Следующая…»

Иван не стал дослушивать и спрыгнул на платформу.

Их встреча с Мариной прошла довольно холодно. Он все время думал о девушке из сна. И Марина, видя, что он думает о чем-то (а женская ревность подсказывала, что о ком-то), то и дело исчезала по своим вожатским делам. Скоро им это надоело, они прохладно распрощались.

И Иван зашагал по лесной дороге по направлению к станции, взбивая ногами пыль.

Когда он уже подходил к платформе, сзади послышался топот чьих-то ног. Иван обернулся. Его догоняла девушка лет шестнадцати, ее светлые волосы развевались по ветру.

– Вы Иван? – спросила она.

– И что из этого?

– А вам честно или нечестно?

– Лучше всего коротко.

– Если нечестно, то я в вас влюбилась и сбежала из лагеря, – девушка кокетливо стрельнула глазами, – а если честно, Марина Владимировна послала меня в город и просила, чтоб я с вами ехала.

– Очень хорошо, – вздохнул Иван. – Ну ладно, давай знакомиться.

– Я Лена, а как вас зовут, я знаю.

Пока они ждали электричку, Лена щебетала, как человек, долго сидевший в одиночке и сейчас получавший наслаждение от того, что есть с кем поговорить. Она рассказывала про то, как хорошо в лагере и как не хочется домой, о том какая Марина Владимировна хорошая, и прочее, и прочее в том же духе. Иван был хорошим слушателем, то есть он не слушал Лену совершенно, но умело выражал заинтересованность.

С грохотом подъехала электричка и они вошли внутрь. Сев на сиденье, девушка стала вести себя совершенно не соответствующе своему возрасту. Она вертелась, разглядывала пассажиров, наконец, показав язык собаке, успокоилась и стала смотреть в окно.

«Не удивительно, что Марина просила присмотреть за ней», – мелькнуло в голове Ивана. Он снова вспомнил образ девушки из сна, как рядом раздался оглушительный визг. Лена забралась на лавку с ногами. Глаза ее были широко распахнуты. Она смотрела на пол. Иван проследил за ее взглядом и увидел паука.

Насекомое перебирало ножками, направляясь к выходу. Иван, как завороженный последовал за ним. Ленка непонимающе смотрела на парня, потом встала и напросилась за Иваном.

Электричка остановилась. Иван поднял глаза. Черт! Опять это взявшаяся из ниоткуда станция «35 км». Эта же бетонная плита. Эта же шапка тумана. Иван вспомнил откуда это ему знакомо, ведь они были здесь вместе. Он и «девушка из сна». Странно, она приходит к нему уже почти месяц, а он не знает ее имени.

Парень поискал глазами паука, но его нигде не было. Но Иван все еще чувствовал его магию. Он спрыгнул на бетон плиты. Электричка тронулась. Наваждение исчезло. Иван огляделся. Кроме него на станцию вышли еще пять человек, и среди них он с ужасом заметил Ленку.

– Ребенок, тебе же сказано было домой ехать!

– Во-первых, – раздраженно ответила девушка, видно обидевшись на то, что ее обозвали «ребенком», – Не отправила, а сама отпросилась, во-вторых, меня отправили с тобой, – она сделала ударение на слове «тобой», пытаясь подчеркнуть небольшую разницу в возрасте, – а ты вышел.

– Ну-ну, очень хорошо. Один ненормальный – это еще куда ни шло, но два идиота – это уже похоже на сумасшедший дом. Я не удивлюсь, если мы именно туда и попали.

– Так ты этого места не знаешь? – удивилась девушка.

– Нет, – Иван смутился.

– Так зачем ты вылез?

– А тебе зачем? – взорвался парень. – Тебя Марина специально приставила или это возраст такой «хочу все знать»?!

Глаза Ленки широко распахнулись. Ресницы запорхали, как крылья бабочки. Она отвернулась, села на бетон плиты. Он услышал, как девушка всхлипывает.

Иван нерешительно топтался рядом. «Очень хорошо… Человек о тебе заботится, а ты на него орешь… А чего она… Кто она мне, чтобы лезть в душу… Ты просто шизофреник. Да-да, шизофреник, параноик или… ну в общем я не знаю, как это называется, короче – сумасшедший. Надо же влюбиться в девушку из сна… Да ты своими воплями весь народ распугал».

Иван огляделся. Люди, которые вышли вместе с ним, уже разошлись.

Он тронул Лену за плечо. Та дернулась.

– Ну чего ты… Ну ладно… Ну идиот я…

Девушка подняла голову. Глаза ее покраснели. Она утерла слезы рукавом свитера. Осмотрела смущенного Ивана, вид которого удовлетворил ее самолюбие.

– Точно идиот. Выскакивает посреди поля, орет ни с того, ни с сего. Ну, а теперь скажи мне: что мы будем делать?

– Ну… не знаю… Следующая электричка завтра утром… Пойдем попросимся переночевать, – он кивнул на домики-дачи, – Авось пустят.

– Ну-ну, очень хорошо… – передразнила его Ленка и побежала с железнодорожной насыпи по песчаной дорожке.

Они вошли внутрь туманного колпака. У Ивана возникло ощущение, что он незванно-непрошенно ворвался в чужой, чуждый, к пришельцам извне мир. Когда он был здесь с «девушкой из сна», все было по другому, а сейчас… Сейчас они стояли на песчаной дороге. Слева и справа из тумана выступали дачные домики, окрашенные в яркие цвета, что казалось неестественным в этой тоскливой злобе, витавшей в воздухе.

Иван тронул калитку ближней к нему дачи, и та со скрипом отворилась. Они прошли по аккуратно выложенной красным кирпичом тропинке к двери, постучали. Ответа не было. Внутри дома царила тишина.

Они обошли еще пять домов, но и в них никого не оказалось. Везде царила тишина, то тут, то там прерываемая еле слышным зловещим шорохом.

«Странно, – подумал Иван. – Даже шум проезжающих поездов не слышно». Но вслух этого не сказал. Ленка и так оборачивалась на каждый звук, а когда оказалось, что и в пятой даче никого нет, то она уцепилась за его руку и буквально выволокла его с участка.

– Пойдем отсюда… Мне страшно..

– А кто тебя просил вылезать, сейчас бы дома была.

Лена смутилась.

– Все равно пойдем, пойдем в лагерь, здесь не далеко.

– Сейчас, – Иван направился к следующей калитке. – Последний раз, попытка не пытка.

Он постучал в дверь. Ответом была все та же тишина, которую он ждал, и в тоже время не верил, что во всем поселке никого нет. Абсолютно.

Иван вздохнул. Ленка направилась к калитке. Вдруг неизвестно откуда взявшийся порыв ветра распахнул дверь. Девушка остановилась. Он оглянулся на нее, приглашая войти.

Внутри дом имел не такой обжитой вид, как снаружи. Пол, мебель, газовая плита были покрыты слоем пыли, испещренным точками, как будто здесь ходило какое-то животное, конечности которого оканчивались копытцами или костяными наростами, оставившими эти следы.

Ленка вошла в комнату. Осмотревшись и увидев такой беспорядок и запустение, вышла, но через некоторое время вернулась с веником из свежесломанных веток.

– Чем пришлось пожертвовать хозяевам? – улыбаясь спросил Иван. Ему было смешно видеть девушку в роли хозяйки, ведь несколько минут назад она была испуганным ребенком.

– Абсолютно ничем, – Лена не обратила внимания на подвох в словах Ивана. – Я думаю тебя не затруднит убраться отсюда на улицу.

– Надолго?

– Когда надо будет, позову, – тон ее не допускал дальнейших пререканий, и Иван подчинился. Он вышел, достал из пачки сигарету и закурил. После первых затяжек голова пошла кругом, последняя сигарета была выкурена утром.

Стало темнеть.

С наступлением темноты туман рассеивался. На небе загорались первые звезды.

«А в общем-то неплохое место. Если не считать тех странных обстоятельств, при которых мы сюда попали».

Он толкнул дверь и остановился…

Внутренности домика были вычищены и блестели, будто на уборку потратили пол дня, а не каких-нибудь десять-пятнадцать минут.

Ленка стояла раскрасневшаяся, с веником в руках, перед ней на газете громоздилась куча мусора.

– Ну чего встал? – сердито спросила она. – Иди выбрось мусор, а я поищу чего-нибудь съедобного.

– Ну-ну, ну-да… Ни дать, ни взять – семейная чета, выехавшая на дачный участок для совместного сознательного труда.

Ленка залилась смехом, звонким и чистым. Все ее страхи перед этим местом остались где-то далеко-далеко. Сейчас она была хозяйкой, хоть и временно, но…

Когда Иван вернулся, девушка стояла у плиты и что-то помешивала в кастрюльке. В воздухе витал вкусный запах, весьма располагавший к ужину. Тем более, что было уже девять часов.

Ленка обернулась на звук открывшейся двери.

– Я тут посмотрела и нашла пельмени, на вид вполне съедобные.

– Дорогой, – добавил Иван.

– Что? – не поняла Лена.

– Я говорю, чтобы все походило на семейную идиллию из американского фильма тебе стоило бы добавить «дорогой».

Ленка озорно стрельнула в его сторону глазами.

Через несколько минут она сняла с плиты кастрюлю и поставила на стол.

Они поели.

– Так, а теперь спать. – Иван сыто потянулся. Девушка посмотрела на кастрюлю с бульоном.

– Посуду можно не мыть, хватит с них того, что ты прибралась.

Иван подошел к дивану, снял покрывало и кинул его на пол.

– Ты – на диван, я – на пол, и никаких возражений, – Парень снял куртку, свернул, бросил на покрывало и лег.

«Ладно, не замерзнем как-нибудь». Он закрыл глаза в ожидании появления «Ее», но она не приходила. Иван поворочался, пока, наконец, не заснул.

Проснулся он от жуткого холода. Посмотрел на часы. Ровно час ночи. И тут Иван почувствовал на себе чей-то взгляд. Повернул голову в сторону дивана.

На него смотрели восемь фосфоресцирующих глаз. Сначала он увидел только глаза, а потом различия в темноте силуэт паука, паука-гиганта.

На Ивана вновь нахлынул страх, родственный тому, который он испытывал во время поисков ночлега.

Насекомое было примерно с пол-метра. Оно сидело на диване. Глаза наблюдали за Иваном, а лапы сновали по телу Лены, опутывая ее паутиной. Иван потер руками глаза. Когда он их снова открыл, паука не было, зато была она, «девушка из сна».

Она стояла у дивана, мертвенно бледная, одетая во что-то напоминающее саван. Как заботливая мать, девушка укутала Ленку, осторожно подняла ее и пошла в дальний, темный угол комнаты. Все это время «принцесса сна» не сводила с Ивана глаз. Дойдя до угла, девушка остановилась и стала медленно уходить в темное пятно на полу. Когда исчезла ее голова, Иван будто очнулся и успел заметить, как в темноту скользнули мохнатые паучьи лапы.

Несколько минут Иван сидел на полу, смотря в угол и твердя про себя: «Ничего не было, ничего не было, ничего не было. Это сон, страшный сон». Наконец, он обернулся. Залитый лунным светом диван был пуст.

Когда он увидел, что Ленки нет, то бросился к темному пятну, которое оказалось спуском в подвал. Иван зажег спичку и увидел ведущую вниз лестницу. Безоружным он идти туда не хотел, что бы там ни было – рай или преисподняя. Он схватил со стола нож и стал спускаться вниз, осторожно проверяя ступени. Наконец, ноги почувствовали леденящий холод земляного пола, холод, от которого сводило зубы. Парень зажигал одну спичку за другой, осматривая подвал, пока в одной из стен не нашел лаз.

Он был широк лишь настолько, чтобы ползти по нему с вытянутыми руками, цепляясь пальцами за глину. Скоро пальцы стали неметь, под ногтями образовалось месиво из земли вперемежку с кровью, и Иван приспособил для этого дела нож, втыкая его по самую рукоятку, а затем подтягиваясь к нему.

Земля с боков подземного хода осыпалась, нехотя пропуская вперед тело Ивана.

Лаз был длинным, извилистым и отнюдь не коротким. Иван отдыхал три раза. На третий раз он уже решил, что зря залез сюда, и вообще зря вышел на этой треклятой станции, и что Ленка неизвестно где и неизвестно что с ней, а ему суждено умереть в этом проходе, рассчитанным видно на червей переростков. Внезапно ему послышался шорох. Он остановился отдыхать как раз у очередного поворота.

«Если там за поворотом не будет выхода, лягу на спину посреди этого тоннеля, буду курить и задохнусь в никотиновом дыму», – решил Иван. Он повернулся на бок и пополз. И, видимо, судьбой ему не было предначертано умереть от рака легких, за поворотом оказался выход, хотя Иван на него и не рассчитывал. Парень высунул голову из тоннеля и…

То что он увидел поразило его настолько, что едва хватило сил сдержать вопль ужаса и отвращения.

Тоннель вывел его в огромный зал. Пахло кровью, и вообще, это место чем-то походило на скотобойню, но работали здесь не люди, а пауки.

Одни пауки сдавали тела людей, опутанные сетью так, что снаружи торчала одна голова. Другие принимали их, вроде как вели учет. Третьи взвешивали. Четвертые носили, взвешенные и учтенные тела, и укладывали их в ячейки и прочее, и прочее, и прочее. Был даже паук выполнявший роль то ли палача, то ли потрошителя. Он откусывал жертвам головы.

Это был слаженный механизм.

Ивана вырвало. Неужели и Ленку ждет такая участь. И все из-за него. Он выбрался из тоннеля. Стена, в которой находился тоннель, была в тени, но рядом были такие же выходы, как тот, который парень только что покинул. И то из одного, то из другого вылезали пауки, волоча за собой опутанные жертвы.

Ячейки находились в стене перпендикулярной этой, с тоннелями. Иван лег и осторожно пополз, вжимаясь насколько это было возможно в землю. Песок, который покрывал пол, шуршал, казалось, настолько громко, что парень то и дело останавливался, оглядываясь на пауков, не услышали ли его. Но те либо были слишком заняты, либо звук не долетал до них.

Во время одной из остановок на Ивана сверху посыпался песок, мелкие камешки. Перед лицом мелькнула маленькая голова с ужасными челюстями, мохнатые лапки. Брюхо же свое паук вытаскивал осторожно, как если бы это была хрустальная ваза тонкой работы.

Вдруг он остановился, видно почувствовал тепло, исходящее от живого тела.

Иван лежал неподвижно, не зная что делать. В голове вихрем пронеслись мысли.

«Попался… Так же как все – на скотобойню… Убить, убить его, к чертовой матери, благо нож есть… Догонят, догонят и уж тогда…»

Вдруг рой мыслей исчез, и осталась одна, холодная и четкая, как строчка из учебника. «Лежи неподвижно, своим жертвам пауки впрыскивают яд, неизвестно, как действует он на человека, лежи спокойно, как-нибудь выкрутимся».

Иван закрыл глаза. Он чувствовал, как паук быстрыми и точными движениями спеленал его. Паутина была клейкой и имела мерзкий запах. Она быстро подсохла и в тех местах, где попала на кожу, стянула ее. Боль пронзила тело парня. Иван сжал зубы, чтобы не закричать. Его куда-то поволокли, затем подняли за ноги, повертели, встряхнули, потом снова волокли и, наконец, затолкнули в ячейку-хранилище. Только тогда он открыл глаза и огляделся.

Его поместили в третий ряд ячеек, средний. Сверху было два ряда и снизу два. В каждой ячейке находилось по одному человеку.

«К двухтысячному году каждому отдельную квартиру, вспомнил Иван бывший не так давно популярным лозунг. Интересно, это истерика или я уже сошел с ума и сижу в психушке?»

Ячейка была на глубину тела среднего человека. Снаружи свешивались головы. У хранилища имелись и часовые. Пауки, их было десять, время от времени подходили к той или иной ячейке, что-то делали и снова возвращались на место. В ведении каждого стражника находилось около пятидесяти ячеек.

Человек в соседней ячейке зашевелился. К нему тут же подскочил паук и укусил его в шею. Человек затих.

«Так вот оно что, яд действует на людей, как снотворное. Видно не хотят, чтоб продукт портился».

Иван опустил голову и закрыл глаза. Нужно было отдохнуть. Усталость навалилась на него, и парень не заметил, как уснул.

Когда Иван вновь открыл глаза, в зале было темно, до этого помещение освещали какие-то подобия факелов, но сейчас и этого света не было. Темнота и тишина, лишь только где-то капала вода или кровь…, стекавшая с обезглавленных тел. При этой мысли у него комок подкатил к горлу.

Иван попробовал шевельнуть рукой, но она крепко прилипла к паутине. Он дернул руку что было сил. Жгучая боль пронзила его, на несколько секунд сознание ушло. Когда Иван очнулся, то почувствовал, что по руке стекает теплая струйка. «Кровь, опять кровь, сколько я ее за сегодня насмотрелся».

Но теперь рука была свободна, хотя и плохо повиновалась.

Иван разрезал ножом паутину и выбрался из кокона, рубашку пришлось снять, так как она намертво прилипла к паутине, штаны же были покрыты таким слоем грязи, что отделить их от паутины не составило труда. Иван выбрался из ячейки. Пауки куда-то исчезли. Осталось только двое часовых, стоявших по краям хранилища.

Он был свободен, а это главное. Найти среди пленников Ленку не составило труда из-за ее шикарных русых волос.

Девушка была без сознания. Иван быстро распорол кокон, слава Богу паутина не задела кожи. Теперь нужно было снять паутину с девушки, чтоб она не тащила ее на себе.

Иван занялся этим делом, когда Ленка стала приходить в себя. Увидев, что кто-то ее раздевает, она вскрикнула. Ближний часовой тут же направился в сторону крика.

– Молчи! – шепнул Иван. Ленка узнала его голос и затихла.

«Глаза, опять эти глаза». Иван прислонился к стене. Восемь фосфоресцирующих глаз приближались. Он умел делать выводы. Особенно из тех ситуаций, которые заканчивались не в его пользу. Пауки обладают гипнотическим взглядом, и то, что случилось наверху, было тому хорошим подтверждением.

Иван уставился на брюхо паука, выбирая удобное место для удара.

Сторож приближался. Лоснящееся черное брюхо с омерзительными бородавками колыхалось при ходьбе. Когда их разделяло всего два-три метра, паук клацнул челюстями, из его глотки вырвался запах гнили и холода. Иван прыгнул вперед, точным ударом вонзил нож и распорол брюхо паука снизу до верху. Насекомое упало, из брюха вывалилась похожая на желе, светящаяся в темноте, масса. Запах гнили и разложения перебил, казалось, все остальные. Ленка, все еще сидевшая в ячейке, закашлялась.

Иван помог девушке спуститься. Ленка окинула взглядом поле битвы и, увидев останки паука и валяющиеся рядом внутренности, уткнулась лицом в грудь Ивана. Тот почувствовал, как кожу обжигают горячие слезы.

Ленка билась в истерике.

Послышался шорох, видно второй страж что-то почувствовал или просто решил «поболтать» с напарником. Но так или иначе он шел сюда. Пора было уносить ноги. Иван отвел голову Ленки и влепил ей пощечину, которая привела девушку в чувство.

Парень схватил ее за руку и побежал к стене, где находились тоннели.

Когда они добрались до нее, и Иван заставил Ленку влезть в один из тоннелей, от хранилища послышался крик похожий на шипенье змеи и крик выпи, видимо часовой обнаружил своего напарника мертвым. Оглядываться не было времени, и Иван нырнул в лаз вслед за девушкой.

На этот раз двигаться по тоннелю было труднее, Иван упирался ногами в стены и руками толкал вперед Ленку. Куда выведет этот ход, он не знал. Вероятность того, что они попадут в тот дом, где остановились на ночлег, была невероятно мала. Погони пока не было, но Иван не был уверен в полном ее отсутствии и поэтому вздрагивал при каждом шорохе.

Наконец, когда по расчетам Ивана они преодолели две трети пути, сделали остановку. Ленка рассказала, что проснулась ночью от укуса, открыла глаза и увидела отвратительную морду паука, и если бы не потеряла сознание, то, наверное, сошла бы с ума.

Сзади в тоннеле послышался шорох и сопение. Иван напрягся, звуки приближались, и теперь к ним добавилось злобное шипение.

– Это за нами? – спросила Ленка.

– А что, кроме нас здесь еще кто-нибудь есть? – ответил вопросом на вопрос Иван.

– Теперь тебе придется ползти самой и побыстрее.

Они двинулись дальше.

Девушка передвигалась быстрее своего освободителя. Она была меньше Ивана, и для нее тоннель казался более просторным. Иван стал передвигаться с помощью ножа, как по дороге в зал, правда, тогда его никто не догонял. Шипение становилось все ближе и ближе. Но вот за поворотом Лена обнаружила выход, и тут же в глубине тоннеля раздался слышанный ранее крик преследователей. Они учуяли запах своих жертв. Это прибавило беглецам прыти. Ленка, работая локтями, быстро преодолела расстояние, отделявшее их от выхода. За ней, весь в поту и налипших комьях земли, выкатился Иван.

– Быстро наверх! – скомандовал он, а сам повернулся к входу откуда появилась голова паука.

Восемь глаз хищно сверкали, с челюстей капала слюна. Иван что было сил ударил в то место ногой, между глазами и челюстями, где у человека находится переносица. Раздался треск ломающейся хитиновой пластины и визг паука, отскочившего назад. Иван огляделся и увидел ящики с краской, видимо предназначенной для ремонта дома. Быстрыми, насколько было возможно, движениями он заложил ими вход в тоннель и поднялся наверх. Ход вывел их в другой дом. Ленка сидела на кровати и плакала.

– Хватит, малыш, надо выбираться отсюда. Это псевдобаррикада дома не выдержит, да и сражаться с толпой пауков труднее, чем убивать их поодиночке.

Иван, оглядываясь на дыру ведущую в подвал, дошел до двери, дернул. Дверь была заперта.

– Черт! – взревел он. Внизу раздался грохот рушающейся в подвале баррикады. Иван схватил стул и высадил окно, затем схватил девушку за руку.

– Ну, быстро вниз и бегом отсюда.

Девушка прыгнула. Парень обернулся к люку подвала. Снизу слышался скрежет и хлопки, банки с краской лопались под тяжестью пауков. Иван вытянул лестницу, кинул ее на пол и выпрыгнул в окно. Ленка ждала его на песчаной дорожке.

– Господи! Что ты за… я не знаю, шага без меня не может сделать. – Иван огляделся. Им повезло, дома, откуда они вылезли стояли во втором ряду от станции. Отсюда виднелась пустая плита-платформа. Послышался шум приближающегося поезда. Иван посмотрел на часы.

Семь часов пятнадцать минут. Прошло всего шесть часов с того момента, как он спустился в подвал вслед за пауком, но казалось, что пробыл он там минимум дня три.

Они стояли на платформе, а из вагона спускались люди. На неуловимое мгновение Иван выпустил руку девушки и она вдруг рванулась к статной женщине с двумя, до предела нагруженными авоськами.

– Не ходите туда, там – пауки! – Женщина отскочила от Ленки, как от прокаженной. Спутанные волосы, грязная рубаха и выкрики даже по своему смыслу не располагали к беседе. Иван тут же подскочил к Лене, схватил ее за руку.

– Извините! – сказал он. Женщина осмотрела его критическим взглядом, хмыкнула, и важно покачивая авоськами, направилась к дачам.

Иван притянул девушку к себе и прошипел:

– Ты что? В сумасшедший дом захотела? Ее же жрать будут – она не поверит!

Иван втолкнул Ленку в вагон электрички и поднялся следом. Поезд тронулся. Он кинул последний взгляд на дачный городок и ему показалось, что он видит в разбитом окне дачи блеск глаз их преследователей. Парень обернулся. Ленка стояла у стекла двери в соседний вагон и поправляла волосы.

– Так ты меня проводишь домой? – она обернулась, кокетливо сверкнула глазками. – А то я опять вляпаюсь в какую-нибудь историю…

«Черт возьми! Она меняется каждую минуту. Недавно испуганная и жалкая женщина, минуту назад – борец против пауков, а сейчас маленький беззаботный ребенок, каким была до всех этих страшных событий».

– Ну-ну… очень хорошо… А тебе не стыдно вмешиваться в личную жизнь человека на два года старше тебя…

– Ну два – не двадцать, – вставила Ленка.

– … И во-вторых, отбивать у своей вожатой без пяти минут жениха?

Девушка сверкнула глазками, залилась смехом и озорно сказала:

– Не-а, – и тряхнула головой. Волосы золотистым покрывалом взлетели вверх и опустились на плечи.

Иван посмотрел вниз.

По самой кромке пола вагона полз паук.

На мгновение всплыло воспоминание о «принцессе из сна», правда теперь оно было далекое и туманное. Парень поморщился и носком кроссовки брезгливо раздавил насекомое.

«И все сначала», – пришла откуда-то мысль. Иван улыбнулся и, заметив, что Лена внимательно наблюдает за ним, притянул ее к себе и обнял.

– Я так и не получила ответа на свой вопрос, – девушка сердито ткнула его кулачком в грудь. – Ты проводишь меня?

– Конечно, – коротко ответил Иван.

Самосвал со скрежетом затормозил и, провизжав юзом по мокрой от дождя дороге, остановился.

– Ну вот, отсюда напрямки через лес километров семь будет, не больше, – водитель махнул рукой куда-то в черноту ночи и добавил. – Тут ошибиться невозможно. Пойдешь прямо до болота. Там через него гать должна быть. Поищи. Она заметна, так что найдешь. Переправишься и по оврагу, вдоль ручья дойдешь до деревни. Только знаешь, парень, зря ты туда в такую ночь пошел! Нехорошие тут места! Я, хоть и не верующий, но этого леса боюсь. Есть тут что-то такое… В общем, сейчас я бы туда не пошел!

– Нет, шеф, я спешу, – отмахнулся Сеня.

– Понимаю, девушка наверное заждалась! – усмехнулся водитель

– Да нет – родители, – Сеня, шурша плащом, выбрался из кабины, – Я ведь пока учился, к ним ни разу не наведывался. Давно тут не был! Больно охота поскорее добраться!

– Ну, как знаешь!

– Спасибо, что подбросили!

– Да какое там! Если бы по другой дороге, так до самой деревни, а так… Тебе вон сколько пахать надо!

Самосвал взревел двигателем и укатил, мигнув на прощание габаритными огнями.

Сеня поежился под холодными брызгами дождя, тяжело вздохнул и пошел в ночь.

В считанные минуты он промок до нитки. Во тьме ничего не было видно. Сеня натыкался на кусты малины и корявой бузины, на молодые рябинки и колючие елочки и те обрушивали на него целые потоки воды.

Несколько раз он запнулся и даже один раз упал, так что в конце концов начал проклинать себя за свою несдержанность и глупость. Ну что бы не переждать ночь на вокзале и днем приехать в деревню на автобусе, как все нормальные люди?! Так нет же, поперся в глухую ночь, в проливной дождь, через лес, да еще в такую даль! Кстати, еще и болото пересекать надо! Вот уж действительно влип! И как сразу не подумал, что в таком мраке через болото идти – это самоубийство! Ну, не идиот ли он после этого!

Вдруг, что-то оборвало его мысли. Какой-то звук, совершенно не характерный для леса.

Сеня остановился, прислушался, что бы это могло быть, и вздрогнул, когда из мрака ночи донеслось приглушенное и вкрадчивое «бом-м-м». Что-то неестественное, непонятное и пугающее было в этом звуке. Вот он снова повторился, «бом-м-м». Нет, этот звук Сеня не мог спутать ни с чем. Это бил КОЛОКОЛ! Да, КОЛОКОЛ!!! И это было дико, потому что Сеня отродясь не слышал о том, что где-то в здешних лесах есть церковь, а в самой деревне почему-то ее не было! Ближайший приход находился в полсотни километров отсюда и его два маленьких колокола вряд ли могли быть услышанными здесь, да еще в сильный дождь! Однако, вот, из ночного мрака, сквозь шелест дождя донеслось, «бом-м-м».

Невидимый колокол бил настойчиво, словно звал кого-то, но в этом зове была какая-то неведомая, безграничная скорбь.

Преодолевая омерзительную тяжесть в груди и неизвестно откуда взявшееся чувство страха, Сеня пошел сквозь бурелом и разлапистые колючие елки, время от времени останавливаясь и прислушиваясь. А колокол все бил, холодно и монотонно. Сеня никак не мог понять, что же его так пугает, но страх засел в груди ледяной иглой и… звал, тянул, подгонял и, чем ближе раздавались удары, тем короче становилась пауза между ними.

БОМ-М-М… БОМ-М-М… БОМ-М-М… БОМ-М-М…

Воздух вокруг уже гудел, сотрясался при каждом ударе и Сеня, сам того не замечая, бежал, с хрустом вламываясь в сухие елки и разбрызгивая вокруг себя липкую жижу. Он не видел, что на пути стали попадаться лишь мертвые стволы берез, да чахлые маленькие сосенки, что земля под ногами колышется при каждом шаге и булькает, забрызгивая грязью руки, что трава, папоротник и малина давно уже сменились на мох и хвощи, что все вокруг мерцает бледным призрачным светом и можно разглядеть каждую иголочку на ветке дерева или отдельные стебельки в копне кукушкиного льна. Он не заметил, как порвал и потерял плащ, когда лез сквозь бурелом. Он не чувствовал, что весь исцарапан и измазан грязью, листьями, хвоей и паутиной. Он бежал как сумасшедший, словно за ним гналось какое-то чудовище.

А колокол бил где-то совсем рядом. Нет! Уже не бил, а надрывался, бесновался!

БОМ!.. БОМ!.. БОМ!.. БОМ!..

Он сходил с ума и Сеня впал в безумие вместе с ним. Он мчался вперед, не разбирая дороги и не взирая ни на что, до тех пор, пока всем телом не ухнулся в густую, смердящюю трисипу.

Тяжелый запах гниения, ударивший в нос, привел Сеню в чувство.

Он не сразу понял, что произошло, где он находится, и, как он, вообще, попал в эту вонючую яму. Когда, наконец, в голове более-менее прояснилось и до сознания дошло, что это болото, и что он в него погружается, Сеня рванулся, пытаясь вырваться из липких, холодных объятий трясины, но она протестующе чавкнула и еще больше втянула его в себя.

И тут, где-то над головой ударил колокол.

БОМ-М-М!!!..

Почти одновременно, что-то обхватило Сеню за бока, выдернуло из булькающей жижи и потянуло наверх. Потом он почувствовал под собой камень, холодный и скользкий, и тут же грубый, хриплый голос проревел над самым ухом: «Вставай, скотина, а то, того и гляди, ОНИ вырвутся раньше времени!!!». Сеня, стоя на четвереньках, мотал головой и кашлял от попавшей в рот тины. Мысли путались в голове. Удар по ребрам швырнул Сеню на мокрый камень и он снова распластался, не в силах подняться. А голос вновь ворвался в его сознание.

– Встать, ублюдок!!! Встать!!!!!

Целый град ударов обрушился на Сеню. Нос и губы его были разбиты, на лбу кровоточащая ссадина, руки, ноги, тело буквально изнывали от боли, но эта боль словно протрезвила его. Мысли собрались в единый пучок. Шум в голове хоть и не утих, но стал менее назойливым и громким. Это позволило ему встать на ноги и осмотреться.

То, что он увидел, поразило его.

Вокруг, на сколько хватало глаз тянулась густая, белая дымка, из которой выступал каменный пятачок. На нем-то Сеня и стоял. Здесь же, между двух каменных столбов, на железной перекладине висел тяжелый, черный колокол. От его языка до самого пятачка тянулся канат, старый и измочаленный. А дальше, над дымкой, просто так, без всякой поддержки парил громадный, до ужаса мрачный гроб. Бледный, мертвенный свет полной Луны серебрил его черные, металлические бока. Огромная крышка была чуть приподнята и из-под нее валил красный пар. Казалось, что там, в гробу кипит расплавленная сталь.

– Ну, что стоишь?!! Чего ждешь?!! Бей!!! Бей в колокол!!!

Сеня оглянулся. Кошмарный старик, в лохмотьях, весь изрытый язвами, морщинистый, сухой донельзя, покрытый пучками то ли волос, то ли шерсти, измученный и истерзанный, размахивая своими грязными, волосатыми руками и брызжа желтой слюной орал, как сумасшедший.

– Чего ждешь, кретин?!! Я слишком стар, а ты пока еще молод!!! Бей же!!! Бей!!! Скорее, пока ОНИ не вышли!!! И помни, когда оборвется канат, а это будет через семь лет, гроб упадет на Землю и из него выйдут Ангелы Безумия!!! ОНИ поднимут всех мертвецов из могил и настанет Конец Света, ибо Ангелы откроют Путь на Землю Тому, кто уже тысячи лет выдает себя за САТАНУ и этот самозванец поведет Легионы Мертвецов на Человечество и они будут истреблять людей в Кровавой Бойне!!!

А потом сам САТАНА ступит на Землю и начнется Битва и я верю, верю, что САТАНА победит, потому, что Безумие – это нечто, это Зло ради Зла, Зло ради Уничтожения, а ОН – Великий и Мудрый САТАНА – несет ЗЛО ради Блага МИРА, ради Справедливости, ради Торжества Над Безумием, ради Кары Преступнику и Грешнику, Насильнику и Убийце, ради Кары!!!.. А!.. Да тебе не понять!!! Не понять!!! Ведь ты всегда знал совсем другое!!! Ну, да ничего!!! Ты убедишься, убедишься, когда Бог придет на Мертвую Землю и никого, слышишь, никого не найдет!!! Ни-ко-го!.. А теперь… прощай! И я надеюсь, что ты сам все поймешь! Сам!

Старик сделал шаг назад и тихо исчез в белой дымке.

Сеня посмотрел на гигантский, черный гроб, на огонь вырывающийся из-под его крышки, на полную Луну и ему захотелось бежать, вслед за стариком упасть в эти молочно-белые клубы и исчезнуть, исчезнуть в Вечности. Но он сделал шаг вперед и по телу разлилось непреодолимое желание взяться за канат и бить в колокол… Бить… Бить… Бить…

Если вам доведется быть на каком-нибудь большом, старом болоте, постойте и послушайте, может быть вы услышите, как бьет колокол, отсчитывающий последние часы Человечества.

Лешка переходил через дорогу по сумрачному подземному переходу, когда она привязалась к нему, протянув сухую, костлявую руку, заскрипела, зашамкала своим беззубым ртом: «Сынок, дай червончик на хлебушко! Не жмись! Дай!»

При других обстоятельствах он выгреб бы из своих карманов все мятые рублевки и трешки, но сейчас, после столь беззастенчивой просьбы, ему совершенно расхотелось давать милостыню этому скрюченному существу с изможденными глубокими морщинами чертами лица, спутанными, какими-то бесцветными прядями волос и глазами, совершенно пустыми, серыми, немного даже дикими.

– Извини, бабуля, я и сам на мели! Не могу я тебе ничего дать, – попытался отвязаться от нее Лешка.

– Врешь! – скрипнула старуха. – Есть у тебя, есть, только тебе жалко! А ты не жалей, не держи деньгу-то, а то как бы тебе потом во стократ больше жалеть не пришлось!

– Ну знаешь ли, бабуля! – возмутился Лешка, – ты мне еще и угрожать будешь! Иди-ка своей дорогой, а мне торопиться надо! Я и так уже опаздываю! – и он ускорил шаг.

– И опоздаешь, сынок, как пить дать, опоздаешь! – заскрипела за спиной старуха, потом, вдруг, засмеялась, как закудахтала, и смех этот скрипучий и тонкий вызвал у Лешки неприятную дрожь.

С трудом преодолевая желание оглянуться, он дошел до конца перехода и стал подниматься по лестнице.

Пустынные мрачные улицы, освещенные тусклыми желтыми фонарями, да грубой рекламой коммерческих киосков, наводили тоску, к которой примешивалось какое-то непонятное щемящее чувство, возникшее после встречи с явно безумной старухой. Лешка посмотрел на часы. Была половина одиннадцатого. Последний автобус через двадцать минут! Надо спешить! Лешка еще ускорил шаг, но этого ему показалось мало и он побежал легкой трусцой, постепенно увеличивая темп.

На автовокзале толстая диспетчер, сильно похожая на свинью, рявкнула, что автобус предвидится только в двенадцать часов и он – Лешка – может катиться на перрон и ждать хоть до посинения. Ничего не ответив на это, Лешка вышел на улицу и уселся на жалобно скрипнувшую скамейку прямо под расписанием маршрутов.

Не прошло и пяти минут, как к перрону подрулил длинный «Икарус»-«гармошка».

«Видимо, диспетчер ошиблась», – подумал Лешка и зашел в автобус. Пропихнув в кассу две мятых рублевки и оторвав пару маленьких красных билетиков он сел, достал из дипломата книгу и, раскрыв её, углубился в чтение.

Автобус тронулся.

Только минут через десять Лешка почувствовал неладное. «Икарус», надтужно ревя мотором, несся без остановок в непроглядную тьму. В окна, залитые грязью, ничего не было видно. Встав и пройдя в конец салона, Лешка убедился, что автобус не мылся уже «лет сто» и разглядеть что-либо сквозь мутные стекла, учитывая еще, что на дворе ночь, невозможно. Попробовал открыть форточку, но все они, несмотря на сентябрь, были заклинены и его усилия оказались напрасны.

«А вдруг этот придурок уже проехал мимо! Он ведь не спрашивает, куда мне надо!» – подумал Лешка, повернулся, чтобы идти к водителю и вздрогнул…

Возле дверей кабины стояла старуха из подземного перехода. Ее зияющие провалами глаза смотрели на Лешку в холодной, злобной усмешке. Сморщенные губы плотно сжаты. Длинные до пояса, спутанные, пепельные волосы сильно напоминали пыльные клочья толстой паутины.

Лешка хорошо помнил, что зашел в автобус один. Впрочем, уже само присутствие старухи даже на вокзале было бы невероятным, ведь он бежал, и бежал быстро, а старуха еле-еле ковыляла и просто не смогла бы догнать его.

Лешкины мысли прервало скрипучее, тонкое кудахтанье. Оно становилось все громче и постепенно теряло женские старческие нотки. Это хихиканье, почему-то перебивающее гул мотора, заключало в себе нечто зловещее; нечто холодное и мерзкое расходилось по салону автобуса. А старуха тряслась в этом сумасшедшем приступе смеха и Лешка, немея всем телом, увидел, что это сухое, сгорбленное существо начинает медленно выпрямляться, вытягиваться вверх.

Хихиканье неожиданно прервалось и наступившую на мгновенье тишину разорвал дикий хохот, от которого сердце сжалось в свинцовый комок, а все остальное внутри заледенело, словно кусок мокрой ваты в снегу.

Лешкин взгляд упал на тонкие, жилистые руки старухи и волосы зашевелились на его голове. Коричневые, обломанные ногти на скрюченных пальцах становились все толще и длиннее, все больше приобретая сходство с блестящими, словно металлическими, когтями. Старуха, вдруг, быстро, с громким хрустом выпрямилась, став чуть ли не в два раза выше. Выставив вперед плоскую грудь, запрокинув голову и широко раскрыв рот она оглушительно взревела и рев этот не мог бы принадлежать безумцу или какому-нибудь животному, ибо в нем было столько демонического, столько адского, столько кошмарного, что ни одно существо в мире не способно было его повторить. Парализованный ужасом Лешка увидел, как из гнилых беззубых десен выдвинулись желтые, кривые клыки, а когда голова опустилась, то на него глянули черные, узкие, почти ромбовидные зрачки на желтом фоне звериных глаз.

И только тогда Лешка закричал, сдавленно, хрипло, до боли в горле.

В ответ ему снова разразился оглушительный безумный хохот. Монстр, когда-то бывший старухой, сделал шаг вперед. Его оранжевая кожа, покрытая фиолетово-зелеными пятнами, залоснилась слизью.

Лешка вздрогнул. К нему вернулась способность двигаться. Страх придал ему силы! С громким воплем он бросился в конец автобуса, на ходу замахнулся дипломатом и швырнул его в заднее стекло. Осколки хрустальным дождем посыпались наружу. Лешка ткнулся в разбитое окно, схватился за его край и обмер.

Далеко внизу колыхался посеребренный лунным светом еловый лес. На горизонте желто-белым заревом электрических огней пылал город. Высоко в небе в дымке облаков плыла бледная полная луна.

Скользкие когтистые лапы схватили Лешку за шею и оттащили от окна. В затылок пахнуло смрадом и глухой рычащий голос прошипел: «Так во сколько ты оцениваешь свою жизнь, малыш? Во сколько?! Или, может быть, ты считаешь, что она бесценна?! Тогда ты ошибаешься!!!»

Пасть раскрылась. Над Лешкиной головой нависли два ряда длинных желтых клыков, с которых капала шипящая слюна. Лешка обреченно застонал и как-то совсем по детски зажмурился.

Челюсти монстра сомкнулись, с хрустом сокрушая человеческий череп.

Ромка переходил через дорогу по сумрачному подземному переходу, когда она отделилась от грязной, заплеванной стены и заковыляла к нему…

Вечером Джон заснул в своей новой, маленькой, уютной квартирке самым обыкновенным человеком, а проснулся…

Проснулся Джон от щекотки, было такое чувство, будто кто-то водит по телу сотнями мягких перышек. Открыл глаза и увидел свинцово-серое небо, затянутое маслянистыми разводами черного дыма. Вокруг что-то громко протяжно гудело, словно гигантское полчище мух… Мух!.. Джон стремительно сел и черная гудящая стая поднялась в воздух.

В ноздри как-то сразу, словно молотом по голове, ударил тошнотворный смрад гниения. Джон лежал, вернее сидел, в громадном котловане, вдоль одной стены которого до самого дна десятком метров ниже были навалены… трупы! Мертвецы! Тощие, изуродованные, полуразлагающиеся тела! Десятки, сотни, тысячи истерзанных покойников!

Жирные, черные и зеленые мухи с тяжелым гудением лениво вились над котлованом. Они же ползали и по Джону, вызывая омерзительное теперь чувство щекотки. Сверху донесся рокот… Да, Джон не мог ошибиться… Рокот мощного двигателя!

Джон быстро, на сколько это получилось, вскочил, но тут же соскользнул с мертвеца и ткнулся лицом в ухмыляющуюся морду черепа, обтянутого серо-желтой кожей. Отшатнувшись в ужасе, смешанном с отвращением, он принялся, лихорадочно работая руками и ногами, подниматься по усыпанному гниющей человеческой плотью склону. Рокотанье двигателя постепенно переросло в грохот.

Задыхаясь от смрада, со стянутыми приступом тошноты внутренностями Джон, наконец, выбрался из ужасного котлована, встал на краю, выпрямился и… не поверил своим глазам.

Грязно-желтый бульдозер с паучьей свастикой на борту полз по полю трупов, с хрустом и бульканьем погружая гусеницы в разлагающиеся тела. Тощий, жилистый водитель в форме солдата немецко-фашистских войск улыбался во всю длину своего тонкого чувственного рта. Желтый, заляпанный ошметьями кожи и плоти бульдозер пер прямо на Джона, толкая впереди себя бесформенную груду мертвых тел, и немец, казалось, не замечал стоящего человека вообще.

С воплем ужаса, совершенно не понимая, что происходит, Джон бросился бежать по полю, спотыкаясь и падая на развороченные трупы, снова поднимаясь и снова падая. Наконец, рухнув в зелено-коричневую лужу и залившись вонючей жижей с ног до головы, он замер и прислушался.

Рокот бульдозера остался далеко позади. Джон поднял голову и оглянулся. Четыре ряда колючей проволоки отделяли его от поля мертвецов! Это было невероятно, но факт оставался фактом, Джон пробежал через ряды ограждений, не заметив их!

С угрюмого, серого неба заморосил дождь. Капли воды, попадая на колючую проволоку, рассыпались бело-синими искрами. Ограждение было под огромным напряжением!

С трудом Джон поднялся из лужи и только теперь взглянул перед собой.

Черные, залитые зелено-кирпичной плесенью и мхами бараки сильно смахивали на жирных навозных червей. Они выстраивались вправо и влево, казалось, в бесконечный ряд. В промежуток между двумя ближними бараками Джон увидел виселицу с десятком медленно раскачивающихся трупов на ней.

Тяжело передвигая ноги по липкой и вязкой грязи, он пошел к повешенным, но тут откуда-то сзади со злобным лаем выскочила здоровенная овчарка и кинулась к нему. С громким криком Джон бросился бежать. Разбрызгивая грязь и жижу, он лавировал между скользкими смрадными строениями, а за спиной уже надрывалась целая свора разъяренных псов. Что-то мягкое и податливое попалось под ноги и Джон всем телом рухнул в рыжую ржавую массу. Свора псов пронеслась мимо и, когда он поднял голову, то увидел нескольких худющих, больше напоминавших скелеты, обтянутые кожей, людей. Собаки набросились на них и, сбив с ног, принялись терзать их. Люди даже не пытались сопротивляться, а молча покорились своей страшной участи!

Оглянувшись назад, Джон увидел обо что он споткнулся. В грязи, среди тяжелых вьющихся не смотря на дождь мух лежало тело женщины, к которой штыком был приколот младенец!

Ужас смешанный с полным непониманием происходящего охватил Джона, сдавил его, заставил вскочить и устремиться неизвестно куда.

Когда он остановился и сквозь пелену грязи, воды и холодного пота осмотрелся вокруг, то увидел нечто, повергнувшее его в полную прострацию КОШМАРА.

Вереница изможденных до невозможности, израненных, истерзанных людей-скелетов, серо-сине-желто-зеленые тела которых были покрыты ссадинами, кровавыми ранами, язвами и струпьями, стояла перед грязной обшарпанной громадой печи. Поджарые палачи в форме фашистских солдат с красными колпаками на головах, скрывавшими их лица, вернее – морды, хватали кого-нибудь из полутрупов в лохмотьях и бросали в тесную клетку, похожую на гроб, закрывали верхнюю крышку из стальной проволоки и отправляли в ревущий в печи огонь. Назад клетка-гроб приходила со скелетом, на котором еще дымились лоскуты мяса. Открывалась нижняя крышка и кости сыпались в телегу, наполненную почти до краев.

Вторая вереница полутрупов женщин, детей, стариков тянулась к газовым камерам, меченным. С лязгом кровожадных челюстей захлопывалась за группой обреченных железная дверь.

Джон в ужасе отвернулся, чтобы не видеть этот кошмар, но вместо него увидел еще больший кошмарный САДИЗМ.

На груде костей полулежала женщина истерзанная, измученная, покрытая по всему телу язвами и гниющими ранами. Ее почерневший живот вздулся и она корчилась в муках наступающего выкидыша. Пустые глазницы, заполненные стекающей по рваным щекам белой слизью, устремлены в небо. Рот искривлен в немом крике страданий. Палач со свастикой на голой, волосатой, потной спине, грязным, закопченным ведром в одной руке и острым, сверкающим штык-ножом в другой подошел к женщине и остановился, вероятно, любуясь.

Джон не выдержал и закричал, хрипло и протяжно:

– Не-е-е-е-е-е-е-ет!!!

Палач подставил под женщину ведро и с явным наслаждением воткнул в низ ее живота нож! Медленно растягивая и разрезая плоть он прошел до солнечного сплетения! Сизые внутренности с чавканьем, кровью и гноем вывалились из живота, в воздух плюнул багрово-коричневой струей и упал к ногам Джона кровавый эмбрион, вздрагивающий и извивающийся, как опарыш!

Джон отшатнулся было назад, но остановился и рухнул на колени, прямо в грязь, смешанную с кровью. Он воздел глаза к небесам, пытаясь воззвать к Господу Богу, но язык его присох к небу и глаза вылезли из орбит от ужасающей обреченности.

В свинцово-сером небе раскинула свои черные крылья громадная свастика, словно гигантская хищная птица смерти реющая над Миром, и на этой свастике лежал или висел распятый, тощий и истерзанный Человек.

И тогда Джон сжал свою голову руками до тупой сокрушающей боли и снова хрипло и истерично закричал:

– НЕ-Е-Е-Е-Е-Е-Е-Е-Е-Е-Е-Е-ЕТ!!!!!

Их нашли на железнодорожном вокзале возле пакгаузов. Все трое были страшно изуродованы.

У одного выдавлены глаза и начисто оторвана челюсть. Второй вообще лишился головы. Она была раздавлена, как орех попавший под молоток. Третий – распят на деревянной стене склада с помощью двух скоб, которыми стягивают бревна. В отличии от двух первых, на нем почти не было одежды. С его груди и живота полностью содрали кожу и всю эту огромную рану обильно посыпали солью. Врачи сказали, что он умер не столько от потери крови, сколько от дикой боли.

Все трое оказались особо опасными преступниками-рецидивистами. У всех по две судимости. Последний срок за изнасилование и убийство они не отмотали до конца и сбежали из исправительно-трудовой колонии. Лучшего места, чем три вокзала на площади, для того чтобы скрываться нельзя было и придумать, но они кого-то сильно задели и тот отомстил им.

Убийца не оставил никаких следов, кроме трех конвертов, приколотых булавками к телам убитых. В каждом было письмо следующего содержания:

До сих пор я и мне подобные скрывались, выходя на охоту лишь по ночам. Мы всегда старались сделать так, чтобы наши жертвы попали в список без вести пропавших и больше никогда его не покидали. Некоторые из нас действовали чрезмерно жестоко и открыто и тогда появлялись сообщения о маньяках. Если действовал наш, то, как правило, маньяка не находили, или же в крайнем случае откалывали откуда-то козла отпущения – безумного, но неповинного в половине повешенных на него преступлений человека. Он должен был нести наказание за свои дела и дела нашего собрата. Меня всегда удивляло, что в большинстве случаев этот выродок приговаривался к заключению в сумасшедший дом. Иногда даже, после «курса лечения» его выпускали на свободу, а он снова начинал насиловать и убивать ради того, чтобы убивать, а не для того, чтобы выжить.

Мы всегда ненавидели таких. Ими правило бесполезное, безумное Зло. Если кто-то из наших уподоблялся им, мы убивали его, ведь он становился Безумцем.

Последнее время мы добились больших успехов. Нам удалось заставить людей поверить в то, что мы не существуем. Около века мы жили с ними бок о бок и они об этом даже не подозревали. В конце концов мы осмелели на столько, что стали появляться в людных местах и к тому же днем. Люди разучились отличать нас от самих себя и это радовало.

Вот почему я оказался в подземном переходе между двумя железнодорожными вокзалами в два часа дня.

На вид мне шестнадцать лет, хотя прожил я раз в двадцать больше. Наверное, всякий, кто обращает на меня внимание, если такие, вообще, есть, думает, что я совершенно безобиден.

В тот день у меня было хорошее настроение и я решил повеселиться. Если бы я был одет подобающим образом, то я, наверное, сходил бы в кино, а потом посетил бы какой-нибудь ночной клуб или дискотеку. К сожалению мой вид говорил о том, что я просто уличная шпана и не больше, а потому все, что мне оставалось – это просидеть в каком-нибудь видеосалоне все сеансы до последнего. Так я и намеревался сделать, но черт меня дернул пересчитывать деньги, проходя по подземному переходу между вокзалами!

Я подсчитал всю мелочь, вынул из нагрудного кармана рубашки пятисотрублевую купюру, убедился, что она на месте, потом сунул ее обратно… и тут на меня надвинулись двое. Один высокий, белобрысый, другой – ниже на полторы головы, темноволосый. У обоих такие мерзкие, тупые морды, какие бывают только у подонков.

Высокий дохнул на меня вонью и дымом сигареты и сходу потребовал:

– Пятихатку давай!

Слева подрулил еще один в темно-синей куртке и они начали теснить меня с середины прохода к стене.

– Чего? – не понял я. Я и в самом деле не сразу врубился, что они хотят.

– Х… сосать умеешь, вот чего! Пятихатку давай! – вновь процедил высокий.

Только тут до меня дошло. Они приняли мою пятисотку за пятитысячную купюру и требуют, чтобы я ее им отдал! Вот это да! Со мной еще никто так не обращался! Конечно, у меня не было пяти тысяч, но с каких это щей я должен им что-то отдавать? И вообще, что за манера разговаривать?!

Я моментально принял решение.

Неожиданно сорвавшись с места, я проскользнул между синей курткой и стеной и побежал, лавируя среди прохожих. Проклятье! В переходе как всегда было полно народу с громадными сумками, коробками, чемоданами, мешками и еще черт знает с чем. Я перепрыгивал через них и вслед мне летели ругательства. Ну и плевать на вас!

Я выскочил из перехода и нырнул в толпу толкучки. Здесь мне легко удастся затеряться, да и может быть эти подонки, вообще, не побежали за мной. Я наивно поверил себе и уже начал успокаиваться, но когда оглянулся, то сразу же увидел белобрысого и того в синей куртке, а чуть поодаль темноволосый пытался протиснуться между торгующими. Я испугался, что они нагонят меня и пырнут ножом в спину. Нет, это не причинило бы мне особого вреда, но ощущение не из приятных. К тому же, когда мне больно, я плохо себя контролирую, а мне страшно не хотелось раскрывать свое истинное лицо в этой толпе.

Тут подвернулись два милиционера и я, пристроившись перед ними, пересек толкучку, время от времени оглядываясь назад, чтобы убедиться, что трое подонков идут за мной. Интересно, что бы они сделали, если бы вдруг узнали, кто я? Наверное, сели бы в первый попавшийся поезд и убрались бы отсюда к чертовой бабушке!

Выбравшись из толкучки я побежал к метро, сильно оторвавшись от преследователей, все еще пробиравшихся среди торговцев и покупателей. Может быть даже, я уже тогда ушел бы от погони, но…

Я добежал до входа в метро и начал толкать дверь от себя, и когда она открылась настолько, что я уже мог бы протиснуться, с той стороны появилась эта баба (извините, женщиной назвать ее не могу). Она, нагло глядя мне в глаза сквозь грязное, толстое стекло, начала толкать дверь мне навстречу! Знаете, среди представительниц женского пола встречаются такие экземпляры, кото рые считают, что они совершенны и неотразимы, и что все и вся должны уступать им при любых обстоятельствах. Такие вот стервы всегда и все про всех знают и в любой момент готовы пустить очередную сплетню с изрядной долей вранья! А стоит дать им малейший повод, чтобы что-то обругать и заткнуть поток их излияний уже невозможно никакими силами!

Я предпочитаю не связываться с такими. Вот и в этот раз я уступил ей и дождавшись, когда она соизволит пройти, помчался вниз по ступенькам, между двумя потоками людей.

Эта задержка дала фору моим преследователям, но я надеялся, что они отстанут от меня, когда я пройду турникет. У меня был проездной, а вот им, надеюсь, нужны жетоны.

Так оно и оказалось. Почти…

Я пробежал турникет, махнув проездным перед носом контролера, и спустился на платформу. Поезд, который стоял там, шел в центр города, что мне и было нужно, но я чуть-чуть не успел и он захлопнул двери перед моим носом. Добежав до середины платформы я спрятался за одной из колонн. В этот момент из туннеля появился поезд, направлявшийся на окраину. Я выглянул из-за колонны и уже решил, что преследователи отстали. Но тут появилась знакомая синяя куртка. Он бежал по середине платформы прямо ко мне!

Недолго думая я бросился с другой стороны колонны ему навстречу. Он не ожидал такого маневра и поэтому промчался дальше, а я заскочил в первую дверь вагона поезда и успел заметить, что он сел в последнюю дверь предыдущего вагона. Поезд тронулся.

Я лихорадочно соображал, что делать дальше. Отчетливо представлялось, как на следующей станции он войдет, встанет рядом со мной, вытащит из кармана нож или, того хуже, пистолет, ткнет мне им под бок, чтоб люди не видели и процедит в ухо: «Не рыпайся, щенок! Со мной пойдешь!»

Нет, такая перспектива меня не прельщала!

Я протиснулся между пассажирами до третьей двери и встал возле нее. Поезд выехал на станцию и остановился. Я хорошо видел, как синяя куртка вбежал в первую дверь и тут же стал озираться, рассматривая людей. На его морде было такое выражение, что если бы он меня увидел, то непременно пришиб на месте. Двери передо мной начали закрываться и тут я выскочил и помчался в сторону противоположную той, куда ехал поезд.

Выскочив на улицу, я спрятался за коммерческим киоском и стал наблюдать за входом в метро. Синяя куртка не появлялся. Я перешел на другую сторону улицы и встал на троллейбусной остановке. В троллейбус я сел последним, чтобы убедиться, что синяя куртка меня не преследует. Его не было и я успокоился.

Теперь у меня появилась возможность обо всем хорошенько подумать.

Первое, что пришло мне в голову, то, что подонки придут в ярость и наверное чуть не лопнут от злости из-за неудачи со мной. Я даже начал смеяться над ними, естественно, про себя, но все омрачила одна маленькая мысль. Со следующей жертвой они церемониться не будут!

Странно, но мне впервые стало жалко совершенно неопределенного человека, которого может и не быть… Может и не быть…

Наверное, я тогда зловеще улыбнулся, при этом, случайно вытянув свои клыки. Во всяком случае две девчонки лет четырнадцати с испугом отшатнулись от меня и побледнели, как полотно.

Ну, конечно! Следующих жертв этих ублюдков может и не быть! Я могу это устроить!

Зачем они живут на этом свете? Только чтобы грабить, насиловать, убивать! Когда я стоял рядом с ними, я чувствовал, как они источают безумную энергию. Аура человека может рассказать очень многое и я был твердо уверен, что они уже насиловали и убивали! Я знал это так, будто тогда незримо присутствовал рядом.

Вы – люди – считаете, что вампирам не присущи никакие чувства и уж, тем более, благородство, но это не так. Вампиры, также, как и вы, бывают разные. Одними правит сила Безумия. Таких мы и сами не любим и, даже, иногда уничтожаем. Другие совершают убийства только для того, чтобы выжить. Понимаете? Чтобы выжить! Вы ведь и сами убиваете животных, чтобы жить, а люди для нас, честно говоря, немногим от них отличаются.

Не смейтесь, если я скажу, что ненавижу насилие и, будь я проклят всеми силами Ада, если когда-нибудь подниму руку на человека женского пола! За свои сто тридцать лет жизни я ни разу не посмел убить девочку, девушку или женщину. Я лучше сдохну от голода, чем сделаю это!

Когда я столкнулся с подонками, у меня не было времени о чем-либо подумать, теперь же все внутри меня кипело от ярости. Конечно, сюда примешивалось и желание отомстить, ведь они подкатили ко мне и потребовали огромную сумму так, будто я им всю жизнь был должен!

Но мною сейчас завладело другое…

Старейшина как-то сказал: «Пока люди не поймут, что убийц, торговцев наркотиками, насильников, маньяков и садистов надо беспощадно, безжалостно уничтожать, истреблять, стирать с лица земли, пока они поймут, что это выродки, не имеющие право на жизнь, пока люди этого не поймут, человечество будет неуклонно погружаться в болото преступности! Настанет день, когда мы будем вынуждены вмешаться! Если это произойдет, то мы устроим такую бойню, что ни одна война с ней не сравнится! Пусть нам придется уничтожить половину человечества, пусть три четверти, но в живых останутся только умнейшие, сильнейшие и чистейшие представители этой цивилизации! Если за дело возьмемся мы, то тяжкие преступления исчезнут навсегда!»

Я подумал, что сегодня как раз тот день, когда следует начать предупредительную демонстрацию Силы. Первый шаг я хотел сделать сам, без чьего-либо разрешения. Потом надо посоветоваться со Старейшим по поводу продолжения этого «шоу»!

Я окончательно и бесповоротно принял решение. Ничто не способно было остановить меня. Ничто! Я проехал на троллейбусе две остановки, вышел и вернулся…

Циркулярка с душераздирающим визгом вцепилась в край доски и, словно трупный червь, вгрызающийся в мертвое тело, устремилась на другую ее сторону. Опилки желтым веером брызнули в ящик под вращающимся зубастым диском.

Дмитрий подхватил истерзанный пласт дерева и потащил его к высокому косому штабелю в углу ангара. Сбросил доску с ноющего от боли плеча, на секунду замер, чтобы хоть чуть-чуть отдохнуть и побежал обратно, туда, где надрывающаяся от воя пила выбрасывала из своего чрева очередной кусок сосны. И так по восемь часов в сутки. Вот уже полтора месяца Дмитрий, обливаясь потом и задыхаясь от мелкой древесной пыли, витающей в горячем воздухе, бегал от циркулярки до штабеля и обратно, выполняя роль транспортного и погрузочно-разгрузочного средства. Шесть недель в зоне дьявольски измотали его и буквально разнесли в клочья, а впереди был долгий пятнадцатилетний срок.

Отрывисто рявкнула сирена – сигнал к окончанию работы.

Не дотащив доску до места назначения Дмитрий с ненавистью и силой швырнул ее в груду отходов. В воздух, итак сильно запыленный, взвились желто-серые клубы. Захлебнулась и постепенно замолкла циркулярка. Остановился конвейер-транспортер. В железном ангаре, где была лесопилка, стало тихо. Только было слышно, как среди досок, брусьев и горбылей матерятся два зека.

Дмитрий тяжело сел на плохо сколоченный и, потому, скрипнувший под его весом ящик и прислонился спиной к опоре, поддерживавшей крышу, неизвестно зачем понадобившуюся для циркулярной пилы. Все тело пронизывала мелкая дрожь, мускулы ныли от усталости. Дмитрий медленно закрыл глаза, прислушиваясь к ноющей боли во всем теле.

За спиной что-то глухо стукнуло. Дмитрий оглянулся, думая, что это кто-то из зеков, но там никого не оказалось. Он уже решил, послышалось, и хотел было отвернуться, но тут его взгляд упал на ту самую доску, которую он так бесцеремонно бросил в отходы. В ее гладкую смолистую поверхность был загнан гладкий и, сразу видно, невероятно острый топорик для рубки мяса и костей. На его полированной поверхности играли солнечные лучики, проникавшие в ангар через мутные стекла в крыше.

Внутри Дмитрия что-то екнуло. Точно такой же топорик стал орудием преступления, совершенного им.

Два месяца назад, в маленькую тесную квартирку, которую Дмитрий снимал у какой-то старушки, позвонили. Когда он открыл дверь, навстречу ему шагнул не кто иной, как сам Колька Свищев по прозвищу Ботан. Он был самым умным и прилежным студентом во всем Медицинском институте и, пожалуй не было такого человека, который хоть раз не обратился бы к нему за помощью, заключавшейся в том, чтобы что-либо списать у него или выяснить, как делать то или иное задание. Колька никогда не отказывал, но при этом за каждую услугу требовал деньги. Где рубль, где трешка, где пятерка, а где и много более весомые купюры, так постепенно он собирал со своих товарищей кругленькую сумму, в десятки раз превышавшую стипендию рядового студента. За это его не любили и, потому, у него не было друзей, так что он вел отшельнический образ жизни, вечно наедине со своими заумными книгами и еще более непонятными конспектами каких-то безумных идей.

Именно по этой причине приход Ботана очень удивил Дмитрия, но еще больше он изумился, когда тот предложил буквально сумасшедшее пари, ставшее для него роковым.

Заключалось оно в следующем: Колька предложил сыграть пятьдесят партий в студенческий покер. Если он проиграет больше одной, то заплатит Дмитрию четыре тысячи рублей. Если же он выиграет не меньше сорока девяти раз, Дмитрий лишится двух тысяч. Таким образом, Колька рисковал суммой вдвое большей, чем мог выиграть, но самое главное, из полсотни партий сделать сорок девять мог только картежник экстра-класса, а он в карты никогда не играл, во всяком случае, в институте.

Разумеется, Дмитрий сразу же согласился, решив, что ему предоставился легкий способ заработать большие деньги. Его нисколько не удивила уверенность Ботана в том, что он имеет эти две тысячи. Не сработал инстинкт самосохранения и на абсолютную абсурдность предложения, а ведь она была очевидна. Уверенность Дмитрия, что это очередная причуда Николая, еще более усилилась, когда тот выложил на стол тугую пачку красных и зеленых купюр, а затем листок бумаги, на котором было изложено условие пари, достал из нагрудного кармана пиджака ручку, подписался под текстом и передвинул лист Дмитрию. Тот оскорбился, но сдержал ярость и оставил свой автограф на «документе», с таким видом, будто подписывает Двусторонний ядерный мораторий.

Сели играть. Дмитрий аккуратно сложил на столе свои две тысячи и взял пять новеньких карт. Меняли один раз и ему не повезло, не набрал даже «двойки», а Ботан собрал «масть». Вторую партию играли вновь распечатанной колодой и снова карта не пошла – Дмитрий опять проиграл. Впрочем, его это не особенно волновало, почему бы и не растянуть удовольствие, ведь все пятьдесят раз Ботану не выиграть. Лишь после двадцатой партии в душу Дмитрия закралось беспокойство; Ботан все время набирал большие комбинации и несколько раз, даже, умудрился набрать «покер». Тридцать седьмую игру Дмитрий все же выиграл и его упавшее было настроение несколько улучшилось. Ботан с совершенно невозмутимым видом делал раздачу. На его губах играла легкая пренебрежительная улыбочка. К пятидесятой партии Дмитрий был взвинчен до предела. По его мокрому лбу катились крупные капли пота, руки дрожали, голова, словно налилась свинцом. Раздача закончилась. Дмитрий медленно перевернул карты.

С воплем ярости он сгреб в кучу все три колоды (за время игры колоды менялись два раза) и вышвырнул их в открытое окно. Карты закружились бело-цветным фейерверком и стали падать, разлетаясь по улице. Ботан лишь хмыкнул и, пробурчав, что-то по поводу фокусников и волшебников, начал пересчитывать дмитриевы деньги. А карты уже достигли земли. И тут Дмитрия, словно молния ударила: «Фокусники! Волшебники! Да ты, гад, жульничал! Ты ж в карты-то играть не умеешь! – мысли вертелись со скоростью смерча, стремительно превращаясь в ярость, – Паскуда, да я ж тебя!..»

И тут Ботан «бросил в огонь динамит». Он просто сказал: «Пока, неудачник!» и пошел к выходу. Рука Дмитрия нашарила что-то круглое, металлическое и судорожно сжала. Он метнулся вперед, с криком «Стой, ублюдок!». Ботан обернулся и Дмитрий со всей силой опустил то что держал в руке на его голову. Громко хрустнуло, чавкнуло. Блестящее лезвие топора для рубки мяса, неведомо как оказавшегося в комнате, вошло точно между глаз, раскроив переносицу. Тонкие струйки крови побежали по обе стороны от металла, стекая по губам и подбородку на футболку и пиджак Ботана. Несколько мгновений Дмитрий смотрел в мутнеющие, полные изумления и злобы глаза, потом они медленно ушли из его поля зрения, когда мертвое тело опустилось на пол. Наступила тишина, в которой стук собственного дмитриева сердца казался ударами колокола. И вдруг Ботан четко, явственно произнес:

– Я вернусь!!!

Дмитрий отшатнулся, глядя на труп человека с топором в голове, вокруг которой образовалась большая темная лужа. Невидящие глаза, подернутые пеленой смерти, чуть приоткрытый рот с посеревшими губами, залитые кровью щеки. Он никак не мог говорить! По всем законам природы не мог!

Потом Дмитрий долго пытался набрать номер на диске телефона, руки дрожали. Милиция приехала через несколько минут.

Дмитрию дали пятнадцать лет, потому, как он добровольно и чистосердечно сознался в содеянном преступлении. И вот, теперь он сидел в одной из сибирских «зон» на лесопилке и смотрел на топор для разделки мяса, воткнутый в доску.

Сердце Дмитрия бешено колотилось, как и тогда. Что все это значит? Зеки постоянно шутили друг с другом, напоминая о своих преступлениях какими-нибудь предметами или еще чем-то, но никто никогда не сознавался в этих шутках, да и они никогда не вызывали улыбки, только угрюмое молчание того, кому она предназначалась. Но кто мог узнать, что Дмитрий убил именно так? И где в зоне можно достать такой топор?

Нарастающее чувство тревоги и страха заставило Дмитрия подняться с ящика и пойти к выходу из ангара.

Когда он ступил за дверь вокруг разом сгустилась тьма.

Дмитрий стоял на булыжной мостовой перед воротами своего последнего дома. На улице, освещенной почему-то газовыми фонарями, ни одного человека. Из мрака вокруг домов и в распахнутых или просто разбитых окнах извивался клубами призрачный синеватый туман. Подул ветер, неся с собой сморщенные листья, клочки газет и… ИГРАЛЬНЫЕ КАРТЫ! Они кружились, с сухим треском ударяясь о мостовую, переворачиваясь на лету, демонстрируя то свои рубашки, то масти. Что-то громко, тоскливо заскрипело. Дмитрий обернулся и увидел ржавые, покосившиеся ворота, состоящие из кусков листового железа, перегораживающие улицу. Это они издали тот жалобный стон, покачиваясь под дуновением ветра. Поток воздуха стал сильнее. Ворота снова заскрипели и медленно начали раскрываться. В образовавшуюся между створками щель хлынул туман, тянущийся длинными волокнами из пустых проемов окон и дверей.

Там, за воротами, абсолютно ничего не было видно. Просто синеватая туманная вата, но нечто притягивало туда, звало вкрадчивым, шепчущим голосом. И Дмитрий поддался ему, пошел вперед, протиснулся в щель между створками и… оказался на кладбище!

Массивные, потрескавшиеся и покосившиеся каменные кресты и монолитные, но тоже скошенные набок надгробные плиты тянулись на столько, на сколько можно было видеть в этом проклятом, синем тумане. Между могилами извивались посыпанные гравием дорожки, сильно заросшие крапивой. Каждый шаг по ним отзывался противным шуршанием, эхо которого тут же поглощалось сырыми могильными камнями.

Дмитрий медленно шел по кладбищу и в голове его вихрем вертелись множество вопросов. Что происходит? Где он находится? Как он сюда попал и, вообще, зачем он здесь? Но ответов на них не было. Полное безмолвие окружало его и он шел между могил, сам не зная куда. Лишь шуршание гравия под ногами нарушало зловещую тишину призрачного кладбища.

И вдруг, какая-то тень метнулась меж плит и скрылась за одним из крестов. От неожиданности Дмитрий вздрогнул и тут же сморщился от отвращения, из-за креста на него пялилась остроконечная харя здоровенной, жирной крысы. Ее глаза-бусинки сверкали в темноте, как два маленьких уголька.

– Ну и падла же ты! – выругался на нее Дмитрий, пытаясь взбодрить себя, однако его голос, как-то странно прозвучавший в кладбищенской тишине, нисколько его не взбодрил. – Чего уставилась, гнида, живого человека никогда не видела?

Этот вопрос, обращенный к животному, вдруг показался Дмитрию жутко диким. Живого человека не видела… Здесь, на черт знает откуда взявшемся кладбище, действительно, никогда не ступала нога ЖИВОГО ЧЕЛОВЕКА! Дмитрий знал это наверняка, так, как человек, сорвавшийся с крыши двадцатиэтажного дома, знает, что несколько мгновений спустя он будет мертв!

Дмитрий всем своим телом, каждой клеточкой, вдруг, ощутил некое зловещее присутствие, кто-то ужасный таился среди этих мрачных гробниц, окутанных сияющим туманом. Он огляделся, но никого не увидел, кроме… жирной крысы, сидящей на пирамиде из человеческих черепов! Лишь приглядевшись Дмитрий понял, что это надгробие, высеченное, как и все вокруг, из камня.

– Че надо, сука! – закричал он на крысу, – Че ты все за мной ходишь? А? Тебе, чего, делать нечего что ли? А ну, пошла вон! – он замахнулся на нее, но она абсолютно никак не среагировала. Дмитрий нагнулся, пошарил по земле, но большого камня не нашел и воспользовался горстью гравия. Камешки застучали по черепам, но серая тварь даже не шелохнулась, неотрывно следя своими глазками-бусинками за его движениями.

– У, гадина! – ругнулся Дмитрий и развернувшись пошел в противоположную от крысы сторону. Он долго петлял среди влажных, потрескавшихся плит и крестов и все время ощущал нарастающую волну зловещего присутствия. Однако, это его почему-то не особенно беспокоило. Вообще, мысли стали какими-то тягучими, вялыми, аморфными, похожими на ленивых амеб, и в них большей частью царили все те же могилы, будто ничего другого на свете не было. Призрачное кладбище, казалось, притягивало разум и забиралось в него, как гигантский спрут влезает на борт маленькой яхты посреди безбрежного океана.

Постепенно начало светать… Туман куда-то исчез, незаметно втянув свои щупальца в одному ему известные, грязные трещины в гробницах. Розовато-кровавый свет залил кладбище легкими, чуть заметными мазками.

Дмитрий остановился перед пирамидой человеческих черепов и грязно выругался. Единственное ее отличие от той было в том, что на ней не сидела крыса и он был уверен, что просто вернулся назад. Дмитрий осмотрелся вокруг.

Насколько хватало глаз, до самого горизонта тянулось бесконечное кладбище, безмолвное и еще более мрачное в кровавом свете, который источало большое облако, но вовсе не восходящее солнце! Вот теперь Дмитрия по-настоящему охватил ужас. Он шагнул из дверей ангара, стоящего чуть-ли не в центре зоны, и оказался на гигантском кладбище, которого здесь просто не могло быть! Оно не могло существовать вообще, так как у нас – в родном Отечестве – не принято ставить на могилы столь монументальных надгробий. У нас не принято посыпать гравием дорожки. У нас не сохраняют могилы столетней давности, а просто сносят их бульдозером, превращая мощные надгробные плиты в щебень, чтобы на их месте водрузить вязь из арматуры и железных обручей. Это кладбище, несмотря на то, что меж плит кое-где торчали пучки крапивы, было ухожено, сделано на века, рассчитано на то, чтобы память о мертвых не стерлась за короткое столетие, а существовала не одну тысячу лет. От всего вокруг веяло древностью, такой древностью, которую можно встретить только в музеях за стеклом, со стандартной черно-белой вывеской «Старинное надгробие».

Дмитрий чувствовал медленно усиливающееся зловещее присутствие и он, вдруг, понял, что это мертвецы ополчились на него. Они пылают ненавистью к нему, как к ЖИВОМУ, за то, что подобные ему сносят старые могилы, чтобы выкопать новые, за то, что они, кощунственно влезают в гробницы и роются в костях давно умерших предков, называя это археологическими раскопками, за то, что они смеют разбирать склепы, чтобы выставить их части на показ в музеях, как экспонат с порядковым номером, вырезанным на одной из его граней. Была здесь и другая ненависть и он чувствовал ее, как убийца, совершивший непреднамеренное убийство по глупости, по чудовищной глупости. Мертвые осуждали его и это было не просто осуждение на десять-пятнадцать лет зоны. Это был безмолвный, жестокий приговор на вечные муки среди убитых, среди тех, кто погиб от руки себе подобных, не важно – в войне, в катастрофе, в уличной драке, в автомобильной аварии, на операционном столе, от руки пьяного врача, у себя дома, потому что были забыты всеми, или же просто из ненависти к самим себе. Это был последний приговор, который не может вынести наш гуманный суд, и, который мы не способны понять, пока сами не станем УБИТЫМИ.

Дмитрий вдруг почувствовал, что земля под его ногами зашевелилась и он медленно утопает в ней. По всему кладбищу разнеслось шуршание движущегося гравия, будто какая-то чудовищная машина перемалывает чьи-то кости. Справа, возле пирамиды каменных черепов вырос бугорок. Он плавно вздымался вверх, раскалываясь кривыми трещинами. Куски дерна, присыпанного гравием, раскрылись, словно бутон черно-серого цветка, и Дмитрий увидел серо-желто-зеленую, куполообразную поверхность, похожую на не в меру большой, грязный бильярдный шар.

Громкий, звучный стук камня о камень, отвлек внимание Дмитрия от бугорка и он повернувшись увидел то, от чего волосы зашевелились на его голове. В нескольких метрах от него костлявая, сухая рука вцепилась в край могильной плиты и с видимым усилием отодвигала ее в сторону. В уже образовавшейся щели злобно сверкали два огонька.

Что-то сжало правую ногу Дмитрия и потянуло назад. Он посмотрел вниз и свинцовый комок ужаса сжался в его груди, а в горле противно пересохло.

Из земли наполовину высунулся скелет, покрытый кусками кожи и гнилого мяса, в котором копошились черви. Левая рука его до локтя отсутствовала, зато правая была цела, если не считать полностью сгнившей, отслаивающейся с нее плоти, и этой самой рукой мертвец вцепился в дмитриеву лодыжку. Он тянул ее на себя и клацал темными, вываливающимися из челюстей зубами. Глаза и нос на его черепе отсутствовали. Вместо них зияли три бурые, сочащиеся гноем дыры.

Мертвец вдруг запрокинул голову и широко раскрыл рот, демонстрируя месиво, некогда бывшее языком и глоткой. Несмотря на сковывающий страх, Дмитрий вовремя сообразил, что тот собирается делать и с воплем рванулся вперед. Что-то булькнуло. Рука, продолжавшая сжимать лодыжку, с противным звуком отделилась от тела. Череп мертвеца с разинутыми челюстями с размаху ткнулся в гравий, расколовшись и плеснув бурой, шевелящейся жижой. Дмитрий, глядя на все это согнулся пополам и его дважды вывернуло. Вытерев губы рукавом рубахи, он тяжело дыша, принялся лихорадочно отдирать руку мертвеца от своей лодыжки, с трудом борясь с отвращением и новым приступом тошноты. Потом быстро осмотрелся вокруг.

Это было, как кошмарный сон. Отовсюду, из-под всех надгробий лезли мертвецы. Смердящая туча запахов, которые не вынес бы самый изощренный садомазохист, специализирующийся на истязании органов обоняния, нависла над кладбищем. Стук костей и зубов напоминал щелканье кастаньет, будто целая толпа испанок начала какой-то бешенный танец. Но этот треск перекрыл рев, раздавшийся из кровавого светящегося облака, произнесший нараспев: «Дивэээл!!!» Это прозвучало, как команда «Вперед!» и сразу же полчища мертвецов рванулись с места, на сколько это было возможно для их гниющей плоти.

И Дмитрий тоже побежал. Он мчался большими скачками, перепрыгивая через свернутые набок плиты и опрокинутые кресты. Навстречу ему покачиваясь на ходу на полусогнутых ногах вышел мертвец, но Дмитрий даже не притормозил. Он с размаху налетел на этот скелет и лишь почувствовал, как разом сломались все изъеденные червями ребра. Удар отбросил мертвеца в сторону и тот провалился в раскрытую могилу.

Но на его место уже встал другой, более крепкий на вид. У него проглядывалось подобие лица и распухшая синяя плоть пока не начала отваливаться с костей. Дмитрий попытался сбить его, так же, как и первого, но тот лишь вздрогнул, отступил на пару шагов назад и все же схватил его за правое плечо, стиснув его, как клешней. А слева через надгробные камни лезли двое других, оскаливших свои гнилые, сочащиеся слизью зубы.

Дмитрий дернулся, пытаясь освободиться, по сзади навалился кто-то еще, и они все вместе упали на гравийную дорожку между плит. Потом сверху надавили сильней, видно подоспели те двое. Дмитрий чувствовал, как костлявые пальцы рвут на нем одежду, щиплют кожу, пытаясь проковырять рану. Кому-то, кто вцепился в левый бок, это удалось. Боль становилась все сильнее, палец проникал все глубже, расширяя дыру в живом теле. Дмитрий завыл, забился сильнее, ломая чужие кости. Ему даже удалось приподняться, но нога подскользнулась в каком-то месиве и он опять рухнул. А со всех сторон наваливались все новые и новые мертвецы, с мерзким хлюпаньем расталкивая друг друга, стремясь прорваться к живой, теплой плоти. Боль сверлила Дмитрия уже в нескольких местах, разливаясь по всему телу. Перед глазами мелькали скрюченные пальцы, оскаленные челюсти, выпученные, белесые глаза, шевелящиеся червями ребра, потрескавшиеся, заплесневевшие черепа и еще целое сонмище подобной мерзости. Дмитрий завыл, заорал, забился, как животное попавшее в ловушку и чувствующее приближение смерти.

И вдруг гравий под ним разверзся широкой трещиной и он повис в воздухе, удерживаемый мертвыми руками. В нескольких десятках метров внизу клубился синеватый туман, отчего казалось, что эта пропасть бесконечно глубокая. Из стен трещины, отсвечивающих призрачным, голубоватым свечением с шумом высунулись костлявые руки, цепляясь за Дмитрия. Сразу несколько оскалившихся черепов прошли сквозь землю, как нож проходит сквозь масло, и уставились пустыми глазницами на висящего над пропастью человека.

И все пальцы разом, как по команде, разжались и Дмитрий стал падать. Туман мягко принял его в себя, но почти сразу за этим последовал сильный, глухой удар.

Дмитрий лежал возле ящика и смотрел в потолок ангара, на навес над циркуляркой.

«Сон! Всего лишь кошмарный сон!», – с облегчением подумал он и тут же боль пронзила его словно ток. Дмитрий в ужасе дернулся, чуть приподнял голову, чтобы увидеть и наконец почувствовать пропитанную смердящей слизью одежду, и глубокие рваные раны по всему телу. Но не боль, не гнилая плоть с червями в ней, не выпирающие из раны на боку его собственные кишки привели его в то состояние, когда тело цепенеет и ты с трудом можешь пошевельнуться.

Возле груды опилок, измочаленных обрезков и ломанных досок стоял… Ботан и сжимал в бледно-синей руке сверкающий топор для рубки мяса! Его лицо рассекала надвое широкая бурая трещина, внутри которой вздрагивало месиво мозгов. Запекшаяся кровь заливала тонкие, сжатые в холодной, зловещей усмешке губы. На щеках ядовитым румянцем проступали трупные пятна. Мутные, почти бесцветные глаза абсолютно ни чего не выражали, но притягивали к себе, как магнит притягивает железные опилки.

– Б-б-б-ботан! – с трудом выдохнул Дмитрий.

– А ты меня все еще помнишь? – язвительно спросил тот голосом, который звучал, как сильно продувающий, расстроенный орган. – Какая честь, не быть забытым!

Он шагнул вперед волоча за собой правую ногу.

– Я тоже не забыл тебя! Там, в царстве мертвых нет границ для существования. Там ты гниешь заживо, превращаешься в дерьмо и снова восстаешь. Там ты не можешь умереть. Ты не представляешь себе, Дмитрий, как я тебе благодарен за то, что ты подарил мне тот мир! Но кладбище живых мертвецов это лишь мельчайшая частица того мира. – Он говорил это и медленно, громко шаркая правой ногой, приближался. – Ад бесконечен в своем разнообразии и в своих границах, которых у него нет! При жизни я интересовался магией и, в частности, Некромантией, но я не думал, что все это совершенно серьезно! Пока не выиграл у тебя в карты!!! – он дико расхохотался, булькающим, срывающимся смехом, от которого, казалось, содрогнулась бы сама Преисподняя.

Дмитрий со стоном, стиснув до боли зубы попытался ползти. Ботан, не переставая хохотать, смотрел на него своими невидящими глазами и медленно приближался. Дмитрий добрался до опоры навеса, попытался подтянуться, но тут рана на боку порвалась еще сильнее и он охнув сел, оперевшись на столб спиной.

Ботан навис над ним и смех его неожиданно оборвался. Он в упор смотрел на Дмитрия и его мерзкие, мутные глаза, казалось сверлили его своим притягивающим взглядом.

Дохнув смрадом, Ботан прошипел:

– Сейчас ты отправишься в Ад, на гораздо более продолжительную экскурсию! А я буду твоим гидом!!! – И снова расхохотался.

В воздухе блеснуло лезвие топора для рубки мяса.

– Ну, вот и он! – сказал Кеша, когда компания, наконец, взобралась на кирпичный забор, обвитый плющом и заросший скользким мхом.

– Да тут дерьмо одно! – возмутился Пак.

– Сам ты дерьмо! Это ж доски, железки, кирпич, в общем, строительный мусор.

– А не все ли равно? – просипел Шульц, в свои пятнадцать лет посадивший голос табаком и роковыми песнями, он пытался научиться петь, как вокалист какой-то западной металлической группы, вот и рычал всякую тарабарщину, представляя, что поет на чистом английском.

– Хреново тут, – отозвался Донк. Он придумал эту кличку сам, взамен Толстого, и очень этим гордился.

– Да вы ж еще внутри не были, а уже бочку катите! Да там прямо царские хоромы! А вы… – Кеша решительно спрыгнул на кучу кирпичей, подняв тучу красной пыли. За ним посыпались остальные. Обогнув груду битых унитазов и раковин они подошли к дому.

Он стоял молчаливый, мрачный. Казалось время остановилось в нем и он просто пришелец из другого, неведомого мира, который случайно забрел сюда, да так тут и остался.

– В общем, так, – Кеша оглянулся, посмотрев на солнце. – До заката еще, наверное, прилично. Думаю мы успеем осмотреть дом и найти место для хазы. А в случае чего сделаем факелы, – он многозначительно похлопал по карману куртки, где булькала литровая канистра бензина.

– Я не собираюсь оставаться здесь после темноты, – предупредил Донк. – Как только темнеть начнет, так я и сваливаю!

– А ты что – боишься? – спросил Шульц и хрипло рассмеялся.

– Сам ты трус! – обиделся Донк.

– А я этого и не говорил. Пак. Кеша. Ведь не говорил?

– Ты намекнул, но не говорил, – «удачно» подтвердил Пак.

– А-а! Вот видишь! Ты намекнул! Но это все вранье! А за оскорбления личности знаешь, что бывает? – Донк потряс кулаком.

– Ну, и что же? – в голосе Шульца слышались угроза и ирония одновременно.

– Э-э, мужики! Вы еще подеритесь из-за пустяка! Лучше пошли дом смотреть! – позвал Кеша, уже вошедший в подъезд.

– Ни чего себе пустяк! – не унимался Донк. – Меня в трусости обвиняют, а ты пустяк! Вот возьму и переночую здесь, вот тогда посмотрим, кто трус!

– Так уж и переночуешь?! – насмешливо просипел Шульц.

– И переночую!

– Кишка тонка! Один! В заброшенном доме! Ночью! Это ты перегнул, Донк!

– Ну ладно, короче! Вы долго еще тут страдать будете? – Кеша вынырнул из полумрака подъезда и размахивая кулаками набросился на спорщиков. В конце концов, мы что тут пришли делать? Хазу строить или испытание на храбрость проводить? Пошли дом смотреть, черт возьми!

– Да ладно тебе, – засипел Шульц. – Мы это так, для дуры. Ну, пошли что ли?

Когда компания вошла в дом, воцарило молчание. Грязные стены, кое-где проломанные до досок, облупленный, шершавый потолок, со свисающими вниз кусками проводки и штукатурки, скрипящий под ногами деревянный пол, засыпанный всяким мусором, избитая каменная лестница без перил, все это действовало как-то угнетающе, все источало непонятную, затаенную враждебность.

– Нет, ей-богу, хреново тут! – выдохнул Донк.

Ему никто не ответил. Молчали ребята. Молчал дом.

Кеша сразу повел всех на третий этаж. Они бы поднялись и выше, на четвертый и пятый, но в лестнице не хватало пролета, а лезть по штырям, торчащим из стены и при этом рисковать свернуть себе шею никто не хотел. По длинному коридору компания двинулась, заглядывая во все комнаты и выискивая такую, где было бы поменьше мусора.

Первым молчание, как всегда, нарушил Донк.

– Слушайте, мужики, а может пойдем отсюда? Поищем где-нибудь в другом месте? А?

– Ага, значит, боишься? – тут же прицепился к нему Шульц.

– Ну, боюсь! Но это не значит, что я трус! Просто я очень осторожный человек, вот и все!

– Кому не нравится, тот может валить отсюда, – вставил Пак.

– И пойду! Мне тут не нравится и все!

– Иди, – вмешался Кеша. – Мы тебя не держим. – Он заглянул в очередную комнату и голос его зазвучал глуше. – Но подумай. Ты сейчас один по этому коридору пойдешь, а, вдруг, в комнатах кто прячется и тебя поджидает. Потом на лестнице с нижних этажей кто-нибудь может выйти. Мы, ведь, первый и второй не смотрели. А потом, помнишь под лестницей такая косая дверь, так это дверь в подвал. Представляешь, сколько там может быть всяких ужасов. Может там какие-нибудь призраки живут, или вампиры.

– Они днем не ходят! Да, все равно, сами-то подумайте. Случись что, мы, ведь, отсюда убежать не сможем! Окна досками заколочены, да еще третий этаж!

– Доски можно выломать, – буркнул Пак. – Их вон две-три на окно. Да и кто сюда сунется.

– Но мы-то сунулись! – не унимался Донк.

– Короче, – Кеша остановился, они как раз вышли на лестничную площадку. – Вот тебе лестница, спускайся вниз и как выйдешь, крикни нам, а мы тут постоим, подождем.

– Ага, я до второго этажа спущусь, а вы тут же дальше пойдете, или наверх поднимитесь!

– Ты че, дурак, Донк! Тут же пролета не хватает! – прохрипел Шульц.

– Странно, и в том подъезде тоже не было, – заметил Пак.

– А-а, я же говорил, что тут что-то не так! – встрепенулся Донк. – Раз пролет обвалился, значит внизу должны быть обломки, а там ничего нет!

Только теперь все обратили внимание на то, что ниже под провалом не было ничего, что бы напоминало остатки рухнувшей лестницы, будто кто-то аккуратно разобрал ее на части и куда-то унес.

Установившуюся было тишину нарушил Кеша.

– Ну, ты идешь, Донк, или останешься с нами?

– Нет, я все-таки пойду! Вы как хотите, но мне здесь не место! И я сюда больше ни ногой! – Донк начал спускаться.

– Как знаешь.

– Пока, Донк! – попрощался Пак.

– И помни о монстрах из подвала! – напомнил Шульц и засмеялся, но тут же умолк, заметив осуждающий взгляд Кеши.

Постепенно шаги Донка стали стихать, будто дом поглощал звуки, не давая им слишком сильно себя беспокоить. Наконец, стало совсем тихо. С минуту все стояли и прислушивались, потом Шульц просипел:

– Пошли, что ли?

– Погоди, Донк еще не крикнул, – ответил Кеша.

– Ну так и что? За это время можно было десять раз отсюда выйти. Он, наверное, забыл, вот и все.

– Забы-ыл… Ладно, пошли, только сначала… – Кеша не договорил потому, что внизу что-то громко, с деревянным стуком грохнуло. Звук сразу же погас и на несколько мгновений зависла тишина, но ее нарушил новый стук, донесшийся из коридора справа, откуда они только что пришли. Вслед за этим такой же отголосок пришел и из левого коридора. Потом вновь наступила тишина.

– Мужики, что это было? – прошептал Пак. Даже в полумраке было заметно, что он побледнел.

– Не знаю, – тоже шепотом отозвался Кеша. Он весь как-то собрался, напрягся, словно перед прыжком.

– Как будто крышка гроба захлопнулась, прохрипел Шульц.

– Да иди ты… – огрызнулся Пак и замахнулся было кулаком, но передумал.

– Может пойдем вниз, посмотрим? – предложил Кеша.

– Ага… И заодно уберемся отсюда.

– А Донк так и не крикнул… – напомнил Шульц, но Кеша и Пак уже начали спускаться.

Достигнув первого этажа они остановились. Здесь почему-то было очень темно, будто на дворе уже стояла ночь. Двойная дверь подъезда была закрыта и похоже заколочена, во всяком случае, на ее темном фоне выделялась более светлая полоска доски, пересекавшая створки почти горизонтально. Донка нигде не было. Уходившие вправо и влево коридоры были темны. Правый загорожен кучей перекореженных почтовых ящиков, левый наполовину занят массивным шкафом, неизвестно почему здесь оставленным.

– До-онк! – во мраке голос Кеши прозвучал как-то очень громко, но он тут же затих. Дом поглотил все звуки и вновь восстановилась тишина.

– Черт! Куда он мог деться?

– Наверное, ушел обратно, в тот подъезд, через который мы вошли сюда, – предположил Пак.

– Вряд ли… Он ведь боялся с нами-то быть, где светло еще, а здесь бы он и шагу не ступил.

– Ну да, а может он притворялся, а теперь нас пугнуть хочет? – почти прошептал Шульц.

И тут, словно в доказательство его слов, под лестницей что-то громко заскрипело, будто ржавые петли дверей. Потом вдруг скрип оборвался и снова тишина. Даже, казалось, стало слышно как бьются сердца.

– Донк, это ты? – почти шепотом позвал Кеша.

В ответ ни звука.

– Слушай, Донк, кончай так шутить!

Снова ничего.

Медленно, шаг за шагом Кеша двинулся в черноту туда, где была узкая лестница ведущая в подвал. Под Kешиными ногами то и дело хрустели камешки, кусочки цемента и штукатурки, деревяшки и еще черт знает что. Один раз он остановился и оглянулся, надеясь, что Пак и Шульц идут за ним, но они стояли и всматривались во мрак. Никто из них явно не собирался рисковать. Кеша на всякий случай еще раз позвал Донка, но тот снова не отозвался.

Еще несколько шагов и Кеша оказался возле лестницы, ныряющей в холодный мрачный подвал. Там, внизу, тьма, казалось, становилась осязаемой. Она, будто вода в гниющем болоте, издавала тяжелый, удушливый запах. Кеша вдруг подумал, что все это похоже на старый фамильный склеп, в котором давно уже погребены последние представители фамилии, и, куда уже несколько десятилетий никто не приходит. Он так ясно представил себе открытые пыльные гробы и тощие скелеты в лохмотьях саванов, тянущие к нему свои костлявые пальцы, что когда в подвале что-то грохнуло, первой его мыслью было, что это захлопнулась крышка одного из гробов.

Над Кешиной головой раздался топот. Это бежали по лестнице Пак и Шульц. Потом Кеша увидел его. Донк появился из подвала медленно и плавно, будто плыл по воздуху. От него исходило слабое зеленоватое свечение, но Кеша был уверен, что это он. Когда Донк приблизился, стало видно, что тело его обвито проволокой, врезающейся в плоть так глубоко, что там, где она проходила, сочилась кровь, а кое-где, даже, висели лохмотья мяса. Его серые, пустые глаза смотрели на Кешу невидящим взглядом. Щеки, разорванные проволокой до самых ушей, делали Донка похожим на чудовищного клоуна.

Далеко наверху воцарилась тишина.

Донк медленно проплыл мимо Кеши и свернул куда-то налево, то ли в коридор, загороженный шкафом, то ли вверх на следующие этажи. Сразу стало так темно, будто это и впрямь был не подъезд дома, а старый склеп.

Потрясенный увиденным Кеша стоял как вкопанный, не в силах сдвинуться с места. Звенящая тишина нарушалась лишь его громким, дрожащим дыханием и стуком сердца. В это время на третьем этаже Пак и Шульц ввалились в одну из комнат и, бросившись к окну, принялись колотить кулаками по доскам, которыми оно было заколочено. Прогнившее под дождями дерево медленно поддавалось. Одна за другой доски переломились пополам и полетели наружу. Шульц первым сунулся в окно, совершенно не думая, что это третий этаж, да так и замер, перегнувшись через подоконник.

Шершавая, покрытая трещинами стена дома уходила далеко вниз и терялась в черно-синей бездне, мерцающей белыми искрами.

– Ма-ма род-на-я… чуть ли не по слогам прошептал Шульц.

– Ты че, заснул что ли? – затряс его сзади Пак.

Шульц с трудом забрался обратно в комнату. Прислонившись к стене, он медленно съехал вниз и сел на пол.

Пак непонимающе посмотрел на Шульца, потом быстро выглянул в окно и тут же вскрикнул:

– Не хре-ена себе…

Некоторое время спустя он сидел рядом с Шульцем и молча смотрел в темноту на угольно черный проем двери, выходившей в коридор.

Кеша поднимался по лестнице. Это давалось ему нелегко. Ноги, словно налились свинцом, и все время грозили подкоситься, так, что идти приходилось на полусогнутых. Кеша думал, что вот сейчас снова появится Донк, весь обмотанный проволокой, страшный, светящийся.

Больше всего он боялся, что тот наскочит на него сзади, но оглядываться не смел.

На лестничном пролете Кеша остановился. Медленно повернул голову и посмотрел в один из коридоров. Еле заметные, почему-то голубоватые пятна, там, где были двери, буквально растворялись во мраке. Время от времени светлые пятна исчезали и тогда оставалась только чернота.

Медленно, как и прежде, Кеша повернул голову в другую сторону и тогда увидел Донка.

Он появился из одной комнаты, плавно проплыл по коридору, приближаясь к нему, и влетел в другую. Пак и Шульц сидели на полу, прислонившись спиной к стене, и неотрывно смотрели на дверь. Голубоватый свет освещал комнату настолько, что были видны неровные стыки досок, а на стенах клочья обоев и дыры.

Первым нарушил молчание Пак:

– Че это тут делается?.. А?..

– А я почем знаю? Хренота какая-то, вот и все! – буркнул Шульц. – Ничего, мы тут до утра подождем, а там сиганем отсюда к чертовой бабушке!..

– До какого до утра?! – Пак вскочил с места и нервно зашагал по комнате от одной стены к другой. – До какого до утра, я тебя спрашиваю? Ты, что не видел, что снаружи творится? Может тут вообще никакого утра нет?

– Так ведь день-то был.

– Так днем снаружи свалка была! Город был! А теперь что? Дыра какая-то!

– Ты сядь, успокойся, а то весь дом разбудишь, – посоветовал Шульц.

– Успокойся? Тут такое дерьмо происходит, а ты – успокойся, успокойся! – передразнил его Пак. – Ты свет под лестницей видел?

– Ну?

– Че ну? Мы-то убежали, а Кешка там остался!

– Ну?

– Слушай, что ты все нукаешь да нукаешь?! Хоть бы чего дельное сказал!

– А чего толку? Все равно не поможет. Тут, если только повезет…

– Постой, – перебил его Пак. – Ты, что об этом что-то знаешь? Да?

Шульц хотел ответить, но тут пол в центре комнаты стал вспучиваться. Старые доски затрещали, гвозди повыскакивали из своих дыр. В воздух поднялись облачка пыли, заметные в голубом свечении. Холм рос, подобно вулкану, будто какая-то неимоверная сила пыталась найти себе выход.

Вдруг среди дерева мелькнуло что-то гибкое и блестящее. Потом пол раздался в стороны и из образовавшегося жерла вытянулось огромное кольчатое тело. В голубом свечении оно бросало тусклые блики, словно было металлическое.

Изогнувшаяся серая труба диаметром по меньшей мере полметра повернулась и на Пака с Шульцем уставились пять толстых, как кабели, щупалец, усеянных, в свою очередь, многими десятками маленьких коготков. В том месте, где они сходились, открывалась круглая пасть с квадратными, как обломки лезвия пилы, зубами. Mеж щупальцами, как перископы, покачивались пять белых немигающих глаз.

– Ч-черт. Что это такое? – прошептал Пак.

В ответ послышалось бормотание Шульца.

– Главное не бояться. Они хотят, чтобы ты боялся. Они ждут этого. Страх перед ними разрушает твою защиту и они забирают разум. Не бояться! НЕ БОЯТЬСЯ! НЕ БОЯТЬСЯ!!!

Гибкое металлическое тело метнулось вперед. Щупальца захлестнулись вокруг шеи и рук Шульца. Одно обвилось вокруг пояса. Другое обхватило грудь. Коготки на них зашевелились, разрывая одежду, кожу и мясо. Брызнула темным фейерверком кровь. Последний вопль Шульца захлебнулся в громком бульканье.

Не помня себя от ужаса Пак метнулся вон из комнаты и помчался по коридору, спотыкаясь, падая, ранясь, но продолжая бежать. Ему уже было все равно. Боль не могла заглушить страх, закравшийся в его душу.

Пак не мог сказать точно, когда этот старик увязался за ним, что, впрочем, было все равно. Тот бежал в нескольких шагах позади, выставив вперед вилы. Его слепые светящиеся белым глаза своим взглядом жгли спину Пака, будто какие сверхмощные рентгеновские лучи. Тощий, в лохмотьях, жутко похожий на заключенного из Освенцима, старик хрипло дышал и из беззубого рта по подбородку и щекам текла слюна.

Пак почему-то знал, что это конец, но никак не хотел сдаваться. Хриплое дыхание за спиной становилось все громче и громче. Старик догонял.

И вдруг Пак подумал, что можно просто прыгнуть в пропасть снаружи дома и навсегда покончить с этим кошмаром. Во всяком случае, это, наверное, лучше, чем быть растерзанным каким-то обезумевшим стариком.

Кеша, сжимавший в руках ножку стола, которую подобрал в коридоре, слышал приближающийся топот, но знал, что это такое и потому спрятался в одной из комнат. Он уже успел убедиться, что дом населен всякими тварями, и что снаружи есть только пропасть, голубая и бездонная. После того, как Кеша чудом спасся от громадного паука, который просто не смог пролезть в дверь, ему не хотелось с кем бы то ни было встречаться, а своих друзей он считал погибшими. Поэтому для него было неожиданностью появление Пака. Бледный, мокрый от пота, с выпученными от страха глазами он ворвался в комнату и, не заметив Кешу, бросился к окну. Он прыгнул и доски легко поддались, словно и не были приколочены.

Пак еще не успел исчезнуть, как в комнату ввалился старик с вилами. Он добежал до окна, выглянул наружу и громко взвыл. Это был звериный вой. Вой разочарования.

Глядя на него Кеша пришел в ярость. Ему вдруг подумалось, что этот гад хотел убить его друга, а он не смог помочь Паку, просто не успел. И такая злость охватила Кешу, злость на этот проклятый дом, и на всех тварей, что его населяют, и на этого жуткого старика, что он не выдержал и громко заорал.

Замахнувшись своей дубиной Кеша бросился вперед с единственной целью – УБИТЬ. Пусть старик проткнет его вилами, пусть растерзает в клочья, но он – Кеша – его убьет. Он отомстит за друзей, за всех троих.

Старик успел лишь оглянуться на крик ярости. Ему даже не хватило времени понять, что происходит. Дубовая ножка стола, как бейсбольная бита, просвистела воздухе и сбоку опустилась на его голову. Будто старая тыква, она раскололась, брызнула кусками черепа и гнилья. Обезглавленное тело повалилось набок и сразу же стало разлагаться. Мясо, будто вскипело, и расползлось. Кости потрескались и рассыпались. От старика осталось лишь пятно праха, да кривые вилы.

И тут за спиной Кеши вспыхнул свет. Если бы он сразу же погас это было бы похоже на молнию, но он продолжал гореть.

Кеша обернулся и замер, пораженный увиденным.

В нескольких шагах от него стояла девушка такой красоты, какой ему еще никогда не доводилось видеть. Всю ее одежду составлял «купальник» из какого-то очень похожего на кожу материала и невысокие сапоги, голенища которых были оторочены снаружи серебристым мехом. На правом бедре, на кожаном ремне висел меч в ножнах.

Кеша невольно залюбовался стройной фигурой девушки и ее длинными, рассыпанными по плечам волосами. Она была столь совершенна и прекрасна, что он на несколько мгновений забыл, где находится.

Приятный, звучный голос девушки вывел его из оцепенения.

– И долго ты будешь пялиться на меня? У нас мало времени.

– Но… Кеша не знал, что сказать, и все смотрел на нее.

– Ну, если ты не хочешь выбраться отсюда, тогда я ухожу, – рассердилась девушка.

Эти слова заставили Кешу, наконец, вспомнить о том, что он в каком-то кошмарном заброшенном доме.

– Я только… – он начал было говорить, но девушка перебила его.

– Слушай внимательно все, что я тебе скажу. Кто знает, может быть ты и выберешься из Дома? – она сделала упор на слове «дом», будто говорила о каком-то герцоге. – Дом просто так не отпускает. Может быть тебе еще не раз придется столкнуться с ним. Тогда тебе пригодится то, что я расскажу. Прежде всего ты, наверное, хочешь знать, где ты находишься?

– Да уж конечно! – начал было Кеша, но она снова прервала его.

– Это Мертвый Дом. У каждой вещи, созданной человеком есть, ну скажем, своя душа. Пока эта вещь нужна человеку, душа живет. Когда ее забывают, душа умирает. Ее место сразу же занимает какой-нибудь дух. Дом создает не один человек, а, значит, и душа у него больше и сильнее. Когда она умирает, на ее место могут вселиться сразу несколько духов, или, даже, демон. Последнее бывает наиболее часто. Так произошло и с этим Домом. Демон, вселившийся в него, становится Хозяином Дома. Он правит им, он властвует над всем, что здесь происходит, разумеется, в пределах своей Силы. Я не могу сказать, насколько силен Хозяин этого Дома, но уверяю тебя, пока я здесь, ты в безопасности. Так, что можешь опустить свою дубину.

Кеша со смущением заметил, что до сих пор сжимает ножку стола и держит ее занесенной над правым плечом. Он опустил ее, а девушка продолжала.

– Мертвый Дом расположен сразу в двух мирах. В материальном, том, откуда ты пришел, и сверхматериальном, том, который вы называете Загробным Миром. Когда у вас день граница между мирами закрыта и Мертвый Дом безопасен. Как только заходящее солнце касается горизонта, между мирами открываются Врата и тогда всякий находящийся в это время в Доме рискует, сам того не зная, попасть в Загробный Мир. Нет времени объяснить, почему все происходит именно так, да и ты все равно не поймешь. Так, что тебе придется поверить мне на слово, тем более, что ты уже сумел пройти во Врата.

– Что?! – вскричал Кеша. – Так я, что, на том свете что ли?

– Можно сказать и так, – девушка пожала плечами. – Называй это как хочешь.

– Это…

– Не перебивай и слушай дальше! Я же сказала, у нас мало времени! – Кеша согласно кивнул, так как больше ему ничего не оставалось, и девушка продолжала. – Попасть из материального мира в сверхматериальный легко, но вот выбраться назад почти невозможно. Тем не менее, у тебя есть выбор. Существуют два пути выхода отсюда. Первый легкий, но очень опасный. Одно из окон Дома – это Врата. Ты уже видел, что снаружи?

Кеша утвердительно кивнул.

– Это Граница между мирами. По сути – Вечная Пропасть. Одно окно Дома для Границы не существует и из него можно попасть назад, в материальный мир. В общем-то, нет ничего проще. Просто прыгнуть и все. Но дело в том, чтобы распознать это окно правильно, чтобы не ошибиться. Иначе, ты будешь вечно падать между мирами, как твой друг Пак, пока не наткнешься на какие-нибудь Врата, но вероятность этого столь мала, что проще предположить, что Граница просто сотрет твой разум и все. К тому же, неизвестно куда приведут те Врата, на которые тебе вдруг посчастливится наткнуться. Это, что касается первого варианта. Второй вариант гораздо сложнее, но, относительно, менее опасный. Тебе нужно убить Хозяина Дома. С его смертью Дом временно будет существовать только в материальном мире и ты просто перенесешься назад, туда, откуда пришел.

– Хорошее дело! Вы же сказали, что Хозяин – это демон! – Кеша с удивлением поймал себя на том, что обратился к девушке на вы. Раньше с ним такого не случалось.

– В общем-то, да. Но здесь он не менее материален, чем ты, и сильнее лишь тем, что может управлять Домом. В принципе, это очень большое преимущество, но человек с сильной волей способен ему противостоять. Хозяин всего лишь Низший Демон. До настоящих монстров ему еще слишком далеко. Но мне кажется, мы немножко уклонились от темы. Хозяин Дома обитает либо в подвале, либо на чердаке. Обычно, даже при жизни – это наименее посещаемые людьми места в Доме. Тебе придется побывать и там, и там.

Кеша невольно вздрогнул, вспомнив жидкую черноту подвала и отсутствующие лестничные пролеты. Тут же в голову пришла мысль: «А почему я должен ей верить? Откуда мне знать, может это ловушка? Может это все бред и не больше? Постой! Галлюцинации не убивают. Да и все, что я здесь видел… Нет, она говорит правду! Хочешь-не хочешь, а придется поверить». Вслух же Кеша спросил:

– И как же мне это сделать? Кроме дубины, – он поднял ножку стола, – у меня ничего нет.

– Извини, здесь я ничем не могу тебе помочь, – на лице девушки выразилось явное сожаление. – Все, что было в моих силах, я уже сделала. Теперь мне пора возвращаться.

– Куда? – мгновение помедлив, Кеша почему-то добавил. – В Рай?

– О, нет! – усмехнулась девушка. – Они бы не разрешили мне прийти к тебе в таком виде. – Кеша еще раз с восхищением окинул взглядом ее стройную, полуобнаженную фигуру. – Да и сомнительно, чтобы Они вообще пришли! Понимаешь, там, в Раю, никогда не вмешиваются в дела людей непосредственно. Они предпочитают править на более высоком уровне. Отдельный человек для Них ничто, к тому же, Они прочно укоренились в вашем мире с помощью различных религий. Они правят человеческими массами… – девушка почему-то замолчала.

– Но, тогда, откуда вы? – спросил Кеша, не дождавшись продолжения.

– Я из того Ада, который вы – люди – просто не знаете. Вам просто не дают о нем знать. То, что вам доступно, это Ад Безумия – самое страшное, что может быть во всех Мирах. Вас пугают пытками, мучениями и в чем-то Они правы. Ад Безумия – это концентрат САДИЗМА, самого страшного и извращенного, какой только может быть. Маньяки, насильники, убийцы. Почти все из них попадают туда. Я пришла из другого Ада. Он тоже жесток и ужасен, безжалостен и хладнокровен, но он великолепен в своем Кошмаре, в своем вечном Движении, в своем Колдовстве! Некоторые из людей способны видеть Его, хотя сами того не знают. Такие люди пишут книги, создают картины, снимают фильмы и все это называют Фантастикой, Фэнтези, Черным романом. Не удивляйся. То, что вы называете Адом – это миллиарды миров, каждый из которых живет своей жизнью.

Девушка замолчала. Вокруг ее тела стало разгораться свечение, становившееся все ярче и ярче. Потом с треском сверкнула молния и девушка исчезла.

Почти сразу же на полу что-то звякнуло.

Ослепленный молнией Кеша сначала ничего не видел, но глаза быстро привыкли к тусклому голубоватому свечению Границы за окном. Теперь стало видно, что на полу лежит что-то металлическое, блестящее.

Оказалось, что это кинжал, длинный – сантиметров двадцать – и узкий. Изящно и просто инкрустированные ножны имели петли и Кеша тут же повесил его на свой ремень. Это, конечно, был не меч, но все же хоть какое-то серьезное оружие. Впрочем, Кеша вовсе не был уверен, что с мечом он смог бы справиться. В конце концов, дубина была более знакомым по уличным дракам оружием. А, что касается кинжала, то он все-таки хорошая штука и в случае чего им можно перерезать себе горло, или вогнать его в сердце, чтоб долго не мучиться.

– Интересно, – подумал Кеша, – если я сейчас умру, то куда я попаду? Ведь я уже на Том свете. Наверное, отправлюсь еще куда-нибудь.

– НЕТ! ОСТАНЕШЬСЯ ЗДЕСЬ НАВЕЧНО! – резкий, до дикости, хриплый голос оглушил Кешу, будто стены вокруг были мощными динамиками, изрыгнувшими эти слова.

Сжимая дубину обеими руками Кеша завертелся на месте, пытаясь понять что происходит.

Потолок и стены комнаты вдруг изогнулись и зашевелились волнами, словно то был студень, а не камень. Что-то вцепилось в Кешино плечо и с огромной силой сжало его так, что захрустели кости. Взвизгнув от боли, Кеша рванулся, окончательно разорвав куртку и рубаху под ней. Развернувшись он увидел длинную, коричневую, блестящую от слизи руку, напоминавшую своими шестью пальцами, обращенными друг к другу, ковш экскаватора. Она вытягивалась прямо из стены, похожей теперь на бок какой-то жуткой твари. Еще две руки медленно прорвали серо-синюю поверхность потолка и потянулись вниз, а стена стала пучиться сразу в нескольких местах. Все это было похоже на личинок, пожиравших изнутри труп, а теперь выбиравшихся на свет.

За Кешиной спиной что-то громко затрещало. Он оглянулся. Стена медленно расходилась по середине, будто что-то большое решило прорваться из соседней комнаты. Края дыры вспухали, обои рвались и висели на них крупными клочьями. И тут Кеше стало страшно. В этом проклятом Доме он успел увидеть много кошмаров, но то, что происходило сейчас не шло ни в какие рамки.

Во всю высоту и ширину стены разверзся громадный рот. В беззвучном крике ярости разомкнулись пухлые бело-синие губы, обнажив громадные зубы цвета цемента. Из-за кирпично-красного языка, покрытого сетью черных жил, струился свет, непонятный, мертвый. Где-то глубине рта судорожно сократилась глотка и оттуда дохнуло трупным смрадом.

Сразу несколько рук впились в Кешино тело, разрывая одежду, врезаясь когтями в плоть. Кеша задергался, заметался, закричал и в ответ из гигантского рта загремел вой, словно тысячи мучеников, томящихся в застенках безумного Ада, возопили разом.

И тут вдруг Кеша понял, что сжимает в руке кинжал. Он рванулся еще сильнее, уперся ногами в пол, пытаясь замедлить движение ко рту в стене, снова рванулся и извернувшись ударил кинжалом по одной из рук. В лицо брызнуло что-то густое, черное. Кеша дернулся так, что кости затрещали, вырвался ломая пальцы мерзких рук и, не обращая внимание на боль, принялся молотить по ним, все больше и больше зверея.

Брызгали фонтаны черной жижи. Летели куски темной плоти, похожие на медуз, которых кто-то кидает о камни. За спиной скалился, жирный, истекающий слизью рот. Кеша рубил, рубил, рубил, рубил, будто в руках его был не простой кинжал, а тяжелый меч.

И руки вдруг отступили. Втянулись обратно в стену и потолок. Рот сомкнул губы и замолчал.

И сразу на Кешу обрушилась тишина. Только слышно было его свистящее дыхание, да стук сердца, словно молот, пробивал молчание Дома.

Кеша неожиданно для себя понял, что смертельно устал, что тело его саднит от ран, и, что капли его крови капают на пол, смешиваясь с жижей, сочащейся из обрубков рук на стенах.

И тогда взгляд его упал на окно. То самое окно, в котором навсегда сгинул Пак. Кеша подумал, что можно разом оборвать все страдания и страхи. Только один шаг за окно! Только один шаг в пустоту и все исчезнет навечно!

Но что-то не давало ему этого сделать. Что-то гнало его во мрак Дома, туда, где было Оно, вселившееся в эти старые стены и превратившее Дом в Кошмар. Одновременно какой-то внутренний голос говорил, кричал, вопил о том, что Оно – это не просто Хозяин Дома, это безумный демон, гораздо более сильный, чем любой другой из вселившихся в развалины других домов. Чтобы сражаться с ним нужны были Силы и… Знания. Ни того, ни другого у Кеши сейчас не было, а значит оставался один выход – найти окно-Врата. Это в свою очередь означало одно – придется ходить по Дому и заглядывать в каждую комнату, практически не имея представления, как выглядит то, что он ищет.

Как только Кеша шагнул в коридор, ноги его по колено провалились в пол. Было такое впечатление, что он просто ступил в таз с водой. Стены и потолок коридора источали ровный зеленоватый свет и Кеша хорошо видел, что произошло. Пол сохранил свою форму, но при этом стал жидким. Каждый шаг оставлял на его поверхности быстро гаснущий бурун, а брызги исчезали в воздухе.

В первой же комнате, куда заглянул Кеша, под потолком, на месте люстры висел Донк и, дико улыбаясь разорванным ртом, тянул к нему свои руки. Его тело распухло и он стал походить на огромную гнилую грушу. Кеша поспешил пройти мимо. Он почему-то был уверен, что там, где есть Врата, не должно быть никаких тварей, ведь иначе они все давно бы ушли в мир живых.

В следующей комнате было темно, как в запертом склепе, но Кеша чувствовал чье-то присутствие н рисковать не стал. К тому же, вряд ли Врата похожи на Тьму.

Двигаясь дальше, Кеша обнаружил, что пол начинает обретать прежнюю твердость. Каждый новый шаг давался все труднее и труднее. Это было похоже на путешествие по еще горячей, но уже не жидкой смоле.

На лестничной площадке Кеша остановился, чтобы передохнуть и с удивлением обнаружил, что стоит на нормальных, твердых плитках. «Странно. А я думал, что Хозяин решил меня заморить, как муху на липкой ленте», – подумал Кеша. – «Во потеха, сдохнуть как какая-то блоха! Интересно, что этот гад еще придумал?»

– А что? Тебе не терпится узнать? – резкий, отрывистый голос прогремел в тишине с лестницы снизу. Вслед за этим раздались чьи-то тяжелые шаги. Кеша сильнее стиснул кинжал в руке и замер, чувствуя, как капли холодного пота выступают на лбу.

Лестница скрипела и стонала при каждом шаге того, кто по ней поднимался. Вот они уже раздаются совсем рядом. Но Кеша никого не видел!

– Знаешь, малыш, это был глупый совет, убить меня! – рявкнул голос над самым ухом. Кеша отпрянул и сжался, приготовившись нанести удар кинжалом, но рука, словно онемела.

Он, тот, кому принадлежал голос, был высок и очень худ, почти костляв, но в его синем, жилистом теле чувствовалась необыкновенная физическая сила. Лицо с крючковатым носом выглядело чрезвычайно жестоким. Синяя лысина, покрытая сетью фиолетовых, а может быть черных жил, тускло поблескивала. Он был одет в черные, мятые брюки и темно-зеленый свитер, рваный в нескольких местах. Тонкие, поджатые губы, глубоко сидящие глаза с чуть заметным зловещим блеском. Его можно было бы принять за труп, кем он может быть и являлся. Он стоял, широко расставив ноги и не мигая смотрел на Кешу.

– Это был глупый совет, убить меня! – снова повторил он после долгого молчания. – Я не из тех простаков, что обычно вселяются в дома или в другие не слишком-то живые предметы. Я предпочитаю жизнь, движение, действие!

– Что же ты тогда здесь делаешь? – рискнул спросить Кеша.

Хозяин лишь рассмеялся в ответ. Его жуткий, злобный смех разнесся, казалось, по всему Дому. И вдруг он повернулся и шагнул в стену, буквально влившись в нее. А хохот его продолжал греметь в пустых коридорах и комнатах.

– Если бы ты был хоть чуточку умнее, ты бы давно сообразил, что врата там же, где и в Мире живых! – странно, но голос звучал на фоне непрекращающегося смеха, будто Хозяин раздвоился. – Ты ведь знаешь, где надо искать! Пошевели мозгами, Кеша! Ты оказался сильнее и смелее, чем твои дружки и все остальные люди, с которыми мне приходилось сталкиваться! Мне нравится твое стремление к жизни! Посмотрим, сможешь ли ты выжить! – и два смеха слились в один дикий хохот.

Пол под Кешиными ногами зашевелился, словно живой, и из его поверхности вытянулся глаз на тонкой ножке. Медленно, как перископ подводной лодки, он повернулся и уставился на Кешу своим серо-синим зрачком. Хохот вдруг смолк.

Краем глаза Кеша заметил какое-то движение и, отскочив в сторону, увернулся от черного щупальца, одновременно рубанув по нему кинжалом. Большой кусок обыкновенного кабеля упал на пол и остался лежать без движения. Обрубленное щупальце удлинилось, а рядом с ним взвилось второе. Кеша отступил назад и наткнулся на глаз. Быстрым, уже ставшим привычным движением он отсек его и тот покатился по лестнице, как резиновый мячик. Из обрубка, как из шланга, хлынула бурая слизь. Щупальца тут же перестали двигаться и бессильно повисли.

Кеша медленно шагнул вперед, опасаясь, что они вновь зашевелятся, но при приближении стало видно, что это самые настоящие кабели и ничего больше. Никакой опасности вроде бы не было и теперь появилось время на то, чтобы обдумать слова Хозяина.

Он сказал, что Врата там же, где и в мире живых! Но стоит ли ему верить? Может он хочет заманить Кешу в ловушку? Сомнительно. Если бы Хозяин уж очень хотел убить его, то он бы давно это сделал. Он явно чего-то добивается. У него есть какая-то цель, но вот какая – это вопрос. Ладно, к черту! Давай о Вратах! Что бы я сделал, если бы захотел умереть, то бишь попасть в Мир мертвых, и, если бы это было связано с окном? Конечно, прыгнул бы с пятого этажа! Больше шансов подохнуть. Ну да! Точно! Вот и разгадка! Искать надо на пятом этаже!.. А вдруг это ловушка?.. А хрен с ним! На месте узнаем!

Кеша решительно взялся за кабели и полез наверх. С четвертого этажа на пятый он поднимался уже по лестнице. Никто и ничто не помешало ему. Дом словно заснул.

На пятом этаже голубоватое свечение границы было почему-то значительно ярче, чем на нижних этажах, так что Кеша начал различать мелкие детали: камешки на полу, кусочки стекловаты, рваные газеты, какие-то картонки, щепки и всякий подобный мусор. Коридор и комнаты были пусты. Окна заколочены.

Кеша часто оглядывался, почти бесшумно продвигаясь по коридору. Все это уж очень походило на ловушку. Было такое чувство, что кто-то медленно затягивает петлю на его шее. Впрочем, кто это – это было известно.

В одной из комнат Кеша увидел… незаколоченное окно! Не веря своим глазам, он подходил к нему все ближе и ближе, будто перед ним вновь разверзлась громадная пасть.

Он уже был паре метров от окна, когда стена слева раскололась, брызнула кусками досок и кирпича и цепкие, синие пальцы схватили его за шею.

– Мне нужна одна вещь, которую ты поможешь достать! – Кеша увидел уже знакомое синее лицо, искаженное нечеловеческой злобой. – Этот Дом лишь мизерная частица того, что мне нужно! – лицо придвинулось еще ближе и дохнуло смрадом. – Я хочу иметь весь мир! Слышишь, весь этот давно проклятый и забытый мир! Я хочу стать императором человечества! Но есть одно маленькое, паршивенькое но! Я не могу просто так проникнуть отсюда туда! Теперь ты понял, зачем ты мне нужен? Мы пойдем туда вместе!!! – и он разразился диким хохотом.

У Кеши были лишь мгновения, чтобы все понять. Стиснув кинжал до боли в фалангах пальцев он изо всех своих оставшихся сил всадил его в живот Хозяину. Что-то булькнуло, хрустнуло. Смех оборвался.

Кеша почувствовал, как пальцы Хозяина на его шее разомкнулись, тот явно не ожидал такой наглости. Но его замешательства было достаточно. Кеша вырвался и замахнулся, чтобы нанести второй удар. Хозяин среагировал быстрее, чем он рассчитывал. Его левая рука молниеносно перехватила Кешину с кинжалом и стиснула, как в стальных тисках.

– Ты что, щенок, считаешь, что меня можно просто так убить!!! – прорычал он.

Его вторая рука вцепилась в Кешин ремень и подняла над полом. Кинжал, упав, глухо стукнулся, воткнувшись в доски. Теряя сознание Кеша увидел, как вздулись фиолетовые жилы на голове Хозяина. Тот рычал от ярости, словно раненный дикий зверь. Он еще выше поднял Кешу и с размаху швырнул в окно.

Что-то сверкнуло. В последние мгновения Кеша услышал вопль Хозяина:

– Не-е-е-е-е-ет!!!

Потом все померкло.

Очнулся Кеша и сразу почувствовал тупую, ноющую боль во всем теле. С трудом разлепил глаза.

Розовые лучи восходящего солнца, пробираясь сквозь зелень кленов, играли на желтой, потрескавшейся стене дома. Он же смотрел на утро черными провалами окон и распахнутых дверей, казалось источавших холод. На кирпичный забор, поросший мхом, села большая ворона и громко, надсадно закаркала.

Кеше стоило большого труда сесть в куче мусора, где он оказался. Тело, сплошь покрытое синяками, ссадинами, порезами, изнывало болью при каждом движении. Голова гудела, как пустой котел, по которому ударили молотом. Перед глазами мелькали морды, руки, щупальца, оскалившиеся пасти, кривые когти.

Медленно, стараясь не делать резких движений, чтобы не усиливать боль, Кеша поднялся и, пошатываясь, побрел к косым воротам, у которых отсутствовала одна половина. Уже находясь за ними Кеша оглянулся и посмотрел на дом.

И тут отчетливо прозвучало: «ТЫ ЕЩЕ ВЕРНЕШЬСЯ!!!»

Черный, синий, красный дым тек из реторт, расползался по столу, перемешивался, превращаясь в густую бурую массу. Великий ученый бросал в плавильный тигель все новые порции магического порошка. Из тигля сыпались искры, но великий ученый не замечал их. Бурый дым скрыл от его глаз тигель, как раз когда ученый уронил туда последние крупинки магического вещества. Дым над тиглем всколыхнулся и его прорезал яркий зеленый язык огня.

– Все как в Бессмертной книге, – взволнованно прошептал великий ученый. Пламя начало менять свою форму, раздаваясь вверх и вширь, и превратилось в огромную колеблющуюся массу. Великий ученый задрожал от ужаса и отпрянул от появившегося перед ним грозного лика. Мрачное лицо спящего демона неподвижно застыло над волнующейся бурой массой. Даже во сне лицо было искажено злобной гримасой. Изо рта демона торчали клыки, каждым выдохом он низвергал клубы смрадного дыма.

– О небо, помоги мне в этот великий день, – прошептал ученый. Он набрал полную грудь воздуха и крикнул: – Проснись, о великий дух Хорах, повелитель всех духов. Восстань передо мною. Я вызываю тебя. Пробудись!

Демон открыл свои красные глаза, горящие неугасающим адским огнем и ученому показалось, что он будет сейчас прожжен насквозь.

– Кто ты, червь, – загрохотал голос подобно грому, – и как ты смеешь нарушать мой покой!

– Я ученый-химик и я вызвал тебя, чтобы потребовать…

– Укороти свой язык, червь! – зарычал демон. – Что такое ничтожество как ты может требовать у меня – повелителя всех духов!

Бурый дым заколебался и из него высунулась огромная когтистая лапа.

– Трепещи ничтожество, – гремел Хорах.

Ученый бросился в угол и схватил дрожащими руками ветхую книгу. Черная лапа, вырастая из густого дыма, тянулась к нему. Непослушными губами ученый начал читать заклинание. При первых же словах заклинания лапа дернулась и застыла в неподвижности, а затем стала оплывать как свеча. Черные капли падали на пол и тотчас же сгорали, распространяя удушливый запах. Лапа затряслась и снова втянулась в бурый дым. Зловещее лицо демона исказилось еще сильнее. Он выдохнул клуб дыма и произнес:

– Что же тебе нужно, несчастный? Старинное заклинание требует, чтобы я подчинился тебе. Я жду. Приказывай.

Ученый медлил. Мрачное лицо демона повелительно и злобно смотрело на него.

– Чего же ты хочешь? – снова загрохотал демон.

– В этой Бессмертной книге написано, – решился ученый, – что ты можешь исполнить любое желание. Так ли это?

– Да, это так, – заревел Хорах, – но только одно-единственное желание могу я исполнить для тебя. Знаешь ли ты это?

– Да, повелитель духов.

– А прочел ли ты в Бессмертной книге какую цену должен будешь заплатить за выполнение своего желания?

– Да, Хорах. Цена этому – моя жизнь.

– Смертный, – произнес повелитель духов, – подумай, прежде чем скажешь свое желание. Такие как ты живут только один раз.

– Я решил, великий дух.

– Всего двое несчастных тревожили мой покой до этой поры. Оба пытались обмануть меня, не заплатив. Один глупец попросил меня сделать так, чтобы любое его желание исполнялось. Я сделал так, но он умер прежде, чем успел что-нибудь пожелать. Другой потребовал у меня бессмертия, хотя знал, что как только его желание исполнится, он должен будет умереть. Я дал ему бессмертие. Его душа навеки неразлучна с телом, но само тело уже давно изъедено червями. Подумай над этим, смертный, – закончил повелитель духов, – тебе тоже не удастся меня обмануть!

– Мое решение твердо, о Хорах!

– Тогда говори и готовься к смерти.

– Повелитель духов, сделай всех людей счастливыми.

Зловещее лицо демона захохотало.

– Ты хочешь изменить мир? Но скажи, мне, червь, какое тебе дело до всех тех, кто переживет тебя? Может быть ты думаешь, что они вспомнят о тебе, когда станут счастливыми?

– Нет, мне это не нужно.

– Не отрицай, скажи, что ты хочешь, чтобы тебя вечно помнили. Я могу сделать так, и о тебе станут говорить, как о боге. О каждом твоем поступке будут написаны огромные книги, твоему изображению будут молиться в храмах.

– Я прошу тебя сделать всех людей счастливыми.

Демон снова засмеялся, и его злобное клыкастое лицо затряслось в воздухе.

– А много ли смертных, по-твоему, достойны счастья? Я должен сделать счастливыми убийц? Я должен дать счастье маньякам?

– Ты дашь счастье всем людям.

– Каждый смертный хочет чего-то своего.

– Ты сделаешь счастливыми всех людей на свете. Я не изменю своего решения. Исполняй!

Изо рта демона вырвалось фиолетовое пламя.

– Я не терплю, когда мне приказывают, – рыкнул Хорах.

– Исполняй немедленно, – ученый положил руку на Бессмертную книгу.

Демон затрясся от злобы и произнес несколько слов на непонятном ученому языке. Человек, принесший миру счатье, закрыл глаза и приготовился к смерти.

– Что же ты? – раздался громовой голос.

Ученый открыл глаза. Он все еще стоял перед ужасным ликом повелителя всех духов и сжимал в руках Бессмертную книгу.

– Как, я не умер? Ты не выполнил приказа? – спросил он демона.

– Я все исполнил, глупец. Сейчас все смертные, кроме тебя, счастливы. И ты сейчас умрешь. Но прежде, не желаешь ли ты взглянуть на мир, преображенный тобой?

– Конечно, я хотел бы, – лицо ученого просветлело. – Если у меня и было предсмертное желание, так это посмотреть на новый мир.

– Смотри же, червь! – Демон выпустил изо рта клуб снежно-белого дыма. Дым рассеялся и ученый увидел Землю с высоты птичьего полета. Земля быстро приближалась. Перед взором изумленного ученого раскинулся его родной город – знакомые улицы, здания. Люди, идущие по улицам. Все улыбаются, смеются. Ученый увидел человека, который взобрался на подоконник и со смехом пританцовывал там, размахивая руками.

– Осторожнее! – крикнул ученый, но было уже поздно.

Человек оступился и полетел вниз. Он упал на землю и остался лежать недвижим.

– О, силы небесные! – прошептал ученый, но никто не спешил на помощь несчастному, люди, улыбаясь, проходили мимо. Три девушки, пробегая по улице, остановились возле тела, лежавшего на земле, и со смехом стали тормошить его. Человек не шевелился и девушки, взявшись за руки, начали танцевать возле него.

– Что ты наделал, демон! – испуганно закричал ученый.

– Я выполнил твое желание. Смотри, они всем довольны.

Ученый видел перед собой бессмысленные глаза, неестественно улыбающиеся лица.

– Я же просил тебя сделать их счастливыми, а они… они же безумны!

– И поэтому счастливы. Ты действительно перевернул мир, ученый. И ты последний умрешь несчастливым.

Демон захохотал. Его красные глаза полыхнули огнем и ученый закричал, весь объятый пламенем. Он упал в бурый дым на стол, уставленный ретортами. Зазвенело разбитое стекло, со стуком упал плавильный тигель.

А демон все смеялся. Его смех вырвался из затхлого подвала и разнесся по городским улицам. Прохожие останавливались и весело вторили его громовым раскатам. Они не знали, чему смеются, но разве это важно. Они ведь были счастливы.

Нимфы, виллы, русалки, утопленницы… Не страшно пока, а? Враньё, говорите? Ну-ну! Тогда слушайте…

Суббота, особенно если летняя – теплая да солнечная, она ведь чем хороша? Нет-нет, еженедельный иудейский праздник тут не при чем. Просто – выходной, и на следующий день не надо снова толкаться в автобусе и метро, с боем добираясь на работу. Славик очень любил такие вот летние субботы. А еще он страстно, неистово, – пуще жены и квартальных премий, любил рыбалку.

«Славик» – это для близких. А вообще-то он мужик хоть и молодой, но дюже серьезный. Попробовали бы вы эдак в пятницу Вячеслава Кирилловича «Славиком» обозвать! В будни к нему просто напрочь невозможно подступиться. «Главный технолог» – звучит гордо! Но так уж видимо повелось на этой грешной земле, что именно технологи, а тем паче – «главные», – самые отчаянные и неисправимые романтики, туристы и рыболовы. По субботам…

Воря – небольшая, тихая и спокойная, – чисто российская речушка средней полосы, текла, течет и течь, вероятно, будет до скончания века в глубокой и узкой извилистой долине среди труднопроходимых дебрей. Воздух, двести километров от гремяще-бурлящей Москвы и никакой тебе цивилизации! Народу – ноль, щуки – тьма, – ну что еще может быть вожделенней для истинного фаната рыбной ловли?!

«Все, хватит! Мегера (так Славик ласково именовал свою супругу Татьяну оставаясь тет-а-тет с самим собой) и каторга (работа, понятное дело) по боку, еду!» – в который раз за этот месяц решался Славик задвинуть на природу. И, что вы думаете? Решился-таки!

Спиннинг, блесны, палатка и «Шмель» были уже упакованы, литр водки – надежно спрятан от глаз жены, сопротивление последней – жестоко подавлено славкиной железной логикой, билет до подмосковного Юхнова – куплен. Татьяна рассовала по карманам рыбацкой «афганки» мужа спички, деньги, йод и бинт, проверила – на месте ли паспорт и лицензия на ловлю и незаметно ткнула во внутренний карман – тот, что ближе к сердцу, образок Спаса (ну, дура-баба – что возьмешь?!). Приготовления к отъезду закончились, Славик терпеливо выслушал тираду жениных наставлений и «отчалил».

С утра солнце словно озверело – пекло, как на экваторе. Озверел и Славик – его спиннинг буквально высек реку, но поклевки не было. «Сварилась она там, что ли?» – подумал он о местной рыбе, махнул рукой и растянулся на прибрежном песке.

Нудно жукали мухи. Руки и ноги налились приятной тяжестью, тело сковала сладкая истома, места для мыслей в голове не осталось. Славка уснул…

– Дзинь-дзинь-дзинь!!! – затренькал колокольчик на «донке». Славка открыл правый глаз и увидел НОЧЬ. Он тут же открыл и левый. Уже обоими глазами он приметил, что леска донной удочки натянулась, а подвешенный на ней колокольчик вытанцовывает твист.

– Давай, давай же, зараза! Сейчас я тебя…

Славка подскочил, нет, скорее подлетел к донке, потащил… Леска натянулась тетивой. «Кит, что ли, там засел?.. Налим, наверное! Ноль-восьмая выдержит, а вот поводок…» Внезапно сопротивление резко ослабло, а через мгновение исчезло вовсе. Славка плюхнулся на задницу. Леска пошла свободно. «Сорвалась!» Он плюнул на сырой песок и без труда вытащил снасть из воды. Пусто, что и следовало ожидать. Наживка на большинстве крючков была объедена. Первый крючок, второй, третий… Ба!!!

На четвертом крючке алел кусок мяса с ошметком сине-розовой кожи. ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ КОЖИ!..

Совсем стемнело. Только полная луна светила каким-то неестественным светом из-за высоких елей близкой чащобы. Но и в этом бледном свечении Славка отчетливо различал, как воды спокойной реки в одном месте вдруг вспенились, забурлили и забили фонтаном.

«Что это? О, Господи!»

Из пенящейся воды на Славку уставились два огненно-красных глаза. Как у крысы-альбиноса… Вот появились очертания, блеклые контуры точеного женского лица, обрамленного длинными, черно-зелеными в ночном свете, распущенными волосами, обнаженного тела…

Наверное, ни один заяц-рысак не драпал от волка с таким проворством, как припустил удирать главный технолог. Но, видно не судьба ему была убежать в ту ночь. Злой Рок, Фатум, – названий и имен много, гипотез – еще больше, но та коряга проклятая, услужливо подставившая Славке подножку, точно была его Судьбоносной Ингридиентой!

– Стой!.. Стой!.. Сто-о-ой!

Нет, она не произнесла вслух ни слова. Ее уста оставались сомкнутыми, только искривились в злобной усмешке. «Стой!» – раскатом грома разнеслось в Славкиной голове, ошеломило и сковало невидимыми цепями.

Если вы, начитавшись в детстве сказок, думаете, что русалки добрые и несчастные женщины, ждущие Левка-избавителя, то придется вас разочаровать. Русалки, сирены, виллы… Кто же они, как не утопленницы, самоубийцы? Суицид – грех страшный! «Бог дал, Бог и взял!» – говорят о смерти православные и истинно это. Не принял Господь душу самоубийц, отверг поправших заповеди его. А принял Дьявол. И все мерзостное, черное, лживое и жестокое, что спало в душах их, в глубинах подсознанья, всплыло наружу после греховной смерти, как дерьмо всплывает на поверхность в мутных водах отстойников.

Русалки – Зло. Зло страшное и коварное. Их телесная красота – Троянский Конь, ибо черны души их. Проклята была католическая Варшава, избравшая своим гербом исчадие Ада – сирену. Покарал ее Господь руками демона-Гитлера. Но воссоздал Диавол руками демонов Сталина и Берута. Нет и не будет ей покоя, пока Адский Тотем на ее щите.

Помните, православные, – только сильный верой и духом выстоит в единоборстве с некродемоническими гетерами Сатаны!

Женщина (если только ЭТО можно так назвать) медленно приближалась. Ее огненные глаза пристально смотрели на лежащего в оцепенении Славку, гипнотизировали его, зачаровывали, лишали остатков надежды.

Подойдя метра на два, она остановилась. Бледная, синюшная, мертвая… Левой рукой с длиннющими ногтями она держалась за правое плечо, а сквозь ее пальцы ясно проступала рваная рана. Но крови не было. У НЕЕ ВОВСЕ НЕ БЫЛО КРОВИ.

Славик зажмурил глаза. Также, примерно, прячется от опасности страус, когда зарывает голову в песок. Не помогло. Страх и не думал ослаблять леденящую хватку. В отчаянии Славка сделал последнюю попытку собрать остатки воли. Он с трудом поднялся на ноги и с бесстрашием обреченного посмотрел прямо в глаза женоподобному монстру.

– Ты, дохлая тварь, катись-ка отсюда!..

Эффект последовал незамедлительно и был явно противоположен ожидаемому. Русалка и не думала убегать. Она дико заверещала надтреснувшим голосом, клацнула зубами, выставила вперед руку с растопыренными пальцами и начала приближаться мелкими, подрагивающими шажками.

Славку вновь посетила мысль об отступлении, но пораскинув секунду мозгами он понял, что: «догонит же, стерва!» и отказался от намерения ретироваться. Он выхватил свой раскладной нож и приготовился продать жизнь и, быть может, душу, подороже. «Прости, Танюша, если было у нас что не так…»

Она наступала медленно и неотвратимо. Остался метр, полметра… Славка дурным голосом крикнул: «Ура-а!» (вам-то хорошо иронизировать!) и принялся судорожно тыкать ножом в мертвую плоть демоницы. Он бил, бил, бил и терзал ее. Живой человек от этих ударов давно бы уже превратился в кровавое месиво, но она все стояла перед рыболовом и медленно, но верно ее руки приближались к его груди.

Славкины нервы не выдержали перенапряжения. Он решил пойти на последний шаг, лишь бы не достаться этому демону. Быстрый удар в область сердца должен был отправить его в Мир Иной, но нож неожиданно уперся во что-то твердое. И от этого ЧЕГО-ТО по ножу, по руке, как по проводу, в тело уставшего и жутко напуганного Славки стала вливаться теплая, бодрящая энергия. «Еще повоюем!». Поединок продолжился, но тактика противоборствующих сторон круто изменилась.

Славка резким взмахом отсек фаланги пальцев монстра, сжимавших его грудь с сатанинским намерением защекотать до смерти, и стремглав отскочил в сторону. Русалка взвыла. Не от боли – ее она не чувствовала. От злобы и лютой ненависти, волны которой так и накатывались на рыболова.

Старый ельник шумел под порывами ночного ветра. Трещали ветки. Где-то в глубине леса таинственно и глухо кричали совы…

Озарение! Сентиментальные поэты считают, что так снисходит муза. Возможно, они правы. Как бы то ни было, но Славка понял это сразу, вдруг. Он может, он должен победить Зло! Ненужный больше нож со свистом отлетел к лесу. Три перста правой руки сложились в щепоть и трижды крестное знамение рассекло зловещий сумрак.

Яркая вспышка незаметного света на миг вырвала из темноты воды Вори, мохнатые ели, палатку, потухший костер. Русалка зашаталась, задергалась как бы в агонии, колени ее подогнулись и она тяжело рухнула наземь. Тонкая бледно-синяя кисть с обрубленными пальцами направилась в сторону тяжело дышащего Славки, мертвые губы приоткрылись в зловещем шепоте:

– Сс-коро, ссскоро ты-ы осс-слепнеш-ш-шь…

Она конвульсивно дернулась раз, другой и вдруг змеей поползла к реке. Раздался всплеск воды и все затихло. Если, конечно не считать писка комаров.

…За остаток ночи Славка добрел пёхом до Юхнова, а первая электричка домчала его в Первопрестольную. Целого и невредимого, правда весьма потрепанного и усталого. И все бы на этом закончилось, только…

– Что с тобой?! Глаза какие-то ненормальные.

– А, не поверишь… – Славка опустил вещмешок на пол и достал из внутреннего кармана прорезанный образок.

Мой младший брат Мирон утверждает, что во всем виноват случай, а я делаю вид, что соглашаюсь, но сам думаю, что существуют еще и законы, по которым происходят всякие случаи. Мирону объяснять это бесполезно, потому что не любит он законы, с уголовными не ладит, а остальные за компанию не переваривает. Не по нутру ему даже мой любимый экономический о том, что цена зависит от спроса и предложения. В бытность мою таксистом, я по тяжести собственного кошелька определял, насколько хорошо и постоянно действует этот закон. И сделал из него парочку дополнительных выводов, первый из которых гласит: если есть спрос и цена, появится и предложение.

А случай был вот какой. Дело было заполночь, я отработал смену и не спеша ехал к гаражу, надеясь прихватить по пути пассажира, сбить пару копеек сверх плана. В последнее время зарабатывать стало все труднее, потому что народ обнищал, предпочитает на автобусах ездить или пешком ходить да и то в светлое время, с вечера улицы вымирают. Городок наш небольшой, театров нет, до игорных домов еще не докатились и ночными ресторанами не успели обзавестись. Есть один коммерческий, в котором иногда загуливают до утра, называется «Орел», к нему я как раз и приближался. Свет уже не горел в окнах ресторана, сияла лишь вывеска, изображавшая птицу, похожую на перекормленного индюка. Я про себя чертыхнулся и хотел было давануть на акселлератор, чтобы наверстать упущенное время, но вдруг увидел, что у стоявших напротив входа «Жигулей» возятся два типа. Сначала я подумал, что они хотят угнать «девятку»: кто же будет залазить в собственную машину через багажник?! Потом пригляделся и понял, что спьяну можно и через выхлопную трубу попробовать. Видимо, хозяин помнил, что надо сунуть ключ в какую-нибудь замочную скважину, а первой подвернулась от задней дверцы. Минут пять я хохотал, наблюдая, как два пьяных клоуна, перемещаясь на четырех костях, пытаются попасть в машину, а затем посигналил им, предлагая свои услуги: такие клиенты платят столько, сколько есть в их кошельках.

Тот тип, что был потолще и повыше, оглянулся, заметил в паре метров от себя остановившееся такси с зеленым огоньком, поднапрягся, сделал мощный рывок, упал грудью на капот и визгливо крикнул:

– Шеф, стой!

Он попробовал еще и свистнуть, по звук был такой, словно он погнал воздух в обратную сторону, и от натуги изо рта на капот вытекла длинная тягучая слюна. Она была старательно вытерта рукавом пиджака, потом этим рукавом были промокнуты губы. Пьяный обернулся к

своему дружку и радостно сообщил:

– Я тачку поймал! Грузимся!

Грузились они минут пятнадцать. Переведя дыхание, указали мне точный адрес: «Домой!», и мы поехали. Где они живут – я не знал, поэтому колесил по городу, ожидая, когда опознают свой дом и прикажут остановиться. Ездили мы часа два. Все это время они болтали без умолку, жаловались на жизнь, совершенно не обращая на меня внимания, словно таксист глухой или вовсе не человек. Я привык к такому обращению, не обижаюсь. Кручу себе баранку и слушаю. А послушать было что.

– Ты думаешь, почему я пью? Со страху! – жаловался менее толстый, как выяснилось, директор «Орла». – Каждый день жду, что ввалится рэкет и пристрелит как собаку. Я бы лучше платил им процентов десять, только бы знать, что меня никто не тронет. При моей-то неучтенке десять процентов – это тьфу! – Он хотел сплюнуть на пол, но попал на колено дружку. Тот тщательно вытер плевок рукавом. – Они, наверно, думают, что я кому-то уже отстегиваю, поэтому и не трогают. А как узнают правду?! Представляешь, что они со мной сделают?!

– А со мной? У меня ведь прибыль в десять раз больше! – жаловался другой – директор фирмы, торгующей импортными спиртными напитками. – Весь город знает, чем торгую, а до сих пор не трогают. Аж жутко становится!

Слушал я их и думал, что и сам считал, что мафия у них на откупе, а оказывается… Смешно! Еще смешнее было, когда пришло их время расплачиваться со мной. Выложили они мне столько, что хватило бы на поездку во Владивосток и обратно – цену заламывать я умею!

Домой я попал под утро и сразу завалился спать. Впереди у меня был выходной, и я собирался использовать его на полную катушку – выспаться за всю неделю. На следующий бы день рассказал в гараже ребятам о том, какая, оказывается, опасная работа у нынешних коммерсантов, посмеялись бы и забыли, но…

Не успел я и пару часов покемарить, как разбудила меня жена.

– Вставай, братец твой заявился! – недовольно буркнула она и пошла готовить закуску. Мирона она недолюбливает, но законы гостеприимства чтит.

Мирон казался повзрослевшим не на четыре года, а на все десять, был коротко стрижен и пах казенно, будто только что обрабатывался в химчистке. Жена быстро накрыла нам на кухне, побежала на работу, дети мои, сын и дочка, потопали в школу, а мы с Мироном распечатали белоголовую, выпили за встречу и завели разговор. В основном говорил брат, бахвалился житухой на зоне, а нет-нет да и проскакивала радость, что избавился от неволи. И удивление: садился в одной стране, а освободился вроде бы в другой. Тут я ему и рассказал, какие дела теперь творятся в нашем городишке, припомнил и ночной случай хохмовый.

– Ничего, скоро найдется на них мафия. Если есть спрос, будет и предложение, – закончил я.

Смотрю, задумался братан, стриженую голову чешет. Он еще рта не открыл, а я уже знал, что скажет. И чуть себе язык не вырвал: не успел брат из тюрьмы выйти, а я спешу обратную дорожку указать!

– Один ты не справишься, – предупредил я его. – Да и знают все, что ты мошенник, а не бандит.

– Тут ты прав, – согласился Мирон. – Банду, допустим, я бы сколотил, но в главари нужен авторитет, мокрушник известный. – Он снова почесал голову. – А в общем-то не нужны ни банда, ни авторитет, главное, чтобы все думали, что за мной стоит такая сила. Почему бы не сунуть родному городу «куклу»?! Причешу лохов, сколько успею, и чухну. Машенник я или нет?!

– Всех местных бандюг знают, сошлешься на них – быстро вычислят, что надуваешь. Да и калибр у них не тот, чтобы их боялись.

– А я на Мясника сошлюсь, – с довольной улыбкой сообщил Мирон.

Когда мы еще были пацанами, в нашем городе три милиционера изнасиловали и убили женщину. Дело это как было положено по тем временам, замяли, милиционеры продолжали и дальше разгуливать по улицам и поплевывать на уголовный кодекс. Гуляли, правда, недолго. Сын этой женщины узнал, кто убийцы, и отомстил – переловил их по одному и порубал топором на куски. За такое деяние получил он кличку Мясник. Куда он потом делся – был ли убит милицией «при попытке к бегству», загнулся ли по лагерям или до сих пор скрывается живой и здоровый – никто толком не знает, но память о нем жива до сих пор: где бы ни случилось кровавое убийство, сразу же на Мясника валят.

– А вдруг он объявится? – предположил я. – Топором… на куски… – я зябко передернул плечами.

– Не объявится! – заявил Мирон, встал со стула и заходил по кухне от окна к двери.

Я понял, что он уже принял решение и выполнит его, как сумеет. Он упрямый, рогом в стену упрется и не отступится, пока не сломает. Чаще всего – рог. Что ж, я показал брату стену, я и помогу справится с ней.

– Лады, – сказал я, – помогу тебе.

– У тебя семья, дети – лучше не суйся, – предупредил Мирон.

– Без меня ты быстро засыпешься, – возразил я.

– Ну, хорошо. Тогда будешь на подхвате, не шибко светиться, чтобы на меня все шишки посыпались в случае чего.

Так мы и договорились. Выпили по рюмке за успех нового дела, закусили. Мирон подошел к окну, посмотрел на стоявший у дома «Мерседес».

– Нам бы тачку эту… Чья она?

– Петьки из четырнадцатой квартиры, – ответил я. – Помнишь, вечно сопливый бегал? Теперь в Москве брокером работает, приехал пофорсить пред родителями и корешами. Я ему дня три назад регулировал зажигание, так что за ним должок.

– Вот и пусть даст машину на полдня. Бензин – наш.

– За час управимся.

– Не управимся. Сначала нам надо одеться, чтобы были похожи на рэкетиров. Можешь хоть с пулеметом вламываться, но если одет не по форме, никто тебя не испугается.

Часа через два я остановил «Мерседес» перед входом в ресторан «Орел». Перекормленный индюк на вывеске посмотрел на нас единственным глазом и, казалось, подмигнул, желая удачи: видимо, хозяин плохо его поил. В ресторане было пусто, лишь за ближним ко входу столиком у окна сидел лысый официант лет пятидесяти и с юношеским задором читал газету «Спид-инфо». Услышав наши шаги, он посмотрел в окно, убедился, что не шушера приехала, потом чуть выше поднял газету и оценил нашу обувь. Кроссовки – явно не обувь бизнесмена, поэтому взгляд официанта стремительно перебрался выше – на ярко-красные спортивные штаны, с них – на черные кожаные куртки. Тут ему все стало ясно. Для подстраховки он еще глянул на татуированные руки и короткую стрижку Мирона – и вскочил со стула, одаривая нас заискивающей улыбкой.

– Вы к директору?

Мирон еле заметно кивнул головой.

– Я сейчас позову, – подобострастно склонившись, сказал официант и кинулся к двери в углу зала.

Я бесшумно прошел за ним.

– При – шли! – послышался за дверью трагичный голос официанта.

– Сколько их? – спросил директор.

– Двое. Один так себе, а другой – у-у!..

– Вооружены?

– До зубов!

Оружия у нас с Мироном было – газовый пистолет и нож, но видимо кроссовки, спортивные штаны и кожаная куртка тоже стреляют.

– Зови. Сообрази коньячку и все остальное. И больше никого не пускай!

Что ответил официант, я не слышал, потому что бесшумно перебежал к Мирону, который стоял заложив руки за спину и с безучастным видом рассматривал рыжее пятно на белой скатерти на столике у окна.

Официант вышел в зал и пригласил нас:

– Прошу, господа!

Физиономия у директора была белее зубного порошка и будто взбрызнута водой. Он стоял у стола, причем за стулом и держался за спинку двумя руками. Мирон понял такую стойку по-своему и занял директорское место, позволив хозяину придвинуть стул. Я занял кресло против, больше сесть было негде, поэтому директору пришлось стоять. Он смотрел на Мирона с тревожной готовностью тут же броситься и подхватить на лету каждое слово, точно оно может упасть на пол и разбиться. Но брат молчал, держал паузу, нагнетая обстановку, не открывал рта и я, потому что мне по инструкции вообще не положено было говорить.

В кабинет заглянул официант с подносом, на котором стояли бутылка армянского коньяка, рюмки и пара тарелок с закуской. Директор выхватил поднос, поставил его на стол перед Мироном.

– Изволите по рюмочке? – пролепетал он подрагивающим голосом.

– На работе не пьем, – соизволил заговорить Мирон.

Директор схватил поднос, хотел его сунуть куда-нибудь подальше от наших глаз, не нашел и так и замер с ним в руках.

– Я от Мясника, – важно произнес Мирон.

Директор сразу же нашел куда деть поднос – уронил на пол. Коньяк, выливающийся из бутылки, булькал так аппетитно, что меня аж в жар бросило. Я расстегнул куртку, директор перевел взгляд на меня, и то, что он увидел – рукоятка газового пистолета, выглядывающая из бокового кармана, – спасло его от обморока. Директор икнул жалобно и уставился на Мирона более осмысленным взглядом.

– Знаешь такого? – поинтересовался брат.

Директор долго пытался вытолкнуть изо рта букву «с», не сумел и в конце концов произнес:

– …лышал.

– Он вернулся в родной город, услышал о тебе и велел передать привет. И заодно узнать, кому дань платишь. Мы с ним потолкуем, и будешь платить Мяснику. Ну?

– Я никому…

– Отказываешься? – набычился Мирон.

– Нет-нет-нет! – замахал руками директор. – Я хотел сказать, что никому не плачу.

– Да-а? удивился Мирон и так натурально, что даже я ему поверил. – Ну и беспредел! Что значит – провинция!

– Я согласен платить, только не знал, как связаться с товарищем Мясником…

– Товарищи, – оборвал его Мирон, – кончились четвертого октября.

– Если господин Мясник согласен брать у меня деньги, я буду рад. – Директор немного подобрался и спросил вкрадчиво:

– Сколько?

Мы с братом долго обсуждали, какой данью обложить коммерсантов. Я предлагал брать по десять процентов от прибыли: столько им, как сами говорили, не жалко. Мирон хотел двадцать: мол, волка узнают по аппетиту.

– Тридцать процентов от прибыли, – услышал я вдруг слова братана, который уставился на директора и хищно ощерился.

Директор пару минут тер кончик носа, будто ему не понравился запах услышанного, а затем выдавил упавшим голосом:

– Много. Тридцать процентов это почти полмиллиона…

Он не договорил, потому что Мирон достал из кармана нож с выкидным лезвием и нажал на кнопку. Щелчок прозвучал отменно, даже я вздрогнул, а лезвие так блеснуло, что показалось сантиметров на десять длиннее. Мирон выковырял острием ножа грязь из-под указательного пальца и, не глядя на директора, произнес:

– Я же сказал тридцать, а не десять. От всей прибыли, учтенной и неучтенной. Мы не налоговая инспекция, с нами лучше не шутить.

Не знаю, как братан догадался, что полмиллиона это десять процентов, но по выражению лица директора было видно, что не ошибся. Все-таки брат у меня голова!

– Вопросы есть? – поинтересовался Мирон тоном армейского старшины.

– Вопросов нет! – тоном новобранца бойко ответил директор.

– Деньги на бочку, – постучал Мирон пальцем по крышке стола.

– Есть!

Директор метнулся в соседнюю комнату, какое-то время оттуда слышался перезвон ключей, скрип дверцы. Вернулся директор с тремя запечатанными пачками пятитысячных.

– Пересчитайте, – предложил он.

– Надеюсь, что ты не ошибся, – щеря в улыбке зубы, сказал Мирон. – Ты ведь не хочешь узнать, какой кайф испытывает человек, когда его разрубывают на куски?

По тому, как затрясся директорский подбородок, было ясно, что некоторые удовольствия не для всех.

– Директора остальных забегаловок тоже никому не платят? – поинтересовался Мирон.

– Нет, – ответил директор.

– Напиши-ка, сколько каждый из них имеет в месяц.

Приказ он выполнил с такой радостью, что можно было не сомневаться: прибыль конкурентов не занижена.

Забрав список, Мирон приказал:

– Обзвони их всех и предупреди, что на днях к ним придут от Мясника. Пусть приготовят деньги и не вздумают мухлевать.

– Будет сделано! – отчеканил директор. Проводив нас до двери, он робко поинтересовался: – А если еще кто-нибудь потребует плату?

– Отсылай к Мяснику.

– А где мне его найти?

– Они сами найдут. Если жить надоест.

В зале к нам подошел официант и протянул Мирону листок бумаги.

– Я тут составил дополнительный список всех коммерческих организаций и указал их доходы.

– Сколько это стоит? – спросил Мирон.

– Нисколько! – улыбаясь, ответил официант. – Может, господин Мясник когда-нибудь решит открыть ночной ресторан или казино и ему нужен будет сообразительный и расторопный директор…

– Понятно, – сказал Мирон и похлопал официанта по плечу, как пионервожатый инициативного пионера.

Через неделю все негосударственные организации нашего города сделали первый добровольный взнос в фонд развития российского рэкета. У нас с Мироном оказалось так много денег, что пришлось освободить от барахла стенной шкаф. Жена закатила такой скандал, что мы братаном быстренько набили «капустой» два чемодана и поехали отовариваться в областной центр. Вернулись на новеньком «БМВ», в багажнике которого лежали пять автоматов Калашникова, десяток пистолетов, ящик гранат и два ящика патронов. Оружие купили оптом, прямо с армейского склада. Завскладом, прапорщик, хотел всучить нам в нагрузку бронетранспортер, но Мирон отказался: мол, гусеницы асфальт возле дома побьют, соседи будут жаловаться, а вот вертолет купил бы. Прапорщик отреагировал так, как ему и положено по уставу – юмора не понял, пообещал достать вертолет у своего приятеля, тоже прапорщика, который служит завскладом в летной части и у которого есть в заначке парочка новых «МИ-26».

Вечером следующего дня мы поехали за город, к старому песчаному карьеру, превращенному в свалку мусора. Стаи ворон покружились над нашей машиной, покаркали возмущенно и опустились на вонючие кучи, стаи собак побрехали издалека и разбрелись в поисках объедков, а одинокие кошки поглазели на нас раскосыми глазами, пофыркали на собак и ворон и попрятались на всякий случай. Приехали мы сюда, чтобы пристрелять оружие и научить Мирона пользоваться гранатами. В армии он не служил – за тюрьмами некогда было, – поэтому лишь теоретически знал, как с ними обращаться. Сначала мы взяли по автомату и устроили охоту на всякую свалочную живность. Я даже не предполагал, что это может быть так интересно! Наверное, со стороны наше развлечение выглядело забавно: скачем, как мальчишки, по кучам мусора, палим направо-налево и вопим истошно, когда умудряемся в кого-нибудь попасть. Вдоволь набегавшись и настрелявшись, перешли к учебе, я объяснил Мирону устройство гранаты, показал, как ей пользоваться – рванул одну. Вторую брат взорвал сам, метнул довольно далеко и точно. Мой бывший старшина сказал бы: «Может быть, через два года из тебя, балбес, получится солдат!» С третьей гранатой Мирон решил побаловаться и чуть не доигрался. Рванула она метрах в пятнадцати от него, среди бочек, в которых были остатки красной краски. В итоге половина свалки была выкраснена, точно кровью окроплена, в том числе и мы с братом. Мирона, к тому же, еще и зацепило по голове то ли осколком, то ли камнем. Вроде бы и не опасная рана – шкуру около темечка пробороздило, но кровищи было столько, что хватило бы выкраснить вторую половину свалки. Вернулись мы домой перепачканные кровью и краской с пяток до ушей. На беду соседка нас увидела. Язык у нее – на четыре помела потянет, через день-другой весь город будет знать, кто на свалке стрельбище устроил.

И действительно, вернулась на следующее утро моя ненаглядная с рынка и глянула на меня так, как смотрели директора, к которым приходили мы за данью. Прикрикнул я на нее, чтоб завтрак побыстрее готовила, а она даже не огрызнулась. Я прижал ее маленько – она и раскололась. Оказывается, по городу ходят слухи, что Мясник устроил в карьере разборку с местной мафией, которую поддерживала областная. Кто-то с утра пораньше побывал в карьере и рассказал, что там все кровищей залито, гильзы валяются и куски мяса – потешил душу Мясник. Нашлись и свидетели самой разборки. По их словам с Мясником было шестеро подручных, в том числе я и Мирон, а противников было в десять раз больше. Но Мясник один стоит сотни бандитов, что он и доказал, причем раненых и убитых порубал на куски и раскидал по свалке на съедение воронам и крысам. В битве погиб кто-то из подручных, называли даже фамилию (я его не знал) и говорили, что ночью он был похоронен в братской могиле погибших во время Отечественной войны и фамилия была дописана золотыми буквами на стелле. Могильщикам за работу заплатили столько, что хватит до смерти, и пригрозили, что денег хватит и на дольше, если не будут держать языки за зубами. И на закуску добавляли, что был ранен в голову правая рука Мясника, Мирон, ночью к нему приезжала «скорая помощь», доктор под угрозой пистолета вынул из черепа три пули и пообещал, что через пару дней Мирон сможет выйти на работу. Доктору заплатили уйму денег и посоветовали исчезнуть из города, что он и сделал рано утром, улетев в Америку на постоянное жительство: капиталец-то есть. А те, кто не верит, могут пойти и посмотреть на Мирона. Выпалив это все, жена запричитала, умоляя меня выйти из банды и уехать вместе с детьми в деревню к моим родителям.

– Заткнись, дура! – оборвал я ее. – Мало ли что языками молотят, а ты во все веришь! Ох уж эти сплетницы!

«Дуру» жена проглотила без всяких возражений, но замечание по поводу сплетниц возмутило ее.

– От народа ничего не скроешь! – с вызовом заявила она. – С чего бы это меня в магазине без очереди пропустили, а?! И продавщица, Варька, – она, если не надурит, спать не ляжет, – отвесила мне, как в аптеке, а сдачу до рубля дала! Значит, не врут люди!

– Твой народ состоит из таких же дур, как и ты! Из тех, что сутками сидят на скамейках у подъезда… – я подошел к окну кухни, чтобы показать, кого я имею в виду – и поперхнулся.

У нашего подъезда стояла добрая сотня любопытных и, открыв рты, смотрела на балкон моей квартиры. На балконе Мирон с забинтованной головой, облокотившись на перила, неспешно курил сигару и стряхивал пепел в раззявленные рты. Брат еще не знал, почему народ пялится на него, как на кинозвезду, но принимал знаки внимания с не меньшим, чем кинозвезда, презрением.

Скажу честно, струхнул я здорово. Ну, как милиция возьмет нас в оборот? Попробуй докажи, что никого, кроме собак и ворон, не убивал! Повесят на нас все нераскрытые убийства за последние лет десять, а заодно и пропавших без вести. Но милиция нас не трогала, наоборот, участковый начал со мной здороваться, хотя раньше в упор не замечал, и несколько раз, кося желтыми, лисьими глазами, заводил разговор о том, что ему без разницы, чем мы с братом занимаемся, лишь бы на его участке было тихо, и о том, как трудно сейчас прожить на зарплату. Я сказал ему, что подумаю над его словами, особенно над теми, что о зарплате.

Зато коммерсанты всех мастей, даже бабушки, перепродающие спички под магазинами, ломанулись к нам с просьбой взять под свое крыло и уверениями, что без задержек будут отстегивать треть прибыли. Их оказалось так много, что пришлось мне усадить жену и детей за составление картотеки. Мы же с Мироном с утра до вечера мотались по городу, собирая дань. Поняв, что сами не справимся, мы разбили город на несколько районов, назначили в каждом по представителю из бывших уголовников и разрешили им нанять помощников. Денег у нас теперь было так много, что на всех хватало.

Мы с Мироном завели телохранителей, шоферов и секретарш, купили по особняку на окраине города, рядом с лесом, чтобы удобней было смотаться, если что. Дома обнесли трехметровыми каменными заборами с колючей проволокой и вышками, на которых круглосуточно торчали часовые – чем не зона в миниатюре?! Я пристрелял местность, поднатаскал охрану, прикупил тяжелого оружия, так что захватить нас мог лишь танковый полк при поддержке авиации. Кстати, пришлось нам-таки купить два вертолета.

Однажды сидим мы у Мирона, пьем какую-то забугорную бурду, отдающую одеколоном. Вдруг слышим на улице шум-гам. Влетает телохранитель Ванька-Две-Сажени и орет, размахивая автоматом, как шариковой ручкой:

– Лезут, мать их! Будем отбиваться?

– Кто лезет?

– Вертолеты! На тягачах! Все заборы на улице поломали!

Хватаем мы с Мироном по гранатомету, выскакиваем на крыльцо и видим двух прапорщиков: того, что нам бронетранспортер предлагал, и другого, с крылышками в петлицах. Оба отдают честь, и первый докладывает:

– Товарищи рэкетиры, по вашему заказу доставлены два вертолета-штурмовика «МИ-26» с полным боекомплектом. Где прикажите разгружать?

Мы с Мироном уставились на прапорщиков. Розыгрышем здесь не пахло: тягачи с вертолетами стояли у ворот, а морды военных полностью соответствовали званию – походили на бамперы грузовиков – с такими шутку не придумаешь. Мирон таких тонкостей не знал, хотел уже высказать, что он думает о прапорщиках и обо всей российской армии. Я прошептал ему на ухо армейскую мудрость, что один прапорщик – два дуба, а два – дубовая роща. Брат быстро переварил информацию, отчаянно махнул рукой и сказал:

– Выгружайте возле гаражей, только ворота не загромоздите.

– Есть! – козырнули прапорщики и строевым шагом отправились выполнять приказ.

Через полчаса солдаты выгрузили вертолеты на площадке у гаражей и уехали на тягачах. Прапорщики обошли подворье, осмотрели вышки и сделали часовому замечание по форме одежды: шнурки на кроссовках были развязаны. Летчик намекнул, что через полгода он уходит в отставку и мог бы возглавить караульную службу у нас, правда, за хорошую зарплату. Я приказал ему написать рапорт и обратиться по инстанции – к моей секретарше. Если вопрос будет решен положительно, прапорщик будет уведомлен в письменном виде. В гостиной, за круглым столом, заставленным по просьбе военных спиртом и солеными огурцами, пошел торг. Благодаря моему таксистскому опыту, каждый вертолет обошелся нам дешевле, чем легковой автомобиль, и был куплен как б/у, причем двадцать процентов мы перечислили по безналичному расчету в воинскую часть, а остальные восемьдесят выдали наличными, удержав рэкетный налог – тридцать процентов от прибыли.

Мирон хотел оставить вертолеты для домашних нужд, но я отговорил: во-первых, во дворе не развернешься, а во вторых, зачем этот грохот под окнами? Через неделю я их продал на Кавказ, в два враждующие аула. В обоих аулах никто не умел управлять вертолетом, но попросили не сообщать это врагу, а предупредить, что первыми не нападут, через пять минут воевать будет не с кем, а без врага жить скучно. Теперь между аулами заключен вечный мир на тысячу сто полето-часов – межремонтный моторесурс вертолета.

Вскоре под наше крыло попросились и директора государственных предприятий. У этих с неучтенкой было туговато, поэтому мы скупали у них за бесценок все, что можно перепродать, и на этом неплохо наваривали. Для этого пришлось организовать акционерное общество закрытого типа, в которое, кроме директоров, включили всю городскую верхушку: мэра, начальника милиции, прокурора, председателя городского суда и еще черт знает кого – в общем, весь город теперь был в наших руках. В народе нашу фирму назвали «Мясник рэкет корпорейшен».

И город преобразился. У меня сложилось впечатление, что каждому жителю вставили в задницу по моторчику, который не дает им сидеть на месте, заставляет зарабатывать деньги. Новые фирмы стали появляться так стремительно, как кавказцы вокруг пышнотелой блондинки. Сначала будущий хозяин приходил к нам, испрашивал разрешение и обговаривал сумму налога, мы шлепали на его документы свою печать, и только тогда он отправлялся в мэрию, где его регистрировали без проволочек, потому что получали процент от нашей прибыли. Заодно и мы сами открыли несколько ночных ресторанов, казино и даже завод по сборке южно-корейских телевизоров. Исчезли безработные, многие стали зарабатывать большие деньги и не боялись тратить их в открытую, город с вечера до утра гудел, как буксующий автомобиль. И почти никаких преступлений, не считая традиционного национального пьяного мордобоя, в котором обязательно присутствовали в большом количестве три славянских «С» – Слова, Слезы и Сопли, но было мало крови. В общем, всем стало жить хорошо, по крайней мере, интересно.

Кроме нас с Мироном. Наши подручные стали роптать: подай им Мясника, лицезреть хочут. Народу обязательно надо видеть вождя, хотя бы по телевизору. Последнее предпочтительнее: можно высказать, что думаешь, и даже плюнуть в ненавистное мурло, а затем быстренько вытереть плевок рукой. Мы сначала говорили, что Мясник был ранен в битве и лечится в подпольной больнице, потом – что уехал на курорт поднабраться здоровья, потом – что отправился на сходку воров в законе делить Россию на зоны влияния… Братва долго терпела, а затем начала взбрыкивать. Мы с Мироном решили ждать до тех пор, пока они не взбунтуются, а тогда рвануть за кордон. Я на всякий случай отправил жену и детей в бессрочный отпуск на Канарские острова и потихоньку переправил наши капиталы в швейцарский банк. Главное теперь было – успеть вовремя дать деру. Вот мы и сидели с братаном в его особняке и ждали, когда наши люди догадаются, какую «куклу» сунули мы им. Расправа будет короткой и жестокой. А жаль: ведь такое дело завернули!

Время было позднее, мы с Мироном уже доканчивали третью бутылку водки, почти не закусывая и не пьянея. Вдруг во дворе послышался какой-то шум: драка – не драка, но и на встречу корешей тоже не было похоже. Мирон придвинул поближе к себе гранатомет, а я снял с предохранителя автомат. Возня стихла, послышались торопливые шаги, и в комнату ввалился обезоруженный Ванька-Две-Сажени с разбитым носом. Телохранитель размазал красные сопли тыльной стороной ладони и радостно пробасил:

– При-шел!

– Кто?

– Мясник! – придурковато улыбаясь, ответил Ванька и отскочил в сторону, давая дорогу гостю.

Вошел невысокий мужик, кряжистый, жилистый, татуированный, и казалось, безгубый, а потому – безжалостный. Автомат он держал за ствол, будто нес топор. Короткий злой взгляд на Ваньку – и телохранитель будто испарился, не забыв захлопнуть за собой дверь. Гость швырнул автомат в угол, ногой придвинул к столу стул, сел. Два туго сжатые, татуированные кулака легли на стол, и создалось впечатление, что заняли половину его, я даже чуть отодвинул бутылку. Мой жест был понят по-своему.

– Да, плесни, – разрешил пришелец.

Я налил до краев. Гость выпил залпом, покосился на пачку американских сигарет, достал из кармана измятую пачку «Беломора», закурил папиросу. Зажав ее в левом углу рта, он какое-то время выпускал через нос клубы сизого дыма и ощупывал взглядом нас с Мироном.

– Что скажешь? – нарушил молчание брат.

– А ты?

– Я? – переспросил Мирон. – Лучше тебя послушаю. Говоришь, ты Мясник?

– Сомневаешься?

– Мясник примерно мой одногодка, – вмешался я, – а ты лет на десять старше.

Брат цыкнул на меня, чтоб не вмешивался.

– Допустим, не сомневаюсь, – произнес Мирон. – Что ты хочешь?

– Что мне положено, – пыхнув папиросой, ответил гость.

– Бери! – с улыбкой разрешил Мирон. – Справишься без нас?

– Вы тут круто завернули, – ушел гость от ответа.

– Значит, не справишься, – ответил за него Мирон. – Сколько ты хочешь?

Гость выплюнул на пол папиросу и, оскалив рыжие, вставные зубы, отчеканил:

– Половину.

Мирон тоже ощерился и тихо промолвил:

– Треть. И нам с братом по трети, – и еще тише добавил: – Десять лет разницы – это все-таки…

– Пусть будет треть, – оборвал гость, закурил новую папиросу и приказал мне: – Наливай.

Я разливал по рюмкам водку и думал, что теперь мы с Мироном можем жить спокойно, а настоящий это Мясник или нет – какая разница? Ведь второй вывод из моего любимого закона гласит: какой спрос, таково по качеству и предложение.

В просторной избе стоял сильный, густой запах сушеных трав, пучки которых висели на стенах и под потолком да в таком количестве, что казалось, не повернешься, не задев какой-нибудь, но узкоплечий сутулый старичок с птичьим носом, длинным и острым, с поджатым ртом, словно беззубым, и с козлиной бородкой, как-то умудрялся, двигаясь быстро и малость подпрыгивая, отчего напоминал кулика на болоте, проскальзывать между ними, не зацепив. Он то подлетал к печи, отодвигал полукруглую деревянную заслонку и совал птичий нос в топку, к трем чугунам, в которых булькала темно-коричневая жидкость, то отбегал к столу, освещенному лучиной, на котором стояли большое глиняное блюдо с густой темно-вишневой жижей, подернутой пленкой, ступа с пестиком, два туеска с сушеной малиной и черникой и лежали несколько мешочков с семенами трав. Старичок брал по щепотке из мешочков и туесков, бросал в ступу, толок быстрыми, резкими движениями, затем совал обслюнявленный палец в смесь и в рот, пробуя на вкус. Если вкус не нравился, добавлял щепотку-две из какого-нибудь мешочка или туеска и толок дальше, а если нравился, то убегал со ступой к печке, где опорожнял ее в один из чугунов, помешивал варево деревянной ложкой с длинным черенком, и все время бормотал что-то: то ли заклинания, то ли проклятия.

В избу ввалился, втянув за собой волну сырого, холодного воздуха, безбородый мужчина, толстый и бледный, похожий на квашню, втиснутую в одежду. Он тяжело вздохнул, пошлепав вывороченными губами, сморщил пухлый нос, сердито посмотрел выпуклыми глазами на пучки трав, недовольно гмыкнул. Неуверенно переставляя толстые короткие ноги, подошел к столу, сцепил бледные и словно студенистые руки на огромном животе и, не поздоровавшись и не перекрестив лба, впился в хозяина тусклым желтоватым взглядом.

Хозяин будто не заметил гостя. Прыгающей походкой он продолжал бегать от стола к печи и обратно, что-то толок, размешивал, обнюхивал – и все это делал шустро и молча.

– Бесиво варишь? – заговорил первым гость.

– Варю, – неопределенно ответил знахарь.

– Приворотное или отворотное?

– Отворотное, Чтоб смерть отвадило.

– А-а, ну, вари, коль делать больше нечего, – с презрительной ноткой произнес гость и тяжело опустился на лавку у стола.

Прямо перед ним стояло глиняное блюдо с темно-вишневой жижей. Внимательно присмотревшись к ней и принюхавшись, гость спросил:

– Кровь некрещеных младенцев?

Знахарь буркнул что-то нечленораздельное.

– Отведаю? – попросил гость.

– На здоровье, – разрешил хозяин.

С трудом согнув короткую шею, толстяк припал к жиже вытянутыми в трубочку губами, шумно втянул ее в себя сразу всю. Сыто отрыгнув, облизал губы, а потом недовольно скривился.

– Кровь-то нечеловечья! – пожаловался он.

Знахарь обмакнул указательный палец в остатки жижи на дне блюда, попробовал на вкус.

– И вправду, нечеловечья, – произнес он удивленно. Что-то припомнив, добавил: – Да и откуда взяться человечьей, я ведь ягненка резал.

– А ты сказал!..

– Это ты сказал, – перебил хозяин.

– А ты подтвердил, что некрещеных!

– Ну, правильно! Где же ты видел крещеных ягнят?!

Гость шумно втянул воздух покрасневшим носом и так же шумно выдохнул, вдобавок пришлепывая вывороченными губами, смоченными кровью некрещеного ягненка. И сразу негодование сменилось смирением, покорным отношением своей невезучей доле, и оплывшее лицо стало еще бледнее и размытее. Он уставился тусклым желтоватым взглядом в земляной пол и замер неподвижно, однако казалось, что жар от печи растапливает его, и гость расплывается вширь, становясь ниже.

– А меня опять побили, – после долгой паузы произнес он безразличным тоном.

– Кто на этот раз? – не отрываясь от работы, поинтересовался хозяин. – Дьячиха – короста сухоребрая. Ухват вчера об меня сломала. До сих пор болит.

– Ухват?

– Поясница, – точно не заметив издевки, ответил гость. – Кабаном я оборотился, хотел поесть у нее: наготовила прорву, сегодня у дьяка именины, пол-села пирует. Ну, залез я в подклеть, пока нашел в темноте, пока распробовал что где, пару горшков, видать, и перевернул. Ее на шум и принесли…

– Черти? – подсказал знахарь.

– Черти меня носят, а ее… неведомо какая сила, но ни добрая, ни злая. И все за волосы ее таскает: совсем лысая уже.

– Как ты в темноте рассмотреть умудрился?

– Не смотрел я. Хотел ее за патлы оттаскать, а не нашел, за что ухватиться.

– Ай-я-яй! – посочувствовал хозяин то ли колдуну, то ли дьячихе. – Ухват хоть короткий был?

– Толстый он был. И крепкий – дубовый, что ли, – ответил гость. – Почему мне все время не везет? За какую пакость ни возьмусь, ничего толком не сделаю. Пошел к старостихе корову доить – нарвался на быка. Подсыпал кузнецу отравы в медовуху – жена выдула. Кузнец уже месяц на радостях пьет. И ведь не угорит, сволочь. А жена у него была – ну, ты сам знаешь. Сколько я с чертями вожусь, попривык к их образинам, а ее как встречу, так неделю на улицу боюсь выйти. Не баба, а лихо двуглазое.

– Вроде ты по молодости сватался к ней, – припомнил знахарь.

– Нечистый путал, хотел, чтобы я побыстрее ему душу продал. Теперь не нарадуется, – с усмешкой произнес колдун, и лицо его маленько оживилось.

Он надолго замолчал, вспоминая что-то веселое, и незаметно для себя заснул. Нижняя губа обвисла, легла на подбородок, напоминая бледно-красную индюшачью «соплю». Колдун с присвистом втягивал воздух, становясь ниже и уже, чем был до вдоха. Когда он сравнялся по сложению с хозяином, тот как бы случайно стукнул пестиком по ступе.

– Погоди, сделаю! – сквозь сон буркнул колдун, глубоко вздохнул, увеличившись до первоначальных своих размеров, и, еле продрав глаза, налившиеся краснотой, тупо уставился на знахаря. – А-а, это ты…

– Да вроде я. А ты думал, кто?

– Черт – кто ж еще?! Житья от него не стало. Только прилягу, начинает бодаться: иди, мол, пакости делай. А что делать, если ничего не получается?! И не могу ничего путного придумать, чтобы он надолго отстал, – пожаловался колдун и с надеждой посмотрел на знахаря: – Может, ты что подскажешь? Чтобы я чертям за целый год отработал, а? Ну, хотя бы за месяц.

Хозяин, казалось, не слышал его, продолжал помешивать варево в чугунках.

– Если до полуночи не возьму грех на душу, то… – не договорив, гость еще больше выпятил нижнюю губу, отчего она сползла с подбородка и легла на грудь.

– Что тогда? – поинтересовался знахарь.

Сербнув воздуха, гость подобрал губу и ответил:

– Проветривать будут. Это на первый раз. А если не поможет, тогда… – он собирался отчаянно махнуть рукой, но поленился и махнул указательным пальцем, отчего жест получился пренебрежительный: подохну – и черт со мной и с чертями!

Знахарь вынул ухватом ближний чугунок из печи, поставил на стол. Темно-коричневое варево еще булькало, урчало почти по-собачьи. Знахарь провел над ним рукой и, видимо, бросил незаметно в чугун щепотку какого-то зелья, потому что варево перестало урчать, посветлело и загустело, напоминая подошедшее тесто.

– Здорово! – оценил колдун. – И зачем тебе это бесиво, кого морить думаешь?

– Какая разница. Лишь бы человек хороший попался. Могу тебя угостить.

– Меня не возьмет. В худшем случае прохватит. Из-за той гадости, что ты мне в прошлый раз скормил, меня так раздуло, что пришлось всю ночь до ветра бегать. Шуточки у тебя!

– Что ты! То ли дело я по молодости выкидывал, – скромно молвил знахарь, доставая из печи второй чугунок. – Ты же просил чего-нибудь такого, чтоб до утра есть не хотелось. Разве тебе хотелось есть?

– Не до того было.

– Чем же ты недоволен? Что просил, то и получил.

Знахарь провел над вторым чугунком сначала левой рукой, затем правой. Темно-коричневое варево сперва покраснело, постепенно выжелтилось и как бы усохло, на дне осталась лишь тягучая кашица. Знахарь набил ею баранью кишку, а полученную колбасу завязал с двух концов, соединил их вместе и повесил кольцо на стену у печки сушиться.

– Кому это? – спросил гость.

– Старосте. Захворал. Болезнь неизлечимая, но попробую, – ответил хозяин. – Вот если бы ты помог, справились бы с ней. Хотя, вылечишь его – беду на него накличешь.

– Что так?

– Разве не слышал про его сына?

– Откуда? Дома почти безвылазно сижу, а ко мне никто не наведывается, боятся.

– Знаю, сочувственно произнес хозяин. – Так вот, сын его жениться хочет. Девка не из нашего села, красавица писаная, но бедная. Староста-жила ни в какую не хочет ее в невестки. Грозился убить сына за ослушание. Получается, вылечу его – две души загублю.

– Хитер ты, – позавидовал колдун. – Может, уступишь его мне? Голова у тебя светлая, найдешь еще кого-нибудь.

– Что мне за это будет?

– Ну-у… – задумался гость. – Ивана Купала скоро, покажу, где папоротник цветет, клад выроешь.

– Клад я и сам найду!

– А хочешь, разрыв-траву дам? – предложил колдун. – К железу прикоснешься – на кусочки мелкие разлетится. И рану от любого железа вылечит: хоть от сабли, хоть от пули.

– Это подойдет. Принесешь ее, получишь снадобье для старосты.

– У меня все с собой.

Колдун засунул руку в складки одежды на животе, пробурчал невнятно заклинание и вытащил маленький пучок травы, похожей на петрушку, но с цветочками, у которых было по три разноцветных лепестка – красный, синий и зеленый.

Знахарь взял пучок, обнюхал, осмотрел, помял цветок губами.

– Давно ищу ее. Думал, врут люди, не растет на земле такая. Ан нет, растет! – Он спрятал разрыв траву за пазуху. – Где нарвал?

– На Лысой горе в Воробьиную ночь. Есть там одно местечко, неподалеку от ведьминых лежбищ.

– Покажешь?

– Может, и покажу. Будешь мне помогать – я в долгу не останусь, – сказал колдун. – Снадобье давай.

Знахарь снял с колышка на стене у печи только что приготовленную колбасу со снадобьем, отдал гостю.

– Пусть сохнет ночь и день.

– А сегодня нельзя? – перебил колдун. – Мне до полуночи надо что-нибудь сотворить, иначе беда!

– Сегодня нельзя, – отрезал знахарь. – Завтра ровно в полночь разведешь в колодезной воде, подождешь, пока отбурлит и остынет, и прочтешь заговор. Какой – не мне тебя учить, твои лучше действуют. Пусть староста пьет три дня на утренней и вечерней заре и ничего не ест. Соблюдет все – хворь как рукой снимет. А что дальше будет – на то воля божья.

– Наша, а не божья, – поправил гость. – Весело будет: сыновья душа без покаяния в ад отправится за ослушание родителя, а отцова помыкается по острогам и на встречу с сыновьей полетит.

– Что будет, то и будет, – сказал хозяин и опять засновал от стола к печи и будто позабыл о госте.

– Пойду я, – произнес колдун, тяжело подымаясь с лавки.

Знахарь словно бы не слышал, продолжал, засунув голову в печь, обнюхивать птичьим носом третий чугунок, но едва за гостем закрылась дверь, выхватил посудину из топки и перелил варево в глиняную миску. Выбрав из выменянного пучка самый маленький цветочек с красным, синим и зеленым лепестками, ударил им по чугунку. Послышался еле различимый треск – и на столе оказалась груда мелких осколков вместо чугунка. От осколков шел пар. Казалось, не капли варева испаряются с них, а чугун дымит от внутренней огненной мощи, разорвавшей его.

Знахарь удивленно покачал головой, повертел перед носом хилую травинку, слабенькую и безобидную на вид. Он перелил варево из миски в кувшин с узким горлышком, кинул туда цветок, заткнул деревянным чопом и перебултыхал. Кувшин он поставил в углу избы, подальше от печи. Остальную разрыв-траву замотал в лоскут от старой рубахи и подвесил под потолком. Грязную посуду знахарь долго тер золой, потом обрызгивал розоватой водицей из толстостенной бутылки темно-красного стекла и полоскал в кадке. Осколки лопнувшего чугунка смел рукой в подол рубашки и пошел выбрасывать.

На дворе распогодилось, ветер стих, а небо вызвездилось. Яркие звезды словно бы подмигивали светлой и чистой луне, круглой и как бы набухшей от дождя. На фоне ее, казалось, совсем близко и в то же время очень далеко, пролетел колченогий черт с длинным хвостом, закрученным спиралью. В руках черт держал за неестественно вывернутые стопы колдуна. Тот летел вверх тормашками и повернутый лицом назад, видимо, чтобы не запомнил дороги, и то правой, то левой рукой проверял, не слетела ли с головы шапка, надвинутая на уши. На лице колдуна застыла радостная улыбка: то ли полет ему нравился, то ли доволен был, что с погодой – хоть с чем-то! – повезло, то ли, что до сих пор не потерял шапку, и авось она смягчит удар об землю, если его нечаянно уронят.

Спустя две недели знахарь сидел за столом, перебирал семена трав. Плохие смахивал на пол, а хорошие раскладывал на три кучки: в двух набралось помногу, а в третьей – самая малость. На вид семена были одинаковые, и трудно было понять, почему знахарь не жаловал последнюю кучку. Перебирая, он все время подергивал головой, почти касаясь носом стола, и создавалось впечатление, что склевывает особо понравившиеся семена.

В избу ввалился колдун, остановился у порога, тяжело переводя дух и колыхаясь, как потревоженный студень. Не поздоровавшись, он неуверенными шагами добрел до стола, опустился на лавку напротив хозяина. Оплывшее лицо было красным и в мелких ранках, отчего напоминало опаленную квашню – подрумянившуюся, подсохнувшую и потрескавшуюся. Вывороченные губы распухли, как после долгого битья.

Колдун заглянул в стоявшую на столе кринку, жадно сглотнул слюну.

– Медовуха?

– Да, – ответил хозяин, не отрываясь от работы.

– На травах?

– Угадал. Можешь выпить.

Колдун опасливо отодвинул кринку подальше от себя:

– Как-нибудь в другой раз.

Он сложил на животе бледные студенистые руки, скользнул тусклым взглядом желтых глаз по развешанным на стене пучкам трав, задержался на иван-да-марье. Засохшие цветы ожили, зашевелились стараясь отодвинуться друг от друга, отчего напоминали поссорившихся влюбленных. Колдун перевел взгляд на руки знахаря. Семена вдруг начали артачиться, падать не в свою кучку или переползать в соседнюю. Хозяин какое-то время возвращал беглецов, а потом начал бросать семена так, чтобы, подправленные гостем, попадали в нужную кучку.

Колдун понял, что козни его разгадали, потупил глаза.

– Что за семена? – спросил он.

– Эти, – знахарь показал на дальнюю большую кучку, – от страха. Эти, – показал на ближнюю большую, – от тоски-печали. А эти, – накрыл ладонью маленькую, – ума-разума прибавляют.

– А чего третьих так мало?

– Люди считают, что от ума-разума и прибавляются страх и тоска-печаль. Дураком веселее жить.

– Веселиться они умеют, – согласился колдун – Староста уже неделю гуляет, всю деревню поит: сына женил. На той, на нищенке, – и с упреком посмотрел на знахаря.

– Поговаривал он, что если выздоровеет, совсем другим человеком станет. Но чего только со страху не наобещаешь?! Кто же думал, что он сдержит слово.

– А на счет сына не сдержал слово.

– Хоть маленько, да согрешил – тебе зачтется.

– Не зачтется. Там, – показал гость пальцем в пол, – по-своему оценивают поступки наши. Черт меня всю ночь мучал, обещал, что если до восхода новой луны не загублю какую-нибудь душу, то он загубит мое тело. И будет терзать до тех пор, пока не передам кому-нибудь дело свое или пока не перенесут меня через огонь очищающий. А кому передашь, кто с чертями захочет связываться?! – Он посмотрел на хозяина. – Может, тебе.

– Мне хватает своего.

– Не хочешь – не надо. Да и не собираюсь я отдавать. Такой грех сегодня на душу возьму, что за всю жизнь чертям отработаю.

Колдун достал из-за пазухи узелок, развязал его, положил на стол, показывая зернышки, маленькие, круглые и черные, похожие на маковые. От зернышек исходило синевато-зеленое свечение.

– Лукавый дал. Говорит от них мор будет пострашнее, чем от чумы. Высыплю в колодец. Через месяц в деревне все перемрут, потом зараза по другим деревням пойдет, по всему свету. Столько народу загублю, что черт до конца дней моих ко мне не заявится.

Знахарь наклонился к зернам, подергал носом, будто принюхивался, протянул к ним руку. Колдун накрыл зерна уголком тряпки, не давая прикоснуться. На оплывшем, обветренном лице появилась мстительная улыбка.

– Славные зернышки, да?! – произнес он.

Знахарь пожал плечами: мол, может, и славные, да видали и получше.

– Вон та трава, – показал знахарь на висевший под потолком позади колдуна пучок желтых цветов, – противоядие от этой заразы.

– Какая? – Гость обернулся, подошел к указанному пучку, помял руками, попробовал на вкус.

Пока он делал это, хозяин пересыпал зерна в кринку с медовухой, а вместо них положил в тряпицу семена из маленькой кучки.

– Не поможет, – объявил колдун, возвращаясь к столу.

– Я заговор сильный добавлю.

– Твой против моего не потянет, – с усмешкой сказал колдун и показал на пучок травы, висевший позади хозяина: – Вот если той травы добавить, то справился бы.

– Какой? – Знахарь обернулся.

– Прямо перед твоим носом, слишком длинным, – произнес колдун и всадил знахарю в спину длинный узкий нож с костяной рукояткой, выхваченный из складок одежды. – Не будешь совать его в чужие дела.

Ойкнув, знахарь упал ниц, похрипел чуток и затих.

– Одного загубил, – вытерев со лба капли пота, сказал колдун. Завязав узелком тряпку, в которой должны были лежать зернышки, спрятал за пазуху. Двумя руками он взял со стола кринку, опорожнил зараз и шваркнул об стену. – Теперь пойдем остальных изводить.

Едва за гостем закрылась дверь, как хозяин медленно и стараясь не делать резких движений, пополз в дальний от печи угол избы. Костяная рукоятка ножа, всаженного в спину, покачивалась в такт движениям тела, словно сама себя расшатывала, чтобы полегче было высвободиться, и на рубахе все шире расплывалось ярко-красное пятно. В углу знахарь обхватил двумя руками кувшин с узким горлышком, долго лежал, набираясь сил. При выдохе из его рта с присвистом вытекала струйка крови, а при вдохе что-то надсадно клокотало в горле. Вытянув чоп, знахарь наклонил кувшин. Темно-коричневая, вязкая жидкость неспешно вытекла из горлышка, упала на щеку человеку, заползла в уголок рта. Бледный язык помог ей попасть в рот. Знахарь с трудом сглотнул.

Костяная рукоятка вдруг подалась вверх, точно выдавливаемая из спины, появилось тонкое узкое лезвие, чистое, поблескивающее, словно и не касалось окровавленного мяса. Нож полностью вылез из человеческого тела, скатился на пол.

Знахарь еще трижды проглотил жидкость из кувшина – и подскочил на ноги, бодрый и здоровый. Сняв рубашку, он долго рассматривал дырку и пятно крови, неодобрительно качал головой. Рубашка была единственной, поэтому он постирал ее в кадке, неумело зашил дырку крупными стежками и повесил сушиться у печи. Ожидая, пока она высохнет, знахарь сел за стол и возобновил переборку семян. Белая дряблая спина его была цела-целехонька, без шрама, не найдешь, где нож торчал.

Знахарь заработался до третьих петухов. Рубаха давно уже высохла, и сзади была с желтизной. Поверх нее знахарь накинул зипун, снял с гвоздя у двери шапку, нахлобучил на голову и вышел из дома.

Вот-вот должно было взойти солнце, а в дальнем конце деревни еще не спали, от избы старосты доносились смех и девичий визг. Знахарь, стараясь не попасться никому на глаза, прошел огородами к жилищу колдуна Большая изба осела на ту сторону, где было крыльцо, будто под тяжестью хозяина, целыми днями дремавшего на верхней ступеньке. Крышу и деревья в саду обсели тучи ворон и воронов, за ними листьев не было видно. Птицы сидели тихо направив клювы в одну точку, расположенную где-то внутри человеческого жилья.

Знахарь осторожно взошел на крыльцо, бесшумно открыл дверь. Посреди горницы на столе лежал колдун. Руки его покоились на груди, как у мертвого, а изо рта вывалился, доставая до пола, черно-синий язык, который извивался, как змея, все сильнее выкачиваясь в пыли. Почти вылезшие из орбит глаза были переполнены мольбой о помощи.

– Твое дело мне не нужно, – ответил знахарь на немой вопрос, – а от мук избавлю, на то я и знахарь.

Он попробовал поднять колдуна.

– Эк, отъелся, не сдвинешь!

Глаза колдуна забегами, моля не оставить в беде.

– Не бойся, придумаем что-нибудь, – успокоил гость.

Он обошел горницу, собрал все, что может гореть, сложил в кучу у стола, у того конца, где была голова колдуна. Взятым из печи угольком поджег кучу, а когда языки пламени начали лизать крышку стола, знахарь схватил колдуна за плечи, потянул на себя. Толстое, тяжелое тело с трудом проползло по столу, пригнуло знахаря почти к полу, и руки его оказались в самом огне. Лишь малость поморщившись, знахарь поднатужился и рванул на себя еще раз. Тело колдуна сползло со стола полностью, ноги упали в костер. Знахарь вытащил их, потушил загоревшиеся штанины. Избу наполнила вонь подпаленной шерсти и мяса.

Словно привлеченные этой вонью, в избу через печную трубу влетели вороны и вороны. Птиц набилось в горницу так много, что знахарь оказался прижатым к стене и не то, что пошевелиться, дыхнуть не мог. Птицы каркнули в один голос, оглушив знахаря, и вылетели из избы, унося с собой колдуна. В топку колдуново тело протиснулось более-менее свободно, а вот в трубе шло туго, разваливало ее. Горница наполнилась клубами сажи и известки.

Чихая и отплевываясь, знахарь выскочил из избы. На улице было уже светло, в ближнем конце деревни люди затапливали печи, выгоняли скотину пастись, а в дальнем было тихо, видимо, легли спать. Знахарь огородами добрался до своего подворья, остановился там и посмотрел, как к пылающей избе колдуна сбегаются люди, как пламя разгорается все сильнее, но никто не тушит его.

Бирюков шел из женской консультации. Он был на четвертом месяце беременности. Жена от него давно ушла, детей не было. В свои сорок лет он выглядел большим ребенком: восхищался, удивлялся, иногда по ночам плакал и вздрагивал. Зрелость к нему пришла при покупке двух килограммов помидоров, красных, тонкокожих каждый размером с ядреный кулак. В автобусе его сетку с помидорами прищемили дверью, она упала и кто-то наступил на нее. Домой Бирюков принес раздавленную мякоть. И сам почувствовал сам себя раздавленным, беспомощным и ненужным. «Созрел, а для чего?» – помрачнел Бирюков.

На работе его уважали, даже пытались женить, но ничего из этого не вышло. На собраниях при слове «хозрасчет» и «план» его начинало мутить, что было очень мучительно. Бирюков покрывался холодным потом и выбегал из зала. Зато довольно легко переносил уплату всевозможных членских взносов. Однажды за весь отдел заплатил в общество трезвости, так как сотрудники скинулись на ящик шампанского для предстоящего новоселья ведущего инженера, тонконогой и во все времена года носившей рейтузы. При виде ее тонких ног Бирюков вспоминал ноты, осточертевшие ему в музыкальной школе и песенку про гусей, которым он с удовольствием оторвал бы головы.

И вот во время отпуска в подмосковном доме отдыха в Бирюкова мертвой хваткой вцепилась мысль родить ребенка. Три дня он смеялся над этой казалось бы бредовой идеей. И вдруг неожиданно потерял сон, аппетит и его потянуло на соленое и кислое. Врачи ничего не обнаружили, правда отметили небольшую припухлость в области живота. Бирюков осторожно намекнул на беременность, и ему сразу выписали какую-то дрянь, от которой он подолгу смотрел в одну точку и покачивался из стороны в сторону. Несколько дней покачался, потом плюнул и выбросил таблетки в унитаз, обозвав врачей бездельниками и лоботрясами, железно уверовав в то, что если заболеешь, они постараются отправить тебя на тот свет. А отправку объяснят слабым иммунитетом, или еще какой-нибудь мутью.

Внешний вид Бирюкова после отпуска подействовал на сотрудников удручающе. И чтобы не было соболезнующих разговоров, Бирюков обратился в женскую консультацию. Там ошалели, и послали на ультразвук, сославшись на редкий случай в их практике. И вот Бирюков возликовал. Справа от мочевого пузыря ультразвук показал еще один пузырь, в котором развивался плод. Бирюкова сразу же поставили на спецучет в гинекологический центр матери и ребенка.

На работе справку от врача встретили гробовым молчанием. И в этот же день была написана жалоба в Главное управление здравоохранения, в которой поносили гинекологический центр и женскую консультацию номер семь, а также призывали проверить психическое здоровье некомпетентных медиков.

А Бирюков в это время засыпал вопросами секретаршу Ирочку, у которой недавно родилась дочь. Ирочка спокойно и вразумительно отвечала на все его вопросы, касающиеся пеленок, подгузников и прочих младенческих нужд. Она была единственным человеком, поверившим в чудо-папу. – Овощи, фрукты и свежий воздух, – по-матерински наставляла она.

В конце рабочей недели сотрудники отдела вызвали психиатра из районного ПНД. Бирюкову он почему-то представился руководителем экспедиции в Гималаи на поиски снежного человека.

– Ну, а я то здесь причем? – возмущался Бирюков, пристально рассматривая сильно выступающую вперед челюсть руководителя.

– У меня дела посерьезней.

– А именно? – навострил уши руководитель.

– В мае рожать буду, – признался Бюрюков.

– Это действительно серьезно, – поперхнулся руководитель.

Бирюков расстегнул пиджак. – Видите? Растет! А когда вырастет, приду в больницу, выложу живот на стол и скажу: «Режьте, да поосторожней, и не вздумайте тампоны оставить внутри. А то в нашей медицине, как в темном лесу, черт ногу сломит…»

Руководитель нервно забарабанил пальцами по столу.

– Н-да, случай не обычный. По-моему, вы переутомились. А рожать удел женщин, а, вы, батюшка, природу ломаете, – прогнусавил он.

– А вы в природу свой нос суете. Зачем вам снежный человек? Пускай себе на здоровье живет! Ручищи-то у всех длинные, все норовят поймать и на опыты. Не беспокойтесь, уж если бы ему приспичило увидеть вас, сам бы явился наладить контакт. А вот глядишь ты, не доверяет, значит, на то основания есть. Вы для него всегда будете вражиной. И вообще, пошли вон, вы мне надоели, – кипятился Бирюков.

– Последний вопрос, самый деликатный, – не унимался руководитель.

– Как вам удалось ну, того самого? И как у вас насчет женского пола?

– А разве я похож на импотента? Правда, жена от меня давно ушла, потому что ночью я частенько мышей кормил на кухне. Забавные тварюшки, привыкли ко мне и стали приходить всем семейством. А перед тем как уйти она их отравила и веером разложила на тарелке, и записку рядом оставила «Приятного аппетита». Ну, не дура ли? К сожалению дур больше, чем порядочных женщин. Все мельчает, где она та бездна, в которую можно броситься с головой?

Бирюков любил иногда пофилософствовать или невзначай бросить одну, две фразы, о бытии и глубинах и при этом наблюдать за реакцией собеседника.

– А насчет того самого, так очень просто. Сильно захотел ребеночка. Сыночка. Васечку. Мы с ним на рыбалку будем ходить, за грибами, в футбол играть, а зимой на лыжах.

Бирюков прослезился, погрузившись в сладостные мечты. Но тут же вспылил:

– Вот вы, гражданин руководитель, если захотите, чтобы ваша челюсть подросла сантиметров на пять, и подрастет. И тогда задумаешься, кого изучать, вас или того из Гималаев, – шмыгнул носом Бирюков, подтянул брюки и вышел неприлично хлопнув дверью.

Пообедав в столовой Бирюков успокоился. А то уж хотел писать начальнику отдела докладную, по какому такому праву приходит пустобрех и отрывает от работы, да еще лезет в личную жизнь.

А к концу рабочего дня к Бирюкову прилепилась тревога. «Что такое?» – волновался он. Бирюков умел слушать себя. Вот и сейчас он сосредоточился и прислушался. Внутри тихо, но где-то шастает кусок пустоты, оставляя после себя ноющую, холодную тоску, неразбериху. И Бюрюков вдруг понял, как тяжело ему будет жить среди людей, таких любопытных, недобрых, не умеющих отходить от общепринятых норм и живущих самопоедающей жизнью.

Дома он вспоминал о гласности и совсем сник. У него не было ни малейшего желания загреметь на всю страну и на весь мир.

– Что же делать? – мучился Бирюков, понимая, что в этом мире мало полутонов, а чаще черное и белое. – Ведь завтра могут прийти из садово-огородного общества или из общества по борьбе с тараканами. А вероятнее всего запрячут в палату с царем Давидом или Наполеоном. А как же моя справка?

Переутомленный и разбитый черными мыслями, Бирюков пошел подышать свежим воздухом в свою любимую березовую рощу. Луна освещала маленькую фигуру Бирюкова, стараясь дать ему побольше света и добрых надежд. В конце рощи Бирюков увидел двухметровую белую фигуру, очень похожую на человека. Он улыбнулся, с восторгом представив ребятишек, слепивших из снега чудо-юдо. А когда подошел поближе увидел не снеговика, а лохматое с густой белой шерстью то ли чучело, то ли ряженого. Бирюков вздрогнул и от греха подальше повернул было назад. И тут же услышал позади себя шаги. Бирюков затрясся как от тока высокого напряжения.

– Бирюков, – услышал он гортанный голос. – Я снежный человек Моро.

Бирюков бросился наутек, решил завтра же сдаться врачам, пусть делают с ним, что хотят. А то так недолго и в ящик сыграть. Вдруг он услышал настойчивый свист милиционера, который вырос совершенно некстати, как сорная трава из-под земли. Бирюков тормознул и чуть было не сшиб блюстителя порядка. А около него уже стоял на четвереньках снежный человек и ласково терся о его ноги с мольбой заглядывая ему в глаза. «Бог ты мой, какие глаза! – обезумил Бирюков. – Ведь эдак я не разрожусь».

– Ваши документы, гражданин, – запыхтел милиционер и положил руку на кобуру.

– У меня нет документов, они дома, – как во сне говорил Бирюков.

– А от кого бежал, как угорелый? – допытывался милиционер.

– Да ни от кого. Так. Пробежка перед сном.

– А это что за образина? – кивнул милиционер в сторону снежного человека.

– Это, – протянул Бирюков, еще раз заглянув в глаза человекообразного. И пришло вдруг удивительное чувство покоя и легкости. «Странно, как после бани». И каким ж истуканом показался Бирюкову милиционер.

– Это моя собака, – с уверенностью похвалился Бирюков.

– Это какой же породы? Что-то таких не видал. Абракадабра какая-то.

– Подарок из Австралии, – завирал Бирюков, – а породы редкой, мне за нее десять тысяч предлагали. Вспомнил, фламинго.

– Так это ж птица, – прищурился милиционер, сильнее сжимая кобуру.

– И собаки с таким названием есть, потому как они с этой птицей из одних джунглей Фламинго. Моро, голос, голос, – скомандовал Бирюков.

И завыл снежный человек так, что милиционера след простыл и окна в домах зазвенели. Схватил он Бирюкова подмышку и полез с ним по водосточной трубе на крышу. Бирюкова лихорадило, он никак не мог понять, что происходит. А на крыше снежный человек сказал:

– Бирюков, ты родился под созвездием Курицы недалеко от Большой медведицы, видишь?

Бирюков тупо смотрел на небо, ему было все равно под Курицей или под Свиньей. Он негодовал:

– Ты почему такие вольности себе позволяешь, я тебя выручил, а ты меня как сверток подхватил и на крышу, или в зоопарк хочешь? Я к тебе по-человечески, а ты…

– Бирюков, – продолжал снежный человек, не слыша бурчания Бирюкова, – рядом с Курицей появилось яйцо. Десять ярких звезд образуют круг. Это твой Васечка. Мы вычислили тебя. Васечка вырастет и будет нашим вождем, так показывают звезды. Я пришел за тобой.

– На-ка, вот выкуси, – озверел Бирюков, показывая кукиш. – Давай проваливай в свои Гималаи. Только сегодня разговаривал с руководителем экспедиции, на вас облаву готовят…

И тут Бирюков вспомнил, что руководитель не предлагал ему участвовать в намеченной экспедиции. Чего ему было от меня надо?

– Глупый ты человек, Бюрюков, – снежный человек присел на край крыши, вытянув свои длинные ноги. – Тебя и ребенка ждет клетка, имей в виду пожизненная. А у нас солнце, снега и свобода. К тому же вы отравлены выхлопными газами, злобой и ненавистью. Это погубит людей. Подумай об этом.

– Ты предлагаешь мне спасти свою шкуру? – окрысился Бирюков.

– Я предлагаю тебе выжить, спокойно вырастить сына. Ты еще будешь гордиться им.

И опять он завыл так страшно, как будто приближался конец света и Земля должна рассыпаться на куски. Сигарообразный корабль бесшумно сел на крышу. Бирюков обвел взглядом дома, представив тепло и уют, на миг заглянул в себя, в надежде увидеть хоть один маленький уголек, согревавший его и неродившееся дитя. И ничего не увидел. Пусто. Холодно. Одиноко. И шагнул в распахнутую дверь корабля…

Вскоре в газете появилось объявление «Пропал Бирюков Н. Н., возомнивший себя беременным, что является одной из форм шизофрении. В последний раз его видел милиционер Шишкин в состоянии крайнего возбуждения с собакой породы фламинго, как объяснил Бирюков милиционеру. Что еще раз доказывает о психическом нездоровье тов. Бирюкова Н. Н.» Далее приводятся его приметы и телефон, по которому нужно будет позвонить, в случае нахождения пропавшего.

А в Гималаях через пять месяцев после исчезновения, Бирюков родил крепкого, горластого малыша, который через год предложил отцу сыграть в шахматы, через три рассуждал о материи и научном коммунизме. Большое будущее Васечки было не за горами.

– Милый, я прошу, не уходи. Мне страшно…

– Светлана, ты говоришь, как маленький ребенок. Прекрасно понимаешь сама, что эта поездка мне просто необходима.

Сергей встал с дивана и закурил сигарету. На протяжении всего этого времени она внимательно наблюдала за его движениями.

– Ну что ты на меня так смотришь, – снова взорвался Сергей. – А, что я в банке скажу, как перед начальником оправдываться буду? Видите-ли, не поехал в командировку, потому что моя девушка боится оставаться одна ночью. Смешно…

Молодой человек уселся на стул перед ней и, нахмурив брови, изподлобья взглянул.

– Сереженька. Ты хотя бы выслушай меня. – снова заговорила Светлана.

– Я слушаю, слушаю, – нервно теребя сигарету, ответил Сергей.

– Так вот, это началось года два назад. Мне кажется, что кроме нас с тобой в этой комнате есть еще кто-то. Его нельзя увидеть, но он постоянно и днем и ночью следит за мной. Однажды утром я проснулась и хотела пойти на кухню сделать завтрак. Вставая с постели, правой ногой я наступила на что-то большое, теплое и мохнатое. Ты знаешь, как я испугалась? Сразу же закуталась в одеяло. А когда страх прошел, я посмотрела на пол, а там кроме паркета ничего нет. И я постоянно замечаю какие-то странные вещи. То ни с того ни с сего шторы колышатся, то пол скрипит, будто кто-то ходит по нему. Но главное, знаешь Сергей, оно, это существо, совсем не страшное. Оно даже доброе. И мне кажется, если я когда-нибудь заговорю с ним, оно обязательно меня поймет, ведь оно знает обо мне все, все.

– Несмотря на то, что я догадываюсь какое оно доброе и никогда не причинит мне зла, все равно, когда остаюсь одна включаю свет во всех комнатах, даже в ванной, смотрю телевизор пока не закончатся передачи, а только потом ложусь спать. Вот видишь какая я трусиха, – сказав это, девушка мило улыбнулась и посмотрела на Сергея.

– Светочка, радость моя, – молодой человек пересел на диван к девушке и крепко поцеловал ее.

– Счастье моё, ты же знаешь, что это все глупости. А то, что половицы скрипят и из окон дует, так дом-то старый, хрущевский. Вот приеду из командировки, и сделаем ремонт. Договорились?

– Договорились, – ответила Светлана и прижалась к Сергею.

– А еще мне кажется, оно и сейчас смотрит на меня и ужасно ревнует к тебе.

– Ты опять про своего большого, теплого, пушистого? – улыбнулся Сергей. – Кстати, я теперь понимаю, почему ты меня все это время не приглашала к себе, а заставляла у друзей искать свободную квартиру.

Девушка рассмеялась и еще крепче прижалась в своему возлюбленному.

– Милый, теперь все позади, ведь мы провели с тобой целые сутки вместе и ничего не случилось.

– Как ничего не случилось? – сделал удивленные глаза Сергей. – Разве ты не стала еще крепче меня любить?

– Стала… – выдохнула Светлана, и их губы уже в который раз за этот день слились в поцелуе.

Зазвонил будильник. Сергей оглянулся на него и встал.

– Так, любовь моя, уже десять часов вечера, а поезд у меня в половине двенадцатого. Мне пора.

– Хорошо, – с грустью пролепетала девушка. – Ты все собрал?

– Да, конечно. Проводи меня только до двери.

Они вышли в корридор. Сергей одел туфли и накинул плащ.

– Кстати, дорогая. Если ты сама говоришь, что все страхи позади, то хотя бы ради меня попробуй сегодня заснуть, выключив свет. Хорошо?

Светлана на секунду задумалась, улыбнулась и чмокнула Сергея в губы. Они попрощались.

После того, как захлопнулась дверь, девушка пошла на кухню. Подойдя к окну, в свете уличных фонарей, она увидела Сергея, удаляющегося от подъезда.

– Милый, – прошептала она и поцеловала стекло.

Вздохнув и проводив взглядом удаляющуюся фигуру, Светлана начала варить кофе. Ужинать не хотелось, да и есть одной – малоприятное занятие.

Выпив чашечку горячего напитка, не убирая грязной посуды со стола, она поднялась и прошла в комнату. Открыв секретер, стала что-то внимательно искать в нем. Наконец из картонной коробки она вынула бумажный пакетик, на котором карандашом было написано «снотворное».

– Побыстрее бы прошла эта ночь, – с этими словами Светлана по очереди проглотила две таблетки из пакетика, даже не запив их водой. Она положила остатки снотворного назад в коробку, закрыла дверцу секретера и, встав посередине комнаты, задумалась.

– Хватит! Надоело бояться! Была не была, – и девушка уверенно прошлась по квартире, выключив везде свет.

Не растилая постели, а подложив под голову маленькую подушку, она улеглась на диван. Да, это было восхитительное зрелище: темнота проникшая в каждый уголок комнаты и эта удивительная, сказочная красавица, лежащая на диване и освещенная лунным сиянием.

Через четверть часа она заснула. Ее грудь плавно и равномерно вздымалась в такт дыханию, а губы еле вздрагивали, как-будто она пыталась кого-то поцеловать. Блаженная улыбка озаряла ее лицо.

В это время от противоположной стены, как бы выходя из нее самой, отделилось огромное серебристое неопределенной формы пятно, высотой около двух метров. Постепенно, с каждой минутой оно обретало конкретную форму. Вот стало различимо мохнатое тело, такие же руки и ноги, но вместо привычных пяти, было видно шесть пальцев с длинными и острыми когтями. Со временем начало проясняться лицо. Точнее было бы назвать – морда, такая же заросшая, как и все тело.

А еще два круглых глаза без ресниц и зрачков. Самым последним проявилась не закрывающаяся пасть, из которой торчали во все стороны клыки величиной с человеческий палец.

Это чудовище осмотрелось по сторонам и медленно, удивительно легко и тихо направилось к девушке. Подойдя дивану, оно остановилось, уставившись своими пустым глазами на юное создание. Так прошло минут десять, за которые ничего не изменилось: монстр по-прежнему стоял и смотрел на спящую красавицу. Вдруг чудовище вздрогнуло и положило свою шестипалую лапу на грудь девушке.

Светлана во сне недовольно заохала, пытаясь перевернуться на бок, но это омерзительное существо надавило на девичью грудь так, что все шесть когтей впились в тело и проступила кровь.

Девушка проснулась и открыла глаза, в которых моментально застыл ужас, а тело в ту же секунду оцепенело. Чудовище догадалось, что она проснулась, и издало какой-то странный хрип, похожий не то на смех, не то на кашель, от которого из пасти на лицо девушки полилась зловонная слизь. Светлана окончательно потеряла способность владеть не только сама собой, но и своим голосом. Лишь остекленевшие глаза ее уставились в одну точку на этой ужасной пасти.

– Ты изменила мне, – прохрипело чудовище. – А я не прощаю этого никому. – И все шесть когтей вонзились в нежное тело девушки. То ли от боли, то ли от страха нечеловеческим голосом Светлана закричала.

В тот же миг, монстр свободной рукой с размаху полосонул ее по горлу. Когти были настолько острые, что крик сразу же оборвался, а голова жертвы отлетела к противоположной стене. Кровь ударила струёй и уже вся комната была в красных брызгах.

Чудовище целый час планомерно занималось разделкой трупа. Только содрав кожу, отделив мясо от скелета и вытряхнув внутренности на стол, оно успокоилось. Подойдя к стене и подняв с пола голову Светланы, оно еще раз взглянуло на ее прекрасное, а теперь изуродованное страхом лицо. Затем взяв голову за волосы, чудовище прижалось всем телом к стене, из которой и появилось в первый раз. Постепенно вокруг него стало образовываться все то же серебристое облако, и контуры его тела стали расплываться. Оно уходило из этой квартиры, чтобы никогда больше не вернуться сюда, чтобы снова, в какой уж раз, найти ещё одну любовь или же ещё одну жертву…

В объятьях пагубной страсти

И тогда всё началось снова… Я закрыл глаза, ибо видеть этот кошмар я был не в состоянии. Ее влажные, холодные руки скользили по моему телу, как струи дождя стекавшие по каменной стене. Мне было жутко, страшно ощущать эти прикосновения, но я был не в силах бороться с ней. Ведь я любил ее!

Когда я первый раз увидел ее, в ту же секунду понял – вот то, что так долго искал. Вот та женщина, которая, являет собой олицетворение Любви.

Весь вечер и всю ночь мы бродили по городу не произнося ни одного слова, но по ее глазам я понимал, я чувствовал, я знал, что и я нужен ей, как и она мне. Лишь только ночное небо начало озаряться солнечным светом, как она поспешила домой, не разрешив провожать себя, а назначив в этот же день новую встречу. Наши ночные прогулки продолжались еще два дня, когда на третью ночь она повлекла меня на окраину города. Одно сплошное желание, несмотря на усталость, заполняло меня все это время. Эту женщину нельзя было не хотеть.

Мы зашли в старый двухэтажный полуразрушенный дом и поднялись наверх. В те мгновения меня ничего не удивляло, потому что мысли были заняты только ей одной. Теперь же глядя на комнату, я как бы пробуждался ото сна: круглый стол около окна и два ветхих стула, готовые вот-вот развалиться, разобранная постель с поразительно белоснежными простынями и вдобавок протекающий потолок из расщелины которого беспрестанно струилась вода по стене и больше ничего. Ничего…

Но как только мы вошли, не дав мне осмотреться, она прижалась к моей груди и зарыдала, так отчаянно с надрывом, что в первую секунду я даже опешил. «Милый, я хочу тебя!» – выдохнула она. Нет это были не слова, это бы мольба, мольба о помощи, о снисхождении.

И тогда я все забыл… Не помню как оказался в постели, лишь только сейчас припоминаю, как она поднесла к моим губам бокал с какой-то странно-сладкой, но приятной на вкус жидкостью красного цвета, прежде сделав глоток сама. После того как я осушил бокал, в моей груди желание обладать ею возросло до предела. Я уже не мыслил своей жизни без неё.

Она распустила волосы и черные пряди упали на мои глаза. Я потерял разум, с остервенением рвал одежду на ней, а она с криками и стенаниями разрывала на мне.

Я ласкал её груди, её живот, не спеша, как бы боясь пропустить каждую ямку, каждую линию её тела, подбираясь к долгожданному лону. Её вздохи были настолько тяжелы, что и без того кружили мою затуманенную голову.

Несмотря на то, что тело моё горело, она была удивительно холодна, и своими движениями я старался разогреть её, хотя желание близости у неё было даже сильнее моего. Я чувствовал, как от моих страстных прикосновений рук, губ, языка она находилась уже не здесь, а там на вершине блаженства. С какой-то страстной непонятной силой она притянула мою голову к своей и одним движением перевернула меня на спину. Я принялся ласкать её лицо, но сразу же уткнулся в ее волосы, а она прильнула к моей шее. В то время ничего кроме желания слиться с ней в одно целое я не ощущал. Но неожиданно я потерял сознание.

Очнулся я от нестерпимой боли, которая разливалась по всему телу. Первое что я услышал, это были те же потоки дождевой воды, стекавшие по каменной стене. Губы были сладкие и липкие. С трудом разомкнув глаза я оцепенел. На меня смотрело ее лицо все измазанное в крови. Я захотел встать, но не смог. Мои руки и ноги оказались прикованными к спинкам кровати железными цепями, которые издавали противный визгливый скрежет.

И тогда я все понял… Но кто – это умалишенная психопатка с больным воображением или женщина-вампир? Что же будет со мной дальше? Эти мысли заполнили мою голову.

Она заметила, что я очнулся и догадалась обо всем. Но вся та же безумная животная страсть играла в ее глазах. Она снова поднесла бокал с красным напитком к моим губам. Наверное от страха я выпил его, глядя на неё остекленевшими глазами. И опять несмотря на боль, кровоточащие раны, волны дикого желания близости с ней охватили меня…

Утром 14 июня 1991 года в г. Москве на углу ул. Чернышевского и ул. Герцена был найден труп обнаженного мужчины лет тридцати. При осмотре тела обнаружено двадцать шесть ножевых ранений, лицо обезображено, вследствии чего личность потерпевшего еще не установлена. Причина смерти – большая потеря крови. В левой руке трупа была зажата вышеизложенная записка.

Рабочая версия – самоубийство на почве неуравновешанной психики. Дело находится в процессе расследования.

Все птицы допели свои песни. Было душно, как перед грозой.

Полночь. Одинокая фигура бредет по темной улице. Он бредет, с каким-то безразличием глядя себе под ноги и насвистывая какую-то мелодию. Вдруг среди тишины раздался звон разбитого стекла, смех и приближающийся топот. Из-за угла выбежала компания парней. У одного из них в руке канистра. Они уже пробегали мимо, но один из них остановился. Пустым взглядом окинул он одинокого путника и спросил:

– Ты кто?

Парень с тоской посмотрел в стеклянные глаза, смотревшие на него.

«Наверное накачался наркотиков!» – думал он.

– Ты что молчишь, сука? – не унимался тот. В его голосе слышались истерические нотки.

Но он молча смотрел на наркоманов и думал: «Неужели это люди, нет, это животные».

Вся компания стояла здесь же и молча наблюдала. Вдруг один из них визгливым голосом прокричал:

– Подержите его, я сам поговорю с ним.

В его глазах горело безумие. Он взял канистру и подошел к жертве. Но обреченный не растерялся. Нет. Он не стал просить пощады. Он сказал тихо, но отчетливо.

– Лей. Я хочу пить! – и захохотал.

Наркоман рассвирепел, он никак не ожидал такого поворота событий. Горячая кровь ударила в мозг, глаза заволокло пеленой. Он как автомат поднял канистру с бензином и стал обливать насмешника. Он вылил все до последней капли.

– Лей еще, еще. Я хочу еще.

В глазах наркомана зажегся страх, он попятился и вскрикнул.

– Это дьявольский выродок. Смотрите, у него светятся глаза.

Другой оттолкнул его, зажег спичку и бросил ее. Вспыхнул огонь и в ночи раздался страшный крик, от которого волосы зашевелились на головах его убийц. Душа его уже отлетела, но тело еще билось в судорогах, оно еще жило, оно хотело жить, оно кричало, стонало…

Ужас горел в глазах наблюдавших, где-то в подсознании они уже осознали, кого они убили, но осознавали это не до конца.

Тело его испустило последний вздох, и душа вылетела из него. Он оказался где-то над телом и стал невидимым наблюдателем происходившего в «том» мире, в котором он когда-то жил. Он увидел бесформенную массу, в которой с трудом можно было узнать человека.

– И это то, что называется человеком. Гомо-сапиенс – презренные. Каждого из подобного вам ожидает подобная участь. Собачья жизнь – собачья смерть, – он хохотал, он бесновался, он трепетал от предвкушения мести.

Лицо его позеленело и на нем играла гримаса злости и торжества, глаза его горели красным огнем, вместо зубов торчали острые клыки, лицо было все испещрено шрамами и все тело было черным от ожогов.

В этот момент беснующийся демон услышал шелест крыльев и увидел летящих к нему чудовищ, они были также ужасны, как и их поступки в прежней жизни, ведь все они были душами выродков человеческих. Голос, подобный грому, произнес:

– Твой отец и покровитель ждет тебя, следуй за нами и мы приведем тебя к нему. Он не любит долго ждать. Вперед.

Он летел и вспоминал свою жизнь, он помнил свою жизнь еще во чреве матери, ведь тогда он видел своего отца, но после рождения он забыл все, чтобы вспомнить это после своей смерти. Они направлялись к тоннелю, ведущему вниз – в Преисподнюю. Они опускались все глубже и глубже. Он помнил этот путь, ведь он так часто бывал здесь во снах. Он не замечал времени, так как его не было здесь,

ведь все здесь были бессмертны, и он знал это.

И вот впереди засиял свет. Свет манил его. Он стремился туда, как ночные бабочки стремятся к горящей лампе. Этот свет сводил его с ума. Он был таким желанным, в одно и то же время, таким близким и таким далеким.

В середине галереи возвышался трон, на котором сидел молодой юноша. Казалось – это ангел спустился с небес, прекрасней него вряд ли найдется человек.

– Что делает в аду Ангел Господень? – спросил прибывший.

Зловещий хохот потряс стены. Так мог смеяться только дьявол и вдруг на троне появился демон. Огромные клыки торчали вместо зубов. На руках были огромные когти, с которых еще капала свежая кровь. Глаза его светились кроваво-красным светом.

– Где увидел ты, сын мой, ангела, покажи мне его. И я уничтожу его. Или ты принял меня за ангела. Но ведь я и есть ангел – падший ангел Люцифер, или ты не читал библию, – он вновь захохотал.

– Может быть ты веришь, что есть добро? И еще может быть веришь в то, что Бог сильнее дьявола? Ведь ты не видел в ТОЙ жизни ничего, ты жил там всего 17 лет. А я видел человека и разгадал его сущность еще в Адаме и Еве. Человек по своей сути не привык подчиняться никому: ни богу, ни кому бы то ни было, он пытается быть свободным. Смотри – во что превратилась их попытка. Ведь все они здесь. И знаешь, что им ответил Господь на своем суде. Он сказал только одно: «На что ты напрашивался – то ты и получил». И они получили то, о чем бессознательно мечтали всю жизнь. Смотри. Им больно, они страдают, но они наслаждаются болью, от боли они испытывают наслаждение. Я могу тебе показать миллиарды людей, которые кричат визгливыми голосами: «Нам больно, но мы хотим, чтобы нам стало больнее. Ведь так приятно испытывать боль. Так приятно». Вот она человеческая душа, вот. Человек обретает свободу только здесь в преисподней, а не в раю. Ведь только я даю им свободу, а Господь запрещает. «Не прелюбодействуй, не убий, ударили по правой щеке, подставь левую и молчи». Но у нас законы справедливее, кто-то страдает больше, кто-то меньше. Здесь человек обретает все, что хочет. А хочет он одного – наслаждения. «А! Ты хочешь наслаждаться, так наслаждайся болью». И они трепещут от удовольствия. Вот они все, смотри.

Никто никогда бы не поверил, если бы увидел эту картину, ведь каждый ожидает увидеть в аду на лицах мучение, услышать стоны, проклятия и скрежет зубов, но слышат противоположное. И это приводит в еще больший ужас. Вместо стонов стоит хохот, вместо мученических гримас – на лицах праведные улыбки.

И сын смотрел на эту картину, и губы его брезгливо кривились.

– Так ты хочешь сказать, отец, что все люди мечтали получить это. Да?! Так они все ЭТО получат. Мир захлебнется в крови. Я буду мстить всем и вся и никто, и ничто не остановит меня. Мертвые умеют мстить. Моря выйдут из берегов от крови. Она будет падать вместо дождя. Я уничтожу весь мир, я создам свой ад. И в моем аду люди не будут наслаждаться. Им будет больно. Они будут визжать от боли и сходить с ума. Мир будет моим.

Дьявол смотрел на него с удивлением. Даже ему никогда не приходила в голову такая жестокая мысль: уничтожить землю. Он смотрел на людей, как на безобидных букашек. И он даже по-своему любил их. За их безумства. И он сказал:

– Так если ты хочешь мстить, то убей сначала убивших тебя. После этого будешь говорить о завоевании мира.

– Хорошо, первый умрет следующей ночью.

Весна. Запах дождя и листьев. Птицы на все голоса поют свои песни. В парке стоит тишина.

И вдруг тишину разрезает смех. Справа от аллеи на траве сидят четверо молодых парней и две девушки. Один из ребят что-то рассказывает, все смеются.

Вдруг на траву падает тень, рассказчик вздрагивает и резко поворачивает голову. Он увидел молодого парня лет 17-19-ти. Под глазами у него были мешки. Волосы не причесаны. Вся одежда измята. По его виду можно было подумать, что не спал много ночей подряд. Руки его дрожали, глаза бешено вращались. Он обвел взглядом ребят и произнес:

– Веселимся?!

От ветра зашелестели листья. Он первым вздрогнул и долго оглядывал все вокруг. Когда он повернул голову, в глазах его горел ужас.

– Так веселитесь же, ублюдки. В последний раз. В последний…

Тут он стал что-то бессвязно бормотать и можно было расслышать лишь обрывки фраз, нечто вроде: «Демоны. Дьявол. Преисподняя». Все переглянулись, никто уже не смеялся. Девушки попрощались парнями и ушли. Один из ребят сказал, обращаясь к безумцу:

– Ты что, Саня, совсем спятил?

Тот вдруг снова вздрогнул, провел рукой по лбу, перестал бормотать. Он обвел присутствующих взглядом и сказал:

– Нам надо поговорить.

– Ну вот, так бы и давно.

– Никто не забыл, что случилось этой ночью? – спросил Саня.

– Нет. – ответивший вздрогнул и стал оглядываться вокруг. Но увидев, что никого нет поблизости, продолжал:

– Кончай, дурак, под статью хочешь подвести. Вдруг кто-нибудь услышит.

Санек усмехнулся. И скрипучим шепотом отвечал.

– Тебя ждет кое-что пострашнее 15-ти лет тюрьмы. Тебя, как и всех нас ждет смерть. И смерть эта непростая.

Все смотрели на него с немым ужасом. Все инстинктивно почувствовали, что эти слова будут пророческими. Он продолжал.

– Только никто не должен перебивать меня. Так вот. После вчерашнего происшествия я пришел домой и лег спать. И во сне я был здесь в этом парке, в этой компании. Мы рассказывали анекдоты, смеялись. Вдруг вы все встали и пошли, а я не мог сдвинуться с места. Казалось мои ноги были из свинца, я кричал вам, просил помочь мне, но вы не слышали. Вы удалялись все дальше. И вот я один. Поднялась страшная буря. Небо потемнело, загрохотал гром, засверкали молнии. И вдруг в полумраке появляется фигура. Это нечто непонятное. Оно приближается ко мне, оно подходит ко мне. И вдруг это уже не парк, а моя комната. И голос говорит: «Вы сожгли меня, вы не знали, кто я. Так знайте – мой отец Дьявол. А я демон. И я буду мстить». И тут он протягивает ко мне руки и говорит: «Я доставлю тебе удовольствие, ты умрешь последним. У тебя осталось пять дней. Каждую ночь один из вас будет умирать». И я проснулся. Я был весь в холодном поту. Я посмотрел на стену справа от себя и содрогнулся от ужаса, на ней было написано кровью: «Демон на свободе, и он будет мстить». И если Эта надпись мне не привиделась, то этой ночью один из нас умрет.

Никто не шелохнулся во время рассказа. Все сидели, молча взирая на пророка. А тот встал и побрел вдаль, ведь теперь каждый за себя.

Он не помнил, как добрался до дома, лег на кровать и уставившись в потолок, пытался отвлечься. Но мысли все время кружили вокруг одного слова: «Смерть». Он никак не мог освоиться с мыслью, что через 5 дней его не будет. Он долго думал. Он хотел бежать без оглядки, но ведь дьявол не человек, он везде. И тут он понял, что жизнь хороша, а смерть неизбежна, и надо встретить ее достойно, лицом к лицу. И ему стало легче. Он понял, что жизнь дана лишь для того, чтобы умереть. Ведь всему должен быть предел. И жизнь его дошла до этого предела.

– Да будет так! – сказал он сам себе и уснул со спокойной душой.

Игла мягко вошла в вену. Вскоре кровь донесла наркотик в пункт назначения – мозг. Предметы начали расплываться. Потолок ушел вверх, стены раздвинулись. И вот прекрасные картины, райские сады, благоухание цветов, щебетание птиц. Раздвигаются ветви и перед ним встает прекрасная женщина. Она смотрит на него манящим взглядом, говорящим: – Пойдем со мной и я приведу тебя в иной мир. Тут волна желания захватила его, ему захотелось припасть к ней. Он притянул ее к себе и стал покрывать поцелуями ее лицо, он ласкал ее тело. Он безумно хотел ее.

И тут он почувствовал, что вместо гладкого и благоухающего тела он держит в руках нечто шершавое и скользкое, к тому же в нос ему ударил запах паленой кожи. Он открыл глаза и отпрянул в ужасе. Он хотел кричать, но крик застрял в горле, и вместо крика из гортани вырывались хрип и мычание. Вместо женщины в своих объятиях он держал обугленную массу. И у этой массы были живые глаза. И эти глаза пожирали его.

И визгливый голос прохрипел:

– Ты боишься смерти?

Но тот ничего не мог ответить на этот вопрос, страх парализовал его мозг.

– Так значит нет! Ну посмотрим.

Нечто расхохоталось ему в лицо. Оно подняло руку и…

Мать зашла в комнату. Но что это, что? Вся комната была в крови. Куски мяса валялись по всей комнате. На люстре мотались его кишки и с них еще капала теплая, еще свежая кровь. А на столе в луже крови лежало что-то белое. Что же это? Это его мозги!

Крик матери, обезумевшей от этого зрелища. Жители этого дома на всю жизнь запомнили то, как ее оттаскивали от этой комнаты.

Сотни догадок высказывались по поводу убийства. Были даже такие, которые утверждали, что здесь не обошлось без руки дьявола. В какой-то мере они были и правы.

А в это время в преисподней терзали душу убитого. Он был привязан к кресту. В руки и ноги его вбивали гвозди. Дьявол смотрел на это зрелище с безразличием. Его не будоражили уже такие зрелища. А ведь какое-то столетие назад он сам принимал участие в этих жестоких оргиях.

Люцифер наблюдал за своим сыном, который в это время, хохоча, забивал гвоздь в руку мученика. Дьявол заметил, что с приходом сюда сына, он начал терять авторитет у своей свиты. До него уже дошли разговоры о завоевании земли. Значит, сын его ни во что не ставит и, по всему видно, домогается его власти. Также он понимал, что объединившись с сыном, он сможет победить бога. Он сможет отомстить создателю за то, что тот отверг его, за тысячелетия, проведенные в этом гнусном подземелье, чтобы охранять свою свиту этих отвратительных отбросов человеческих. Искушение было велико. Но это был не выход. Ведь поверженный физически бог не покорится никогда. Ведь не покорился же он тогда сам ему. Тогда давно, очень давно. И не покорится сейчас.

И он понял, что повергнуть бога невозможно. Не нужно мстить. Надо доказать ему его давнюю ошибку.

Полумрак. В квартире стоит тишина. И изредка эту тишину нарушает звон стекла и звук льющейся жидкости. Трое парней с мрачными лицами сидят за столом, в стаканы разлита водка. Все трое молча поднимают стаканы и, не чокаясь, выпивают. Они поминают своего друга, который умер странной и ужасной смертью. И они знают точно, кто убил их друга, и не могут сделать ничего против этого существа, потому что это существо – исчадье ада, дух, призрак. Сын Дьявола.

Рядом со столом стоит пустая бутылка. Вскоре к ней присоединяется еще одна. Один из сидящих встал, помутневшим взглядом обвел друзей, потом взглянул на полный стакан в своей руке. В глазах его зажглось удивление, и тут он рухнул на диван, разлив на себя содержимое стакана. Он так и не поднялся. Один из сидящих сказал:

– Не трогай его, пусть валяется. Пошли в другую комнату, а то вдруг он блевать здесь надумает.

Они поднялись, взяли бутылку, стаканы и закуску, направились в другую комнату. Выходя из комнаты, один из парней в последний раз взглянул на спящего товарища, ухмыльнулся и закрыл за собой дверь.

Часы пробили полночь. Спящий был уже далеко, очень далеко. Он шел по какой-то долине. И вокруг были одни горы и камни, ни одной травинки. Ни одного живого существа. Казалось, что дыханье дьявола убило все живое. И тут он увидел перед собой вход в пещеру, он вошел в нее. Он не сознавал, почему пошел сюда. Он спускался все глубже и глубже. И он ощущал крики, стоны, хохот, вой, но он шел и шел и вот впереди забрезжил свет. Это врата ада. И он осознал теперь, что пришел сюда навсегда. Это смерть. И хотя он знал, что пока что жив, но он уже был и мертвецом. И он захотел вернуться, но его ноги сами вели его к смерти. И вот он уже входит в огромный зал, вдалеке на троне он видит ХОЗЯИНА. И он идет, идет, он ближе и ближе. От страха его дыхание почти прекратилось. Ему было трудно дышать. И эта зала уже не пуста, она полна всяких тварей. И чудовища тянут к нему свои руки, когти впиваются в его плоть и рвут ее на части. И тут его мозг пронзила страшная боль, он заорал, боль пронзила все его нервы. Его резали на куски, но он не мог умереть, ведь душа бессмертна. Теперь он будет мучиться вечно. Вечно! И никто, никогда уже не поможет ему, ведь он во власти дьявола – мастера зла и хозяина преисподней.

Кости его хрустели и ломались под тяжестью навалившихся на него монстров. Куски мяса и кожи валялись вокруг, а этот поток крови казалось никогда не прекратится и такое приятное тепло исходит от этой алой жидкости…

Парни встрепенулись. Кто-то орал в соседней комнате. Стоны прекратились. Они с суеверным страхом медленно открыли дверь, но в темноте не было ничего видно. Им казалось, что из темноты за ними кто-то следит. Один стал лихорадочно шарить по стене в поисках выключателя, поиски длились несколько секунд, но эти секунды протекали медленно, как минуты. Его преследовала мысль, что вот-вот кто-то схватит его за руку. Но вот спасение, свет зажжен. И…

Крик замер у них на губах, и остатки алкоголя мгновенно выветрились из мозга. Что это? Что? Тело их товарища лежало на полу. Его грудь и живот были выворочены наизнанку. И огромная лужа крови разлилась по полу. Оторванная голова с открытыми глазами висела на гвозде, и какая-то усмешка притаилась в углах губ. И взгляд ее жив и осмыслен. Губы шевельнулись и зашипели: «Вы оба умрете после, ублюдки».

Глаза закатились, челюсти свело судорогой и вместо улыбки появилась гримаса боли. Сквозь губы просочилась струйка крови и стекла по подбородку, оставляя на нем красную полосу. И удар крови о пол прозвучал как звон миллиардов колоколов. Они не могли шевельнуться, все смотрели на эту голову. Кто-то забарабанил в дверь.

– Откройте, милиция!

Но никто не пошел открывать, даже когда дверь соскочила с петель ни один не пошевелился. Они смотрели в эти мертвые глаза. В минуту они были окружены нарядом милиции и через несколько минут в наручниках были выведены из дома и водворены в каталажку. Ни тот, ни другой и пальцем не пошевелили, никто не пытался оправдываться.

В вонючей камере газика один из них упал на колени и забормотал:

– Спаси и сохрани Господи, спа… – и слова потонули в рыданиях и сквозь всхлипывания было слышно, «поздно молиться. Господь отвернулся от нас. Поздно, поздно, поздно».

Он уже кричал, и тут он повернулся к своему товарищу, и лицо его искривилось в гримасе злобы. Страшным шепотом он произнес:

– А ведь это ты, козел, поджег спичку. Почему из-за тебя я должен умереть. Посмотри на меня, падла. Ну, ты, поднимись, сука.

Он поднял руки и вцепился в глотку своего товарища. Бицепсы напряглись, он давил, пока руки не свело судорогой. Тело безвольно соскользнуло со скамейки. Тот посмотрел на мертвое тело и захохотал. Он поднял руки кверху и смотря куда-то вверх, завизжал:

– Ты видел, Иисус, что я его не убивал. Ха-ха-ха. Ведь он… ведь он просто захотел спать и уснул, ты видишь, как мирно он спит, его уже никто не разбудит. Эй проснись, козел.

Он стал пинать тело, а потом упал на колени и заплакал.

По ряду убийств, очень похожих друг на друга, было заведено дело. Но милиция была в тупике. Итак, на одной из улиц города было найдено тело сожженного человека. Его личность так и не была установлена. И еще два убийства.

На месте одного преступления были задержаны две молодых парней, один задушен другим, сошедшим с ума товарищем. Помешанный во время бормотания о дьяволе, преисподней и другой чепухе сознался в первом убийстве, назвал всех троих убитых уже своими сообщниками и еще одного человека, ни имя, ни адрес которого установить не удалось.

В убийстве первом и последнем его участие им же не отрицалось, но остаются два убийства, в которых его участие сомнительно. При таком убийстве на его одежде должны были остаться следы крови, ни одного следа не обнаружено. Тщательный обыск квартиры не дал никаких результатов. Орудия убийства также отсутствовали. Остается пятый сообщник. Но кто он?

Примерно в таком положении находилось дело в уголовном розыске. Еще одно обстоятельство перечеркнуло почти все дело. Единственный свидетель повесился через день после допросов.

– Отец, почему так вышло? Я не хотел дать им так легко умереть. И все из-за того, что ты не давал мне воли днем, я мог убивать их только ночью и только во сне.

Люцифер взглянул в эти горящие глаза и ухмыльнулся:

– Но ведь ты насладился их мучениями здесь. Ведь они, минуя Суд Божий, попали прямо сюда. Что же надо тебе еще?

– Мне нужна власть над миром, вот и все. Ведь ты обещал дать мне ее.

Он с вызовом смотрел на отца и в голосе его появились нотки ненависти. Дьявол, смотревший себе под ноги, поднял глаза.

– Я ничего тебе не обещал. Запомни это.

– Но если ты не даешь мне власть, я сам возьму ее. Без твоей помощи.

– Поосторожнее, сын мой. Ведь пока я здесь хозяин. И оставь меня, я хочу побыть один.

Солнце медленно шло на запад. Скоро наступит ночь. В тихой комнате с открытым окном сидит парень и чего-то ждет. Но в его ожидании нет беспокойства, нет страха или радостного возбуждения, он просто сидит и ждет.

И можно было восхититься его смелостью. Ведь не каждый может с таким спокойствием ожидать смерти. Смерти, которой избежать невозможно. Смерти с того света.

Но вот погасли последние лучи солнца. Он встал, закрыл окно и зажег свечу. От пламени свечи он прикурил и с наслаждением затянулся. И тут, как у человека, томящегося от скуки и вдруг нашедшего развлечение, лицо его осветила улыбка. Он пошел в соседнюю комнату и через минуту вернулся с магнитофоном и кассетами. Отобрав нужную, он включил воспроизведение и уселся в мягкое кресло. На кассете играл, а он сидел в кресле, наслаждаясь сигаретой и музыкой. Ждал. Время летело быстро, кассета кончилась, он включил другую, сигарета потухла, он прикурил другую.

Часы били полночь. И при последнем ударе на улице завыл ветер, двери в доме, заскрипели, послышались мерные шаги. Как будто кто-то поднимался, не торопясь. Страшный удар заставил слететь дверь с петель, но за ней никого не было, только порыв ветра ворвался в комнату. Тянутся секунды. И вот является он, сын Сатаны, сын хозяина зла, сын Люцифера, сын падшего ангела. Картина, представшая перед ним, удивила его.

На столе сидел парень с сигаретой в зубах и смотрел на сломанную дверь. В кассетнике играл все тот же. И спокойный голос произнес:

– Пора знать, что при входе в чужую квартиру надо стучать. И не стоило ломать двери и производить столько шума в 12 часов ночи. Запомни это, черт!

И демон рассвирепел. Он поднял скрюченные руки и заговорил:

– Пойми, человеческий сын, что сейчас ты умрешь в страшных мучениях. На колени, выродок. Перед тобой властелин. На колени.

Ни один мускул не дрогнул на лице юноши. Он смело посмотрел в глаза нечистому и сказал:

– Я знаю, что умру. И знал это давно, и я приму смерть достойно. Убей меня. Вот я как есть, перед тобой стою. Но ты глуп, никакие пытки не сломят волю человека. Настоящего человека, – и парень расхохотался ему в лицо.

Такой насмешки не выдержал бы никто. Глаза демона налились кровью, пальцы скрючились. И он прыгнул на жертву. И вот когти касаются лица, сейчас, сейчас прольется кровь. Страшный удар отбросил монстра от юноши. Сам Сатана стоял рядом и со злобой смотрел на сына.

– Оставь его, он достоин жизни.

– Но, отец, он должен умереть, он один из них.

– Нет, он не умрет. Ведь ты мстишь. А месть сладка, когда жертва трепещет перед тобой и просит пощады, ползает на коленях, целует тебе ноги. Но от этого убийства ты не получишь удовольствия. Тебе не сломить его волю. И власти ты не получишь.

– Ха! ха! ха! Ты думаешь? Все силы зла станут на моей стороне, все твари и гады встанут за мной. Что ты противопоставишь такой силе? Ведь свита недовольна тобой. Все хотят власти, насилия и крови.

И тут внезапно они оказались в долине смерти. И сына окружали ужасные чудовища из свиты Люцифера, которые предали своего хозяина. И сын хохотал и громче становились визги и крики его войска.

Дьявол молчал и только было слышно, как захрустели суставы его пальцев, сжатых в кулаки. И вдруг все заглушил зловещий и ужасный стон, исходящий из глубины земли, из самых дальних тоннелей преисподней. Появились серые силуэты и показались изможденные лица, наполненные ненавистью и глаза, горящие от жажды мести. А свет от этих глаз превратился в зарево, и эхо стона еще звучало, еще висело над долиной и горами. И Дьявол ответил сыну:

– Моя сила больше твоей, ведь со мной души умерших. Ты не подумал, что я дал им наслаждение, а ты отобрал его у них, и они жаждут растоптать тебя. Пойми, им нечего терять.

– Мне тоже нечего терять. Уступи мне власть или, клянусь, ты пожалеешь.

И вдруг долину окутал мрак. И все замерло, даже свободные ветры остановились, затихли, притаились в камнях. Молнии засверкали на небе, послышались ужасающие удары грома. Две огромные фигуры стояли друг против друга. И дьявол бросился на сына, тем самым подав сигнал войскам. Все ветры завыли и застонали. Войска бросились в бой. Только один из смертных наблюдал за этой битвой.

Столько крови, боли и ужаса не видел еще свет. А два гиганта боролись в небе, они разрывали друг друга, и кровь из их ран текла в долину, войска были уже по пояс в крови. Сын отбросил отца и захохотал:

– Сегодня ты будешь уничтожен. Князь тьмы. Ты слаб и стар, чтобы сражаться со мной. А может, ты попросишь прощения у Господа? Ха-ха-ха.

Глаза дьявола превратились в щелочки. Изо рта вырвалось пламя и крик. И с этим криком он вцепился в глотку своего сына. Он схватил его за волосы и оторвал эту голову. Кровь фонтаном брызнула из раны и на войско сына пахнуло могильным холодом. И оно отступило. Дьявол бросил тело сына на растерзание. А голову он поднял и сказал:

– Ну что, ты доволен? Ведь теперь тебе будет больно. Вечная боль.

И пропасть разверзлась у ног Сатаны, на дне ее пылало пламя и он бросил голову сына в горящие недра земли. Его войско уже уходило вниз, а он повернулся и посмотрел в глаза человека. Единственного человека, который видел великую битву гигантов.

– Ну что, теперь ты понял суть справедливости? Как он хотел поступить с тобой, я поступил с ним.

– Да, но я не представлял тебя таким. Почему ты помог мне? Ведь ты хозяин зла, повелитель тьмы. Или ты хочешь заключить со мной сделку?

– Да, хочу. И ты не пожалеешь.

Тут тучи рассеялись, и лучи солнца осветили кровавую долину. По лучу спускался сам Господь в окружении своей свиты ангелов. Он опустился рядом с Люцифером и улыбнулся ему лучезарной улыбкой, на что Сатана ответил ему зловещей усмешкой.

– С каких это пор бог снизошел до мерзкого повелителя тьмы? – со злобой спросил Дьявол.

– О, Люцифер, ты искоренил зло в самом его начале. Ты показал свое благородство, ведь я не смог бы остановить его. Я прошу тебя вернуться опять на небеса, я сожалею, что тогда так наказал тебя, и…

– Заткнись, – прервал его Люцифер, – мне не нужны твои подачки, жалкий ублюдок. Ведь силы твои иссякли, и я если захочу, уничтожу тебя. Ведь не я развращаю землю, это твои слуги развращают ее и ты не в силах карать их. Убирайся, это моя земля. Но сначала посмотри, это человек. Он стоит так гордо перед тобой, непреклонен. Ему я дам вечную жизнь и силу, и он пойдет по земле и будет вершить правый суд. И когда-нибудь он завоюет справедливость мечом.

Сатана взял его за руку и возвел на высокую гору, как некогда возвел Иисуса. И дал ему вечную жизнь и силу равную своей, и благословил. И быть может сбудутся слова Люцифера, сатаны, падшего ангела, повелителя тьмы – Хозяина Справедливости.

Иван Федорович Коровин, село Чугунки совхоза «Вперед!»:

– Все понял, у нас ушки на макушке, хе-хе. Я тогда с самого начала начну, лады? А было так, гражданин… что? Прощения просим, товарищ следователь! О чем это я? Ах да, меня вообще-то все Курымом кличут, так повелось, а с чего – и сам запамятовал, прилепили кликуху, не отвяжешься, у нас ежели удостоют, так надолго… Лады, понял, теперь – коротко, ясно! Вы слушайте только. И каким чертом к нам этого городского принесло? Ведь с него все пошло, а? Тоисть как это ни при чем? Ведь до него же тишь да гладь да всеобщая благодать, у нас ведь куры и те вполголоса квохчут – потому как с пониманием, вот. Не-е, при чем! Это он вам отписал, кому же больше! Все, кончаю, у вас времечко казенное, мы это понимаем, лады. Теперича только по существу. Я вам дело раскручу, вы только слушайте. Значит так… а ще, интересно мне, Гришка-председатель? Вы бы с ним для начала потолковали, а? Как это ищете?! Он что – булавка, что ли? Не-е, так дела не делаются, да так можно… ну я не знаю! Что? Лады, все ясно вопросы вы задаете, а я, значит, отвечать буду, как и договорились, вы только слушайте, мы их всех враз! С чего начнем? Да я и не волнуюсь, это манер у меня такой, склад, как говорится, характера. Что? Нет! Ни-когда! Только самую малость, потреблять – потребляй, но культурно – вот наш девиз и лозунг боевой! Что? Ошибочный? Не знаю, вам, конечно, виднее. Продолжим? Ну, поехали! Комплекс этот еще годов как пять, а то и поболе, все отгрохать собирались. Нужнейшее дело, это вы мне поверьте, нужное и полезное! Только я к нему, как руль от вашего «Москвича» к моей кобыле Фроське. Я помню, по… А ежели кто говорит, что я этих зеленых тварей видал, так все врут! К нам зеленые и в гражданскую не забредали! От нас, как еще граф Толстой писывал, хоть три года в какую сторону скачи, а ни хрена нидокудова не доскачешь! Во-о! Я вот когда в городе лежал, на поправке, тоисть, вот там – скока хошь! Тама в одной нашей палате тока их штук шесть по стенам прыгало, а то и двенадцать. И все как ни на есть – зеленые! Тут врать не буду, чего есть, того скрывать не стану. Но это в городе, а у нас тихо. Вы Гришку ловите! Ежели у кого и был уговор с зелеными, так это у него гада! О чем это я? Вот только обидно – за что Курымом прозвали, а? Ну за что?! Я не знаю, вы не знаете, а кто знать обязан?! Во-о – вопрос, вопросите! И не в этом дело, а только люди они зря не скажут, А вы слушайте дальше… Тоисть как это? Да я в один миг, вы только записывайте. Все как на духу, я тут с рождения самого, безвылазно, старожил я тут, кто лучше меня… До следующего разу? Ну, как знаете, вам оно, конечно, виднее, только… Все, молчу. Ну так, значит, я пошел? Пошел, стало быть? Ну, прощевайте тогда, гражданин следователь, хе-хе, извиняюсь тоисть, товарищ начальник, пока, значит!

Жена Курыма, Мария Тимофеевна, там же:

– Вы ему делов-то не шейте! Сторонний он тута человек. Третью неделю не просыхает, но смирный, аккуратный. Вы свово председателя ловите, нечего безвинных тягать. Мой Иван федорыч в бригадирах тогда не ходил, его за пьянку-то с должности разов шесть сшибали. А что пьет – сами разберемся, накажем и вкатим куда следоват! А вас не касаемо, не пугайте! Тоже мне, благодетели. Оставьте-ка его в покое подобру-поздорову, нето не погляжу, что из города начальство – и на вас управа найдется! Думаете, коль деревня – так не ухо, не рыло?! Ошибаетесь очень, гражданин следователь… Чего? Как сказала, так и повторю – граж-да-нин! Не трожьте Ивана! Как это – и не собираетесь? А чего волынку развели? Молчите?! Вам козел отпущения нужон, стрелошник?! Считайте, что на этот раз мимо проскочили. Чего? И пойду! Пойду, тока и повыше вас начальствие сыщется. Чего? Доброго здравьичка, гражданин… Чего? И вам того же желаю! А то больно дерганные все… ага, покедова!

Из рапорта:

«…К дознанию приступил. Опрос первой группы свидетелей к прояснению дела не привел. Считаю необходимым срочное задержание бывшего директора совхоза „Вперёд!“ для выяснения обстоятельств… Прошу разрешения задержаться в с. Чугунки еще на два дня. Старший следователь С. Т. Серегин».

Семен Никифорович Грибов, инженер, Москва:

– Я вас внимательно слушаю… Ах вы меня, понял. Кирилл Сергеевич мой друг, один из самых, можно сказать, близких, со студенческой скамьи мы с ним… Ему? О чем? Не понял, ах об этих самых Чугунках? Ну как же, говорил. Да вы знаете, так, между делом, в шутку. Сидели мы… что? Понятно. Он замначальника управления. Да, в министерстве, чем-то там по сельскому хозяйству заправляет, я как-то и не пытался вникать, сами понимаете, в дружеском кругу тем хватает. Да и про тот случай я ему как про курьез рассказал… Да что вы говорите? И большое хищение? Да-а, кто бы мог подумать! А ведь представлялось – так себе, пустяки, шуточки. Это надо же! Как оказался? Да отдыхали мы там с женой – с финансами в этом году не рассчитали, да и стенку новую купили, вот потому и решили: подешевле чтобы – к родственникам в деревню… Что? Нет, родственники ее… А вы, надеюсь, на работу сообщать не будете? Ах вот что! Нет, мне по роду службы верить в такие вещи не положено. Там разберутся, вы понимаете? Нет?! Да ну что вы! Какая банда! Какая мафия! Да разве будет преступная группа маскироваться под этих… Хотя, чего только не бывает на белом свете, ведь им перебросить к себе на другой конец Галактики какой-то там… да им же раз плюнуть! Впрочем, в таких вещах нам, мелким сошкам, разбираться не положено. Вот поступит указание сверху, с визами, со сроками, чтоб по плану все – тогда составим соответствующую документацию и приступим. К чему? А к чему скажут, к тому и приступим! Но если не для протокола – скажу: слаб человечишка еще, слаб и ничтожен, и коли там кто-то есть, не дай Бог, конечно, то лучше нам всем молчком, тихохонько, будто не видим ничего и не слышим, авось и пронесет! Ведь если б они нас за горло хотели бы, так мы и не пикнули, так-то! Не верю? А кто говорит, что верю?! Ни в коем случае! Вот будет указание, тогда поверим!

Снова Коровин, он же Курым:

– Вы на супругу мою не обижайтесь – с норовом баба. Да чего с нее взять – они щас все такие. Не обижаетесь? Вот и ладненько! А я, прям-таки, изволновался весь, ведь ежели не остановишь, она такого наплетет-накрутит! И сама после совестится, да-а. Сладу нет! Вы бы ее, того, суток на пятнадцать, а? Чтоб общественность продыхнула малость. Что? Не-е, я человек серьезный. Щас все по порядку, только один вопросик. Можно? А вот почему, товарищ следователь, эти… ну те, кто… скажем, в районе, ну вы понимаете, – ведь не может быть, чтоб не знали, кто за что отвечает? Ах, в другом месте. Стало быть, по заслугам все? Это хорошо. А нас, стало быть, просто так, мол, для сведения чтоб? Лады. Только какие мы очевидцы? Не понимаю! Да вы не сомневайтесь, я нынче в форме – все как есть выложу. Значит, приехал к нам, тоисть не к нам, а к Фоминым, соседям нашим, из городу Семен этот, с бабой своей. С виду человек как человек – руки-ноги на месте, немолодой – лысина с полстола вашего, здоровый… И на тебе – день проходит, другой, третий – а он сухой, трезвый тоисть, так, что абсолютно! В отпуску, это я разобрало: нет, думаю, я тебя, доцент, насквозь вижу – хочется тяпнуть, ой как хочется, да, видать, жена. Только, думаю, мы это дело обойдем – на то у человека и голова. Издалека стал подъезжать: то поздоровкаюсь лишний раз, то спрошу у Фоминых чего для козяиства, а сам – то да се. Короче, столковались мы с Семеном этим, доцентом или инженером – не разбираюсь я, и пару раз даже в чайной по красненькому вдарили. Он мне про город, я ему, стало быть. про деревню. про совхоз наш. Все очень ладненько. Ну и предложил я ему: поехали, дескать, комплекс наш поглядишь?! Вам-то я скажу – для отводу глаз все это было, да просто душа на простор рвалась, подальше от жен этих! И для его бабы причина: мол, хочет, городской человек, инженер все ж таки, с комплексом животноводческим ознакомиться, знаете, с этаким комплексом-гигантом, как по телевизору говорят, промышленным центром животноводства. Что? Знали, как же не знать, не первый год в селе-то. Но ведь я говорю, зацепочка нужна была. И кто думал, что этот Семен настырный такой… Да я ж разве и сам-то верил, разве ж брал в понимание, что эти, которые на комплексе безобразить начнут?! Ведь у нас как? У нас везде и завсегда порядок, и чтоб ни-ни! Ты хошь зеленый, хошь лиловый в яблоках, а коли нажрался… пардон, стало быть, коли перебрал малость, так иди себе по струнке и никого не трожь! У нас народец-то смиренный, тихий, но ежели заведешь, так… Что? Да никто ему не говорил ни хрена! Ведь дело такое, что не поверит никто, тут самому надо видеть, своими гляделками-то! Чего-о?! А и то, правда, правда ваша, гражданин… я вот о ту пору промеж его так и прошел! А ведь я ему говорю: «Стой, гад, стрелять буду!» Тока ведь мне стрелять-то не из чего! Ну а как пошел, так насквозь и прошел. Оглядываюсь – а его и нету! Улетел уже! А откуда я знаю – куда?! Раз с Луны, значит, на Луну и улетел! Чего?! Так тож не зеленый был! То был бледный как поганка лесная! Но натуральный! Тут врать не стану – как в натуре, похож! Я такого лет аж десять еще назад на картинке в какой-то книжке видал. Так что – он! Вот я и подумал: а не Григорий ли это замаскированный, председатель, тоисть? Я б его на вилы взял, дак вил-то у меня нету. Можно было бутылем садануть по кумполу… Но ведь жалко же, гражданин… ой, прошу прощеныща, товарищ вы наш дорогой, жалко бутылем-то, у меня там еще на донышке чуток плескался. Но вы это дело бросьте, не путайтесь! Тут не с наганом и протоколом надо, а с крестным знамением да святой водой, говорят еще – осиновый кол помогает… Чего это вы пишете-то?! Не надо! Вы лучше про Семена пишите да про Гришку-председателя! А про эти шуры-муры не надо! Мне хоть кто, хоть ты шайка-лейка, хоть гангстеры с Америки, хоть с Луны делегация, нам мешаться не след! Ведь кого резать станут да утюгами жечь? Кого, я спрашиваю?! То-то, у кого язык длинный! А мы передовики, нам болтать лишнего не положено! Наше дело механизацию труда подымать и гнаться за кем укажут по части надоев! Так-то! А с Семеном этим, лысым, мы и поехали. Но не сразу!

Грибов, там же, в Москве:

– Если бы не сосед мой заводной, так и не видать бы этого безобразия. Вот чудной мужик попался! Мне б на бережочке с удочкой посиживать, а он заладил свое, как пластинка заевшая: мол, поехали, комплекс, комплекс, комплекс, современное производство… И все говорил, дескать, одного жаль – ехать далековато, глядишь, целый день уйдет. Ну и допек наконец. И откуда у меня интерес какой-то появился, я ведь от сельского хозяйства, чего скрывать, далек очень, но так получилось… Договорились, собрались, а на следующее утро, спозаранку, сосед мой на мотоцикле подкатил. Жена с собой провизии собрала, проводила. Поехали. Только ехать нам долго не пришлось – сразу же за околицей у стожков останавливает он мотоцикл и говорит: мол, перед дальней дорогой перекусить не помешает. А сам достает из ватника бутыль с самогоном. Я не слишком пространно? Нет? Ну так вот…

Виталий Кузьмич Сенной, зоотехник Чугунки:

– Извините, все дело в том, что накануне Курым, то есть Коровин, бригадир бывший, в очередном мероприятии не участвовал. Каком? Знаете, у нас так повелось, что после сева или еще какой ударной работы премию дают. Жены, конечно, денег этих и в глаза не видят, не в том суть, традиция, знаете ли, даже саму премию не иначе как «на пропой» называют. Я, когда сюда попал, тоже удивлялся. Потом привык. Ну, а как премия, так сразу после работы, хм-м-мэ, – мероприятие. Вот и в этот раз… или не надо об этом? Надо? Ну тогда я дальше, а то вроде бестолковщина какая-то получается. Да чего там, если б не было мероприятия в предыдущий вечер, я б ни за что не попал в компанию с Коровиным. Но уж так получилось, что утром я оказался в том самом стожке, где они первый привал устроили, ну и понеслось…

Мария Коровина, там же:

– Вы уж зла не держите на меня, товарищ начальник, я от сердца, не просто так. Только зачем мешать мово Иван Федорыча со всей этой компанией хулиганской! Он даже если примет чуток и поболе, так смирнее ягненка, только песни поет, да и то вполголоса, чтоб не потревожить кого. Что? Знаю, знаю надоела вам со своей болтовней бабской. Только и те, другие, не лучше. Вот вы послушайте да запишите, как они тут работают. Намедни, как раз до поездки Ивана на комплекс, пропойные деньги, что за ударный труд дают, наши мужики по ветру пускали. У кого хотите спросите! С полудня в дымину все как один, а к вечеру, как стемнело, значит, понесла их нелегкая на кладбище – так там такой мордобой устроили, что, прости господи, перед усопшими стыдно! Мой Иван их разнимать бегал, а сам ни-ни: ни стопочки, ни глоточка! Так ему самому накостыляли! Особливо зоотэхник наш, Кузьмич, уж не знаю, за что отчеством кличут – шалопуту едва под тридцать, а и он туда же – ни одной премии не пропустит. А с налитых глаз больно свиреп бывает, под руку не попадайся! Да и вообще, дурной он, вот что я скажу, дурной. Только не в этом дело. Иван-то прибежал, с фингалиной, правда, под глазом, но тверезый, молодцом. А вот сейчас разобъясню – к чему это развела так длинно. Вы сами только прикиньте – каких ему, Ивану, трудов стоило в празднике себе отказать? А он смог, пересилил себя. А все потому как совесть у него. Ежели б не он, так и по сей день никто б ни сном, ни чохом не ведал о комплексе этом. Ведь Иван-то не зря повез туда инженерика московского, не зря! А потому как не мог он терпеть безобразия в совхозе родном! Вы это у себя в блокнотике-то отметьте. Ежели б не он!.. Что? Да на моем веку восемь председателев, или, как их там, директоров этих, сменилось. Неспроста все! Как машину-то себе наживут, да мебеля, да одежды ворох, да еще кой-чего – так и поминай как звали, тю-тю! Чего? Это я к тому, что город-то далеко, а они тута, поди-ка, попробуй, спроси с них! Такого смельчака поискать придеться. А вот Иван мой нашелся, первый, поборол себя, преодолел, одно слово – подвижник! Он их всех на чистую воду, вы не смотрите, что смиренный такой. Чего? Ага, все, как ни на есть, правда святая. А вот скажите, товарищ следователь, ему этот поступок-то благородный зачтется, а? Чего? Ну, потом так потом… А мужики те после побоища кладбищенского всюю-то ночь по деревне плясали да песни горлопанили, мирились, значит. Только под утро и смолкнули, родимые, чтоб им околеть. А вы слушайте, я уж кончу сейчас. Понятно. Вы уж расстарайтесь – хоть одного, хоть Гришку-председателя словите, доколь же можно. Ладно? Чего? Пошла, пошла я. Еще раз прощеньица просим, будьте здоровеньки, товарищ начальник, до доброго свиданьица, а ежели я вам… так завсегда!

Снова Грибов:

– И тут из стога самое натуральное пугало вылезает: глаз не видно, на голове такой же стог, только поменьше, руки-ноги трясутся. Коровин даже позеленел весь, стакан в руке ходуном ходит, по лбу пот катит. Но быстро опомнился и говорит: мол, думал, до горячки допился! Это он под нос себе, а потом уже мне: «Так то ж зоотэхник наш, Кузьмич!» А Кузьмич этот, парень еще совсем, отряхивается, мычит, руками ворот рвет, а сам с бутыли глаз не сводит… Что? Да нет, он, по-моему, к делу отношения не имеет, это я так вспомнил, для связки, знаете ли, память – собьешься когда, путать начинаешь, а тут серьезный факт, хочется, чтоб все объективно было. Можно? Тут, конечно, и я слабину дал, поддался уговорам – выпили мы ту бутыль, для зачину, как Коровин приговаривал. Здесь и Кузьмич на человека стал похож, заговорил членораздельно. А я им про комплекс: дескать, поехали, раз собрались! Вот и поехали – Кузьмич в коляске, как ослабленный, ну а я на багажнике. Только до комплекса оказалось еще ох как далеко!

Районная газета «Заря»:

«… нет ничего удивительного, что неопознанные летающие объекты посетили наконец-то после долгого пребывания в местах экзотических и удаленных, и наш район. Ведь как известно, район находится по основным показателям на одном из первых мест в области… Не ускользнули пришельцы и от пытливого взгляда юных натуралистов восемнадцатой младшей школы. Мы приводим отрывок из беседы нашего корреспондента с одним из очевидцев-юннатов:

– Вова, так кто же все-таки это был? Припомни хорошенечко, и знай, от твоих слов судьба всего человечества зависит. Ну?!

– Это были они.

– Точно они?

– Точно!

У нас нет основания сомневаться в правдивости показаний пионера, отличника, общественника. И это лишь одно из множества свидетельств. Да, мы можем сказать прямо – свершилось! Человечество тысячелетиями ждало этой встречи! Распахнем же свои гостеприимные объятия пришельцам из глубин Вселенной и явим им наше традиционное и хлебосольное радушие! И если в Филадельфии и на Багамах для посланцев доброй воли из иных миров не нашлось места, то наш район, получивший в позапрошлом году переходящее знамя, не ударит в грязь лицом и протянет руку дружбы братьям по разуму! Ознаменуем же долгожданную встречу ударным трудом на полях, в цехах и лабораториях, соберем небывалый урожай и установим невиданные рекорды! Труженики Земли – Путникам Вселенной!»

Курым:

– Я их еще тогда разглядел! Чего?! Да точняк, вот как вас видал! Стоит один и меня пальцем манит. А палец – как хобот у слона, тока поменьше малость. Буркалы навыкате, сам дрожит, переливается, трясется… Я Семену в бок кулаком, дескать, гляди, вот они, объявляются, а на ухо: давай, говорю, окружать! Будем, говорю, брать живьем! А зоотэхник наш, Кузьмич, тоисть, его за рукав тянет и мычит, дескать, тоже вижу! Я это так понимаю! Ну он-то ладно, он еще со вчерашнего окоселый, а после бутыля и вовсе поплыл. Но я ж тверезый, как стекло! Я ему по кумполу, Кузьмичу, тоисть, и в коляску! А сам каменюку поднял, да как в его брошу, в зеленого! Не поверите, гражданин… И камень насквозь прошел! Это ж неспроста! Это ж не бывает так, чтоб случайно?! И я тодысь прошел, и камень пролетел! И все мне стало ясно как белым днем – есть, думаю, ты, падла! есть, существуешь! Ведь совпадений же не могет быть, так?! Ну и я на него с кулаками, с матом, с ором! И что ты думаешь, подтвердилось! Живой! Настоящий! Я на него, а он от меня в две стороны! Прям разорвался на две полы, да как сиганет – и туда, и сюда! Я Семену кричу: «Лови! Держи! Хватай!» А он стоит олухом, даром, что городской! Так и упустил. Ну ладно, я долгото не печалюсь. Покряхтел, покряхтел, сам за руль – и тока пыль столбом! А этот, Сема-то, еще ехать со мной боялся! Я его спрашиваю: «Ты чего?!» А он жмется, косится. Ну я и скумекал – не меня ты боишься, а этих, трясущихся, меня чего бояться-то?! Во как бывает! Значит, видал! А ведь молчит, рта раскрыть боится! Да кончай ты уже писать, загубить, что ль, всюю семью мою удумал?! Чего-о?! Да ладно уж, пиши – теперь беды не миновать! Я те точно скажу, нашенские-то мужики почитай все их видали, а они народ матерый, дошлый, они врать не станут, это тебе не городские!

Зоотехник Кузьмич:

– Не хотел говорить, но от себя, видно, не уйдешь. Я вам все как есть расскажу, но убедительно прошу – ни имен, ни фамилий, ни прозвищ не надо, узнают – мне не жить! Что? Нет, не преувеличиваю! Все крайне серьезно. За мной уже давно следят… А-а, была не была! Мы бутыль-то Курымову тогда распили. Ну и у меня в мозгах просветлело сразу. Они думали, я отрубался, увял! Нет уж! Я только в себя и пришел тогда. Но вида не подаю! И вот… вы слушайте, только я последний-то слоток проглотил, как гляжу, вылезает из-за мотоциклега – зеленый, трясущийся, а сам по земле стелется, переливается, вот-вот подберется. Не-ет, шалишь! Я глазато прикрыл, дескать, ничего не вижу, ничего не понимаю! А сам в щелку глажу. А они с Курымом шепчутся, и с городским этим, облезлым. Пошептались, пошептались, сговорились, видать! Что? Да нет, вы слушайте, все так и было, с места не сойти! Тут Курым с облезлым и побежали в тарелку… Как? Была, конечно, была! Я ее как ваш стол видел, вот, рядом! Только зачем, думаю, им тарелка, чего они на ней воровать собираются? Что?! А для чего ж еще?! Тут всякий, у кого чего есть, на том и тащит-тянет! И эти не дурнее! Только они влезли, тарелка-то и растворилась… Я думаю, на комплекс, куда еще! А зеленый меня кулаком по голове – как даст. И в коляску! Тут еще один подскакивает, и сверху. А первый-то – за руль, и газу! Что мне делать – дежу, притворяюсь упившимся, а сам как вчера родился, только в башке пусто и гудкт. Тут мы и взлетели…

Следователь Серегин, по телефону из главной усадьбы совхоза «Вперед»:

– Сидоров? Не слышу! Чего?! И тебе привет. Ну чего там? Ни хрена?! А у меня карусель сплошная, я уже осатанел от всех этих Курымов и Кузьмичей, не иначе как в психушку мечу! А по делу – ноль! Не-ет, тут пускай особая комиссия узелки распутывает, тут, похоже, не по нашему ведомству… Чего?! Не слышу! Григорий где?! Не сбегал?! Да ведь розыск объявлен! Да что ты говоришь! На Енисее?! Прорабом?! А зеленые где?! Тьфу ты, заболтался! Да откуда тебе знать! Не-ет, старина, тут дела поважнее, это тебе не за карманниками бегать, тут мы на такие сферы выходим, что аж дух захватывает! Это, брат, уже не международная мафия, а межпла… Ладно, я тебе потом расскажу, если, конечно, цел буду! Меня тут местные мужички каждый вечер с собой берут… Куда?! В засаду! А ты думал! И я по-перву ни черта не видал! А со второй недели… Чего говоришь? Да я про эти мелочи и думать забыл! То же мне, хищение! Да где у нас хищений нету! Тут целый комплекс… Ну ладно, не веришь – не надо! Мне в засаду пора! Мужики ждут! Им одним не осилить, то есть, это, не уследить! Ну давай!

Дед Гараська, хуторок за Чугунками:

– А ты слухай и не встревай, куда нипопадя! Мене с того году девятый десяток пойдет, я, паря, и не таких видывал. А не хошь – вот те бог, вот порог, усек? Я завсегда тута живу, а все про всех знаю. Не чиплялся бы ты к людям-то без нужды! Чего? Да я и не обижаюсь. Ну вот скажи – и чем это оне тебе досадили? Ты, паря, погляди-кось лучше, какой Гришка-директор себе домину отгрохал. А-а?! Так у его шабашники из городу полгода пупы драли. А ты – Курым, Кузьмич! Чего?! Это он для тебе, паря, Коровин, а для мене – Курым, вот и разговор весь. Не хошь – не слухай! Ранехонько за компликс ентот взялися-то, поперву за человека бы надоть. Вот тако тебе мое слово. А ты смекай! У нас присказка така есть: по ленивой сохе урожаю не будет! Чегось? Щас поймешь! Это када день светлый по тринадцать часов, дык то ленивая соха – сей не сей, хоть в самыя передовики заделайся, а урожаю-то, хлебушка не дождешьси. А када денечек за четырнадцать часиков перевалит, дык то – резвая соха, можно и за дело браться. Не понял – к чему? А к тому. паря, кумекать надоть – всему свой черед. Ты вить небось думашь – старый пень, плетет что ни попадя, да? А я те скажу – не с компликсов начинать-то надо, а с тех, паря, кому их делать поведено. Сам понимать, я не про работяг, те сварганят… Слухай, слухай! Чего-чего? Как это не знали?! Все знали, одним миром живем, паря, это не у тебя в городе. А Курым, Кузьмич и ентот городской щуплый в самый раз в тот день ко мне и подкатили. Мечи, говорят, дед Гараська, карасей с печи на стол! Ну я, понятно дело, гостю рад – старуху в погреб за самогоном. Ты не гляди, что я сморчком таким, я ежели чего – наравне с молодыми замогу! Вот и уговорили мы за беседушкой четверть…

Центральная газета «Вечерняя правда»:

«С каждым днем, с каждым часом поступает все больше и больше абсолютно достоверных сообщений из Совхозовпередовского района. Неужели грядет разгадка тайны века? Неужели мы на пороге контакта с инопланетным Разумом? Да, похоже, это именно так! Сотни очевидцев, их зарисовки, рассказы, фотографии неопознанных объектов, обгорелые пятна на месте посадок, десятки неопровержимых улик… Даже если все они окажутся не совсем объективными, то исчезновение гигантского суперкомплекса, существование которого реально подтверждено во всех документах и отчетах, этого первенца индустриального отечественного животноводства. не объяснимо! Наша цивилизация пока еще не создала достаточно надежных средств, которые могли бы переместить многомиллионное гигантское сооружение, не оставив практически и следа на месте его пребывания! Тут и скептикам пора призадуматься. Только исчезновения океанских лайнеров и эскадрилий самолетов в районе Бермудского треугольника может сравниться по масштабности с похищением пришельцами супергиганта отечественного животноводства… в район высадки инопланетян начинаются массовые паломничества советских и зарубежных туристов. Есть над чем задуматься служителям нашего ненавязчивого сервиса. Впрочем, они уже опоздали, одна из ведущих мадлайзийских фирм предложила продать ей весь район с окрестностями – в местных советах идут бурные дебаты, сторонники прогрессивного сотрудничества и международного разделения труда, судя по всему, одерживают верх! Мы рады приветствовать мадлайзийских друзей на нашей щедрой земле! Наш соотечественник из-за океана, известный скульптор Арнольд Малознакомый, предлагает бесплатный проект для установления в месте высадки пришельцев за счет совхоза „Вперед!“ полуторакилометровой памятной стеллы. Посельчане с радостью и благодарностью примут этот щедрый подарок! Мы все низко кланяемся нашему прославленному земляку! Да, давно пора вливаться в международное сотрудничество и выходить на межпланетный уровень…»

Зоотехник Кузьмич:

– …а спланировали мы прямиком на полянку, там еще хуторок такой, и дед Гараська живет, то ли партизан бывший, то ли петлюровец какой, никто не помнит, короче, в гражданскую сабелькой помахал вволю, народцу покрушил – и не счесть, крутой стариканище! Хотите верьте, хотите нет, а я сразу приметил – дело неладное! Недаром про деда Гараську говаривали, что с нечистой силой водится! Народ, он врать не будет! Чего?! Корв Є вапбҐвбпоче, спланировали мы у самых ворот, стоим… А я опять глаз приоткрыл – мать честная, призраки эти зеленые-то уже обратно перекинулись, заместо их на мотоциклете Курым и городской облезлый сидят! Я если раньше и сомневался в чем, думал, мерещится, или сам чего понапутал, так теперь усек – все точно! сговор у них, одна банда! Судите сами все честные мужики где были до того, а? Не знает?! На кладбище, в засаде! Все, в ком совесть еще жива была, пропойные деньги собрались сообща пропивать! А эти?! То-то и оно! Пишите, пишите… Чего это у вас рука так трясется? Может, самокрутку? У меня всегда с собою… Ну вот, дело житейское, теперь-то полегчало, а? Да мы теперь с вами как комиссар Мегрэ со своим любимым помощничком, мы ж все тут пораспутаем, всех на чистую воду! Чего?! А-а, вот и смотрю я по сторонам-то, а кругом пусто и темно, и дверь в Гараськину избу… Я-то еще постоял, постоял, да и зашел… А там! Не поверишь, Сергей Тимофеич, ни за что не поверишь, Серега! Давай еще по чутку, а? Ну давай! Твое здоровье! И-эх, зараза! Как водичка льется, никакого вкуса, я так думаю, разбавляют, а, Серенька?! Чего?! Ну лады, по порядку… Захожу, а там темень несусветная и лучина горит! Стол темный, низкий, выскобленный. А образов-то в углу и нету! Я сразу и смекнул, что к чему. Поворачиваюсь, а за столом сидит дед Гараська, как есть, в скафандре и шлеме на башке. А рядом, рядком-то, двое зеленых один другого страшнее. Тот, что слева, в фуфайке, по-вашему, в телогрейке, а справа который – облезлый какой-то и в очках. Но зеленые! Глазища – во! Носяры – во! На лапах по семь пальцев… а может, и по восемь. Сидят, значит, выпивают, и на меня буркалы пялют! А у меня – пот по спине, стою – ни жив, ни мертв! Тут мне Гараська и говорит, эдак глухо, из-под шлема, коль оклемался, Кузьмич, так садись с нами! А сам крышечку сверху, что на шлеме-то отвернул, взял двумя руками четверть целую, да и вылил себе в шлем. И рот разинул, сосет, значит! Я гляжу – точно! уровень-то самогона в шлеме этом прозрачном все падает да падает, пока до самого донышка не дошло, пока все, значит, не вылакал! Ну, вот ты и выдал себя с головой, думаю, нашенские разве так пьют?! Никогда! Точно, пришелец! Деда Гараську убил, труп в погребе сховал, а сам со своими злыднями за столом сидит! А он будто мысли мои прочитал и говорит под нос: «Кузьмича – в подпол! Пущай охолонется малость!» Во как! Ну тут-то я и вырубился! И ничего на пользу страны и государства от злоумышленных рож так и не выведал… Ну чего, вздрогнули, что ль! А-ах! Хорошо пошла!

Грибов, в Москве:

– А я выступаю за международные связи! Целиком и полностью приветствую, разделяю во всем… В чем? А в чем надо, в том и разделяю! Мы завсегда, как выражался мой сельский друг Курым, одобрям! Сам? Самто?! Нет, не видал! Но местные видали. Они в ту ночь, когда кладбищенское побоище было, чуть не уловили двоих зеленых – промеж могил мотались. Что? А где ж им еще прятаться, они выбирают самые безлюдные места! Да вы не беспокойтесь, там сейчас тихо. Я ведь когда отбывал, как раз и приезжала делегация с сопредседателем Нижней Мадлайзии, запамятовал, как звали-то его, ну да неважно, вы должны знать. Так вот, они совместно и план приняли к исполнению – чтобы в народе беспокойства не было, кладбище то к майским праздникам заасфальтировать и сверху клуб-дискотеку для сельской молодежи, для культурного времяпровождения! Мы с Курымом – одобрям! И народ вышел с лозунгами в поддержку, делегацию хлебом-солью встретил и проводил, пирогов им в дорогу напекли. Было недовольство поначалу, было, чего скрывать… у них нравы свои, к нашим нецивилизованным местам непригодные пока, до развития, то есть, нашего. Они в план-то застройки рядом с клубом-дискотекой публичный дом вписали. Ну и деревенские бабы, особенно старухи, манифестацию устроили, а Курымова жена так и голодовку даже на крыльце дирекции совхоза! Но как им партнеры по совладению землями и угодьями рассказали, что в бордель-то будут пускать только за валюту, туриста привозного, так они тут же и поуспокоились все, разошлись – и впрямь, ну откуда у их мужиков доллары и франки?! Сотрудничество и разделение труда – большое дело! Это их изнеженные туристы пускай в борделях разлагаются, а наш мужик – он в поле должен, землю подымать! Не-ет, туристы, конечно, не из-за баб приезжают, им пришельцев подавай, экзотику! А бабы на подхвате, в обслуге. Вот от Курыма, то есть, от бывшего бригадира Коровина Ивана Федоровича, письмецо на днях получил. Так он пишет, что предприимчивые мадлайзийцы и мужиков наших неграмотных и неспособных к делу приставили, да! Они сейчас вроде сталкеров, смотрели фильм-то?! Нет?! Они сейчас туристов в зону водят! Да не в ту зону, о какой вы подумали, там у них лагерей и профилакториев нет! В зону высадки! Вот! А зоотехник Кузьмич пропал! Только теперь все это не нашего ума дело! Теперь это надо с ихним представительством в Москве выяснять… Мне? А кто ж мне визу выдаст туда! У меня конвертируемой валюты не имеется!

Курым:

– … так и просидели у деда Гараськи, значит, почти до вечеру! Уж темнеть начинало! Славненько так посидели! Тока Кузьмич всю беседу портил! Все вылазил из-под стола, а потом и из подполу, да ловил кого-то по избе! Бегал, гонялся, руками махал! Я ему – Кузьмич, едрена-матрена, да тут же нету никого, они ж все там остались, на дворе! Да еще у комплексу! А тут нету! А он все норовил деда Гараську за грудки схватить, все допытывал, на какую державу он, значит, работает! А опосля взял бутыль из-под бормотухи, как закричит: «Я те шлем-то раскурочу!» И по кумполу деда! Тока ведь того и шашкой не возьмешь, он мужик тертый. Он Кузьмича разом угомонил и опять в подпол на прихождение в чувства! А Семен-то этот, сам лыка не вяжет, весь зеленый сидит, не хуже пришлецов, а туда же – поехали, мол, да поехали! Всю беседу задушевную спортил! Поехали комплекс, значит, смотреть! Привязался, сладу с ним никакого! Сергей Тимофеевич, вдруг сердешный, ну ты мне-то веришь, а?! Мы ж с тобой не одну бутылянку в разговорах опустошили, знаем друг друга, знаем и уважаем! Ну я ж ему от всего сердца, от всей души, начистоту – Сема, мать твою перемать, да какой там к хрену комплекс! ты же, говорю, здоровенный мужичина, вон лысый весь уже, а без понятию! да там, говорю, отродясь ничего не бывало! два кола да яма, вот тебе и весь комплекс! Чего?! Да пиши уж теперь всю правду, Серега! Нам кого прикрывать?! Некого! Всее начальствие разбежалось! А мы отчеты и справки не составляли! Да и кому они на хрен сейчас нужны! Бона, вчерась наезжал нашенский сопредседатель зоны, да ты его ж знаешь, он же из тутошних, бывший председатель, его тсперича Григорий-сан кличут… Чего? Ну у них так заведено! Не нам их ихним обычаям обучать! Наше с тобой дело сейчас по стакашку, чтоб внутрях все пело! А там разберутся кому надо! Я вона седни трех туристов-буржуинов по всему-то лесу мотал, головешки им показывал, следы, стало быть, посещения! Ну ты сам подумай, дурья башка, ну ежели бы не было никого, ну за каким бы они хреном приезжать бы стали?! Есть, Серега, есть! И ты обязательно увидишь! Ну, тяпнем по чутку!

Мария Тимофеевна, жена Курыма, село Чугунки Мадлайзийской свободной зоны:

– Здрасьте, товарищ следователь! Да вы никак спите? Чегой-то с вами?! Устали, небось?! Да-а, все работаете, работаете, ловите жуликов проклятущих нам на радость… Ой, да вы не падайте, ну чего это вы! Я ж по делу! Чего деется на селе-то! Ищо никогда такой райской житухи не было, эй, не слышите, что ль?! Вот я и говорю! Эти наши благодетели-то понавезли товару, хоть задницей ешь! Бабы с ума посходили! И без очередей! Развалом! Бери, чего удумается! Жаль рубли наши деревянные не берут ни в какую, но это не беда! Вот ведь умные! Вот ведь дошлые! Такие завсегда человеку помогут, даже голи самой перекатной! Чегой-то?! Да нет, у них там автобусики такие, заходишь, двести граммов сдал – тебе талончик, еще двести – еще талончик! Чего-чего?! Не мочи же! Но я вам скажу работают аккуратно, чистенько, без боли, все по-ихнему, по-цивилизованному! А мужики третий день от радости пляшут по всему селу, горлопанют, ой-ей-ей! Благодетели-то им третьего дня пять рефрижераторов самой ядреной бормотени прикатили! По бомбе каждому для затравки бесплатно! А потом – только успевай получать: сто грамм – бутылек! еще сто еще бутылек! Праздник на селе, милай наш! И не знали, что до коммунизму-то доживем! Вот, дожили! Да чегой-то ты все со стула сползаешь, милай?! Ты сиди, тебе не положено. Я понимаю, что с устатку, служба такая! Вот оно как! Я тебя все спросить хотела, мому Ивану Федорычу за раскрытие чего будет-то – премия, аль грамота?! Как чего? А кто про комплекс-то тебе доложил, что его и строить-то не начинали, что все на бумажках только и было, ай?! Это все он, все его заслуга! Такой мимо не пройдет, такому до всего заботушка есть, своя, кровная… Ой, сказала да и вспомнила не к месту! Всем-то в пользу идет, а мому Ванюше – ну хучь плачь! другие-то розовеют, наливаются, сосед вона аж свекольный ходит, а мой позеленел совсем! Может, его эти пришельцы обкрутили и сглазили, а?! А ведь какой мужик, где непорядок, он тама первый, на себя берет, не дожидается! Совесть он наша и честь! Ты б отписал, что ли, чтоб ему на родине, тоисть, тута, в Чуганках, бронзовый бюст поставили, а? Как за что?! А где ты у нас героя лучше найдешь?! Нет, ты пиши! А там как решат. Хотя… мене тут давеча наш председатель бывший, ну ты ведь знаешь, Григорий-сан, сказанул, что, дескать, теперя все те порядочки на нас не распространяются. Только я не поняла, ой, бестолковая же баба! Да и как его поймешь-то ведь совсем Гришка ополоумел, он ведь теперя с таким японским акцентом говорит… каким-каким? а я и говорю, мадлайзииским! Что его ни разберешь, самурая проклятущего. Только я тебе вот чего скажу, милай, он ведь и этих обкрадет, да-а, обкрадет и сбежит опять на Енисей, аль куда подалее! Ой, жалко, мадлазайцы-то эти – маленькие, приветливые, все улыбаются. Обкрадет он их, супостат! Ой, гляди-кось, да не туда, не в печку! Гляди в окно – нет, они нас точно просветят, уму-разуму научут, это ж культура, цивилизация! Вона еще фургон водяры пригнали. Спасители! Ну я пошла!.. постой, милай! Так я ж тебе про главное-то забыла! Да ты с полу-то поднимися, Сергей Тимофеич, неудобно ж на полу-то писать! Ну ладно, слушай! Вот все бабы языками мололи: пропал наш красавчик, пропал зоотэхник Кузьмич, украли пришельцы Кузьмича… балаболки чертовы! Объявился родимый, объявился-я!!! Утресь по лесу иду, через лог, что у Краюхина, срезать, стало быть, решила, так до дому быстрей, от сестры я шла, с обновкой к ней ходила, похвастаться… И вдруг из бурелома леший, вылазит, я в крик! А он на меня! Медведь не медведь, и на человека не похож! Это ж я потом разглядела – мужик какой-то, одичалый, обросший, глазища ненормальные, в фуфайке на голо тело, в сапожищах наперекосяк, а на голове… Ой, не поверишь, на голове-то у него – банка аж десятилитровая, стеклянная! Ну, думаю, прости Господи, Матерь Божия и Никола Заступник! Это ж – пришлец! Зеленющий, как и сказывали, чистый огурец! Вот щас хапнет, в мешок-то посадит и уволокет на небо. А мне там несподручно, у меня тут корова недоена со вчерашнего! Я его перекрестила, кричу: «Изыди, дорогой ты наш брат по разуму! Тута своих хватает! Изыди к едрене фене! Не то осиновым колом перекрещу!» А у самойто ни кола, ни ладанки! А он на меня корягой машет, бурчит, мычит, грозится чегой-то, а потом корягу эту к плечу приставил и говорит: «Испепелю в угли! Как посмела на инопланетную базу прийти?!» И матом, матом! Я тогда-то и признала только, за голову схватилась, батюшки-светы! Да это ж зоотэхник наш, Кузьмич пропавший! Совсем свихнулся малый! Ну, я корягу-то вырвала, да по банке – хрясь! Она вдребезги! А Кузьмич бедный перепугался, видать, и деру от меня – с воем, вприпрыжку. И орет чего-то непонятное, дескать, спасайся, вторжение начинается, все погибнем, мол, сам бежит, а орет, обложили! Ну, я его перекрестила еще разок, в спину, думаю, или рехнулся парень или впрямь в контакт вступил… С кем? Да с этими, с зелеными, с кем же еще! Как нет?! Все говорят, что есть, а ты заладил одно – нет да нет! Против миру нельзя, Сергей Тимофеич, люди-то зря не скажут! Седни, вон, опять куча туристов человек в сто пошла по лесам шкандыбать, их Афонька-сталкер повел. Чего? Нет, это валютные! Сюда теперь невалютную всякую шваль и на дух не пускают! Да встань ты, гражданин следователь, и кончай ты меня за коленки-то хватать! Я те чего, девка, что ли?! Ты ежели чего имеешь, так прямо и говори, рази ж я против?! Где тут у тебя приспособиться-то можно, а? Иль чего, прямо-так будем? Ну давай так! Ох, коварные же вы существа, мужики. Ну давай, давай, чего ты встатьто никак не можешь, подымайся, милай… Нет, стой, не подымайся, вона мой суженный идет, обухом его по башке! Ну ладно, до приятной встречи, побегла я!

Дед Гараська парламентерам:

– Ближе трех метров не подходи, зараз парубаю! Чаво?! Ну уж нет, на то я мово согласья не дам! Я в имперьялистическую неприятелев бивал, в гражданскую в бога-душу-мать контру крошил, я вить и тяперича выстою! Не подходь, стрелять учну! Всех положу рядком! Эй, старуха! Слышь-ка, мать, выкатывай максима! Ложись, едрена канитель! На моем хуторе покуда народна власть! Ложись, говорю! Эй, старуха, командываю – все по местам! Вздымай знамена! Куда-куда?! На антенну вздымай! Щас отстреливаться почнем, всех положим!!! Ур-ра-а-а!!! Чаво? Чаво – не надо?! А я вам чаво говорил?! Ты мене слухай да не перебивай, молод ишо! Неспроста вить я, неспроста, паря, по ленивой сохе – пустое дело! А Гришку-предателя поймаю, на первой осине ему, июде, висеть, так и передайтя узурпатору-христопродавцу! Чаво? Моя масть сбоку припека, тока вить я все-е вижу, паря, ленивая соха-то, ленивая! Чаво-о?! Орудия-я-я, к бою!!!

Газета «Заря стар»:

«Небывалый приток туристов со всех концов света в Чугунки-хауз явление для нас вполне привычное и обыденное. Все больше подтверждений поступает с каждым днем – да, пришельцы рядом с нами, они здесь! И только здесь! Спешите увидеть! Вчера в три часа пополудни был отловлен первый и самый удачный экземпляр нашего далекого собрата по разуму. Пришелец, окруженный отважными парнями из Кентукки, был взят буквально с боем! Операцией руководил сталкер Афонасий, наш местный герой, рэйнджер, отец четверых славных бой-скаутов. В тот же день пришелец, откликавшийся на странную кличку Коузмитч, был заспиртован и выставлен в музее-холле многоуважаемого Григориясан. Известия о поимке первого натурального жителя Сириуса вызвало взрыв интереса во всем мире! К нам в зону спешат миллионы любопытных из разных уголков планеты. В настоящее время с аборигенами, проживающими вокруг зоны Нижней Мадлайзии, ведутся переговоры о строительстве сверхскоростной трансконтинентальной магистрали от Курил до Ужгорода. На пути трассы стоит несколько местных населенных пунктов, таких как Москва, Свердловск, Львов и прочие малоизвестные прожиточные континуумы. Предлагается временно снести их с дальнейшей отстройкой в иных местах, преимущественно, по просьбам аборигенов, за Полярным кругом. Итак, ведущие мировые компании ведут спор – кому же строить магистраль века! Все в Чугунки-хауз! Все на встречу с инопланетными монстрами! С целью удовлетворения духовных потребностей туристов решено перенести туземные монастыри, церкви, колокольни, скиты, и наиболее сохранившиеся усадьбы предыдущей эпохи из окружающих зону областей в саму зону! Из Куала-Лумпура и Копенгагена прибывают первые партии обслуживающего персонала высшего класса! Спешите к нам! Только в Чуганках-хаузе вы сможете провести ночь под куполом тысячелетнего монастыря в обществе зеленых призраков! Чугунки-хауз – Обитель Пришельцев! Чугунки-хауз – сервис экстра-класса! Только здесь вы сможете увидеть несгибаемого борца за победу мирового коммунизма деда Гараську! Бывший махновец и буденовец занял круговую оборону! Этот чудо-герой в одиночку противостоит всем „гидрам капитализма“! Один в окружении империалистических акул! Спешите! Дед Гараська – это Рэмбо Чутунки-хауза! Нигде в мире! Только у нас! Дополнительно сообщаем нашим уважаемым читателям и посетителям, что для вашего удобства, чтобы вы могли себя чувствовать не хуже, чем дома на Гавайях, в Майами-Бич, или же острове Хоккайдо, принято решение затопить окружающие зону земли с предварительным прорытием в них в радиусе шестисот миль натурального океанского дна – сохраняя, разумеется, насыпи супермагистрали – итак, Чугунки-хауз – лучший курорт мира с самыми настоящими пришельцами! Для осуществления проекта предполагается перебросить в район зоны все без исключения реки от Карпат до Курильской гряды! Спешите к нам! Только в Чугунки-хауз вы сможете увидеть и потрогать собственными руками тех немногих уцелевших туземцев, что общались с инопланетянами и даже бывали на их тарелках! Спешите! Сталкер Афонасий-сан ждет вас!»

Курым-Коровин, Чугунки-хауз:

– Ты чего это?! Серега-а?! Серенька?! Ты куды побег-то?! Ведь это ж я, Курым! Стой! Стой, твою мать! Ну че ты, в натуре! Да ты разуй гляделки-то, это ж я, твой кореш забубенный! Не-е, седни зеленых не было, точняк не было! Вот вчера – видал! Как тебя… Один такой, зеленый-зеленый, уселся, гад, напротив меня, ухватил двумя щупальцами за нос – и как даст по лбу! Я ему говорю, не шали, не имеешь правов! А он на стену полез и прям сквозь щель в другую клеть перетек! Вот это пришелец, это я понимаю! Чего? Да принес малость. На вот, держи! Щас, брат, самогонкою-то не разживешься, щас бормотени цельные фургоны стоят, тока мне уж сдавать не хрена, я теперича из жены-заразы цежу помаленьку! На два бутыля нацедил! А бормотень у них знатная! Ну, давай! Хор-роща-а! Душу греит! Ну как, прочухался? Серенька, родимый! Да кто ж тебе выпустит-то?! у тебя ж визы-то нету?! Нету! Ладно, не боись! Я тебя в подполе держать стану! На наш век бормотени хвати!.. а там хоть ты сухой закон объявляй! Я те чего скажу-то, Кузьмич наш, зоотэхник-то, и впрямь пришельцем оказался! Точно! Нет, не вру, вот те крест на пузе! Чего ж его, зазря, что ль, в пробирке-то заспиртовали, а?! Какой-какой?! Большой и круглой, вот какой! Ишь оборотень! Ишь гад! Ну, ладно, давай-ка еще тяпнем! За упокой души этого прихвостня межпланетного авантюризма! Эх, Кузьмич, не поминай нас лихом! Жаль Семы облезлого нету, он бы враз все растолковал. Да ты не плачь, Серенька, у меня подпол знатный, вовек не найдут. А потом я тебе бумагу справлю.

На плечо легла чья-то рука, уверенно и тяжело. Сергей скосил глаз – не рука, а лопата: широкая, натруженная, темная. Он обернулся. Незнакомый мужчина стоял рядом, был печален

– Обознались! – сказал Сергей отвернувшись.

Рука снова вцепилась в плечо.

– Да погоди ты, обозна-ались… – теперь улыбался и рот, губы раздвинули складки, от глаз побежали морщинки. – Смотри получше! Ну?!

Сергей улыбался в ответ, но никак не узнавал незнакомца – изможденный какой-то, явно за сорок, смуглокожий, если не сказать, болезненно жёлтый, испитой, да и глаза странные: и смеются, и вроде бы плачут одновременно. Нет, раньше не встречались. Вот только голос… в голосе было что-то далёкое, что-то возвращающее к юности. А может, и не было ничего. Сергей покачал головой.

Незнакомец вздохнул как-то тяжело, сдерживая дыхание, улыбка сделалась жалкой, кривой и стала постепенно сбегать с лица.

– Ну, как знаешь, как знаешь…

Он вдруг резко развернулся. Сутуля спину и шаркая подошвами, медленно пошёл прочь. Голова была вжата в плечи, немного клонилась набок.

– Стой! – выкрикнул Сергей. – Постойте… Бяша!

Незнакомец застыл и медленно повернул голову. По жёлтой щеке катилась крохотная слезинка, губы подергивались.

Это был он, точно – он, какие сомнения! На Сергея повеяло безвозвратно ушедшим детством, юностью… да и более поздним. Но они же были ровесниками, а этот лет на пятнадцать старше, не меньше. Совсем другой человек. И всё-таки он. Сергей сделал шаг вперед, второй, раскинул руки.

…Он был высокий, широкоплечий. Длинные, вьющиеся кудри, светлорусые с легкой рыжинкой, вздымались высоко над лепным лбом, падали сзади на воротник лёгкими тугими колечками. Смотрел чуть сверху и искоса, но в самом взгляде было столько добродушия и весёлости, что с лихвой бы хватило на пятерых. Он шел с гитарой, будто разносчик с лотком, раскачивая ей из стороны в сторону, немного припадая то на одну ногу, то на другую. И плечи ходили в такт этому движению.

Лихо, с каким-то еле уловимым блатным акцентом. И всегда рядом шли другие ребята, подхватывая припев, разноголосо, но весело. Озирались прохожие – кто с улыбкой, кто хмурясь. Он на них внимания не обращал, шел посреди улицы, рассекая ее, будто волнорезом. Жил он вовсе не в бараке, а в соседнем подъезде Сергеева дома. Правда, в коммуналке, может, и сходной чем-то с бараком. На их семью приходилась комната метров в двадцать пять. А сама семья была совсем не современная: мать с отчимом, дряхлая, неприметная в своем уголке бабушка, он, старший, сестра на пять лет моложе, да братишка уже от отчима, совсем пацаненок. Тесновато дома было, но он там и не бывал почти. Во дворе его знали за отличного малого. Старики, и те, вразумляли чад – вот с кого, дескать, пример-то брать, а вы? Мать Сергея тоже корила сына, приговаривала частенько: «Вон, Славик, что за чудо-парень – где бы ни встретил, всегда сумку возьмет, до самого подъезда поможет донести, вежливый, аккуратный, с малышами своими нянчится, гуляет…» и так до бесконечности: Славик выходил ангелом, а Сергей каким-то обременительным и невоспитанным до предела исчадием ада.

Они знали друг друга чуть не с пеленок, уж с пяти лет это точно. Вместе плавали весной в большом ржавом корыте по огромной луже, которая разливалась во дворе за детской площадкой, вместе катались с ледяных горок зимой… Потом подросли, учились в одной школе. Как-то раз один из местных блатарей, лет на восемь старше, только вернувшийся после очередной отсидки и болтавшийся во дворе без дела, увидал Славку, потрепал по кудлатой головушке: «Ну, молодежь, растете как грибы-мухоморы, еще вчера тока у меня под коленкой проползал, а сейчас – столб! И в кого это только такой кудрявый барашек, а? Отец лысый был, мать – в ниточку, а сынок, прям, бяша, бя-я-яашенька!» Он прихлопнул Славку по загривку, расхохотался, посверкивая фиксой. Но тому, видно, понравилось, что не обделен вниманием таких заметных во дворе личностей. Ребятам он так и сказал; «Кликуха, что надо! Так и будем зваться теперича, ясно?! – проблеял дурашливо; закатывая глаза. – Бя-я-яашя-а, бя-я-аяшенька». Возражений не было – Бяша, так Бяша. После восьмого Славка подался в ремеслуху. Тоща еще только входило в моду новое название, ПТУ, но пэтэушниками ребят, учившихся там, никто пока не называл – привычнее было ремесленники, ремеслуха. Славка говорил, не таясь, что надо побыстрей специальность получить да семье помогать. Институтами себя не тешил, смотрел на вещи трезво. А ведь толковый был на редкость, многим бы сокурсникам Сергея фору дал… да что там вспоминать. Во дворе Славка – заводила, душа общества, на скверике, где междворовые парни время коротали, тоже не последний, и не только из-за гитары.

Играл он не очень-то умело, зато громко, вкладывая себя в игру и пение. А это ценилось больше, чем виртуозность.

В ремеслухе были другие порядки, не те, что в восьмилетке, Сергей знал. Да и в его новой школе порядочки были иными, если они там вообще были. Первого сентября Сергей с утра напоролся в туалете на двух десятиклассников, которые из горлышка распивали бутылку вина. Это его ошарашило – в восьмилетке никому бы и в голову не пришло! Позже он видел и кое-что похлеще. Восемь девятых и одиннадцать десятых классов было в том году в его школе, со всего района съезжались ученики… А Славка про учебу рассказывал мало, махал рукой, щурился.

– Я не блатной, я только учусь, – приговаривал и закидывал голову в еле слышном, прерывистом смехе. Кудри рассыпались по воротнику, костистый жесткий подбородок мягчал.

Славка часто заходил в гости, брал почитать что-нибудь, до книг большим охотником был, глотал подряд: и детективы, и фантастику, и классику. Возвращал всегда в срок, не «зачитывал» книгу, так и отдавал, в чистенькой самодельной обложечке…

– Откуда ты? – все еще не веря себе, спросил Сергей.

Бяша улыбнулся, вытер щеку, повел глазами неопределенно.

– От кума, Серый, откуда же еще, прям из гостей, тока вчера прибыл…

Он сжал Сергея своими огромными лапами, стиснул. По лицу пробежала дрожь. Впервые за последние годы того назвали так, по-старому, Серый. Теперь это звучало непривычно, резало ухо.

– И за что в этот раз? – Сергей не удержался и тут же мысленно выругал себя.

– Да погоди ты, потом растолкую. Дай отдышаться-то… В который раз выхожу, а все как по-новой. щемит, зараза, болит вот тут… – он постучал себя по груди, по старой черной балониевой куртке, какие лет десять, а то и больше вышли из моды.

– Да плюнь ты, Славик, – Сергею тоже было не по себе, он смотрел в сторону, часто мигал… и вместе с тем, чего уж таить, пугался этой встречи – опять старое, опять память. Зачем?!

– Все, порядок, – тихо проговорил Бяша твердеющим голосом, – ну как ты? Я гляжу, молодцом, все в норме?!

– Да грех жаловаться, – Сергей не знал, что сказать.

Они топтались посреди тротуара, мешали прохожим. фары бросали отсветы в лицо то одному, то другому, слепили. Рядом поскользнулся и начал уже падать какой-то хлипкий студентик с «дипломатом» и тубусом в руках. Бяша подхватил его за плечи, почти не глядя; кивнул на благодарность, пожал плечами. Сергей заметил, что подбородок у него совсем другой, не костистый и крепкий, а безвольный, отвисший. И лицо, совсем другое, старое, дряблое. Из-под кепочки не кудри выбивались, еле заметно топорщилась серая жиденькая щетинка.

– Ну пойдем, посидим где-нибудь?

– Поблизости нет, Славик, – Сергей огляделся, будто припоминая. – Поехали ко мне!

Бяша замялся.

– Надо взять чего-нибудь…

– Разбежался, не так-то просто, сейчас на каждом углу не торгуют.

– Да возьмем, – заверил Бяша, приподнял кепочку и провел ладонью-лопатой по редкому, примятому ежику, – пошли.

– Ладно, только рассчитывай на себя, я сейчас не при… Сергей замялся, даже сконфузился.

– Разберемся! – рассмеялся Бяша. – Ну, рванули?!

В очереди в винный они простояли полчаса. Потом Бяше надоело и он пошел к заднему ходу, также сутулясь, втягивая голову в плечи. Вернулся быстро, с бутылкой.

– Четвертной, зараза, взяла! Ну и хрен с нею…

– А ты где сейчас? – вдруг спросил Сергей.

– Да нигде пока: ни кола, ни двора, вся Расея наша! – пошутил Бяша совсем невесело. Да и не шутка это, наверное, была.

Переспрашивать Сергей не стал.

Они ехали в троллейбусе и все больше молчали, разговор не получался, хотя каждому было что порассказать – сколько лет прошло, сколько было всякого. Даже не верилось.

…Первый раз его взяли прямо с проводов Сергея. Лихое было времечко, сумбурное и беспримерное – парней доставляли на призывные пункты без памяти, в лежку. Кто своими ногами добирался, начинал терять уважение в глазах вечно полупьяных приятелей. А сами проводы оценивались числом упившихся вусмерть, попавших в милицию или далее, а также количеством набитых рож и расколотой, разгромленной посуды. У Сергея проводы были попроще, без выпендривания и мордобоя. Но выпили все же немало. Он явился к военкомату сам, приняли, что называется, с первого предъявления – в тот же день прибыл в часть, и закрутилось-завертелось… Бяша попал в другое место. Уже после, добавив «на старые дрожжи», ввязался на улице в драку. Всех драчунов и забрали, никого не обидели. И если бы не Сергеевы родители, которые долго и слезно умоляли милицейского капитана, мотать бы Бяше срок. Но нет, отделался пятнадцатью сутками, да пышной, вселявшей во многих парней зависть, шевелюрой.

Через месяц он влип серьезнее. Драка с пьяным, наглым отчимом, заявка от матери в милицию – и в квартире стало свободнее на одного человека. Свободнее на целых полтора года! Как потом выяснилось, даже на два с половиной – в лагере Бяше добавили за какие-то проступки, сам он не рассказывал об этом, из намеков можно было понять, что «не поладил с администрацией». Во дворе удивлялись – такой примерный мальчик был, такой парень хороший, как же это он; строже надо, строже с такими, ишь распустились! Сергей знал, каких трудов стоило Славке быть примерным на людях.

Знал, что творилось дома. Как избивал отчим мать, бывшую на двенадцать лет старше его. И как та держалась за этого своего последнего мужика. Знал, чего стоили Бяше все эти нескончаемые скандалы, А потому не удивлялся, не качал в недоумении головой, хотя и служил в армии, а не сидел на лавочке во дворе. Ему было просто жаль Бяшу, очень жаль! Если уж сажать кого, так многие могли оказаться более достойными, ох, многие. Но что он мог поделать – закон есть закон, для «хороших парней» тоже. Сдержись Славка тогда – и все было бы иначе. Эх, кабы знать, соломки подстелил бы.

Вернулся Бяша, когда Сергей уже на втором курсе учился в институте. Худой, стриженный под нулевку, с узкими въедливыми залысинами. И волосы отросли позже, а прежней шевелюры не было, далеко она осталась.

Они и тогда повстречались совсем случайно, у Калининского рынка, который еще не был переименован в Новый, неподалеку от института. В тот раз узнали друг друга сразу, долго отмечали возвращение. И Сергей был рад, от души рад. Но что-то не то сидело в Бяше, что-то застряло у него внутри, мешало дышать. Внешне такой же веселый, даже легкомысленный малость, он превратился внутренне в комок обнаженных, болезненных нервов – нет-нет, да и прорывалось это наружу. Сергей успокаивал друга, старался разрядить его. Не тут-то было. Славик вернулся в прежнюю комнатушку, в прежнюю атмосферу домашнюю. Все было как и раньше, лишь отчим пил сильнее, да скандалы становились все злее. Младшая сестренка перебралась в общежитие для штукатурщиц, братишка подрос немного и уже посасывал с папанькой пивцо в семь-то своих годиков, а бабуся оставалась такой же серенькой, неприметной, ни во что не вмешивающейся из своего уголочка. Бяша устроился монтером на стройке, вкалывал от зари до зари – прирабатывал, случая не упускал. Но приработанное, накопленное периодически пускал на ветер, пропивая с дружками.

Как-то раз Сергей пригласил его на вечер в институт, под Новый год. Как он себя проклинал потом! Все было поначалу отлично, малость подогрелись для веселья, тогда без этого не обходилось – студенты бегали в магазины через распахнутое окно в спортзале. А магазинов вокруг института – выбирай какой по вкусу – пять штук! Правда, пили студенты слабо: и привычки не было, и побаивались институтского оперотряда. Оперативники нюни не разводили – сразу передавали дело на провинившегося в комсомольский комитет, и тогда… Бяше в этом плане бояться было некого. Да он и не набираться до ушей пришел на вечер, – повеселиться, с девушками потанцевать, у них-то на стройке ни клуба, ни развлечений, а в городские зимой не протолкнешься. Он был красив и элегантен костюмчик недавно справил, по моде, как и полагается, сам обветренный смуглый, светловолосый, с тонкими, но резкими чертами лица. Девчонки заглядывались откровенно, без смущения. И дернул тоща черт Сергея познакомить его с сокурсницей!

Нет, это потом, позже. А сначала Сергей заметил – опять он не в настроении, психует, ну что за дела?! В туалете, где распили на троих, с еще одним знакомым парнем четвертинку, Бяша поник, отвернулся к окну, Сергей его дернул за локоть.

– Чего киснешь, ты куда пришел?

Бяша выдернул локоть. Стоял, жадно затягивался беломориной. Потом прорвало.

– Что же это, Серый?! – он чуть не плакал, плечи горбились. – Ну посмотри, ну чем я хуже других! Не из того теста, что ли?! Ну за что одному… Зачем ты меня приволок сюда?!

Слабость была минутной, прошла. И Бяша выглядел на этом вечере самым счастливым и уверенным. А вечерок дивный был, сказочный. Как во сне. Сергей сам удивлялся, редки такие вечера удавались. Вот тогда-то он его и познакомил с Леной, Черт возьми, и имя еще помнится! Все шло как по маслу – взаимная симпатия, возникшая сразу, танцы, музыка, разговоры и мечты… Сергей видел, как ожил, превратился в того, кем и должен быть на самом деле, Бяша, как засветились у него глаза… Ах, как все было хорошо! Но лишь до той поры, пока не стало известно, что работает монтером… Леночка поступила просто и практично, без объяснений – скривила губки и отошла, молча, неторопливо, а через секунду ее бархатистый смех доносился совсем из другого угла. Бяша ушел сразу. Сергею не удалось его удержать. Догнать и то не сумел, словно рыбка, хвостиком вильнула и растворилась в пучине – ищи-свищи! В этот же вечер, основательно взвинтив себя и спиртным и приступами самобичевания, Бяша влил в неприятную историю, опять-таки с криком, визгами и мордобоем… Он пропал на два года. Для Сергея пропал прямо с новогоднего, сказочного вечера. Осознавать себя виновным в несчастье друга было нелегко…

– А ты почти не изменился, все такой же, – сказал Бяша, и голос его был невесел.

Сергей не ответил. Он суетился у шкафов, выгребал съестное.

– С закусью у меня плоховато, сам видишь.

– С закусью у тебя, как во дворце, не прибедняйся. Ты вон хлебушек белый, засохший малость, отмахнул, а ведь я на него, верь-не верь, как на «птичье молоко» гляжу. Едал такой торт?

– Да уж скажешь, невидаль какая, – буркнул Сергей, переходя к раковине, засучивая рукава.

– Это кому как. Я вот не ел, – Бяша вздохнул, откинулся на спинку стула. В пальцах у него играла, вращалась как серебристая молния вилка. Она казалась крошечной. Сам Бяша большим и очень усталым. – Для нас праздником было, когда в зону собачка забежит. – Он помолчал, щуря потускневшие, мутноватые глаза. – Хотя, конечно, и жалко ее, тоже ведь божья тварь, жизни хочет, воли…

– Давай-ка, открывай пока, разливай, – сказал Сергей, чтоб оторвать Бяшу от воспоминаний. Сам он предупредил сразу и твердо, что пить не будет, ни глотка.

– А вообще-то, нет, собачка воли не хочет, – глубокомысленно произнес Бяша, – у нее другое предназначение, да-а, а мы, сволочи, ее в котел. Вот так, не ободравши даже, как следует, гады мы, да брюхо-то! Охо-хо-хо-хонюшки – трудно жить Афонюшке. Да давай, садись ты!

Он разглядывал кухню, и чувствовалось, – она ему по душе. Комнатушка тоже приглянулась, особенно обои почему-то. И прихожая, и все прочее. Сергей знал – Бяша не завистлив, и все-таки ему было неудобно перед приятелем, будто он украл что-то или не по заслугам получил. А впрочем, кто знает, может, и не по заслугам.

– Хреново, конечно, когда к сорока уже, а своей конуры нету! – сказал вдруг Бяша фальшиво-веселым тоном. – А у меня в Москву разрешение только на сутки, вот так, – добавил серьезно, – завтра с утречка надо будет когти рвать в родные Палестины владимирские… Да садись же ты!

Сергей расставил тарелки – кажется, он приготовил все. Уселся, кусанул черняги. И уставился на Бяшу. Рюмки стояли наполненные.

– Вздрогнули?! – Бяша поднял свою, и по скатерти поползло темное пятнышко, разрастаясь, подползая к бутылке, стоявшей посреди стола. Пальцы у Бяши дрожали.

Сергей чокнулся, сказал:

– За встречу, за возвращение твое, давай! – и выпил первую. Не мог не выпить. Но тут же встал, убрал свою рюмку в шкаф.

– Понимаю, – проговорил Бяша, обтирая губу черной, тонкой коркой. – Я бы сам… да не судьба, видно. Пока есть что и где – буду! Мне завязывать без причины, мне перерывчики вовремя устраивают, не сопьюсь.

Он плеснул себе еще. Рука стала тверже, глаз не подвел.

– Скажешь, там не закладываете? – спросил Сергей, намекая на «перерывчики».

– Не скажу, ничего я тебе не скажу, Серега! И там бывает, редко, но бывает. Кто пофартовее, да позаконистей, тот может каждый день себе праздники устраивать, живут люди, не тужат. Только ведь я-то… – он опрокинул рюмку, сморщился как от царской водки – со слезами, с побуревшими веками, выдохнул тяжело, – я-то ведь – что здесь пустое место, что там. Никто, понимаешь, ни туз козырный, ни шестерка! Пустота, работяга бесплатный, червь навозный, мужик.

– Ладно тебе! – резко оборвал Сергей. – Не ной! Похуже твоего людям приходится, не жалуются!

Бяша сразу сменил пластинку, так, что Сергей не понял, правда ли, нет, тяжесть у него на сердце или ваньку ломает, а может, и то и другое?

– Эт я так, – мягко проговорил Бяша, – так, не обращай. Давай еще хлопнем! Сколько не виделись, скажи – не поверю!

Пальцы, все изукрашенные синими, расплывшимися наколками и белыми, мертвенистыми шрамчиками, с черной каемкой под короткими, обгрызанными ногтями, огромные и бугристые, теребили скатерть. Больше всего на Сергея давили эти натруженные, выставленные будто напоказ, мозолистые и шершавые руки. Но никакого «показа» не было, Сергей видел, что Славик стесняется своих рук, не знает, куда от них деваться.

– А ты все один? – спросил Бяша.

– Да как тебе…

– Вижу – один, нет жены, значит, один, кто бы там ни был еще.

– Считай, что так, – согласился Сергей. Про Наташу рассказывать не хотелось. Почему – сам не знал.

– Ничего, все еще наладится, – заверил Бяша, наливая очередную рюмку.

Он больше не морщился, не кривился, пил как воду. Почти ничего не ел, только нюхал все черную обсосанную корочку да облизывал почерневшие обветренные губы, по краям которых несмываемой коростой белели многочисленные трещинки.

– А вот мне не судьба, это точно. Так один и загнусь когда-нибудь. Дай бог, чтоб не в зоне!

Сергей замахал рукой. Хотел сказать что-то насчет будущей нормальной, человеческой Бяшиной жизни. Но осекся под взглядом – насмешливо-горьким, все понимающим.

– Как сам-то, как здоровьишко? – спросил вместо этого. Спросил как-то фальшиво, лишь бы не молчать.

– Да нету его, Серый, – ответил напрямую Бяша, хлопнул еще рюмку, – я ведь, Серега, резаный – и перышком, и скальпелем, нервишки не внутри у меня, а снаружи намотаны – не вылечишь, вот как… Да чего ты панихиду разводишь, давай про чего-нибудь веселенькое, про баб давай!

Сергей кивнул. Сходил в комнату за гитарой.

– На вот, сыграй лучше. Как вспомню – моложе на десять лет.

Бяша с сомнением поглядел на свои черные, словно обгорелые пальцы. Гитару взял осторожно, нежно, как что-то хрупкое и любимое. Первый аккорд резанул слух взрывной волной.

– За что вы, девочки, кудрявых любите… – и провел ладонью по остаткам волос, ежиком начинавшихся далеко ото лба, ближе к макушке. – Вот, Серега, ну кто б меня сейчас Бяшей прозвал, уж окрестили бы Плешаком каким, не больше…

– Да ты играй, у меня волос тоже не прибавилось, – Сергей отставил бутылку на край стола, откинулся на спинку.

– Не, ты ее от меня далеко не убирай! – Бяша вернул бутылку на место. – Без нее игра не пойдет. – И тут же без перехода:

Начал громко, в голос. Вдруг дернулся, скрючился, прижав ладонь к животу, побелел. Но тут же рассмеялся, взял со стола огурец, понюхал, положил обратно.

– Прихватывает? – спросил Сергей.

– А-а, ну ее! Опа… опа…

В тот день Сергей видел Бяшу в последний раз. Весна. Только подернулись зеленым налетом исстрадавшиеся за зиму деревья, не успели подсохнуть лужи. А вдруг ударило теплынью, да так, что с непривычки дышать горячо было, воздух будто затвердел. В этот денек последний консерватор сбросил пальтишко и плащик, на улицах запестрело, заразноцветило, намекая на близкое лето. Откуда он шел тогда? Из клуба, кажется? Да, в ДК «Компрессор» давали новый фильм, не шедший еще по широкому экрану. Сергей и не помнил названия картины, помнил – дрянь, ушел с полсеанса и решил пару остановок прогуляться пешочком. Хоть и дымят в нос грузовики, гоняющие порожняком туда-обратно, хоть и коптят трубы, одна другой толще и выше, а все ж таки ноги размять не помешает. Сергей любил ходить по мосту – от «Компрессора» к «Факелу», народу на нем много никогда не бывало, так, бредут себе двое-трое пешеходов, никакой тебе толчеи. А можно остановиться и полюбоваться с высоты, как вязнут упругие солнечные лучи в тягучем, разрежающемся кверху серо-желтом мареве. Марево только над землей, вдалеке, там, где шоссе уходит к заводам. Вблизи его не видно. Да и повыше голову задерешь – небеса постепенно светлеют, очищаются – нету смога в столице! Вот так, сказано нет, значит, нет. Разве ж это смог? Куда там, дым самый обыкновенный, российский, дым да копоть. А смога нет! Сергей медленно брел по мосту, глазея по сторонам. И весело ему было, и просторно после клуба, темноты, путанных зелено-серых сцен фильма. Впереди маячил желтоватый полу небоскреб, внизу которого располагался кинотеатр «Факел», старенький, на два уютных небольших зальчика. По правую руку бледной зеленью проглядывался калининский скверик, пустынный днем – две парочки, три мамаши с колясками да с полдесятка пенсионерок, укутанных еще по-зимнему.

И «Факел» и сквер вызывали у Сергея неприятные ощущения. У кинотеатра его еще в мальчишестве раза четыре грабили. Такие же подростки, пацаны с отчаянными рожами, заставляли прыгать, а услышав звон монет, выгребали все подчистую, ни копейки не оставляя. О них знала вся ребятня района, и потому старались показываться у «Факела» пореже, а если уж показываться, так большой ватагой… Может, оттого и посещаемость кинотеатра была невысокой. А может, и по другой причине. В скверу с Сергея сняли как-то шапку, лет восемь или даже десять назад. В темноте лиц не разглядел, а то бы плоховато ребяткам пришлось, не оставил бы он этого дела. Но шапка и мелочь были ерундой, воспоминаниями из счастливого, бесшабашного детства и юношества. Не любил Сергей этот уголок по другой причине. Вечно на углу, у желтенького полунебоскреба, как его в шутку все прозывали, собирались деловые парни. На прохожих поглядывали равнодушно, а сверстникам дорогу заступали: «Дурь нужна? на рупь баш, в три косячка!» Цены были такие, что и не приснятся нынче – дешевле некуда, задаром, да и в баше не два косяка было, а целых, сейчас и не поверишь, три! Но мало кто брал. Если и брал, отходили подальше, в подворотни, с опаской и оглядкой. Эх, дрянь, дурь, анаша! Травкой ее тогда никто не называл, это уже из газет и журналов пошло. А только суть от этого не менялась.

Сергей обходил торгашей, стоило только увидеть, что кто-то из них нацелился на него. И все-равно доставали, предлагали, навязывали – и утром, и вечером, и в будни, и по выходным – бойкая торговля шла, от самого «Факела» и до клуба «Дружба», что через остановку по шоссе, а может, и наоборот – от «Дружбы» до «Факела». На переменках в школе нередко из общего сизого дымного облака доносились резкие, горьковатые запахи, слышались затяжки с присвистом – глубокие, так, чтобы дымок с воздухом заходил, туманились глаза.

Сергею на наркотов и их товар было наплевать, да и вообще, он тогда это за баловство считал. Хотя трое одноклассников уже и успели побывать в психушках, отдохнуть там от зелено-серой дряни по месяцу, а все одно – всерьез не воспринималось: косяк на троих зашмалить, что пару бутылок портвейна… Не любил Сергей наркотов за другое. Со своего калининского скверика, где их гоняли и милиция и дружинники, они частенько перекочевывали к ним, на Пруд-Ключики. И как хвостом за наркотами тянулись не слишком проворные блюстители, начинали цепляться к Сергеевой компании, мирно распевавшей по лавочкам песни в три, а то и четыре гитары. Наркоты были неуловимы и хитры, а они открыты, у всех на виду, им и доставалось. Поначалу терпели. А потом стали гонять «дуремаров», дело доходило и до драк – отстоять свой скверик стоило немалых усилий. Лишь через год после начала медленной экспансии наркоты поняли, бесполезно, и убрались восвояси в подворотни. Дружинники и милиция ушли вслед за ними, воцарился мир и порядок. Сложна была доармейская жизнь у Сергея, сложна и многообразна в своих проявлениях. Как-то они предлагали помощь дружинникам-оперотрядникам – вымести наркотов из района ничего не стоило, только бы дружина дала им недельку, а сама бы не вмешивалась. Не получилось дружбы – командир отряда однозначно дал понять, дескать, валите отсюда, пока самих не привлекли. На том и кончилось. Их компания так же горланила песни под звон гитар в одном конце района, наркоты тихохонько сидели на своих местах в калининском скверике и округе, оперотрядники ответственно заседали и обсуждали проблемы в своих штабах. Впрочем, и они делали дело – даже Сергея раза три задерживали ребята, приблатненного вида, в широких кепках и болтающихся шарфиках, оказывавшиеся на поверку оперотрядниками. Два раза отпускали сразу, признавали за бывшего борца с наркотами из другого, непризнанного отряда, то бишь, из компании гитарных горлопанов-поддавал. На третий, знакомых в штабе не оказалось, мытарили долго, заставляя несколько раз одеваться и раздеваться, прощупывали каждый шов. Первым делом, конечно, заставляли снимать носки – наркоты именно там чаще всего прятали свой товар. Была зима, раздеваться было неудобно, тем более, что в штабе сидели и девчонки. Они-то и были самыми непримиримыми. Правда, до тех пор, пока чувствовали свою силу. Сергей-то знал – стоило разбрестись поодиночке, так шмыгали серыми, пугливыми, незаметными мышками, головы повернуть боялись. Зато в штабе входили в роль. «Вон, гляди, зрачки какие! Точно наркоман! Анашист поганый!» Сергей оправдывался, что у него зрение плохое, оттого и зрачки расширены в полутемном помещении. Не верили, посмеивались, дескать, знаем мы вас. Часа три мурыжили. Слава Богу, отыскался врач, заставил поглядеть на свет – зрачки сузились. Не наркоман, выходит, как же так? Врач извинился, оперотрядники отвернулись – идите, вы свободны… Нет, неприятное место для Сергея «Факел», неприятное. Хотя и не винил никого, а в душе подергивалось муторно, когда здесь бывал.

И много лет с тех пор прошло, армию отслужил, институт кончает, и не останавливает его уже никто, навязывая дрянной товарчик, а поди ж ты, осталось внутри что-то! Правда, в тот день Сергей чувствовал себя отменно, после затяжной зимы, после неприятностей в институте, когда все наладилось, все вошло в русло… И так хорошо стало, что катись ты побоку все мерзкое и низкое, дрянное и пустое! Он шел по мосту и радовался жизни. Какая она все же прекрасная! И сколько ее еще впереди, с ума сойти!

Сергей даже вытащил из кармана очки, надел их, чтобы лучше видеть этот счастливый мир накатившей весны. Сразу прояснились очертания домов, деревьев. Он сумел рассмотреть даже лица на доске почета, тянувшейся вправо от кинотеатра – фотографии были крупные, в половину человеческого роста.

Вдоль доски и у «Факела» движение было порядочное, народ спешил в обе стороны, не то что здесь, на мосту. Метро тогда не проложили еще, но подземный переход уже намечался к строительству – стоял указатель со стрелочкой, были расписаны годы завершения. А пока шоссе переходили поверху. Студентов среди идущих было мало, еще не окончились субботние занятия. Но зато какие девушки… Прелесть! Лишь весной появляются вдруг откуда ни возьмись необыкновенные красавицы, мимо которых не пройдешь, оглянешься. Чудеса весенние… Но что это. Сергей вдруг оторвался от созерцания женщин, увидал знакомого, по походке признал. Да это же Бяша! Шествует себе мимо доски и ничего не замечает вокруг. Сергей помахал рукой, зная, что понапрасну – на таком расстоянии, да еще в противоположную сторону, к доске, нет, он его не увидит.

Бяша отсидел свой второй срок, полгода как на свободе, жил в общежитии, вкалывал за четверых, не пил, не буянил потихоньку его жизнь налаживалась, и Сергей был рад за приятеля. Но он не спешил – не денется Славик никуда, вон, застрял у доски, загляделся на чей-то портрет. Сергей видел, как к Бяше подошли двое, заслонили его. Знакомых встретил! Он приглядывался, но не мог признать парней, раньше не видал, да и далековато было, не разберешь. Они стояли все вместе недолго – минуту. Потом парни быстро нырнули под доску. А Бяша остался стоять. Но было что-то не то в нем, что-то страшное и неожиданное. Сергей даже приостановился, прищурил глаза. Он видел, как Бяша вдруг согнулся, качнулся в сторону. От него шарахнулись прохожие. Какая-то женщина в голос завизжала и тут же смолкла. Вокруг Бяши образовалась пустота, странная пустота – все шли вплотную друг к другу, но его обходили. Кто-то остановился, глазел… И никого рядом! Вот он качнулся в другую сторону, но не упал, а побежал вдруг к «Факелу», к переходу, странно побежал, почти не разгибаясь, зажав руками живот. В этот миг и Сергей рванул, что было мочи, не ощущая под собой ног. Ну до чего же был тверд, упруг этот проклятый весенний душноватый воздух – Сергею казалось, он не может прорваться сквозь него, как в жутком сне. Но бежал, не отрывая глаз от скрюченной фигурки, расстояние сокращалось, оставалось лишь перебежать узенькую улочку, отделявшую мост от кинотеатра, от желтого полунебоскреба. Как назло не было зеленого, и машины давились одна на другую, без промежутков. Сергей дрожал, не мог унять дыхания. И не мог продвинуться ни на сантиметр вперед. На его глазах Бяша дважды падал, от него отшатывались, пугались, но он вставал и уже не бежал, а плелся на согнутых, слабых ногах к переходу. «Да помогите же вы ему! – заорал Сергей во все горло. – Помогите, люди!» Просвет между машинами наконец образовался и он ринулся в него, не дожидаясь зеленого света. Заскрипели, завизжали тормоза, из окошек машин вырвалась будто по команде ругань. Сергей ни на что не обращал внимания, со злости врезал ногой по шине самосвала, застывшего прямо перед ним – опять было не прорваться, теперь мешала пробка, созданная им же самим. Он крикнул, раздирая слипшиеся сухие губы: «Славик, держись, я сейчас!» Ему ответили руганью еще более отборной – водители зарывавшихся пешеходов не уважали. Из затора Сергей выскочил не сразу. У желтой стены Бяши не было, он увидал его на переходе, лежащим прямо посреди улицы, рядом стояла белая «скорая помощь», и ходил человек в еще более белом халате. Сергей застыл, облился холодным потом – силы его покинули. Да и все, не нужна теперь его помощь, там и без него обойдутся. Везунчик! Этой «скорой» не дождешься, если специально вызывать, хоть ты тресни! Вот ведь везунчик, так угадать! Сергей готов был рассмеяться, нервы не выдерживали внезапной, взрывной нагрузки. Толпа зевак становилась все больше, сбегались издалека, от самого гастронома, и от той же доски почета, и от кинотеатра. Бяшу совсем заслонили, заслонили машину. И наверное, не на вызов катила, подумалось Сергею, а то еще, бабушка надвое сказала, остановилась бы, нет?! Он стал потихоньку пробираться к Бяше. Но не успел – машина отъехала. Было шумно. Народ галдел, не унимался. «Во как сшибло! – возмущалась бабуся в пальто и панаме на голове. – Гоняют, лихачи! Управы нету!» С ней спорил мужчина в вельветовом коричневом костюме, даже не спорил, а так, свысока давал понять: «Его у доски, свои же пырнули, я видел…» Видел, гад! Сергей готов был убить вельветового. Все видели, все! Но никто даже руки не подал, не поддержал! Он шел к Доске, вперившись в серый затоптанный асфальт. На нем маслянисто поблескивали черные крупные пятна, от самой доски до перехода, будто кто-то пролил не меньше полведра краски. Но это была не краска. Сергей заглянул за Доску, там, конечно, было пусто. Да и глупо надеяться, что те самые ребятки остались бы посмотреть на дальнейшие события, их и след давно простыл. Сергей корил себя, что не разглядел их внимательнее – ничего приметного, за что зацепиться!

Ушли, сволочи!

Как давно это было! Будто совсем в другой жизни, не его жизни, а чьей-то чужой, нелепой и бессмысленной.

…За полтора часа бутылка опустела, А вместе с этим заметно погрустнел и Бяша. Сергей понимал его настроение, сам был почти таким же, заводным, – и не из-за болезненной страсти, а из какой-то непонятной алчности: лучше за раз все, чем сорок раз по разу! Был заводным, когда-то, теперь, видно, выдохся. Оно и к лучшему.

Смотреть на Бяшу было неприятно, и жалость подкатывала будто жжет его изнутри огонь, да не в брюхе тот жар, а в голове. Разговора не получалось. Хорошо еще что выручала гитара. Правда, пел Бяша не так, как прежде, порастерял и голос, и слух, а может, просто спьяну его вело не туда – выходило гнусаво и жалобно, дерганно как-то, с прихлебом слезливым. И до того громко, что Сергей боялся – прибегут соседи, влетит ему.

– Ты умерь малость рык свой, – говорил он Славке, – уши заложило.

Тот кивал, не переставая терзать гитару черными пальцами, стихал ненадолго. А потом снова распалялся, да еще пуще прежнего. Пел не для Сергея, тот сразу это понял, пел для себя, выматывая свои же нервы, играя больше на них, чем на прочных металлических струнах, тем что! И Сергею жаль его было, и сочувствовал, и тосковал вместе… а что он мог поделать!

– Ты не сердись, – сказал Бяша устало в перерыве, – я от тишины оглох уже, все вполшепота, все втихаря – как удавка на глотке… А тут дорвался! – Он покачал из стороны в сторону пустую бутылку, сморщился и тут же щепотью сгреб лицо, сжал его с силой, сдавил так, что совсем побелели косые шрамчики на руке, пробормотал что-то невнятное.

В стену резко постучали. Сергей указал глазами – видал, мол? Бяша махнул рукой.

– Вот и четвертной скушали, будто и не было, – сказал вяло.

И тут Сергей вспомнил – у него в шкафу за книгами полбутылки коньяка стоит, точно! Полгода не трогал, забыл совсем. Он дернулся со стула, качнул стол. На долю секунды мелькнула мысль – не стоит, зачем подливать масла в огонь, да тем более, что сам не пьет, только глазами хлопает. Нет, друг есть друг, хочешь не хочешь – отдай! Он сделал жест ладонью, дескать, погоди. И через полминуты вернулся с пыльным бутылем. И откуда только там, за стеклом в закрытом шкафу пыль бралась? Сергей на ходу вытер ее рукой.

– Не будет перебора? – спросил тихо.

Бяша вырос на стуле – то почти касался стала своими широченными костлявыми плечами, а тут вдруг вознесся, распрямился, вскинул гитару:

– Опа, она, какой я недотепа… – оборвался, сказал встревоженно: – Слушай, Серега, а может, прибережем пока, а? А я бы сбегал, достал бы полненькую? А эту на потом, давай?!

Сергей сел, покачал головой.

– Поздно, да и незачем, тебе хватит! – сказал без нажима, но так, что Бяша сразу все понял и вскинул над гитарой обе руки ладонями к Сергею – сдаюсь, дескать. Налил он только себе. И вновь рванул струны, аж стекла затрепетали.

– И чего у вас там гитар не было, что ли? – спросил в сторону Сергей.

– Было, все было… Да погоди малость, дай душу отвести!

На вид Бяша был вполне трезв. А глаза, так те наоборот даже прояснились вроде, слетела со зрачков мутная накипь. Но Сергей знал приятеля, чувствовал – тот не изменился. А если и было немного, так не к лучшему – слабеет Славик, ох как ослаб! А ведь на вид будто из мореного дерева выточен, кремень мужик – черный, исхлестанный непогодами и судьбой, через все прошел – и огни, и воды… вот правда, труб медных не было. Но слаб! Сергей нутром чувствовал.

– Ты бы, что ли, девочек пригласил! Есть на примете? спросил Бяша, оборвавшись на середине. – Скушно сидим!

– Нету, Славик, нету, я за последнее время и друзей-то почти всех растерял, все в одиночку, вот так. А ты, девочек, говоришь! – Сергей улыбался чуть иронично, но говорил правду.

– Хошь выскочу, приведу парочку? – предложил Бяша, допивая остатки. – Раз плюнуть, точно!

– Да иди ты!

Бяша посмурнел, облокотился на гитару, даже подбородок положил на ее крутой красноватый бок.

– Ну, как знаешь, будем бобылями торчать. – Он уставился в темное, непроглядное окно. – А у меня с бабами все не получается как-то, только приглядишь, познакомишься и… фьють, упорхнула! Стервы все попадаются, шалашевки поганые, я б их! – Он пристукнул кулаком по гитаре – та вздрогнула, загудела обиженно. Потом повернулся к Сергею. – Не-е, ты не думай, ежели подхватить какую подругу на часок – у меня без проблем, сами чуют, где медом намазано. А вот… – он снова треснул по инструменту.

– Оставь гитару, – сказал Сергей, – она-то чего, виновата?

Ему не надо было объяснять, какие проблемы были у Славки с прекрасным полом. Познакомиться тот мог с любой, самой интересной и неприступной, познакомиться запросто, и даже понравиться, и встречаться даже… но только до определенного предела: когда Бяша чувствовал, что есть контакт и птичка в руках, он снимал с себя все зажимы. Первым делом, конечно, нарезался как следует. И второго уже не было, достаточного было одного. Стоило любой из избранниц увидать ухажера в таком состоянии – и она бежала как от огня, радуясь на бегу, что не сгорела. Сергей еще давным-давно советовал Славику: «Ну выдержи ты с одной, ну пару месяцев, месяц, до загса… а там наладится все, сам себя не узнаешь!» Бяша соглашался, но не выдерживал – две недели были для него пределом.

– А тут с одной лимитчицей познакомился, во, – Бяша показал на гитару, даже поставил ее стоймя, чтобы Сергей лучше себе представить мог его знакомую, – во, такая! Тока в два раза больше. Ну полный порядочек, все как по сливочному! И такая тварь оказалась, ты знаешь, как она меня отделала, знаешь?!

Сергей смотрел на Славика. Он не знал, «как его отделали», он видел другое – где тот прежний разбитной, щеголеватый парень, смазливый и крепкий, где тот завидный для большей части девчонок жених? Ведь как они глазели на него, в пол-лица глазели, спотыкались даже! Обтерся, постарел, вылинял… ведь и не узнал его, с трудом вгляделся, когда встретились, а так бы мимо прошел – Славик, Славик, бедолага ты несчастный, полжизни отмахал, а жизнью не жил, все вокруг да около отирался.

– Да она меня своими кулачищами будто бревно тесала – с одной стороны, с другой… приглядится – вроде, недоработка, недотесала справа, и хрясть! Потом слева, хряп! А потом и прямо в лобешник. Серый, не поверишь – я с копыт долой! У-у, стервозина!

– Дотесала?

– Чего?

– Тебя дотесала? – повторил Сергей.

Бяша не обиделся.

– Поздно меня дотесывать, если только напрочь – в щепу, тогда пусть! – по дергающейся щеке покатилась к губам маленькая, пьяная слезинка. Он нервно смахнул ее. Уставился на пустую бутылку.

– Завязывать тебе надо с этим, – как в трубу сказал Сергей, – лучше меня знаешь, все наладится: и на воле отдохнешь, отоспишься, и лимитчицы твои сами на шею вешаться будут… да и коренную найдешь, тебя бабы любят. – Помолчал, добавил: – Трезвого.

Бяша не ответил. Минут двадцать они сидели, уставившись каждый в свой угол, молчали. Потом Бяша снова принялся мучить гитару. И опять соседи ответили на это долгим стуком в стену.

Сергей поморщился, стиснул рукой гриф.

– Расскажи-ка лучше, как у тебя обошлось тогда?

– Когда это? – Бяша наморщил лоб, как дед столетний.

– У «Факела», помнишь? Кто удружил, знаешь их?

– А откуда…

– Сам видел, не успел только, – заверил его Сергей.

Бяша опустил голову, большим пальцем принялся скрябать подбородок. И снова было взялся за гитару. Но Сергей крепче сжал руку на грифе.

– Ворошить хочешь? А зачем? – уныло проговорил Бяша, выдохнул – поднеси спичку, факелом полыхнет, зажмурился. – Они в зоне, Серый, срок мотают, ба-альшой срок! По другой статье, по другому делу, не думай, я не стукарь и для обидчиков, Серега. Им и так хватит, во! – он резанул себя ладонью по горлу. – Так что, забыто, заметано, разошлись пути-дороженьки. Чего ты вспомнил?!

– Боишься? – спросил Сергей в упор.

– Кого? – снова будто бы не понял Бяша.

Сергей промолчал, не отводя взгляда.

– Я себя, Серега, не боюсь. Понимаешь, се-бя! – глаза у Бяши сузились и опять помутнели. – А ты про эту шестерню спрашиваешь. – Он неожиданно сильно закашлялся, побагровел, задыхаться начал, так, что Сергей испугался за него, вскочил и принялся стучать по хребту. Но Бяша отодвинул его, посадил, надавив на плечо. С трудом справляясь с непослушным дыханием, сипя, сказал: – Не верь, когда на других валят. Серый! Человек сам себе волк!

В стену снова принялись наколачивать. Сергей вскочил и ударил пару раз в ответ – ну чего стучат, ведь у них же тихо. Когда он вернулся к столу, на Бяшу смотреть было страшно: бледный, обвисший, он мелко дрожал, обливаясь потом. Руки дергались, цеплялись за скатерть, комкали ее.

– Ты что? – почти выкрикнул Сергей. Ему показалось, что Бяша умирает, что он упадет сейчас, застынет, прямо здесь, на полу кухни, у него дома.

– Ничего, Серега, ничего, – еле слышно проговорил тот. Сейчас пройдет, погоди.

Голос был чужой, тусклый. Руки уже не удерживали конец скатерти, срывались с нее. Сергей разволновался не на шутку. Быстро налил стакан воды из-под крана, сам поднес к Бяшиным губам, влил. Вода потекла по подбородку, намочила брюки на коленях, но что-то попало и внутрь. Бяша откинулся назад, запрокинул голову, помотал ей, потом свесил на грудь.

– Щас, щас… – он снова начинал сильно, мертвенно бледнеть, шептал еле слышно, – Серый, что есть – давай…

– Что? Что давай? – засуетился Сергей, теряя самообладание, намериваясь уже броситься к телефону – вызывать скорую.

– Выпить, выпить… – пролепетал Бяша.

– Да нету, сам знаешь!

– Что хочешь, одеколон, лосьон любой… ну сам… Сергей завертелся на месте – у него ничего не было, он только терял зря время. А ведь с Бяшей было всерьез плохо. Он не придуривался. Сергей точно видел.

– Ничего у меня… Погоди, «биокрин» годится? Для волос, он на спирту?!

– Давай, – Бяша попробовал поднять голову. Зрачки у него куда-то закатывались, дергались, словно пытаясь возвратиться на место, но снова уходили вверх и в сторону. – Давай…

Сергей долго возился с дверцей шкафа, как назло ключ застрял в другой дверце, а эта не поддавалась, незапертая, но очень плотно подогнанная. Наконец отворил. Достал пузырек. Чуть не упал на скользнувшем под ногой ковре, на ходу срывая колпачок. Бяша сидел все в той же позе. Он был совсем зеленый, в тон крашенной кухонной стенке.

– Все, порядок, держись! – Сергей сунул пузырек прямо к губам, наклонил резко.

Бяша дернул головой, чуть не упал. Его трясло все сильнее, даже спина билась о деревянную спинку стула.

– Не так, погоди, в стакан – и водой.

Сергей понял свою оплошность – эх, ты, салага, хренов, все учить надо! Он быстро развел жидкость, подал Бяше. Тот взял в руку, но ее приходилось придерживать. Сам выпить Бяша никак не мог. Сергей крепко прижал его голову к себе, чуть запрокинул, вместе они поднесли стакан ко рту. Булькнуло пару раз глухо…

Сергей отошел, немного постоял, потом сел на свое место. Теперь ничего, теперь все будет в порядке. Он видел как краски возвращаются на Бяшино лицо, как оживают глаза, как он сам подтягивается на стуле, пытается сесть выше, расправить плечи. Через минуту от стал почти прежним, только подрагивала почему-то выставленная из-под стола нога, да руки все еще продолжали мелко дрожать.

Сергей взглянул на пузырек – он был достаточно большой, больше стакана. И там еще оставалось две трети зеленоватой приторной на запах жидкости.

– Вот так, Серый, – сказал Бяша, улыбаясь краями губ. Эта улыбка ему давалась с трудом. – Вот так бывает. Ты только не пугайся.

– Еще чего! – выдохнул Сергей. – Дурак ты, лечиться надо, что же ты с собой делаешь, Славик.

Бяша не ответил, потянулся к гитаре. Стал медленно и осторожно перебирать неподатливые пока для его пальцев струны.

– Север, воля, надежда, страна без границ… – начал он песню, и пальцы, сжимавшие гриф разжались. – Не могу.

Сергей встрепенулся.

– Дальше, как там дальше? – спросил он. Бяша отмахнулся.

– Потом. Давай-ка лучше пузырек докончим! – он приготовил себе мутной, белесой бурды из жидкости, оставив треть флакончика. Аккуратненько собрал маслянистые капли, плавающие на поверхности, кончиком бумажной салфетки. Понюхал с отвращением. – Будешь?

Сергея аж передернуло.

– И тебе не советую, – сказал он и отвернулся, уже жалея, что достал этот пузырек. Надо было вызывать врача, лучше бы было.

– Ну и зря – коктейль «зашибись»! – проговорил Бяша и медленно отпил полстакана. Потом долго корчил рожи, тер глаза. – Пробирает, зараза.

Теперь Сергей видел, что он здорово пьян. И не только от жидкости на спирту, но от всего предыдущего, ведь в сумме набиралось немало. Надо бы остановить Славку, но как?!

Тот взял в руку огурец, принялся жевать его с явным отвращением, утирая без конца едкую слюну, скапливающуюся по краям губ. Потом, не дожевав до конца, проглотил оставшиеся полстакана и снова принялся за огурец. Съел один, второй, половину третьего… Скривился.

– Вот пойло! Знаешь, Серый, дерябнешь вот, что одеколону, что другой такой дряни – и все вверх ногами: жуешь вроде бы огурец, а на вкус вата, пакость какая-то! Я читал где-то, дружок давал журнальчик, что на языке штуковины какие-то…

– Рецепторы, – вставил Сергей.

– Во-во, так они после одеколона с ума сходят, все перевирают… Потому и кажется так. Странно.

– Да не лезь ты в науку, – раздраженно буркнул Сергей, умнее не станешь. Рецепторы, видишь ли! Скажи, вкус отбивает, и все понятно!

Бяша обиделся, погрустнел.

– Куда уж нам, не кончали институтов для благородных девиц, не из графьев, это вы у нас наука, вам почет да уважение… – его развозило все больше. Он вдруг взялся за гитару, начал орать что-то неразборчиво пьяное на мотив «цыганочки», притопывать ногой.

Сергей подождал пока набесится вволю, потом предложил:

– Давай спать, что ли? Останешься у меня, я на диване постелю, пора уже.

Бяша смотрел вытаращенными, непонимающими глазами, глуповато ухмылялся и кивал беспрестанно.

– Щя, Серый, щя! Добить надо остатки, сей секунд! Он снова намешал бурды, не отрываясь, выхлебал всю. Сел на стул, раскинув ноги, прижав руки к груди. На лице его застыло выражение крайнего изумления, и от того оно стало похоже на лицо старого, выжившего из ума маразматика. Сергей не мог смотреть на подобное – будь кто другой, плюнул бы, отвернулся. Но когда с другом так, нет хуже. Он сидел, положив локти на стол, барабанил пальцами.

– Не-е, нормалек, – доложился Бяша, – зря отказывался, это еще что! Хоть научу гуталин пить, ну хошь? Или бээф, клей такой, знаешь, – язык у него заплетался, речь звучала невнятно.

– Не хочу! – отрезал Сергей. – Пошли укладываться.

– Сей минут! – сказал Бяша и уткнулся лицом в стол. Тарелки он перед этим резко отодвинул, и они чуть не полетели на пол – Сергей успел подхватить.

Он отнес всю посуду в раковину, мыть не стал. Потом склонился над Бяшей – спит? Нет, тот не спал. Он тихо и беззвучно рыдал в скатерть. Сергей провел рукой по его спине. Отошел.

– За что… – невнятно донеслось от стола, – за что все это мне! – кулак чуть не проломил столешницу, подпрыгнула и завалилась на бок ваза с тремя красными веточками, которые Сергей подобрал на улице еще осенью, полилась вода, прямо под локоть Бяше, – он не чувствовал, его сотрясали глухие, прорвавшиеся-таки наружу рыдания. – Я из другого теста, что ли?! Я не понимаю, да?! За что так?! У-у-у, всю жизнь угробили, Серега-а!

Сергей молчал, да и что он мог сказать. Он думал о другом – что стоило сегодня пройти мимо, не заметить, не узнать. Как было бы спокойно и хорошо, так ведь нет, сам, дурак, напросился!

– Ты думаешь, я пьян, Серый! Нет! – продолжал подвывать от стола Бяша. Конечно же, он был пьян в стельку – поднимись на ноги, и они б его опрокинули на пол. Это было еще далеко не худшим проявлением его пьяной дури, Сергей знал, но это было уже близким к пределу, к вспышке буйства, следовавшей обычно за такими вот самотерзаниями. Нет, этого не будет, нет, Сергей не верил, что у него дома, после стольких лет разлуки Бяша не сможет сдержать себя, не верил! Он поглаживал его по спине, успокаивал.

– Да плюнь ты на все – голова на месте, руки-ноги – чего еще! Погоди вот, мы тебя пристроим куда-нибудь, оклемаешься… – приговаривал он, – и все путем будет.

– Не-ет, я не пьян! – гнул свое Бяша, не отрывая лица от скатерти, комкая ее огромными ручищами. – Все исковеркали, всю душу вымотали, гады-ы…

– Говорил же: нечего на других пенять, человек сам себе… – обращался к разуму Сергей. Но до Бяши его слова не доходили.

– Все сволочи! – выкрикнул вдруг тот истерично, с надрывом, хрипато. – Все!

Он вскочил, ударился плечом о стену, упал, опрокинув головой стул. Дернулся, пытаясь встать, но лишь стянул на себя скатерть.

«Вон, Славик, чудо-парень, вежливый, аккуратный, всегда поможет…» – прозвучали неожиданно в ушах старые, почти забытые слова матери. Почему?! Сергей бросился поднимать друга. Но тот резко отпихнул его от себя, встал сначала на колени, а потом и в полный рост. Сергей видел, что Бяша уже готов, что он даже не понимает, где он находится и что с ним, кто рядом – взгляд был безумен и свиреп. Начинается! Он попытался обхватить его за плечи, но Бяша снова выставил свои мосластые лапы, оттолкнул.

– У-у, гады!!!

Гитара со звоном и хряском обрушилась на плиту, сбила конфорки и разлетелась на куски – сухой острой щепой Сергея сильно ударило в щеку, заскрипели на последнем пределе и оборвались струны. Сергей поневоле сжал кулак, собираясь этим единственно возможным средством успокоить Бяшу. Но тот уже и сам успокоился. Он так же неожиданно рухнул на стул не сел, а развалился полулежа, спиной на сиденье, дергая согнутыми в коленях, расслабленными ногами… и скис. Только всхлипывал судорожно.

– Все?! – спросил Сергей, вовсе не надеясь на ответ.

Но Бяша ответил, может, машинально, а может, и в просветлении:

– Все, порядок!

Он никак не мог устроиться на стуле. И Сергей, придерживая под руки, помог. Чувствовал – ничего неожиданного больше не будет, угомонился. Но на душе было не просто неспокойно, а невыносимо тяжко и муторно.

В стену стучали со всей силы. Он хотел сходить к соседям и объясниться, но взвинченные нервы не дали этого сделать пускай там хоть с ума сходят, ну их к черту!

Бяша тихо сопел, часто приоткрывая левый глаз, поглядывая на яркую лампочку.

– Вот и встретились… – проговорил каким-то не своим усталым и почти трезвым голосом и свесил голову на грудь.

В дверь позвонили, уверенно и настойчиво, три раза подряд. Кто бы это? Сергей поплелся в прихожую, ругая все на свете, а особенно поздних, ночных гостей.

– Разрешите?

На пороге стоял милиционер в черном овчинном полушубке, теребил в руках перчатки с белыми отворотами. От холода лицо у него было свекольно красным, и на нем белыми перышками выделялись брови и узенькие подбритые усики. На вид ему было не больше двадцати трех – двадцати пяти лет.

Сергей опешил, отступил вглубь прихожей, споткнувшись о край коврика. Вот так оборот!

– Конечно, заходите, пожалуйста.

Милиционер старательно обстучал о половик сапоги, вытер подошвы. Только после этого сделал шаг вперед.

– Чем обязан? – учтиво поинтересовался Сергей.

Милиционер, немного смущаясь, огляделся, сдвинул шапку на затылок.

– Гуляем? – спросил вкрадчиво.

Только сейчас до Сергея дошло.

– Соседка нажаловалась, наверное? – спросил он и тут же заверил. – У меня все в порядке, все тихо, товарищ сержант.

– Было б тихо, меня не прислали б, – ответил тот, засмущавшись еще больше, прихлопывая перчатками по рукаву и продолжая вертеть головой. – Вы позволите?

Надо же, какой вежливый, подумалось Сергею. И зачем открыл только! Не надо было к двери вообще подходить – мало ли, спит он или дома нету! Теперь от этих запоздалых сожалений было мало толку.

– Пожалуйста, – он распахнул дверь в темную комнату, щелкнул выключателем,

Милиционер комнату проигнорировал, направился на кухню неторопливо и озираясь по сторонам, задевая стены, будто неловкий стеснительный гость.

– Здорово, начальник! – встретил его Бяша.

Он стоял у стола, придерживаясь рукой за край, покачивался. Глаза у него были мутными, осоловелыми, но вовсе не безумными.

Милиционер нимало не удивился.

– Гуляем, – сказал он опять, но уже утвердительно.

– Отгуляли, – поправил его Бяша.

– Ваши документы, пожалуйста.

И как они так ловко определяют, как видят – кто есть кто, кто их клиент, а кто нет? Сергей надеялся на чудо. И знал не будет сегодня никаких чудес.

– Почему в Москве? – спросил милиционер. Стеснительность и неловкость слетели с него, будто и не было. Лицо постепенно превращалось из свекольного в нормальное, даже немного бледное.

Бяша отвечать не стал. Сел к столу, уперся в него локтями, принялся опять тискать черными пальцами лицо.

– Придется пройти со мной! – милиционер говорил Бяше, но смотрел почему-то на Сергея.

– Товарищ сержант, да пусть у меня поспит, утром уедет, я сам провожу, все будет нормально, не беспокойтесь! – заторопился Сергей.

– Все будет нормально, – повторил на свой лад сержант, нельзя, непорядок.

– Не переживай, Серега, – подал голос Бяша, вставая.

– Товарищ сержант, с ним было только что совсем плохо, хотел уже врача вызывать, скорую, еле отошел – пусть отлежится, ну зачем, мало ли что, а тут ему будет хорошо, и вообще… – продолжал суетиться Сергей. Он чувствовал себя страшно виноватым перед Бяшей и не знал как исправить дело, нервничал, не находил слов, – ему было совсем плохо…

– Ничего, у нас ему будет хорошо, – заверил сержант без тени сомнения, но и без нажима. – Одевайтесь.

Сергей видел, что Бяша старается держаться непринужденно, даже нагловато, будто все ему нипочем. Но он видел и другое – давалось это Бяше с трудом, с большим напряжением, голос у него подрагивал, срывался. Он почти протрезвел, хотя и покачивался, на лице застыла деланная, жалкая улыбочка.

– Ты меня прости, Серега, ты не держи на меня… – Бяша смотрел как-то виновато и печально, – так получилось, прости.

– Все путем, все путем, – ошалело повторял Сергей чужую, не свойственную ему фразу и тоже улыбался – губы подрагивали.

– Извините, – сказал милиционер на прощание. – И кстати, сходили бы, перед соседкой извинились, а то нехорошо как-то.

Сергей закивал. Но у него свое болело, не до соседки.

– Я с вами, – он схватил с вешалки куртку, – можно ведь?

– Нет-нет, – сказал милиционер строго, давая понять, что дискуссии будут сейчас неуместными, – мы уж сами. Всего доброго.

Они вышли. С лестничной клетки донеслось:

– Не отчаивайся, Серега, встретимся еще! – голос был совсем осипшим, надтреснутым. Потом послышался легкий присвист и неразборчиво: – Опа, опа, жаренные раки, приходите в гости к нам, мы живем в бараке…

Дальше Сергей не расслышал. Он осторожно притворил дверь. Прошел на кухню, сел на стул и уронил голову на согнутые в локтях руки. Долго сидел так и думал. И мысли, вроде, уплывали, не могли связаться, и вспомнилось что-то давнее-давнее, полузабытое, сумбурное, нелепое, где молодой звонкий голос будто на заевшей пластинке повторял с вызовом самому будущему:

«Приходите в гости к нам, приходите…»

С самого утра Сашка был настроен необычайно решительно. Все! Хватит! Пора точку ставить! И решительность эта не угасла в нем к концу рабочего дня. Он шел к Светкиному дому, распаляя себя на ходу. В тоже время он смутно ощущал в себе нечто похожее на гордость, дескать, вот он какой, не трус, не тряпка, настоящий мужчина, сам идет на последний, решающий разговор. Чтобы уж раз и навсегда! Чтобы не трепать нервы! Хватит, за три года их встреч и расставаний он извелся окончательно, терпеть больше не намерен! И пускай болтают, что ревность удел глупцов, пускай! Тут случай особый!

Вчера за кружкой пива излил он душу другу Славику. Тот долго не размышлял: «Да чего ты прилип к ней? Рви смелей, раз такое дело, не пропадешь!» Так и надо – смело, сразу! Все равно у них ничего не получится и не сложится, раз за три года даже съехаться не смогли, значит, тут что-то не так, значит, не больно-то она и хочет съезжаться, нет, пора!

И все-таки по дороге он свернул в знакомый переулочек. Там располагались две достопримечательности: средняя школа, а напротив заветная точка, магазин «Вино». В соответствие с последним постановлением магазин работал с восьми утра до двенадцати ночи. Сашка взял пару «бомб». Водки не было, спозаранку расхватали все восемь завезенных машин. Но Сашка не брезговал и бормотухой. Одну бутыль он раскокал, когда продирался сквозь очередь. Облился сам, облил других. И от этого совсем остервенел. Вторую выглушил из горла тут же, за углом. Но ведь что получалось! Не брала, зараза! Второй раз в магазин-забегаловку Сашка не полез. Ну их! Надо было задуманное выполнять! Он обтер ладонью замоченные черной грязной слизью бормотени усы. И решительно развернулся – да, пора!

Дошел он быстро. Но еще прежде, чем дверь захлопнулась за спиной, на Сашку навалились недобрые предчувствия, ощущение какой-то нереальности и глупости всего происходящего. Он даже остановился, провел рукой по лицу. «Бред какой-то!» сказал вслух сипато и неуверенно. До лифта надо было протопать вверх полтора пролета. И он пошел – не хватало еще всяким предчувствиям верить, враки все это!

У двери лифта стояла бабка в сером мужском макинтоше. У ее ног лежала неподъемная связка газет и журналов. «На два абонемента!» – невольно отметил Сашка. Бабка смотрела из-под надвинутого на самые брови толстенного платка угрюмо и недоверчиво, так, будто незнакомый парень собирался у нее спереть тюк с макулатурой. И Сашка не стал дожидаться лифта.

Два этажа прошмыгнул мигом, на подходе к четвертому дыхание сбилось, и он мысленно поклялся завязать с куревом в самое ближайшее время. Из всех его предыдущих клятв запросто можно было сложить антиникотиновую книжонку страниц на четыреста, К шестому этажу он выдохся окончательно и остановился передохнуть. Сверху доносились какие-то невнятные звуки, напоминающие рассерженное бурчание унитаза. Сашка прислушался. Нет, это был не унитаз, кричал человек. Видимо, из квартиры кричал, из-за запертых дверей, потому и не разобрать было толком – о чем кричал.

Дыхание налаживалось медленно, да и сердце постукивало с надрывом. Но дольше выстаивать Сашка не захотел, он неторопливо пошел вверх. Звуки становились отчетливее, уже можно было разобрать, что это бесконечная череда пока еще невнятных угроз и ругательств.

До Светкиной квартиры оставалось не больше полусотни ступенек, когда Сашка понял, откуда несутся крики. Он вспомнил про неясное предчувствие, охватившее его внизу, и нахмурился. Не хватало только, чтобы сбывались всякие дурацкие вещи! Он сам не заметил, как сбавил шаг, и принялся напряженно вслушиваться. Из-за двери хриплым пропитым басом обещали «засудить кого-то за издевательство над человеческой личностью». Из-за Светкиной двери!

А он еще боялся не застать ее дома. Да уж лучше бы и не застал! Сашка замер, прислонившись к стенке – а не уйти ли, ко всем чертям, навсегда, чтобы никогда не появиться здесь?! Над его плечом процарапанная в зеленой краске, затертая, но, наверное, вечная, маячила знакомая до тошноты надпись: «Светка + Сашка =», далее было уродливое сердечко, пронзенное стрелой, и совсем свежее и корявое: «дураки!»

Крики стихали на полминуты, затем возобновлялись примерно на то же время – периодичность угроз и ругани начинала забавлять Сашку, но как-то по-злому, настраивая его на что-то мало предсказуемое. Ситуация окончательно убедила его в правильности принятого утром решения: раз уж дошло до такого терпеть нельзя!

«А ведь и впрямь – дураки!» – процедил он сквозь зубы. И тут же до ушей донесся Светкин оправдывающийся, маловнятный голосок.

Сашка с силой рванул ручку на себя и чуть не упал – дверь оказалась незапертой, и он поскользнулся на коврике. Пытаясь сохранить равновесие, уцепился рукой за косяк и влетел в прихожую. Но все-таки устоял, качнувшись напоследок на полусогнутых.

Светка смотрела на него ошалело-восторженными глазами и вытирала руки о передник.

– Во-о, еще один придурок! – сказала она глубокомысленно.

Сашка промолчал, лишь метнул в ее сторону короткий взгляд. Он прямиком шагнул к двери в комнату, из-за которой голосили. Затаившийся там тип помалкивал. «Сообразил, что нарвался! – отметил Сашка про себя, испытывая муки острой и обессиливающей ревности. – Ничего, мы с вами обоими щас разберемся!» Он толкнул дверь рукой. Та не поддалась. Толкнул еще, и еще раз – с тем же результатом.

– Не имеете права! – нахально и вместе с тем трусливо пробасило из комнаты. – Я жаловаться буду!

Сашка, шумно дыша, засовывая руки в карманы и не находя прорезей, развернулся, привалился к двери спиной.

– Может, мне уйти? – спросил он тихо, не глядя в сторону Светки. – Я тут посторонний, видно, вон уже и жаловаться кое-кто надумал, помешал кое-кому, так?!

Светка явно ничего не понимала, и глаза ее шалели все больше.

– Помог бы лучше, чем орать! – сорвалась она наконец.

– Ага, значит, еще и помочь надо, так-с, – Сашку жгла собственная ирония, он чувствовал, что вот-вот закричит, или убежит, или еще чего наделает, – помочь, значит?!

– Значит, да! – бросила Светка с вызовом и подошла ближе.

– Ты скажи-ка лучше – зачем его туда заперла, ты что, думаешь, я совсем болван, думаешь, меня так просто за нос провести – заперла в комнате, и дело с концом, а я, выходит, идиот полный, ничего не понимаю?! Ты зачем замок врезала, отвечай? – про замок Сашка вспомнил в самую последнюю очередь, и это окончательно взбесило его: – Зачем тебе замок, от кого?!

Светка, дергая губами, потянула передник к лицу.

– Он и врезал, чего ты…

– Ага, он и врезал, понятно! – заявил Сашка спокойно и твердо. – Тогда понятно! – он сделал шаг к выходу.

Светка повисла у него на руке и, чтобы тяжесть была ощутимее, подогнула ноги. Стало тихо. Этой тишиной воспользовался невидимый враг.

– Открывайте, живо! Не имеете прав человека держать взаперти! Я на вас управу-то найду!

Сашка отпихнул Светку, выскочил на лестничную площадку и, разбежавшись, всем телом ударил в дверь. Та скрипнула, задрожала, но выстояла. Пришлось повторить.

На этот раз дверь не выдержала, отлетела в сторону. Вместе с ней отлетело что-то мягкое, в ватнике – Сашка не разобрал. Он по инерции проскочил дальше, упал и, продолжая скользить по паркету, остановился лишь когда врезался головой в батарею под окном. Это было что-то! В таком броске, таким ударом можно было не только разбить батарею, проломить стену, но и самому вылететь наружу пушечным ядром! Но произошло странное: сам Сашка увяз в стене, в искореженной батарее, застрял плечами, телом, а его голова… да-да, оторвавшаяся голова и впрямь пушечным ядром пробила кирпичную кладку и вылетела наружу! Но не на улицу! На улице было светло! А голова эта вылетела в нечто непроглядно темное и мрачное, ударилась о невидимую преграду, мячиком отскочила, замерла.

От неожиданности Сашка даже не успел испугаться. Боли он не чувствовал, лишь немного ломило затылок. Первой мыслью, появившейся в мозгу, было – ощупать себя, определить, что же случилось. Мысль-то появилась, и команду мозг дал, только ощупать нечем – безжизненное и безголовое тело лежало там, за стеной. И это было невероятно! Почему? Почему он все чувствует, почему он не умер?! Сашка начинал привыкать к темноте, глаза уже кое-что разбирали – здесь и не тьма была вовсе, это лишь после освещенной комнаты так казалось, здесь был полумрак, тени, какая-то возня, чье-то сопение… Но разве в этом дело?! Сашка несколько раз открыл и закрыл глаза – веки слушались, пошевелил носом, губами, открыл рот, прикусил зубами кончик языка – все было в норме! Но как могло быть так?! Ему вспомнилась дурацкая история про отрезанную голову какого-то профессора. Но ведь там она на чем-то стояла, к ней были подключены трубочки, шланги и всякая прочая ерунда, там подавались питательный раствор, кровь… Нет! Это явный бред! И в то же самое время Сашка ощущал свои руки, ноги, но не мог ими пошевелить – это в мозгу еще продолжали работать рефлекторные механизмы, мозг хотел и дальше управлять телом, но управлять ему было нечем. На Сашку вдруг накатили такие горестные чувства, что он зарыдал, слезы потекли из глаз. Ему так стало обидно за себя, что будто ножом резануло по сердцу… нет, сердца у него теперь не было. Но он все чувствовал. И в мозгу стучало: за что?! почему такая несправедливость?! почему именно я?! Сашка, никогда в жизни не проронивший ни слезинки, зарыдал пуще прежнего, с захлебами, прихлюпыванием, стонами.

Он так увлекся своими переживаниями, так зашелся в плаче, что и не заметил, как из угла полутемного помещения к нему подползло нечто большое зыбкое и неопределенное, ни на что не похожее. Оно посопело, покряхтело, повздыхало, а потом проговорило внятно и глухо:

– Раньше плакать-то надо было!

Сашка сразу прервал рыдания, проглотил слезы.

– Чего-о?! – спросил он слабеньким дрожащим голоском.

– Чего слыхал, вот чего!

– Ты кто? – поинтересовался Сашка.

Существо засопело, запыхтело, пробубнило обиженно:

– Это тебя надо спросить – кто ты! Не я ж к тебе приперся, а?! Вваливаются всякие, как к себе домой! А так и до инфаркта довести недолго! Ты бы лучше того, убирался бы ты лучше к себе, восвояси, то есть!

Сашка разглядел два широкопоставленных тусклых глаза с фиолетовыми круглыми зрачками, широченную щель, чем-то напоминавшую рот, но почти не приоткрывающуюся, массивную и плоскую голову, вросшую в широченные плечи… Все остальное терялось в полумраке. Сашка не мог поверить, что такое существо, такая жуткая тварь могла обладать даром речи. Но она обладала. И надо было ответить.

– Да я это, случайно, – промямлил он, осознавая свою беспомощность и зависимость от любого, наделенного способностью к передвижению, живого существа. – Я не нарочно, так получилось, видите ли. Сам-то я там, у батареи, наверное, а голова вот… И как я могу убраться?! – Он осмелел, голос окреп, Я ж без рук, без ног, колобком катиться покуда не научился! Да и… – Сашка вдруг вспомнил про Светку-изменщицу, про свою жизнь никудышнюю, и выдавал с горечью: – Да и незачем! Кому я там нужен?!

– А здесь? – вопросило существо.

– Что – здесь?

– Кому вы здесь нужны, я спрашиваю?!

Сашка замялся. До него вдруг с пронзительной ясностью дошло, что он вообще нигде не нужен, что он лишний и тут, и там. Но куда ж тогда?

И все-таки он спросил, пытаясь разобраться, что к чему:

– А вы кто?

Существо махнуло неопределенно длиннющей рукой или лапой с множеством шевелящихся гибких пальцев на ней и ответило каким-то будничным невыразительным голоском:

– Да мы здешние, живем тут.

– И давно? – задал глупый вопрос Сашка.

– Да почитай всегда! – ответило существо.

– А я вот за стеной живу… – Сашка замялся, – раньше жил, то есть! Теперь, наверное, помер! – Он грустно вздохнул.

Существо вздохнуло вместе с ним, похлюпало, посопело немного и спросило в свою очередь:

– Чего ж это – помер?

– А откуда мне знать!

– И не помер вовсе! Мы ж тут не мертвые, живые. И ты стало быть живой покуда, ты погоди еще помирать-то!

– Значит, это не тот свет? – обрадовался Сашка. Существо призадумалось.

– Тот-то он тот! – проговорило оно с оттенком недоумения. – Но ежели ты думаешь, что это загробное какое царство или там, скажем, пастбище умерших, так тут ты ошибаешься! Наш свет он то ли параллельный к вашему, то ли перепендикулярный, то ли наискось лежащий, я в премудростях этих не шибко волоку, образования не получил, ты уж прости, но скажу попросту – наш свет к вашему свету – соседний, вот и все!

– Все?!

– Конечно, все! Чего тут голову ломать… – существо поглядело на Сашку и осеклось, – хм-м, впрочем, голова тут не причем, каждый как может, так и существует. Ежели нравится жить с одной головой – так и живи себе, мы не против! Надо только без шуму, гвалта и без всяких непрошенных вторжений! Да еще вот так, чтоб как из пушки прям!

– Извиняюсь! – ответил Сашка невежливо и грубо.

– Да теперь-то уж чего виниться! Теперь лежи себе, да глазей! А хошь, я тебя обратно закину!

– Как это?! – Внутри у Сашки все перевернулось, появилась надежда. У него даже голос задрожал.

– А вот как!

Существо ухватило своей лапищей Сашкину голову, сжало гибкими и сыроватыми пальцами словно какой-нибудь апельсин или яблоко. Размахнулось.

– Сто-ой! – завопил Сашка.

– Чего это? – удивилось существо.

– Вы мне сначала все объясните, как да что! А потом уже будем возвращаться… – прохрипел Сашка. Он теперь смотрел прямо в лиловые глаза – существо поднесло его голову к своей морде. Вид у него был неприятный и жутковатый. Но Сашка и глазом не моргнул – в гостях надо было вести себя подобающим образом.

– А чего тут объяснять-то? – удивилось существо. – Вот щас как швырну в стенку, так и выскочишь сразу, где положено, чего тут разговоры-то разговаривать?!

Сашка не дал ему и секунды на размышления, сомнения.

– Нет! – выкрикнул он. – Давайте погодим немного!

Не хотелось Сашке во второй раз пробовать собственной башкой крепость кирпичной стены. Да и представил он, как влетит вдруг его голова сейчас в Светкину комнату, как завопит она, а то и в обморок грохнется! Мало ей, что ли, его безголового тела у батареи?! Там сейчас, небось, уже и санитары, и следственная бригада, и отпечатки снимают, и понятые через плечи заглядывают… и тут вдруг его башка влетает! Нет, погодить надо было непременно!

– Вы мне хоть малость о себе поведайте, прошу вас, перед расставанием, ведь такая встреча, такая встреча! – залебезил Сашка.

– А какая встреча такая? Дело обыденное! – ответило существо.

– Как это?! Ведь первый контакт двух миров! – завопил Сашка.

– Это кому как, – вяло просопело существо, – нам все эти ваши дела уже надоели порядком, скукотища жуткая, хоть бы сменили чего!

– Так вы нас видали раньше?!

– И раньше, и позже, мы вас по-всякому видали! Это у вас там телевизоры и всякая такая мура, а у нас нету ничего, только на вас-то и глазеем… – Существо особо горестно вздохнуло. И выдало замогильным шипом: – Все вы нам настроение портите только! Эх, и безрадостное же зрелище!

Сашка был поражен. За ними наблюдают… да чего там, всегда наблюдали, следили! А они как младенцы-несмышленыши! Они-то и не подозревали! А может, врет?

– Не-е, правда! – проговорило существо, угадывая мысли. Тошно нам на вас глядеть, тошно и противно, вот что я скажу!

Сашка вдруг обиделся, взъярился.

– Тошно, так и не смотрите! – заявил он довольно-таки строго, позабыв про дипломатичность.

Существо сжало его голову еще сильнее, поднесло к самым глазам, заглянуло в Сашкины глаза. И тому показалось, что существо это сейчас проникло внутрь его мозга, читает там что-то, самому Сашке не ведомое, срезает слой за слоем заложенное на всех уровнях сознания, подсознания и надсознания, срезает и тонюсенькими ломтиками перекладывает в свой мозг. Но ответило существо сразу:

– Как же не смотреть?! Мы не можем не смотреть! У нас зрение такое!

– Поня-ятненько-о, – протянул Сашка. Ни черта ему не было понятно.

– У нас один недостаток, – пожаловалось вдруг существо, видим мы только ваше прошлое и будущее во всех направлениях. А вот сего мига, настоящего, – не дано нам узреть! Может, это и к лучшему?!

Сашка пропустил большую половину мимо ушей. Уцепился за одно:

– Как это – во всех направлениях?

– Проще пареной репы! – разъяснило существо. – Ведь каждый поступок влечет за собою цепь других, так? А если там, скажем, человек поступает по-другому, что происходит?

– Что?

– Вся цепочка изменяется. Все складывается в общих рамках развития, но иначе, понял?

Сашка на вопрос не ответил. Но задал свой:

– И сколько может быть таких направлений?

– А сколько хочешь!

– Вот это да-а! – выдохнул Сашка. Ему вдруг показалось будто все можно переменить, все можно вернуть к лучшим денькам, к прежнему. Он поверил…

– Хошь, прошлое покажу? – поинтересовалось существо, подбрасывая Сашкину голову на ладони как волейбольный мяч.

Сашке не очень-то нравилось подобное обращение, но он терпел. В чужой монастырь не суйся со своими обычаями.

– Нет, не надо, и так видал, – ответил он. – Мне бы будущее!

– Какое?

– Ну-у… – Сашка не сразу сообразил, какое именно ему будущее нужно. – Да какое-такое?! Ну, то самое, которое должно было быть по цепочке-то по этой вашей.

– Понятно, – существо положило Сашкину голову на пол, отодвинулось, приподнялось на задние лапы – они оказались совсем короткими, раза в три короче передних. – Тут надо все четко выверить! Та-ак, лежал ты тут, это у нас до миллиметрика, та-ак-с, направление было задано такое, значит, тридцать восемь градусов… двенадцать минут… секунды, угол… прицельная щель, та-ак-с, все точнехонько. Все! Приготовились! На сколько обзор давать?!

– Как это? – не понял Сашка.

– Ну, стало быть, на сколько погружение в будущее и осмотр его?

Сашке стало страшновато. И он не решился на большой срок.

– Одной минуты за глаза хватит! – сказал он с искусственной бодростью.

– Минута, так минута! Значит, зададим начальный импульс послабже, вот и всех делов-то! Начали!

Существо отошло на три шага, качнулось, подлетело к Сашкиной голове и с такой силой пнуло в нее своей корявой лапищей, что голова футбольным мячом ударила в невидимую стену, но не отскочила от нее, а напротив, пробила! Сашка ослеп от яркого света, все замелькало, закрутилось перед глазами, замельтешило.

Он не сразу понял, куда попал и что происходит. А когда понял, ему и вовсе стало плохо. Огромным усилием воли он заставил себя смотреть, слушать – ведь всего минута была в его распоряжении.

Он сам, а точнее, его невидимая голова, висела над стоящими в огромной комнате людьми, висела эдакой люстрой. А люди стояли вокруг гроба. В гробу лежал он сам, Сашка, убранный цветами, лентами, прочей мишурой, лежал бледный, но отнюдь не безголовый – наоборот с самой настоящей головой, напомаженным лицом, подкрашенными губами… Смотреть было и впрямь тошно. Но Сашка смотрел.

Над гробом рыдала мать, стоял хмурый отец, чуть дальше друзья, товарищи, сослуживцы, родственники, знакомые и вовсе не знакомые люди.

Но больше всего поразила Сашку стоящая у изголовья Светка. Она была в подвенечном платье, фате. Она плакала, но как-то очень уж красиво и изящно, словно напоказ. Плакала, прикладывая к подведенным глазкам кружевной батистовый платочек, еле слышно всхлипывая, шмыгая носом. Никогда еще Светка не была такой красивой и привлекательной как сейчас, с нее можно было просто картину писать под названием «Добродетель у гроба» или «С любимыми не растаются». Сашка чуть было сам не зарыдал во второй раз.

Но его внимание привлек странный тип, стоящий рядом со Светкой и дергающий ее то за локоть, то за край фаты, то за платье. Тип этот был неказист и жидок. На нем поверх накрахмаленной белой сорочки была надета замызганная телогрейка, из кармана которой торчал разводной ключ. Тип был небрит, сизонос, мутноглаз, но зато он был при бабочке и в лаковых штиблетах. В руках он держал шляпу с зеленым перышком. Он шептал Светке на ухо. Но Сашка все слышал!

– Да пошли уже! – говорил тип Светке. – Горячее стынет!

Она молчала, хлюпала.

– Какого хрена с ним возиться, не понимаю, оживет, что ли?! Пошли, тебе говорю! У нас с тобой седни бракосочетание или что?!

– Щас! – нервно ответила Светка, выдергивая кончик фаты из грязной и отекшей руки. – Успеется!

– Ну, ты как хочешь, – заявил тип напыщенно и важно, – а у меня там шампаньское киснет!

Светка склонилась над телом, уронила на мраморный лоб слезинку. И прошептала типу:

– Передай, пусть без меня горячее на стол не ставят.

Тип дернулся было. Но потом опять припал к ней, шепнул:

– Ладно, я тогда, чтоб добро не пропало, посижу с полчасика на поминках у него… – он повел глазами на Сашку. Стакашек пропущу за упокой души!

Светка зашипела. И тип смолк. Ушли они вместе. Еще и минуты не прошло.

Сашку трясло и колотило, если вообще только может трясти и колотить голову без тела. Он готов был взорваться словно бочка, начиненная динамитом. Но не успел – его вдруг швырнуло обратно, в темноту.

– Ну как? – поинтересовалось существо.

– Нет, – ответил Сашка, – меня такое будущее не устраивает! Я туда не хочу!

– А куда ж ты хочешь?

– Надо еще поглядеть, может, в других-то направлениях получше будет, – с дрожью в голосе продекларировал Сашка.

– Ну нет! – отрезало существо. – Мне с тобой возиться недосуг! У меня обед скоро, прием, стало быть, пищи! А ты или тут лежи тихо, или давай назад вертайся! Там и сам выберешь направление! Лады?

– Лады? – машинально ответил Сашка. Перед его взором все еще стоял изукрашенный гроб.

– Ну, а лады, так и дело с концом!

Существо подкинуло на ладони голову раз, другой, а потом размахнулось и бросило ее в противоположную стену. Все произошло мгновенно. Сашка вдруг почувствовал, что лежит у батареи, что в руках и ногах покалывает, а голова разламывается от боли. Он жив? Жив! Да, он был жив! И это главное, все остальное приложится. Он приподнял голову. Но неожиданно накатила тьма, все пропало.

Сашка уже подумал было, что умирает, но темнота отступила. Пошатываясь, он встал сначала на четвереньки, а потом и в полный рост.

От дверей, так же ошалело, как и Светка, на него смотрел мужичонка-доходяга в ватнике и сапогах. На голове у него была зеленая шляпа с перышком, в руках обшарпанный чемоданчик, из-под ватника выглядывала чистейшая белая рубаха, стянутая в вороте цветастым галстуком. Вместе с тем как Сашка приходил в себя и постепенно выпрямлялся, мужик отходил к двери шаг по шагу, наконец и вовсе скрылся за нею. С лестницы еще долго неслось: «Вы у меня… я вас… мать вашу!..»

Голова болела жутко, заглушая даже ушибленное плечо и ободранные в падении руки. Сашка плюхнулся на диван, мрачно наблюдая, как суетится Светка. Та уже прикладывала к его лбу и затылку мокрое полотенце, ощупывала, бубнила без передышки.

– Да помолчи немного, – устало выдохнул Сашка. – И вообще, я сейчас пойду, не старайся.

Светка, оставив полотенце на голове, отступила на два шага, всплеснула руками.

– Ах, какие мы нежные, ах, какие чувствительные! С потолка свалился, да?! Ты чего взъелся, что за причина?! Дурак ты и неврастеник!

Светка отвернулась, затопталась на месте, не зная, то ли уйти из комнаты, то ли снова приняться за роль терпеливой медсестры. А Сашка как-то резко порастерял весь пыл. Мужичонка в ватнике, плюгавый и малосимпатичный, не вязался в его представлениях с образом коварного соперника, Светкиного тайного возлюбленного – это стало постепенно доходить до Сашки. И он раскис. Голова заболела еще сильнее, задергало остро и обжигающе. Он боялся поднять руку и пощупать затылок – а вдруг там дырка величиною с блюдце?

Но разве в дыре дело?! Он вспоминал этого мужичонку и ему казалось, что совсем недавно он его видал гдето. У подъезда? Нет. По дороге? Да нет, вроде. Скорее всего, у магазина, в толчее винной очереди? Нет! Не было там такого! Да и какая разница, где он видал этого мозгляка, какое это имело значение!

В Сашкиной голове вдруг прозвучали непонятные слова: «Ты и сам выберешь направление!» Какое направление? Куда? У него сейчас не об направлениях каких-то дурацких башка должна болеть! Его дело, ежели он настоящий мужик, придушить сейчас этого хмыря собственными руками, прямо здесь и придушить! Злость нарастала в Сашкиной груди. И он уже вскочил было на ноги. Он бы еще мог догнать этого прохиндея, запросто мог! Ведь тот все еще вопил с лестницы, все еще перекатывало эхом: «мать-перемать! мать-перемать!»

Уже вскочил почти… Но что-то в голове дернулось. И опять прозвучало про какие-то направления… И хватило мгновения, всего лишь мгновения, чтобы от сердца отлегло. И не то, чтоб совсем отлегло, а лишь чуточку, на малость малую. Но этой малой малости и хватило.

Сашка не встал.

Он лишь уперся руками в виски, принялся раскачиваться из стороны в сторону. Винные пары еще гуляли в головушке, туманили мозг. Но ни блажи, ни дури в нем почти не оставалось, так, немного, на чайную ложку. Перекипел, перегорел Сашка. А вместе с ним перегорело и улетучилось и все им выглушенное в один присест у магазинчика за углом. Улетучились и голоса, вещавшие про направления и какой-то выбор. Сашка тут же и забыл про них.

Молчание становилось тягостным. Каждый ждал начала разговора от другого. Сашка все-таки ощупал голову и, конечно, никакой дыры там не обнаружил, не было даже шишки. Но откуда же такая боль? Он смотрел Светке в спину и ничего ровным счетом не понимал. Та не выдержала.

– Ну чего ты всегда шум поднимаешь, – сказала она, присаживаясь рядом, – думаешь, очень приятно, да? Ну приходил слесарь, замок вставлял, ну что тут такого? Тебя ведь не допросишься! И откуда в тебе вообще эта дурь дикая, с приветом, что ли?!

Сашка молчал и соображал про слесаря, вроде бы концы с концами сходились. Но…

– Он проверял, зашел внутрь, закрыл на три оборота – вот и все! Сам закрылся и орет! Думает, это я чего-то тут, а я пробовала открыть, не выходит. А он еще изнутри грозится, говорит, дверь разломаю к чертовой матери, понимаешь! Я ему говорю: я тебе разломаю! Ты ее, что ли, делал, чтоб ломать! Еще слесарь, называется! А открыть – ну никак не может…

Сашка встал и прошел на кухню. Выпил воды прямо из носика чайника. Светка оставалась в комнате.

– И чего это с тобой всегда такая несуразица происходит? – крикнул он с кухни, чувствуя, что отходит душою. – И чего это ты такая непутевая?! – с ехидцей, но доброжелательно, говорил он, сводя все к шутке.

– Ты зато путевый! – донеслось из комнаты. – Такой путевый, что дальше некуда!

Сашка поплелся в комнату. Но по дороге, в прихожей, остановился. Из-за открытой двери высовывалась небритая рожа слесаря.

– Вот что, хозяин, – проговорил слесарь прежним баском, но с иными интонациями, – ты это, трояк за работу давай гони.

– Чего? – искренне удивился Сашка.

– Чего-чего, все путем, замочек врезал, так что за работу троячок гони! Коли чего поломал сам, так это твое дело. Давай, трояк гони, хозяин, а потом, если хошь, я тебе и замочек заново врежу и дверцу подправлю…

Сашка не выдержал.

– А ну, вали отсюда! – он вытолкнул мужика за дверь. Чтоб я тебя не видел больше! – и щелкнул входным замком.

С лестницы пробилась сквозь древесину и дермантин с поролоном такая матерщина, что Сашка резко распахнул дверь, вышел на порог.

Небритый пижон в шляпе сориентировался тут же, замолк.

– Все, хозяин, лады, – пробурчал он примиряюще и улыбнулся. – Давай рупь, и дело с концом!

Сашка понял, что дальнейшей борьбы он не выдержит, таких наглецов надо было поискать. Он полез в карман – самой мелкой из купюр была трешка.

– Держи!

Слесарь воровато заозирался по сторонам, сгорбился.

– Сдачи нету, – сказал он шепотом.

– Да иди ты уже! – Сашка переступил порог.

Вернувшись в комнату, он спросил:

– Ты заплатила ему?

Светка кивнула, встала с дивана, подошла ближе и обняла Сашку за плечи.

– А ты думаешь – по двум квитанциям каким-то замусоленным, четыре сорок… Я ему пятерку дала, да бог с ним!

– Ну и дурочка ты все же, – ласково проговорил Сашка, прижимая ее к себе. Чуть позже добавил на ухо: – А впрочем, бесплатных развлечений не бывает. – Ему было так хорошо и уютно с ней, что о цели своего сегодняшнего визита, как и об утренней необычайной решительности, он уже и не помнил.

Звяк Бряк, как и подобает старому космическому волку, избороздившему Галактику вдоль и поперек, был немногословен.

– Корабль к посадке, – проговорил он тускло и буднично, обращаясь к экипажу разведывательного космического судна, командором которого был с незапамятных времен.

Он помнил первых исследователей, прилетевших к Голубой планете. Они пришли сюда вместе, распознав в дремлющем мире колыбель будущего Разума. Они были молоды и полны надежд. Голубая была утром их долгой жизни. Но старые друзья уходили к новым мирам, и им самим приходили другие. Приходили… и уходили и лишь Бряк оставался бессменной нянькой у этой, ставшей ему родной колыбели. Он ждал.

С тех юношеских лет командора прошла почти вечность – Голубая совершила не одну тысячу оборотов вокруг Желтой звезды. И, казалось, ничего не разгаданного не осталось для древней и могучей цивилизации, представителями которой были Звяк Бряк и члены экипажа его судна. Командор был свидетелем зарождения первых ростков цивилизации на планете, их расцвета, упадка и гибели, и возникновения новых, впитавших в себя многое из наследства предыдущих, многое, почти все, но не желавших принять только одного от предшественников – их горького опыта. Память хранила и сокрушительные стихийные бедствия, и не менее сокрушительные войны, и появление несущих всему живому гибель городов-гигантов, разрастающейся плесенью пожиравших поверхность планеты.

Время выковало из молодого мечтателя Бряка «железного» командора, зажавшего свои желания в тисках воли, начальника, наводившего трепет на своих подчиненных суровой непоколебимостью. Но в груди Бряка по-прежнему билось сердце, жила скрываемая ото всех мечта, в которой теперь командор боялся признаться даже и себе самому.

Время уходит, время приходит – настал день, когда мечте стало суждено обратиться явью. Перед Бряком лежал только что полученный из Центра приказ Главного Координатора. В нем были всего два слова, именно те два слова, которых командор ждал на своем бессменном посту всю жизнь: «Разрешаю Контакт».

Уловив в глазах экипажа немой вопрос, Звяк Бряк, выждав немного, добавил:

– Пришла пора пожать руки аборигенам. Объявляю пятиминутную готовность. Все по местам!

Джон Хилл стоял на пустыре у окраины города, когда, разорвав пелену грязно-серых туч над его головой, появилась летающая тарелка. Повисев в воздухе, она мягко скользнула к земле и застыла на ее поверхности метрах в двадцати от Джона.

Джон не помнил как попал на пустырь, где был и что делал вчера, да и позавчера – тоже. Голова Джона казалась ему колоколом, в котором, раскачиваясь, тяжело ударяло по вискам чугунное било. Налитые кровью глаза отказывались видеть что-либо окружающее, приходилось напрягать их, отчего било принималось колотить сильнее и чаще. И все же, сквозь пелену застилавшую внешний мир, Джон узрел и тарелку и трех вышедших из нее людей с желто-зелеными лицами. Закрыв глаза, он помотал головой из стороны в сторону, потерял равновесие и чуть было не упал на осколки битого стекла, поблескивающие под ногами. Приоткрыв один глаз, Джон убедился, что видение не исчезло. Рука, засунутая в карман, судорожно сжалась, и в ладонь впились осколки лопнувшего шприца – боли он не почувствовал. «Вот оно, начинается!» – мелькнуло в горяченном мозгу Джона. Он закрыл глаз.

Звяк Бряк с двумя товарищами приближался к аборигену. Сердце в груди космического волка билось взволнованно и учащенно в предчувствий торжественной минуты единения братьев по Разуму. Не доходя метров трех, командор остановился, нажал кнопку лингофона и заговорил. Сырой утренний воздух разнес по пустырю приветствие, обращенное к жителю планеты.

Абориген еще плотнее зажмурил глаза, сморщил красное набрякшее лицо и обеими руками с силой сдавил уши. Звяк Бряк, несколько смущенный такой встречей, начал было заготовленную речь… как вдруг абориген, приоткрыв один мутный глаз и издав нечленораздельный вопль, ринулся вперед в отчаянной попытке проскочить сквозь Звяка, но наткнувшись на его крепкое тело и отлетев назад, упал лицом на землю. Громкие и горькие рыдания сотрясали его.

Пошатнувшийся от удара командор, обернулся в недоумении к своим спутникам. Впервые те видели смятение в глазах «железного» Бряка. Наконец, стряхнув с себя оцепенение, командор понял, что дальнейшие попытки достичь взаимопонимания бессмысленны. Втянув голову в плечи, он побрел назад, к кораблю.

Продолжая рыдать, Джон Хилл из-под прищуренных век все же заметил, как стрелой взмыв вверх, тарелка ушла в еще незатянувшуюся дыру в облаках.

Появление в ярко-голубом небе Лос-Пилорамоса летающей тарелки не осталось незамеченным для тысяч отдыхающих и местных жителей. Первую волну, вызванную страхом, перекрыла волна любопытства.

Не прошло и пяти минут после посадки «неопознанного летающего объекта», как толпы любопытных, поначалу недоверчиво обступивших пятнадцатиметровый в диаметре диск, лежащий на золотом песке пляжа, бросились к нему и облепили, словно мухи кусок пирога.

Наиболее отчаянные головы, используя первое попавшееся под руки, пытались отколоть от матовой поверхности тарелки кусочек «на память». Десятки рук увековечивали свои имена на загадочном предмете. В ход шли: губная помада, шариковые ручки, перочинные ножи и обычные, неизвестно откуда взявшиеся на пляже, гвозди.

К моменту прибытия полиции, сопровождаемой оглушительным воем сирен, борт корабля испещряли разноцветные надписи типа: «Привет, лунатики!», «Боб + Мери = любовь», «Здесь был Скотт!» и т. п.

Лицо Звяка Бряка стало серым, у уголков рта заиграли нервные желваки, когда на экране кругового обзора, вскоре после посадки, выросли толпы беснующихся аборигенов, со всех сторон окруживших корабль. Трансляторы передавали снаружи глухой рокот, быстро нарастающий и переходящий в дикий рев.

Через мгновение волна тел, рук, ног захлестнула экраны, заслонив собой море, желтый песок пляжа и все остальное. Безумные глаза, вожделенные лица и впивающиеся во внешнюю обшивку корабля руки аборигенов не оставляли сомнений в их намерениях. Бряк, окаменевший от неожиданного приема в своем кресле у пульта управления, почти физически ощущал на себе непонятную слепую ненависть толпы. Скрежет ногтей по поверхности корабля, торжествующие вопли и неожиданно ворвавшийся внутрь невыносимо-омерзительный вой докончило дело – голова Звяка тяжело упала на грудь, руки безвольно свесились к полу «железный» командор был в глубоком обмороке.

Полиция знала свое дело: слезоточивый газ и дубинки подействовали на толпу отрезвляюще. Потирая ушибленные места, в ссадинах и кровоподтеках отбегали на безопасное расстояние последние любители сувениров и экзотики. Подоспевшие военизированные части ставили проволочное заграждение. В небе над неизвестным предметом кружили вертолеты ВВС.

Звяк Бряк приходил в себя, стряхивая остатки липкой паутины забытья. Тело наливалось силой, уверенностью. Угнетающая тишина, сменившая дикую вакханалию звуков, неприятно давила на уши. На экране аборигены в одинаковой желто-зеленой одежде сосредоточенно и молчаливо что-то сооружали. Преодолевая слабость и головокружение, Бряк нащупал кнопку включения защитного поля и, собрав остатки сил, нажал на нее, уперевшись грудью и обеими руками в штурвал корабля, командор попытался сплести обрывки путанных мыслей, роящихся в голове. Мозг его отказывался понимать происходящее. Чужим, безжизненным голоском Звяк Бряк дал команду к взлету.

Когда летающая тарелка бесшумно оторвалась от земли и, набирая скорость, устремилась вверх, майор Эндрыо, командовавший прибывшими на место происшествия частями, почувствовал себя облапошенным. Очередной чин и награды бесследно растворялись в небе. Майор стоял, задрав голову вверх, не в силах заставить себя сдвинуться с места, провожая взглядом вертолеты, безнадежно пытающиеся настигнуть стремительно удаляющуюся к горизонту точку.

На третью попытку командор решился только к утру следующего дня. Летающая тарелка лежала на крыше огромного небоскреба, скрытая от посторонних взглядов плотной пеленой смога.

Звяк Бряк не мог позволить себе рисковать жизнями членов экипажа. Бессонная ночь привела его к твердому решению. Приказав всем оставаться на местах, ссутулясь и стараясь не встречаться взглядами с командой, командор медленно подошел к люку.

В редакции газеты «Дневная Звезда» царил постоянный и привычный порядок: хлопали двери, входили и выходили какие-то люди, стучали пишущие машинки, под потолком висели сизые клубы дыма. Наверное поэтому никто не обратил внимания на вошедшего сухощавого, жилистого старика с болезненным цветом лица. Лишь перед кабинетом с поблескивающей черной табличкой его остановила секретарша.

– Мне нужен главный редактор газеты, – утробным голосом, почти не шевеля губами, произнес старик.

– По какому вопросу вы хотели бы с ним побеседовать? привычно заулыбался обаятельный страж редакторских покоев.

Посетитель слово в слово повторил свою первую и пока единственную фразу и, казалось, позеленел еще больше.

Улыбка на лице девушки уступила место легкой гримасе, губы поджались. Она, явно нехотя, приоткрыла дверь и скрылась за нею.

Звяк волновался – все шло не так гладко, как ему представлялось там, в черной пустоте над планетой. Продуманные и сотни раз отрепетированные слова, первые слова, в которые он вложил все, что мог: искренность, дружелюбие и желание разумного взаимопонимания, слова, которые должны были соединить две цивилизации узами братства, улетучились, испарились – их не понимали, их просто не принимали всерьез. Ему приходилось доказывать то, что было очевидным для любого мыслящего существа. В доказательства никто не верил. Никто!

Главный слушал, полуприкрыв глаза, и время от времени кивал головой, не забывая сверять счета на бумагах, лежащих перед ним. Когда старик кончил говорить, главный растянул губы в улыбке и ласково спросил:

– Это все?

Старик развел руками и как-то осел в кресле.

– Знаете что, не хочу обижать вас, но все эти «тарелки» и прочие бредни о пришельцах из космоса уже навязли у читателя в зубах, – главный встал, прошелся по кабинету, оглаживая затекшую спину. – Мой вам дружеский совет – ищите новый материал, – он покровительственно похлопал посетителя по плечу, – вот тогда я к вашим услугам.

Старик сорвался с места, кожа на его лице сравнялась своей насыщенностью с ядовито-зеленой портьерой, у которой он теперь стоял.

– Но я на самом деле представитель иного мира. Я могу доказа…

– Спокойней, спокойней. Я тоже вам смогу доказать многое.

Главный нажал кнопку на столе и в кабинет вошла секретарша. Вошла сразу после звонка, будто стояла у дверей и подслушивала.

Старик, наклонив голову, почти выбежал из кабинета.

– Шеф, может, вызвать парней из психушки, я думаю – они быстро найдут язык с нашим клиентом? – секретарша умильно хихикнула. Она была молода и терпеть не могла надоедливых, болезненных старикашек.

Главный был втрое старше, и оттого категоричность в суждениях, а порой и в действиях, ему претила. «Мало ли чокнутых бродит по городу, и если уж одному из них удалось оторвать меня, занятого человека, от дела, так не надо лишать этого удовольствия и других занятых людей, к примеру, старика Гарри из конкурирующей газеты!» Главный представил себе всю эту картину в красках и блаженно зажмурился. Раздражительность покинула его и уступила место благодушной истоме.

– Не стоит, Энн. Дай-ка ему адресок «Вечерней Звезды», проводи до выхода. Да не забудь пожелать всего наилучшего! уже вдогонку крикнул он выходящей секретарше.

Бряк долго стоял у подъезда и не мог прочитать ни слова из всученной ему секретаршей записки. Буквы скакали и не укладывались в голове, хотя записка лежала на ладони перед самыми глазами.

Бряк владел всеми языками Голубой планеты, по крайней мере, мог читать на них. Но то, что с ним происходило последние трое суток, лишало не только этой способности, но и способности понимать вообще что-либо.

Порыв ветра сдул с ладони злосчастную бумажку, но командор даже не заметил этого.

Город жил своей обычной жизнью. Воздух, пропитанный ядовитыми газами, не пропускал не единого солнечного луча. Сплошной поток рычащих автомобилей, теснил беспорядочно снующих по тротуарам прохожих к стенам домов, вершины которых терялись в серой дымке.

В городском парке, у подножия небоскреба, на обшарпанной скамейке среди болезненных деревьев с пожухлой листвой, лежал Сэм Паркер. Газету, служившую ему одеялом, унес порыв ветра, и теперь Сэм не мог унять дрожи, охватившей его скрюченное тело. Работы и дома не было, значит, и спешить Сэму было некуда, тем более, что с вечера он отдал последние гроши служителю парка за ночлег. Потому Сэм Паркер, не обращая внимания на холод, лежал себе, не двигаясь, и смотрел в даль пустынной аллеи, пока в конце ее не появилась человеческая фигурка. Сэм недовольно крякнул, и отвернулся.

К его скамейке приближался седой старик в странной одежде. Лицо старика, изрезанное морщинами и шрамами, было зелено-желтого цвета. «Наркоман, а может, больной», – подумал Сэм и, потянувшись, спустил ноги на землю. Старик остановился у скамейки, щелкнул чем-то на груди и заговорил, обращаясь к бродяге.

Немного послушав, Сэм решил: «Да он, к тому же, еще и не в себе». Огляделся по сторонам. Потом хлопнул старика по плечу, указывая на скамейку, и достал из кармана драного пиджака бутылку вина, украденную вчера в магазине.

В глазах Звяка мелькнула искра надежды – кажется, абориген понял его. Он, подчинившись, опустился на край скамейки и внимательно наблюдал, как, сорвав с прозрачного сосуда с красноватой жидкостью пробку, абориген прижал его горлышко к губам. Выпив половину, абориген протянул сосуд Звяку. Командор, не колеблясь, последовал его примеру, расценив действия аборигена как первый шаг к взаимопониманию.

Легкий туман и блаженство охватили Звяка. Он откинулся на спинку скамейки и прикрыл глаза, чувствуя, как по телу разливается тепло. Словно сквозь вату до его сознания долетали какие-то выкрики, шум и возня. Помедлив, командор приоткрыл глаза: вдоль аллеи, удаляясь от него, два аборигена в синей одежде с дубинками в руках, волокли его собеседника. Смутно соображая что происходит, Звяк встал и шатающейся походкой побрел в противоположную сторону.

Сэм Паркер, подгоняемый пинками полисменов, оглянулся через плечо на сутулую спину старика и пожалел о своей щедрости.

Уличный шум оглушил Звяка Бряка, вышедшего за ворота парка. Картина шумного и многоликого города, тысячи раз виденная командором с борта корабля, предстала в совершенно ином свете. Оглушенный и растерянный Бряк стоял посреди тротуара, обтекаемый бесконечной вереницей аборигенов, обращавших на него внимания не больше, чем на мусор валяющийся под ногами. В последней надежде Звяк Бряк раскинул руки, пытаясь остановить поток аборигенов. Путаясь и сбиваясь, он уже не говорил, а кричал что-то. Заготовленные слова выветрились из памяти. Глаза, наполненные отчаянием, искали малейшей ответной заинтересованности и не находили ее.

Аборигены стали опасливо обходить командора, перекидывались взглядами и крутили пальцами у виска. Рука, неожиданно появившейся фигуры в синем, железной хваткой вцепилась в локоть Бряка и оттолкнула его к стене здания. Перед носом командора недвусмысленно замаячила короткая дубинка. Смотревшие из-за нее глаза, близко поставленные на мясистом лице, не сулили ничего хорошего. Лингофон Бряка, после безуспешной попытки перевести поток слов синего, захрипел и навеки смолк. Синий, так же незаметно, как и появился, исчез в толпе.

Ничего не видя перед собой, на подгибающихся ногах командор безвольно брел по улице, подгоняемый наталкивающимися на него телами.

На кромке тротуара бурлящей городской улицы сидел седой старик с болезненно зеленым лицом. Его руки, упирающиеся локтями в худые колени согнутых ног, судорожно сжимали виски. По сгорбленной спине время от времени волной пробегала дрожь. Старик плакал, не вытирая слез, и они стекали по изможденному лицу на асфальт, образуя небольшую лужицу, возле которой поблескивала мелкая монета, брошенная чей-то жалостливой рукой. Сотни прохожих, окидывая взглядом и тут же забывая сгорбленную фигуру старика, проходили мимо.

Жизнь города текла своим чередом.

Еще в античной философии и в древней народной медицине разных народов и стран, регионов и континентов известно о возможности влияния на здоровье человека, жизнедеятельность животных и растений так называемых «геопатогенных зон». Выявляются они натренированным человеком, в руках у которого рамка, маятник или любой другой индикатор. Пока недостаточно ясной остается природа самих полей этих зон, их сущность и многообразные проявления.

В то же время не вызывает сомнения, что эти поля положительно или отрицательно, но влияют как на биологические процессы, так и на здоровье человека. Но влияние это относится к категории так называемых слабых взаимодействий и экологических связей. Реализуется оно подспудно, в течение длительного времени. Как правило, такие воздействия – не причина, а дополнительное условие для развития тех или иных пограничных состояний и заболеваний. Поэтому длительное пребывание в таких местах, особенно детей и пожилых людей, нежелательно и опасно для здоровья.

Геоактивные зоны (очень часто их называют еще геоположительными) плодотворно влияют на состояние здоровья людей; на их социальное, психическое и физическое благополучие. И наоборот. Геопатогенные (геоотрицательные) зоны приводят к тем или иным нарушениям самочувствия и адаптации человека, к психическим и физическим страданиям и заболеваниям. Другими словами, здоровье каждого человека зависит от того, где он спит и отдыхает, а количество и качество его труда – от места его работы. Здесь приведу только один пример из разнообразных исследований болгарских специалистов по выявлению воздействия геопатогенных зон на здоровье и заболеваемость людей.

Были клинически обследованы более десяти тысяч людей. Из них почти шесть тысяч страдали раковыми (онкологическими) болезнями. Не говоря о «букете» множества других заболеваний и страданий. В данном случае имело место действие геопатогенных зон и влияний.

Не случайно в последние годы во многих западных странах знания о влиянии геопатогенных зон широко внедряются и активно используются в сельском хозяйстве, учитываются при строительстве жилья, животноводческих и птицеферм. Такой опыт взят на вооружение и народной медициной. Напомним, что «корни» подобного опыта очень древние. Раньше на предполагаемое место строительства дома, загоняли отару овец или стадо коров. Если животные вели себя спокойно, хозяин с радостью говорил: «Здесь будет мой новый дом». При отрицательной реакции со стороны животных искали новое место для строительства дома или фермы. Не случайно в новый дом сначала пускали кошку, а потом заходили люди, хозяева, жильцы. В этих и многих подобных случаях животные выступали в качестве биологических индикаторов. Подобные функции выполняли и веточки лозы в руках человека или оператора. Есть целое направление, сохранившееся с древности и до наших дней – «лозоходство» или «лозоискательство». По этому принципу «работают» и так называемые рамки или багеты.

Итак, о наличии благоприятных и вредных для здоровья человека и животных мест знали с древних времен. Еще Аристотель говорил о «земных пустотах» и «гиблых местах». Значительно позже француз Луи Тюрен провел исследования и пришел к выводу: спать человек должен вдоль силовых линий Земли. Иначе говоря, голова на север, ноги на юг. Или голова на восток, а ноги на запад.

Зачастую наше нездоровье связано с неправильно выбранным местом для постели. Дело в том, что существует довольно густая геобиологическая сетка. С севера на юг она накладывается с интервалами по два метра, а с востока на запад – по два с половиной метра. Это в среднем. В некоторых местах бывают и имеют место иные размеры. Об этом мы должны помнить всегда.

Определить и измерить количественно и качественно (т. е. квантифицировать) такую сетку у себя в квартире очень важно. Другими словами, жизненно необходимо определить: геоактивные зоны (со знаком «плюс»); геопатогенные зоны (со знаком «минус»); геонейтральные зоны (маятник спокоен, не вращается). На «плюсе» вращение маятника идет по часовой стрелке, на минусе – против. Следовательно, нужен обычный маятник (круглый или конусовидный), кольцо или любой сравнительно тяжелый предмет на нитке. Очень хорошо «работает» кусочек янтаря. Сразу подчеркиваю, что маятник является просто индикатором. На самом деле «работает» человек как микрокосмос, как живая антенна. Именно он отражает эти сложные процессы и взаимодействия. Поэтому здесь речь идет о биологически активном маятнике (о БАМе). Его возможности значительно шире. Не случайно его называют «мудромером ХХІ века».

Многие специалисты, врачи и народные целители используют маятник для определения того, какой орган поражен болезнью. Издавна пользуются маятником и для выяснения, какая пища или какие лекарства подходят человеку, а какие нет.

Уважаемый Юрий Дмитриевич!

Простите, что, возможно, зря отнимаю у Вас время. Но мне кажется, что мои сказки написаны как раз в стиле произведений, публикуемых на страницах Ваших изданий. Ведь они тоже о Земле, о неблагополучии на ней и в душах у нас.

С уважением – Стрельцова Татьяна Тимофеевна, пос. Тевриз.

В наших местах, по-моему, еще никто не интересовался здешними, истинно тевризскими сказками. А ведь встречаются любопытные, занимательные сюжеты.

Даже странно, что при нашем довольно суровом климате, тяжелых условиях жизни, люди создавали такие яркие, по-настоящему самобытные образы. Очевидно, вынужденно-тесные контакты с ее Величеством Природой послужили толчком к тому, что в сказках нашего района преобладают темы духов, змей, колдунов (часто их здесь называют «знаткими людьми»).

Кажется довольно странным, что сказки эти, считая их некими былями давних-предавних времен, слышала я не только от женщин, иногда и мужчины рассказывают их.

Вот они, эти сказки, наши, тевризские.

В деревне у нас баушка знаткая жила: и лекарка она, и знахарка, и ворожейка. А про таких людей всегда слух в народе всякий, ведьма, мол, колдовка она. Поди, проверь – так ли, нет?

А сын ее верил в слухи деревенские. Ох, и не любил он мать свою! Жена его уважительно с ней обращалась, так он и на жену серчал. Вот случай со змеей-то этой ссоре конец и положил.

Престольный праздник был в деревне, хозяйки в каждой избе пироги стряпали. Миронова жена (это сына-то колдовкина) только-только пироги из печи вынула да полнешеньку миску на стол поставила. А свекровь как раз в ограду заходит, в гости к сыну, как водится. Мирон в окно-то ее увидел, да и говорит жене: «Ишь, змею подколодную черт принес, пироги учуяла, ведьма». Да и велел пироги в подпол убрать. Жена и слушать его не хочет: надо, мол, тебе – ты и убирай. Ну, Мирон быстренько пироги в подполье спустил, на заваленке там поставил. И сидит у пустого стола, мать встречает. А мать побыла в гостях сколько-то и домой пошла.

Мирон обрадовался, что гостью ненавистную спровадил и жене велит за пирогами лезть. А жена из подпола с побелевшим лицом вылезла и говорит, дескать, самому тебе пироги-то добывать придется. Он – в подпол. А там, на заваленке, батюшки мои! – змея. Вокруг миски с пирогами обернулась и шипит на него. Мирон-то ее отогнать хотел. Тут змея как прыгнет ему на шею! И обвилась. А сама шипит все. Не до пирогов Мирону стало.

Рассказывают, два дня змея его голодом морила. Только Мирон кусок ко рту поднесет, она покрепче ему горло сжимает. Он и спал в этом жутком ошейнике.

А на третий день невмочь стало, уговорила его тогда жена идти к матери, каяться. Пал в ноги, прощенья просил. Поклялся что никогда боле к

матери так относиться не станет. Она ему и ответила: «Видишь, сын, не я, а твоя злоба – змея подколодная. (Слышала, знать-то, его слова тогда). Не убьешь ее в себе, задушит тебя злость-то. А сейчас уж я помогу.» Да и давай она змею-то заговаривать. Та и отпустила Мирона, в лес уползла.

Так Мирон с той поры мать пуще всех сынов уважал. И другие от него обиды никто не видели. Задушил, знать-то свою змею подколодную Мирон.

Со мной такой случай вышел. Летом было дело. Рано утречком в лес по грибы собралась. А одна. Ну, лес-то знакомый, бояться нечего. До грибного своего места добралась, на колодину отдохнуть присела. И прямо ко мне, гляжу, змея. Доползла, человека зачуяла, головку подняла, смотрит. Я и давай заговор читать. Мамонька, покойница, меня в девках еще учила, только остерегала, зря змей не заговаривать. Как заговоришь змею, она больше уж с места не сдвинется, тут и конец ей. Но такие змеи есть, которые и уползут. Редкая, конечно уползти-то может, но зато уж в покое заговорщика не оставит, пока не убьет совсем. Все равно укараулит. Вот и остерегала мамонька меня. Я змей зря и не заговаривала. А тут как леший какой подтолкнул. Подумала: вдруг детишки сюда за грибами прибегут да ее встретят? Заговорила, значит, и оставила у той колодины.

А когда с грибами назад шла нету уж моей змеи. Что-то я не шибко затревожилась. Дошла домой и забыла про нее.

А ночью змеюка та во сне ко мне явилась и шипит человечьими словами: «Думала, убьешь меня? А я ушла, не жить тебе теперь».

Утром: по холодку, я в огороде поработать решила: прополоть, прорядить там утречком, без жары, одно удовольствие. Только я к грядке подошла, а змея ко мне и ползет. Ноги у меня в землю вросли, не шагнуть. А в руке я ведерко несла, оно у меня из руки-то и выпало да покатилось. А сын из окна увидел, знать-то неладно со мной, в окошко и выпрыгнул. Ко мне подбежал, и палка тут какая-то погодилась. Сразу он на змеюку эту и убил ее. Так она, подколодная, опять же приснилась в другу же ночь: вот, мол, счастье твое, раз меня убили, а то тебе бы не жить. Да я, дескать, тебе снится буду, все равно замучу.

И вот уж сколь годов прошло, а не видела я ее боле. Не снится че-то!

Я в детстве, помню, вдоволь на колдовство насмотрелся. Отец мой, дед Митька (все в деревне его так кликали), и сосед Иван колдунами были пресильными. Все, бывало, спорят, чье колдовство крепче. Соревнуются, вроде. Вот, в праздничный день, один другому кричит (а дома как раз напротив стояли):

– Иван, иди ко мне на пироги!

– Не-е, лучше ты ко мне на шаньги, Митрий! Выходить мне не охота.

– А, не охота тебе, ну и сиди, как сыч, весь день! – и уж что сделает, не знаю, но вдруг бочка с водой, что у крыльца, под потоком всю жизнь стояла – аж в землю вросла, – вдруг эта бочка-громадина, как из земли вывернется. И пошла-покатилась вперевалочку, да через дорогу. А у Ивановой двери встала, дверь-то подперла выйди, попробуй, сосед!

Сосед тоже посмеивается: его-то колода, на которой не один десяток лет и мясо, и дрова рубят, тоже с места сошла, да к нашему крыльцу подкатилась – и тоже дверь подперла.

Рассмеялись соседи по-доброму: мол, пошутили и будет, а колода с бочкой тем же путем да назад на свои места отправились. И встали, будто в гости не хаживали.

А то было как-то другое. Собрались невесту иванова сына за другого парня отдать, в соседнее село. Не хотелось, видно, с колдуном невестиной семье родниться. Иван с дедом Митькой перемигнулись. А жених со сватами уже у околицы бубенцами звенят: на тройке подъезжают. И тут вдруг им наперез, из деревни прямо – два волка огромных. Лошади, ясно, на дыбы и в храп. Да вдруг как развернутся – и назад в свое село понеслись. А волков как и не было вовсе. Зато стоят два друга-колдуна и усмехаются. А деревня-то вся высыпала свадьбу встречать. Вот и встретили.

Ну, а невеста-то, понятное дело, за Иванова сына пошла. Кто же еще осмелится сватать ее после этого?

Насмотрелся я на такое да и решился:

– Так, мол, и так, тятя – отца у нас тятей называли, – хочу у тебя колдовству обучиться.

А он мне:

– Дело нехитрое, ты послушай лучше, как другие этому учились. Вот мне как-то еще в детстве рассказывали про такого же сына, что решил у отца колдовское дело перенять. Отец ему и велел: мол, как помирать стану, ты, гляди, не прозевай. Хомут приготовь, и как мой срок придет, ты голову-то в хомут сунь и смотри, что со мной будет.

Вскорости помирать отец его начал. А колдуны трудно умирают. В потолке матку – это брус, на котором все доски крепятся – поднимать приходится, окна в доме открывают. Без того душа из тела не выйдет, хоть год будет мучаться, а не помрет колдун.

Так вот, бабы к его жене собрались, котел с водой кипит уже – покойника обмывать все готово. Мужики матку в потолке подняли, а окна-то еще раньше открыли.

Тут сын хомут в руки, сел за стол, голову в хомут и глядит на отца. А тот вздрогнул весь, вытянулся, душа, видно, отлетела. И видит сын, как во все окна черти страшенные да поганые-препоганые полезли. Полная горница налезла, толкаются, шумят, визжат – радуются. Вынул сын колдуна голову из хомута – не видит чертей. Сунул снова в хомут они, шалапуты. Налетели уж на покойника, кожу с него содрали ловко так, не попортили. Мясо вмиг сожрали, а кости в окна покидали, по всем окрестным полям разметали – резвились эдак.

Самый большой да поганый черт влез в кожу колдуна и на кровати, на его место лег, будто покойник. А прочие черти разбежались. Поднялся тогда сын колдуна, принес котел с кипятком, да молитву сотворив, в котел крестик свой мокнул, а после весь кипяток на то, что от отца-колдуна осталось, и вылил.

Бабы-то все за ним в горницу вошли. Так у них на глазах все и случилось. Черт-то на виду у всех из шкуры колдуна выскочил да с диким-то завываниями в окно вылетел. Только и видели его. А хоронить пришлось кожу колдуна, прочего ничего от бедняги не осталось. Вот она, колдовская судьба…

Больше уж я не просил отца своего обучить меня колдовству. А тятя мой помер вскорости. Да так умер, что все по сей день удивляются: сумел же. В первый день пасхи, попарился в баньке, вышел, на заваленке сел, велел самовар ставить. А как поспел самовар, мы его звать пришли, а он помер уже. Так, под открытым небом, в ясный день, в престольный праздник. А кто на пасху представился – тот сразу в рай попадает, все грехи ему прощены.

Вот ведь колдун какой дед Митька, хитрый-Митрий!

Про самоубийц много всякого рассказывают. Ведь известно, проклята их душа, а всё люди с собой кончают. Как их понять грешных? Тут, в наших краях, случилось давным-давно в одну зиму сразу два самоубийства: повесилась у попа супруга его, матушка тогда называли. А в другом селе дьячок с колокольни бросился. Чем уж им жизнь так не мила стала, никто не знает. Разные слухи ходили и, вроде, затихать к весне стали, как вдруг новость: лучший в наших местах кузнец умом тронулся. Сидит, молчит, встрепенется весь, креститься начнет, молитву читать кинется, да и опять затихнет.

Потом, нето, отошел и рассказал, что ночью тогда к нему барин какой-то подъехал. Из себя важный, усы роскошные, одет богато. Золотом расплатиться предложил, если он его коней подкует.

Кузнецу привычно, его в ночь-в полночь поднимают: у кого что в дороге случится – все к кузнецу. Кто ж еще починит-подкует? Так что всю ночь угли в горне горят. Только помощника в ту ночь он отпустил: приболел парень. Ну, один-то он тоже справлялся не худо, не впервой. А барин торопит: некогда, мол. За золото-то, конечно, кузнец поспешает, барину угождает. Глядит, а пара хороша: и конек что надо, и кобылка в самый раз.

Да только кузнец собрался подкову примерить, ногу-то у конька поднял, так и обмер: лапа-то у коня человечья, след то есть. Он у кобылки ногу поднял и у той подошва человечья, о пяти пальцах, розовая. А барин похохатывает:

– Ты куй, куй, не сомневайся. Грешники они, самоубийцы, помнишь дьячка да попадью? Мне на них долго ездить. А они на льду скользят очень. Как же без подков? Поспешай, кузнец! – и золотом позванивает. Света не взвидел кузнец, хочет бежать, а ноги не двигаются. Закричал бы – да голоса нет. А руки сами все делают, как надо. Вроде во сне, так себя чувствовал.

Кончил ковать, а раз руки слушаются, он возьми да перекрестись трижды. Все вмиг пропало из глаз. Очнулся: лежит посреди кузни, горн потух, холодно, светает уже. А следы к кузнице по свежему снегу хорошо видны: будто двое босиком бежали, да за ними след от саней. А от кузницы следы-то уже с подковами и свежей кровью. Тут у кузнеца разум и помутился.

Потом понемногу отошел кузнец, успокоился. Но так всю жизнь временами задумываться стал. Задумается, потом встрепенется весь, перекрестится, молитву прочитает – и за работу скорей.

Обратная сторона нетрадиционных методов лечения и правда о нетрадиционных методах убийства

В 1985 году, в журнале «Сельская молодежь» № 9, была опубликована статья под названием «Программирование зомби», где говорилось о том, что ЦРУ с середины 70-х годов использует новую методику программирования подсознания людей категории СВЧ (сверхчувствительные). К этой категории относятся все люди искусства, творческой деятельности, а также тяжело больные. Программируют этих людей на любой вид диверсии, причем так, что эти люди об этом не имеют ни малейшего представления.

В начале 80-х годов в Советском Союзе произошло странное событие: вдруг, у массы людей, стали обнаруживаться экстрасенсорные способности по творению всякого рода чудес и чудесным «излечиваниям». Стали твориться чудеса и в моей жизни, и со мной, что и заставило меня в 1986 году обратиться к ученым, в редакцию ряда газет, КГБ, и в Академию Наук с заявлением о том, что на территории Советского Союза осуществляется диверсия по «программированию зомби». Реакция была неоднозначной, но безрезультатной. Если не считать того, что в 1987 году в Советском Союзе было открыто отделение под руководством Казначеева по изучению нетрадиционных методов контакта.

Странные ученые и политики правят в нашем государстве. Умно ли, живя за Земле, где существует не один метод познания, жить в научной и политической изоляции от всех процессов постижения тайн жизни, идущих на Земле? Долго бы лев или заяц жили в джунглях, не зная законов их.

Вот и случилось, что в то время как ЦРУ в середине 70-х включилось в новые возможности воздействия на человека через восточные знания, наша наука только в 1987 году и то по причине последствия, обратилась к изучению явлений телепатической и биоэнергетической связи. О том, что произошло в Советском Союзе за это десятилетие диверсионной деятельности, нам еще предстоит узнать. Предстоит узнать о массовой гибели людей, прошедших кодировку подсознания, частотную кодировку нейронов мозга, биороботизированных и использованных международным бизнесом в своих античеловеческих и корыстных целях.

В учениях Востока высшей йоги сказано, что к учению «Агни-йоги» не имеет право прикасаться безнравственное человечество, ибо эти знания в руках варваров могут стать причиной гибели цивилизации. На Востоке знания передаются преемственно от учителя к ученику со всем пониманием ответственности за посвящение.

На Земле произошла катастрофа – знание «Агни-йоги» попало к порочным, невежественным ученым.

В 70-м, на небосводе западной науки взошла новая «звезда», некий Скинер, психолог и психиатр. Читайте о его теории в книге «Современная психология и психиатрия США» автор Джон Наэм. Поскольку бытие определяет сознание, подумал Скинер? И проверил. Статистика убедила его в том, что культура среднестатистического человека на 90 % блокируется социальной средой и не реализует себя в жизни. А раз так, почему бы его не роботизировать вообще, а избыточную энергию не использовать с пользой?.. И была разработана система программирования подсознания.

Ученые в это время созвучно со Скинером думали, что человек, является огромным энергетическим резервуаром. Многие люди совершенно не используют по назначению свои природные данные. Почему бы их у них не изъять и не отдать в те каналы, где они будут использованы?

Вот те мысли, которые породили механику частотного кодирования нейронов мозга, программирование с помощью телепатов и гипнотизеров подсознания огромного множества людей, и нарушив естественное течение процессов в живой природе, насильственно в нее вторглись. Вторглись в мир тонких энергий организма, в его биоэнергетику. По этой же причине возникли такие технические устройства, как частотные генераторы, биолокационные и лептонные установки. И начался мир чудес – зависнет такой генератор над землей на «летающей тарелке», и через энергосеть городов, стран идет частотная кодировка нейронов мозга у населения – это первый этап. Второй, стоит дать определенную частоту, и пошел «плюс» сливаться в «минус» – слон превращаться в мышку, кошка в птичку, горбатый в красавца, здоровый в больного и т. д. И это не шутка. А через 5-10 лет в результате этой деятельности происходит изменение генетической культуры и начинается рождение мутантов! Не исключено, что западная пресса, которая дает материал о том, что у трехсот женщин из Восточной Европы родилось 300 детей-инопланетян, видом похожих на ананцефалов, и наблюдает как раз первых ласточек в грядущей катастрофе глобального генетического деформирования.

Научное невежество может стать причиной гибели цивилизации!

В течение шести лет я активно контактирую с учеными Советского Союза. Пытаюсь выяснить уровень их проникновения в понимании «чуда» экстрасенсорного воздействия и «лечения». Говорят, что понимают мало. Дикая ситуация: наука мало знающая о свойствах тонких энергий организма, о последствиях экстрасенсорного воздействия на биоэнергетику культуры, продолжает равнодушно созерцать, как разрастается сеть экстрасенсорных «лечебных» кооперативов и союзов медицинских учреждений, сотрудничающих с телепатами-экстрасенсами. Что случилось со здравомыслием? Почему не действует инстинкт самосохранения? Кто позволил проводить эксперименты на народе?

В 1985 году мне было ясно, что я подверглась программированию Подсознания и включена как энергодонор без моего согласия и «оплаты» деятельности в широкую сеть эксплуатации местными экстрасенсами и экстрасенсами Минздрава. (Для того, чтобы концы своей преступной деятельности прятать в воду, в доноры экстрасенсы выбирают людей одиноких, незащищенных. За каждым их шагом неусыпно следят.)

С 1987 года на мою биоэнергетику стали подключать энергоинформационными двойниками тяжело больных людей по онкологии, инфекционным заболеваниям, алкоголиков, наркоманов, шизофреников… Стали переносить на меня операции по гинекологии, нейрохирургии, глазной хирургии, травматологии. На теле начали появляться шрамы, ожоги, обширные аллергии, вмятины на черепе с болевыми реакциями. Эти экзекуции продолжаются и по сей день. Сегодня моя внешность, полностью обезображена и деформирована. Нет ни единой черты лица своей и ничего от моей культуры. (Моя культура – дворянка по происхождению, театральное образование. Блестящие данные для работы на сцене и в науке – сегодня широко котируется на арене черного бизнеса нетрадиционной медицины.) В личных беседах «ученые» говорят, что мало знают о свойствах тонких энергий организма, но их широкая практическая деятельность свидетельствует иное. Для элиты мира сего давно раскрыты тайны «Агни-йоги» и ее возможности, (правда однобоко) об этом чуть позже, и она, широко их использует сегодня по всему миру через сеть научных синдикатов. Занимается чудовищным грабежом и насилием, изымая у людей их культуру на материальном уровне. Дело в том, что международной научной мысли сегодня очевидно, что материальная оболочка человека полностью производна от качества энергии, находящейся в энергосистеме организма. И если извлечь энергию из энергосистемы личности и передать другому, это и есть лишение личности ее материальной культуры. Это можно делать по чакрам, по меридианам, по акупунктурным каналам… Можно изменить каждую деталь человеческого тела. Можно творить при помощи лептонных установок любой образ: кинозвезды, мафиози, супермена и т. д. Увы это не фантастика, а реальность нашей сегодняшней действительности, тщательно скрываемая от людей. Поэтому они так обезволились, обесцелились гормонально реверсировались… и стали полностью управляемыми.

Познание новых возможностей, новых тайн жизни при изучении тонких энергий организма могут дать возможность временную: людям с дефективной наследственностью приобрести нормальный облик, тяжело больным – избавиться от своих болезней, временно, но какой ценой?! И за какую цену?! Ценой садистских издевательств над донорами, ценой вопиющего беззакония и убийства людей, ценой убийства цивилизации в конечном итоге без выигрыша для какой либо из сторон.

То чего не знает современная наука или от чего упорно отмахивается ослепленная или одурманенная золотым звоном. Это то, что каждый человек как и лист на дереве – неповторим. Явление его на. Землю – тайна. Код его астрофизически уникален и не может быть расшифрован земным мозгом, ибо творен вечностью. Чужая энергия, поступающая в нашу закодированную матрицу астрального «я», не контактирует с нашей культурой. В момент заполнения нашего тонкого тела чужеродной энергией происходит блокировка всей деятельности нашего организма. Кожа перестает дышать, кровь нормально циркулировать, мозг работать, пульс иметь свой собственный ритм и т. д. Идет полная разбалансировка всей деятельности организма… Это акт убийства биоэнергетической культуры. Воздействие на нее (по восточным знаниям «Вивиканнанде», «Учения Калачакры», «Агни-йоге») в течение пяти лет приводит к деформации генетической культуры с последующим рождением дефективных детей-мутантов… Вырождение наций и человечества…

Человечество задействованное в системе биопаразитирования одних на других, быстро заражается букетами болезней и самоистребляется. Так возник СПИД и могут возникнуть и другие вирусы. Происходит обрыв энергетической связи с Космосом, что ведет к нарушению биоэнергетики Земли, биосинтеза. Разбалансировка, диполяризации, разрядка полей биоэнергетики Земли. Через проколы в «биополе» Земли идет засасывание энергий из космоса. Энергий опасных, разрушительных для жизни Земли. Нарушение пульса, ритма Земли с экологическими и астрофизическими последствиями.

Изымать лишнюю неиспользованную энергию у личности нелепо. Во-первых, в природе существует ЗАКОН СОХРАНЕНИЯ ЭНЕРГИИ! И человек, далеко не бездонный энергетический резервуар, как об этом думают современные ученые.

На каждого человека, по его астрофизическому коду, из Космоса, поступает энергии ровно столько, сколько необходимо для реализации конкретной культуры. Если она блокируется социальной средой, то блокируются и системы поступления количества энергии из Космоса на данную культуру. Не говоря о том, что, как я уже сказала выше, толку от энергообмена между «слоном» и «моськой» не будет никакого. А бред и безумие – очевидное.

Все вышеизложенное легко доказуемо в любой биохимической и биофизической лаборатории.

И последнее. Преступный мир, при помощи современной науки, получил великолепную возможность, изменяя все свои материальные показатели, уходить от уголовной ответственности и беспрепятственно совершать свои преступления! Если не произойдет чуда, пробуждения сознания и здравомыслия, то вполне вероятно, что родится космический мутант и произойдет то, о чем повествует в «Прорицании».

Уважаемый Юрий Дмитриевич!

В январе этого года я впервые прочитал Вашу газету «Голос Вселенной». К сожалению, раньше подобных газет я не встречал, ибо все русское в России давно и методично давится самыми изощренными методами. И делается это как сионистами, создавшими в науке, литературе, медицине и информации свои кланы, так и высшими эшелонами власти в Кремле, законами уничтожающими даже саму возможность возрождения русской идеи и патриотизма. Теперь любое патриотическое движение русских с ходу объявляется фашистским, словно кто-то другой, а не Ельцин расстрелял оппозицию и уничтожил Конституцию в стране!

Кратко о себе: мне 58 лет, инженер, имею публикации в независимой газете «Свободное слово», в местных: «Самара» и «Вольнодумец». В течении последних 3-х месяцев публикация критических материалов вообще стала НЕВОЗМОЖНОЙ!

К чему все это я Вам пишу? Да к тому, что Ваше обращение к читателям «…ушло время разоблачать и бороться» – это ПРЕДАТЕЛЬСТВО! Кого Вы хотите просвещать? – толстомордые рожи в собачьих будках, торгующих отравой и разным западным хламом? – или всех этих чурок, насилующих и грабящих народ? – Так им до лампочки история и судьба России! Та же малая часть русских, которые прочтут сейчас, поставлена в положение рабов, которые больше ВЫНУЖДЕНЫ думать не о чтиве разной чертовщины, а о хлебе насущном!

Судя по рекламируемой вами литературе, Вы крутитесь как можете, зарабатывая на жизнь. Как же Вы хотите обойтись без политики, если УЖЕ опубликовали подписной листок? Кого же Вы будете представлять?! Возвращаясь к содержанию Вашей газеты, я хотел бы спросить: что Вы имеете ввиду, когда пишите – «мы надеемся, что вы (читатели) не останутся безучастными к несчастной участи жертв эксперимента»? Вы что… хотите организовать фонд помощи воскресшим?

По-моему, единственно, что можно сделать ТАКИМ, это не поднимать шума вокруг них. Сами же пишите о спецназе!

Давайте честно признаемся, что в этой области НЕЗНАНИЯ есть как эксперименты спецслужб, так и откровенное надувательство!

Кое-кто хотел бы и погреть свои ручки на этом! Вас я не имею ввиду. Ни Вы, ни я, ни любой другой гражданин НИЧЕГО в этой области изменить не можем! И уж если писать о беззаконии и произволе, насаждаемых в России антинародным режимом Ельцина, так открыто!

А это и есть политика, от которой вы спешите откреститься. На повестке дня должен стоять только один вопрос – ЭТО БОРЬБА славян за НЕЗАВИСИМОСТЬ и ОСВОБОЖДЕНИЕ от предателей и оккупантов, мечтающих только об одном – УНИЧТОЖИТЬ РОССИЮ!

Разве ЭТО непонятно?!

Из множества преступлений мракобесной идеологии ленинизма, самая страшная и заразная бацилла – это равнодушие к судьбе своей Родины! Именно на этом и играют псевдодемократы всех мастей – от Гайдара, Шумейко, Шохина Полторанина, Чубайса до самого Ельцина! И, понимая это, жить без политики – значит, думать, что все обойдется! Поэтому, Юрий Дмитриевич, я и пожелаю Вам побольше политики и поменьше мистики и тумана на страницах вашей газеты. Народ и так обманывают на каждом шагу!

Желаю успехов в Вашей работе!

Всего доброго!

28 января 1994 г.

С уважением Феоктистов А. П.

Уважаемый Юрий Дмитриевич!

Честно признаюсь, что на Вашу газету «Голос Вселенной» я подписался как бы случайно – предполагал, что издание это с астрологическим уклоном. Однако, взяв в руки первый номер, понял, что это далеко не вариант «Урании».

НО тут же обрадовался, как старому знакомому, имени учредителя и главного редактора Ю. Д. Петухова. Впервые познакомился с Вами по Вашему роману «Измена» – первому отечественному эротическому роману. Это Ваше произведение мне понравилось: написано талантливо, профессионально, искренне.

Поэтому когда я прочитал Ваши публикации в Вашей газете, мне стало не по себе – ну вот опять все та же извечная история: даровитый человек вляпался в политику, погряз по уши и тратит свой незаурядный талант на выдувание мыльных пузырей.

«Есть вещи, которыми должны заниматься исключительно специалисты. Мир политики – среда еще более жесткая и гибельная, чем горы и космос; он затягивает в себя и никогда уже не выпускает, медленно убивая жертву-контактера» – цитата (парафраз) из Вашей газеты, № 1–2, с. 7, статья «Развязка».

Насчет «никогда уже не выпускает» можно сказать, что это художественная гипербола. Выпускает, если Вы ее сами выпустите из своих умелых, способных рук, рук художника. Я не призываю Вас, подобно автору статьи «Развязка» остановиться пока не поздно. Возможно, Вы уже вошли во вкус и Вам просто «в кайф» играть с читателем в «ужастики». Вы заметили тягу – страсть определенной категории людей к «ужастикам» с ранних лет и до гроба. Помните, в рассказе «Бежин луг» у костра мальчики пугают друг друга россказнями безобидными о домовых, леших, русалках, Тришках.

На страницах Вашей газеты бородатые и усатые мужики пугают (надеюсь, не друг друга) читателей отнюдь не безобидными лекциями о Мишке Меченом, о Президенте, о Черном Мессии, о психотронных подонках, о колониальном иге и ярме, о Дьяволократическом Вавилоне, о демократорах, а также для разнообразия повестушками о зомби, вампирах и т. п.

И вы, Юрий Дмитриевич, и Ваши сотрудники хорошо знаете, свою аудиторию, которая определенным образом реагирует на определенную тематику и лексику, типа «сатанинский визг», «злокозненные наущения», «пошлейшее и омерзительнейшее телешоу», «сокрушительное поражение». Ну и пусть, все это путем, как говорится, так держать, вперед и выше – пусть расцветают сто цветов, все мы люди, все мы хочем, кто чего. Но петитом все же замечу, что к Мишке Меченому надо бы относиться с уважением – с него началась в России и продолжается свобода печати, вероисповедания – доказательством этого упрямого факта является существование Вашей газеты.

И закончу сентенцией: дьявол рождается из пены, выступающей на устах ангелов и проповедников, слишком яростно и ревностно проповедующих учение Всевышнего.

С благодарностью за роман «Измена», с пожеланием роста духовного, но уменьшения площадей, которые засевают ветром.

Федьков Юрий Ефимович,

Курская область,

23/1-94 г.

Вот два разных письма. В одном советуют бросить заниматься политикой и писать о ней. В другом все наоборот. Таких писем тысячи. Читатель раздваивается. Раздваиваюсь и я сам. Бросить? Или не бросить?! Все, что хотел сказать соотечественникам, сказал. Нечего добавить? Добавить всегда можно что-то. Да и термин этот паршивенький «политика», как и любое иное иноземное, прижившееся словечко, очень слабо передает сущность того, что есть сама наша жизнь. Ну-ка, попробуйте – проведите черту, которая отделяет «политику» от Жизни?! Нет этой черты. А все, что я пишу, будь то научные исследования, бытовая проза, фантастика, публицистические и критические статьи – все это жизнь наша с вами, все черпается из нее. Вот, к примеру, искусственное отделение от России Малороссии-Украины – для человека малосведущего и малограмотного, одурманенного ловкачами-демократорами, это «политика» и «естественный процесс», дескать, сами определились, сами отделились, имеют полное право. Глупости! Наивный лепет! Историк, знающий и честный, скажет вам прямо – это продолжение почти двухтысячелетнего «Похода на Восток» варварского католико-протестантского Запада, продолжение процесса, который начался задолго до крестовых походов против славян и отнюдь не закончился с разгромом гитлеровских орд. Лжецы внушают, что Запад наш друг и благодетель. Вранье! У России нет более страшного, чудовищного, лютого до полной беспощадности и садистской жестокости врага, чем этот самый Запад, чем это самое «мировое сообщество». Под ослепительные улыбки встреч на высшем уровне, под звон хрустальных бокалов на раутах и приемах Россию и Русских, а вместе с ними и всех славян, всех живущих с нами убивают зверски, подло, безжалостно (за 1993 г. население России вымерло на восемьсот тысяч человек, сотни тысяч убиты – и это по заниженным официозным данным). Так что все это? Политика? А я вам скажу – это жизнь! это история, которая пишется прямо сейчас! Три года назад я писал о Третьей мировой войне. Да, война эта завершилась. Россия разгромлена в пух и прах. Точнее, Россия больше не существует. Нравится это кому-то или нет, но это так – нет России, дорогие товарищи и господа хорошие. Мы ее отдали врагу на поругание, на растерзание, мы все помогли добить ее, уничтожить. Одних купили загранвояжами и премиями, других правом торговать на грязных улицах цветастой мерзостью и требухой, третьим дали возможность воровать в меру способностей… лучших убили или бросили в тюрьмы. России нет. Это в наших головах, душах, в нашей памяти еще продолжает существовать Россия, а реально такого государства не существует. Есть ряд колониальных, раздробленных протекторатов с населением, которое предполагается уничтожить, но не сразу, сразу это физически невозможно, а постепенно – по восемьсот тысяч, по миллиону, по два, три, четыре… миллиона в год, с нарастающим ускорением. Запад дьявольски жесток, он вбирает в себя «мозги» и генофонд (ученых, специалистов, красивых и здоровых женщин). Все остальные будут истреблены. И не питайте иллюзий. Так уже бывало много раз. Наше время не исключение. Так что все это – политика или жизнь? На мой взгляд, это и есть самая настоящая жизнь, ее страшная, неприглядная сторона. Запад и все его холуи-шестерки всегда стояли на подлости и лживости. Вспомните, как хором клялись главари всех будущих «независимых государств», что они всегда будут друзьями, будут хранить нейтралитет по отношению к России. Сейчас они все фактически, включая и ту же Малороссию, в НАТО, для всех Россия – враг № 1. Мы строили на своей Русской земле в Прибалтийском крае, на Украине, в Беларусии, Молдавии… заводы, фабрики, дороги, шахты, базы, мы недоедали, вымирали целыми деревнями, посылали здоровых и молодых на эти стройки, вкладывали сотни триллионов полновесных рублей и долларов… а зачем? Чтобы наши базы использовал натовский оккупант против нас же (в случае, если Русский люд посмеет восстать)?! Нет России. И нет ничего: ни народа, ни культуры, ни духа. Все в прошлом. Все в нашей памяти только. Враг превратил нас в спекулирующий привозным дерьмом сброд, в быдло. Политика это или жизнь? К сожалению, это жизнь. И поэтому время от времени я буду касаться насущных тем. Не так часто как прежде, значительно реже. Сейчас слово уже почти ничего не значит. Самое массированное средство подавления, отупления и зомбирования населения (на нынешний момент уже не существует народа, есть только население) – телевидение. Оно полностью в руках врага. Власть дьявола над тем, что когда-то звалось Россией, абсолютна. И это подтверждается не только действиями власти светской, но и поведением властей духовных. Тот, кого по инерции продолжают считать Патриархом Всея Руси и главным пастырем всех российских православных, фактически благословил массовое избиение тысяч Русских Православных людей, он же, опираясь на себе подобных, уже не первый год проводит политику уничтожения Православия в России, политику подавления и усмирения колониального населения, политику постепенного ослабления, раздробления Русской Православной Церкви, подчинения ее под вывеской «экуменизации» и прочей мишурой Ватикану и правящим миром иудейским синклитам.

России нет. Сейчас вопрос стоит так: возродится Россия из небытия или не возродится? И кто способен повести ее к этому возрождению. Продажная пресса и лживые комментаторы всех мастей выстраивают перед нами тысячи схем, искажая действительность. Не будем тратить время на споры с лжецами, клеветниками и просто подонками, ненавидящими нас, Русских. Схема на сегодняшний день проста и очевидна. России нет. Есть полностью управляемая извне, уничтожаемая быстрыми, нарастающими темпами колония. Кто в этой колонии и кто вне ее? Вне ее – только враги. Наши друзья – сербы, в какой-то степени Ирак – все они в тяжелейшем положении, помочь нам не смогут. Остальные – лютые, беспощадные, алчные враги. Это звучит не столь красиво и кому-то может не понравиться. Но это правда. Когда в центре Москвы истребляли тысячи Русских людей, лучших людей, весь мир, все «цивилизованное сообщество» ликовали и требовали: больше крови! больше!! больше!!! С ними все ясно. Кто внутри? Три основные категории: чужие – свои – безразличные. Безразличные составляют, к огромному сожалению, подавляющее большинство – это люди не русские, но они и вообще никто: не татары, не чуваши, не мордва… это они говорят: «пускай нами хоть кто владеет, хоть немец, хоть японец, хоть малаец, лишь бы жратвы навалом, пойла вволю и чтоб „Марию“ по телеку с утра до вечера крутили». Это не народ, не нация и даже не население, это сброд, быдло или, как выражался Александр Сергеевич Пушкин, «и прочая сволочь». Я отдаю себе отчет, многим не поправится то, что я говорю. И впрямь, вещи и говорю некрасивые, страшные, и я, как писатель, как профессиональный литератор, мог бы вам наплести тысячи благих и велеречивых словес, нахвалить вас и напоить воздух, втекающий в уши ваши, соловьиными трелями и сладостными руладами. Но я не стану этого делать – потому что я Русский писатель. Я обязан говорить правду, хороша ли она или плоха. Я могу молчать (что наверное и придется делать). Но говорить неправду я не стану, это против моей совести. И потому повторю: быдло, сброд и прочая сволочь, иного звания эти жующе-испражняющиеся скотообразные двуногие не заслуживают. Я много повидал таковых во время Октябрьской Кровавой Бойни. Они стояли, пучили бессмысленные глаза, жевали свою вечную жвачку. Для них трагедия была зрелищем. Они всегда в стороне. Но они не сами народились. Их, эту сволочь и быдло, породили те, кого я называю «чужими».

Чужие пришли к нам задолго до семнадцатого года, задолго до инспирированного масонами Февраля, задолго до того, первого жуткого Октябрьского Апокалипсиса. Но в феврале и октябре семнадцатого чужие взяли власть над Россией. Они безжалостно истребили Русских. Те, кто не смирился с их игом, были убиты или бежали из России. Те, кто остался и стал работать на чужих, все равно были убиты ими (Блок, Есенин, Маяковский, Булгаков, все военспецы и их семьи и т. д.) Вот эти чужие, подмяв под себя всю власть, всю махину пропагандистского аппарата, вырастили из беспризорников, утративших память, быдло, сброд и прочую сволочь. Чужие уже не выпускали власть из своих рук. Все партийные бонзы, все эти писатели (за редчайшим исключением – Шолохов и еще двое, трое), все драматурги, кинорежиссеры, газетчики… были чужими. Они не были Русскими ни по крови, ни по Духу. Они пришли из местечек, аулов, бургов, кишлаков. И они правили нами – оккупанты, убийцы, палачи, растлители, лицемеры. Сталину не удалось вывести чужих в России – хотя он сам был первоначально чужим, но с ним произошла странная трансформация: вселившись в Чертоги Православных Царей, он каким-то Высшим Чудом пропитался насквозь Русским Духом Добра и Справедливости, Единения и Собирания, он стал выводить мерзкую, чужеродную заразу с тела больной, умирающей России. Он сделал много. Но его убили. Убили чужие. Все переплелось, все перепуталось – все чужие, все враги России оказались сталинскими и ленинскими лауреатами, а потом шестидесятниками, а потом демократорами. Эдакой фальши, лжи, подлости мир не видывал. Но они были извечно, изначально чужими: и властители типа гайдаров, взращенных в чужом племени, и «писатели» – все эти вознесенские, евтушенки, окуджавы, приставкины, гранины, рыбаковы, стругацкие, трифоновы и прочие «апрелевцы» и «пен-клубовцы». Чужие! Последних недаром величают «русскоязычными писателями». Мало кто из народа знает, что несмотря на свои в большей части русские фамилии, эти «апрелевцы» люди нерусские, пришлые, более того, в подавляющем большинстве детишки, племяннички, внуки тех комиссаров, что убивали наших отцов и матерей, бабушек и дедушек, распинали бедную Россию. Да, это все делал их «русскоязычный» клан. Но они заставили всех нас петь свои песенки типа окуджавовской: «я все равно умру на той, на той единственной гражданской, и комиссары в пыльных шлемах склонятся молча надо мной…» Они наши убийцы, если кто и не в физическом смысле, то уж в духовном точно! Они инициаторы кровавой, спланированной вражескими спецслужбами «перестройки» (третьей мировой войны, уничтожившей нашу Родину). Они властвуют над нами в новой колонии, не имеющей имени. Они – чужие! И ошибается г-н Федьков, думая, что с них что-то началось, что они нам что-то дали. Они отняли у Русских все.

А еще есть свои. Кто это? Это люди, у которых болят души и сердца за поруганную, уничтоженную страну свою. Люди, которым не правится, когда враг в хмельном экстазе победителя-варвара под сатанинские звуки «семь-сорок» пляшет на отеческих гробах. Где есть свои? Своих нет в правительстве. Своих нет в президентской команде (вообще президентский совет своим страшным составом напоминает мне кадры из фильма «Русь изначальная», где в темном шатре заседает совет хазарских вождей-старейшин, злейших врагов Руси, решающих, как им изничтожить росичей половчей да побыстрей. Хазары! Ни одного русского!) Своих практически нет в Совете Федерации. Очень мало в Думе. В Думе все притихли, говорят только о зарплатах и автомобилях для себя. Свои есть в армии. Но они молчат. Они предали Россию еще в октябре. Свои были в МВД и КГБ, но они тоже предали Россию. Предатель уже не человек, предатель тряпка, он уже не встанет с колен. Свои – это русские (не русскоязычные, а именно русские!) писатели те, кто вышел не из местечковых кланов и не из правительственных, нерусских «домов на набережных», а из российских городов и деревень. Это Распутин, Белов, Проскурин, Иванов, Бондарев, Солоухин… Но у них нет ничего: ни власти, ни возможности выйти в эфир. Они болеют сердцем и душою за погибшую Русь. Но все ли они сделали, чтобы не дать Руси погибнуть?! Несколько писем протеста, несколько собраний… и все! Они ушли в сторону. Они не встали грудью на защиту истребляемого врагом Русского Народа. Они отсиделись, переждали. Они имели огромнейший вес в стране и за рубежом. Они могли сделать хоть что-то. Я ждал от них этих действий, ведь именно они были единственными заступниками России, ее совестью, ее языком, голосом. Но они сидели и смотрели, как расчленяют Русь, как разворовывают ее, как сапог врага топчет ее землю, как убивают Русских по всей России, особенно на окраинах ее, они смотрели как убивают ребят-баркашовцев, приднестровцев, русских мужиков и баб, парней и девушек, они смотрели, как бросают в тюрьмы последних солдат России – Парфенова, Чеслава Млынника, Баркашова и тысячи других именно Русских парней. Они смотрели, что-то писали, куда-то уезжали, где-то выступали, искали среди друг друга провокаторов… Вот так и просмотрели Россию, вот так и доискались. И поэтому я не знаю, кому еще можно верить, на кого можно надеяться. Я не знаю – возродится ли Россия? Нет, наверное, уже не возродится. Ее предали все свои. Все, кроме тех, кто в земле, в тюрьме и лагерях. Чужие – они и были чужими, они враги наши, с них спрос простой – как с врага, к ним отношение простое – как к врагу. Но свои? Вот вам, дорогие читатели мои и корреспонденты, тема для большого и серьезного исследования. Могу ли я сейчас уважать Распутина, любить Белова, читать проникновенные обличения Бондарева, Власова и других своих? Вот вопрос вопросов. Со всех сторон шпыняют и ругают Жириновского – и левые, и правые. Но он прет на рожон, он лезет на амбразуру за Россию и Русских, он на деле доказывает, чего можно достичь, взывая к русским в России. Доказал! А где были те, кому сам Бог велел сделать это раньше – русские писатели, русские генералы, русские ученые?! Предают не чужие. Предают свои.

Вот вам и расклад. Чужие у власти. Страна-колония в тисках врага внешнего. Внутри нее полный хозяин тот же враг. Иерархи Церкви отвернулись от Русских, разрушают Церковь, внушают пастве рабскую покорность оккупантам-колонизаторам, то есть объективно работают на полное подчинение люда чужим. Средства массовой информации в руках чужих. Силовые министерства в руках чужих – достаточно отдать приказ, и сотни тысяч закованных в броню головорезов будут на радость «мировому сообществу» истреблять русских. Армия, перешагнувшая через порог совести и морали в октябре прошлого года, в случае чего зальет кровью всю бывшую Россию. Свои предали своих и заняты сейчас в основном поисками мифических «провокаторов» в своей же среде, то есть объективно они играют на чужих.

И поэтому я не уверен, что Россия возродится, воскреснет. Душой и сердцем я верю в это, страстно и безнадежно. Но умом я понимаю – шансов практически нет. Против распятой, убитой России все.

Да, идут и положительные процессы. Выгнали Гайдара. За свое кровавое правление этот деятель причинил России больше ущерба чем Гитлер. Спад производства за два года гайдаровщины достиг 40 %, за все четыре года войны спад составил всего лишь 24 %. По моему глубокому убеждению, Гайдара (и всех прочих уничтоживших мою страну) следовало бы судить Военным Трибуналом и повесить – все они причинили горя, страданий, ущерба значительно больше, чем нацистские преступники, которых повесили. Так почему же одних вешают, а другим прощают все?! Странная арифметика! Но только по суду! Никакого насилия, никаких расправ! К моим благим пожеланиям вряд ли кто сейчас прислушается. К сожалению, мы живем в эпоху, когда зло не наказуемо, когда оно процветает.

Итак, расклад явно не в пользу России. Но и не в пользу чужих. Потому что уже к весне (и весной: апрель-май-июнь) почти однозначно по территории колонии прокатится волна восстаний, мятежей, открытых неповиновений властям. Здесь дадут себя знать не патриотические устремления. Население восстанет с голодухи. Власти затеяли чудовищно рискованную игру с десятками миллионов озлобленных, полуголодных, затравленных людей. Это очень опасно! Почему? Ведь расклад в пользу чужих, казалось бы, все козыри у них на руках? Но представьте себе, что произойдет, если танковые дивизии откажутся выполнять приказ и не пойдут давить восставшие города и села? Что будет, если авиационные подразделения откажутся бомбить заводы и фабрики с сотнями тысяч восставших на них?! А что произойдет, если тысячные рабочие дружины передавят как сусликов брошенных на них спецназовцев и омоновцев?! (рабочий, взявший в руки железный прут, умеет драться, это вам не говорун Жириновский и не писатель Распутин). Что будет, если так произойдет?! Восставшие к июню месяцу сметут всех – и чужих, и своих без разбору! Власти напрасно расчитывают, что по секретным договоренностям на территорию колонии будут немедленно, для их спасения введены натовские и американские спецдивизии. Расчитывать на это может лишь очень тупой политик. Ведь введение непосредственно иноземных оккупационных войск для подавления русского национального восстания, даст повод любому из генералов, адмиралов объявить главнокомандующего (министра обороны) предателем и сместить его с поста, взять власть в свои руки. Это неминуемо произойдет, амбиции генералов непомерны. Американская и натовская сволочь никогда не воевала по-настоящему, эти ублюдки всегда бомбили или обстреливали ракетами непокорных издалека. Полезет ли эта сволочь за своей смертью в бывшую Россию? Если полезет, то будет ей новый Сталинград – в частях еще много Русских людей, которые не потерпят открытого иноземного вторжения. Будет страшная, беспощадная война.

Возможен такой вариант. А возможно и тихое угасание, умирание. Остатки русского люда безропотно сопьются, вымрут, освободят плодородные и богатые земли. И сбудется вековечная мечта врагов наших, сбудется проект «величайших гуманистов и отцов русской демократии» типа всевозможных сахаровых и им подобных демократоров – и будет на нашей земле огромная промзона, помойка, отстойник. Все идет к этому. И тут пиши о политике, не пиши – это что мертвому припарки. Пока на территории бывшей России, на землях колонии не вырастет поколение людей, обладающих хотя бы простеньким национальным самосознанием и человеческим достоинством, не возродится Россия. Великая Держава ушла в небытие. Мир Ее Великому Праху!

P.S. Госдума, хоть и робко, начала действовать, просыпается Народ Русский от тяжкого, дремучего сна. Может, и не все потеряно…

Объединенная редакция журналов «Приключения, фантастика», «Галактика», «Метагалактика», газеты «Голос Вселенной» и издательство «Метагалактика» объявляют конкурс МИРЫ ЮРИЯ ПЕТУХОВА

I раздел

Конкурс на лучшие цветные и черно-белые иллюстрации к произведениям писателя Юрия Петухова «Звездная месть», «Бойня», «Сатанинское зелье», «Западня», «Измена», «Дорогами богов» и др., включая публицистику. Конкурс проводится по трем группам участников: 1. Профессиональные художники, графики. 2. Художники-любители. 3. Дети до 15 лет (здесь потребуется помощь родителей, учителей, воспитателей, работников библиотек, кружков, студий и школ художественного творчества).

II раздел

Конкурс литературно-критических рецензий на произведения писателя (или одно выборочное произведение).

Количество работ, их формат, техника исполнения не регламентируется и не ограничивается.

По результатам конкурса для каждой группы установлены призы и денежные премии. Конкурсные работы будут публиковаться в наших изданиях и альбомах.

Конкурс расчитан на 5 лет. Подведение итогов, определение победителей и выдача премий – каждые полгода: на 1 января и 1 июля каждого текущего года.

Внимание! В школы, детские дома, интернаты, колонии, гарнизоны, студии необходимые для конкурсных работ книги и журналы высылаются бесплатно по заявкам.

Адрес для высылки конкурсных работ: 111123, Москва, а/я 40. «конкурс».

Москвичи могут сами свои работы по адресам:

– Долгоруковская, 39 (киоск журнала ПФ у троллейбусной остановки напротив метро Новослобоцкая);

– Рязанский пер., 82/5 (м. Выхино, одна остановка на автобусе, 417 отд. связи, со двора).

Издательство «Метагалактика» предлагает:

Юрий Петухов с/с в 8 томах – роскошное издание: черный переплет с золотым тиснением, суперобложки, иллюстрации, объем каждого тома – 720 стр. Остросюжетная суперфантастика!!! Высылаются 1,2,3 тома + абонемент.: – стоимость с пересылкой – 25 000 р. Доставка остальных томов гарантируется. Почтовые переводы высылать по адресу: 111123, Москва, а/я 40, Петухову Ю.Д.

Внимание! Редакционный киоск «Приключения, фантастика» находится: метро Новослободское – напротив – через дорогу у тройлебусн. остановки. Огромный выбор. Низкие цены.

Оптовикам и реализаторам! Филиал редакции – Рязанский пр., 82/5. От м. Выхино одна остановка на автобусе, 417 отд. связи, вход со двора. Оптовые цены.

БЛАГОТВОРИТЕЛЬНЫЙ ФОНД! Библиотекам, школам, детдомам, колониям, домам инвалидов и престарелых, общенародным и патриотическим объединениям литература предоставляется по сверхнизким ценам или бесплатно. Обращатся: лично – по вышеуказанным адресам., письменно – 111123, Москва, а/я 40, Петухову Ю.Д.

КНИГИ – ПОЧТОЙ!

Издательство «Метагалактика» высылает:

Журнал «Приключения, фантастика»: Номера 1991 г. – 4000 р. Комплект 1992 г. – 5000 р. Комплект 1993 г. – 5000 р. Комплект 1994 г. – 15000 р. (отдельные номера 1994 г. – по 3000 р.).

Библиотека приключ. и фантастики «Метагалактика»: Серия «МГ» 1993 г. в 5 книгах – 6000 р. Серия «МГ» 1994 г. в 6 книгах – 15000 р. (отдельно книги «МГ» 1994 г. – по 3000 р.).

Библиотека мистики и ужаса «Галактика»: Комплект 1993 г. – 3000 р. Номера 1994 г. – 1,4,5,6 – по 2000 р.

Для любителей аномальных явлений и тайн – Подборка ежемесячника «Голос Вселенной» – 5000 р.

ТАЛИСМАН-ОБЕРЕГ от сглаза и порчи – 5000 р.

Прорицания о будущем. в 2х книгах – 3000 р.

Классификатор инопланетных пришельцев – 2000 р. (самое подробное описание инопланетян и НЛО).

Тома серии «Приключения, фантастика»: Прокол. Бродяга. Чудовище. Западня. Бойня. Сатанинское зелье – по 3000 р. Одержимые дьяволом. Мистика – 1000 р. Мордоворот. Детектив о рэкетирах – 1000 р. Красный карлик. Эрот. повесть ужасов – 2000 р. (детям до 16 лет не рекомендуется).

ДОРОГАМИ БОГОВ. Подлинная история Русского Народа. Впервые публикуются данные, скрываемые официальной наукой. – 3000 р.

Голос Вселенной, номера 7–8, 9-10, 11–12 1994 г. (расширенные номера) – по 2000 р.

Для получения заказа необходимо выслать почтовый перевод по адресу издательства: 111123, Москва, а/я 40, Петухову Ю. Д. На обороте талона точно укажите заказываемые издания. Четко пишите свой адрес! Отправка – немедленно!

Для организаций и других коллективных (оптовых) заказчиков перечисления принимаются на расчетный счет 1468489 в Перовском отделении Мосбизнесбанка МФО 201735 получатель «Метагалактика» (суммы от 50 тыс.р. и выше).

Рукописи не возвращаются и не рецензируются.

Перепечатка только с разрешения редакции.

Розничная цена свободная.

Peг. номер – ЛР 060423 Мининформпечати РФ.

Адрес редакции: 111123, Москва, а/я 40.

Учредитель, издатель, главный редактор, директор – Петухов Юрий Дмитриевич.

Подписано в печать 01.07.1994 г.

Формат 84x108/32. Тираж – 9 тыс. экз. Заказ – 278.

Отпечатано в Московской типографии № 13 Комитета РФ по печати.

107005, Москва, Денисовский пер., д. 30.

Индекс 73257

ISSN 0135-5511