Приключения, Фантастика № 2 (1991)

ВСЕМ РОССИЯНАМ И ЖИТЕЛЯМ ЗЕМНОГО ШАРА!

ПОРА УЖЕ РАЗОБРАТЬСЯ С ЭТИМИ ИНОПЛАНЕТЯНАМИ!

Дорогие друзья! ЦРУ и КГБ, ФБР и МВД, Интерпол и Секурититэ, тайные службы масонов и секретные отделы национально-освободительного фронта «Память», не говоря о прочих правительственных и неправительственных организациях и учреждениях мира, выявили полнейшую несостоятельность в деле выхода на след и поимки инопланетных резидентов, внедряющихся в Земную цивилизацию. Позор! И это после того, как уже тысячи людей в том или ином состоянии побывали на «тарелках» гуманоидов, беседовали с пришельцами! (По другим данным, не подлежащим проверке, правительственными службами установлены контакты с инопланетянами и за спиной народов подписаны тайные договора. Редакция не уверена в основательности этих данных. Вместе с тем никаких опровержений также нет).

Редакция газеты «Голос Вселенной» и журнал «Приключения, фантастика» совместно с неправительственной Трансцедентальной Внепространственной Комиссией по контактам (о Комиссии читайте в следующем номере) объявляют всепланетный розыск инопланетян.

10000 рублей тому, кто разыщет и доставит в редакцию или иное указанное место живого пришельца. Внимание! Насилие над резидентами чуждых цивилизаций недопустимо! Среди пришельцев могут оказаться представители негуманоидных цивилизаций и выходцы из потусторонних миров – любой контакт с таковыми чреват тяжелейшими последствиями. Предельная осторожность! Розыск и поимка объявляются исключительно с гуманитарными целями.

Примечание. Редакция считает своим долгом и обязанностью предупредить всех посланцев гуманоидных миров и их миссии на Земле, что она питает к ним самые дружественные чувства и не намерена ни в чем повредить им своими публикациями. За все возможные эксцессы заранее приносятся извинения.

10000 рублей за поимку!

С предложениями по созданию поисковых групп и отрядов обращаться в адрес редакции. Наиболее перспективные проекты обнаружения и захвата инопланетных резидентов будут финансироваться Трансцедентальной Внепространственной Комиссией по Контактам и Комитетом по связям с пришельцами, создаваемом при редакциях журнала «Приключения, фантастика» и космогазеты «Голос Вселенной».

Запланированная акция проводится с целью своевременного обнаружения и ликвидации агентурной сети негуманоидных цивилизаций. Основной задачей всех землян доброй воли на нынешнем этапе является пресечение подготовительных операций инопланетной резидентуры и срыв планов внезапного захвата Земля пришельцами из Космоса.

Настало время объединиться перед лицом угрозы Тотального Вторжения!

Необходимо помнить, что агентура негуманоидов с совершенно однозначной целью сеет рознь и вражду между земными народами (что показывают события последних четырех лет). Прием этот старый, испытанный, он многократно использовался землянами различных национальностей перед нападением на другие страны – ослабить противника можно самым надежным путем: посеяв ненависть и страх в его собственном доме, стравив обитателей этого дома между собой.

Мы у края пропасти! Мы практически беззащитны! И только единение и мир, сплочение объединенных земных сил Добра могут принести нам хотя бы слабенькую, еле ощутимую надежду на возможность Спасения! Правительственные и неправительственные спецслужбы не предпринимают никаких действий, направленных на сохранение независимой Земной Цивилизации. И потому мы должны действовать – во все времена и эпохи, на всех континентах народы спасали себя сами!

Надо решиться на первый шаг! Надо выявить посланцев Космоса на Земле! Мы не имеем права закрывать глаза на происходящее! Завтра будет поздно! Завтра те, кто уцелеет, будут в бессилии грызть собственные цепи на рудниках новоявленных хозяев-оккупантов. Черный Мрак Пространства уже коснулся своим зловещим крылом нашей планеты!

ПРЕДОТВРАТИМ ИНОПЛАНЕТНУЮ ОККУПАЦИЮ!

От редакции. Настоящий материал, предоставленный редакции собирателем и публикатором сведений о таинственных и феноменальных явлениях Л. Володиной, дается без изменений, вставок, сокращений, редакционных правок и комментариев. Редакция не берет на себя смелость редактировать текст Посланий, поступающих из Вселенной, дабы не внести в него ни малейшего искажения. Вместе с тем следует учитывать, что лица, улавливающие Послания, обладают на данном этапе человеческой сущностью и потому не всегда могут точно передавать смысл принимаемого ими Откровения.

Редакция не берется судить о подлинности Посланий, так как не имела и не имеет прямого контакта с лицом, принявшим Послание. По имеющимся у редакции сведениям на Земле в настоящее время имеется лишь один экстрасенсор-психоприемник, получающий из Высших сфер абсолютно подлинную информацию. Прорицание, принятое экстрасенсором четвертой ступени земного предела, было опубликовано в независимой газете Трансцедентальных Сфер «Голос Вселенной», № 1 1990–1991 гг. Однако редакция не исключает возможности существования и иных психоприемников – более низкого класса или же глубоко засекреченных. Во всяком случае и по вполне понятным причинам, по заверениям Л. Володиной, лица, предоставившие Информационное сообщение, пожелали остаться неизвестными. Их решение объяснимо – уже четвертый год резидентами негуманоидных цивилизаций, приобретающих все большее влияние на Земле, проводится массированное выявление и уничтожение экстрасенсоров-психоприемников, способных донести до людей истину.

Это фрагменты сообщений Высшего Разума, в т. ч. фрагменты информации, идущей из созвездия Орион. Информация просветительских лекций высшего Разума поступает на подсознание тем редким лицам, которые способны улавливать смысл и вернуть его в словесной или графической форме. Информационный контакт двухсторонний: подключенное к Космосу лицо, может задать вопрос и получить ответ или вежливый отказ, если вопрос некорректен или ответ на него приведет к негативным последствиям. Контакты осуществлены в Средней Азии и Подмосковье.

Организм человека занимает больший объем, чем его биологическое тело. Так, энергетическая ось человека расположена в 10–15 см сзади позвоночника. Эта ось состоит из неизвестных науке тонких энергий.

Гайморовы пазухи служат человеку для сбора тонкой энергии (праны). Загрязнение атмосферы промышленными выбросами лишает людей полноценной праны.

Генная инженерия, которой сейчас увлечена земная наука, создает наиболее трудноисправимые в будущем нарушения.

Истинный смысл буквы «М» – бескорыстие; буквы «Н» – завершение; буквы «Я» – карма положительная или гораздо чаще минусовая (отрицательная сила).

Основные законы мироздания выражаются в числах до 10. Например, 0 – исходное и конечное, символ относительности; 7 – олицетворяет закон гармонии и любви.

Все изящное можно свести к математическим определениям. Нулевая точка гармонии – это энергия, которая не подлежит изменению. Она всюду одинакова.

Из социально-экономической структуры Земли – российская структура наиболее соответствует эволюции цивилизации. Россия – это наконечник той стрелы, за которой в будущем устремится все человечество.

Законы проявления материи за пределами грубого восприятия науке еще неизвестны. И напрасно люди объявили сверхъестественным все, что выходит за рамки имеющегося восприятия. В реальном мире нет никаких нереальных вещей и чувств. Все в мире создано из энергии и все материально. Нечистой силы не существует, есть только плюс (+) или минус (-). Плюс дает возможность эволюции, а минус – не дает. Ощутить себя частью Космоса человеку позволяет 2-я чакра – вихрь тонкой энергии в «биопольной» астральной части организма, той, что простирается за пределы тела. Понимать происходящие ощущения помогают другие чакры.

Медитируя, отключаясь от ближайшего окружения, человек как бы соприкасается с беспредельностью, ищет свой путь к вечным истинам.

Изначальное предназначение человека – служить переходным звеном от биологического к энергетическому уровню жизни.

Разум – это особое, неизвестное науке импульсное кольцо из тонких энергий. Разум позволяет человеку быстро и четко перерабатывать информацию, облекать ее в конкретные мысли.

В этом коренное отличие людей от других организмов земной биосферы. Только у человека сознание может быть резко изменено на протяжении одной жизни, и в этом его сила. Импульсное кольцо позволяет менять мыслительные процессы по команде самого индивидуума, а не только в зависимости от внешних условий. Это, как и цикличность рождений, принципиально отличает человека от других существ биосферы. Думать только о конкретном в той или иной мере могут и животные, их мыслеобразы в энергетическом виде, как и мыслеобразы людей, идут в 4-е измерение. Информация, мысль – это сила, которая может быть плюсовой или минусовой. Человек бессознательно отправляет свои мыслеобразы в 4-е измерение. И не получает сведений о том, что там происходит, как воздействуют эти его силы. Поэтому в своих представлениях и мыслях надо быть добрым и возвышенным. Когда у индивида образуется обратная кибернетическая связь с 4-м измерением, он сможет, например, видеть Марс, даже испытывать те ощущения, которые он получил бы непосредственно побывав там.

4-е измерение собирает в себе смысл всего сущего и хранит его. Импульсное кольцо – разум – душа – тысячелистный лотос – все это в принципе одно и то же.

Импульсное кольцо содержит информацию, накопленную индивидом во всех его рождениях. Импульсное кольцо (ядро разума) рождается в Космосе Иерархиями, пребывающими на энергетическом плане бытия, которые эволюционно стоят столь высоко, что уже не могут воплощаться в биологич. тела плотного плана.

Вокруг ядра разума по разным орбитам, как электроны вокруг атомного ядра циркулируют сущие (прошлые мысли и ощущения) – отфильтрованные информационно-энергетические сгустки положительного опыта, приобретенные данным индивидом в том или ином воплощении в физическом мире (отрицательный опыт крепится в области кончика). Все вместе – ядро разума, сущие и их взаимосвязи и составляют импульсное кольцо.

Импульсное кольцо человека находится вне его тела, над головой индивида, и сохраняется после его смерти. Вся биологическая часть человека и нужна для энергетического обслуживания импульсного кольца. В земных условиях лишь с биологическим телом человека разум способен сформировать сознание. Порождаемое телом поле служит энергетическим мостом от грубой природы к тонким энергиям импульсного кольца.

Сознание – это своего рода энергетический план, создаваемый телом индивида. Мозг и нервная система – главные части сознания. Кровь индивида структурируется у имеющейся у него информацией и суть его кармы. Кровь способна транспортировать и энергию тонких планов, а нервы – всего лишь провода. Мозг подобен компьютеру: только обработанная в импульсном кольце информация становится осознанной мыслью. Информация, собранная мозгом, поступает в импульсное кольцо, оттуда она возвращается на сознание (в человеч. мозг) уже оформившейся мыслью. И биокольцо (тело человека) обслуживает деятельность своего компьютера (мозга) и разума. И от качества биокольца, его состояния, зависит многое.

Сущие (прошлые мысли и ощущения) располагаются вокруг ядра разума по иерархиям, наподобие планетных орбит вокруг Солнца. Информация, выданная мозгом, идет на определенную орбиту. Мысли в импульсном кольце фигурируют в сферальном виде. Сферальные мысли возвышеннее и сложнее плоскостных и вырабатываемых всеми сущими. Низкоплановые, плоскостные мысли, появляющиеся в биокольце, попадают только на низший план импульсного кольца, из-за чего его потенциал ослабевает, и если индивид мыслит только низкоплановыми мыслями, его высокопоставленные сущие могут быть потеряны. В этом случае Иерарх энергетического плана Земли (Ведущий) под свою ответственность подключает утраченные кем-то сущие другому индивиду, успешно эволюционирующему в данном рождении.

18 тыс. лет назад, до «войны богов», человек накапливал необходимый энергетический информационный и качественный потенциал за одно рождение и переходил на энергетический план существования. Длительность человеческой жизни составляла многие сотни лет. За это время подсознание индивида регулярно принимало информацию от Иерарха, ведущего его на энергетическом уровне Земли, и человек усваивал основные законы мироздания, свойства пространства и времени, структуру астральных полей, совершенствовал свою психику, биологическое и энергетическое тело. Это строило гармоничную личность, давало качественный потенциал и необходимую силу «человек аккумулировал себе мощную эволюционную ступеньку» на низшем из энергетических планов бытия. Большинство Ведущих – Иерархов земного астрала – погибло в «войне богов», и земная цивилизация почти потеряла связь с Высшим Разумом. Люди, предоставленные сами себе, и в силу ряда существенных обстоятельств, отклонились от правильного эволюционного пути. Тогда космическими Иерархами высокого ранга и был введен так называемый «круг сансары» – цепь воплощений индивида, чтобы Земля могла вносить все же хоть какой-то вклад в эволюцию сознания и разума Вселенной, фундаментом которого служит человек – начальный, низший план разума.

В цепи перерождений индивид может быть мужчиной и женщиной (например, Коперник в своем нынешнем воплощении – женщина). Женское начало на биологическом плане бытия предназначено для накопления свойств качественности, а мужское – для построения порядка, иерархичности. Поэтому, когда мужчины сталкиваются с минусом, они противостоят ему по мере сил.

Информация о прошлых жизнях у человека заблокирована: знать прошлое – это частично жить в нем. И, следовательно, неадекватно реагировать на сиюминутные воздействия. Знать будущее – тоже частично жить в нем, и, значит, не так реагировать на сегодняшнее. Груз прошлого и будущего выдержит далеко не всякая психика. Упрощенно энергетическая схема человека состоит из следующих блоков: импульсное кольцо с ядром разума и сущими (прошлыми мыслями), сознание (мозг и нервная система), биокольцо (тело), общее поле особи, энергетический каркас.

В терминах йоги человеческое существо делится на три плана: физический (тело), астральный (психика), огненный (разум); йога представляет собой во многом адекватную механику соединения в человеке двух планов – физического и энергетического.

Все в мире информационно, в т. ч. и каждая частица, слагающая человека. И для того, чтобы сигналы почек не смешивались с сигналами др. органов, они передаются по особым информационным каналам тела, где действует система блокировки в виде так называемых иглоукалывательных точек на коже. Точки на коже и представляют собой силовые узлы структуры – переключатели тонкой астральной энергии внутри тела индивида.

От ступней, ушных раковин и радужной оболочки глаза энергетич. каналы идут ко всем внутренним органам. Переключатели векторов и каналы ответственны за то, чтобы приток плюсовой энергии (переключатели на ушных раковинах) превышал или был равен притоку минусовой энергии (переключатели на ступнях). Общий плюс организма – на темени в области Дыры Брамы; Минус – на подошвах. Не следует злоупотреблять ходьбой босиком. Но у полных людей ходьба босиком может улучшить обмен веществ, – минусовое заземление ускоряет смену энергии в организме, что в свою очередь способствует нормализации обмена веществ.

В астральной части человека имеется аналог кровеносной системы: энергетические каналы вроде большого и малого кровеносных кругов. Есть и минусовой канал, который впитывает и распределяет по организму информативную часть циркулирующей в теле энергии, т. е. служит подобием пищеварительной системы.

Общий принцип такой энергетики человека основан на двух спиралях: восходящей и нисходящей. Там, где их витки пересекаются, функционируют чакры. Чакры – это 7 вихревых центров тонкой энергии, которые уравновешивают и регулируют энергетич. процессы внутри тела. Кроме чакр у человека должны быть еще два мощных энергетич. вихря. Но существует лишь один неотрегулированный вихрь под стопами. Другой вихрь должен находиться в зоне 3-го глаза. Этот вихрь способен снять оковы с поля сознания и памяти, замыкая эти два вихря в единый цикл и усиливая их энергией имунного кольца, астральная оболочка человека может подвигаться в пространстве, видя и слыша мир.

Глаза – информационный код индивида на физическом плане существования. Одновременно, глаза служат тоннелями в другой, тонкий мир: через зрачки тонкая энергия идет в обоих направлениях. И сила взгляда – категория астральная. Сила взгляда равна силе мышления: при мощном мышлении глазами можно сделать все.

Смотря на себя в зеркало человек вынужден защищаться от своего же поля: зеркало вампиризирует.

Тень человека выполняет роль минуса и энергетически связана с организмом. Тень это впитывание с наружных планов.

Биополе – астральная энергия – способно вызвать некоторые конкретные ощущения. В нем есть цветовая, звуковая, гравитационная, эл. – магнитная и прочие соответствующие и свой ритм – частота колебаний.

Смысл этого поля – в информационном разряжении внешней среды. Контролируют эту его силу чакры: границы поля индивида – это сфера действия такой силы. Основу общего тела индивида дают две чакры, чьи энергетические вихри вращаются в разные стороны, порождая между собой поле определенной силы. Это чакры в области копчика и темени. Свое поле есть у каждого органа.

Подзаряжаясь космич. энергиями, человек улучшает свое поле. Надо встать, повернуться лицом к солнцу или на Юг, согнуть руки в локтях, чтобы ладони находились на уровне плеч, и обратить ладони к солнцу. Пальцы держать не в напряжении и чуть раздвинуть. Над пальцами можно увидеть колеблющийся воздух, что-то вроде «газировки». Это и есть приток праны.

Для самолечения поступающую энергию следует мысленно собрать в солнечном сплетении и оттуда переадресовать к больным органам.

Храмы построены по принципу «золотого сечения» и выражают пропорции между мужскими чакрами (расстояние – сила чакр). Поэтому женщинам не следует заходить на амвон.

Человек часто теряет энергию высшего плана. Например, пьянка – это мощный энергетический выброс, который не сразу компенсируется.

Во время расслабления интенсивно впитывается тонкая энергия. Потребление мяса закупоривает энергетические каналы индивида и поэтому надолго насыщает. В результате теряется тонкая энергия при одновременном введении в организм информации трупа свиньи или барана, которая неблагоприятно воздействует на человека.

При вечернем расслаблении полезно сообразовать ритм чакр. Все расслабление и ритмизация чакр не должны превышать 15 минут. Ритмизация чакр ведется в ритме кровеносного пульса по схеме:

1. Третий глаз, ритм 15.

2. Горловая чакра, ритм 8.

3. Сердечная чакра, ритм 5.

4. Солнечное сплетение, ритм 2.

5. Половая чакра, ритм 1.

6. Кундалини (копчик) ритм запрещен.

Дыра Брамы (темя) в ритмизации не участвует. Собственный ритм 3.

Лежа, расслабившись, мысленно представьте себе светлую силовую волну, которая совершает оборот в ритме пульса (полный круг – движение по часовой стрелке справа налево), за два удара пульса.

После того, как волна обернулась 15 раз в 3-ем глазу, ее нужно перевести мысленно в горловую чакру (8 кругов, 16 ударов пульса и так до половой чакры).

Горловая чакра нуждается в правильном ритме, когда он нарушается, люди быстро худеют. Именно эта чакра извлекает из тела ту тонкую положительную энергию, за счет которой мыслят люди. Остановиться на половой (сакральной) чакре, не трогать кундалини. После одного оборота в половой чакре представить, что светлая волна обвивает тело по часовой стрелке и спирально устремляется к дыре Брамы.

Медитировать, обратившись лицом на Юг.

Мытье начинать с ног. Не мыть лица раньше рук.

Когда человек засыпает, его астральная чувствительность возрастает. За этим следит инстинкт самосохранения (другой важный инстинкт – самоуправление). Люди и животные во сне реагируют на окружающее своим полем. Сны – это информация, считанная с окружающего вместе с ассоциациями сознания.

Сновидение – это синтетическая средняя сознания и памяти, включающая при расслабленном мышлении. При вещих снах поле человека улавливает идущую по кармическому каналу информацию в астрале и расшифровывает ее, базируясь на собственных ассоциациях. Дни вещих снов гороскопичны.

Подсознание – тоже астральная составляющая человека, представляющая собой информационное поле вокруг сознания (головного мозга). В подсознании фиксируется вся окружающая информация.

Интуиция – это информация, считанная с подсознания. Поле подсознания улавливает смысл, который человек может принять как истину без дополнительной расшифровки.

По законам гармонии предел человеческой жизни – 300 лет. Если индивид сможет извлечь все потенции, заложенные в его теле, предел отодвигается до 700–800 лет. А зарабатывая отрицательную карму неблаговидными поступками и тем самым создавая интисущие и вводя в свой организм и психику то в один, то в другой коллапс, человек резко сокращает свою жизнь. Из-за грубых информационно-энергетических нарушений в ядре биосфере и астрале Земли и малого числа Ведущих, общение высшего и низшего планов стало исключительно редким. Люди не ощущают ведущих их индивидуумов энергетического уровня жизни. Но все же иерархи по мере возможности помогают своим подопечным.

Но согласно общему для Вселенной закону свободной воли, Ведущие не имеют права свободно воздействовать на сознание людей.

Иерархическая пирамида Ведущих Земли невелика:

1) Шамбала,

2) Ведущие знаков,

3) Ведущие штампов.

Ниже – человечество, биологический уровень жизни.

Иерархи земной Шамбалы кроме функций Ведущих положительно подпитывают на астральном уровне те процессы, которые идут на пользу человечеству. Шамбала стремится усилить положительный потенциал (тезаурус) Земли, чтобы планета окончательно не потеряла способности аккумулировать плюсовую тонкую энергию.

Люди по своему эволюционному развитию подразделяются на две категории: знаки и штампы. Знак – это индивидуум с богатым прошлым. Его импульсное кольцо накопило значительное количество сущих с разнообразной информацией и качественностью. Штамп – это индивид, которому предстоит большой путь в земной эволюции, большое число рождений, и творческое начало его невелико. Есть знаки восходящие и нисходящие – те, кто перевалил вершину, не сумел, находясь на пике индивидуального развития, перейти в энергетический мир из-за дисгармоничности тела. Если нисходящий знак, регрессируя, опустился до уровня нисходящего штампа, то деградация необратима.

Иерарх Шамбалы опекал 3-х, но зато выдающихся людей, средний Ведущий знаков – 10 лиц; средний Ведущий штампов спекает 30 лиц. Одна из ответственных операций Ведущего – на 3-ем месяце беременности подсоединить импульсное кольцо к человеческому эмбриону. Ведущий по возможности подбирает страну, семью, социальное положение, чтобы данный разум мог эффективно функционировать с наибольшей для эволюции отдачей.

После того, как Ведущий присоединит к человеческому эмбриону импульсное кольцо, индивид переходит в другое состояние, которое важнее самого биологического рождения – вместе с ядром разума еще не родившийся человек становится личностью, получает исходное сознание (информационно-энергетический результат прошлого опыта).

С обывательской точки зрения родители не рождают своих детей.

Ребенок не выбирает, когда ему родиться – ему это предписано свыше. И в этом глубокий смысл. Тело – подарок, который надо беречь. К существу, которое родится идиотом, Ведущий не подсоединяет ядро разума, и тот сгорает за считанные месяцы или годы. Разум не подключается потому, что иногда (но не всегда) можно заранее учесть последствия, например, родится новый Гитлер (его предыдущее рождение Кортес).

И в этих случаях под свою ответственность, под свою карму Ведущий решает, что нежелательный индивид в этом рождении должен деградировать. Но такое возможно лишь при очень серьезной карме и при небольших энергетических потенциалах импульсного кольца нежелательного индивида.

После смерти человека его положительный опыт отфильтровывается в сущее этого рождения, а отрицательный – в карму. Иерархи выносят в земной астрал информативное поле человека, которое дает конкретный физический облик, сознание и импульсное кольцо. Это сохраняет индивидуальность, ее бессмертие, – после биологической смерти остается ее энергетический эмбрион.

Астральная оболочка человека (индивида) окончательно отслаивается от тела на третий день после смерти (а сжигание тела сразу же отслаивает оболочки, разрушает кармические связи покойного с окружением, освобождая его от земных пут). После отслоения оболочек импульсное кольцо по гравитационному каналу (кармическому) устремляется к космическим родителям разума. Чтобы оно не распалось от мощных энергий высших планов. Ведущий в зависимости от потенциала импульсного кольца останавливает его на том или ином плане земного астрала. Затем он вкладывает психическую силу личности в ее импульсное кольцо, и вся информация этого рождения перерабатывается разумом Ведущего в сущее.

Земной астрал простирается снизу вверх до границ гравитационного поля планеты. На высоте 7 км – нижний, самый плотный и тяжелый уровень астрала. После смерти в астрал выходит личность и там все видит и слышит. Индивид наблюдает за разрывом и регуляцией кармических каналов земного плана в течение 9 дней после биологической смерти. На 9-й день происходит отключение кармы индивида от знака Зодиака, и индивид может подняться выше астрала Земли. В апреле он пребывает на протяжении 40 дней после биологической смерти. В это время идет окончательное сообразование сущего: разум как бы заново переживает свое бытие на биологическом плане. На 40-й день импульсное кольцо с новым сущим покидает земной астрал. В качестве транспорта выступает Ведущий (он переправляет импульсное кольцо в «подземное хранилище» на Луне или в астральное хранилище на Плутоне).

Минимальный срок пребывания индивида на Луне 3–6 месяцев, максимальный – несколько десятков лет. После этого он может уйти в новое рождение. Максимальное пребывание импульсного кольца на Плутоне – 1500 лет. Энергетические эмбрионы располагаются в астрале Плутона в соответствии с их информативностью – чем ближе к поверхности Плутона, тем ниже интеллект. Те импульсные кольца, которые отправляются на Плутон нельзя держать в земном астрале и на Луне. На Плутоне – особые условия и свойства магнитного поля. Там не взаимодействуют высокоинтеллектуальные индивиды. Отправка на Луну или Плутон необходима, т. к. взаимодействия земных индивидуальностей в астральном мире нежелательны – потом они раскроют себя в нежелательном направлении, искаженно. Их предназначение раскрывать себя на физическом плане Земли.

Поминки, устраиваемые по покойнику, должны помогать ему обрывать кармические связи, быстрее начинать новую фазу существования на энергетическом плане бытия. Горе родственников, сожаление друзей приковывают его к миру, из которого он ушел. Надо меньше горевать об умершем.

Могила и даже капсула из крематория – это сложные нисходящие энергетические воронки. Часто общение с ними родственников и друзей мешает гармонизации импульсного кольца в астрале, особенно в первые 40 дней после смерти. Энергия страдания родственников идет в (-) энергетическую воронку, осложняя не только их бытие, но и небытие любимого ими человека.

Похороны с отпеванием замантривают воронку, прикрывают ее. Но чем эгоистичнее был покойник, и чем слабее священник, тем меньше эффективность отпевания.

Могилы «святых» и «посвященных», стремившихся жить по законам гармонии, наоборот, улучшает положительную энергию. И прихожане тянутся сюда, чтобы бессознательно подправить свой энергетический каркас.

Сейчас, когда темные минусовые особи удалены от верхних слоев земного астрала, у них кроме энергетического вампиризма на некоторых индивидах биологического плана осталась еще одна линия энергоснабжения – подключаться к деградированным воронкам на кладбищах и впитывать энергию с посетителей. Бывать на кладбищах надо пореже.

Земная физика еще мало знает об уровнях энергии и глубже элементарных частиц не заглянула. Главный вид энергии в мире – нулевая энергия, которая сгущаясь в энергетические комочки, превращается в кварки – микрокирпичики мироздания.

Закон Кармы, закон сохранения энергии, он же закон обратного силового действия – основа функционирования всего мира. Ньютоном Закон Кармы сформулирован так: сила действия равна силе противодействия. Став достоянием механики, Закон Кармы вошел в земную науку, но никто не применил его к энергетическому уровню материи, или например, любое действие – слово, мысль – несет в себе обратную силу, обратное воздействие. Закон Кармы, закон обратного воздействия – всеобъемлющ. И пользоваться им надо так, чтобы стимулировать эволюцию, улучшать действительность, создавая благоприятную обстановку для себя и для семьи, друзей, поселка, страны, Земли, Галактики.

Энергия любого действия, видоизменяясь, возвращается к индивиду мгновенно или через годы. Человек с возвышенными мыслями, полный любви к окружающим, положительно структурирует пространство и быстро эволюционирует, если при этом обогащает себя достоверной информацией.

Кармические каналы человека иерархичны по силе. От родственников каналы идут к сердечной чакре, дружественные связи – на солнечную чакру, деловые – к горловой, враждебные – к сердечной и солнечной. Своя индивидуальная карма крепится у Кундалини, к области копчика. В ходе Армагедона у кармичных людей будет расти «эндогонетический хвост». У нисходящих штампов Карма влияет на генетический аппарат. Карма вездесуща. Карма – это энергетический долг, она есть и у кристалла, и у особи, семьи, страны, цивилизации, Галактики…

Кармические каналы состоят из гравитационной энергии, которая имеет два плана – энергетический и смысловой. Смысл выполняет роль плюса, а гравитация – минуса. Чем больше сила смысла, тем больше гравитационное поле и эволюционная роль… Когда индивид постигает смысл большой силы и реализует его, он преодолевает гравитационные силы своего плана бытия и выходит на следующий уровень жизни.

Закон сохранения гравитации – это закон сохранения эволюции, сохранения гармонии. Только в условиях гармонии морали, психики, поступков, мыслей и энергетики быстро копится положительный индивидуальный опыт. Недавно на другой план Земли перешла Е. И. Рерих. Она накопила необходимый энергетический потенциал – энергию тонкого плана – некоторую часть энергии ей добавили иерархи Шамбалы; качественность (отсутствие Кармы, сила сострадания к человечеству, объективная любовь ко всему сущему окончательно была выработана в последнем ее рождении). Если бы индивид положительно реагировал на то, что главное в земной жизни – дарить радость людям, что мир и радость должны быть у всех людей (существ), то число Ведущих в земном астрале быстро бы пополнялось. Выдающиеся умы не всегда переходят на более высокий план жизни. Так, Пушкин (в предыдущем рождении – Моцарт) в апогее своего развития расплескал энергию тонкого плана. Такова субъективная Карма гениев. Зато он стимулировал эволюцию многих личностей – это его объективное достижение.

Если бы гении проникались идеями космической иерархии разума, могли бы быстро изживать субъективную карму, адекватно реагируя на окружение. Набирать энергетический потенциал следует осмотрительно, помня об объективной любви, чувствуя родство со всем миром и всегда проверяя критерии целесообразности с точки зрения гармонии. Лица, культивирующие Йогу, не всегда руководствуются этим, и в астрал попадают эмбрионы-недоноски. Каждый из нас – иерарх для самого себя. Чем глубже осознание этого, тем легче освободиться от нецелесообразности в собственной натуре. К себе надо относиться с любовью и ответственностью за свое биокольцо.

Работу над собой следует контролировать с помощью тестов:

1) Что намерен раскрыть в себе?

2) Для чего раскрываешь?

3) Умеешь ли быть ключем хотя бы для себя?

4) Что хочешь сделать с полученным?

5) Умеешь ли правильно преобразовывать?

6) Во что хочешь преобразовать полученное?

То свойство, которое индивид раскрывает в себе, должно быть выведено на должный уровень и в соответствующее место, чтобы смысловая картина выявила целесообразность этого относительного эволюционного закона.

Тело и психика человека построены по принципу относительной симметрии. Все в Космосе строится также. Все сложено двумя потенциалами: плюсом и минусом. Между ними должно быть относительное равновесие. Индивид или другая материя деградирует, когда появляется лидерство плюса и копится отрицательная Карма.

Импульсное кольцо каждого человека вырабатывает информацию, которая идет в чашу общего сознания мира и антимира, именуемых иерархами Кольцом Великого Свечения (КВС), которое устроено по принципу относительной, а не зеркальной симметрии. Чем чаще, объективнее, и выше сознание индивида, тем больше его вклад в чашу КВС, тем лучше его Карма.

Человек терпит из-за своего незнания или бессилия. Это и есть терпение.

Терпимость – это нечто другое. Это понимание любых проявлений естественного в сочетании с умением гуманно видоизменить то или иное проявление, чувствуя любовь и сострадание к бессилию и слабости. Сострадать надо уметь. Когда берешь на себя чужую Карму, следует трансформировать ее своими силами, не мешая своей эволюции. В этом случае сострадание дает благость. Сострадание возможно тогда, когда имеешь возможность помочь. Иначе терпимость обернется терпением.

1. Косность – это неосмысленные убеждения.

2. Если давать волю эмоциям, то трудно бороться с обстоятельствами.

3. Владеть собой – это уметь создавать в себе необходимый настрой при любых воздействиях извне.

4. Воля – логический контроль над принципами.

5. Вся гармония стоит на гуманной основе. Радость – производная гуманности.

6. Жесткость родилась из самозащиты.

7. Рок – порождение избыточного минуса внутри себя из-за неправильного обращения с информацией. Роком людей часто командуют родители, давая то или иное воспитание.

8. Плоть узурпирует энергию разума.

9. Молчание – самая совершенная форма лаконизма.

10. Логика – кратчайший путь к достижению чего бы то ни было с помощью мышления.

11. Истина это закономерность, которая стоит в общей гармонии системы.

12. Мудрость, изреченная не вовремя, бессильна.

13. В мышлении важна беспристрастность. Правильное мышление не несет эмоциональной окраски.

14. Большинство людей не способно воспроизвести осознанную мысль во всей ее полноте – сознание извращает как информацию, почерпнутую извне, так и мысль, выработанную импульсным кольцом. Это и есть – МАЙЯ (x).

15. В сознании человека бывают спазмы и судороги. Шизофрения – это устойчивый спазм сознания. Летаргия имеет одни корни с шизофренией.

16. Галлюцинации – дисгармония ощущений в нервной системе мозга.

17. Самое большое уродство психики – тщеславие.

18. Зло – это осознанное нарушение гармоничной цепи развития.

19. Совесть – чувство гармонии, мера ответственности. Стыд в ребенке формирует совесть.

20. Чем выше ступень развития личности, тем совершеннее ее нравственность.

21. Совершенствуя себя – совершенствуешь мир. Девиз – от развития единицы до развития общего.

22. Цель каждого мыслящего – поднимать себе подобных до своего уровня сознания.

23. Не следует кичиться успехами. Всегда есть некто, кому ты обязан развитием.

24. Знайте как поступить, и поступайте как знаете, тогда вы будете свободны.

25. Власть должна находиться в пропорциональной зависимости от ответственности.

Карма человечества сложилась примерно 12,5 тыс. лет назад, после «войны богов», в ходе которой было почти устранено звено средних иерархов, обеспечивающих связь людей с энергетическим планом, с информацией мироздания. Человек с помощью науки стал познавать законы природы, но целостной картины мира воспроизвести не смог, ибо деятельность ученых, в основном, зиждется на принципе: разрушили – узнаем.

Тяга к знаниям, конкретное пользование этими знаниями обогащает сущность индивида и возвышает человечество. Наибольшая помеха в совершенствовании человечества и его сущего – это страх смерти. Если избавиться от страха смерти – исчезнут все страхи. Смерти нет. Есть лишь переход в другое состояние, в одно из звеньев в цепи эволюции. «Я есть» – это надо чувствовать себя как частицей космического разума, а уж потом человеком. И рассуждать примерно так: со мной (импульсным кольцом) ничего не случится. А с биологическим человеком, с этим исходным сознанием – не все ладно. И горести жизни покажутся не столь уж горькими. Разум служит для выработки положительной Кармы. Главное здесь – творческое проявление индивида. Например, Христос свою положительную Карму создавал тем, что просвещал учеников о частной (известной ему) иерархии мироздания. Когда ученики искажали знания, он нес ответственность. Это его минусовая Карма.

Для обычных индивидов приобретение положительной кармы означает устранение тех проявлений, которые мешают эволюции. Минусовую Карму дает нежелание совершенствовать свой интеллектуальный, биологический и нравственный уровень. Тщеславие, предательство, непротивление злу.

Садизм, разврат, пьянство, и ложь и прочие пороки порицаются современной моралью.

Подлинный прогресс цивилизации следовал тогда, когда менялась мораль, которая по мере эволюции неизбежно становилась гуманнее. Со временем мораль заменится мерой ответственности в построении внутренней и внешней гармонии в зависимости от возможностей личности. Уйдет в прошлое игнорирование иерархии разума, вездесущности его в КВС.

Если индивид создает невыносимые условия для округи, порождает интеллектуальную дисгармонию или причиняет ущерб биосфере, то эти или другие неслучайные поступки вернутся к нему в силовой или энергетической форме в следующем рождении (например, в виде болезней или невзгод – объективная карма). Субъективная карма – результат мелких плохо осознанных сиюминутных мыслей и действий. Все действия кармичны. Например, решение того или иного администратора о вырубке леса дает ему осознанную карму (рабочим, рубящим деревья – неосознанную). Неосознанной кармы у современных людей очень много – примерно 80 %.

Наиболее серьезный порок, до которого может опуститься индивид – это осознанный садизм во всех его проявлениях, который резко увеличивает отрицательную карму. Такую отрицательную силу в некоторой степени компенсирует энергия импульсного кольца, которое из-за этого быстро теряет потенциал. К садизму могут подтолкнуть так называемые черные маги – отрицательно деградирующие особи астрального плана Земли, которые исподволь перестраивают сознание некоторых слабых и тщеславных людей, черпая их энергию и тем самым осложняют карму всего человечества. Кроме того темные функционеры отключают такого человека от астральной гармонизирующей подпитки – отрезают луч, идущий из Космоса к Дыре Брамы. Сенситивы перестают видеть на его голове нежный, светлый, пульсирующий луч. Такой человек строит свои отношения со средой на отрицательном стимуле.

Природа уподобила женщин аккумуляторам, накапливающим качественность. Именно поэтому темные особи астрала в первую очередь берутся за энергетическое закабаление женщин. Женщина обязана высокой качественностью энергетического кольца (импульсного) и сознания, а также биопольной силой, может развязать вокруг себя минус, лишать темных комфортной обстановки.

Характер – это амортизационная логика субъекта, его субъективная логика. Объективная логика – это закон ритмовых взаимоотношений, существующих помимо сознания. У каждого своя диалектика, свой горизонт осознания взаимосвязей единичного в целом.

Человек направляет свою логику не на осмысливание мира, а на сиюминутные действия, и его разум не может сообразовать в сознании особи силовые узлы, которые бы фокусировали информацию стимулирующую эволюцию индивида. Характерные качества индивида усиливают одну информацию и глушат другую. Импульсному кольцу приходится расходовать энергию для компенсации возникающих при этом сил. В идеале, силовое воздействие внешней информации должно быть пропорционально логическим возможностям импульсного кольца.

Земля привлекает внимание Высшего Разума тем диссонансом, который она вносит в развитие Кольца Великого Свечения (КВС). Земная цивилизация отклонилась от главного пути и закона эволюции.

Все в мире должно находиться на своем месте, в полной гармонии. Все множество стремится к устойчивому единству. Мир – это не только Вселенная с Галактикой в одном из рукавов которой ютится Солнечная система. Мир – это еще и антимир, антивселенная. Мир и антимир развиваются совместно, ограниченные энергетическим барьером (КВС). КВС подобно колоссально живой клетке, размножается делением на две дочерние особи. Жизнь (в понимании людей) не возникает, она просто существует, пока существует КВС.

Абсолют – это сверхгигантское сознание КВС. Вся другая иерархия разума представляет собой как бы организм Абсолюта. Если продолжить эту аналогию, то люди, будучи самым низким планом разума по сходству с иерархами своего организма, пребывают в космическом сознании на уровне кости.

Овальный в плоскости символ Абсолюта отражает суть КВС.

Оболочкой служит энергетический барьер.

Два кружка в фигурах, похожих на бочонки символизируют начало.

КВС делилось уже два раза.

N – «молния» в мире и антимире – это ГРАДЕГ, то есть символ градации и деградации. В центре, знака горизонтальный овал, похожий на линзу,

олицетворяет Великий Мост, по которому энергия идет из одного мира в другой. По этому мосту возможно общение с антиподами.

КВС динамично, в нем неизменны только Великий Закон Кармы и закон изменений. Также как поле человека порождает два вращающихся в противоположные стороны чакры – муладхара и сахасаара, так и поле Абсолюта формируется с помощью энергетики Мира и Антимира.

Размеры КВС нельзя измерить в световых годах, к тому же, скорость света разная даже пределах Галактики. Параметры КВС измеримы с помощью скорости прохождения нейтрино в чистом поле Абсолюта. Скорость нейтрино зависит от среды, в которой проходит эта частица. От Солнца до Земли нейтрино идет семитысячную долю секунды, а свет около 8 минут.

В КВС есть особые коридоры, по которым можно быстро перемещаться. Скорость при этом настолько больше скорости света в Солнечной системе, в сколько раз скорость света превышает скорость пешехода.

Так называемые «черные дыры» ведут в другие спирали мира. Есть каналы и из Антимира, но о них люди еще не знают. Через эти каналы под контролем Абсолюта взаимодействуют миры. Белые дыры – это акупунктурные точки Галактики. Квазары – это накопители минусовой энергии Космоса. Все в КВС – иерархично. Каждая верхняя ступень играет роль (+) для нижней, а та выполняет роль (-) для верхнего плана. В любой природе (+) развивает ее потенциал, а (-) несет защитную функцию, чтобы ее не сжег плюс.

Структура мироздания сложена по принципу кольцо в кольце, когда малое кольцо служит частью большого. Такова и система развития разума. Вся материя в КВС эволюционирует до уровня сознания. Все в КВС пронизывает поле Абсолюта, несущее его разум. Это поле и корректирует эволюцию. На физическом плане действует автоматика – естественный отбор, мутации. Главное в творчестве Абсолюта – стимуляция эволюции, чтобы каждая часть КВС уравновешивала другую, чтобы все поднималось до уровня его сознания.

Когда КВС делится, из него выходят два Абсолюта. Появляются два новых первичных КВС, эволюция которых начинается с физического плана, а затем – разума. Абсолют уходит тогда, когда он создал вокруг себя потенциал, равный собственному. В это время в КВС самая большая энергетика. Физический план КВС – Галактики, звезды, планеты… Звезды представляют собой силовые узлы Абсолюта, его энергетический каркас наподобие системы акупунктурных точек. Время, энергия и сознание – вот те три кита, которые порождают материальную субстанцию мира. Также как человек.

КВС развивает свой потенциал, включаясь в ритм некой природы большой масштабности, впитывая ее энергию и вырабатывая материю наивысшего порядка. Благодаря этому КВС получает возможность самовоспроизводства.

Космическое сознание – это творческое начало разума, содержащее программу эволюции материи и меняющее программу в зависимости от накопленного опыта.

Плазма есть переход энергии в др. состояние, вплоть до нулевой энергии КВС, которая может быть частицей разума.

Космические иерархии общаются между собой на астральной основе – телепатемами, которые из одного края Галактики в другой идут мгновенно. От человека такой сигнал идет 7 секунд земного времени.

В космосе царит атмосфера полного доверия, ибо каждому видна сущность партнера. Начальников в Космосе нет, вместо должностей – та или иная мера ответственности. Места в иерархии распределяются в зависимости от силы и качественности индивидуума. Причем каждый выбирает себе поле деятельности сам.

Иерархи высокого ранга не обладают телом в человеческом понимании. У них плазмоподобное состояние. Для своей жизнедеятельности они пользуются нулевой энергией КВС. Воплотиться в привычный для людей биологический облик они уже не могут. Габариты космических иерархов колоссальны. Так, иерарх Дожес (Шива) намного превышает диаметр Солнечной Системы.

Иерархи земной Шамбалы еще обладают возможностью воплотиться в физическое тело, они находятся на таком уровне эволюции, что еще нуждаются в энергии звезд – извне потребляют не нулевую энергию, как космические иерархи, а энергию Солнца. В еде и питье у них нет необходимости, излучение Солнца и есть еда, причем стабилизирующая эволюцию. Люди потребляя продукты, в конечном счете тоже пользуются солнечной, но уже искаженной и переработанной энергией. Менее всего она искажена в растениях – основе живой пирамиды биологического плана Земли. Кукуруза, пшеница, помидоры – наземные растения, они в свое время доставлены с планеты Аумрузы.

Все разумные существа биологического уровня жизни Космоса – человекоподобные. Контакт нынешней земной цивилизации с представителями других миров близок и будет многоступенчатым.

Цивилизация Мадар (экипажей НЛО) ушла далеко вперед, хотя по времени она моложе земной цивилизации. Мадары за одно воплощение в биологическое тело проходят всю эволюцию, необходимую для энергетического уровня существования.

По земному времени Мадары бодрствуют 25 дней, а затем 5 дней они спят. Человек же половину жизни проводит во сне. Чем ниже эволюционный уровень, тем длиннее сон.

Ближайшая к Земле цивилизация лежит на пересечении линий, которые можно получить, соединив на карте звездного неба северного полушария эпсилон Кассиопей с бетой Близнецов и альфу Волопаса с бетой Возничего. Однако, звездные карты, составленные астрономами, неправильны потому, что составлены без учета формы пространства.

У каждой иерархии свое время, свой ритм. Но время – не только ритм, оно еще содержит качественность, диктующую ритм. Время материально по своей природе, ибо оно ничто иное, как ритм взятия и отдачи энергии любым планом Космоса. Ритм нельзя ни торопить, ни тормозить – это разрушает взаимодействие со средой.

Если бы не существовало иерархии, трансформирующей ритмы наподобие фильтра, то могучий ритм Абсолюта парализовал бы физический план. Звезда – местный законодатель ритма. Ее свет дает окружающей природе векторное продвижение вверх или вниз.

В тени вектор силы идет по кругу, а на свету вектор стимулирует развитие по спирали. Температура показывает силу взаимодействия ритмов; свет отражает уровень температуры.

Разум не может иметь тени, поэтому он не может быть статичным. Человек меряет свой ритм жизни по солнцу, оно – по Галактике и т. д. В Солнечной системе взаимодействие ритмов взятия и отдачи энергий ведет иерарх Кадисса, т. е. он курирует время. Чем выше иерархия, тем реже ее ритм, но больше сила ритма, его амплитуда. Чем ниже план природы, тем чаще ее ритм, тем она плотнее. При смене ритма меняется качественность.

Единство КВС спаяно ритмами. В нем мерность всех этих ритмов такова, что каждый проходит сквозь другие, словно гребни с различной частотой зубцов. Видение сквозь плотные преграды (подключенные к другому ритму) возможно благодаря именно этому.

Нагружая себя смыслом, усваивая и осознавая информацию, человек постепенно меняет свой основной ритм, замедляя его и увеличивая амплитуду. Главный ритм в человеке создает сердечная чакра. Усилием воли с помощью энергии импульсного кольца человек может изменить этот ритм. Душевные срывы резко меняют ритм и иногда останавливают сердце.

Если импульсное кольцо введет сердце в свой ритм, оно станет лишь двигателем, насосом. Сложность в рискованности этого процесса в том, что когда индивид опускает поле разума в поле биокольца, сущие тоже опускаются. Космическая гармонирующая волна, идущая к дыре Брамы, поддерживает общий ритм человека. Если особь торопит или тормозит свой ритм, ее гармония падает. При эволюционном ускорении чувств вся психическая энергия сама и схема индивида вибрируют от напряжения. Это ничто иное, как срыв ритма. Особенно велики нарушения при стрессах.

Индивид, обладающий положительным стимулом при нервном потрясении инстинктивно старается уединиться, чтобы не влиять на окружающих и привести себя в норму. Индивиды с отрицательным стимулом срывают горе или зло на окружающих, искажая ритм.

Чрезвычайные эмоции – своего рода болезнь.

Отрицательные эмоции подавлять в себе вредно, их надо трансмутировать в опыт. Огорчений не должно быть.

Биологическая жизнь появилась на Земле 500-50 (?) млрд. лет назад: дибиологический период впятеро больше (куцая научная геохронология неправильна).

Мумие – это первооснова примитивной земной кремниевой жизни, которая некогда начала развиваться, но была оттеснена быстро эволюционирующей углеродной жизнью, вышедшей из воды. Кремниевая жизнь могла дать эволюционный результат не меньший, чем нынешняя эволюция. Мумие – мощный биостимулятор, он проходит в человеке через все его структурные уровни, выправляя их.

Мумие первозданно и действует даже на генетический код человека.

Кости – самый плотный план в человеке и мумие всего сильнее влияет на них. При раке прием мумие способствует рассасыванию метастазов.

Кармические каналы Земли уходят в Космос. В XX веке, когда Земля пережила две мировые войны и вступила в фазу грубых нарушений в биосфере, когда сильнейшим образом загрязнен астрал планеты, космические иерархи предпринимают конкретные меры для сохранения основы земного разума. Но человечество продолжает уродовать свою планету. Так, электрифицированные железные дороги, ЛЭП, теле- и радиостанции засоряют энергетические каналы планеты, препятствуют взаимодействию высшего плана с низшим. Глобальная информационная функция принадлежит ионосфере. В частности, она переключает мыслеобразы и перераспределяет потоки сигналов по районам планеты. Иерархи Шамбалы тоже работают через ионосферу.

Озонный слой в атмосфере – это материальный план для овеществления мантр, а не только ультрафиолетовый фильтр, как полагает земная наука. Запуски космических аппаратов земному астралу как таковому не вредят, но они рвут тонкую сеть информационно-энергетических каналов. Эту сеть восстанавливают иерархи Шамбалы.

Земное ядро, удерживающее своим смыслом астрал планеты, плазменное. Его состав богаче современной таблицы Менделеева. В химических элементах ядра закодирована эволюция земного ядра. И ядро для Земли все рано что ядро для одноклеточного существа. (В КВС 600 химических элементов, большинство из них – короткоживущие).

Так называемая поверхность Мохоровича в литосфере – это барьер от плазмы ядра. Сила и информационная возможность ядра планеты подорвана, а барьеры после «войны богов» остались отверстия, которые сейчас заделывают мадары.

После грядущих (и уже начавшихся событий), которые христианская религия назвала Армагеддоном или Светопредставлением, поверхность Мохоровича будет иметь мощность и толщину в современную земную кору. Основу барьера составят кремний, кобальт, сера, натрий и гелий, который будет не в газообразном, а в плотном виде. И Земля перестанет терять гелий, не будет выбрасывать его в Космос.

Земля, как и человек, обладает энергетическим информационным каркасом и собственными «акупунктурными» точками. В перераспределении тонких энергий между полушариями принимают участие и линейные и шаровые молнии (у всех молний биологическая первооснова). Одновременно молнии очищают астрал от избыточного минуса.

«Тунгусский метеорит» в действительности был гигантской шаровой молнией.

Вода в любом состоянии вбирает в себя энергию, в особенности минусовую. И дожди, особенно грозовые, очищают самый нижний слой земного астрала от минуса. Попав под дождь, человек получает какую-то долю этого минуса, поэтому после дождя целесообразно принять душ или искупаться в реке или море, – лишний минус уйдет из организма.

Лес – прекрасный гармонизатор тонких энергий. Из лиственных пород человеку лучше всего гармонизируют береза и дуб, из хвойных – пихта, сосна, ель, кедр. Ель, кроме того, способствует разрыву кармических связей. Лавр – стимулирует расслабление.

Земной астрал уплотняется к полюсам планеты. Если бы такая плотность астрала была на экваторе, то и там бы сверкало «северное сияние». Астрал быстро реагирует на события физического плана Земного шара; поступающая снизу информация запускает те или иные энергетические процессы, которые в свою очередь воздействуют на физический план. Так, ураганы, бури, смерчи – это следствие вихрей тонких энергий в астрале,

Мощные антарктические льды служат амортизатором внешних воздействий на Земле при инверсиях геомагнитного пола. Следующая внеочередная инверсия (смена знаков магнитных полюсов) предполагается в 1996–2000 гг.

Из-за нарушений в структуре планеты своей отрицательной кармы, Земля теряет тонкую энергию. Демонтаж конструкций, способствующих этому выбросу, предпринят мадарами. Они же ведут подготовительные работы около полюсов планеты.

Вместе со сбросом тонких энергий (положительной), Земля в целом выступает космическим «вампиром» – поглощает энергию как гигантская деградационная воронка.

Смысл Армагеддона – затормозить, а потом вернуть вспять карму (воронку) Земли, переключить ее энергетику. Над этим и работают космические иерархи и мадары.

После Армагеддона мадары заменят среднее звено иерархов, дадут людям новую технику и совсем другие способы взаимодействия с природой, не приводящие к ее деградации.

Из астрала планеты на физический план уже опускается (-) минус для окончательной деградации. Через несколько лет очистка астрала завершится, и вот тогда – все мертвые восстанут. То есть люди увидят себя в прошлых воплощениях. Такое выдержат только психически сильные личности, подготовленные информационно.

Приток и сила гармонизирующей структурированной космической энергии, направленной на Землю, закономерно возрастет. Если у индивида не резкое отклонение от Великого закона, его энергетика начнет улучшаться. Но для людей с плохой кармой космическая проструктурированная энергия разрушительна. У сильно кармичных людей появится состояние безысходности, тупика, их будут преследовать психические болезни, галлюцинации, средний срок их жизни (продолжительность) составит 30–40 лет.

В то же время начнется быстрый рост сенсетивизма – все больше индивидов получат общение с тонким планом с помощью ясночувствования, яснослышания, ясновидения, яснопонимания и др. Такого рода общение облегчится и потому, что все планы Земли получат мощную энергетическую подпитку из космоса.

Познание своей биоприроды, гармонизации тела и духовное руководство телом с помощью разума, нормализация морали и психики, правильное проявление себя вовне помогут индивиду легче перенести нагрузки Армагеддона, ибо естество лечится естеством – побольше доброты и гармонии – это лучшее лекарство.

В разгар Армагеддона приток энергии от космической иерархии превысит энергию, получаемую Землею от Солнца, хотя выбросы им энергии в разных диапазонах будут все мощнее и мощнее. Чтобы Солнце не превратилось в сверхновую звезду, Абсолют направляет к нему встречный поток, который сдерживает чрезмерную активность светила.

Рост энергии займет более 10 лет. На максимуме притока внешних проструктурированных энергий кармическая воронка Земли будет остановлена, а затем переключена на вращение по часовой стрелке. Затем около 10 лет поток космических энергий станет уменьшаться до нормальных уровней. Солнечная активность тоже вернется к норме.

В ходе Армагеддона на планете в течение 7 лет будет большое число ураганов, землетрясений, извержений вулканов, погодных аномалий и др. Особенно жесткие условия сложатся около экватора. Для окончательной очистки земного от минуса (-) часть льдов Антарктиды в виде пара и кристалликов льда поднимется в астрал, чтобы «вымыть там пол».

Вулканические извержения и землетрясения снимут коллапс с литосферы, и ядро Земли снова обретет работоспособное состояние. Плазма ядра будет надежно изолирована от плотного плана планеты и сможет полноценно выполнять свои функции.

После Армагеддона земную кору приспособят к новой форме. Солей в почве станет меньше вдвое, щелочей – в полтора раза больше. Тяжелые металлы будут в коре только в связанном состоянии.

Из современной биосферы будут выбиты многие структурные единицы. Потогенные бактерии и вирусы, которые сейчас бушуют из-за слабости экологического процесса, после Армагеддона будут, в основном, нейтрализованы. Новая богатейшая флора даст органические вещества, необходимые для укрепления генетики всего биологического плана Земли.

Наземный животный мир будет перестроен коренным образом, ряд видов выйдет на сцену из океана. Ввиду бедственного положения земной цивилизации кометы посещают Солнечную систему чаще, чем другие системы. Комет несколько типов. В исключительном случае посылается шестая комета (когда родился Иисус Христос, иерарх, ведающий кармическими связями в Галактике, посылал комету, которая фигурировала в истории в качестве звезды).

Роль комет, этих искусственных образований, в общей механике Космоса может уподобиться роли кундалини в организме человека – прочистка каналов энергосистемы. Поэтому появление кометы приносит очищение, т. к. она делает минус (-) динамичным. Субьективно это может выглядеть отрицательным результатом, объективно же появление кометы полезно, особенно в XX веке, когда астрал Земли напоминает человека; задавленного депрессиями.

Есть кометы, которые несут в себе зародыши биологической эволюции. В хвостах таких комет в информационно-энергетическом виде содержится сверхпланетный белок – ДНК и прочие соединения, необходимые для старта биологической эволюции.

Сильно светящиеся огненные кометы – пранические, посылаемые Абсолютом. Они несут чрезвычайно важную структурированную информацию. Такая комета придет к Земле в конце Армагеддона: все это время Солнечная система будет буквально бомбардирована кометами.

После Армагеддона Сатурн исчезает: его содержимое войдет в состав Марса и Земли. Земля втрое увеличится в объеме, ее движение вокруг Солнца будет то ускоряться, то замедляться из-за того, что порции структурированной энергии Сатурна станут овеществляться в тело Земли.

Публикатор Л. Володина

Продолжение. Начало в № 1 1991 г.

Уходить из отряда Киму, да к тому же вот так, сразу, было никак нельзя. Какое-то время – и не меньшее, чем полгода, а то и весь год, – надо было выдержать, точнее, продержаться. А уже потом потихонечку, полегонечку уходить. И от возможных преследований уходить, и от нудной казарменной жизни.

Был, конечно, и другой выход. Нерожденный мог переселиться в иное тело, поменять обличье. Но тогда кое-что могло сохраниться в памяти Кима, прежнего Кима, ведь он останется жить. Убирать и его Нерожденному не хотелось по двум причинам: каждая новая смерть – это соответствующий новый след, зачем их плодить; и вторая, ему было жаль этого желтолицего парня, который так попросту влип в необыкновенную историю, ведь пока Нерожденный в его теле, с тем навряд ли что случится, но стоит покинуть эту оболочку, и на первом же допросе черноглазого сержанта собьют с толку, запутают, а там пойдет, поедет, закрутится… Нет, раньше времени покидать столь удобного тела не стоило.

Но ему надо было, во что бы то ни стало облазить все те места, где успел побывать Проклятый. Нелегкая задача! Если бы все шло нормально, если бы не поднялась вся эта кутерьма! На поиск запустили не только военную разведку и спецподразделения, но несколько бригад, прибывших из центра, из самого федерального бюро госбезопасности! Шныряли и еще какие-то типы, в штатском, все вынюхивали, выведывали. Правда, Ким был заранее уверен, что ни черта у них не выйдет. Но сидеть, сложа руки, он просто не мог.

Ночью, оставив на казарменной койке в сержантской свой фантом и удостоверившись, что никто не торчит снаружи, он выпрыгнул в окошко, огляделся. Плотно затворил оконные рамы. И спешной, деловой походкой пошел к заборчику.

– Ким, мать твою! – окликнул его кто-то снизу. Он взглянул под ноги. Там лежал прямо на траве тот самый невысокий крепкий парень, что сомневался в смерти сержанта Тукина. Рядом с ним расположилась молоденькая мулаточка – худенькая, с осиной талией, с совсем еще детскими глазами. Она, видно, не на шутку перепугалась и потому вцепилась в локоть парня, тянула его на себя.

– Ну, ты даешь, командир! – пьяно удивился парень. – Еще немного бы – и нас было бы двое… Малышка бы не выдержала такого веса, ха-ха!

– Ничего, Дик, зато ты выдержишь с дюжину таких малышек! – попробовал отшутиться Ким.

Внутренне он напрягся. Не хотелось убирать с пути этого хмурого паренька да еще и его подружку.

– Куда тебя несет на ночь глядя? – поинтересовался парень.

Девица тоже осмелела:

– Глядя! Свихнулся, пьяница! Где ж глядя, уже второй час ночи!

И время догадалась засечь, подумалось Киму, теперь если что… Но в сущности, это были пустяки.

– Не вам же одним любовью заниматься! – сказал он игриво, помахал рукой. – Привет!

Ему не ответили. Парочка вновь была увлечена друг другом.

Нерожденный внутри Кима отключил сознание желтолицего полностью. Теперь надо было быть настороже! Еще одна такая незапланированная встреча – и его вычислят. Все, хватит играть в игрушки!

Перепрыгнув через заборчик, Ким в три прыжка преодолел стометровое расстояние до леса и скрылся в нем.

Теперь все было в его руках. Не было нужды маскироваться. Остановившись на ближайшей крошечной полянке, Ким задрал гимнастерку до груди, ощупал ладонью левый бок – сквозь кожу совсем немного выпирало твердое угловатое… анализатор созрел. Пора было его применить. Во мраке ночи Ким-Нерожденный видел точно так же, как и при ярчайшем солнце. Он видел эту пористую смуглую кожу, живую, нежную. Ему не хотелось ее портить, пусть и ненадолго. Но время шло.

Ким поднял на уровень груди правую руку, внимательно вгляделся в нее, судорога пробежала от локтя к пальцам, ладонь начала цепенеть, в плече появился нестерпимый зуд. Но вместе со всем этим происходило и более важное: из кончиков пальцев, прямо на глазах, начали вырастать плоские и бритвенно острые когти стального цвета. Пока механизмы биотрансформации работали слабовато. Но Ким знал, это лишь на первых порах, дальше будет все в норме.

Дождавшись, когда когти отрастут на нужную длину и убедившись, что рука свободна, не испытывает прежнего оцепенения, он сжал пальцы плотней. И вонзил когти в мягкую, пористую кожу. Разрез был грубоватым, не скальпельным. Но это не смутило Кима – уверенным движением он повел руку вниз, сдирая большой клок кожи. Кровь потекла на брюки. Но он тут же остановил ее. Заглянул в образовавшуюся дыру – там холодно посвечивал ребристый бок анализатора. Ким запихнул руку поглубже в тело, обхватил анализатор цепкими пальцами и вырвал его наружу. Что-то зачмокало, зачавкало внутри раны. Левой рукой он прижал полуоторванный клок кожи. Расправил его, разгладил. Вздохнул глубоко, задерживая воздух в легких. Рана затягивалась на глазах. Лишь маленькое бурое пятно на брюках у ремня напоминало о ее существовании.

Но главное, в руке у него тускло посвечивал вызревший, еще слизисто-мокроватый, тепленький, но самый настоящий исправный анализатор. Ким обтер его руками. Заправил гимнастерку под ремень. Присел на полусгнивший пень.

Анализатор позволял прощупывать местность на несколько миль в радиусе. Он реагировал на все: на чужеродные предметы, в том числе и на все изготовленное в Системе и в Федерации, на любую опасность, откуда бы она ни исходила, на живых существ, которые могут пересечь путь или как-либо еще помешать обладателю прибора, на источники всех существующих во Вселенной излучений и на многое другое, чего человеческий организм просто не в состоянии воспринять. При этом на самом анализаторе не было никаких табло, экранчиков, датчиков ничего ровным счетом. Он вбирал в себя все из окружающего пространства, раскладывал на кирпичики-составляющие, анализировал, вычислял, предугадывал… и выдавал информацию прямо в мозг владельцу. Киму эта штуковина сейчас была просто необходима.

Он запихнул ее в нагрудный карман, нежно погладил. Затем его левая рука машинально скользнула по заросшему боку – сквозь гимнастерку чувствовалось, что внутри созревает еще кое-что, еще одна штуковина без которой не обойтись на этой чуждой планете.

Но выжидать не следовало.

Ким совершенно ясно и четко увидал, что на много миль вперед, назад, влево и вправо все пусто, что здесь искать нечего, так, копошилась какая-то живая мелочь, кто-то кого-то пожирал или пока еще только преследовал – все это было не заслуживавшей внимания ерундой!

Он встал с пенька. Скинул с себя ненужное обмундирование, оставив лишь гимнастерку и брюки. И быстрее белки взлетел по гладкому стволу высоченной сосны на самую верхушку – она была так тонка и слаба, что не смогла бы выдержать и менее весомого тела, она бы прогнулась под тяжестью куницы или росомахи. Но под Кимом она не согнулась, даже не склонилась в сторону на самую малость. На полпути к вершине он включил внутренний антигравитатор – земная тяжесть перестала быть для него цепью, приковывавшей к поверхности.

Ким-Нерожденный еще раз обозрел с высоты окрестности. Чутье подсказывало ему, что надо было двигать на восток от части, где мирно похрапывал на казарменной койке его собственный фантом. Анализатор пока молчал.

И Ким неторопливо, со скоростью заурядного вертолета, еле-еле обгоняющего машины, несущиеся по скоростным шоссе, полетел прямо на восток, туда, где Проклятый кое-что оставил.

Грумс не метил в новоявленные Шерлоки Холмсы, и уж тем более не собирался стать одной из многочисленных ипостасей комиссара Мегрэ. У него своих забот хватало – как бы не влипнуть в какую-нибудь дрянную историю и дотянуть спокойно до пенсии, вот что волновало его. И ничего более! Но Грумс был обязан выполнять то, чего от него требовало начальство. И от этого деться было некуда, иначе и до пенсии не дотянешь, и в самую дрянную, даже наидряннейшую историю влипнешь – вышибут с работы за милую душу – и живи тогда на тысячу монет в неделю, перебивайся с пива на пепси-колу! Нет, не прельщала такая перспектива комиссара Грумса. И ему поневоле приходилось тянуть служебную лямку.

Ох, до чего же это было нудное и противное занятие! Но только виду не приходилось показывать. Да и кому охота смотреть на неудачников! Пускай лучше смотрятся в собственное зеркало, чем на него! Так думал Грумс, возвращаясь из джунглей.

Его растрясло на этом паршивеньком вертолетике-стрекозе. Но он держался. Оглохший от грохота винтов, с кружащейся головой и растревоженным желудком он вылез из чрева машины. И не попрощавшись с пилотом, побрел к себе в контору. Заперся в кабинете. Позакрывал все окна. Потом уселся на потертое зеленое кресло с жесткими подлокотниками, которое он давненько собирался сменить. Его еще подташнивало после болтанки в воздухе. Но Грумс крепился.

Штуковину, которую ему дал вождь за кучу бутылок джина, он сразу запихнул в ящик стола. Еще в вертолете он потыкался в нее с разных сторон и там же сообразил, что для его мозгов это слишком крутой орешек, а может, это и вообще просто болванка, от которой не будет толку.

Грумс думал о шариках. Он отдавал свой на экспертизу. Но дурачье-лаборанты, как ни призывал их быть тщательными и добросовестными в исследованиях главный эксперт конторы, так ничего толком и не установили. Все их дурацкие приборы и реактивы просто не срабатывали, давали осечку… Но Грумс им, конечно, не верил. Просто они были лентяями и дармоедами, гнать их всех давным-давно надо было из конторы, вот что! Он их обругал тогда, отобрал шарик. Но они лишь хихикали да переглядывались. А сам ихний шеф так и сказал комиссару: «Слушай, старина, да брось ты эту хреновину! Ни черта она тебе не даст, не смеши людей!»

Грумсу было наплевать на все советы и на всех советчиков. Два шарика, те самые, что достались от вождя, он упрятал в сейф. А с третьим вернулся к креслу. Сел на подлокотник. И нервно подергивая ногой, перебарывая тошноту, начал разглядывать черненький кругляш, держа его тремя пальцами перед самыми глазами – комиссар был близорук, но очков не носил.

Он долго вертел его, подносил к носу, нюхал. Запаха не было. И тогда Грумс высунул кончик языка и лизнул шарик – вкуса тоже не было, словно кусочек спекшейся смолы облизнул. Он еще раз попробовал кругляш языком и губами. И уже хотел было убрать его, как вдруг комиссара качнуло – то ли от дрыгающей ноги он потерял равновесие, то ли у него не прошло еще головокружение после полета, не столь важно – но он завалился назад, через подлокотник в кресло. От резкого движения голова его запрокинулась, рот приоткрылся, пальцы дрогнули – и шарик оказался сначала во рту, а потом и в горле.

Грумс почувствовал, как кругляш холодной тяжестью пошел по пищеводу вниз, и сам внезапно похолодел. Бог знает, какую отраву или еще чего он проглотил!

Он подскочил на кресле словно резиновый стокилограммовый мячик, выпрыгнул из него и тут же запихнул два пальца в рот. Не помогло. Тогда он подряд выглотал три бутылки прохладительного, стоявшего в холодильнике в углу кабинета и снова сунул пальцы. Еле успел подбежать к мусорной корзине – его вырвало. И еще долго потом рвало, минут восемь или десять. Но шарик так и не вышел.

Грумс вышвырнул корзинку за окно, снова затворил его, уселся в кресло, набычился, нахмурился. И стал ждать смерти.

Ждать пришлось долго. Грумс чуть не заснул. Он с трудом преодолел дрему, лишь по одной причине преодолел – он хотел умереть не во сне, а в сознательном состоянии, в трезвом уме и ясной памяти. Сон прошел, смерть не приходила. Зато навалился жуткий аппетит. Грумс даже не заметил, как его перестало мутить и как появилось желание сожрать целиком кабанью ногу. Это все произошло столь незаметно, что он подумал: подыхать на пустой желудок не стоит, это будет просто глупо выглядеть, ведь даже смертникам по их желанию дают хороший последний обед, бутылочку винца, сигарету… во всяком случае, раньше давали.

И Грумс решил, прежде чем отойти в мир иной, хоть немного перекусить в соседней забегаловке. Там кормили не столь паршиво, как в остальных дешевых заведениях городишки. В респектабельные комиссар не ходил, он был человеком экономным.

И он встал. Встал как сотни тысяч раз вставал из-за стола, вставал с этого кресла. Встал, прикладывая усилий ровно столько, сколько нужно было для отрыва грузного тела от потертой кресельной ткани. Но на этот раз произошло невероятное – его подкинуло над столом. Грумс больно ударился голыми коленками – он еще не переоделся после посещения вождя – о край столешницы! Еще бы немного и он подлетел бы в воздух, врезался головой в потолок. Но что-то его удержало. Вот она, смертушка, подумалось Грумсу, она, оказывается, приходит вместе с легкостью, с парением, ты превращаешься сперва в воздушный шарик, тебя тянет ввысь… ну, а потом? А потом – суп с котом! Так мрачно завершилось рассуждение Грумса. Потом душа и вовсе отлетает от тела, уходит туда, в небеса! А тело плюхается, замирает, его подбирают, кладут в ящик и при скоплении зевак зарывают в землю, чтоб глаза не мозолило живым! Да, именно так! Он почти уверовал в собственное предположение. Но пришла мыслишка, которая отрезвила Грумса. Он вдруг вполне резонно отметил – а с чего ты, приятель, взял, что твоя паршивая, грешная душонка, которая вся в дерьме по самые уши, если у нее есть уши, должна взлететь в небесную синь?! Нет, ей дорога в обратную сторону, вниз, под землю!

Грумс сразу обрел способность рассуждать трезво. Нет, он не помирает. Тут дело в другом. Он чуть пошевелил рукой, и она взлетела вверх, словно ее подтолкнули снизу. Тогда он вцепился в подлокотник кресла, потянул его на себя – то легко поддалось. Одной рукой он поднял тяжеленное кресло, почти не ощущая его веса.

Грумс все понял – чудес не бывает, это действие шарика. Но он сообразил и кое-что другое: если это допинговое средство, и он сейчас в состоянии необычайного подъема всех внутренних сил, то со временем наступит и обратное, он впадет в бессилие, как и бывает обычно – сколькие спортсмены отдали свои жизни из-за страсти к рекордам! И он решил не напрягаться, надо было спокойненько поглядеть! – надолго ли хватит этого стимулятора, каковы будут последствия.

И все же он решил испытать себя еще разок – присел на корточки, сжал рукой ножку стола. С ним пришлось повозиться. И все же старинный массивный стол, сработанный на совесть лет восемьдесят назад, имеющий две огромные тумбы со множеством ящиков и непомерную, резную по краям столешницу, медленно поднялся в воздух. Грумс встал, вытянул руку вверх – стол, словно прямоугольный, выточенный из черного дерева дирижабль завис над его головой. Это было сказочное зрелище.

Грумс осторожно опустил стол на прежнее место. Плюхнулся в кресло. Он полез было в карман за своим вечно мятым клетчатым платком, чтобы вытереть испарину на лбу привычным жестом. Но почти сразу же остановил движение руки, коснулся ею лба – никакой испарины не было, лоб был абсолютно сух.

Он никогда не слыхал о существовании таких мощных допинговых средств. Это было фантастикой. Но это было! Себе Грумс верил.

Неужели эта старая злая ведьма, эта сумасшедшая баба, свихнувшаяся в глуши, была права?! Или он тоже свихнулся?! Нет, не может быть, он полностью отдает себе отчет. И все же… Ничего подобного на Земле быть не могло. Это была неземная штуковина! И он ее по дурости сожрал, проглотил! Черт бы побрал его любопытность!

Но мысли почти не отвлекали Грумса от анализа произошедшего. Он судорожно искал ответа на единственный вопрос – кто там был, у нее, у этой карги?! А в ушах стоял ее скрипучий раздраженный голос: «Это был не человек! Понимаете, не че-ло-век!!!»

Киму понадобилось не больше десяти минут лету, прежде чем анализатор засек наличие следов Проклятого. Пришлось свернуть на северо-восток, совсем на немного – чутье его не подвело.

Ким еще не знал, что именно его ожидает. Но он был готов ко всему. И когда с высоты сотни метров внизу открылась ухоженная поляна с двухэтажным домом посредине и аккуратненьким заборчиком с рядом матч-прожекторов, он тут же спустился.

Анализатор указал место, где были рассыпаны шарики стимуляторов. Ким подобрал три штуки, распихал по карманам – пригодятся. Но анализатор не умолкал, слал команды в мозг. Теперь объект, представляющий некоторую опасность, находился не снаружи, а внутри дома. И даже не объект, а субъект – живое существо. Это было сложнее и непредсказуемее. Но и это не могло остановить Кима.

Оправив обмундирование, отряхнувшись немного и пригладив ежик волос, он прошел через калитку к двери, постучался.

– Кого там черт несет ночью?! – послышался ворчливый старческий голос.

– Служба, мадам! – ответил Ким учтиво.

– Вы что, с ума посходили? А ну, убирайтесь вон! Не то я стрелять буду… и в полицию позвоню. Вон!

– Зачем же звонить, когда к вам и так пожаловали из ведомства охрану спокойствия граждан, мадам? – предельно вежливо проговорил Ким. – Не беспокойтесь, пожалуйста. Я вас очень прошу простить за визит в неурочный час, но мой вертолет застрял в трех милях отсюда. Мне пришлось добираться пешком, мадам, это было непросто сделать, я голоден, устал, мне негде остановиться на ночлег.

Скрип половиц подсказал Киму, что хозяйка спустилась вниз.

– Тут были уже и из полиции, и из армейской разведки! Хватит заниматься ерундой! Убирайтесь вон!

– Выбросьте хотя бы циновку какую-нибудь или одеяло, не на земле же мне спать возле вашего дома! – голос Кима прозвучал жалобно, почти плаксиво.

Из-за двери послышался кашель, сопенье.

– А вы не бандит, из этой шайки, а? Смотрите, у меня револьвер заряжен! И я не промахнусь!

– Нет, мадам, я уверяю вас, что я не грабитель и не убийца. Откройте! – Киму надоело уже терять время. Он был готов и на более крутые меры.

Но дверь распахнулась. На пороге стояла невероятно постаревшая вдова Савинская – полуседая, обрюзгшая, с провалившимися глазами.

– Черт с вами, заходите!

Никакого револьвера в ее руках не было.

– Спасибо.

Ким прошел к столу и сел на скрипучий стул.

– Чайку, если можно! – попросил он.

Старуха заворчала:

– Вот все так, придут, нагрубят, нахамят, а еще и просят чего-то! Чай им подавай! Обойдетесь!

– Но, мадам, зачем же всех в одну кучу… – начал было Ким.

– А куда еще?! – очень просто ответила Савинская.

Она была в серенькой ночной рубахе и наброшенной поверху цветастой шали. И все-таки она расщедрилась, вытащила из ящика бутылочку прохладительного.

«Проклятый». Художник Е. Кисель

Ким глотнул, поморщился.

– Однако…

– Вы спать просились! Видите, там вон, в углу лежанка? Идите и спите!

– Два вопросика перед сном, мадам, – Ким широко улыбнулся и его узкие глаза превратились в щелки.

– Ну уж нет! Хватит!

– Я вас не задержу.

Савинская вгляделась в гостя своими непроницаемыми черными глазами, наморщила лоб.

– Что-то вы не очень-то похожи на полицейского. Наврали, небось?!

Ким посерьезнел, улыбка мигом слетела с его лица, широкоскулого и желтого.

– Вы правы, я из другого ведомства, но не менее солидного. И потому прошу отвечать на вопросы без утайки, мадам. У нас не принято дипломатничать. Итак, коротко: да – да, нет – нет!

– Я спать хочу! – зло сказала Савинская. – Чего привязались?

– Как выглядел тот, кто приходил к вам тогда, вы понимаете, о ком я говорю?

– Сколько можно трепаться об одном! У вас там тыщи чиновников сидят! Что ж теперь, каждый будет приходить сюда, и каждому все заново рассказывать?! Умники нашлись!

Ким сделал еще глоток из бутылки. Такой вредной женщины он не встречал на Земле. Видно, нет толку на нее тратить время, надо иначе.

Но Савинская вдруг ответила;

– Это был не человек, я уже сто раз объясняла всем вашим олухам! Это был…

– Кто?

Савинская молчала. Рот у нее был раскрыт. В глазах застыл ужас. Она смотрела на голые ноги Кима.

– Кто, мадам?!

– Разве ваши ходят босиком? – спросила она, еле шевеля языком.

– Какое это имеет значение, мадам. Я снял сапоги, чтоб удобнее было идти через лес, ведь я вам уже говорил об аварии.

Савинская была бледна как сама смерть. Она наконец догадалась, кто перед нею сидит.

– Тот тоже был босиком, – пролепетала она, – но у него были черные когти вместо ног.

– Так вы все-таки видели его, – утвердительно произнес Ким.

Савинская молчала. Казалось, на глазах у нее прибавляется седины в волосах.

Но Ким не был любителем дешевых эффектов. С него было достаточно того, что он узнал. Пора было закругляться.

Он встал и пристально поглядел на оцепеневшую Савинскую.

– Вы ничего не помните! – произнес он твердо, с нажимом. – Повторите!

Савинская с помертвевшим лицом и застывшими скрюченными руками, которыми за секунду до того пыталась ослабить давление ворота рубахи, синюшными губами пролепетала:

– Я ничего не помню. Я ничего не помню. Я ничего…

– И никогда не вспомните!

Губы Савинской сжались в ниточку. Она была на грани, казалось, вот-вот рухнет на пол.

– Повторите!

– И никогда не вспомню. И никогда…

Ким провел рукой перед ее лицом. Потом прислушался к анализатору – тот помалкивал, все было спокойно и тихо.

Он, мягко ступая босыми плоскими ногами, вышел с веранды. Притворил за собой дверь. Один из важнейших и опаснейших следов, оставленный Навеки-Проклятым, был заметен. Надежно заметен.

А Савинская, простоявшая в оцепенении столбом до самого рассвета, постепенно пришла в себя. Легла. И спала весь день. Впервые за все время после гибели мужа она спала спокойно. Ее не мучали кошмары, не преследовали навязчивые голоса, не мерещилась в каждом углу жуткая нечеловеческая рожа, усеянная черными пластинами, рожа с двумя круглыми переполненными безысходностью глазами.

Семь дней Пак Банга билась в жестоких судорогах, злые корчи полностью овладели ее телом и вытворяли с ним, что вздумается. И как только позвоночник выдерживал! Ее то скрючивало в комок, то выгибало дверной пружиной – так, что казалось, хребет переломился и затылок вот-вот упрется в поясницу. Затем начинало сворачивать спиралью или вдруг распирать изнутри, будто ей запихнули во внутренности свернутую резиновую камеру, а потом принялись ее накачивать через шланг насосом. Пытка была невыносимой! Пак Банга орала, визжала, вопила, пока был голос. Потом могла лишь хрипеть, сипеть и задыхаться. Глаза вылезали из орбит, суставы выворачивало. Все тело зверски болело, словно его и снаружи и изнутри продырявливали тысячами тупых шипов. Не болела лишь голова. Но в ней была такая смертная тоска, в ней поселился такой леденящий ужас, что по сравнению с ними все физические муки были вполне терпимы. Вот уже семь дней она не могла заснуть ни на единую минуту. Явь сменялась кошмарными наваждениями, наваждения явью, все перепутывалось, смешивалось… Хреново было без ширева!

Проклятые легавые упрятали-таки ее в психушку! Опять упрятали! Хотя она давала себе слово, что лучше подохнет, лучше пустит себе пулю в лоб или перегрызет собственные вены, но только не это! И все же эти гнусные фараоны, подлые твари прихватили ее на «тропе»! После перестрелки, после того страшного видения, когда отвратительное чудовище, насквозь продырявленное и истекающее кровью, карабкалось по сосне, а потом исчезло, будто поднялось на небеса! А Хромой, спятивший прямо там, на «тропе», все продолжал палить из своего огромного ручного пулемета. И его самого трясло! А над раскаленным стволом плавился воздух, она все видела! Она и сама выпустила в мерзкую тварь обе обоймы из своей «малышки узи». Она не промахнулась ни разу. Но тварь все же смоталась! И вот тогда она поплыла – уже по-настоящему, перебралась в мир грез и видений, слишком велика была доза! Переборщила она тогда. Иначе бы живой они ее не взяли! У-у, проклятущие легавые! Они всегда являются в самое неподходящее время! Ну да ничего, Пак еще с ними посчитается, ей бы только оклематься, только бы отойти! Еще неделька – а она знала это по опыту – и она или перекинется или начнет выправляться, а тогда… Тогда ей еще многое придется сделать, придется и посчитаться кое с кем! Теперь Пак подыхать не хотела! Это вот если бы сразу, тогда ништяк! Тогда все в кайф! Но после всего, что она вынесла, после недели жутких мук – нет уж, фигушки, теперь она будет держаться! И этим падлам в белых халатах не удастся ее угробить своей химией! Она сама оклемается! Вот только бы продержаться!

Вчера с нее сняли смирительную рубаху. Но бинты на руках еще оставили. Эти повязки были столь крепки и туги, что она не могла их разодрать даже зубами. Она каталась по обитой мягким пластиком камере, билась головой об обшивку – да все без толку, с таким же успехом можно было биться о пенопласт или морскую пену! Трижды за эту неделю к ней являлось жуткое существо, рычало на нее, выставив острые клыки, свирепо вращало круглыми глазами, шевелило пластинами на голове, тянулось крючковатыми когтистыми лапами к горлу… И всякий раз исчезало, растворялось в воздухе. Но было очень страшно, так страшно, что судорогой перехватывало горло и она не могла даже хрипеть. Пак была уверена, что если бы этим вонючим легашам и чокнутым докторишкам вкупе с раскормленными санитарами хоть разок явилась та тварь, все бы они с благим матом разбежались из своих комнат и кабинетов, все бы помешались, и уж никогда бы они не высунули носа из собственной задницы! Эти хмыри были храбрыми лишь с ней, беззащитной и больной!

Но и помимо глазастой твари Пак навещали такие чудовища и уродцы, такие ей представлялись рожи, лапы, когти и прочее, что и не опишешь, и не перескажешь! Да еще голоса! Они ее преследовали постоянно! Одни хрипели, рычали в самые уши: тебе крышка! ты сдохнешь, сука! ты уже подыхаешь! бейся, бейся башкой! выпрыгивай отсюда! Другие нашептывали изнутри: ничего, Пак, все обойдется! ты только слушай нас! растворись в своих видениях! позабудь обо всем! не просыпайся! это будет вечный кайф! Она боялась и тех голосов, и других. Она всего боялась.

И потому, когда дверь в камеру распахнулась и на пороге застыли две обрюзгшие расплывшиеся фигуры в зелененьких халатиках, она вжалась спиной в мягкую стену, выставила вперед обмотанные руки, чтоб хоть как-то защитить себя, захрипела, зашипела, начала плеваться в видения – вон! убирайтесь! сгиньте к чертовой матери! Ее снова начало трясти.

Но видения не исчезли.

Они приблизились.

– Ну что, Банга, прочухалась? – спросил ехидным голоском врач, а может, и оборотень. – Мозги прочистились?!

Она плюнула в него. Но жирный врачеватель душевных ран ловко увернулся. И представил другого.

– Это из полиции, Банта. Ты лучше не шути с ними, ладно? Будь послушной девочкой, и через недельку мы тебя выпишем.

– Врешь, сука! – прохрипела Пак.

Другой толстяк, с маленьким носиком и светленькими заплывшими глазками, представился:

– Меня зовут Грумс! Комиссар Грумс. Я хотел бы задать вам пару вопросов. Пак передернулась.

– Сгинь нечисть! Сгинь!

Врачеватель мягко улыбнулся.

А Грумс вполне серьезно разъяснил:

– Мы вам не мерещимся, Банта, мы тут на самом деле стоим! Да и вы уже почти в форме. Так что давайте займемся делом. Я не буду утомлять вас.

– Тогда пусть этот хрен вкатит мне дозу, иначе я говорить не стану! – заявила Пак нетвердо.

– Исключено! – ответил «хрен».

– Все вы суки! И говорить я с вами не буду! Выматывайтесь!

– Это очень серьезное дело, Банта, – проговорил следователь мягко, – я вам советую не упорствовать.

– Я сказала, дадите ширнуться, тогда скажу! Нет, и разговору нет!

– Я тебе вкачу. Банта, вкачу! Но кое-что другое! Ты мало корчилась?! Еще хочешь?! – поинтересовался врачеватель.

– Ну, хотя бы косячок забейте, дайте шмальнуть, – жалобно протянула она, одеваясь, – хоть затяжечку, ну-у?!

– Банга, ты же знаешь, мы тебе ничего не дадим, хоть ты лопни! Одно могу пообещать, я тебе сделаю инъекцию снотворного, и ты на сутки отключишься, лады?! Больше – ни-че-го!

Предложение было заманчивым. Пак сдалась.

– Лады! – прохрипела она. – Смотри не обмани только, душегуб чертов! Не верю я всем вам!

– Как знаешь, Банга, как знаешь, – врачеватель повернул голову к Грумсу. – Приступайте, комиссар, она будет послушной девочкой.

Грумс огляделся растерянно – сесть было не на что. Врачеватель понимающе развел руками, дескать, тут не положено. И отступил к двери, которая так же была обита мягким пластиком.

– Расскажите мне, что произошло в тот день. С самого утра и до… до того, как вас увезли.

Пак вздохнула. Она не могла сосредоточить взгляда на чем-то одном, пусть это была даже фигура следователя, глаза ее блуждали по всей камере. Но память-то не отшибло. И она начала:

– В тот день я подыхала без ширева! Хромой мне дал немного.

– Оружие тоже он дал?

– Ты у него спрашивай, легавый! Я за себя говорить буду, понял?! Пак Банга еще не ссучивалась ни разу! Так что ты меня не зли, легаш!

Грумс поморгал белесыми ресницами. Успокаивающе помахал рукой.

– Ладно, Банта, ладно. Толкуй по делу. Меня не интересуют ваши делишки. Меня интересует этот тип, ты понимаешь, о ком я?!

– Этот хмырь не наш, комиссар! Я за него отвечать не собираюсь! – Пак задумалась. – Вы меня не ввязывайте в эти дела, откуда мне знать, на кого он работает?! Может, это политика?! А мне не хрена шить скользкие делишки! Я, легавый, не той масти!

Грумс снова успокоил ее. Он знал, как себя вести с этими наркотами и шмаровозами, он с ними третий десяток возился, знал все их нравы, привычки. Народец был шебутной, конечно, но не такой уж и страшный, как его описывали в романах.

– Расскажи, что он из себя представлял, и не бойся, я тебе слово даю, что толковища среди ваших из-за этого парня не будет, тебя никто, Банта, не тронет. А политику оставим политикам, какое нам дело до них, верно, Банга? Нам ведь с тобой наплевать на этих яйцеголовых умников!

Пак скривилась, почесала ухо обмотанной рукой.

– Не-е, вы лучше колите Хромого, он вам все расскажет. Он за стопку монет мать продаст.

Грумс снисходительно, по-отечески уставился на Пак.

– Твой подельник, Банга, сидит в соседней палате и пускает пузыри из носа. Он уже обгадил там все, прислуга не успевает выносить. Вон, доктора, – он кивнул на жирного врачевателя в халате, – хотят его привязать к параше, чтоб так на ней и сидел! Чего говорить с безумцем, Пак?!

То, что Хромой рехнулся, Пак видала еще на «тропе». Но она думала, что старый жадный боров оклемается. Но, видно, комиссар не врал!

– Ну, хорошо. Слушай! Эта харя бежала по «тропе», когда мы с Хромым вылезали из щели. Она бежала прямо на нас. Но я не стреляла в него, комиссар, – соврала Пак. – Это все он, Хромой, он перепугался до смерти. Он палил в эту тварь! Так можно палить в целый батальон солдатни. Он расстрелял все боезапасы. Но он ее не укокошил, комиссар. Я сама видала! Все вышли целыми, так что мокрого здесь нету, комиссар! Или он сдох потом?

– Кто? – поинтересовался Грумс.

– Ну, этот… эта тварь, она сдохла?

– Я ее или его не видел, Пак, потому тебя и спрашиваю, – проговорил Грумс совсем ласково, по-приятельски. – Пак, не надо трясти коленками, я вовсе не собираюсь лепить из тебя с Хромым мокрушников. Мне вообще до тебя дела нету, пускай тобой доктора занимаются, поняла? Меня интересует лишь тот парень. Рост, вес, внешний вид. Что за маска на нем была?

Пак наконец заставила себя сосредоточить взгляд на следователе, на его пухлом белом лице. Это ей стоило огромных усилий.

– Чего ты хреновину порешь, легавый! Какая маска?! У нее была рожа, как в фильмах ужасов, еще хуже – какая-то… знаешь, как у большой круглоголовой ящерицы, понял! Она была выше любого человека на голову, руки, ноги – все с когтями! Не просто же так у старого жирного борова, у этого гада Хромого, крьппа поехала! Он чокнулся со страху! А Хромого маской не напугаешь! Я бы тоже, может, чокнулась, но я уже торчала, легаш, видно, это и спасло меня.

– А это не могло быть галлюцинацией?

– Вы осматривали место?

– Да.

– Ну и что?

– Ты, наверное, права! После галлюцинаций таких следов не остается. Там все выжжено!

– То-то! Соображаешь, легавый! Не-е, ты не обижайся на меня, комиссар, но раз эта тварь не сдохла и не свалилась с неба, то вы ее навряд ли поймаете! Скорей, она вам всем задаст шороху!

Грумс переминался с ноги на ногу. Опять ничего путного ему не удавалось выбить. Все вокруг да около, а уцепиться не за что! Прямо бесовская возня какая-то, заколдованный круг – рожа, когти, небеса.

– Я скажу тебе точно, не лезь ему поперек дороги, хуже будет! Вон, Хромой, он набил эту тварь свинцом, как рождественского гуся набивают яблоками, он напрочь перебил ей обе руки, вышиб глаз – он же долбил ее из ручного пулемета, почти в упор!

– И что?!

– А то! Она на одних ногах, вся изодранная в клочья, обливаясь кровью, влезла по гладкому стволу… и пропала. Там еще стемнело перед этим, наверное, ее забрал вертолет, я так понимаю! Но ты бы видал, комиссар, как она лезла. Это была нечеловеческая сила и ловкость.

Грумс обернулся к доктору.

– Я вас попрошу, пожалуйста, выйдите на минутку.

Тот удивленно приподнял брови. Но вышел.

Тогда Грумс подошел к совершенно гладкой мягкой стене.

– Поглядите, может, это будет похоже, – сказал он.

И утопив ладони в пластике, подтянул вверх свое грузное, совершенно неподъемное на вид тело, тут же переставил ладони выше – одну за другой, и оказался под самым потолком, на высоте четырех метров. Затем он, не оборачиваясь, спрыгнул на пол, мягко, бесшумно.

– Ну что, похоже?

Когда Грумс повернулся, Пак Банта валялась на полу без чувств. Он бросился к ней. Ударил по щеке, потом по другой.

Банта открыла глаза.

– Сгинь! Сгинь, чертово отродье!!! – заорала она во всю глотку неожиданно вернувшимся голосом.

Врачеватель ворвался внутрь камеры с двумя санитарами. Эти бравые ребята тут же прижали бьющуюся в истерике женщину к полу. Поглядели на врача. Тот в свою очередь поглядел на комиссара.

– Будете еще беседовать?

Грумс откашлялся, оправил помявшиеся брюки, качнул головой.

– Да нет! Пожалуй, и так все ясно!

Коротковолосый крепкий парень вперся в кабинет Грумса словно в собственную квартиру. Из-за плеча его выглядывало настороженное личико мулатки. У нее были испуганные глаза и пухлые губы.

– Вы тут, что ли, занимаетесь этим делом? – спросил парень довольно-таки грубо.

– Каким именно? – поинтересовался комиссар.

– Не притворяйтесь, – недовольно проворчал парень. – Вы все прекрасно понимаете. Я хочу помочь немного, – он засмущался вдруг, лицо порозовело, брови насупились. – Я был приятелем нашего сержанта, того самого, Тукина.

Грумс предложил сесть.

– Нет, мы на минутку, – парень заложил руки за спину, – я вам одно хочу сказать, не верю я, что сержанта сожрала эта тварь, враки все это! Они оставались вдвоем с этим малайцем, с узкоглазым Кимом, комиссар. И хотя мне не полагается подозревать собственных командиров, я вам скажу, тут дело неладно.

Грумс оттопырил нижнюю губу. Ему уже порядком надоела вся эта путаница. Пора было сдавать дело в архив. И спокойненько досиживать свой срок, не вмешиваясь ни в какие темные аферы, пусть там замешаны хоть инопланетяне, хоть черт с дьяволом, хоть политиканы!

– Я не доверяю нашей армейской разведке, комиссар. Им все до лампочки…

– Вы очень мнительный, э-э…

– Дик! Меня зовут Диком, комиссар.

– Вы просто слишком впечатлительны. Дик. Все же предельно ясно. Зачем вам ломать себе голову?! Это же не ваша работа. Дик, верно? Вам же за нее не платят?

– Наплевать! Пускай не платят. Мое дело сказать, а вы сами решайте. Но я советую вам присмотреться к узкоглазому! Вы видали когда-нибудь, чтоб нормальный человек запрыгивал с земли в окошко на втором этаже, а?

Грумс вздрогнул. Это было очень интересно.

– А вот мы с этой девочкой видали! – парень вытолкнул мулатку вперед. Скажи!

– Ага-а! – сказала мулатка и снова спряталась за спину парня.

– Ладно, разберемся, – заверил Грумс. И встал, давая понять, что прием окончен.

Когда эти двое вышли, он снял трубку телефона. Набрал короткий номер.

– Машины есть? – осведомился он. – А когда? Минут через пять? Лады!

Не прошло и десяти минут, как он снова трясся в этой грохочущей своими винтами «стрекозе». Пилот на него не смотрел, он не переставая жевал какую-то бесконечную жвачку, и ему было совершенно наплевать на сменяющихся пассажиров, будь те комиссарами или же их подопечными.

Зелень внизу была непроглядная – недаром многие называли этот лес самыми настоящими джунглями. Но все же они быстро разыскали ту ухоженную поляну с двухэтажным домом посредине.

Савинская не вышла встречать гостя. Она сидела на веранде и пила чай. На этот раз она была аккуратно причесана, свежа и совсем не походила на старуху. Глаза ее были сонными, невероятно глубокими.

– А-а, комиссар?! – воскликнула она, будто обрадовавшись. – Я рада вас видеть, проходите!

Грумс в нерешительности остановился в дверях. Чего-чего, но подобного приема он не ожидал. Он еще ощущал в себе действие стимулятора и потому старался двигаться очень размеренно, не прилагая слишком много сил. Но тут оцепенел от нескольких слов.

Савинская уже достала чашку с блюдцем и наливала гостю чай из огромного крутобокого самовара, явно привезенного из какой-то невероятно далекой и полусказочной России. Движения ее были легки.

– Присаживайтесь, дорогой Грумс, это божественный нектар, а не чай. И не говорите ничего, я даже слушать не желаю! Сначала отдохните, выпейте чашечку, другую.

– Благодарю вас, мадам, – учтиво ответил Грумс.

Он попытался улыбнуться, но не смог, наоборот, лицо его стало кислым, глаза заслезились. Ему очень не понравились перемены в хозяйке лесного жилища. Когда он летел сюда, он не хотел верить ни во что, он надеялся, что все его предположения окажутся ложными, что все развеется в прах, разнесется по ветру, а он сам просто-напросто посмеется над собой добродушно и снисходительно, как над простоватым, мнительным Диком и его впечатлительной подружкой. Но выходило иное.

– Вас будто подменили, комиссар! Что, неприятности по службе? Или вы все никак не можете найти этого парня?!

Грумс чуть не поперхнулся.

– Какого парня, мадам?

– Ну, того самого, в маске?

– Я ни черта не могу понять, мадам Савинская, вы же мне двадцать раз поговорили, что это был не человек! У меня до сих пор в ушах ваш голос стоит! А сейчас вы про парня в маске… Что произошло?!

Савинская улыбнулась широко и добродушно. Теперь пришла ее очередь смотреть на комиссара как на бестолковое, непонятливое дите. И она годилась на роль учителя-наставника.

– И все-таки, дорогой Грумс, я права – у вас какие-то неприятности, верно? Вы сегодня такой рассеянный, все путаете. Но вы не волнуйтесь, я никому и никогда, – голос ее понизился до проникновенного дружеского полушепота, – ни о чем не расскажу! Это не повлияет на вашу карьеру. Да мало ли чего бывает, я иногда и сама кое-что забываю, вот вчера, к примеру, забыла проглотить на ночь снотворное… И чтобы вы думали?

Грумс вытаращил маленькие бесцветные глазенки. Он уже готов был услышать любую вещь, даже самую страшную и неожиданную.

– Вот, и вы не догадываетесь! А я вам отвечу: я заснула и без всякого этого противного снотворного, ха-ха! – Савинская была довольна собой и это перло из нее с каждым словом, с каждым движением.

– Но…

– Никаких но, мой милейший и любезнейший Грумс, это был обычный жулик, напяливший на себя маску. Я вам по секрету скажу… я предполагаю, что он хотел спереть мою шубу! Я вам сейчас покажу, она у меня в сундуке! Я ее боюсь вешать в шкаф, сами знаете, какие тут нравы!

Грумс привстал.

– Нет-нет, ради Бога, ничего не надо показывать, я вам верю… Но, мадам, зачем вам в этом чертовом пекле шуба?! И кому еще она может здесь понадобиться?! Это же уму непостижимо! Савинская надула губы.

– Комиссар, шубу всегда могут спереть! И везде! – она говорила с ним уже менторским тоном. – А у меня она хранится как память о далекой и заснеженной родине моих родителей! Вы не поверите, но иногда, в праздничные вечера я достаю ее из сундука, расправляю, встряхиваю и набрасываю на плечи…

Она привстала и продемонстрировала всю процедуру – правда, без главной детали, но и так все было ясно. Движения Савинской были величавы, царственны.

– Вам, Грумс, этого не понять! В этой дыре…

– Но ведь был кто-то, вы не отрицаете же! – попытался вернуться к прежнему комиссар. Савинская поскучнела.

– Ну разумеется, был! Ах, Грумс, это уже ваша забота разыскивать этих мелких воришек, забудем про них! Ведь по лесу всегда бродят людишки, верно? А если вас так интересуют детали, вы лучше расспросите моего мужа, старика Савинского, как он только отыщется, он вам все расскажет!

Грумс был близок к обмороку.

– Мадам, разве Савинский не погиб?!

Она замахала на него руками, сделала строгое лицо и сказала с укором:

– Типун вам на язык, дорогой Грумс, разве можно так! Ну пропал человек без вести, потом отыщется, а может, сам придет… Как вам не совестно хоронить живого!

Больше комиссар ни о чем не спрашивал Савинскую. Он выпил еще чашечку чая, рассказал последний городской анекдот, мило распрощался с приветливой хозяйкой. И улетел.

Больше всего Киму пришлось поработать в тех местах, где Проклятого засекли с вертолетов. Это было не столь далеко от жилища Савинских, милях в четырех.

Когда Ким собственными глазами увидел эти переломанные, искореженные стволы деревьев, местами сожженных или полусожженных, когда он вдоволь набродился среди воронок и вывороченных корней, он сумел представить себе ту страшную ночную бомбежку. Это было непостижимо. Проклятый уцелел чудом! Свыше часа, в несколько заходов, его забрасывали бомбами и ракетами с самолетов и вертолетов. Судя по отметинам в земле, они шли на бреющем полете и укладывали свои «подарочки» ряд за рядом, местами и квадратно-гнездовым способом!

Ким мысленно увидал, как Проклятого швыряло ударной волной из стороны в сторону, как градом сыпались на него осколки, вывороченные деревья, обломки, обрубки, камни, комья глины… Это был земной ад! Но ведь Проклятый ушел из-под бомбежки! Вот в чем была загадка.

Ким не стал ее разгадывать. Слишком мало времени оставалось до рассвета. С помощью анализатора он собрал около трех десятков разных вещей и вещиц, утерянных здесь Гуном. Кое-что уничтожил, кое-что оставил для себя, пригодится. Но ничего припрятывать не стал. Любую возможность случайного нахождения странной вещи, пусть возможность практически и неосуществимую, он должен был исключить. И он справился со своей работой. Еще один участок был чист. Шансы на то, что земляне найдут хотя бы часть косвенных улик пребывания на их планете гостей из иного мира, все убывали и убывали, их почти не оставалось.

Несколько минут можно было потратить на отдых. Ким распластался прямо на земле, широко разбросав руки и ноги. Когда слабость охватила все тело, он перевернулся на спину. Уставился в черное усыпанное звездами небо. Где-то там была Система, в которой его сотворили. Где именно, Ким не знал. Да и какой толк знать?! Назад пути все равно не было!

Он потрогал ладонью левый бок. Выпуклость определялась совершенно четко, прощупывались два уголка и ребро. Значит, все в порядке, механизмы биотрансформации работали. А это главное! Теперь сам черт ему не брат! В любой миг, в любую долю мига он может отдать мысленный приказ этому внутреннему сложнейшему органу его сотворенного тела, и тот практически мгновенно соберет рассеянные по телу мириады микрочастиц, которые и являются по сути дела Нерожденным, соберет их в комок, свернет в биогранулу, вытолкнет ее в артерию. А тогда…

Не двинув ни рукой, ни ногой, лишь упруго оттолкнувшись от земли мышцами спины, Ким подлетел вверх живой молнией, ровно на двенадцать с половиной метров подлетел. Его когтистая правая рука сжала тельце шмыгнувшей по воздуху от дерева к дереву летучей мыши, сдавила его.

Опустился он медленно, плавно, и опять на спину.

Поднес к глазам бьющееся животное – тельце трепыхалось, пыталось вырваться. Но Ким был голоден – что делать, и ему приходилось поддерживать свои жизненные силы, полеты не проходили бесследно, а на одних стимуляторах долго не продержишься, они высасывают силы из организма.

Он неторопливо пообрывал крылья у мыши, откинул их. Потом бритвенно острым когтем срезал головку. Тельце все еще трепыхалось. Ким сунул его в рот, начал жевать. Вкус был неприятный, более того, отвратительный. Но Нерожденного сейчас мало интересовали подобные пустяки.

Анализатор молчал. Значит, поблизости все было в полном порядке. И все-таки возвращаться пока не следовало. Неподалеку протекала река. Надо было обязательно пролететь над ее руслом.

Проглотив остатки трепещущего теплого и еще полуживого мяса вместе со всеми косточками, железками и сухожилиями, Ким встал. Стряхнул с себя оцепенелость. Он был готов к поиску.

Черное зеркало реки отражало звездную россыпь. Лететь над этим бесконечным, извивающимся зеркалом было одно сплошное удовольствие. Ким готов был лететь вечно. Да только ночь на этой планете не была вечной. Ему приходилось спешить, ведь к рассвету надо было лежать на казарменной койке. А там начнутся обычные занятия, вся эта суета и бестолковая возня, от которой не избавиться до поры!

Ему было жаль потерянного времени! Ему было еще более жаль времени, которое лишь предстояло потерять за годы вживания в эту жизнь. А как хорошо было здесь, на природе! Не надо было заниматься ненужными и пустыми делами, здесь все было прекрасным, достойным созерцания, здесь можно было наслаждаться бытием!

Анализатор показал, что вдалеке сохранился след. Ким сразу же отвлекся от созерцания красот.

Он уже понял, что к чему. Ускорил полет. Промчавшись на самой маленькой высоте около трех миль, он камнем упал в воду. И сразу ушел в глубину.

Вода была теплой и мутной. Но Ким все видел. На илистом дне лежали останки крокодила – кожа, что-то из костей. Анализатор показывал, что к ним прикоснулась рука Проклятого. Ким сообразил, Гун разорвал холоднокровную тварь надвое, ухвативши ее за челюсти, потом отведал нежного белого мясца, а остатки выбросил. Конечно, никто и никогда из землян не смог бы определить, что произошло с крокодилом! Они бы и не догадались даже задуматься над этим вопросом, попадись им останки! Все было чисто. Но Ким все-таки уничтожил и этот след.

Немного ниже по течению он обнаружил еще одни объедки, оставшиеся от Проклятого. Сжег и их. Можно было подниматься наверх. Но Ким не спешил. В воде было так приятно. Нет, что бы там ни подсказывал ему инстинкт самосохранения и внутреннее чутье, что бы ни показывали приборы, а он с удовольствием бы пожил на этой милой планетке! Не так уж здесь все и плохо было, как писали о том газеты и журналы, как болтали комментаторы по радио и телевидению! Поглядели бы они, что творится в Системе! Вот тогда бы начали ценить свое! Ну да побоку их, пускай сами разбираются, а он Нерожденный-Ким будет радоваться жизни и просто так. Жить назло всем и всему, назло землянам с их подозрительностью и завистью, назло Системе!

Он обнаружил маленькую подводную пещерку у берега. В ней было спокойно и уютно. Она могла служить отличным местом для отдыха и укрытия. Ни одна тварь не смогла бы его здесь найти! Ким задержался в этой подводной пещере. Его легкие сейчас работали в режиме жабр, и потому в пещере он чувствовал себя будто в прохладном и наполненном свежим ночным воздухом местечке. Можно было бы вздремнуть часик в этом надежном убежище. Но дело, прежде всего дело!

Мимо проплыла стайка мелких пугливых рыбешек – каждая размером в полноготка сержанта Кима. Нерожденный втянул их внутрь себя вместе с водой. Воду потом выпустил. Рыбешки были безвкусные, на девять десятых состоящие из той же воды. Но почему бы не попробовать!

Ким лежал в пещере. Анализатор молчал. Что-то внутреннее подсказывало Киму, что всего лишь пару дней назад здесь же лежал Навеки-Проклятый. Лежал и точно также наслаждался жизнью, дышал полной грудью, строил планы на дальнейшее… Ким осознал это с такой потрясающей ясностью, что ему стало нехорошо. Более того, на него навалились тягостные предчувствия.

Но нет! С ним все будет в порядке! Он выплыл из пещеры наружу, пробрался почти по самому дну к стрежню. Всплыл.

Где-то здесь должен был всплыть и Проклятый. Надо было заканчивать дело. Почти с досадой Ким оторвался от поверхности воды, взлетел. В мозгу запищало анализатор снова показывал вдаль, на склон темневшей даже в ночи горы, огромной, уходящей в поднебесье. К ней Ким и полетел.

Когда Грумс вернулся в свой кабинет, выдвинул ящик стола и обнаружил, что вымененная у вождя серая штуковина исчезла, он не бросился искать ее в других местах. Он задвинул ящик, откинулся на спинку кресла.

Все было ясно!

Но на всякий случай он вызвал Кирика, своего секретаря и помощника.

– Слушай ты, дармоед! – обратился он к старинному приятелю и собутыльнику. – Ты ничего не брал тут? Не рылся в моих сундуках?

– Жара плохо действует на твои стареющие мозги! – буркнул Кирик и вышел.

Комиссар понял, что нечего было и затевать пустого разговора. Дело понятное – кто-то шел по следам того парня в маске, или черта, или нечеловека, или мерзкой твари – все по-разному называли, и это было неважно. Так вот, кто-то шел по следам, стирал их один за другим, будто уборщица в хорошем и дорогом отеле, подхватывающая на лету каждую соринку, не давая ей опуститься на вощеный или какой иной пол! А раз этот тип шел по следам того типа, так значит, он шел и по его собственным следам, он тенью бродил за самим Грумсом. И это было чертовски плохо! Это могло кончиться тем, что комиссару не придется дожить до заветной пенсии, а то и до завтрашнего утра! Грумс расстроился.

Но сидеть и плакать, было не в его привычке. Он уже поджидал собственную смерть, сидя в кресле! И больше он не станет этого делать! Он найдет способ, как защитить себя, как обезвредить эту сволочь, будь она хоть самим дьяволом!

Он устроит такую западню этому гнусному и подлому дьяволу, что от него не останется ни рогов, ни копыт! Еще бы! Комиссара Грумса не купишь на дешевку! Его не проведешь бабьими сплетнями! Весь мир провалится в преисподнюю, но он, комиссар Грумс, доживет до пенсии и отдохнет на славу!

– Кирик, бездельник, ты слышишь меня! – Грумс по внутренней связи обратился к помощнику. – Немедленно ко мне рядового Дика… там сам разберешься, из поисковиков, невысокого, белобрысого! Давай, действуй!

Через полчаса Дик стоял перед комиссаром, переминался с ноги на ногу, шмыгал носом.

– Ну, выкладывай! – дружелюбно предложил Грумс. – У меня сегодня времени побольше, с удовольствием выслушаю все твои сомнения, предположения, давай!

– Не понимаю, о чем вы, комиссар, – пробурчал Дик и состроил недовольную физиономию. Грумс тяжело вздохнул.

– И не помнишь о своем визите ко мне?

– Вы меня с кем-то спутали, точно! Я пойду, ладно?

– Погоди, у тебя была подружка, мулаточка, верно?

– Верно, комиссар! Она вчера окочурилась с перепою, такие дела. Придется искать новую.

– А что говорят медики?

– Это вы у них спросите. Я думаю, пить меньше надо, вот и все! Это я могу выглушить три пузыря виски, а ей хватило одного, такие дела.

Грумс поднялся из-за стола. Подошел к Дику вплотную. Заглянул в глаза.

– А тебе не кажется, парень, – спросил он, – что и мы с тобой можем завтра окочуриться, как ты думаешь, а?

Дик пожал плечами.

– Все под Богом ходим, чего ж тут страшного, может, и мы откинем копыта, комиссар. Только я не очень спешу с этим делом!

– Ладно, идите!

У самой двери Грумс окликнул парня.

– А больше никто из ваших не подозревал этого самого, Кима? Не замечали?! – спросил он.

– Комиссар, вы перегрелись на солнышке, – ответил Дик и улыбнулся.

Грумс снова плюхнулся в кресло. Попробовал ногой приподнять стол. Тот пошел вверх. Значит, стимулятор еще действовал. Грумс не стал упражняться далее, опустил стол. Ему было не до силовых фокусов сейчас.

И все же он подошел к сейфу. Вытащил один черный шарик оттуда, положил в карман. Мало ли, сейчас ему могло пригодиться все. Он даже протер свой старый, давно не используемый, ржавевший в сейфе револьвер. Сунул его за ремень, у поясницы. Но все это было не то! Все это детский лепет!

Он снова вызвал Кирика.

– Слушай, старина, – сказал по-дружески, – ты только не думай, что я спятил! Выпиши мне автомат из хранилища, у ребят не бери, не надо лишних разговоров. И приволоки сюда, ладно?

– Ладно, – ответил сухощавый и смуглый Кирик. – Но при одном условии – если ты мне дашь честное слово, что не меня собираешься угрохать из этой штуковины, идет?!

Грумс расхохотался. К нему вернулось присутствие духа.

– Идет, старый шут! Я тебе даю честное слово, что я не угрохаю тебя из этого автомата! Я тебя придушу собственными руками! Давай, не тяни резину.

Когда Кирик вышел. Грумс принялся обдумывать план операции. Надо было перехватить инициативу, иначе добра не жди! Старую мегеру Савинскую этот тип-невидимка обработал. Дика тоже, его подружку вообще ухлопал. На «тропе» и в пещере никаких следов, нет их и на поляне, и у склона горы. Оставались вождь, Банта и сержант Ким. Последний был ближе всех. И Грумс решил не затягивать дела. Чего ему бояться?! Пусть только дернется этот желтолицый, кем бы он ни был, – Грумс ему двумя пальцами хребет переломит! Но только он не станет доводить дела до таких крайностей, он старый и опытный полицейский, он зайдет сбоку.

Не прошло и получаса, как комиссар стоял за небольшим заборчиком у самой стены казармы, там, где его никто не мог увидать, и наблюдал за тем, что творилось на плацу. Он не понимал, как можно в такую жарищу да еще в полном обмундировании заниматься строевой подготовкой. Впрочем парни были молодые им все по зубам.

Ким работал с рядовым составом усердно, на совесть. Грумс пронаблюдал за ним минут двадцать и пришел к выводу, что здесь все чисто – обычный солдафон, служака и ничего более. Зарабатывает себе очередное звание! Выслужился из рядовых. В части давно, все его знают как облупленного. Даже если он чей-то агент, если он подставное лицо и выполняет чью-то волю, то как он мог оказаться у Савинской?! Туда только на вертолете и доберешься! И никакие стимуляторы не помогут! Нет, враки! Этот Дик, может, и хороший парень, да видно, слишком перебирает по части горячительного, или просто мнительный. Хотя и его можно понять, ухлопали приятеля, а тела не нашли, и найти не могут. Тут поневоле станешь мнительным и запьешь!

Грумс навел справки о поисковиках. Ничего вызывающего подозрения не было. И он вернулся к себе. Он не собирался плестись в хвосте у невидимки. Надо было опередить его. Он заказал вертолет. Но не маленькую «стрекозу», а побольше, повместительнее и посолиднее. Поднял тихо, без паники, спецотряд. И вылетел вместе с ним в лес, к вождю. Если этот чистильщик куда и придет, так именно туда! И прямиком угодит в западню!

Так рассуждал Грумс. План его был предельно прост. Но от сведущих людей Грумс не раз слыхивал, что все великое бывает простым. И он не сомневался. К вечеру, если потребуется, он вызовет подмогу. И на этот раз проклятущая тварь или ее пособник не уйдут, крышка им настанет! Был, конечно, и риск! Но лучше уж так, чем сидеть в кресле и поджидать убийцу. А что он заявится и уберет одного из последних свидетелей или, может, просто слишком любопытного на его взгляд, Грумс не сомневался.

Он был готов к борьбе!

Дхунго-бун Гханг не удивился, когда с первыми лучами солнца полог его пальмовой хижины откинулся и внутрь вошел желтоглазый и босой малаец в полувоенной форме. Он привык, что после двух- или трехдневной попойки к нему захаживали всякие типы. И этот был не худшим вариантом – Дхунго учился в Оксфорде на юриста, а в Москве на врача-психиатра, и он знал, что галлюцинации могут быть самыми разными, но лучше на них не обращать внимания. И он прикрыл глаза.

Его толстые и красивые жены спали. В хижине стоял мелодичный храп. Минуты через две, чтобы проверить, не испарился ли призрак, Дхунго открыл один глаз.

Малаец сидел прямо перед ним, скрестив ноги по-турецки. И ждал.

– Если ты пришел за моей душой, – просипел Дхунго, – так это слишком рано, приятель, я не собираюсь пока туда! Видал, сколько у меня баб? Их же всех надо содержать – и поить, и кормить, и… – он хотел сказать про одежду, но сообразил, что на его «бабах» практически ничего не было, и промолчал.

– Нет, я пришел не за твоей душой. Она мне не нужна!

Вождь приободрился.

– Тогда будь добр, подкати ко мне вон ту бутылочку, а?!

Малаец сходил в угол хижины за бутылкой. Откупорил ее. Поднес к губам Дхунго. Тот глотнул. И сразу ожил.

– Меня интересует бнхгуро-нгхоро, – сказал малаец.

Вождь сделал задумчивое лицо, потеребил пальцами подбородок. Он уже понял, что малаец никакая не галлюцинация и что, следовательно, с него надо хоть что-то содрать за информацию. А также и за нарушение покоя, его собственного и его любимых жен.

– Не так-то все это просто, – проговорил он загадочно.

Малаец выдернул из его руки бутылку. Наклонил ее горлом вниз – драгоценная влага полилась на циновку.

– Стой! Ты чего?! – встрепенулся вождь. – Так себя приличные гости не ведут, отдай бутылку!

– Ты видел его сам?

– Нет!

– Так чего же болтаешь, кому ни попадя?! Только теперь вождь обратил внимание на острейшие когти гостя. И все сразу понял – недаром он имел два диплома.

– Его видела только моя жена, вон та, что с краю! – проговорил он отчетливо и трезво. – Если она тебе нужна – забирай! А я ничего не слыхал, ничего не видал! – Дхунго-бун Гханг состроил лицо законченного дурака, совершенно бессмысленное и наивно простецкое.

– Хочешь, и бутылку забирай! Мы живем в глуши, нас никто не видит, никто не слышит. Мало двух жен, бери трех!

Малаец молчал. Он смотрел прямо в глаза вождю. И Дхунго-бун Гханг прикрыл глаза, размяк, заснул. Ему снилось, что малаец подошел к спящим женам, провел над ними когтистой рукой, прошептал что-то, а потом вышел. Но этот сон сразу же забылся, как забывается множество никчемных и пустых снов.

Проснулся вождь поздно. Солнце стояло высоко. Жены сплетничали в тенечке, грызли орехи. А его самого тряс за плечо комиссар Грумс. Еще вождь заметил, что в хижине стоят два молодцеватых парня в маскировочных накидках и касках.

– Чего там, война, что ли, началась? – спросил вождь, протирая глаза.

– На-ка, глотни! – предложил ему Грумс. Вождь покачал головой.

– Убери это мерзкое пойло. Говори, зачем пожаловал?!

Грумсу уже надоело за последние сутки удивляться. И все-таки он приподнял свои облезлые брови вверх. Если сам великий предводитель лесного племени Дхунго-бун Гханг, пристрастившийся к зелью еще лет двадцать назад то ли в английских пабах, то ли в московских забегаловках, отказывается от глотка джина поутру, после явной вчерашней попойки, то, значит, или мир перевернулся, или что-то у него с мозгами не так.

– Бнхгуро-нгхоро! – процедил Грумс в лицо вождю.

– Сам такой! – ответил тот. – Чего надо?

– Кто у тебя был?

– Никого!

– Слушай, я представитель власти! Если ты не перестанешь паясничать, я вынужден буду тебя арестовать!

– Попробуй, Грумс! Мои жены выцарапают тебе твои маленькие свинячьи глазки! Говори, зачем пришел?

– Что это? – комиссар сунул под нос вождю черный шарик.

– Не знаю? Отвяжись!

– Подумай хорошенько! Это же «слезы дьявола»?!

Вождь почесал переносицу, потом поскреб ногтями под мышками. После раздумий сказал глухо:

– Наверное, Грумс, это твое собственное дерьмо!

Комиссара начинало трясти. Он был вне себя от бешенства. И он злился не столько на вождя, сколько на того, кто повсюду опережал его. Он бы придушил собственными руками этого поганого ублюдка, он бы стер его с лица земли! Лишь бы только он попался в его руки. Но похоже, на этот раз западня останется пустой. Пора сматывать удочки! Эта тварь сделала свое дело и больше сюда не заявится. Надо искать новое место. И все же он еще раз переспросил:

– Дхунго, ты большой и хороший человек! Я тебе привезу двадцать ящиков джина, клянусь! Скажи прямо, не юли, неужто ты ни черта не помнишь?! Ну! Я тебя прошу, ответь!

Вождь улыбнулся открыто и простодушно. Положил руку на плечо Грумсу. Чуть сжал ладонь.

– Комиссар, мы же с вами интеллигентные люди, ну зачем нам пудрить друг другу мозги, ну, подумайте, – проговорил он с душевной теплотой и особой мягкостью в голосе. – Я вам тоже клянусь, что моя твоя ни хрена не понимай!

Если бы не эта дурацкая необходимость отбывать положенные часы на плацу или в казарме, Ким давно бы уже справился со всеми делами и мог бы преспокойненько затаиться.

Но с реальностью приходилось считаться. Все ниточки вокруг самого себя он обрубил в течение двух дней – если ищейки и заинтересуются чем-то, так их интерес быстро угаснет, сами отвяжутся – поймут, что ловить им здесь нечего!

Оставались, правда, еще кое-какие свидетели, помнившие о Проклятом. Но Ким не спешил прочистить их мозги. Он знал, что им и так ни один нормальный человек не поверит, ведь оба свидетеля сидели в психушке – расположенной далеко за пределами городка, в тихой сельской местности, лечебнице, предназначенной для тех, у кого или нервишки подрасшатались или произошел сдвиг по фазе. Нерожденный, вселившийся в Кима, используя запасы его же мозга, быстро овладел и специфической терминологией и жаргонными словечками – потому он все называл своими именами. Он вообще начинал забывать про существование Системы, про тамошние порядки – на черта они ему здесь, на Земле – матушке?! Ты чего, заснул, Ким! – сержант из соседнего взвода ударил его по спине. Сегодня жалование выдают! Или ты хочешь, чтоб твой конвертик так и остался лежать невостребованным?

Ким широко улыбнулся, затряс головой – так, что длинный козырек его форменного кепаря тоже затрясся в такт движениям.

– Не бойся, дружище, чего-чего, а про деньжата я никогда не забуду!

И он направился к штабному зданию. Все было как нельзя кстати. Он ведь и на самом деле забыл, что сегодня не простой день, а пятница, что сегодня жалованье выдают – а значит, после трех гуляй, служивая братия! Большинство из поисковиков направится в бордели и бары, на дискотеки и в прочие увеселительные места. А с ними пойдет и он, Ким…

Конвертик был потолще, чем раньше. После смерти Тукина это была первая выплата, первая Кимова сержантская получка. И к нему, разумеется, тут же привязались парни из отряда.

– Это дело надо обмыть, Ким, не жмись! – сказал один, преграждая путь. Другой зашел сбоку.

– Повышения не каждый день бывают, с тебя причитается, старина!

Остальные помалкивали. Но на их лицах было все и так написано достаточно ясно. Выпендриваться не стоило. И Ким сказал, громко сказал, чтоб все слышали:

– В семь вечера у «Веселой вдовушки», лады?!

Упрашивать никого не пришлось. От него тут же отвязались. Ким все рассчитал, к семи он должен был полностью освободиться, даже пораньше на часок. Но этот час он оставлял на всякий пожарный случай, мало ли чего! К тому же, сейчас был день – по воздуху не полетишь, десятиметровыми прыжками по шоссе или обочине не помчишься! Все надо было делать самым обычным образом, по-человечески. Но в любом варианте он уложится в отведенное время. До психушки сорок минут езды на автомобиле, а это сущие пустяки.

И все-таки он забежал в казарму, быстро переоделся в штатское – черную майку с желтой надписью «Колорадо», короткие белые шорты, кроссовки. Перекинул через плечо сумку, в которой было все необходимое. И выскочил наружу.

Он не пошел к контрольно-пропускному пункту. Оглядевшись внимательно и проверив себя с помощью анализатора, утвердившись в мысли, что за ним не следят, он перемахнул в глухом местечке через ограду.

Остановить машину на шоссе удалось не сразу – народ пошел недоверчивый, да и банда ведь продолжала шалить в окрестностях, а потому и поводов для особой доверчивости ни у водителей, ни у пешеходов не было. Но, наверное, сороковая или даже пятидесятая по счету машина, из проезжавших мимо, притормозила.

– Залезай, парень! – сказал небритый и мордастый владелец легковушки. – Только учти, я задаром не подвожу! Куда тебе?

– Да тут по пути, – Ким назвал нужное место, но чуток с переездом, на всякий случай.

– Двенадцать монет!

– Ладно, трогай!

Легковушка дернулась, затарахтела – она была старой модели. Но для Кима это не имело никакого значения.

– Слушай, парень, – полуобернулся к нему водитель, – я тут не часто бываю, только проездом. Но слыхал одну залепуху про вас, в центре слыхал, там болтают, что у склона черти завелись, а может, инопланетяне! Ты мне растолкуй это дело, а?

Теперь Ким повернул к нему свое желтое скуластое лицо.

– Годится! Только ты учти, я даром информацию не выдаю, понял?

– Сколько? – по-деловому спросил небритый.

– Двенадцать монет, – ответил Ким и улыбнулся еще шире.

– Идет!

Небритый был явно свойским парнем. С таким можно было иметь дело. Но в другой раз.

– Тут и вправду завелись инопланетяне, ты прав! – сказал Ким. I

– Да ну?!

– Вот тебе и ну!

– Сам-то видал?

– И видал и слыхал.

– Ага, загинай! Еще скажи и на одном толчке сидел?! – небритый рассмеялся собственной остроте. Ким его не поддержал.

– Тут есть инопланетяне, – проговорил он, – только ты ответь мне честно, как настоящий мужик, чего бы сделал, если б повстречался с пришельцем, а?

Водитель поскреб большим пальцем левой руки недельную щетину, задумался. Потом сказал:

– А черт его знает, может, донес бы в бюро расследований, а может, попросил бы чего.

– Ну, из бюро бы тебя, знаешь, куда послали?!

– Догадываюсь!

– А просить бы чего стал? Небритый снова задумался.

– Как это чего, – произнес после минутного замешательства, – машину новую, мешок монет, бабу другую… ну чего еще? А-а, вон, – он оттопырил губу, – чтоб три зуба заново выросли… Да нашел бы чего попросить, встретился бы только!

Ким поглядел на него очень серьезно.

– Ты что, думаешь, инопланетянин-пришелец это золотая рыбка, что ли? – спросил он.

– Тут ты прав, парень! – отозвался небритый. – Это я загнул, точняк! Я те вот что скажу, я б от него драпанул бы, чтоб не сожрал или еще чего не сотворил… Ну, а если б он меня поймал, тогда б чего-нибудь точно выпросил, что ж я, болван последний, чтоб такой случай упускать!

– Ну, тогда не упускай, проси, – предложил Ким.

– Это у тебя-то?!

– У меня!

– Кончай загибать! Ты лучше рассказывай, как условились!

Ким поднял руку на уровень лица небритого. На ней, разумеется, уже не было никаких когтей.

– Ну, в таком случае я тебя попрошу кое о чем, хорошо? – проговорил он.

– Чего-то ты мне не нравишься, парень! – буркнул водитель, но ходу не сбавил.

– Это дело вкуса, – отозвался Ким. – Так вот, я тебя очень попрошу, чтобы ты забыл о нашей встрече, забыл обо мне и нашем разговоре. А еще я тебя попрошу, чтобы ты перестал трепаться о всякой ерунде! Ну сам подумай, какие в наше время черти и инопланетяне! Правда ведь?! Зачем распространять ложные слухи?! Не надо этого делать! Понял?

Водитель молчал.

– Вот и договорились, ты обо всем забыл! И меня здесь нет!

Водитель не ответил. Да он и не мог ответить. Он был один в машине. Ему это не просто казалось, а он совершенно точно знал, что едет от самого Дронкса один, едет уже четыреста миль, что он никого не подсаживал и никогда ни за какие коврижки не подсадит – была охота связываться с незнакомцами, сейчас любой из них мог оказаться убийцей и грабителем на черта ему искать на свою задницу приключений!

Так он и добрался до дальних загородных поселений – в полной уверенности, что едет один. Высадил там Кима, даже не взглянув в его сторону, тут же газанул, умчался. И если бы кто-нибудь спросил его, зачем он приостановил машину, проехав на полторы мили дальше психушки, он бы посмотрел на вопрошающего как на сумасшедшего и не счел бы нужным даже ответить ему.

Часы показывали половину четвертого. Но Ким не следил за стрелками и цифрами. У него были свои, внутренние часы.

До психушки он добирался пешком, задворками.

Перемахнул через двухметровый забор с шипами поверху. В мозгу попискивало – это анализатор предупреждал о наличии следов, оставленных Проклятым и о возможной опасности. Но Ким и без него знал, куда он идет и зачем.

Внутренняя территория лечебницы была обсажена ровными, доходящими до пояса человека кустиками. Они шли рядами. Разрозненно торчали одинокие деревья. Спрятаться за ними было непросто. Но пока и не было нужды прятаться. В этом глухом местечке жили, видно, спокойно, не таясь и не боясь никого, даже буйных пациентов лечебницы. Наверное, те находились под строгим контролем. А может, персонал и не слишком много времени уделял слежению да наблюдению за посетителями и постояльцами совсем по другой причине. Для Кима это было не столь важно. Он шел к цели, и уже ничто не смогло бы его остановить. Даже сам он захоти вдруг повернуться и уйти без явной причины, ничего бы не вышло. Программа, заложенная в Нерожденного, работала. И она гнала его вперед.

Вышедшего из-за угла пристройки санитара Ким усыпил на месте, сразу. Тот даже не увидал его, закрыл глаза, присел на корточки, а потом и завалился на бочок. Он не проснется до вечера, если кто-нибудь не растормошит его.

Входов было несколько – основной, черный, хозяйственный, подвальный. Ким шмыгнул в хозяйственный – там было проще пройти и остаться незамеченным, так как все пространство у дверей, за ними и в коридорчике было заставлено контейнерами. Ким вьюном проскользнул между этими огромными и плотно составленными ящиками. Заглянул в маленькое зарешеченное окошко. Там, в довольно-таки большом помещении человек двадцать больных в пестреньких халатиках мыли посуду. За их спинами виднелся суперсовременный моечный аппарат. Но Ким сразу смекнул – трудотерапия! Ничего, это дело полезное. Но не для него. И он стал пробираться дальше, по коридорчику, туда, где помигивала синенькая лампочка.

Анализатор все время пищал. Но Ким не обращал на него внимания. Открыть запертую дверцу для него не составляло труда, он лишь запустил в замочную скважину длинный коготок, отросший на глазах, поковырялся там с минуту, и дверь распахнулась.

Похоже, Ким оказался недалеко от цели. Тишина и пустые освещенные зеленым светом коридоры говорили о том, что блуждать ему недолго. Видно, именно тут содержались те, кто был особо опасен, кого не выпускали в другие помещения, а тем более во двор и на улицу, в садик.

Он заглянул в глазок: тощий и совершенно голый человек отбивал земные поклоны, один за другим. В следующей палате-камере немолодая парочка предавалась любовным утехам, рядом на табурете сидел санитар и пускал слюни. Ким прошел дальше. Но больше не глазел в кругленькие дырочки, он почувствовал, что здесь нужных ему людей нет.

В центре небольшого холла виднелся столик с креслами по краям. Но никто в них не сидел. Ким подошел ближе и увидал плотно сомкнутые двери лифта. Ни кнопок вызова, ничего похожего на них не было. Он оглянулся – окно зарешечено. Да и стекло – явно пуленепробиваемое. Пришлось вернуться и искать другой путь.

А время шло. Парни из его отряда, небось, начищали свои перышки, готовились к грандиозной попойке. Иначе и не могло закончиться предстоящее застолье – будет попойка, будут девицы, будет драка – все будет в «Веселой вдовушке». Только вот к этому времени надо успеть замести последний след.

На третий этаж Киму пришлось ползти по внешней стене, ощупывая почти каждый миллиметр ровной кирпичной кладки. Но главное, снизу его никто не видел. Все остальные трудности были преодолимы. Правда, стена была гладенькой – без карнизов и бордюрчиков, и долго пришлось перемещаться, присасываясь к ней, по горизонтали, прежде чем он обнаружил открытую фрамугу.

Ким ужом проскользнул внутрь. Напугал молоденькую медсестру. Та выронила какую-то склянку и застыла с раскрытым ртом. Но Ким не позволил ей опомниться, тут же усыпил и ее. Лишь потом оттащил тело к креслу, усадил в него, хотя нужды в этом не было. Заглянул в первый же глазок – на полу билось в истерике неопределенного пола существо. Ким прошел мимо. Анализатор пищал все сильнее. Еще в двух камерах-одиночках сидели какие-то звероватые типы со страшными бандитскими рожами. В четвертой был Хромой.

Ким потянул на себя ручку. Дверь не поддалась. Замок был тройной, и с ним пришлось повозиться. Когда Ким вошел внутрь, он первым делом залепил пластырем глазок. Уже потом обернулся к Хромому.

Безобразный лысый толстяк с совершенно идиотским лицом сидел на пластиковом мягком унитазе и пускал пузыри из носа. Слюни текли на подбородок, висели на нем мутными сосульками. В камере стояло жуткое зловоние. Но Нерожденному было все равно, чем пахнет, розами или дерьмом. Это была его работа.

– А-а-а, – обрадовался чему-то Хромой, – опять пришел, ну заходи, заходи, только у меня ничего нет…

Ким подошел ближе, заглянул больному в глаза. Ни черта человеческого в них не было! Это были глаза даже не животного, в тех виден явный разум, сметка, понятие, это были глаза насекомого – стеклянные, холодные и пустые.

– Заходи, заходи, – повторил Хромой.

Ким усилием воли заставил больного сосредоточиться, собрать остатки разума, пусть ненадолго, пусть на несколько секунд. И спросил:

– Что ты видел на «тропе»?

Хромой прохрипел невнятно:

– Дьявол, всем конец, это дьявол, он приходил за нами, ты тоже дьявол, я все вижу…

Ким понял, что каким бы безумным ни казался на первый или второй взгляд человек, внутри, в глубинах сознания и подсознания у него всегда что-то сохраняется.

– Не было никакого дьявола, понял! – сказал медленно, с нажимом.

– Был! – ответил Хромой, упал с унитаза, пополз к Киму. – Был!

Тот поднял руку, провел ею над головой Хромого, заглянул в безумные мутные глаза.

– Повторяй за мной: не было никакого дьявола! ничего не было! ты все забыл! ты ничего не помнишь! не было никакого дьявола!

Хромой протянул к нему скрюченные грязные пальцы с обгрызенными ногтями.

– Был дьявол! – сказал он, захлебываясь и теряя голос.

Ким подумал, что и здесь попадаются крепкие орешки. Но это его не смутило. Внушение должно было сработать, безотказно сработать!

– Ты все забыл! – он поднял обе руки, принялся делать пассы над лицом Хромого. – Ты все забыл! Твой мозг чист как у младенца! Ты все забыл!

Хромой неожиданно попятился от внезапного гостя. Глаза его прояснились. Он выставил вперед дрожащий палец. И закричал почти в полный голос.

– Я ничего не забыл! Это ты дьявол!!!

– Молчи!

– Нет!

– Я приказываю тебе замолкнуть! И все забыть!

Хромой упал на колени, закашлялся.

– Приказываю – все забыть!

Безумные глаза утратили ясность. Но из горла вырвался сип:

– Я все помню! Убирайся отсюда, дьявол!

Ким улыбнулся. Прислушался к анализатору – тот пищал без умолку. И немудрено!

– Хорошо, старик, ты сам выбрал свою судьбу, я не хотел тебе причинять зла… Впрочем, для тебя и это будет добром!

Хромой погрозил пальцем.

– Помню! Помню все!!!

Ким кивнул.

– Ладно, помни! Я не сумел повлиять на твою память и твой мозг. Но это не означает, что я такой уж бессильный! Слушай меня! Ты сейчас умрешь от инфаркта, твое сердце не выдержит, понял? Так и установят врачи потом, по трупу, мол, сердце не выдержало! Ладно, начали! Раз, два, три! Раз, два, три!!!

Хромой схватился рукой за грудь.

– Видишь, ты уже почувствовал, как сбивается ритм, – проговорил Ким с усмешкой и зачастил: – Раз, раз, раз, два, три… – Он все убыстрял и убыстрял счет.

Хромой сначала налился пунцовой краской, потом позеленел. Он обеими руками держался за грудь, но не мог сдержать рвущегося наружу сердца.

– Раз, два, три, раз…

Хромой упал. Из открытого рта хлынула кровь.

Ким отступил к двери. Содрал пластырь с глазка.

– Вот и хорошо, так будет всем хорошо, – пробурчал он под нос. – Так никто никогда ничего не узнает.

Он вышел.

В коридоре было по-прежнему пустынно и спокойно. Но анализатор надрывался! Киму было ясно, в чем дело. Ведь в соседней камере-палате сидела та самая Пак Банга, что также любила путешествовать по «тропе».

На всякий случай Ким прошелся в один конец коридора, потом в другой. Нет, все было спокойно. Анализатор реагирует лишь на эту спятившую наркоманку, больше ни на кого! Оставалось довершить начатое! И все! Он будет свободен! Он отслужит еще год, от силы полтора в шкуре этого незадачливого узкоглазого паренька, и конец! Прощай, сержант Ким! Ты останешься в гарнизоне, будешь гонять своих парней-поисковиков, будешь пыхтеть с ними на плацу и снарядах, бегать о ними по горам, получать раз в неделю приличное жалование, ходить по борделям и кабакам, поднакапливать деньжат, чтобы когда-нибудь, на старости, открыть свою овощную лавочку, а может, и погребок… Тебя будут повышать, уважать, любить, ненавидеть, бояться, все будет, старина Ким, лишь одного не будет! Ты никогда не вспомнишь про всю эту историю! Никогда тебе в голову не придет шальная мыслишка, что будто бы происходило с тобой что-то неладное, нет, не придет! На твоем брюхе не останется даже маленькой ниточки шрама – все срастется, все заживет, и ты не узнаешь, как в твоем теле выращивались необходимейшие для Нерожденного вещи и как он сам жил в твоем теле! Да это и на зачем тебе знать, Ким! С тобой будет все в полном порядке! Если, конечно… Нет, никаких «но», никаких «конечно», все будет в норме, Ким!

Он постоял несколько секунд перед дверью, за которой скрывалась последняя свидетельница. Заглянул в глазок – Банга спала. И запустил в три скважинки сразу три ногтя-коготка.

Черная сумка, висящая на длинном ремешке за спиной, тяжело колыхнулась. Круглое ядрышко аннигилятора надавило на поясницу. Все было тихо. Все было нормальненько! Ким провернул три замковых механизма одновременно и, не вынимая ногтей из скважин, потянул дверь на себя. Она не поддалась. Тогда он толкнул внутрь. Дверь держалась. Лишь с последней попытки он сообразил сдвинуть ее в сторону – дверь мягко уехала в стену, но тут же, пропустив Кима, вернулась на место. Ему понравилось, что в клинике нестандартный подход не только к пациентам, но даже к камерам и дверям. И все же сам он поступил стандартно. Проверил дверь, залепил глазок.

Банга спала. Он подошел ближе. Ткнул ее мыском под ребра, совсем тихо ткнул.

Пак открыла глаза.

– Опя-ять! – простонала она.

– Нет, – сказал Ким, – я тебе не мерещусь, Банга. Я пришел к тебе наяву. Поговори со мной!

– У тебя есть ширево?

– Нет.

– И курнуться нету?!

– Нет, Банга, я не увлекаюсь этими делами.

– Тогда проваливай!

Ким присел на корточки перед ней.

– Проваливай, кому сказала!

– Не спеши, давай потолкуем.

– Ты легавый, да?

– Нет, – Ким опять улыбнулся, – я совсем из другой конторы! Расскажи мне, что ты видела на «тропе»?

Пак устало выдохнула. Закрыла глаза.

– Всем нужно знать одно и то же! Это бред какой-то! На черта тебе сдалась эта «тропа», легаш?!

– Я хочу знать, как выглядел в ту минуту Проклятый, как он ушел от вас.

– Кто? – удивилась Пак, открыла глаза.

– Проклятый! Говоря попросту, тот самый парень, которого за преступления вышвырнули много-много лет назад из нашей звездной системы, тот самый, которого не принял и ваш мир.

Банга подозрительно уставилась на гостя.

– Вот кто по-настоящему чокнутый! Вот по кому психушка плачет! – просипела она.

– А ты подумай, – ненавязчиво продолжал Ким. – Подумай хорошенечко, кого ты видала? Это был человек?

– Не-ет!

– А почему же ты удивляешься?

– Я не верю во все эти побасенки! У меня собственная башка набита всякими тварями и всякой дрянью! Мне еще инопланетян не хватало! И вообще, чего это ты разоткровенничался? Думаешь, я тебе все выложу, а ты меня пришьешь, и никто не узнает про нашу беседу, так?!

– Нет, я тебе прямо скажу, убивать тебя не для чего, ты просто позабудешь все! Все полностью: и про «тропу», и про «нечеловека», и про мой приход… а потом тебя выпишут, и все будет для тебя как прежде!

Пак с трудом разогнула скрюченную спину. Встала.

– Ну, и чего тебе надо?

– Куда он пропал?

– Не знаю! Он влез на дерево, весь искалеченный, я видала таких лишь валяющимися на мостовой после взрыва – с оторванными руками, с вывалившимися наружу глазами, с вывороченными кишками, всех в крови – это у нас, когда боевички баловались. Так вот, этот твой приятель выглядел еще хуже! Но он умудрялся ползти по стволу, а потом впрыгнул в какую-то темную штуковину с плоским днищем. Она сразу улетела и стало светло. А потом так громыхнуло, что у меня уши заложило. Но громыхнуло далеко, внизу, у выхода из пещеры, понял?! Его, небось, развалило в пыль! Только ведь он все одно не жилец был, ясно! А я приторчала, там же приторчала! Меня и повязали, легавые суки!

Ким выслушал рассказ молча. Он все и так видел примерно в таком же свете. Черт возьми, сколько пришлось вытерпеть Проклятому! Как с ним обошлась судьба! А он сам, Нерожденный в шкуре Кима, что сделал он?! Ему стало совсем тошно! Но ведь в его памяти, в его свернутом мозгу была заложена программа устранения Проклятого! Что он мог сделать?! И все равно ему было не по себе. Но ничего, это пройдет! Сейчас он обработает эту бабу, и все!

– Ладно, Пак! Тебе скоро будет лучше! А сейчас все начнешь забывать. Зачем тебе в мозгах хранить всякую пакость?!

– А ты тоже оттуда? – с опаской спросила Пак.

– Да, я именно оттуда. Но ты не бойся!

– Странно.

– Ну что тебе странно? Успокойся! Сейчас ты все это позабудешь.

– Погоди!

– Ну?! Что еще!

Пак очень волновалась.

– Странно, что вас оттуда так много! Вы, наверное, мне мерещитесь все же, точно, мерещитесь! В жизни так не бывает!

Ким нахмурился. Анализатор уже не пищал, а сиреной ревел в мозгу. Но он ничего не мог понять.

– Почему много? Что ты говоришь?!

– А то!

– Поясни!

– Тут еще один приходил, толстый такой, его краном не подымешь! – затараторила Пак. – А он на одних ладошках по стенам и потолку ползал, как муха, еще похлеще! Вот так-то!

Ким схватил ее за плечи, встряхнул с силой.

– Кто это был?! Отвечай! Кто?!

– Это был я, Ким! – раздался из-за спины приглушенный голос.

Ким обернулся.

Спиной к запертой двери стоял толстяк в светлом костюме, поверх которого был напялен огромный бронежилет. На голове у толстяка была надета сетчатая металлическая маска-экран. В руках он держал автомат. Держал, наставив дуло прямо в лицо Киму. По обе руки от толстяка стояли восемь здоровенных парней в таких же сетчатых масках. Четверо из них держали наперевес ручные крупнокалиберные пулеметы, у двоих на плечах лежали короткие и толстоствольные гранатометы – острия гранат также смотрели Киму в лицо. Еще двое придерживали за края свернутую, крупноячеистую сеть.

– Это западня, Ким! – сказал толстяк почти ласково. – Ты сам вошел в нее! Вошел на приманку! Вошел и захлопнул дверь. Что делать, Ким, но ты попался, не надо дурить!

Нерожденный решал, что же предпринять. Его мозг работал сейчас с тройной нагрузкой. Когда они успели войти? Видно, тогда, когда Пак орала. Он не услышал! Здесь мягкие полы. Нет, все равно это непростительная ошибка – так попасться!

– Спать! Все спать! Немедленно спать! – выкрикнул он и послал гипнотический заряд чудовищной силы, способный уложить армию.

Пак рухнула на пол, словно у нее подрубили ноги. Но толстяк и солдаты стояли.

– Спать!!!

– Не дури, Ким! Ты видишь эти штуковины? Ты сам должен понимать, что экраны не пропустят твоих сигналов. Не дури. Сбрось сумку и ложись на пол!

Западня захлопнулась. И бежать было некуда. Ким метнулся к стене. Мгновенно из его пальцев выскочили наружу острейшие плоские когти. Он наискось резанул по пластику, ухватился за край, отодрал пластинку шириной в два метра. И тут же ударил кулаком в стену – кирпичи должны были вылететь огромным сцементированным куском… Но они не вылетели. Их не было. Под пластиком высвечивались тусклая стальная стена.

– И так везде, Ким. Не рыпайся, не трать понапрасну сил и времени! Ложись!

Ну уж нет, решил Нерожденный, здесь вы из гранатометов палить не станете, самих себя поубиваете к чертям! Нет! Не бывает безвыходных положений! Мы еще потягаемся, кто кого! И он резко взлетел вверх, под потолок.

Пулеметная очередь прозвучала глухо. Пули не рикошетили, они вязли в пластике. За первой ударила вторая, потом еще две, потом все смешалось в общем треске. Киму задело лишь плечо да немного левую ногу. Это было ерундой. Но все-таки они прижали его к полу, не давая подняться вверх.

– Завязывай, Ким! Ты всем надоел уже! Парням пора на обед, не зли их!

Ускорив все реакции в организме мысленным приказом, Ким перешел в более быстрое временное измерение и молнией метнулся на толстяка. Он должен был повалить его, сокрушить, пробить себе дорогу к двери – и один землянин не смог бы выдержать подобного натиска… Но толстяк мощнейшим ударом в челюсть отбросил его к противоположной стене.

Ким попробовал прорваться еще раз, потом еще. Но исполинской мощи удары повергли его наземь, оглушая. Толстяк был силен как динозавр. Лишь чуть прочухавшись, Ким вспомнил слова Банги. Точно! К ним попали стимуляторы! Иного быть не могло. Но это означало, что он обречен, ведь придется вести схватку на равных даже с перевесом на их стороне. А это было равносильно битве с паровым катком.

Оставалось еще одно средство. Оно висело в сумке за спиной. Но к нему следовало прибегать лишь в крайнем случае.

– Все, Ким! Понимаешь, все! Западня захлопнулась!

В ярости он изрезал бритвенными когтями весь пластик, поотдирал огромные куски. Но везде посвечивала сталь. Он швырял эти куски в солдат, пытаясь отвлечь их, ослепить. Но парни были, видно, привычные к потасовкам, они знали, как себя вести.

Очередной удар толстяка свернул Киму челюсть на сторону, сплющил нос. Ребра у него были и так уже переломаны. Но Ким держался. Держался, потому что внутри него был Нерожденный! А это существо не так-то просто уничтожить!

В какой-то неуловимый момент на него набросили металлическую сеть. Он тут же разорвал ее в клочья, не дав себя повалить, сбить с ног. Силенка еще была в этом теле!

В руках у парней появилась новая сеть. Они выжидали момента. Но и он выжидал. Он уже понял, что никакого подкрепления не будет, что надо их давить, пересиливать по одному, что парни сломаются, что не выдержит даже этот наглотавшийся стимуляторов суперсилач. И он снова и снова бросался на них, пользуясь тем, что оружие пока они против него не применяли.

Троих удалось уложить. Но остальные держались. Они стояли насмерть, не уступая ни пяди. Ким потянулся к заплечной сумке. Но толстяк и тут опередил его.

– Давай! – прозвучало визгливо.

И одновременно пять очередей ударили в Кима. Били по рукам и ногам.

Кожа ошметками летела по углам, капли крови разлетались, будто из центрифуги, скрипели и скрежетали кости, оторвало четыре пальца, пробило колени, лодыжки, перерубило все сухожилия на правой ноге… Но Нерожденный держался. Он не хотел сдаваться. Титаническим усилием он восстанавливал поврежденные ткани. И держался!

И все же, когда его рука уже вытащила из черной сумки небольшой, размером с детский мячик или апельсин, шар, и когда ослепительная вспышка должна была сжечь не только всех стоявших на пути, но саму пластиковую стену, пробить дыру в стали, на Кима снова обрушилась тяжелая сеть. Одновременно глухо бухнул гранатомет – руку вместе с зажатым в ней аннигилятором вырвало из плеча, отбросило в угол. Едкий дым заполнил и без того продымленную, загазованную камеру. Отрикошетившей гранатой изуродовало и повалило на пол двух парней, стоявших впритык с толстяком. Но сам толстяк уцелел. Он без передышки всаживал пулю за пулей в истекавшего кровью Кима. И сам не верил ничему из происходящего. Да, комиссару Грумсу казалось, что это бред, паранойя, помноженная на шизофрению и все психозы вместе взятые! Этого просто не могло быть! Но все это было!

Уже с оторванной рукой и перебитыми ногами Ким бросился на комиссара. Но тот сбил его на пол, чуть не оторвав при этом ударе самой головы!

Нерожденный тут же вскочил. Его мог спасти только аннигилятор. И он прыгнул в угол, где лежал шар. Несколько очередей врезались в его тело. Плетью обвисла левая рука. Он скинул кроссовку, попробовал зацепить шар пальцами ноги – из них мгновенно выросли длинные цепкие когти. Но и это не получилось! Очередью оторвало ногу у самого колена. Нерожденный стал падать. И в этом падении ему в трех местах перешибло хребет.

Он рухнул на пол мешком. И все-таки он пополз к выходу, извиваясь изуродованным, окровавленным телом, отталкиваясь от пластика единственной, искалеченной ногой. Глаза у него вытекли. Из дыры в черепе студенисто свешивались, трепеща, подрагивая, мозги, они тоже начинали вытекать… Но он полз. Он не хотел погибать. В запасе у него оставалось последнее средство.

Он смог доползти лишь до середины камеры, тело обмякло, дрогнуло, застыло.

– Спекся! – сказал Грумс не своим голосом. И сделал шаг вперед.

Парни, содрав с себя маски и сетчатые экраны, тяжело отдувались. Они еще не могли разговаривать. Лишь смотрели друг на друга полубезумными глазами – в таких переделках им бывать не доводилось.

Комиссар Грумс подошел ближе к истерзанному Киму, точнее, к его изуродованному до полной неузнаваемости телу.

– Да, он готов! Он не менее мертв, чем его оторванные руки и ноги!

Комиссар даже нагнулся над трупом. Ему было интересно посмотреть на столь выносливое и неумертвляемое существо, которое он все же прикокошил! Прикокошил и слава Богу! Теперь он точно дотянет до пенсии! И отдохнет всласть! И не просто дотянет, а с повышением, с прибавкой жалованья! Все, никакой это не бред, это правда! Его взяла, он победил их всех, черти бы их побрали, кем бы они там ни были! Он их пересилил! Все внутри у комиссара Грумса торжествовало и пело. Это было счастливейший миг в его жизни. Это был его звездный час! Впереди – рай земной, садик с гладиолусами, домик, жена, внуки, и покой! покой!

Ким был убит. Но Нерожденный еще пребывал на самой кромке жизни и смерти. Он проваливался из тьмы на свет и из света в тьму, все перемешалось для него. И все же он решил использовать последний шанс. Он собрал в момент просветления все силы, взвинтил себя – и тут же мириады микрочастиц, разбежавшихся по телу бывшего Кима, собрались воедино, сконцентрировались в сверхплотном кругленьком шарике… шея убитого неестественно вывернулась, набухла, вспучилась. С маленьким кровавым фонтанчиком из нее вырвалась наружу биогранула. И тут же вонзилась в сонную артерию склонившегося над трупом комиссара Грумса.

Никто из парней ничего не заметил.

Лишь один вяло спросил:

– Ну чего там, комиссар? Шабаш, что ли?!

Тот, к кому адресовался вопрос, сходил в угол камеры, подобрал забрызганный кровью шар, обтер его, сунул в карман. Потом еще раз оглядел поле боя и произнес бодро:

– Все, парни! Мы покончили с этой тварью! Мы выиграли! – и весело подмигнул им.

Парни заулыбались в ответ. Они не знали, что стоящий перед ними толстяк вовсе не комиссар Грумс.

Послесловие

Уважаемый читатель! Вы перевернули последнюю страничку первой части фантастического детектива «Звёздное проклятье» Какое-то время вы жили одной жизнью с его героями и персонажами и, наверное, волновались за них, в чем-то сострадали им, где-то принимали их… восприятие литературного произведения не может быть однозначным и однотипным. И потому нам интересно знать Ваше мнение. Хотели бы Вы, чтобы журнал напечатал на своих страницах следующие части фантастического детектива Юрия Петухова «Звёздное проклятье» или же Вы считаете, что на этом можно завершить публикацию? Так или иначе, но резидент чудовищной сверхцивилизации Системы, тот самый Нерожденный, переселившийся в тело толстяка-комиссара Грумса, продолжает оставаться среди нас, на Земле. Рано или поздно, хотим мы того или нет, он обязательно напомнит о себе и напоминание это будет страшным и кровавым, ибо Чуждый Разум не может принести на Землю Добра, Он несет лишь смерть, насилие, зло. Можно, конечно, закрыть глаза и ничего не замечать, можно… Тут каждый должен сам определиться! Каждый должен поступить по велению своей совести.

У этого произведения тяжелая судьба. Все московские издательства в свое время отвергли его на том основании, что в нем мало «социалистического реализма» и «перестроечного оптимизма». Автора подвергли гонениям, вызывали в так называемые «высшие инстанции», устраивали проработки, грозили, предупреждали… но все впустую, ибо того, кто пишет по зову души и сердца, легче убить, распять, упечь в тюрьмы и лагеря, чем заставить отречься от своего детища, заставить молчать или восхвалять власть имущих. Последним занимается многотысячная когорта прорабов-литераторов, грызущихся между собой за право первыми подползти к трону и облизать его подножие. Ну и пускай грызутся! Бог с ними! Мы в подобных игрищах участвовать не будем, близко к грызущимся и предметам их вожделения подойти побрезгуем! Для нас Величайший Судия вовсе не те, кто наделен «правами» карать и миловать, «прорабатывать» и давить, «стращать и не пущать», а только Вы – Великий, Многострадальный, Гордый и Непобедимый Русский Народ! все Россияне! Для нас Ваше слово – решающее слово!

Пахомыч сошел с тропинки, сбросил с плеч ненавистный мешок и уселся на облюбованный еще издали замшелый пень – половину протопал, теперь и отдохнуть не грех. До дому оставалось километра три: ежели налегке – ничто, а с двадцатикилограммовой ношей за спиной – солидный путь, да и годы…

Пахомыч вздохнул, отер рукавом пот со лба и достал из кармана брюк яркую, скукожившуюся при ходьбе пачку в поблескивающем целлофане (в станционном ларьке, кроме «Мальборо» по рубль пятьдесят, ничего не было). Он попытался еще раз связно произнести надпись на пачке, наткнулся на нелепое сочетание «рлб» в середине слова, запнулся, выматерился и бросил эту безнадежную затею.

Негнущиеся заскорузлые пальцы неумело оборвали фильтр, и он полетел в жухлые кусты по ту сторону тропинки. «Беломорину» бы или, на худой конец, «Дымок» щас, а этой пакостью рази же продерешь глотку! Пахомыч цыкнул зубом, сунул сигарету в рот, прикурил, обломав две спички, с третьей. С первыми затяжками одышка улеглась, полегчало.

Уперевшись локтями в колени, старик опустил голову, уставился в землю. Там, внизу, меж чахлых стебельков и травиночек, огибая пожелтелые иголки палой хвои, полз своей, только одному ему известной дорожкой муравей. Полз, скособочившись, упираясь и мелко суча растопыренными ножками, волоча за собой жирную дохлую личинку. Несмотря на заметное усилие, натугу, полз он быстро и как-то очень по-деловому.

Пахомыч добродушно ухмыльнулся: работяга! Все в дом, не то что иные! Он не мог отвести глаз от насекомого, конечно, не подозревавшего, что за ним следят.

И вместе с сочувствием и уважением к трудяге-мурашу откуда-то из глубины, из потаенных закоулков сознания выплыла зависть. Пробилась махоньким росточком и пошла, поперла и вверх и вширь, заглушая все остальное. Как же это? Тля, букашка безмозглая – и на тебе! Тащит эдакую дуру, да она ж раз в десять боле его!

Пахомыч аж заерзал по пню, жадно затянулся подрагивающей в скрюченных пальцах 1-сигаретой. И не то чтобы ему в диковинку показалось, куда там – Пахомыч из года в год выписывал популярные журналы «Знание – сила» и «Техника – молодежи», заглядывал даже в «Юного натуралиста»; а там было ясно прописано про муравьев и прочих букашек-силачей. Да и сам бы он мог многому поучить, повидал немало, а уж живность всякую, поселившись на лоне природы, знал, может, и не хуже кой в чем специалистов, наблюдал не единожды. Но прихватило, заело: прет себе – и хоть бы хны! А тут вона, с мешком в четверть от себя, может, чуток поболе, как проклятущий, умаялся! Где ж тут справедливость?! А еще говорят: человек, мол, венец природы, то да се! Да какой он, к лешему венец, ежели самая ничтожная тварь здоровше его?!

Пахомыч совсем сник. Вот так вот – тыщу раз видеть… и один раз увидеть, и понять вдруг, что хошь ты и во сто крат умней, а по сравнению даже с мурашом жалким – слабак и немощь хилая. И если бы только это – полбеды! Ведь что делает, упирается, тянет зубами и ни о каких отдыхах на пеньках замшелых не помышляет, а ведь нелегко, и муравейника поблизости не видать, но ведь без передышки будет тащить, жлобина, пока не допрет до дому, а допрет, так тут и обратно побежит – еще чего искать. На душе становилось муторно. Разобрало аж до слез почти, до обиды.

Пахомыч в последний раз втянул в себя непривычно слабый дым заморской сигареты, сотворенной на московской фабрике, надолго задержал его в легких.

Перебарывая накатившую слабость, с присвистом выдохнул почти не разжимая затвердевших губ – и резко ткнул окурком в муравья. Личинка противно зашипела под угольком.

Мешок не стал легче. Пахомыч, покряхтывая, забросил его за спину, оглядел пустыми глазами поляну, дважды провел ладонью по лицу, избавляясь от ненужных мыслей. На минуту представилось, будто и сам он, как тот муравей, ползет по своей, одному ему ведомой дорожке, а сверху кто-то большой и невидимый – ведь не видел же муравей его, на пне сидящего, следит внимательно. Следит, думает, небось, о чем-то, а потом… раз! И трепыхнуться не успеешь! На лбу выступила холодная испарина от внезапной бредовой мысли, захолонуло в груди. Мешок многопудовой гирей потянул к земле. Но нет, не-е-ет, сказки, вымысел, подумалось почему-то невесело, без облегчения. И вслед за этим пришло другое, совсем несуразное. Ведь коли мураш в десять раз тяжелее себя тянет, а ему, Пахомычу, и полтора пуда перебор, так что ж эдакой махины бояться, да она ж своей сигареты не подымет, с собственной рукой не сладит, куда там! Сердце отпустило, и мешок стал будто полегче. Пахомыч даже распрямился, губы размякли в довольной улыбке. «Не-е-е, шалишь, венец я, а как же иначе-то, венец!» Он бодро зашагал по знакомой тропе к дому.

Но, метров с полтораста пройдя, встал – кольнуло в груди. Да не телесной болью кольнуло. И сразу же прошибло потом. «Что же это? Что же это я?!» Он сбросил проклятущий мешок и побрел назад. Но не дошел до замшелого пенька, снова остановился. И стало ему вдруг до того нехорошо, до того тягостно и хлипко, будто сама душа в теле скукожилась наподобие мятой и лишней заморской пачки в кармане.

Удар оглушил его, в глазах померкло. А самое главное, он не видел взмаха, меч обрушился на голову, будто из тучи стрела Перунова, внезапно. Оставалось читать молитву и, пока сознание брезжило и душа не отлетала от тела, готовиться к смерти. Но нет, спас конь – он отскочил на несколько саженей от страшного места, унес хозяина-седока. И этой секундной передышки хватило – Никита пришел в себя.

Он откинул личину, глотнул воздуха. Свет возвращался в очи, руки наливались прежней силой. Меч, безвольно болтавшийся на паворзне^[1], вздрогнул, слившись своей рукоятью с ладонью в кольчатой перчатке, стал медленно приподниматься. Резким кивком Никита возвратил личину на место, расправил плечи.

Вражина гарцевал на вороной жилистой кобыле все там же и даже не пытался приблизиться. Поигрывая мечом, поглядывал из-под козырька блещущего на солнце шелома, не торопился. На сто саженей вокруг они оставались одни, спешить некуда умереть всегда успеется.

Не спешил и Никита. Обернувшись на миг, он увидел краем глаза, что сеча в разгаре, и тут только понял, что лишился слуха: оттуда, издалека должны были доноситься скрежет железа и глухие, но слышимые удары по живому, крики, топот, стоны, предсмертные стенания и отчаянная ругань. Но ничего этого не было, только разгоряченная кровь била в уши, виски, затылок. «Ладно, оклемаюсь, – подумал он, – выдюжу! – И еще, с ехидцей: – А ведь оплошал супротивничек, маху дал, голоменью меча хватанул, плашмя! А то б румянили меня черти на том свете, на вертеле!» Это придало Никите бодрости, он вскинулся в седле, сжал бока Рыжего ногами. Пора!

Рыжий встрепенулся, огрызнулся на седока, чуть было не хватил здоровенными зубами за колено. «Дикарь!» – Никита приложил коня рукоятью промеж ушей. Слегка, в десятину силушки. Тот сразу стал покорным, только прядающие уши говорили, что ему не очень-то хочется лезть на рожон. Острые шпоры довершили дело – конь понес мелкой рысью на противника.

Никита пытался сдержать возбуждение, оно только помеха ратной жатве. Спокойствие главное, расчет. Он внимательно наблюдал за воином на вороной кобыле. И вдруг ему показалось, что тот хочет удрать, – вон натянул поводья, вздымает плечи, головою вертит. Не тут-то было: впереди, от края до края окоема, битва не стихает, позади… А позади, Никита ясно видел, за деревцами чахлой, облезлой рощицы поблескивают копьями да рогатинами пешцы, засадный полк, свой. «Некуда тебе, дружочек, деру давать. Не уйдешь, паскудина!» Рука все крепче сжимала рукоять. «Жаль, копьецо обломилося о вражий бахтерец^[2], ох как жаль!»

Из-под козырька на него пристально глядели узкие, сощуренные глаза. Кроме них, все лицо наездника было под кольчужной завесью. Копыта вороной вязли в раскисшей после дождя земле. «Ну чего ж ты? – с досадой и плохо скрываемой за ней гордыней прошептал Никита. – Боишься? Бойся, бойся – правильно делаешь». Резким движением он рванул ремешок на груди – корзно, тяжело съехав по крупу коня, съежилось на земле. «От так полегше будет, сподручнее». И он снова направил Рыжего прямо на врага.

Съехались. Никиту поразило, как оскалилась вороная, разбрызгивая по сторонам пену, – зверина. Он поднял меч, рубанул им воздух, отпрянул в сторону. Противник не поддался на хитрость. Приходилось начинать все сначала. Положив меч поперек седла, он, не суетясь, вытащил из-за спины сулицу. Промахнулся. Вторая вонзилась в середину багряно-красного щита. С третьей Никита опоздал – новый удар покачнул его в седле и… вернул слух: уши заныли от оглушительного рева-храпа-звона, ворвавшегося в них. Никита мотнул головой – цела, цела головушка! Ему стало не по себе. «Заманивает! Играет, как кошка с мышкой! Ну, поглядим, поглядим, кто у нас мышкой будет!» Хладнокровие начинало оставлять его, перед глазами замельтешило.

А незнакомец опять приплясывал на своей кобыле, месил грязь подкопытную на безопасном расстоянии.

«Да пропади я пропадом, – решил Никита, – не прохлаждаться на сечу приперся!» Сердце екнуло. «Щас поглядим, поглядим…»

Стоял на земле Русской цветень, месяц, когда разбухшие почки на деревах выпускали в свет первые нежные листочки и зеленела даль бескрайняя, готовясь встретить лето. Несла свои воды неспешная Липица, звенели над ней спозаранку пичуги, и солнце лучами щекотало молодые побеги. И шел по свету 1216 год от Рождества Христова и 6724-й от сотворения мира и нес новые радости и новые невзгоды. Чего больше, чего меньше – проживешь этот год, тогда и подсчитывать будешь, коль цел останешься, – миру давно не было.

Сошлись на Липице дня двадцать второго апреля-цветеня две силы, два войска. Сошлись испытать судьбу, порешить в сече кто из ведущих их в бой смертный больше прав имеет на великокняжеский престол. А вели рати два Всеволодовича, два брата – Юрий и Константин. Вели, чтоб мечом правду отыскать да им же межу пропахать кровавую меж собою.

За одним братом, Константином, шла вся Новгородская, Псковская, Смоленская, Торопецкая и Ростовская земля. За другим, Юрием, дружины Владимира, Переславля, Бродов, Мурома и Суздаля. Много было и прочих удальцов, присоединившихся не к одному, так к другому. От топота копыт сотрясались дороги и луга, поля и перелески. Давно Русь не видела такой тьмы ратников, собравшихся воедино.

И век бы ей этого не видеть! Второй раз за последние сорок лет становилась Липица свидетельницей лютой усобицы. Отцы рвали землю на клочья, не отстали от них и дети.

Не нам с высоты веков судить их. А сказать надо бы – было то, что было, что должно было быть. Суровы законы истории, не объедешь их на кривой, не вывезет! Время бросать камни, и время собирать их… Была пора – единилась земля общеязыкая, крепла, твердо стояла от теплого моря Русского до студеных морей. Была, да прошла. Настало времечко рассыпаться ей на крохи крохотные, обособиться, чтоб в одиночку силу набирать, матереть, развивать ремесла и искусства не только лишь в центре, повсюду, до самых краев окраинных, в каждом закуточке захолустном, чтоб, слившись потом, поразить мир мощью своей и удалью, неприступностью и гостеприимством радушным.

Но пока станет она такой – немало кровушки прольется. Каждая пядь земли напоится ею не на один локоть в глубину. Не один урожай взойдет на костях сыновей ее и недругов. И от того станет земля в сто крат дороже любой другой.

Никита старался прижать противника к рощице. Не выходило. Выходило совсем обратное – матерый всадник притирал его к сражающимся. Уже не сто саженей отделяло их от гущи побоища, а вдвое меньше, вот-вот и они вольются в ощетинившуюся копьями и мечами громаду.

Казалось, с лихвою пожил на свете Никита, четвертый десяток шел – для воина срок немалый, думал – все познал, не удивишь. АН нет, не понимал он, чего от него хочет враг, сам не наскакивает и боя не приемлет. Но не трус, нет! Кто знает, что у него на уме? Не угадаешь. Да и угадывать было не к месту, не время. Начнешь гадать-судить, глядишь, и с животом распрощаешься. Но Никиту так запросто не уложишь, он за себя постоять сумеет.

Впору было хоть бросать вражью душу да, оборотясь спиной к нему, скакать туда, в общую свалку, к своим. Не догонит, не успеет! Мешало самолюбие, гордыня, которой не усмирить проповедями ни одному священнику. А какой был молебен перед сечей! Никита вспомнил, и аж мороз под кольчугой пробежал услада, нектар неземной. И кто не верил ни в бога ни в черта – и те прослезились, душой воспылали на супостатов, пускай и единокровные они братья-русичи, а враги! Да такие, что и не бывает хуже. Своих всегда больней бьют, пускай чужие боятся. С чужими делить нечего, кроме земли, а эти против своей же веры пошли, против владыки законного, окаянились… Нет, хорошо все-таки говорил поп! Многих за живое взяло.

Неожиданно из общей массы сражавшихся вырвались двое. Оба всадника бились отчаянно, клинки их мечей скрещивались, отскакивали друг от друга, от щитов. Никита, продолжая следить за «своим», как он его уже успел окрестить, поглядывал на бьющихся. Ошибиться он не мог – один из них был брат, Семен. Никита узнал его почти сразу и по коню белому, Роське, и по шелому с еловцем, какой только его брат старший носил.

Первым порывом было броситься на выручку брательнику. «А, хрен с ним, с супротивиичком, не поспеет! Надо Сенюху спасать!» Он было пришпорил коня, но опоздал – помощи уже не требовалось. Здоровущий мужчина, может, новгородец, а может, и псковский, вдруг вытянулся над седлом, побагровел вмиг и развалился на две половины по бокам своей пегой лошадки. Обезумевшая животина понесла вскачь остатки седока к рощице, взлягивая задними ногами, расшвыривая поодаль ошметки вязкой земли. Разрубленный покорно колыхался в такт ее движениям, и трудно было различить, где у него что – голова, руки, тулово…

Семен брата не приметил. Видать, в пылу был. Не стал и добычу догонять, вернулся в гущу. Никита знал: Семен заводной, неугомонный. Крикнуть бы! Да голос в глотке застрял. А как бы они вдвоем ловко расправились с этим чужаком! Никита только зубами скрипнул. «Ништо, и один осилю!» Биться можно лишь тогда, когда веришь в себя. Потерял веру – голову потеряешь. А и спасешь случаем, в другой раз откликнется слабость твоя, аукнется смертным сипом.

А со «своим» пора было кончать. Или самому кончаться. Одно из двух. Другим оборотом не обернется, не жди.

Из одного большого Всеволодова гнезда вылетели Юрий с Константином. Завещал Всеволод стол киевский сыну Юрию. Константину Ростов достался в кормление. Но посчитал себя обиженным старший Всеволодович, подстегиваемый удельным торопецким князем Мстиславом Удалым. Порушил отцовское завещание.

За Юрия вступился Ярослав и прочие младшие братья со своими дружинами. Присылал к нему послов не единожды Константин, просил добром великое княжение уступить по старшинству своему. Выпроваживал братних людей Юрий – в силу свою уверовав, на бога удачи надеясь.

Утро лишь забрезжилось молочным рассветом, а войска Константина, перейдя топкий, заболоченный ручей Туген, встали супротив дружин Юрьевых. И не долго стояли в томлении – в самый центр рати ударили, потеснили стоявшего там во главе большого полка Ярослава. Завязалась битва. Поднял меч новгородец на владимирца, пскович на суздальца, смолянин на муромца… брат на брата, свой на своего. И не опустить уже было этот меч так, чтоб кровью не окропился. Поздно!

Никита полукругом, сжимая кольцо, подбирался к «своему». Сулиц не осталось, вся надежда была на проворный меч и крепкий щит. Да на сноровку свою, годами приобретенную.

И не остановился бы он вдруг как вкопанный, осадив Рыжего, если б не блеснуло в траве что-то. «С нами бог! – мелькнуло у него в голове. – Ну, теперь держись, друг ты мой сердешный! Заказывай, пока дух в тебе есть, панихиду. Не дождется тебя, вражина, жена твоя, да и не жена, почитай, вдева с этого вот мигу!» Он, не слезая с коня, запрокинулся набок, левой рукой уцепившись за луку седла, правой ухватил почернелое древко. Теперь у Никиты было копье. Он вслух, шепотком поблагодарил обронившего его. «Может, и в живых уже нет хозяина, а все равно выручил. Вот вернуся, свечечку поставлю за упокой души безымянной!» Однако меча в ножны не вложил, стальное лезвие покойно покачивалось на крученой коже паворзня.

Уже на скаку Никита решил – бить вороную. Промахнуться невозможно, наверняка удар придется. А падет она, добить пешца – дело плевое. Попробуй перемоги пеший конного, один на один!

Но в последний, решающий миг дрогнуло сердце, пожалело неповинную тварь божию, и он чуть вскинул острие копья. Щит противника разлетелся вдребезги, он сам качнулся в седле, выбросив вверх, будто пытаясь уцепиться за небеса, левую руку, но удержался, только плотнее прижался, приник к своей вороной.

Никита решил ковать победу, пока горяча. Он не стал отъезжать поодаль для разгона, а, круто развернувшись на месте, вздел коня на дыбы и, пользуясь тем, что противник не может достать его мечом, подкинул копье, подхватил его поудобнее и сверху обрушил всем весом кованого наконечника и своей тяжелой руки на шелом врага. Лязг металла был настолько осязаем, что Рыжего передернуло, он захрипел, оглянулся на хозяина. Никите было не до него, чуть не потеряв равновесия от вложенной в удар силы, он не сумел вовремя отдернуть громоздкое древко и сжимал теперь в руках обрубок залосненной скользкой древесины, длиной не больше двух локтей, – «свой», несмотря на чудовищный удар, искореживший весь верх его шелома, успел, изловчился – сверкнувший молнией меч отсек стальное жало.

И все же Никита ликовал. Он ясно видел – вражина выдыхается, он потрясен, а это главное, оставалось лишь довершить дело. Отбросив обломок в сторону, Никита ухватился за рукоять меча.

По лбу, щекам под личиной катил пот, попадал в глаза, мешал смотреть. Но времени утирать его не было, каждое мгновение могло стоить жизни.

Сталь мечей схлестнулась в воздухе, вплелась в общий шум битвы. «Свой» держался, да еще как держался! И если Никита часть ударов принимал на щит, тому приходилось полагаться только на узкую полоску стали в руках.

Уловив момент, Никита резко выбросил вперед лезвие меча и тут же, почти неуловимо для глаза, направил его вниз, потом на себя…

Дрогнули полки Юрьевы, не выдержали натиска конницы Мстислава Удалого. Лишь небольшими островками держались еще лучшие воины владимирских и суздальских дружин. Но участь их была предрешена.

А солнце не успело вскарабкаться и на половину своей обыденной высеты. Свежий ветер дул с Липицы. И не в силах он был охладить пыла наступающих. Кровавая бойня шла к концу.

Уже покинул поле князь Юрий с братией своей, бросив остатки рати. Уже Константин, опьяненный схваткой, торжествовал победу. Но не смолкал звон мечей над истоптанным, усеянным изрубленными телами лугом.

Полюшко покорно принимало в свое лоно багряную влагу, как и тридцать девять лет назад, когда на этом же самом месте сошлись в неистовстве лютом рати Всеволода Большое Гнездо и Мстислава Ростовского. Нет, не забыло оно того ливня кровавого – сколько лет наливались пуще прежнего на нем травы луговые!

Много было на Руси котор и распрей. Немногие из них выливались в смертные сечи. Много чаще другое было – сойдутся два войска, постоят друг против друга день, другой, а то и неделю, и – как камень с плеч – найдут князья-соискатели язык общий, договорятся, отведут косу костлявой хищницы от людей своих, не дадут детям сиротами расти, женам вдовами оставаться. Да, так было чаще.

Но было и иначе. Нехорошей памятью в историю войдет не повинная ни в чем речушка Липица. На века войдет.

…меч сверкнул своей чистотой голубоватой, не запятнался – столь скор удар был. Скор да спор – левая кисть всадника отскочила, будто ее и не было. Рыжему прямо в глаза ударила струйка крови. Он шарахнулся в сторону, запрядал ушами, по нервному длинному телу пробежала волна крупной дрожи. Никита потрепал коня по загривку, шумно выдохнул. «Все! Теперича хошь голыми руками бери, истечет весь – сам свалится». Он заметил, как побежали куда-то пешцы из рощицы, но не придал этому значения – у каждого свое дело, своя дорожка.

И еще он видел Семена, проскакавшего во весь опор мимо на вздымленном, посеревшем Роське. Глаза у Семена были безумные, шелом съехал набок, из-под него торчали выцветшей соломой длинные растрепанные волосы. Семен прокричал что-то на ходу, но Никита не расслышал – не до брательника было. Надо было кончать с противником.

А тот, обмотав плащом обрубок, крутился на напуганной, приседающей на задних ногах кобыле. И все на одном пятачке. И не пытался уже ни бежать, ни молить о пощаде. Тело его время от времени вздрагивало, голова тряслась. Но меча он не выпускал из рук и глядел из-под козырька прямо на Никиту глаза в глаза. Даже жутко становилось…

«Ну, сейчас ты у меня закрутишься, запляшешь!» Никита начинал стервенеть. Пролитая им кровь растравила его – чего ж останавливаться на полпути?! И он вонзил шпоры в бока коню.

Первые два наскока всадник сумел отразить. И хоть слабела его рука (Никита чувствовал, как он теряет силы), «свой» держался в седле. На третьей попытке Никита выбил меч у противника и сшиб его щитом наземь.

И снова промелькнула мимо фигура Семена. Оглядываться Никита не стал. Но он чувствовал, что на поле творится что-то неладное, что лучше, наверное, было бы скакать вслед за Семеном, бросить поверженного врага, ведь не представлял он для Никиты теперь никакой угрозы. Вон, лежит, и не поймешь то ли жив он, то ли мертв? Но нет, вроде бы пытается встать, приподняться.

И Никита не смог сдержать себя, не смог остановиться. Он соскочил с Рыжего и подбежал к лежащему. Ухвативши меч обеими руками, он в исступлении стал наносить удар за ударом по трепещущему, еще живому телу. Он сразу вдруг взмок весь под кольчугой, устал, запарился, но накатившая ненависть душила его. «Получай, получай, вражина! Еще! Еще тебе! За все!» На теле, уже мертвом теле, не оставалось места, не изуродованного жалом меча.

В своем безумии он не заметил остановившегося подле него Семена. Роська раздувал бока, переминался с ноги на ногу, встяхивал головой. Но Семен сидел словно изваяние, кровь отлила от его лица, глаза перескакивали с брата на лежащее искромсанное тело и обратно. Шелом он потерял, и было видно, как на восковом лбу выступала крупная прозрачная испарина. Руки, сжимавшие поводья, закостенели.

Расправившись с телом, Никита рванул застежку у ворота, обтер о плащ лежащего меч и тяжело вскарабкался на стоящего рядом Рыжего. В седле он сразу как-то поник, съежился. Сказывалась усталость Семена он заметил только тогда, когда тот подъехал почти вплотную.

Никита закинул вверх личину, отер перчаткой пот, широко улыбнулся брату.

Тот не ответил улыбкой, лицо его казалось застывшей маской. Приблизившись, Семен вскинул руку и наотмашь, в полную силу, ударил Никиту в переносицу. Никита вылетел из седла и плашмя рухнул на землю, совершенно не понимая, что происходит. Когда он поднял лицо кверху, Семена рядом не было. Но все же, сквозь заливавшую глаза кровь, Никита увидел брата саженях в десяти от себя. Ему показалось, что тот что-то ищет среди убитых.

В бессильной злобе Никита заскрипел зубами. И еще он увидал, как издалека неспешно приближается к нему отряд всадников, человек в семь-восемь. «Чужие! – промелькнуло в голове. – Эти поспеют!»

Двадцать тысяч осталось лежать на поле. Для тех времен, когда все население бескрайней, крупнейшей из всех европейских стран Руси еле дотягивало до восьми миллионов, это было совсем не мало.

Неполных два часа битвы – и двадцать тысяч трупов!

Братья-князья договорятся друг с другом. Юрий уступит старшему, Константину, отцовский великокняжеский престол, а сам уйдет в Ростов. Чтоб просидеть там не так уж и долго, до смерти брата. А потом он снова займет первое место в земле Русской. Не внакладе останутся и бояре, и воеводы, и дружина ближняя – каждому воздается по заслугам его и по умению приглянуться господину своему. Никто обделен не будет.

И только те двадцать тысяч людей останутся навечно в сырой земле подле Липицы-речки. Навсегда. А через семь лет будет Калка, а еще через тринадцать – горящие Рязань, Владимир, Суздаль, Москва, а там и Киев, Чернигов…

Семен поспел раньше тех. Он спешился за десять шагов до все еще стоящего в растерянности Никиты. В руках у него было что-то большое, тяжелое.

Приглядевшись, Никита понял, что это старый, ладно сработанный, дальнего боя самострел. Одного он не мог понять зачем сейчас самострел Семену? И почему он с коня сошел? Голова кружилась, мысли расползались. Оставалась лишь одна, та, что жить ему больше, наверное, не придется. Такое предчувствие не могло быть обманным.

Семен подошел, коротко бросил: «Иди за мной!» Не оборачиваясь, пошел к убитому. Никита следом. Надо было бежать, но он не мог – что-то внутри порвалось, будто натянутая тетива лопнула. А Семен стал на колени, сбросил с лежащего шелом, осторожно потянул на себя кольчужную завесь с лица. Поднялся.

Никита остолбенел, схватился за голову. Потом упал на колени. Перед ним лежал, пускай весь израненный, изменившийся почти до неузнаваемости, но все же он, именно он! Его отец.

Сквозь весь ужас дошедшего до него проступала разгадка так вот почему всадник не стремился вступить с ним в открытый бой, оттягивал время, уводил от общей сутолоки сечи. Он узнал его, Никиту! Но почему, почему он тогда молчал?! Мысли наскакивали одна на другую путались, но Никита судорожно искал ответа, будто надеясь тем самым повернуть время вспять, изменить все… Он забыл о своей временной глухоте, да и не в ней, видно, надо было искать причину, забыл об ослеплении злобой. Так ведь бой! Как же иначе?! Так-то оно так, но легче от этого не становилось. Никита тихохонько завыл.

Сколько же прошло – шесть? Нет, семь лет с тех пор, как они все вместе сидели в доме отчем за общей братиной. И вот она, новая встреча! Новый хмельной пир!

Кровь бросилась к вискам, застучала в них, затуманила глаза багровым маревом. Никита упал лицом в траву. Но пролежал так недолго. Голос брата вырвал его из беспамятства. Он приподнялся на коленях, развернулся всем телом к брату, поднял голову.

В свой последний миг земной жизни он видел одно – не приближавшихся, бывших почти рядом Константиновых дружинников с оголенными мечами и не тяжелое ложе медленно поднимающегося, нацеленного каленой толстой стрелой в его грудь самострела, нет, он видел только глаза брата – ледяные, мертвые. В них не было ни злобы, ни безумия, ни злорадства. В них не было ничего, кроме холода и пустоты. Никита не мог оторваться от этих глаз. И уже на краю смерти он постиг они и не видят его, они сами по себе, как и все остальное на этом жестоком и не таком уж и белом свете.

А Семен, почувствовав каким-то нечеловечьим чутьем выросшего за спиной всадника и его руку с мечом, занесенную над головой, не оборачиваясь, вздернул самострел чуть выше, на уровень лица того, кто еще недавно был его братом, и нажал пальцем на спусковой крюк.

Сделав шаг вперед, Артем налетел на что-то и пребольно ударился сразу и лбом и носом. Испугаться он не успел, но на секунду опешил. Выручило врожденное самообладание. Он ощупал невидимую преграду – та шла от самого пола вверх насколько хватало рук. Он даже подпрыгнул, но края не достал. Не отрывая ладоней, прошелся вправо, потом влево – конца преграде не было. Силовой барьер, решил он. И уселся прямо на пол. Слабость не покидала тела. Влип!

Все здесь было совсем не похоже на то место, где он оставил нуль-капсулу. Там были какие-то мшистые валуны, подернутый рябью песок и темные лужицы через каждые семь-восемь шагов. А тут – только гладкий пол, не земля и не камень, а именно пол, искусственное покрытие, и больше ничего. Капсулы, конечно, не было видно, хотя просматривалась, вся плоскость. Обрывки воспоминаний вертелись в голове, но складываться в целое не хотели: вот он выходит, спускается по трапу, делает первые шаги, оглядывается… какая-то пыль, гонимая ветром, проносится над головой. Нет, стоп – ветра ведь не было? А может, был? Зацепиться памяти было не за что. Две-три минуты – и все!

Артем долго просидел с закрытыми глазами, пытался сосредоточиться, отгоняя смутные тревоги. Потом встал. И снова, как в нелепом сне, – ничего вокруг, прозрачность и пустота. Лишь призрачные тени мелькают где-то вверху, то ли это все кажется. Он задрал голову. Нет, с глазами что-то, наверное, от перенапряжения. Или от удара. Потер ноющую переносицу, провел ладонью по лбу и нащупал на нем внушительную шишку. Все объяснится, главное не паниковать – спокойствие, полное спокойствие! Он подошел к барьеру и, придерживаясь левой рукой, быстро зашагал вдоль него. Сначала напевал под нос какой-то бравурный мотивчик, потом бросил, закусил губу и принялся считать шаги. На второй тысяче окончательно сбился и оставил это бесполезное занятие. Шел долго, без отдыха, почти до полного изнеможения, забыв про время и все прочее на свете. Барьер не кончался. И ориентиров, хоть умри, никаких – тот же пол и та же пустота.

Догадка пришла неожиданно, но принять ее на веру Артем не захотел, все в нем восставало против. И все-таки деваться было некуда – он расстегнул нагрудный карман, вытащил тюбик с завтрашним обедом, бросил его под ноги, засек время и опять двинулся вдоль барьера. Нет, этого просто не может быть, нервы шалят! Откуда здесь, на дикой окраине Галактики… нет! Он начинал терять самообладание, мысли путались, дыхание сбивалось. Через два с половиной часа он пришел к брошенному тюбику с другой стороны. Сомнений быть не могло это ловушка. Но почему? Кто? С какой стати, черт побери?! Ничего глупее просто не могло произойти. Ведь в каких только переделках не бывал, на краю гибели, на волоске! Но там хоть понятно было, там можно было хоть увидеть что-то, пощупать, защититься, вывернуться, убежать, наконец! Артем был близок к отчаянию, огромным усилием воли он сдерживал себя, чтобы не наброситься на преграду с кулаками, не раскричаться, как истеричная баба. Хорошо, ловушка, допустим. Но значит, должен быть и тот, кто посадил в нее, а как же иначе! Артем включил на полную мощность переговорник, вшитый в плотную ткань комбинезона у левого плеча. Сказал тихо, почти прошептал. Но оглушительный рев отозвался острой болью в голове.

– Я гуманоид!!! – прогремело многократно усиленное из динамика.

Ответа не последовало. Артем знал, что если они входят в Звездную Федерацию, то должны понять эту общую для всех фразу. А если нет? Он включил переговорник на авторежим, теперь его слова будут повторяться каждые полминуты. Через некоторое время понял – бесполезно. Стало совсем тоскливо. Кричать без передышки не было смысла – раз он в ловушке, то за ним наблюдают. Раз наблюдают, то и слышат. И если не понимают… Он вспомнил прошлогоднее решение Совета об исключении лучеметов и вообще оружия из числа необходимых для любительских путешествий вещей и тяжело вздохнул. У него не было даже перочинного ножика. А запаса пищи хватит от силы на три дня. Он снова уселся на пол, скрестив ноги, обхватил руками голову. Даже если капсула через сутки, как и положено в случае невозвращения, подаст сигнал бедствия, то где его будут искать?! И где, черт побери, сама эта нуль-капсула?! Может, в километре, а может, и… Артем не стал додумывать, где она могла быть еще, – во Вселенной места много. Оставалось только ждать.

Он вспомнил Таню, и к тоске примешалась грусть. Она не провожала его, даже не обернулась, не посмотрела в его сторону, когда уходил, только рукой махнула. И нельзя было понять, что это означает: может, «пока, до встречи!», а может, и «не мешай, иди себе!». Она была занята – выкладывала в низкой многогранной вазе композицию из полевых ромашек и каких-то серо-желтых веточек. Артем не разбирался и не вмешивался никогда. У нее были свои причуды, у него свои. Их расставания стали привычными, даже скучноватыми. Артем почти каждый вечер после работы отправлялся на два-три часа в любительский поиск. Чего он искал, сам не знал точно. На его счету было уже несколько интересных планет, пригодных для колонизации, были и другие открытия. В Обществе любителей он дважды получал дипломы, кое-что пригодилось для практического освоения… Но какое это имело значение сейчас – Таня, наверное, с ума сходит! Нет, он одернул себя, пока еще спит, а вот утром… И утром она не будет поднимать паники, мало ли что, подумает, что задерживается, так надо, ведь завтра выходной. Уж лучше бы сразу! Сообщили бы – погиб, так и так. Он не знал, как принято говорить в таких случаях, но там бы нашли слова. Так было бы гораздо лучше. А теперь ее будет давить неизвестность – неделю, год, десять лет, долго, мучительно долго. И он ничем не сможет помочь: ни сообщить о себе, ни последний сигнал подать. И дернул же черт выйти из капсулы налегке, без передатчика, без аварийного запаса! Но все, хватит распускать нюни! Артем встряхнул головой. Рано еще хоронить себя.

Он ковырнул пальцем пол и чуть не сломал ноготь. Посмотрел вверх. Тени мелькали по-прежнему, еле уловимые, не похожие даже на самые легкие облачка. Дыхание постепенно выравнивалось, его шум перестал заглушать все остальное. И тогда Артем заметил, что забыл отключить переговорник, и тот чуть слышно, на грани ультразвука, пищит. Он машинально отжал кнопку. Но тут же снова включил устройство, для проверки ведь никаких шумов и помех быть просто не должно. До отказа вывернул регулятор громкости – писк понизился до уровня комариного. Принимать его за сигналы разумного существа было бы наивно. Артем выключил переговорник – придется ждать, пока сами не соблаговолят… Однако роль пассивного, наблюдаемого, может, и вовсе никому не нужного объекта его не устраивала. А время шло.

Ничего, пускай потешатся, сейчас они выжидают, изучают, а потом сами же будут контакт наводить, никуда, миленькие, не денутся, успокаивал он себя, нечего суетиться, ведь им должно быть абсолютно ясно, что имеют дело с разумным существом! Ясно? А кому это ясно, кому «им»?! Еще часа полтора просидел в бездействии, да и о каком действии могла идти речь в такой обстановке! Однообразный, чуть помигивающий свет раздражал, а заодно намекал на то, что ни дней, ни ночей здесь нет все одинаково. Снова включил переговорник и, обращаясь неизвестно к кому, прочитал целую лекцию о том, что он мыслящий индивидуум и обращаться с ним надо соответствующим образом, соблюдая правила общения внутри Федерации. Тишина, пустота безответная. И все тот же комариный писк.

Артем вспомнил про ускоритель речи, вывернул ручку до отказа. Поиск стал прерывистым. Прислушался, но звуки, замедленные в сотню раз, все равно оставались неразборчивыми. Что-то в них было, чувствовалась какая-то система. Теперь он совершенно четко мог сказать – это речь! Членораздельная, принадлежащая существам, не лишенным разума. Несколько минут он напрягал слух, привыкал к пулеметным очередям слов.

Потом разобрал отчетливое: «Как мило, он будто живой…»

Кто живой, что еще за чушь, взбесились они, что ли! С большим трудом Артем заставил себя поверить, что речь шла о нем. Он переключил переговорник и снова заявил о себе. Повторил несколько раз, четко, стараясь говорить как можно быстрее, вслушиваясь до боли в висках. Кровь прилила к голове, тяжело стучала в затылке. «Мне кажется, что он шевелится даже…» Шевелится?! Артем вскочил на ноги и побежал. Натолкнулся на преграду, но не почувствовал боли, отскочил от нее подальше и принялся бегать по кругу. В эти минуты ему мог позавидовать профессиональный спринтер. Зато в голове прояснилось, появилась первая, пускай и небольшая, зацепочка. Все ясно, они живут в ускоренном ритме, может, в другом отсчете времени! И чтоб заметили, надо быстрее, как можно быстрее – и говорить, все время говорить! Через полчаса он выдохся, упал на спину. И долго лежал в одном положении. Тени мелькали над ним, то пропадали, то появлялись снова. Это они и есть, думал Артем, наверняка они, где-то там вверху! Переговорник, молчавший до сих пор, выдал: «Гляди, он, по-моему, чуть сдвинулся, позавчера он был левее…» Чуть? Артема захлестнуло раздражение. Он поначалу даже не обратил внимания на странное «позавчера». Сомневаться не приходилось – он для них неподвижен. А сутки здесь сменяются так быстро, что не поймешь: где вчера, где позавчера, а где послезавтра.

Артем вытащил из карманов все, что могло быть колющим, режущим, и всерьез принялся за пол. Если бы удалось на нем процарапать или нарисовать какую-нибудь геометрическую фигуру, к примеру, треугольник, его бы заметили. Но пол не поддавался. Нельзя было понять даже – пластик это или металл. Здесь не карманные безделушки, плазменный резак нужен! Да и тот взял бы или нет, неизвестно. Больше ничего на ум не приходило. Раздражение и беспокойство постепенно сменяла откровенная злость. Да что же они, на самом деле! Держат здесь, как рыбку аквариумную, как жука в спичечной коробке, хуже! Он вздрогнул от внезапной мысли. Вспомнилось: «Как мило, он будто живой…» Будто?! «Кажется, что шевелится…» Им, видите ли, кажется. Это было невероятно, но иного объяснения найти он не мог. Нет, не рыбка и даже не жук, они вообще его за животное, за простейшее животное – и то не принимают. Он для них неодушевленное что-то, цветок в вазе. Захлестнула обида. Может, и хуже того – красивый камешек, экзотическая раковина на книжной полке под стеклом! Значит, навечно, значит, не выкарабкаться! Эх, Таня, Таня…

Если верить часам, он здесь почти сутки. За это время с ума можно было сойти, и никакое самообладание не поможет! Да лучше лоб в лоб встретиться на тропе с любым чудовищем из обитаемых миров, чем в этой «вазе» пропадать, лучше сорваться с оси перехода и затеряться в ином измерении, лучше… Стоп! Артем с силой сжал лицо ладонями. Ничего не лучше! Он жив, невредим, а это главное. Все образуется, все будет в полнейшем порядке, вот так! А сейчас… Он улегся у самого края невидимого барьера, проделал серию мысленных упражнений. Потребовались огромные усилия, чтобы отключить сознание, но он добился своего, несмотря на сильнейшее болезненное возбуждение, – он заснул. Как в пропасть провалился. И не было в этой пропасти ни снов, ни желаний. Ничего в ней не было.

Проснулся через четырнадцать часов посвежевшим, с ясной головой. Долго лежал на спине, закинув руки за голову, смотрел в бесцветную прозрачную пустоту. И думал, что все это лишь продолжение сна, надо же такому привидеться, даже смешно. Память возвращалась не сразу, но она давила, требовала признать, что все это не сон, все это правда и именно с ним происходит. Артем сразу же взял себя в руки. Вчерашнего отчаяния как не бывало. Есть вход в ловушку, найдется и выход! Он включил записывающее устройство переговорника: «Как он блестит под лампой, погляди, просто чудо!» Больше разобрать ничего не удалось. Артем подошел к барьеру, с силой ударил по нему кулаком, потом пнул ногой – барьер был на месте. И воевать с ним не стоило.

Снять комбинезон, все остальное и разложить в форме какой-нибудь фигуры, буквы? Не хватит на фигуру. Разорвать на лоскуты, чтоб получилось побольше? Поди-ка попробуй разорвать термопластиковый комбинезон, быстрей сам разорвешься. Да и вообще, увидят нечто лежащее отдельно от него, примут за мусор, отходы – и выкинут из «вазы», сиди тогда голый!

Артем перебирал вариант за вариантом, но ничего путного не находил. Главное, учитывать ритм их жизни. Они видели его тысячные доли секунды, для них он был постоянно недвижим. Как тот же цветок в вазе, который за ночь может или немного распуститься, или повернуться чуть к свету, или еще чего… но для человека, любующегося им, он останется неподвижным. Переговорник, одно из сложнейших детищ человечества, способный разложить любую систематизированную речь на составные, проанализировать и дать перевод, и тот еле справлялся, не поспевал. От напряжения у Артема голова трещала. Любуются! Собственное бессилие угнетало. Нет, он не камешек, не цветок, он докажет это. Вот только как?!

Все чаще накатывали воспоминания. Даже самые отдаленные, мелкие. Как-то он подарил Тане колючку для ее букетов-композиций. Таня была очень довольна, жалела лишь, что не нарвал их больше, – она бы такое выложила, все бы от зависти поумирали! Артем сорвал колючку с огромного фиолетового куста на одной из планет Волопаса, и дня три она пролежала у него в кармане. Потом сам же наткнулся, укололся. Колючка была белая с красными точечками на концах иголочек и меняла цвет, когда ее брали в руки или клали рядом с живыми цветами. Она завяла через две недели. И ему, конечно, не то что не было жаль колючки, он про нее и думать забыл. Еще чего не хватало – думать о пустяках! Да он таких сотню наберет! А вот к цветам относился. иначе, цветы всегда вызывали в нем неопределенное, щемящее чувство, пусть и слабое, но неподдельное. Артему казалось не совсем человечным само то, что можно любоваться умиранием чего-то, хоть и бесчувственного, но все-таки живого. Ведь они же умирают, постепенно, неотвратимо, хоть ты воду лей, хоть раствор особый. А мы смотрим, восхищаемся…

Переговорник еле слышно пискнул: «Спасибо, любимый, он так долго не меняется, наверное, он вечный… надо биомассы подлить…» И снова стало тихо. Тени исчезли. А может, их и не было вовсе. Мигающий свет становился все более раздражающим, уставали глаза, опухали веки, У Артема снова упало настроение. Да, его надолго хватит, на месяц-полтора, – для них это целая вечность. А потом? Что делают с цветком, когда он засыхает? Им уже никто не любуется. Его выбрасывают.

Решение пришло неожиданно. Пропади все пропадом, но он выдержит! Артем подошел к барьеру, лег, свернувшись калачиком. Надо держаться хоть до второго пришествия, а там будь что будет. Даже у безмозглых козявок, когда их берут в руки, хватает ума прикинуться мертвыми – это природа, это самое простое и самое верное.

Пролежал он три дня. Иногда вставал, прохаживался. Когда писк стихал. В это время его не должны были видеть. Но всегда возвращался на то же место, ложился в ту же позу. На четвертый день он догадался вывернуть комбинезон наизнанку и надеть на себя в таком виде. Еды уже не оставалось, но жажды, как ни странно, он не чувствовал. Может, это и было действием той самой «биомассы», которая проскользнула как-то в разговоре «оттуда»? Артем устал гадать. Контакта не получалось, ничего не получалось! Ему становилось все безразлично. Согласиться с таким положением было трудно – и он постоянно подзуживал себя, вызывая злость. Ведь он человек, он не может смиряться, он обязан выбраться!

На двенадцатый день появились первые проблески. «Что-то он переменился, – раздалось сверху, – ты не находишь?» Артем лежал. Ничего тяжелее на свете не было. Неподвижность угнетала, сковывала волю, тело цепенело. Первые дни донимал голод, потом он прошел. Пришли слабость, вялость. Комбинезон стал болтаться на нем словно тряпка. Мысли о Тане не давали покоя. Еще через неделю он расслышал: «Совсем скучный стал, наверное…» Артем с трудом сдержался. Сердце забилось чаще.

Но барьер пропал лишь на следующий день – Артем лежал к нему впритык и потому сразу почувствовал исчезновение стены. Первой мыслью было – бежать! Бежать во все лопатки, пока нет барьера! Но приходилось сдерживать себя, не шевелиться. Он понимал, что не убежит, – ведь по сравнению с ними он просто не умел не то что бегать, даже ползать.

Прошли еще сутки. Тени снова пронеслись над головой, расплылись в призрачной пустоте. Артем почувствовал, как его приподняло, тряхнуло, понесло. Ну, наконец-то! Выбросят, а там… полдела сделано, остается еще полдела, самая трудная половина – разыскать капсулу, ведь без нее о возвращении не может быть и речи.

Но самое страшное пришло на ум последним – он вспомнил, что Таня никогда не выбрасывала засохшие цветы куда попало, они всегда отправлялись в утилизатор. Артем стал потихоньку прощаться с жизнью. Его прошибло холодным потом. Не освобождение он себе нахитрил, а смерть! Тряхнуло еще раз, да так, что он потерял сознание.

Очнулся возле капсулы. Это было невероятно, просто отдавало каким-то бредом. Если бы не вывернутый наизнанку комбинезон, сведенный голодом желудок, высохшие кисти рук, он решил бы, что все было наваждением, кошмарным сном.

Артем медленно, будто боясь подвоха, вошел в капсулу. Надо было стартовать сию же секунду, пока еще чего не случилось, немедленно! Но что-то удерживало. Артем включил запись, около часа вслушивался. Помехи, треск, писк… и всего одна разборчивая фраза: «Не ленись, отнеси его туда, где нашел, – может, ему станет лучше, может, оживет…» Артема чуть не подбросило в кресле. Да, ему лучше! Да, он ожил! Мы еще встретимся, пусть другие, пусть специалисты наши, а не он, но встреча все равно будет! Он нажал стартовую клавишу. Перед тем, как его выбросило в подпространство, успел подумать: «А ведь они лучше, чем я предполагал, они, может быть, лучше, чем мы сами».

Он просыпался несколько раз за ночь. А может быть, и ни разу, может быть, это был один сплошной, прерываемый кошмарами сон, бесконечный, как сама вселенная, свернутый в чудовищную спираль, витки которой перемешались, нагромоздились один на другой – и породили такую путаницу, что не простому смертному было в ней разобраться.

Он уже успел позабыть, где заснул. В первый раз он пробудился у себя, в своей собственной постели, от тягучего, липкого сновидения, в котором ему отводилась роль безропотной жертвы, приносимой невесть кому, невесть за что… Пробуждение сбросило тяжесть с груди, будто с самого дна океана он вынырнул на поверхность, глотнул воздуха. Но когда обрывки страхов почти затерялись где-то в закоулках сознания и он хотел встать, чтобы напиться воды, боковая стена дома вдруг обрушилась беззвучно, рассыпаясь каменьями, и в комнату полезли рожи, хари, дикие уродцы, – нацеливаясь на него, угрожающе выставив вперед корявые лапы. Еле успел сигануть в распахнутое окно, в ночь, слыша за собой топот, повизгивание нетерпеливое, хрюканье, стоны… Почти сразу же пришла мысль, что это никакое не пробуждение, лишь продолжение кошмара, но раздумывать и рассуждать не было времени, за ним гнались.

…После этого он просыпался еще, еще и еще – и все время в разных местах. И всегда казалось, что вот оно, настоящее, что наконец-то круг разомкнулся и ему удалось выбраться из этого лютого хаоса. Не тут-то было! Все начиналось сначала, и каждый раз по-новому. Погони и преследования перемежались чем-то и вовсе несусветным, не имеющим к нему никакого отношения, но, тем не менее, происходящим именно с ним. Воспаленный мозг не давал ответов на вопросы, да и не брался за решение непосильных для него задач. Его хватало лишь на то, чтобы кое-как разобраться в сменившейся обстановке, осмыслить ее хотя бы поверху, связать с предыдущим. Но нет, рушились все связи, и выхода не было.

Он успел, наверное, побывать во всех уголках земли и всего остального мира, во всех временах. В череду отрывочных мигов укладывались целые жизни, и сама ночь была уже не отрезком земного времени, в котором его половина планеты была погружена во тьму, нет, она стала неизмеримо большим, и потому как это была поистине несоизмеримость, она стала самой Бесконечностью. И была эта Бесконечность помножена на его страдания, на его боль и его бессилие.

И вот на каком-то сумасшедшем витке спирали мука пресеклась, его выбросило за пределы страшного несуществующего мира. На этот раз, он верил, чуял, знал, – по-настоящему. Пришло пробуждение, разорвалось кольцо ужаса и сумятицы. Но облегчения он не почувствовал.

Было мерзко и пакостно спросонья. Широченная ветвь, под которой он пристроился засыпая, уплыла куда-то в сторону, и солнце, обезумевшее от ненависти ко всему живому, лупило со всей силы прямо в глаза, мелкой теркой скребло кожу лица, рук.

– У-у-угхр-ы-ы, – прохрипел он в бессилии запекшимся, пересохшим ртом, перевалился несколько раз через бок, не глядя, на ощупь, пытаясь вернуться в спасительную тень, – на несколько секунд наступило облегчение. Мелькнуло вчерашнее: долгое, шумное застолье, клятвы в верности, лобызания, призывы, гомон, хай, пьяное бормотанье – и вера, сумасшедшая, ненормально-железная вера в то, что все будет как надо, что и идет-то все как надо, лучше и некуда. И остается лишь ждать себе, покуда спустится с небес царствие, светлее которого не бывало и не будет никогда, вот оно – уже спускается, и они видят, и они верят, потому что страстно хотят видеть и верить. И опять суета, хрип, одергивание и перебивание, и каждый лезет вперед, норовя попасть на глаза Учителю, выкрикнуть ему в лицо восторженно и слепо: нет, никогда, я ни за что не предам Тебя! Не было у Тебя вернее и преданнее ученика и друга! И каждый норовит оттереть другого своими объятиями и поцелуями, от которых Учитель лишь чуть отстраняется рукой, и они зависают в воздухе со всей их хмельной слезливой искренностью, дрожащей мокрогубостыо и невероятной – ни одному актеру не сыграть – правдивостью чувств, разожженных до экстатического восторга, до сладостного самоистребления и уничижения во имя Его, во имя дела Его, ставшего делом Общим. И казалось так – не дюжина их, не двенадцать избранных, а легион – легион легионов непобедимых и жаждущих избавления, уже несущих его в своих сердцах, на своих руках, губах людям, человечеству, всем этим малым, сирым, неуютно скопившимся в темноте по задворкам, дрожащим в убогости и слабости своей по щелям. Да приидет царствие Твое! А чего там, ждать недолго – вот Оно, вон уже краешек златосияющий показался! Лови Его! Не упусти! Верь!.. И как хорошо верилось. Сейчас, когда чугунная голова тянула в ад, в пропасть и хотелось лишь одного – забыться, эта вера казалась какой-то нереальной, невзаправдашней. А вчера он в упоении кричал Ему: до конца вместе! не предам! не отступлюсь! все как один! Ах, как он был счастлив вчера, это было единение, это было торжество…

– Вон он, валяется под оливой, – еле слышно проговорил кто-то вдалеке насморочным гугнивым голосом.

– Ага, – отозвалось голосом потверже, – лежит, падаль!

Над лицом, как привязанный липкими невидимыми нитями, завис жирно-мохнатый, противно зудящий шмель. Страшно было даже чуть приоткрыть глаза, казалось, тварь тут же вопьется в них своим мерзким ядовитым жалом. Но и терпеть уже было невыносимо. Резким взмахом руки он разодрал все эти липкие нити, связывавшие реальность с бредом, а заодно и прогнал наглое насекомое, привлеченное остатками вчерашнего вина, запекшегося в его бороде и усах. Ох, как было противно все вокруг и внутри, невыносимо противно!

– Дергается, гаденыш! – как-то радостно и почти без злорадства прошелестел гугнивый. – Очухивается, видать, господин центурион. Никак продрыхся, голубок!

Он приподнял голову и в мареве из синих, зеленых, оранжевых кругов и молний, дергающихся в ослепительном солнечном сиянии неправдоподобно яркого дня, увидел стоящих в нескольких шагах людей. Совершенно незнакомых, пристально-внимательных. Никого из друзей, соратников, вчерашних единоверцев рядом не было. Даже следов их пребывания не было заметно, и не было самого главного, не было Учителя. Где все они? В чем дело? Тяжелая, свинцово-опустошенная голова ответа не давала, только гулко, каким-то эхом гудело в ней вчерашнее: все вместе! До конца!

– Ну вставай давай, пора, – мягко проговорил легионер в короткой пластинчатой юбчоночке, державший под мышкой красивый шлем с гребнем.

Оружие из ножен никто не вынимал, да и вообще вид у служилых людей был вполне добродушный.

– Слыхал, чего сказано! – развопился вдруг гугнивый, припадая на левую, подбежал вплотную и с маху несколько раз, кривя сморщенное коричневое лицо, ударил в бок жесткой заскорузлой сандалией. – Подымайся, гнида! Ты еще тут изгиляться, гад, над господами хорошими?! Убыс-у-у!

Обожгла не столько боль, сколь отчаянная наглость кривоногого гугнивца. Резко поднимаясь на ноги, он, почти не глядя, со всей силы ткнул кулаком в сторону обидчика, промахнулся, чуть не упал плашмя. Но с того хватило – гугнивый отскочил, как блудливый, всего боящийся кот, спрятался за стволом дерева, яростно тараща оттуда свои базедово-лупоглазые, выпученные, почти вываливающиеся наружу глаза: две маслянисто-черные сливы, заключенные в желтушечные яблоки белков. Шестерка! Холуй!

– Пойдем с нами, – еще мягче сказал легионер без шлема. И даже несколько смущенно пожал плечами, дескать, что поделаешь – служба!

Двое подскочили с боков, схватили под руки. Сзади послышался ехидный смешок гугнивого – острая боль пронзила все тело, удар пришелся в копчик, в самую косточку, зверский удар, от которого он чуть не упал прямо вперед, на легионера со шлемом под мышкой. Двое с боков стиснули сильнее, не давая обернуться.

– За что?! – невольно и визгливо вырвалось у него. – За что?!

– Кому положено, знают, за что, – спокойно и вежливо пояснил главный легионер, которого гугнивый называл центурионом, явно завышая его в чинах по своей холуйской натуре. Пошли, там разберутся.

И его поволокли неожиданно быстро, с необъяснимой и несуразной спешностью, подгоняя тычками, пинками, короткими и небольными, но обидными зуботычинами. Главный столь же быстро шел рядом, поглядывал, часто моргая обожженными солнцем, почти безресничными веками. В его светлых, выгоревших глазах стояла тяжелая и, казалось, вечная тоска, отражающая всю мировую скорбь. Нелегок, видно, был гребнистый шлем, нелегок.

– Ты зла не держи, парень, – проговорил главный неожиданно сипло, с видимой натугой, наверное, поборов в себе многое, – мы тут и ни при чем, получается, понимаешь? По рукам – по ногам опутаны, до седьмого колена. Повязали, бесы! Это видимость только, что власть наша, – ни хрена, парень, все повязаны, хоть в петлю! Вот и пляши себе на здоровье под дуду, хоть с улыбочкой, хоть со слезами, а пляши! – По щеке легионера и впрямь, наверное от жгучих лучей, прокатилась слезинка, след тут же подсох, да вот в глазах тоски не убавилось. – Так что прости, парень, не обессудь.

– Чего плетешься еле! – сзади последовал еще один пинок гугнивого. – Это тебе не на вечерях рассиживать, сволочь!

Ответить ему не было возможности. Главный легионер вырвался на несколько шагов вперед и уже не оборачивался: спина и шея его были неестественно напряжены, будто и его гнали пинками и тычками по этой пыльной тропинке. Сады уже закончились. И дорожка вилась меж холмов, на которых стали появляться первые зеваки. С каждой минутой их становилось все больше.

Зрелище они из себя являли необычайно разноликое и пестрое. Толпы множились и уже покрывали собою почти все склоны холмов. От молчаливого созерцания они постепенно переходили к более активным действиям – воздух, и без того прокаленный и тяжелый, наполнился гулом тысяч голосов. И из этого гула уже можно было выделить отдельные крикливые возгласы, злобные и плаксивые, торжествующие и сочувствующие, но по большей части возгласы и вопли алчущие. И становилось до обидного больно – до чего же не терпится этим людям, до чего же алчут они чужих страшных мук, будто в этом есть какое-то облегчение для себя!

– Попались наконец-то! – вопило истошно злорадство. – Так им! Вот посодют на кол-то, тода нарушать не станут!

– Да чего там, ребята, бей их камнями! – вырывалось из чьей-то груди нетерпение, жажда деяний.

– Жечь их, дотла жечь!

– До двенадцатого колена, гадов!

– Погодь, погодь ты, быстрые очень! Тут надо медленно, тут надо жилы драть, тянуть потихоньку – вот тогда осознают!

– Рви их в клочья!

Кого их? Он ведь один, его одного волокут по этой пыльной и непонятной дороге. Нет, все бред, все помутнение разума, галлюцинации. Не может быть такого, не может!

– Вишь, как тебя привечают! – Гугнивый оказался совсем рядом, сбоку. Тощей, но костляво-мохнатой рукой он обвил плечи и приторно шептал в ухо, омачивая его теплой, вонючей слюной: – Ничто, пострадаешь за всех, малый, искупишь их грехи. Не-е, ты тока погляди на них, голубь, как они тебя любят, ты погляди тока! Неужто за таких и пострадать жаль?! Хе-хе-хе!

Он ничего не понимал. Это была какая-то страшная ошибка: куда его волокут, зачем? Откуда эти жуткие рожи по краям дороги? Где те сирые и убогие, за которых они готовились заступиться? Где вдовицы, несчастные и страждущие, где сироты и обездоленные? И главное, почему он один?! Почему вся эта лютая злоба и ненависть направлены на него и только на него? Почему столь злорадно улюлюкают вслед невесть откуда появившиеся мальчишки-несмышленыши, им-то он что сделал? Голова и тело не выдерживали такого чудовищного напряжения, ему казалось, что еще миг – и он упадет, умрет, тут же, под ногами рассвирепевшей толпы. Но он не падал, не умирал. Он так же быстро бежал, подталкиваемый своими неутомимыми стражниками и вездесущим гугнивым бесом.

– За что? Почему меня? Это ошибка! – почти прокричал он осипшим, не своим голосом.

Гугнивый тут же обдал жаром и мокротой ухо:

– Ну и ошибочка, ну так что ж теперь-то. Кого надо, сам знаешь, не нашли, упустили, стало быть, – голос его все добрел, мягчал, наливался сиропом, – а чем ты хуже, голубочек, ну чем, и ты сойдешь! Вон, вишь как народ тебя встречает уже и полюбить успел, ты ему кланяйся за это, голубок, кланяйся!

– Распять его! – вопила толпа. – Распять! Жечь!! Жилы драть! Чего-о тя-я-янете-е! Распя-я-ять!!!

Гугнивый вдруг отскочил в сторону, засуетился, громко покрикивая:

– Ну что тут?! Сработали, что ль? Ну лады, мужики, по полбанки каждому! – Насморочный голос его взлетал и срывался совсем расхлюстанно и беспорядочно, не выдерживая даже положенных интонаций, будто окончательно захлебнувшись в мокроте и слизи. – На совесть, мужики? Ну лады! Вот вам еще на пузырь. А ну давай, поднесли, подняли, и-э-эх!!!

На плечи, на спину, на самый хребет обрушилось вдруг что-то неимоверно тяжелое, твердое, угластое. Ноги подогнулись, он упал лицом в пыль, придавленный холодной и жесткой тяжестью. Но пролежать долго не удалось: его рванули под руки, обрушили на все тело град пинков, тычков, откуда-то появились плети, и моченная в рассолах витая кожа впилась под ребра, принося острую, нестерпимую боль. Шатаясь, ничего не видя вокруг, с залитыми потом и кровью глазами, он привстал и, придерживая одной рукой холодное дерево на хребте, другой тяжело опираясь о колено, сделал шаг вперед, потом еще шаг, еще, еще…

– Живей, живей, голубок, – вился рядышком гугнивый, – не заставляй ждать людей, ну давай, давай же!

– Не хочу! – прохрипел он сдавленным горлом сквозь стиснутые судорогой зубы. – Не хочу!

– Да ты не боись, милай, не боись! Нешто мы варвары какие! – Выпученные глазища желтели перед самым лицом, и казалось, в них появилось даже некоторое сострадание, сочувствие к жертве. – Все будет путем, мы тебе в каждую ладошку по полпинты новокаина закатаим – и не почуешь ничего, голубь, будешь себе болтаться, как в ясельках, на радость людям!

– Распять его!

– На кол! На кол!

– Да не спеши ты…

Сил не было. Но он шел, не веря в происходящее и не видя выхода, понимая, что именно это и только это и есть самая доподлинная реальность, самая материальная и живая. Да кто же они?! Откуда они?! Он напряг силы и присмотрелся. И по краям дороги, и впереди стояли, прыгали, терлись друг о друга и заглядывали вниз, ему в лицо самые обычные люди. Одеты они были кто во что горазд: повсюду мельтешили и туники, и халаты восточные, пестрые и теплые, и серые заурядные, но экзотические в этой средиземноморской глуши ватники и душегреи, распахнутые по случаю особого климата. В землю били, топтали ее нетерпеливо тысячи сандалий, загнутых турецких туфель, то тут, то там, среди множества босых ног, ерзали нетерпеливо сапоги всех покроев и кож, даже валенки и те угадывались в сплошной толчее ног. В воздух взлетали тюбетейки, чепчики, ушанки, гребнистые шлемы и самые обычные шляпы. Отдельной группкой стояло человек двенадцать в костюмчиках, при галстуках, с «дипломатами» в руках. Они были очень выдержанны и лишь сочувственно и с нужным пониманием благожелательно кивали в ответ на возгласы, как бы всемерно одобряя народное мнение, но сами не кричали. Когда они стали ближе, увидели его, то у всех, будто по команде, на лицах появился немой укор, неодобрение. Толпа была разнолика, многообразна и непонятна, до боли непонятна.

– Не сумлевайся, голубок, гвоздочки как в маслице войдут, не почуешь даже. Сам видишь – все для тебя делаем! Ничего не жалеем! – Гугнивый бес прослезился, захлебнулся и вовсе соплями, прочувствованно смолк, прогундосив лишь: – Не подведи-и-и!

Он шел только потому лишь, что видел в нескольких метрах перед собой неестественно напряженные шею и спину тоскливого легионера, как бы слыша его грустный голос: положено, так надо, браток, терпи. И тот впрямь обернулся на ходу, кивнул и впервые за все время надел на голову свой красивый сверкающий шлем.

– Вот и пришли почти. Гляди-ка!

Он приподнял голову, распрямился. Впереди высилась гора, высвеченная ослепительным солнцем, сияющая в его лучах, будто не земное, а некое небесное творение.

– Держи, голубок! – Гугнивый с размаху опустил ему на голову что-то колючее, тяжелое, причинившее жгучую боль. – Вот твоя корона земная! Ты добился своего! Смотри, как тебя привечают облагодетельствованные тобой. Они ждут! Они жаждут, голубок! Иди, искупи их грехи, они достойны этого, они воздадут тебе! Хе-хехе, – гугнивый захлебнулся в мелком, бесовском смехе. Это был его час, его ослепительная минута бытия, ради которой жил. И он торжествовал.

Многопудовый крест сам сполз по хребту, уперся в землю. Стало на мгновение легче, но только на мгновение, потому что сам хребет и без тяжести чувствовал ее, и без груза был пронзен болью. Рука машинально впилась в терновый венец, сорвала его, раздирая в кровь кожу головы, отбросила в сторону.

– Нет! Не хочу! Оставьте меня, оставьте! – Такого отчаяния и злости еще никогда не было в нем. – Почему я должен умирать за вас за всех, искупать ваши грехи, нет! Не хочу!!!

Гугнивый не гнал его, не подстегивал, не взваливал креста на плечи. Он стоял рядом на полусогнутых, кривеньких ножках с открытым щербатым ртом, и в глазах его был дикий, неописуемый восторг, казалось, вот-вот и он завизжит, как хряк в миг оргазма. Смотреть на него было тошно.

– Не-ет! – Он заорал во всю глотку, на всю вселенную. И в крике этом было исступленное отчаяние, он не хотел умирать ни за кого, ни даже за самого себя, а уж тем более ради этой беснующейся, осатаневшей толпы. – Не-е-ет!

Тоскливый легионер стоял совсем рядом. И грусти в его глазах было еще больше, и скорби тоже – еще больше, чем прежде. Щеки его были мокры. И он не утирал их. Но он – молчал, ничего не говорил, он только смотрел, мелко моргая своими красными голыми веками.

– Не-е-ет! Никогда! Не хочу!!!

Сияющая вершина горы как-то неожиданно погасла, превратилась в обычную макушку холма. Небо заволокло сначало серым, потом черным. Вдалеке ослепительно ярко вспыхнула молния, громыхнуло. Гора медленно поползла вниз, засыпая своими обломками, градом камней, песка, пыли толпу, что стояла у ее подножия. Но никто не кричал. Было на удивление тихо – ни звука, ни возгласа, ни шелеста, ни шепота. И так до тех пор, пока совсем не смерклось, пока тьмой не заволокло все окрестности, и самое сознание, отказывавшееся понимать что-либо в этой нелепой и страшной картине, воспалившей воображение и вдруг угаснувшей. Только напоследок мелькнуло что-то похожее на сожаление: а ведь могло быть? Но нет – не было, ничего не было, ничего не произошло, ничего не случилось, кругом было темно и пусто.

XX век.

– Ну расскажи, деда-а-а. – Маленький Ивашка теребил Данилу за рукав, выдергивая его из привычной старческой полудремы.

Мать с отцом возились во дворе со скотиною, и потому в полутемной избе оставались они вдвоем – старый да малый. Изба топилась по-черному, но маслянистая сажа заволакивала лишь три вышних венца сруба, и в самой горнице было тепло и чисто. Ивашка слышал дедовы сказки не раз, да уж больно вечера были долгими.

– Про Ягу, деда-а, – тянул внучок, – да не спи ты!

Данила, прогоняя остатки сна, уселся на лавке поудобнее, привалился спиной к печи.

– Слухай, Ивашка, да запоминай – придет черед, и ты мальцам баять будешь. Хоша и больша жизня моя была, а каплей она малой в ручейке том, что сказ сей до нас донес. Слухай. Ивана-то, дурака, не по то дураком кличут, что дурен был, сам понимаешь, а за то, что чином-званьем не вышел. Только кода прозвали уж, не переимянешь, так-то. Вот. и пошел, значит, Иван-дурак-то по указу царя в самое девичье царство, чтоб Красу-Моревну добыть да и царю тому в жены привесть…

XIV век.

…Это так для складу говорица-то, что один он, Ванька, побрел судьбу пытать, а ты смекай, Николка, – был тот Иван в войске царевом, потому как таки дела в одиночку-то – рази провернешь? А было то исчо до Батыя поганого задолго, глубоко в веках затерялося. И прадед мой, Митроха, что бесерменский наход пережил и самого Батыя окаянного в глаза видал, и тот не ведал – где корешки поведанья сего.

В лесу дремучем, на полянище – изба, да не проста, а на курьих лапах стоит. Иван-то и обомлел…

X век.

…а эта самая Яга как заверещит звериным рыком – птичьим клекотом: «Поворотися ко мне лицом, а к Ваньке-дурню задом» – да в ступу свою – скок! Эх, внучатко милай, тута у меня память отшибло чтое-то. Вот дед мой, Славята, упокой господи его душу некрещеную, хоть и язышником поганым был, а складно молвил – ему-то сам прадедич наш Твердыня, что с Ольгом-князем Царьград примучивал, сказывал о том. Да ить скоко годин пронеслося…

V век.

…и почал он рубать головы-то у ягишен, дочек кровных самой Яги. Одну долой с плеч – а с половинок тела разрубленного – две новы встают. И такое их множество великое, что застили-то свет весь белой… Что? Нет, Всеславушка, князюшки нашего Кия о ту пору и в помине не было, да и валы Трояновы, что ромеи поставили при прапрадеде моем на сторожу себе, не высилися тогда стеною каменною. Только старый Улеб говаривал, помню, что – быль сие, не баснь попусту набаянная. Ты слушай да запоминай хорошенечко – род памятью жив.

… век.

…А было то, Вячко, с дедушкой моим по материной ветви. Он один из роду нашего вернулся назад в те годы лихие. Он и рассказчик един был – хочешь, верь, хочешь, нет – других не осталося: все полегли у Большой воды в Поле Диком, только и к нам не пустили ворога. А стоял-то он у земель наших столько, сколько наше племя живет на свету белом и под своим именем вящим себя помнит. И сколько помнит, с ворогом тем, что с восхода на день обступил рубежи наши, бьется. Мирится и опять бьется. И так всегда. И не знает никто уж – новый ли ворог пришел на смену али старопрежний стоит…

Ба-Баян-Га, старейшая из великих воительниц, доживала свой век. Уже минуло девять весен, как ее не брали в набеги. Редко кто из воительниц дотягивал до ее лет, обрекая себя тем самым на безрадостную тусклую старость в вечно кочующем походном становище. С ней еще считались ее более молодые соплеменницы и никогда не обходили при дележе добычи, ее приглашали на совет, и никто не смел прерывать ее слова, как бы длинно оно ни было. Но разве шло все это, вместе взятое, хоть в какое-нибудь сравнение с бешеным вольным ветром, бьющим в лицо, когда полудикая кобылица несет тебя во весь опор по бескрайней степи, с отчаянным, горячащим кровь и опьяняющим душу азартом всегда внезапного, молниеносного наскока на беспечных чужаков и такого же стремительного, несмотря на полон и захваченный ясак, отступления, почти бегства, но не простого, а восхитительного и ничем не остановимого бегства победителей?! А сам миг битвы, когда меч в сильной проворной руке подобен беспощадному жалу, а лицо и полуобнаженное тело ласкают брызги вражеской крови, когда не чувствуешь собственных ран и увечий, потому что сознание, будто сильнейшими порошками Востока, одурманено видом чужих смертей?! Собственная всегда придет незаметно, в сладчайшее мгновение сечи, и унесет вырвавшийся наконец, свободный, только дочерям их племени ниспосланный дух в лучший изо всех заоблачный мир… Всем ее подругам было даровано это мгновение, всем сверстницам, всем, кроме нее самой. И потому дух ее, остававшийся в немощном теле, вынужден был терпеть все это никчемное стадо рабов, верблюдов, негодных для битвы коней и мужчин племени, всю эту суету, и рабынь, вскармливающих своим молоком детей ушедших воительниц, и тягучее время.

Ба-Баян-Га возилась у походного котла, высокого, вытянутого вверх, с узким круглым дном. Такую работу можно было доверить и рабыне, но старая воительница находила в приготовлении пищи особую да и, пожалуй, единственную утеху. Время от времени она подбрасывала в варево коренья и травки, только ей известные, – они придадут, сил усталым после набега соплеменницам. Если те, конечно, надумают вернуться сегодня.

Три дня назад ушли они во главе с Ай-Ги-Ша, дочерью старейшей воительницы. И только один ветер степной знает, где их можно отыскать теперь. Он всюду летает, и нет ему преград. А ей, а что ей? Ба-Баян-Га не может теперь без посторонней помощи даже на коня взобраться – девять весен назад чей-то меч, в схватке и разглядеть не успела, прежде чем сознание ее затмилось, отхватил начисто правую ногу почти у самого колена. Три недели – уже даже тогда старая – Ба провалялась в беспамятстве. Нетерпеливая дочь ее готовила тризну – ведь небо требовало души предводительницы племени. И праздник должен был превзойти все предыдущие погребения знатных женщин их рода. Но тризны не получилось, небо распорядилось иначе и послало на помощь больной раба-лекаря. Раб был с берегов Дальнего Океана, оттуда, где племя великих воительниц кочевало весен двенадцать назад, но, не выдержав сырости и зноя, поворотило коней на север. Раб был искусен в своем деле, но помощью его пользовались редко, больше на судьбу полагались да на горячую, неукротимо-здоровую кровь. На этот раз раб пригодился. Он не только залечил рану, но и научил других невольников, как сделать из тяжелого бивня тех огромных зверей, что водились на его родине, ногу, почти что настоящую, только без ступни. Полгода привыкала Ба-Баян-Га к своей новой ноге. Ходить-то стала, припадая, терпя боль, но привыкнуть так и не сумела. Уж лучше б ей тогда голову снесли!

Ай-Ги-Ша умело водила племя. И мать, глядя на нее, тайком радовалась – такая не ведает жалости к врагам, славная замена. Вот только стянутые тугой повязкой, а если распустить разлетающиеся до крупа коня смоляные волосы Ай уже тронула седина, но Ба-Баян-Га знала, что ее дочери предстоит долгая еще жизнь. Жизнь настоящая, не у котла и арбы, а там – в степи.

У самой старейшей воительницы и волос-то почти не осталось – из-под повязки выбивались в разные стороны грязно-седые, поблекшие клочья, спутанные, никогда в жизни не знавшие, ласки водяных струй. Были, были и у нее косы не хуже, чем у Ай, а может, и лучше! Но где то время? Были и глаза чернее ночи и жарче огня. А теперь один мутно выглядывал на мир, а второй заплыл под багровым, со лба на щеку, рубцом памяткой уже здешних мест. Нос набряк и вытянулся к острому, поросшему за последние годы редкой, но колючей седой щетиной подбородку… Ба-Баян-Га давно не смотрела на себя в начищенный рабынями медный таз. Она и без того знала о себе все, и, главное, то, что годы красоты не приносят.

В ее распоряжении были богатейшие ткани всех стран и народов, драгоценнейшие шелка и узорчатые парчи, золотые побрякушки и каменья, которых хватило бы на то, чтоб украсить не только всех воительниц, но даже и их рабынь и кобылиц. У нее было все, чего она так страстно желала в свои юные годы. И ничего этого ей уже не было нужно. Ба-Баян-Га была в том, уже полуистлевшем, превратившемся в лохмотья платье, в котором ее вынесли с поля боя. Даже пятна крови, почерневшие и заскорузлые, были те же. Худое тело ее перетягивал боевой кожаный пояс, на котором рядышком покоились ножи и связки зубов-талисманов, вырванных изо ртов покоренных вождей чужих племен. Да на шее висела тяжелая железная цепь. Та цепь, которой был прикован к арбе раб, подаривший ей жизнь. Она сама сняла цепь с него и отпустила. Не из жалости, нет. Отпустила, чтобы никого больше из племени не постигла ее участь. Ведь она была так близко к небесным вольным лугам, где ее ждали ушедшие туда раньше, ждали затем, чтобы вместе и уже вечно нестись по лугам этим, преследуя обреченных врагов и радуясь новой, неземной жизни.

Она снова подошла к котлу, помешала в нем длинным костяным, с бронзовым наконечником жезлом. Потом тяжело опустилась на землю, выбросив вперед негнущуюся желтую ногу. Прикрыла глаз. Из становища доносились рев верблюдов, женские голоса, плач детей… Как ей все это надоело! И кто сможет узнать об этом? Ведь ни соплеменницам своим, ни дочери, ни внучкам она никогда не скажет ни слова. Да и не поймут ее. К чему слова!

Воительницы вернулись в этот день. Как она и предполагала. Значит, не зря готовила для них кушанья. Благодарности не ждала – оценят ли они, возбужденные и радостно-злые, как и всегда после похода? Нет, и не заметят. И не надо.

Ба-Баян-Га увидала пыль над степью первой. Она не вышла навстречу. Так и осталась у костра, со своим жезлом в руке. Щуря глаз, вглядывалась – большой ли полон, много ль скота пригнали, добычи привезли? Но ни того, ни другого, ни третьего не было. А привезли, скорее даже принесли, соплеменницы из набега совсем другое, то, чего старая Ба никак не ожидала.

Четверо из них, а впереди две ее внучки, дочери Ай-Ги-Ши, ведя коней круп к крупу, держали между ними что-то на куске белого, залитого кровью полотна. Когда они спешились и подошли ближе, Ба-Баян-Га увидела, что они несли. Она не стала ни рыдать, ни голосить, из ее единственного глаза даже не выкатилось слезинки. Те, кто видел старейшую со стороны, и не подумали бы, что она не такая, как прежде. И только сама Ба чувствовала, как сжало тисками ее сердце и помутилось в голове. Она усилием воли оставалась на ногах, но лицо ее не размякло – наоборот, черты заострились, приобрели хищное выражение. Выказывание своих чувств не поощрялось в племени.

На полотне, расстеленном прямо на траве, лежала ее Ай. Лежала уже мраморно-белая, со сведенными судорогой губами и торчащим из-под ключицы обломком широкого обоюдоострого лезвия. Расспросы были ни к чему.

– Вот он, – сказала Баян-Ша, дочь убитой и внучка старейшей, указывая пальцем назад. Из-за ее спины вытолкнули и бросили на колени пленника. – Остальных мы решили не брать.

Ба-Баян-Га молча кивнула и отвернулась.

– Стой, – резко сказала внучка, – теперь моя очередь, старейшая! Скажи им свое слово!

– Совет решит, – жестко ответила старая Ба, – готовьте тризну, все должно быть по обычаю!

Она поглядела на пленника – он был среднего роста, это было видно, несмотря на то что голова его сейчас доходила ей лишь до пояса, светлокудрый, с волосами до плеч, стянутыми кожаным ремешком на лбу. Чистые серые глаза смотрели не мигая. На шее, обмотанной арканом, висела рукоять меча с обломанным лезвием. «Гляди, гляди, – подумала старая Ба, – это и хорошо, что ты ничего не понимаешь, а то корчился бы сейчас в ногах, извиваясь от ужаса, – завтра этим обломком, часть которого осталась в груди моей дочери, тебя раскромсают во время тризны на части! А твоя голова с запавшими глазами и такими светлыми, шелковистыми кудрями станет отличным украшением становища, торчать ей на колу посреди уже ссохшихся голов и изъеденных вороньем черепов». Но она ничего не сказала. Лишь показала глазами, чтобы пленного бросили у ее арбы.

– Ба! – снова воскликнула за ее спиной Ша.

– Уходи, – тихо ответила та.

И услышала, как заскрежетали в злобе и нетерпении зубы ее внучки. Ничего – закона она не нарушит, не посмеет!

Убитую унесли – к утру надо было подготовить тело для погребения. А заодно и тех рабынь, что были ей близки, и скот, и принадлежащую ей часть сокровищ. Никто не стонал, не убивался – все знали, что это лишь переход в лучший мир, что это праздник для самой Ай, для всего рода. Многие из воительниц, даже самые молодые, завидовали сейчас своей старшей сестре. Они называли друг друга сестрами, ведь в роду все были связаны кровными узами, от самой знатной и удачливой до самой простой из воительниц. И различие между ними было совсем невелико.

Иан открыл глаза. И долго не мог понять, где он находится. После резкого тычка в затылок он потерял сознание. И вспоминал случившееся с трудом. Голова отказывалась соображать да и вообще воспринимать окружающее. Стянутые за спиной сыромятным ремнем руки ныли. Все тело горело, каждый кусочек кожи отдавался болью. Но это было терпимо. Самое худшее впереди. Ведь он в плену, у них…

Он, насколько сумел, приподнял голову, огляделся. Поблизости никого не было. Никого, кроме страшной, высохшей патлатой старухи. Она что-то толкла и мешала в высокой, поблескивающей бронзовыми боками ступе, стоящей в полупогасшем, пышущем углями костре. В руке у старухи была длинная клюка, которой она ворочала свое варево. До Иана донесся тошнотворный запах. Клубы дыма смешивались с паром, застилали старуху, искажали ее фигуру так, что казалось, будто она парит в воздухе со своей ступой.

Он попытался встать, но из этой попытки ничего не вышло ноги были тоже опутаны. На шум старуха обернулась. Она уставилась единственным, налитым кровью глазом на Иана. Ноздри на выжженном солнцем лице раздулись. Старуха криво усмехнулась, ощерила большие, крепкие, пожелтевшие от старости зубы. Но ничего не сказала. Иан услышал, как на груди ее звякнула тяжелая цепь. И он все вспомнил.

Они должны были встретиться в двух переходах от Роси с вождем Склавином. Иан был сотником. Склавина никогда не видел. Но он знал, что тот должен был привести к речушке, граничащей со степью, свой род, точнее мужчин рода – полторы тысячи воинов. Тогда бы в их войске было уже не менее двух с половиной тысяч мечей. А этого вполне хватило бы, чтоб посчитаться со степняками. Венд, их вождь, ждал Склавина восемь дней. Ждали вместе с ним и все остальные. Не отдыхать пришли – огородились тыном на поляне, неглубокие рвы выкопали, установили сторожу. Но Склавина все не было.

Венд трижды слал гонцов к нему. Но и гонцы не возвращались. Ждать дальше не было смысла – там, на своей земле, оставались почти беззащитными, с малой горсткой мужчин, их жены, матери, сестры, дети. И тогда Венд принял решение – он не порушил клятвы, он ждал дольше, чем было условлено, но он все же решил уйти. На тот случай, если Склавин хоть и с опозданием, но придет. Венд и оставил Иана с его сотней. Оставил как самого опытного, пусть молодого еще годами, бойца, побывавшего не в одной схватке. Перед уходом наказал укрепить стоянку – кто знает, может, и она со временем станет порубежной заставой, одной из многих отгораживающих славянские роды от степных непоседливых соседей.

Иан не мог ослушаться старшего. Его сотня принялась за работу. А Склавина все не было. Временами Иан с десятком конников выезжал к тихой речушке Калинке, что была еще на полперехода к степи. Искал старый брод, знакомый ему с позапрошлого года, когда они совершили дальнюю и удачную вылазку в Дикое Поле. И не находил.

А застава постепенно обрастала строениями, крепла. И покидать ее было жалко. Ров становился все глубже, тын встал высоким двойным забором, острившимся кверху. Да и вместо временных землянок росли бревенчатые, с узкими бойницами-окнами жилища. Иан даже подумывал, не послать ли ему к Венду, чтоб выделил заставе жен тех воинов, у кого они есть, и девушек для молодых – да и зажить своим родом. Такое бывало и прежде. Разве же Венд осудит его?! Все роды едины и племя одно. И Венд в нем не самый старейший. Он один из многих, входящих в союз родственных племен. Так почему и Иану не стать таким же? Ну не таким, чуть поменьше – все равно! Идея была заманчивая. Да вот место небезопасное. Но это Иана не пугало. Все чаще и чаще он выезжал с малой сторожей к молчаливым берегам Калинки, объезжал пологие скаты и вздыбы, погруженный в свою думу. Но не забывал и к местности приглядываться. Да и молодцам своим велел ухо востро держать – не хозяева покуда еще! Хоть земли исконные, да стрела могла в любой миг нагнать и засада появиться внезапно.

И вот – хотел он этого, не хотел ли, а оно случилось. Случилось после того, как брод разыскали да по ту сторону Калинки перебрались.

Всего не предугадаешь. А Иан хоть и испытанным воем был, но не ясновидцем все ж, не вещуном. Конница выскочила внезапно, из-за небольшого холма, где и укрыться-то, казалось, нельзя. Как неожиданное облако по краю неба, прокатила она по мураве. Иан смекнул – человек пятьдесят, не больше. Это мог быть только передовой отряд, но судить и рядить времени не было – приходилось принимать бой.

Развернувшись, они встретили противника лицом к лицу, для изготовки места не хватало. Сверкнули мечи. Расстояние между противниками было настолько мало, что о луках и сулицах и думать не приходилось. Иан наметил себе передового конника с алой повязкой на голове. Он несся во весь опор, еще издалека метнув дротик в Иана. Да только тот увернулся, щитом смерть отвел. И теперь в руке конника искрился под солнцем меч.

Преимущество было на стороне скачущего с холма противника, и поэтому Иан уклонился от прямого удара, взял влево, на скаку полоснув по плечу одного из всадников. Но тот, в красной повязке, явно искал встречи с ним, с Ианом, видно признав его за воеводу. «Что ж! – подумал Иан. – Смертушки ищешь? Сейчас найдешь!» Он видел, что его десяток окружен и воины отбиваются что есть сил от наседающего противника.

А из-за холма поспевали все новые и новые отряды. «Не уйти! – с безнадежной удалью подумал Иан. – Будь что будет!» Из десятка оставалось человека четыре. И они были обречены.

На очередной выпад красноголового Иан припал на бок коня и тут же, вскинувшись, выбросил руку с мечом вперед. Удар достиг цели, но в руке у Иана остался лишь обломок меча. «Хорош доспех, – невольно подумал он и глянул в лицо поврежденного, голова которого запала набок, но тело все еще держалось на коне. – Баба!» Это было последнее, что он успел подумать. Несколько арканов одновременно впились в его шею, стянули руки, тело. Он упал наземь.

Ба-Баян-Га заметила, что пленник очнулся. Первым ее желанием было подойти к нему ближе, ткнуть острием жезла так, чтоб взвыл, замолил о пощаде. Но, вспомнив его светлые спокойные глаза, она поняла – все это будет напрасно, не замолит, не взвоет. Ну и пусть, пусть лежит. Острая досада резанула ее по сердцу – почему в их племени нет таких мужчин? Почему они только и способны на то, чтобы пасти стада да ублажать рабынь, чтоб не оскудевало кочевье?

Старая воительница не могла ответить на этот вопрос. Сколько она себя помнила, в племени всегда верховодили женщины. На мужчин поглядывали свысока. И не обращали внимания, когда рабыни несли от них. Сами они считали возможным для себя любовные утехи лишь с храбрейшими из врагов, с теми, кто предпочитал смерть рабству. И потому род их не ослабевал, а наливался все большей силой. Правда, враги оставались врагами, и если бы их накапливалось в племени слишком много, то неизвестно еще, как бы повернулось. Потому их со временем убивали, приносили в жертву Священной Небесной Матери, покровительнице рода. Другое дело рабы – на тех просто не обращали внимания, это был всего-навсего двуногий скот и ничего более. Недалеко от них ушли и собственные мужчины племени. К счастью, их было мало – воительницы рожали в основном дочерей. Иногда они брали к себе и дочерей рабынь – самых сильных, выносливых, со свободной, не рабской душой. И те становились равными в роду. И род не оскудевал.

Ба-Баян-Га не думала о погибшей дочери. Из ума не выходила молодая Ша, внучка. Если Совет примет ее, старейшей не долго придется ковылять на своей негнущейся ноге. Внучка молода и безжалостна. Еще только тридцать весен встретила она на своем пути к небесным лугам. И Ба-Баян-Га не раз замечала, что та тяготится зажившейся бабкой и притворно зевает, когда старейшая рассказывает о былом, дает наставления. Нет, она ее долго терпеть не будет. Почему удар, нанесенный девять лет назад, не стал смертельным!

Ба-Баян-Га подошла к пленнику, склонилась над ним, долго рассматривала его белое лицо, почти такие же волосы и глаза, простые, как небо, и холодные, как снег на вершинах гор. Взгляда тот не отводил. Она потрогала обломок меча на груди у лежащего – меч был простой, без украшений. Таких она не видала у утонченных восточных воинов, а тем более у их военачальников. Там были бесценные клинки, рукоятки, усыпанные драгоценными каменьями. Но по сравнению с этим обломком показались ей вдруг те богатые, изящные мечи всего-навсего игрушками. Нет, подумала она, у настоящего воина должен быть именно такой меч! Простой, как сама душа бойца, как сеча, которой он отдается до конца, без оглядки! Она еще раз погладила изуродованное лезвие. Отошла.

Начинало темнеть. Старая Ба не расслышала за спиной шагов. Но от голоса не вздрогнула, она была приучена ко всему.

– Скоро Совет, – говорила Ша тихо, с достоинством, в спину старейшей. – Но тебя решили не звать. Ты зажилась, Ба-Баян, ты выжила из ума. И твой голос не нужен Совету.

Старейшая резко обернулась. В глазах внучки застыло злорадство. Она стояла, уперев руки в бока, и меч у ее ног висел как влитой, словно часть этого молодого здорового тела.

– Ты поняла меня?

Ба-Баян-Га молча отвернулась.

– Совет знает, что делает, – надтреснуто прошептала она. – И все же я пойду!

– Нет, старейшая. Чтоб тебе не было скучно, я оставлю двух собеседниц для тебя.

Словно из-под земли за спиной старой Ба вынырнули две тени.

– Хорошо, – сказала она еще тише, – ты права, внучка, делай, как знаешь.

Ша тихо рассмеялась, она давно отвыкла от такого обращения. Перед уходом процедила:

– Да не забудь бросить этого, – она указала на пленника, – в повозку. Я не хочу, чтобы он околел за ночь. Нам завтра предстоит потолковать с ним, беседа будет веселой, ха-ха!

Ба-Баян-Га кивнула. Она стояла, уставившись на свои жилистые, бугристые руки в многочисленных шрамах. Сколько жизней унесли они? Старая Ба никогда не считала, даже когда была молодой. Много, очень много! Но сейчас они тряслись. Старейшая не могла поверить своим глазам.

Но нет! Они трясутся не от слабости! Неправда! Они еще смогут взять пару душ, чтобы забросить их далеко вверх, откуда никто пока не возвращался. И она решилась.

– Разверните арбу, – сказала она приставленным к ней воительницам, – мне это уже не под силу.

Иан слышал гортанные голоса женщин. Ему были знакомы отдельные слова. Но смысла их речей он уловить не мог. Да и какой толк в том? Что его ждет страшная и долгая казнь – он не сомневался. Он с безразличием смотрел на редкий тын, огораживающий кочевье: на узких, кривых жердях различной высоты – головы, головы… оскаленные, сморщенные, жуткие. Пленники – чем он лучше их. Завтра и его голова…

Но до утра пленника трогать не будут. Иан знал пусть не все, но некоторые обычаи этого племени, ведь и его народ одерживал победы, брал полон. А к утру он соберется с силами, и не вымолвит ни слова, даже если от него будут отрезать по кусочку от рассвета до заката, – душам его предков не будет стыдно за него. А там… Кто знает, что там?

Он видел, как две молодые женщины подошли к странному сооружению, напоминающему довольно-таки большой дом без дверей и окон, и, ухватившись с задней стороны за торчащие оттуда длинные палки, развернули его – дом был на больших колесах. С другой стороны оказалась дверь или, скорее, просто прикрытый навесом вход. Такого ему видеть не приходилось, чтоб по команде какой-то старой лохматой карги сдвигались, поворачивались жилища. Там, где он жил, такого не водилось.

Потом его взяли за руки и за ноги. Оторвали от земли. Иан и предположить не мог, что у женщин такие сильные руки. С размаху его бросили под навес, на что-то жесткое. И он вновь потерял сознание.

Ба-Баян-Га присела к костру, бронзовым наконечником жезла разворошила угли. Воительницы сели рядом. Они молчали. Молчала и старейшая. Она ждала. И ее руки больше не тряслись. У нее прошла злоба на молодую Ша – ведь так оно и бывает в жизни, что молодые приходят на смену старшим, когда-то это должно было случиться и с ней. Вот это и случилось. Так что ж пенять на судьбу?

Она вспомнила дочь. Та была совсем другой. Не питала нежных чувств к матери, но она уважала ее, слушала. Между ними была нить. Но, видно, теперь пришли другие, те, кого ей не понять. Она должна еще гордиться, что ей доверили охранять пленного… Ей? Старая Ба нахмурилась – от задуманного не уйдешь, а уйдешь, так перечеркнешь всю свою жизнь прежнюю, все то, что было в ней настоящего, живого.

Она снова взглянула на свои руки и почувствовала, как они наливаются силой. Конечно, эти девчонки ни в чем не виноваты, им приказали. Но они встали на ее пути, на пути старейшей из воительниц. Ба-Баян-Га сделала вид, будто что-то ищет у себя на поясе. Охранницы не повели глазом. Тогда она резким движением одновременно выкинула в стороны обе руки…

Сидящей слева нож пронзил горло, та, что была справа, с недоумением смотрела на торчащую из груди рукоятку. Глаза ее уже стекленели. Обе не успели издать ни звука.

Ба-Баян-Га оттащила их по очереди в темноту, за повозку. Провела по лицу, будто вспоминая запахи и вкусы молодости, окровавленными ладонями.

Завтра она примет смерть. Вместо пленника. Таков закон. А тот за ночь успеет уйти далеко. Она тоже уйдет, уйдет в заоблачный мир вместе со своей дочерью, с Ай-Ги-Ша. И та сумеет ее понять.

Начало XXII-го века. «Мутант». Художник Дм. Цирин

Дорогие друзья! Не успели мы объявить всемирный конкурс гениев фантазии, как на наши головы посыпались мелкими градинами и крупными каменьями легкие и увесистые бандероли, письма, посылки с рукописями. Чего только нет в этих разнообразных посланиях: и романы, и повести, и малюсенькие новеллки, и воспоминания о личных встречах с пришельцами… всего и не перечислить!

Мы рады столь искреннему отклику. Мы заверяем наших корреспондентов, что выдержим любой, даже самый массированный «почтовый артобстрел», рассмотрим каждую рукопись, каждое послание, каждую конкурсную изо- и фотоработу. На многочисленные вопросы отвечаем: по желанию отправителей рукописи будут возвращаться; так что не беспокойтесь, дорогие друзья, сохранность Ваших творений гарантируется даже в том случае, если творения эти не подойдут для нашего журнала и его литературных и фотоизоприложений. Присылайте! Мы рады осознавать, что не только Земля Русская, но и весь окрестный мир полны талантливыми людьми, наделенными фантазией и богатым воображением!

Наша задача-минимум – выявить невыявленные таланты и подарить их Вам! привлечь наиболее одаренных известных писателей, художников, фотомастеров и приблизить их к Вам!

Наша задача-максимум – создать Вселенскую Империю Фантастики и Приключений, самую могучую и долговечную империю в мире. Именно по этой причине мы не ограничились рамками нашей страны, а объявили всемирный суперконкурс. Объявили в 140 странах планеты Земля! Вас ждет встреча с увлекательнейшими работами, с шедеврами жанра!

А пока мы публикуем крохотную юмореску, присланную в наш адрес чуть ли не в день объявления конкурса – фантастическая скорость! Что делать – первым всегда везет! А нам остается добавить, что во Вселенской, необъятной и бескрайней Империи Фантастики и Приключений, Империи, чье имя – Метагалактика, есть место для маленького, но очень светлого, искрящегося созвездия юмора. И не беда, если кому-то юмор может показаться черным – во Вселенной мрак и свет – близнецы-братья!

Итак, представляем Вам первенца Метагалактики!

Утром, часов этак в двенадцать, вахтер НИИ Астрофизики Самсон Мокеич Поперечный проснулся после затянувшегося вчера заполночь толковища о происхождении Вселенной с больной головой.

Взлохмаченный и страшный, в одних трусах прошел он в туалет, потом на пустую кухню. Домашних не было, давно ушли на работу. Непотребно чертыхаясь, перерыл все в хозяйственном шкафу, перебрал склянки, банки, пузыри и пузыречки – из-под шампуней, стиральных порошков и прочей гадости. И, не найдя ничего подходящего, вроде лосьона, одеколона или на худой конец лакорастворителя, обратил свои жаждущие красные глазища на газовую плиту, где и увидал вовсе не бак со спиртом и не канистру с бормотухой, а одиноко стоящую кастрюлю с прозаическим вишневым киселем.

Саркастически скривившись и сморщив изможденное чело, Мокеич трясущейся рукой налил себе в стопку красивой бордовой жижи, по виду напоминавшей вчерашнюю напарниковскую наливку и… с тяжелым вздохом отрезал для закуси тяжелый ломоть саратовского калача.

Морщась, он пил сладкий пахучий кисель, заедал в промежутках калачем и тупо глядел на пулеметную очередь кисельных капель, пролитых на клеенку.

Делать было абсолютно нечего. Голова болела. Под ложечкой сосало. Он пил, смотрел неприязненно на большое кисельное пятно, которое вместе со всеми мелкими и крохотными капельками вполне могло служить иллюстрацией к популярной статейке о зарождении планет Солнечной системы. И думал: «Как же теперь жить?!»

…Через три секунды после пролития вишневой кисельной плазмы на клеенку в самой маленькой из капель зародилась жизнь.

Еще через секунду она достигла стадии мышления и стала пытаться осознать бытие!

«Прежде всего осмыслим свое положение в мире! – сказали кисельные существа. – Где мы находимся? Вся видимая нами материя состоит из девяти планет бордового цвета. Три самых больших образования поражают собой воображение. Далеко за ними два маленьких, едва видных пятнышка. И наконец по эту сторону – четыре средних капельки-диска, на одной из которых живем МЫ!»

Через две минуты они уже знали, что есть еще россыпь мельчайших бордовых капель, бывших по-видимому когда-то десятой планетой. А кроме того – и это самое главное! – на краю видимой Вселенной имелось просто громадное, потрясающее Вишневое образование, из которого все планеты, судя по всему, и вышли, благодаря какому-то мощному постороннему возмущению…

Самсон Мокеич налил еще стопку киселя и опять накапал на клеенку. И вишнево-кисельные жители, достигшие уже высокой степени цивилизации, тотчас отметили появление «новых» и «сверхновых» звезд.

К концу третьей минуты, пока допивал, морщась и кривясь, свою стопку с киселем поправляющийся Мокеич, у кисельных жителей сменилось около триллиона поколений, имелся спектральный анализ, теория относительности и нейтронная бомба!

Они было приступили к космическим перелетам на другие вишневые и бордовые капли! И даже стали смутно догадываться о странном всклокоченном Существе, сидевшем по Ту Сторону доступного им мира…

Но тут Самсон Мокеич поставил пустую стопку на стол, крякнул, провел дряблой ладонью по синюшным устам, охнул, закатил глаза и вытер кисельные капли с клеенки грязной тряпкой, заменявшей ему кухонное полотенце.

«Жизнь мыслящих цивилизаций коротка, – сделал заметку на память Самсон Мокеич, намереваясь продолжить завтра незаконченное толковище за напарниковской наливкой. – Очень коротка! Только кто-то до чего-то допер, додумался, узрел, стало быть, истину, его… раз!!! И нет ничегошеньки! Так-то!!! Да и к чему им жить-то, мыслящим?! О-хо-хо!»

Мокеич тяжко вздохнул, сгорбился. И пошел спать до вечера. Ибо выходить ему было опять в ночную смену.

Рассказ представлен на конкурс дочерью вернувшегося из-за рубежа и посмертно реабилитированного Леонида Григорьевича Водолазова – Еленой Водолазовой.

Мы начинаем публикацию конкурсных материалов по разделу номер пять. Воспоминания, свидетельства о встречах с инопланетянами могут показаться кому-то надуманными и даже вымышленными. Мы не отвергаем полностью возможность фальсификаций. И вместе с тем с полной ответственностью заверяем читателя, что материалы проходят психосенсорный контроль – и все фальшивки отсеиваются с первого захода: не родился еще на свет тот человек, что может «твердой рукой» от первой строчки до последней изложить на листе бумаги вымысел, рука обязательно подведет его, где-то дрогнет, где-то закрутит лишний завиток… Кроме того, правдивость послания определяется зарядом, вложенным автором в сам лист (заряды эти чрезвычайно малы, но они передаются даже от самого заурядного, далекого от психосенсорики человека). Бывают, разумеется, и сомнительные случаи, когда чаша весов эксперта не склоняется ни в одну, ни в другую сторону – такие материалы мы будем помечать особо, оставляя последнее слово за читателем.

В первую неделю после объявления конкурса мы получили сотни писем по разделу «Галаконтакт». И столкнулись с неожиданным феноменом. Примерно семьдесят процентов посланий оказались розыгрышами, выдумками. В десяти-двенадцати описывались вполне реальные вещи, имевшие место и хорошо отложившиеся в памяти свидетелей. Значительная доля пришлась на сомнительные случаи. Но удивило нас не это, а совсем иное. Свыше десятка писем были присланы людьми, твердо убежденными, что они сами сочинили свои «случаи», людьми, которых какая-то непонятная сила потянула вдруг к столу, заставила вытащить лист бумаги и ручку, написать то, что им казалось вымыслом, шуткой. Тем не менее, психосенсорная экспертиза установила: описаны происшествия, которые были на самом деле, которые являются для опытного биопсихосенсора непреложным фактом действительности, но которые в свое время были искусственно стерты из поверхностной памяти очевидцев или участников контакта. Это явилось открытием, позволявшим с большой долей достоверности установить – представители инопланетных цивилизаций не обладают глубинным воздействием на психику и память человека, иначе бы они непременно стерли воспоминания даже на самых потаенных уровнях подсознания и сверхсознания. Это обнадеживает и вселяет надежду в экспертов, это говорит о том, что не такие уж и всесильные эти самые живущие среди нас пришельцы. Не удалось установить главного – что же за Сила двигала теми, кто «забыл» о своих контактах с инопланетянами, откуда она, что собой представляет, почему она движет нами?! Пока все остается загадкой. Но на уровне гипотезы можно предположить, что в Высших сферах есть кто-то, кто оказывает нам определенную помощь или же просто контролирует сам процесс… Впрочем, не будем заглядывать слишком далеко. Лучше приведем одно свидетельство.

Мы не будем характеризовать этот документ, давать оценки, ибо подлинные результаты до подведения итогов работы Трансцедентальной Комиссии по Контактам не подлежат огласке. Наше дело констатация факта.

Этот случай произошел в 1986 году 21 июня в 2.40 по местному времени.

Мы проходили практику в окрестностях озера Ольхон. По вечерам мы частенько слушали «Голос Америки». Однажды ночью я допоздна заслушался и решил забраться на сопку, что была рядом с лагерем – метров 200 высотой, покрыта лиственницей.

Ночь была светлой – примерно, последняя четверть луны, и небо было в облаках. Уже недалеко от вершины я заметил огоньки. Меня это и удивило, и испугало. А в руках у меня была радиола и блок питания. Я положил все на землю и пошел в обход. Чем ближе я подходил, тем яснее становилась у меня голова, тем больше ощущал прилив сил. Какое-то странное состояние комфортности. Но все же когда я увидел нечто такое, я опешил и замер. Эти нечто были похожи на что-то круглое, весьма отдаленно похожее на грушу, без видимых конечностей. Но очень характерная деталь – ближе к верху, по-видимому, к голове, были два ярких «глаза». Размеры, как я впоследствии выяснил, небольшие. Высота до 2 метров, ширина до 1 метра, размеры «глаз» с хорошие объективы бинокля.

Как они двигались, я не понял, но вскоре я ощутил тепло одного из них возле себя. Было такое ощущение, что они – это просто воздушное облако. Но я не мог сдвинуться с места. Наступило какое-то приятное оцепенение. Продолжалось это секунд 5–7, потом я смог оторвать руку – очевидно слишком резко – и как-будто прикоснуться к нему. В этот момент я почувствовал страшную боль, от которой закричал ужасным криком. И потерял сознание.

Пришел в себя уже в палатке. Как потом мне рассказали, крик услышали и выбежали. В небе над склоном словно большой прожектор освещал землю. Пока меня искали, этот свет исчез. Рука у меня была красной еще два дня.

За этот случай меня чуть не исключили из университета. Я особо не распространялся.^[3] Спасло то, что призвали в армию. Сейчас мало кто в это верит, считают, что придумал. Но видит Бог, в то время мне меньше всего хотелось разыгрывать кого-то. До этого случая я совершенно не задавался мыслью об инопланетянах или сверхъестественных силах. Только недавно всерьез задумался – мало ли, может кому-то пригодится этот случай.

Игорь Пасько, студент.

Монография Юрия Петухова «Дорогами богов» не живет ни малейшего отношения ни к приключениям, ни тем более к фантастике. Все изложенное ниже – плод многолетних изыскательских работ. К слову следует сказать, что Юрий Дмитриевич Петухов в первую очередь является исследователем-историком, ученым-изыскателем и уже потом только писателем – все его романы и повести, очерки и стихи, поэмы и рассказы написаны в часы отдыха, написаны не столько ради слова красного, сколько для развития гибкости, подвижности ума, ибо страшнейший враг исследователя косность. Да, та самая косность, свойственная подавляющему большинству наших официальных историков, низведших саму Науку Историю до уровня «партийных курсов».

Помещая данный труд в нашем журнале, мы, разумеется понимаем, что для многих читателей он окажется сложным, непонятным – не каждый в совершенстве владеет лингвистическими премудростями, почти никто не знает славянской мифологии – той самой, что породила мифологии греческую, римскую, германскую и многие другие. И тем не менее мы будем публиковать монографию с продолжением, так как сам факт опубликования этого многотрудного запрещенного исследования является даже в наше время фантастикой! Еще совсем недавно мы бы и помыслить не могли о том, что при жизни ближайших поколений станет возможностью публикация хотя бы части правды о происхождении и развитии русской нации. Семьдесят с лишним лет нам вдалбливали с поразительной настойчивостью, будто русский народ появился на Свет Божий то ли в восьмом, то ли в девятом веке от Рождества Христова, да и почти все это время просидел в лаптях и посконной рубахе, с камышиной во рту в реках да прудах, спасаясь от разноплеменных завоевателей. Много лжи и хулы, клеветы и напраслины вылили на нашу историю, на нас самих. Но страшнее всего – умолчание! У русского народа по чьей-то злой воле отобрали десять тысячелетий жизни, десять тысячелетий истории! Кому это было нужно? Зачем? Почему? Теперь мы знаем – кому! Теперь мы знаем – зачем! Теперь нам стало ясно – кто рушил Храмы и сбивал кресты с них! А ведь ответ на эти простейшие вопросы мог дать любой ребенок, знакомый со стародавней приговоркой: «Нечистая сила креста боится!» Да, именно – нечистая сила! И имя бесам, как сказано в Священной Книге, легион!

Пришло время смыть нечисть с лица Земли Русской. Пришло время вспомнить историю своих предков. А для этого, право же, стоит немного потрудиться, напрячься умственно и попытаться постичь то, что писалось в тяжелые годины, когда за любую строку, за несколько слов Правды о своем народе могли и казнить, и предать лютым гонениям!

В то же время нам за последние годы пришлось выслушать столько наветов на Россию и Народ Русский, что впору задуматься – не рано ли хороним нечистую силу, опутавшую угнетенную державу нашу?! не торжествует ли она, приняв иное обличье?! Чего стоят одни лишь слова, произносимые с самых высоких трибун, о том, что дескать, мы «нецивилизованы», а вот там, в Европе да за океаном, там «цивилизованный» мир, и т. д. до бесконечности. Господам очернителям надо бы и помнить и знать, что именно Славяно-Русская протоиндоевропейская Цивилизация породила все цивилизации Европы, что Она – в основе всего цивилизованного мира.

Существует множество гипотез о происхождении индоевропейцев, о том, кто же первичен, а кто появился позже. На место народа-прародителя ставились многие этносы: и немцы, и греки древние, и иранцы. Но дальше пустых разглагольствований о высшей расе и прочих красивых словесах дело не шло, аргументы не желали складываться даже в подобия чего-либо доказуемого, ничто ни с чем не сходилось, все рассыпалось. Да и не могло быть иначе, ибо искусственные построения недолговечны и зыбки – это карточные домики шулеров или в лучшем случае заблуждающихся искренне.

И вот наконец-то мы имеем возможность узнать – как все было на самом деле. Можно долго обманывать себя, можно долго обманывать других. Но История рано или поздно становится к нам лицом. И с ней не поспоришь. Она всегда права, ибо Она – это то, что уже случилось, то, чего не перепишешь по воле властьимущих.

Академия наук СССР трижды принимала на рецензию монографию Юрия Дмитриевича Петухова. И трижды не могла опровергнуть ни единого – повторяем: ни единого из тысяч аргументов исследования – и все же Академия наложила вето на монографию. Сама постановка вопроса отвергалась Академией, глухо, слепо и люто ненавидящей в своей основе Россию и Русский Народ. Официальная наука и научная печать считают возможным публикации «трудов», принижающих, оплевывающих Россию, слово Правды для официальной науки – это осиновый кол в могилу упыря-вурдалака. И все же, предвидя гонения и репрессии со стороны всей пятой колонны, имеющей прочную и почти неделимую власть в стране, мы публикуем и будем публиковать монографию. Русский Народ устал, изнемог от геноцида физического и духовного, Он не может более терпеть насилия и угнетения, лжи и хулы! Как птица Феникс – и уже не впервые – он восстает из пепла, и тлена… Здесь следует заметить, что даже многие вполне уважаемые и мудрые люди, такие как Л. Н. Гумилев, заслуживающий всяческого почтения, обрекают в своих работах Народ Русский на погибель, утверждая, дескать, что вышел срок, что заряд «пассионарности» выдохся, что русские на краю могилы как нация, как этнос. Это все от депрессии, от той тяжелой жуткой доли, что выпала всем нам. Народ же выше и сильнее настроений, чувствований. И если Он живет уже двенадцать тысячелетий, живет вопреки всем бедам и лихолетьям, назло пророчествам и кликушествам, так и нам с вами рано Его хоронить.

Мы надеемся, что прочитав монографию Юрия Петухова «Дорогами богов», вы обретете новый взгляд на жизнь, иного не может быть – ведь это именно Вы имеете такую богатую, славную и древнюю историю.

Монография публикуется в популярном изложении.

Редакция

Почти два века бьется ученый мир планеты над «неразрешимой» загадкой: древние индоевропейцы – кто они, откуда? В научных, околонаучных и псевдонаучных дискуссиях сломаны десятки тысяч скрестившихся копий, выстроены и разрушены сотни гипотетических зданий, попран не один десяток авторитетнейших мнений, издано бесчисленное множество самых различных по значимости трудов. Но при всем при этом сказать, что «академическая наука» уверенно приближается к разгадке одного из самых сложных и запутанных вопросов истории, было бы неверно. Почти два века индоевропеистике! А «академики» по-прежнему топчутся у самого подножия загадочного и непостижимого сфинкса.

Научное сито за все это время отсеяло около двух десятков наиболее достоверных гипотез о происхождении индоевропейцев и их дальнейших путях. И хотя некоторые из этих гипотез обрели ныне право почти непреложных догм и кочуют из издания в издание в сопровождении все новых и новых комментариев надо признать, и они остаются на данном этапе всего лишь предположениями. А если выражаться точнее, то некими гипотетическими схемами, выстроенными авторами с использованием, разумеется, вполне достоверного фактического материала, который укладывается в рамки этих схем и не разрушает построения. И как бы ни были привлекательны подобные схемы, мы должны отдавать себе отчет в том, что скажем, даже самым тщательным образом снятый план города еще не является самим городом или – пример из другой области, – как бы ни устраивала нас модель атома Бора-Резерфорда, она очень далека от самого атома, она является лишь упрощенной до предела схемой этого непостижимого микроскопического объекта. Но если план или карту города мы снимаем, составляем, имея перед собой сам город как вполне реальный объект, и свойства атома изучаем при помощи приборов, отмечающих опять-таки реально существующие ныне явления, то, берясь за воздвижение «индоевропейской» гипотетической башни, даже обремененный научными званиями автор должен, наверное, помнить – многие из камней, заложенных в основание, могут оказаться лишь призраками или же выстроенными в свою очередь схемами. Схема, помноженная на схему! Схематизм в квадрате. И трудно что-либо поделать, ибо не каждый день приносит нам наука новые и вполне достоверные открытия – дверь истории распахнута лишь в одну сторону.

Схематизм же приводит нас к однобокости и черно-белому видению мира: или так, или эдак! или только по схеме номер один, или только по схеме номер два! или норманизм, или антинорманизм! и т. д. до бесконечности. Школы и схемы воюют друг с другом, не желая уступить ни пяди. И тем самым проигрывают! В жизни не бывает «только так» или «только эдак». В жизни бывает «и так и эдак», говоря попросту. «Родина индоевропейцев – в Малой Азии!» – утверждает один исследователь. «Нет, только на Балканах, и нигде в ином месте!» – твердит свое другой. «Все не так, – утверждает третий, – в Центральной Европе!» И каждый находит неисчислимое множество аргументов для доказательства именно своей схемы.

Нам же, взявшимся обобщить некоторые данные по индоевропеистике и этногенезу славян, а также пытающимся в свою очередь высказать некоторые соображения и предположения, хорошо бы придерживаться мудрого совета Ф. М. Достоевского, сказавшего как-то, что жизнь значительно сложнее даже самой умнейшей из схем, в которую мы пытаемся ее втиснуть.

Но это вовсе не означает, что мы оттолкнем от себя проверенные временем модели человеческой истории, нет. Без учета накопленного опыта поколений, без знаний, которыми одарили нас предшественники нет пути вперед. Другое дело – отделить знания подлинные от голых, чисто умственных конструкций и ложных стереотипов. Непростое это дело! Вот, к примеру, ну как доказать современнику, что первобытный человек никогда не жил в пещерах, что пещеры эти были капищами, хранилищами, убежищами на время, но ни в коем случае не жильем? Как сделать это, если ложный стереотип о «пещерном человеке» вбивался в мозги поколений десятилетиями и продолжает вбиваться и поныне?! И на таких вот ложных стереотипах строятся ложные обобщающие схемы. Серьезные исследователи время от времени пытаются протестовать против подобной профанации. Но где им тягаться со средствами массовой информации и с учебниками, излагающими из года в год представления столетней давности!

Не будем говорить о постановке исторического образования в нашей стране, это безнадежная затея. Не из учебников и не на лекциях узнает наш современник об открытиях и находках, причем не то что новых, новейших, а десяти-, двадцати-, сорока- и шестидесятилетней давности, а из малотиражных научных да научно-популярных книг и брошюрок, из редкой исторической периодики. И потому он, современник, находится по сию пору не просто в неведении, а по большей части в плену ошибочных или устаревших представлений, облегчающих, разумеется, восприятие некоторых исторических процессов, но бесконечно далеких от подлинных событий истории.

Вот основная схема, знакомая нам с ранних лет, со средней школы. Этапы развития человеческого общества: первобытный мрак и невежество – Древний Египет – Древний Восток – Древняя Греция – Рим – варвары, в основном, галлы и германцы, и варварские королевства – европейское средневековье и т. д. Мы не будем пока забираться далеко на Восток или на Юг, а в рамках интересующей нас проблемы приглядимся к местам расселения народов индоевропейской языковой семьи и их ближайших соседей. Итак, что мы имеем из учебников? Да чуть ли не периодическую систему по типу системы Д. И. Менделеева, где каждому народу-элементу отведено строго указанное ему место в некой табличке – временной и географической. Ну до того все четко и строго, что диву даешься! И естественно, в Древнем Египте – египтяне, на Древнем Востоке – шумеры, ассирийцы, финикийцы и иудеи, в Греции – греки, в Риме – римляне, между двумя последними этносами полустрокой затесались вообще непонятные и необъясненные для школьника этруски, кстати и вовсе вычеркнутые из последней редакции, затем в Европе франки, алеманны, англы… Где-то с самого краешку чуть маячат славяне, да и то южные, появляющиеся лишь к V–VI вв. н. э. только с переселением их на Балканы, а потом авары, гунны, венгры… И все – кучками, группками, периодами, классами и подгруппками. Да простит меня читатель за невольное сравнение, но такое впечатление, что идешь вдоль какой-то временной оси по схематически выстроенному зоопарку, точнее – антропопарку, в котором все сидят строго по своим клеткам и вольерам без права выхода наружу и на каждой такой клетке-вольере табличка: такой-то и такой-то, с такого-то времени и по такое! В лучшем случае на той же табличке указано: тогда-то и тогда-то отразил (или не отразил) нападение обитателей соседней клетки. Не спорю, возможно именно такая упрощенная разбивка способствует лучшему усвоению школьником материала, как, впрочем, и студентом, но именно она и лишает возможности видеть историческую реальность как сложнейший и полиэтнический процесс.

На завершающем этапе формирования древнегреческой культуры мы видим «классических» греков и как-то спонтанно приписываем именно им, грекам, приоритет на всех предыдущих этапах. То же и с римлянами, и с другими «классическими» народами. Вместо многомерности и полифоничности в учебниках сплошные плоскости, временами пересекающиеся, но не перестающие от этого быть плоскостями.

Все классифицировано в схеме, все распределено и разграничено, за каждым народом закреплен как бы порядковый номер, каждому отведена своя не только экологическая, но и историческая «ниша».

Где-то в конце VIII, а то и Х в. непонятно откуда появляется фигура дикого и звероватого восточного славянина, будто с неба упавшего на свою землю. Вот и видим мы на картинке из учебника некое существо в долгополой рубахе, ковыряющее землю грубой деревянной палкой, и внешне-то не похожей даже на соху. Еще это существо собирает грибы, развешивает кадушки-борти и заостренной хворостиной бьет рыбу в реке. Такое вот представление получает молодой человек о своих предках – представление, которому не десять и не шестьдесят лет от роду, а исполняется двести лет в обед, которое годилось для миллеро-шлецеровских времен и которое упорно протаскивается из учебника в учебник и поныне. Воистину бессмертная схема!

Мы не будем сейчас вдаваться в детали и опровергать те ложные стереотипы, которые и так не выдерживают ни малейшей критики. Скажем лишь, что неизвестно откуда появившиеся существа за один-два века не смогли бы просто-напросто ни при каких обстоятельствах создать Гардарику – «страну городов» – на обширнейшей площади и самую древнюю в Европе литературу, уступающую по древности лишь литературам античного времени, но превосходящую по тому же признаку литературы английскую, французскую, немецкую и пр. И все это непреложные факты. А схема живет! Тиражируется, навязывается. Но в рамках самой этой схемы жизни нет!

И можно биться внутри схемы-клетки, как бьется и мечется зверь в своем вольере, как рыба в садке, и ничего так и не понять, не увидеть, не осмыслить. Что же делать, как быть? Да очень просто – надо выйти из клетки-схемы, отойти подальше от нее и, не упуская из виду известных моделей и схем, пристальнее приглядеться к жизни во всем ее многообразии.

Так мы и попытаемся поступить. И для начала немного напомним читателю основы индоевропеистики, то немногое, что достаточно достоверно и практически не вызывает сомнений.

Большая часть исследователей сходится на том, что индоевропейцы, как единая языковая и этническая общность, существовали в хронологических границах V–IV тысячелетий до н. э. Иногда границы расширяют то в одну, то в другую сторону на целую тысячу лет. Но если поиск в сторону удревления проблемы дает результаты хотя бы по части выяснения корней самих индоевропейцев (то есть, в вопросе происхождения праиндоевропейцев), то омолаживание, как правило, не приносит искомых плодов, ибо уже в III тысячелетии до н. э. мы наталкиваемся на расхождение индоевропейских диалектных групп, а следовательно, на расхождение самих этносов, выделявшихся из общеиндоевропейского.

Один могучий корень дал множество ветвей и еще больше побегов. Мы заведомо сейчас не касаемся немаловажной детали нашего «растения» – ствола, о чем речь пойдет ниже.

Но надо отдать должное лингвистам, которые, пожалуй, достигли наибольших успехов в индоевропеистике. Благодаря им мы можем довольно-таки четко ориентироваться в этом раскидистом древе, во всяком случае, не слишком плутать, ведь у нас есть проверенные и четкие вехи. Но сразу же добавим, речь идет об индоевропейской языковой семье. И потому не следует всегда однозначно отождествлять язык и народ, так как бывает, что эти понятия не соответствуют: неиндоевропейский этнос, подпавший под влияние индоевропейцев, может быть носителем их языка, и наоборот. В каждом конкретном случае необходимо помнить об этом.

Итак, за пять-семь тысячелетий существования народов этой семьи разрослась она необычайно. Назовем основные группы-ветви. Из италийской ветви вышли латынь, окский и умбрский языки. Первый из них послужил основой для французского, португальского, испанского, румынского, каталонского, итальянского языков. Из кельтской ветви вышли побеги бретонский и валлийский, ирландский и шотландский. Хетто-лувийская и тохарская ветви ограничились языками, заключенными в названиях самих ветвей. То же самое можно, пожалуй, сказать и об армянской, албанской и древнегреческой веточках – из них не вышло пышных побегов. Зато индийская ветвь расцвела вовсю – санскритом, бен-гали, непали, хинди, панджаби, ассамским, цыганским и другими языками. Почти такое же цветение дала иранская ветвь – она украшена авестийским, курдским, персидским, осетинским, пушту, таджикским, скифскими языками. На балтийской ветви три побега – латышский, литовский и прусский. Еще две могучие ветви, которые по праву могли бы быть названы уже сейчас стволами. Это германская, давшая языки английский, немецкий, испанский, нидерландский, датский, шведский, норвежский, фарерский. И славянская ветвь с ее старославянским, болгарским, сербскохорватским, чешским, словацким, словенским, польским, белорусским, украинским и русским языками. Одно перечисление далеко не всех языков семьи заняло достаточно много места. Территория же, занимаемая их носителями, и вовсе необъятна, даже если не включать в нее Нового Света и Австралии, а ограничиться лишь исконными землями, занятыми индоевропейскими народами к началу нашей эры.

Но ведь заняли они эти территории не сразу, ведь процесс расселения продолжался не одну тысячу лет, и была какая-то исходная, если не точка, то вполне реальное и осязаемое место, где сформировалась изначальная общность. То есть, встает вопрос о прародине, один из ключевых вопросов индоевропеистики и всей исторической науки в целом. Где эта земля обетованная для большинства нынешних европейских народов?! Ответа нет, во всяком случае, достаточно убедительного и однозначного. Таинственная и загадочная прародина индоевропейцев – найдем ли мы ее когда-нибудь?

А следом тянутся загадки не менее сложные и не поддающиеся разрешению, целой цепочкой тянутся. Как они расселились? В каких направлениях и в какой последовательности? Каким образом? И какие оставили следы на пути своем? Какие народы поглотили во время неостановимого своего движения? Какая часть их самих, где и когда была поглощена? И главный вопрос – кто же они были, в конце-то концов, эти загадочные наши предки – индоевропейцы?

Первоначально прародину искали на Востоке и в Центральной Азии, чем-то прельщали исследователей именно те места, в основном, близостью к Ирану и Индии. Предполагали, что она располагалась в районе Каспийского моря или в древней Бактрии, на ее земле. Были и вовсе фантастические теории о заснеженной и высокогорной прародине где-то в Гималаях. Все эти предположения отпали сами собой, когда лингвисты основательнее взялись за дело и установили, что в праиндоевропейском языке не было обозначений для среднеазиатских животных и растений, тем более, для гималайских или прочих столь же экзотических. И поиски сразу же переместились в Юго-Восточную Европу: от Дуная до Каспия. Были, правда, поиски на крайнем западе Европы и на ее севере. Но наличие там достаточно мощных субстратных слоев, пластов доиндоевропейских языков, как и следы позднего проникновения туда самих индоевропейцев, делало такие поиски безрезультатными: Испания и Исландия со всеми прилегающими областями сразу выпадали из сферы интересов индоевропеистов. Северо-восток Европы был плотно заселен угро-финскими народами, об этом свидетельствовали гидронимы – названия рек, озер, болот, ручьев, притоков. Оставались центральная и восточная части Европы, а также весь ее обширный Юг. Балкано-Карпатский регион в совокупности с Малой Азией еще с глубокой древности представлял собой район, отличавшийся многочисленными связями культур. Большинство исследователей сосредоточили свое внимание на нем. Но не остались без внимания ни Передняя Азия, ни Эгеида, ни Северное Причерноморье, входящее в более обширную и также охваченную исследованиями циркумпонтийскую зону.

Нет необходимости пересказывать содержание бессчетных томов, составленных поисковиками. Можно сказать лишь одно: Центральная Европа и Передняя Азия как-то постепенно отошли на второй план, не исчезнув из поля зрения впрочем. А основные усилия исследователей обратились к районам Средиземноморья и Причерноморья. На этом дело застопорилось. Споры продолжаются. Ответа нет.

Но, несмотря на это, параллельно велись исследования и другой проблемы: как расселялись индоевропейцы? Времена излишне самоуверенных германских ученых, объявивших свою землю пупом Вселенной, из которого распространились цивилизаторы-культуртрегеры во все края земли, давно прошли. Позабылись басни о воинственных пратевтонах, которые под названием археологической культуры «боевых топоров» несли, якобы, праславянским народам силовыми методами цивилизацию. Оказалось, что вполне подлинная культура эта к «тевтонам» отношения не имела, а многие считают даже, что и распространялась она в обратном направлении. Но кое-что и германские историки, археологи, лингвисты сделали для решения проблемы, несмотря на явный националистический подход. И в частности, они смогли найти в себе силы для того, чтобы признать-таки существование праславян в те времена, на что никак не могут решиться наши составители учебников. Иными словами, теория германского культуртрегерства за минувшие десятилетия не оправдала себя.

Да, времена романтизма прошли! Канули в небытие и романтические теории «арийских завоеваний». Они выглядели слишком уж красиво – армады завоевателей, вооруженных до зубов и сплоченных не только необычайной дисциплиной, но и каким-то невероятным для тех времен национальным духом, – выражаясь языком Л. Н. Гумилева, некие неистовые суперпассионарии – огнем и мечом покоряли одну неведомую и экзотическую страну за другой, везде устанавливали свой жесткий, но справедливый порядок, попутно приобщая аборигенов к культуре. Сплошная романтика подвига и свершений! Все это лучшим образом подходило для романов и кинофильмов, щекотало нервы восторженным мечтателям, но не имело к жизни никакого отношения. Жизнь была значительно проще. Никакой романтики, никаких сантиментов! Лишь восемнадцатый век и начало девятнадцатого влили в нее струю романтического жанра, докатившуюся до века двадцатого и отхлынувшую под напором практицизма.

Не было никаких воинственных бестий. Это установлено достаточно точно. А были скотоводы-кочевники, переселявшиеся с места на место если и не черепашьими темпами, то во всяком случае и не со скоростью воинских порядков или же кочевников-тюрков средневековья с их стремительными набегами. Вот эти самые скотоводы, разводившие коров, быков, свиней, а также, что крайне важно, лошадей, переходили с пастбища на пастбище семьями, родами, племенами, удаляясь от какого-то центра в разные стороны. Безусловно, и у них были столкновения с местным населением тех краев, что они осваивали. Все было: и стычки, и сражения, и затяжные усобицы. Но не было одного – планомерного и целенаправленного завоевания земель с целью подчинения проживающих на них племен, народов. Потому-то и дошли до нас из древнейшей праиндоевро-пейской терминологии не названия оружия, а слова, обозначавшие упряжь, скот, растительность пастбищ и окрестностей, названия рыб, вылавливаемых в реках, зверей, живущих в лесах. Переселение это занимало очень длительные отрезки времени, за которые успевали изменяться до неузнаваемости языки и менялся внешний облик людей – последнее из-за смешения с аборигенами.

Существует, правда, еще одна теория о распространении индоевропейских языков не путем расселения самих носителей, а путем передачи языков и диалектов от соседа к соседу, то есть, в результате мирной конвергенции, вливания в соседствующие народы отдельных носителей. Безусловно, и такой способ передачи существовал. И его мы не вправе исключать. Но здесь нам надо вспомнить о вреде схематизма и о том, что не бывает «или так, или никак!». Можно с огромной долей уверенности говорить: языки распространялись всеми существующими способами, а тот, кто вольно или невольно настаивает лишь на «единственно правильной» своей теории, просто вводит нас в заблуждение. Ведь довольно-таки трудно предположить, чтобы язык сам по себе, без носителя, распространился от, скажем, Балкан до Индостанского полуострова – вероятность подобного «самостоятельного путешествия» ничтожно мала. Конечно, индоевропейцы передвигались. Здесь нет и предмета для спора. Другое дело – все ли они двигались, может, кое-кто и остался на месте, по крайней мере, не слишком удалился от этого места? Запомним сей момент в наших рассуждениях, к нему еще не раз придется возвращаться. Как, впрочем, и ко многим другим ключевым положениям, заложенным в этом нашем вступлении.

Сколько было индоевропейцев, хотя бы ориентировочно? Даже порядка мы не сможем назвать! Все сокрыто пеленою веков и тысячелетий. Но не только время тут виновато. Дело в том, что с этим вопросом столкнулись на заре индоевропеистики. Исследователи, задавшиеся им, тут же приходили к выводу, что без антропологических данных определить это число невозможно. А для того, чтобы выявить антропологический тип индоевропейца, надо найти его прародину. Кольцо замыкалось. Путем долгих сопоставлений и накапливания статистики в местах наиболее плотного расселения индоевропейских народов, изучения останков, найденных там, сравнения с основными европейскими расами, живущими ныне, удалось прояснить лишь одно: никакого особого индоевропейского антропологического типа не существовало. Его можно было выделить, сравнивая с соседними крупными расами, например, переднеа-зиатской, эфиопской, лапоноидной. Но вычленить его из рас европейских не было возможности. Легенда о какой-то особой пранации рассыпалась на мельчайшие кусочки, не оставив надежды какому-либо одному из современных народов, а точнее, группе изыскателей, представляющих этот народ, на приоритетность своего племени, своей нации по части непосредственного наследования. За исключением одного народа…

По всей видимости, древние индоевропейцы были уже тогда, в V–IV тысячелетиях до н. э., народом смешанным, состоявшим из представителей многих европейских, а может быть, и не только европейских этносов. И единым стержнем, вокруг которого складывалась новая по тем временам общность, служили, наверное, не только лишь кровнородственные отношения, но в первую очередь язык, культура. Не вызывает сомнений и тот факт, что смешанность первичная, если ее так можно назвать, по мере расселения перекрывалась и смешанностью вторичной, происходившей от вливания в общность иных этносов. Вот такая способность к ассимиляции и ассимилированию и явилась, пожалуй, самой характерной чертой, присущей индоевропейцам. Эта способность сослужила им добрую службу, так как в отличие от замкнутых, закрытых этносов, рано или поздно обреченных на вымирание, они были необыкновенно жизнестойки и обладали социальным противоядием против любых катаклизмов. Этой способности, надо думать, в немалой мере обязаны нынешние представители самой большой в мире языковой семьи. И что особо важно для нас, взявшихся за данное исследование, именно эта черта, именно это свойство помогут понять очень многое в европейской истории последних пяти-семи тысяч лет. Есть над чем задуматься: ведь срок немалый, и пробил себе путь через толщу тысячелетий, сохранил себя в какой-то мере не отдельный этнос, зародившийся в то далекое время, – нет, таковые давно исчезли с лица земли, а пробился к нам, в современность, если можно так выразиться, человеческий сплав. Сплав, обожженный в горниле времени.

Что еще можно узнать по интересующей нас проблеме? Существует, например, такая теория: у индоевропейцев было две прародины – первичная и вторичная. На первой они зародились как предэтнос, как начальная форма языковой и человеческой общности. Затем судьба помотала их по белу свету, и, уже осев на новой родине, второй, соединившись с ее аборигенами в какой-то степени, они и выработали из себя окончательно то, что мы имеем в виду под понятием «индоевропейцы». Интересная теория, исключать ее из рассмотрения нельзя. Тем более, что и логика нам подсказывает – действительно, мест, на которых оседала в разные периоды та или иная культурная общность, могло быть и два, и более, пример тому – Великое переселение народов полуторатысячелетней давности, да и многие другие события мировой истории. И это вполне обосновано – этнос, утративший свою экологическую и историческую «нишу», поднимается с насиженных мест и перебирается на новые. Начинается новый виток его развития, иногда более удачный и мощный.

Но и здесь не будем замыкаться в рамках схемы, ибо явление переходов, смен «прародин» надо, вероятно, рассматривать лишь в совокупности с прочими не менее значимыми и сложными явлениями. в жизни как этого этноса или общности, так и окружающих его соседей, да и всей системы в целом – мы знаем, что в многосложных, непростых по части взаимодействия системах начинают действовать свои законы, которые никак нельзя сбрасывать со счетов. То есть, хотим мы того или не хотим, но опять будем вынуждены сказать четко – нет схематизму!

И еще. Находятся сторонники и у теории компактного проживания отдельных индоевропейских народов в древности и соответственно параллельного развития их языков, взаимоизменяющихся в пограничных районах. И было бы заманчиво пойти по этому пути. Тогда сама собой отпала бы проблема древних индоевропейцев, их прародины и всего прочего. Тогда бы мы сказали: нет и не было никаких общих предков, нет никакой загадки. И все. Но слишком уж это простое решение. И не выдерживающее критики. По той причине, что сколько бы времени ни развивались родственные языки параллельно, но где-то в глуби времен, пусть и в доиндоевропейских потемках, должны же были быть у них общие корни, хотя бы частичные. Должны, иначе они и родственными не могли бы стать.

И другой момент, важный момент. Он в том, что родственны у народов, вышедших из индоевропейского лона, не одни языки. Родственны, имеют общие корни традиции, обряды, легенды, сказания, предания. Вот тут мы подобрались к главному в нашей работе – к родству мифологий народов индоевропейской языковой семьи, мифологий, уходящих корнями в единую, богатую и неоднозначную прамифологию древних индоевропейцев. И зародилась эта прамифоbлогия именно в пору общности, иначе бы и не смогли ее побеги развиться у народов, расселившихся по всему свету, ушедших за тысячи километров от прародины, но хранивших и обогащавших унесенное с родной земли.

Сейчас в достаточной мере изучены, обобщены и представлены читателю сведения о мифологиях греческой и римской, германской и скандинавской, кельтской и древнеиндийской. Проводятся наконец-то, после долгих десятилетий забвения, работы по исследованию мифологий балтийской и славянской. Последняя была практически насильственно вырвана из сферы интересов отечественных ученых. После фундаментальных работ А. Н. Афанасьева, Ф. И. Буслаева и некоторых других выдающихся русских ученых дореволюционного периода, подлинных подвижников, в отечественной мифологической школе образовался страшный, зияющий провал, который начал заполняться в какой-то мере лишь в последнее десятилетие благодаря появившимся после долгого вылеживания под прессом цензуры работам академика Б. А. Рыбакова и других современных исследователей. Но, несмотря на то, что и западный научный и околонаучный мир по тем или иным причинам притормаживал развитие славянской мифологической школы, совсем остановить научный процесс оказалось не под силу даже объединенному «концерну» отечественных бюрократов-перестраховщиков и их единомышленников по ту сторону границ, разделявших мифологии народов на разрешенные и запрещенные. Мы вдаваться в подробности титанической борьбы русской исторической школы за свое существование не будем. У нас Цель иная.

И цель эта сводится к тому, чтобы понять самим и по мере способностей и возможностей довести до читателя тот факт, что на протяжении долгих тысячелетий в Европе и во всех местах расселения индоевропейцев не существовало ни границ, ни «железных занавесов», что народы свободно, охотно и энергично контактировали друг с другом, участвовали в межэтнических процессах самым активным образом, и то, что принято называть культурной интеграцией, осуществлялось не на словах, а на деле – тому сотни тысяч примеров. И особо важно понять, что одним из таких народов были и наши предки – славяне, праславяне, протославяне (по части терминологии и соответствующей хронологии ученые пока не могут окончательно договориться. Но это нам не помешает, ведь дело не сводится к одной лишь терминологии).

Исключать из европейской истории крупнейший этнический массив Европы мы не имеем права – можно было понять, почему это делалось в 20-е гг. у нас или, скажем, в 30-40-е гг. в нацистской Германии, но перечеркнуть историю этноса, положившего начало, по крайней мере, десяти-двенадцати славянским народностям и нациям, в наше время вряд ли удастся. По крайней мере постоянного успеха проводники политики запретительства сейчас уже не смогут добиться. Переиздан объемный серьезный труд А. Н. Афанасьева «Поэтические воззрения славян на природу», который превосходит по всем параметрам небезызвестную работу Дж. Фрэзера «Золотая ветвь», перепечатывавшуюся у нас при всех запретах многократно. Появились и иные исследования. Невозможно до бесконечности удерживать в тайне историю какого-либо народа, в любом случае, она станет известна миру. Мы же после краткого отступления вернемся к нашей теме.

Итак, что объединяет все перечисленные мифологии? Ответ на этот вопрос пытались дать многие ученые. Один, наиболее известный широкому кругу читателей, французский исследователь Ж. Дюмезиль, автор переведенной на русский язык работы «Верховные боги индоевропейцев», предложил на суд научной общественности модель, по которой божества упомянутых народов всегда разделяются на три основных класса, на три категории в зависимости от исполняемых функций. В итоге он получил и обосновал трехчленную структуру мифологического пантеона: бог-жрец, бог-воин и бог-хозяйственник (последних иногда несколько). Подобное разделение логично, произошло оно, разумеется, не по воле самих богов, а в результате деления индоевропейской общины – и соответственно, ее дочерних образований – на касты жрецов, воинов и скотоводов, ремесленников, земледельцев.

В древнеиндийском, например, варианте это выражалось в членении на брахманов и раджей, принадлежащих к высшей касте, кшатриев-воинов – ко второй по значимости касте и вайшья – к касте третьей, включающей в себя, выражаясь современным языком, рабоче-крестьянский люд, но отнюдь не включающей неприкасаемых – шудр – самую низшую касту, официально и не входившую даже в архаический коллектив, представлявшую покоренных аборигенов.

Примерно такую же схему при желании мы сможем обнаружить и у других индоевропейских народов: трехчленное деление характерно. Так же, как характерен и свойственный мировоззрению индоевропейцев и их многоликих потомков дуализм, то есть, постоянное противопоставление: добро – зло, верх – низ, правый – левый, закат – восход и пр.

И опять-таки, придерживаясь этих моделей-схем, признавая их существование в рамках более сложных и порою не объясненных еще систем, мы не будем замыкаться в них, ибо и они при всей своей справедливости и верности всего лишь модели, всего лишь схемы. Их можно сравнить с зеркалом, которое поднесли к красивому и неординарному архитектурному сооружению с какой-то одной стороны, – отражение верное, неискаженное, но оно передает нам лишь одну стену сооружения или даже часть этой стены, не отражая ни в коей мере ни трех остальных стен, ни кровли, ни фундамента, ни тем более, внутренностей здания.

Сравнительно-историческое изучение индоевропейских мифологий зародилось не в наши дни. У его истоков стояли А. Мейе и Ж. Вандриес. По крайней мере, так считается. Хотя, надо думать, что сравнивать и проводить сопоставления различных божеств умели еще в древнем мире. Но все течет, все меняется. У античных греков, скажем, был один объем информации, у А. Мейе – другой, побольше, у нас с вами – третий, разрастающийся на глазах, увеличивающийся буквально в геометрической профессии в зависимости от удаления во времени от рассматриваемого объекта. И потому нет оснований нам отказываться от сравнительно-исторических и поисковых работ, точно так же, как не будет таких оснований и у тех, кто придет за нами и проведет свое исследование.

За последние годы нас приучили к звучным словосочетаниям типа: «ограбление века», «сделка века», «чудо века». Но мы стоим перед явлением, которое можно без всяких оговорок назвать ЗАГАДКОЙ ТЫСЯЧЕЛЕТИЙ. И это будет не эффектным словосочетанием, порождением падких на сенсации репортеров, а чистой правдой. Так кто же они – загадочные индоевропейцы? Краткий экскурс в мифологические глубины ушедших тысячелетий, «во сретенье тоскующих теней», поможет нам приблизиться к разгадке этой тайны.

За три десятилетия до нашей эры в Римской империи из официального пантеона богов неожиданно выдвинулся один, далеко не самый приметный и могущественный. Еще до этого римляне отождествили своих абстрактных богов с антропоморфными греческими: Юпитера с Зевсом, Марса с Аресом, Венеру с Афродитой и т. д. Но не для всех нашелся эквивалент на местной почве – Аполлон, бог солнца и света, покровитель поэтов и музыкантов, встал рядом с «коренными римлянами» под своим прежним именем, с каким и пришел извне. Римское Феб было всего лишь эпитетом означающим «сияющий, блистающий».

Выдвинуться ему помог не случай и не божественные силы, а вполне реальный, облеченный императорской властью человек – Август Октавиан. При нем Аполлон получил совершенно особенный статус, какого не имел ни до него, ни после. В Риме на Палатине, рядом с императорским дворцом был построен храм Аполлона, один из богатейших в империи. В честь Аполлона были переименованы вековые (Столетние) игры, обычно связывающиеся с божествами плодородия и земли. И даже был учрежден особый день Аполлона – 23 сентября. По Риму поползли упорные слухи, что Атия, мать Октавиана, зачала его от самого бога, проведя ночь в храме Аполлона. Но официально было объявлено лишь одно:

Аполлон – покровитель рода Юлиев и, следовательно, самого Августа, усыновленного ранее Юлием Цезарем. В этом и была отгадка – последний из рода Юлиев достиг всех мыслимых вершин и теперь благодарил патрона за оказанное содействие. В данном случае нас не интересует подлинность родословной Августа, как и его личность в целом. Но для того, чтобы проследить бесчисленные трансформации божества, сочетавшего в себе разнообразные и противоречивые функции, и добраться до истоков культа, нам придется спуститься по ступенькам этой родословной в глубь веков.

По «римскому мифу» род Юлиев берет начало от легендарного Иула Аскания, сына Энея. Последний хорошо известен как один из защитников Трои. Тит Ливий в своей «Римской истории» знакомит нас со злоключениями Энея, избежавшего жестокой расправы после взятия Трои ахейцами. Эней вместе с войском на двадцати кораблях отправляется в долгий путь. Нет нужды описывать его скитания, они красочно изображены в «Энеиде» Вергилия. Важен сам факт: Эней отбыл из Малой Азии и прибыл в Лаврентскую область Италии. Он был не единственным – из Троады хлынула целая волна переселенцев. Примерно в тех же краях оказался Антенор со своими сородичами и многие другие. Тит Ливии, как уроженец Венетии, хорошо знал генеалогические предания венетов-энетов. И эти предания имели вполне реальную основу – приход венетов в Северную Италию извне подтверждается археологическими данными.

Эней встречает на италийской земле не только врагов, но и друзей. Таковыми оказались племена венетов и лигуров, вставшие под знамена троянских изгнанников. Вождь венетов Купавон, сын Кикна, приводит Энею свою дружину. К нему мы вернемся несколько позже. Эней в конце концов добивается своего, находит общий язык с царем Латином и женится на его дочери Лавинии. Через некоторое время у них рождается сын Иул-Асканий. От отца он принимает божественного покровителя, оказывавшего поддержку Энею еще в Трое, и утверждает его культ на новой родине. Время: XIII в. до н. э. Направление распространения культа: Малая Азия (Троада) – Эгеида – Апеннинский полуостров. Так ли это? Вернее, только ли так это происходило в действительности? Ведь, по другим источникам, культ Аполлона проникает в Рим значительно позже, в конце VI – начале V в. до н. э. И проникает именно из античной Греции, где он успел оформиться и стать чем-то настолько греческим, что по-иному и не воспринимается. Но есть и совпадение – Аполлон первым приходит на Апеннины, все остальные «греческие» боги идут по его следам.

Вернемся к Трое времен ее осады. И приглядимся к враждующим сторонам. На одной – ахейцы, они же аргивяне, они же данайцы – жители Пелопоннеса и островов Средиземноморья. Заодно с ахейцами и Ахилл со своей дружиной. Его мы пока не берем во внимание, так как он явный чужак среди осаждающих, и речь о нем пойдет отдельно. На другой – троянцы во главе с Приамом и его сыновьями, а также, по перечислению Гомера, карияне, кавконы, ликийцы, мизы, фригияне, меоняне – все малоазийские племена; рядом с ними фракийцы во главе со своим царем Резом и пеласги с лелегами – древнейшие обитатели Пелопоннеса вытесненные ахейцами. Противоборствующие стороны этнически разнородны, тем не менее, идет не межплеменная вражда, а серьезная, затяжная война за проливы и торговые пути. Причем география расселения защитников Трои значительно шире, чем у их противников – ахейцев, а этническая пестрота обороняющихся не затушевалась даже веками, отделившими само событие от описания его в поэме. В памяти многих народов индоевропейской языковой семьи сохранились легенды о выходе их предков из-под Трои. Даже скандинавы размещали свою прародину в Великой Свитьод, которая ассоциировалась у них то со степями Северного Причерноморья, то с Малой Азией. Некоторые современные исследователи размещают в тех краях родину индоевропейцев как таковых. Так это или нет, неизвестно, во всяком случае «перекресток» был оживленный. И надо думать, что в среде тамошних богов царила не меньшая пестрота. Но с ними следует разобраться подробнее. В сознании Гомера и людей его времени (IX–VIII вв. до н. э.) жители Олимпа представляют собой пусть и сварливую, но все же единую семью. И разделяются они лишь в зависимости от симпатий к действующим на земной сцене героям. Но так ли это было в XIII в. до н. э. под Троей? Если приглядеться внимательнее, никакой семьи и не было. У каждой стороны свои покровители на небесах. У ахейцев – Афина Паллада, Гермес, Гера, Гефест, Посейдон. У троянцев и их союзников – Аполлон, Артемида, Лето, Афродита, Арей, Ксанф. В последней группе все боги не греческого, как принято считать, а малоазийского происхождения, в первой таковых большинство. Выходит, не всегда Олимп был един. Больше того, Гомер с высоты в пять веков приписывает ахейцам чуждых богов, о которых они сами могли знать только от соседей-малоазийцев. Да и соплеменники и союзники Приама, скорее всего, не могли бы представить в своем воображении, что когда-нибудь их боги объединятся с богами непримиримых врагов. А сведут их в одну семью значительно позже античные «классические» греки, которые наверняка и не подозревали, что даже в лагере оборонявшихся было «сколько народов, столько и богов» или почти столько же. Средневековой нетерпимости в те времена ни в Троаде, ни в остальном мире не было – это было в первую очередь на руку самим богам, гулявшим по тогдашней ойкумене.

Но время было далеко не идиллическое. Достаточно вспомнить, что не только профессиональные воины, но и торговцы-пираты не испытывали ни малейшей жалости к жителям побережья, а те, в свою очередь, предавали «без суда и следствия» смерти каждого высадившегося на берег. И Аполлон, сын своего времени, ведет себя соответствующим образом. В «Илиаде» он с самого начала насылает на ахейцев губительную язву, он жесток, порой коварен, во многом не уступает по невоздержанности и мстительности Аресу, богу войны. И Ахилл для Аполлона не только противник, но и личный враг – Аполлон мстит тому за убийство своего сына Кикна (Лебедя). Интересное совпадение: с другим Кикном и его сыном мы познакомились ранее. Возвращаясь к Ахиллу, мы видим, что он герой поэмы, но он «злой герой», он раскалывает единство ахейцев, именно в нем видит автор причину всех бед и неудач. И здесь чувствуется наложение нескольких преданий или легенд, слившихся позже в одно целое. Истоки же нелюбви к Ахиллу, по-видимому, другие – для ахейцев он ненадежный союзник, чужак, а троянцами предводитель мирмидонян воспринимается (или должен восприниматься) не просто врагом, одним из осаждающих, но и отступником, переметнувшимся в чужой стан. Что мы знаем об Ахилле? Лев Диакон Калойский в своей «Истории», ссылаясь на Флавия Арриана, пишет: «Пелеев сын Ахилл был родом скиф из небольшого города Мирмикиона, стоявшего близ озера Меотиса, и уже после, изгнанный скифами за необузданность, жестокость и высокомерие духа, он поселился в Фессалии. Ясным доказательством этому служат покрой его плаща с пряжкой, привычка сражаться пешим, светло-русые волосы, голубые глаза, безусловная отвага, вспыльчивость и жестокость…» О вспыльчивости гомеровского героя напоминать не приходится: она причина всех распрей в стане осаждающих; упоминает Гомер и «русые кудри Пелида». Лев Диакон называет Ахилла тавроскифом. Еще во времена Овидия (I в. до н. э. – I в. н. э.) Северное Причерноморье продолжало называться Ахилло-вой землей, и там особо почитались Аполлон и Артемида. Ничего странного в этом нет: историки и археологи подтверждают, что еще с IV–III тысячелетий до н. э. циркумпонтийская зона отмечена особо активными контактами, многосторонней культурной миграцией, многочисленными переселениями различных масштабов и в различных направлениях.

Но для анатолийцев, жителей Малой Азии той эпохи, Аполлон – северянин. Он явно неравнодушен к гипербореям. И эта его любовь к обитателям севера, память о них как о лучшем и справедливейшем народе, по сути дела, конечно же, не память самого Аполлона, а выраженная в аллегорической форме память народа – носителя его культа или, по крайней мере, представителей этого народа. Но не будем забегать вперед.

Классический образ юного красавца, светоносного бога, мусагета – покровителя изящных искусств настолько прочно вошел в наше сознание, что трудно представить что-нибудь более неотторжимое от Олимпа. Но, как выяснилось, не всегда Аполлон чувствовал себя на Олимпе как дома. Многовековая обкатка образа, олитературивание его бесчисленными поздними мифами, сказаниями и письменными произведениями дали свой результат. И, только отделяя один за другим поздние пласты мифотворчества, можно более или менее прояснить первоначальный облик божества. Данные греческого языка не позволяют раскрыть этимологии имени Аполлон. Некоторые исследователи предполагают, что сам образ до-греческого, малоазийского, а возможно, и вовсе неиндоевропейского происхождения. Что касается связей с Малой Азией, то они, несомненно, есть, и о них вкратце говорилось выше. Поиски неиндоевропейских корней ни к чему не привели – в мифологиях «близлежащих» народов иных языковых общностей аналогов Аполлону не обнаружено, а искать их в удаленных от Эгеиды областях мира, скажем, в Китае или Америке, просто не имеет смысла. Попытаемся более тщательно проанализировать то, что нам знакомо в древней Европе. Но прежде необходимо совершенно точно определить время и место действия, оговорясь сразу, что в другие эпохи мы перемещаемся, только для полноты картины.

Итак, XVI–XIII вв. до н. э. – время расцвета Микенского царства и прочного господства ахейцев в Средиземноморье. Ахейцы пришли с севера в XXI в. до н. э., вытеснив остатки уцелевшего и неассимилировавшегося автохтонного населения Пелопоннеса – пеласгов и хетто-лувийцев – в Малую Азию «Уйдут» ахейцы после Трои, нашествия в XII–XI вв., опять-таки с севера, дорийцев и повсеместной экспансии «народов моря». Место действия – циркумпонтийская зона: Подунавье, Балканы, Северное Причерноморье, Малая Азия, а также Эгеида и Пе-лопоннес.

Почти тысячелетие пребывания ахейцев на Балканском полуострове не было мирным. И что интересно, в памяти «микенских греков» Аполлон предстает не только чуждым богом, но и «великим губителем». И приходит этот «губитель» вовсе не с востока, из Малой Азии, а с севера. Надо заметить, что направление это, вообще, характерно для экспансий на полуостров. Античная Греция и ее культура как таковая складывались в очень длительной и безжалостной борьбе многих народов. X. Коте считает, что распространение культа Аполлона показывает направление вторжения северных племен в Грецию. Как область происхождения Аполлона он определяет Средний Дунай. Именно оттуда в период поздне-бронзового века последовало вторжение воинственных северных племен и на Балканы, и в Грецию, и в Малую Азию. X. Коте связывает эти племена с Восточной культурой Курганных погребений и объединяет их на время южной экспансии с племенами сколотов, выступивших из Причерноморских степей в XIV в. до н. э.

Все вышесказанное в полной мере согласуется с данными современной науки и накопленным ею материалом. В ранний период своего существования на Балканах и в Средиземноморье Аполлон далек от классического эллинистического типа – для архаического Аполлона характерно наличие растительных функций, близость к пастушеству и земледелию. Одновременно он демон смерти, убийства, освященных ритуалом человеческих жертвоприношений. Аполлон еще не укладывается в олимпийскую иерархию чинов, он открыто соперничает с самим Зевсом. Даже в гомеровские времена Аполлон своим появлением на Олимпе все еще внушает ужас богам, то есть, он продолжает восприниматься чужаком и в VIII в. до н. э. Из этого можно сделать вывод, что даже за шесть-семь веков пребывания в этих краях он не стал еще окончательно своим, не влился безболезненно в чужую семью, как это бывает с богами, заимствованными мирным путем.

По греческой мифологии, Аполлон – сын Лето (Лато), брат Артемиды. Лето родила его на плавучем острове Астерия (переименованном после этого в Делос и получившем статус «нормального» острова), и при этом ее дочь Артемида, родившаяся непосредственно перед Аполлоном (они близнецы), помогала роженице и принимала роды. При рассмотрении происхождения самой Лето становится ясно, что и она на этой земле гостья. Иногда пытаются вывести Лето непосредственно из Малой Азии, связывая этимологически ее имя с лидийским «лада» (жена, мать). Но связь эта при более глубоком рассмотрении оказывается вторичной и для Греции, и для Малой Азии. Истоки культа – на севере. Академик Б. А. Рыбаков пишет: «первое, на что следует обратить внимание при ознакомлении с мифами, – это прочная связь всего цикла лето-артемидо-аполлоновских мифов с севером, с гиперборейцами, жившими где-то на север от Греции». Иной подход и не может дать объективной картины. Сам Аполлон ежегодно на зиму отправляется в северные страны, там он хранит свои стрелы, там живут племена, особо почитающие его и пользующиеся наибольшим покровительством божества. Традиция считать гипербореев несуществующим, мифическим народом канула в прошлое под натиском фактов, причем, эти племена оказались значительно ближе к Средиземноморью, чем представлялось ранее. Надо сказать, что и гипербореи не забывали своего кумира –.ежегодно они отправляли на остров Делос к алтарю Аполлона священные дары, завернутые в пшеничную солому. Б. А. Рыбаков детально проследил путь следования этих даров и установил те места, откуда они отправлялись, а потому нет необходимости останавливаться на этом моменте, – гипербореями оказались праславяне и частично жившие по соседству балты. Проводя параллель между Лето и Артемидой и славянскими богинями-рожаницами Ладой и Лелей, Б. А. Рыбаков утверждает: «Связь Лето-Лато с северной Ладой не подлежит сомнению». Древний вариант культа двух рожаниц пришел с севера на юг. Архаичность же этого культа уводит нас на многие тысячелетия в глубь времен. Причем следует отметить, что ареал этнографического почитания «матери Ладо», «первобогини», «матери всего сущего», достаточно широк и связан не только со средним Дунаем, а включает в себя все территории праславян и все области их дальнейшего расселения, а также литовско-латышские земли.

Итак, Лето и Артемида искусно вплелись в раскидистое древо греческой мифологии, обросли до неузнаваемости литературной плотью. Но это не помогло им скрыться от исследователей, доказавших, что налицо перенос на юг более ранних культов, оставивших свой след и на малоазийском побережье, и в прочих местах.

Но кто же все-таки Аполлон?^[4] Дадим небольшую информацию к размышлению, сопоставим предварительно кое-что. Вот, к примеру, знаменитый делосский алтарь Аполлона, сделанный из рогов коз, убитых Артемидой, имеет на севере двойника – храм в Радигоще, известный из «Хроники» Титмара Мерзебургского. В этом храме «опорные столбы заменены рогами различных зверей». Праславянские зольники с крестообразными глиняными рогульками и алтари Аполлона из золы (сподии) с «рогатыми лепешками», а также многие другие соответствия на севере и юге наводят на мысль, что, «очевидно, какое-то близкое к Аполлону божество, может быть, под иными именами, почиталось другими европейскими народами». А случайны ли связи италийских венетов, энетов (потомков Энея и Иула) с венедами побережья Балтийского моря, снабжавшими первых янтарем в отдаленнейшие времена и вплоть до средневековья? И как считают ученые, культовые «солнечные колесницы» праславян, венедов и проживавших поблизости кельтов не что иное, как Аполлонова повозка, на которой он отправлялся в гости к гипербореям… Можно привести множество-интересных фактов. Но не будем отвлекаться.

Попытки найти аналог Аполлону в стране гипербореев были. И на самом деле, некоторые функции Аполлона и, скажем, Сварога или Даждьбога совпадали. Но совпадения эти носили общий характер, на их основании нельзя было сделать определенных выводов, тем более, что и лингвистически имена богов довольно-таки далеки друг от друга. Объективности ради следует сразу заметить, что многочисленные попытки объяснить сходство культов Греции и Центральной и Восточной Европы делались всегда в одном направлении, по которому аполлоновские мифы распространялись из античного мира на север. Сказывался огромный авторитет греческой мифологии, греческой культуры в целом. И неизбежно эти попытки заводили исследователей в тупик. Позднее влияние (в VII–III вв. до н. э. и позже) аполлоновских мифов на северных соседей, несомненно, было, исключать его никак нельзя. Но для середины II тысячелетия до н. э. говорить о нем не приходится. Кстати, и в расшифрованных крито-микенских надписях Аполлона нет. Божество, послужившее прообразом Аполлона, пока еще не перекочевало на юг, а если оно и появилось в Средиземноморье, то не успело упрочиться там. И для того, чтобы очередной раз не оказаться перед неразрешимой загадкой, наверное, следует идти по пути распространения культа Ладо-Лето.

Первоначальные, коренные функции Аполлона дают нам интересный ход рассуждений. Аполлон – бог, связанный с Небом и Солнцем, стрелы его – жаркие лучи, которыми он губит посевы; одновременно он пастух и земледелец, которому приносят в жертву первые ростки различных растений. Так почему бы его не попробовать сравнить на славянской почве с тем, с кем связана идея Неба, Солнца, небесного владыки, ритуальных костров в день летнего солнцестояния, плодородия, олицетворением которого он является, – со славянским Купалой? Может быть, напрасно мы принимаем это божество за простую куклу, которую «хоронят» каждый год? Корни Купалы нам пока неясны. Лишь прочность традиций, археологические находки древнейших культовых кострищ, связь с землей и пастушеством позволяют судить о его глубокой архаичности. Вспомним, мать Аполлона – Лето, сестра – Артемида. Но и Купале Лада приходится матерью, ведь она Рожаница – мать всего сущего, в том числе и богов, а следовательно, Леля – его сестра.

На окраинах скифских поселений археологами найдены остатки огромных кострищ со следами жертвоприношений и вырезанными из земли фигурами лебедей. Прыжки через костер характерны для купальских праздников, они же отличают обрядность италиков, с которыми мирно прижились энеты Энея (не их ли это занесенные сюда обряды?). Дары гипербореев всегда завернуты в пшеничную солому – из соломы и чучело Купалы. Гипербореи, по Б. А. Рыбакову, – земледельцы. У праславян засвидетельствовано сжигание двух кукол – мужчины и женщины; вместе с тем в кострищах найдены человеческие кости. Вспомним, что во время июньских таргелий, посвященных Аполлону, «приносились человеческие жертвы: мужчину и женщину, увешав гирляндами, гнали вокруг города; а потом сжигали» (разрядка моя. – Ю. П.). «Возможно, что этнографические куклы, – пишет Б. А. Рыбаков, – отголосок исторических человеческих жертвоприношений. Об этом свидетельствуют песни, сопровождающие похороны Купалы».

Как известно, Аполлон каждый год отправлялся на север в колеснице, влекомой лебедями. Это его ритуальные животные, они неразрывно связаны с водой, необходимейшей частью купальских празднеств, где вступают в противодействие огонь и вода. По Евсевию, Аполлон – «бессмертный огонь». Таким огнем у славян назывался ритуальный огонь, добываемый трением специально для культовых празднеств. К тому же Аполлон был рожден посреди воды – по злому умыслу Геры, земля не должна была его принять.

Интересен мотив лебедей. Теперь самое время вернуться к союзнику Энея, вождю венетов Купавону. Эта фигура также далеко не случайна. Не случайно через его земли поступают на юг дары гипербореев. Вергилий изображает Купавона в шлеме с лебедиными перьями. Его отец Кикн не что иное, как Лебедь, в которого он превращен. Здесь можно вспомнить древнеславянский женский головной убор «кику», глагол «кикать» – кричать по-птичьи и греческое «кикнос» – лебедь. Но Купавон не просто вождь местного племени. Оказывается, на севере Италии долгое время сохранялся культ божества Купавона, сходный со славянским культом Купалы. Наводит на размышления и близкое к славянскому обозначению воды – «вада».

Спутник Аполлона – волк, да и сам он носит эпитет «ликийский», т. е. волчий, он выступает, как повелитель волков, а то и оборотень, превращающийся в волка. Мы хорошо знаем, что волк-оборотень – один из основных персонажей славянской мифологии, доживший в сказках до наших дней. А в вышеупомянутых кострищах часто находили кости, напоминающие собачьи или волчьи.

Аполлон – покровитель поэтов и музыкантов. Из сочинений Аристотеля и других авторов известно, что «„варвары“ слагали свои законы в виде песен», чтобы они не забывались, а передавались из поколения в поколение – ведь письменность им была неизвестна. Речь шла не только о «законах», но и об исторических племенных преданиях, обрядовых культовых песнопениях, эпических произведениях. Более поздние из них – былины, читавшиеся нараспев, знакомы и нам. Бог таких «варваров», естественно, казался древним грекам покровителем народных певцов – боянов, а затем трансформировался в покровителей поэтов и музыкантов вообще.

Сходны светоносные функции Аполлона и Купалы, определяемые двойственной природой поклонения Солнцу. Оба они являются божествами Солнца и света и, вместе с тем, не олицетворяют небесного светила – для этого есть соответственно Гелиос и Хорс. Тема солнца полностью пронизывает купальские обряды, вплоть до огненного колеса, которое спускают под откос в реку. Для Купалы характерны темы целебных трав, скота, угадывания и розыска кладов, змей, «близнечного мифа» (брат и сестра близнецы, Иван да Марья и пр.). Аполлон – целитель, пастух, гадатель, змееборец (он убивает чудовищного Пифона), и, наконец, он брат-близнец Артемиды. Причем, именно позднее проникновение в Средиземноморье устраняет из аполлоно-артемидовского мифа мотив инцеста. Зато они оба, Аполлон и Артемида, – «стреловержцы» и «луконосцы», что заставляет вспомнить и малоазийские племена – соперников ахейцев, и «варваров» – северян вообще. В сознании греков (да и на самом деле) они, «варвары», с древнейших времен и до поздних скифов искусные лучники.

Заслуживает внимания и обязательное участие, и важная роль девушек как в купальских обрядах, так и в Аполлоновых торжествах – гиперборейки специально прибывают на Делос издалека. На Купалу костер разжигают девушки и ходят потом по полю с факелами в руках (обряд сохранился вплоть до XX в.). Кстати, в купальских песнях не только жертвенное чучело, но и сам костер называют «купалом», что говорит о неоднозначности и глубине этого образа. Чучело может называться как угодно, в частности Морена (от «мара» – смерть). И если внимательно рассмотреть всю обрядовую сложность купальского празднества, то, без всякого сомнения, можно сказать, что сравнивать Купалу как такового и соломенную куклу можно только, как целое и частное, как божество и приносимую ему жертву.

Вернемся еще раз к Купавону италийских венетов. Культ поклонения Купавону географически лежит между ареалами поклонения Купале и Аполлону, к тому же, это середина и связующая область на пути гиперборейских даров. А если прислушаться к звучанию, то можно заметить, что на слух Купавон – нечто среднее между Купалой и Аполлоном, которые сами по себе кажутся не очень-то схожими. Но лишь на первый взгляд между ними нет лингвистического единства. Распространенное Аполлон попало в Россию через Францию, а потому приобрело свойственное французскому языку ударение на последнем слоге. В греческом же языке Аполлон имеет ударение на втором слоге, как и в английском – вспомним корабль «Союз – Аполлон». Сопоставление с английским вариантом звучания подтверждает мысль о нетвердости «н» в конце слова, тем более, что славянское носовое «он», «ан» при развитии языка постепенно пропадало – отсюда Купала – Купало. Но во время переноса имени на греческую почву оно («он», «ан») было и потому сохранилось в греческом варианте. Зафиксированное лингвистами превращение дифтонгов «оу», «ау» в «у» и другие гласные, постоянный переход «а» в «о» и наоборот позволяют нам приблизительно реконструировать праславянское звучание имени Купала, как Коуполо (н) – Кауполо (н) с носовым «н» (читается примерно так: Кополо – Каполо – Куполо). Удвоение – это свойство сонанты «л». Утрата первой согласной характерна не только для греческого языка: например, Италия первоначально звучала как Виталия. В греческом же языке такие утраты типичны, и не только для одной согласной, но и для двух. Характерно и начальное «А», особенно для «занесенных» богов и героев, имеющих негреческое происхождение (Афродита, Арес, Артемида, Афина, Адонис и др.).

Особо следует учесть тот факт, что имя нового божества воспринималось на новой почве не по смыслу (например, Гея = Земля), а как имя собственное, пришедшее уже готовым и не требующим осмысления, поэтому оно и не этимологизируется из греческого языка, поэтому оно и подвержено искажениям. А вот сыновья Аполлона, родившиеся уже на местной почве, вполне объяснимы: Аристей – «наилучший», Кикн – «лебедь» и т. д. Из изложенного выше становится объяснимой трансформация праславянского Кополо (н) в русский, как Купала, в древнегреческий, а затем греческий – как Аполлон.

В славянском Купала заключен более ранний, индоевропейский корень «kup» со значением «кипеть», «вскипать», «страстно желать». Этот корень прослеживается и в латинском «купидо» – вожделение. Такая этимология соответствует как Купале с его брачными обрядами, так и архаичному Аполлону, далекому от сдержанности и воздержания. Аполлон вечно молод, молод и Купала вместе со своими поклонниками, приходящими на купальские игрища не в качестве зрителей, а участниками, – оба божества юных. Мотив умирания и воскрешения Купалы, как символа плодородия, воплощен и в олитературенном мифе об Аполлоне, который спускается в Аид (умирает), а затем возвращается обратно (воскресает). Б. А. Рыбаков называет Аполлона «сезонным богом», связывая основу мифа с идеей зимнего перерыва в развитии семян и растений, а затем их расцвета весной.

В том, что Купала не только исторически, но и этимологически старше Аполлона, нет ничего странного. В лингвистике есть версия (не менее обоснованная, чем остальные), по которой славяне, как прямые наследники древних индоевропейцев (прародина славян совпадает с областью формирования индоевропейской общности), сохраняют больше архаических черт, и их отрыв от праязыка не носит такого характера, какой бывает при дальних переселениях, ведущих к изоляции от прародины. Но язык неотделим от народа-носителя, а потому архаичные представления о внешнем мире и архаичные божества в памяти славян сохранились, если можно так выразиться, в более первозданном виде. Пример тому – Кополо-Купала.

Так откуда все-таки пришел Аполлон в Грецию – с севера или с востока? Для того, чтобы выяснить этот вопрос, необходимо перейти от богов к людям, к народам пронесшим своих кумиров через пространство и время. Для начала отправимся в Северное Причерноморье середины II тысячелетия до н. э., не забывая о том, что ираноязычных племен в тех краях, по всей видимости, еще не было. Они пришли позже, вслед за другим народом, и потому называли себя по отношению к нему «напа» – младшие. По свидетельству Страбона, оба побережья Черного моря, и северное и южное, были тесно связаны между собой напрямую через море еще со времен позднебронзового века. Не были закрыты для контактов и торговли другие пути: морские вдоль побережий и сухопутные в обход моря с обеих сторон, западной и восточной. Для Ахилла не составило труда сменить родину на «далекую» Фессалию, основательно прижиться там, а позже возвратиться в свои края. Напомним заодно, что малоазийские венеты жили не только в Троаде – география их распространения довольно-таки широка, скажем, Антенор со своим войском пришел из Пафлагонии – области, расположенной на южном берегу Черного моря, непосредственно напротив Таврии (нынешнего Крыма). Стоит ли удивляться наличию «лады» в Малой Азии, если культ коня, свойственный малоазийским венетам, присутствует и в более отдаленных местах – у венедов Прибалтики и у славян по всему ареалу их расселения.

Не случайно наш поиск начался с Трои, с Малой Азии. Общность культур протославян и малоазийцев прослеживается еще с энеолита. И позже она не пропадает, не сглаживается ни временем, ни контактами с иными этническими группами. Погребение Гектора, описанное в «Илиаде», тризна, погребальный костер и все сопровождающее это действо не могут не привести на память славянские погребальные обряды, сохранившиеся до Х-XII вв. н. э. и имевшие почти трехтысячелетнюю историю, то есть, уходившие в середину II тысячелетия до н. э. Они более чем похожи, они совпадают до мелочей, как например, курган Патрокла (товарища Ахилла, тоже тавроскифа) и черниговский курган Х в. н. э., Черная Могила и описание погребения русса у Ибн-Фадлана. В XI в. н. э. мы встречаем в войске Святослава под Доростолом то же трупосожжение с жертвами и возлиянием вина. Причем, Лев Диакон Калойский, описавший события русско-византийской войны, так и говорит, что «приняли они, руссы, эти эллинские таинства от товарищей Ахилла».

Мы уже останавливались на присутствии в Северном Причерноморье сколотов. Этноним этот дожил до середины V в. до н. э., когда его засвидетельствовал Геродот. Но история сколотов значительно древнее – вспомним про воинственные племена, упоминаемые X. Коте. И если праславянские племена Подунавья шли на Балканский полуостров с севера, то их сородичи, обитавшие восточное, продвигались в Малую Азию в том же направлении, с севера на юг, используя все вышеназванные пути или один из них, наиболее удобный. В принадлежности сколотов к праславянам сомневаться не приходится, это убедительно доказал Б. А. Рыбаков. Присутствие предков, в Северном Причерноморье и Таврии глубоко запечатлелось в народной памяти славян – именно в тех местах располагался так называемый ирий – загробный мир более поздней славянской мифологии, «„райская земля“, лучше которой ничего на свете нет». В такой форме сохраняется память о прародине у народов, выходящих из последней стадии доклассового общества.

На Юг с одной обширной прародины вели два пути, а значит, существовало два основных направления проникновения в Средиземноморье славянских народов, а с ними и культов славянских богов. При таком объяснении проблемы, откуда пришли в Грецию чуждые боги – с Севера или с Востока, из Подунавья или из Малой Азии, становится ясно: с обеих сторон и примерно в одно время – в середине II тысячелетия до н. э. Однако, не следует понимать, наверное, этот процесс как Великое переселение народов. Значительно большая, основная масса праславянства оставалась на прародине. Но наиболее подвижная, молодая, раннедружинная прослойка устремлялась в оживленные и богатые приморские области. Процесс этот характерен для всех индоевропейских народов того времени, и исключать из него представителей праславян, одного из крупнейших этнических массивов древней Европы, нет оснований, тем более, что и археологические данные позволяют нам судить об этом.

Современные исследователи показали, что на долгом, многотысячелетнем пути славянства были и взлеты, и падения, и раннегосударственные образования задолго до Киевской Руси. Лингвисты также вычленяют тот период, как историческую эпоху со значительными сдвигами в экономике и социальной структуре племен (выделение воинов и вождей). Славянские термины, связанные со скотоводством в частности, для той эпохи распространены «от Адриатики до Архангельска».

Итак, по всей видимости, носителями культа божества (Кополо), сохранившего в себе основные черты покровителя пастухов и земледельцев, была племенная молодежь. Отметим сразу, Б. А. Рыбаков считает, что «исходная точка многообразного облика Аполлона связана со скотоводческой пастушеской средой». Молодые воины-пастухи двигались на юг, вовлекая в это движение другие народы, точнее, соответствующую им часть этих народов (возможно, они сами в качестве субстрата были вовлечены в это движение). Правильнее было бы говорить не о едином, одновременном переселении, а о целом ряде малых вторжений на протяжении веков. Вовлеченные в процесс «культурной интеграции» и осевшие на новых землях пришельцы частично ассимилировали местное население и подвергались сами ассимиляции, привнося при этом элементы своей культуры.

Что же двигало переселенцами? И почему они отрывались от своего народа, от своей земли и устремлялись в далекие края? У них не было своей земли как таковой, а сама жизнь мыслилась бесконечным медленным движением. В середине II тысячелетия до н. э. закончилось расселение по Европе кочевых пастушеских племен, в том числе и праславянских. Земли Подунавья, бассейны Одера, Вислы, Днепра, а также Северное Причерноморье были ими прочно заняты, включая и промежуточные территории. Благодаря длительным контактам древних индоевропейцев, еще не успевших резко обособиться друг от друга, земли к югу не были неведомыми краями (вспомним о направлении балканских экспансий), они всегда представлялись привлекательными. В то же время резкое увеличение численности племени, происходившее на фоне возрастающего материального благополучия как результата оседлости, заставляло отправлять часть молодежи «на новые места жительства». Безусловно, действовал и фактор, определяемый для более поздних времен термином «казачество». Не исключено, что в пограничных районах происходило слияние с иными этническими группами, например фракийцами или венедами. Последние или сами являлись частью славянского мира, или были в значительной мере ославяненными кельтами^[5]. Некоторые ученые считают, что уже на самых ранних этапах своего развития праславяне были смешанным народом, чем объясняется в дальнейшем их отличительная черта – способность к ассимиляции и ассимилированию.

Единство праславянского населения на огромной территории подтверждается как ареалом распространения археологической культуры «шнуровой керамики» (она же культура «боевых топоров») и культуры «курганных погребений», связанной с тшинецко-комаровской культурой XV–XIII вв. до н. э., так и более поздними пшеворской и зарубинецкой. Заслуживает внимания, что скорее всего даже на Юге между сколотами и праславянами Подунавья ни территориального, ни этнического разрыва не было. В промежутке между ними лежали земли «таинственных» агафирсов. Но настолько ли они таинственны? Попробуем разобраться с ними как с частным случаем «культурной интеграции». Геродот доносит до нас греческую версию легенды, по которой Геракл в поисках потерянных быков Гериона прибывает в скифские земли, где встречается с женщиной-змеей. От нее у Геракла рождаются трое сыновей: Агафирс, Гелон и Скиф. Исходя из легенды, в родстве этой троицы сомневаться не приходится. В этнической принадлежности гелонов и скифов того времени тоже сомнений нет – это праславяне с возможными включениями иных этносов. Ираноязычные скифы-кочевники появятся в здешних местах значительно позднее. Нет сомнения в сколотской версии легенды: суть прежняя, хотя братья носят другие имена, – племена их родственны. Приглядимся к агафирсам внимательнее. Геродот пишет об общности жен у них, обычае наносить на тело татуировку и красить волосы в синий цвет. Последнее возможно только в том случае, если агафирсы светловолосы. Стоит вспомнить Юлия Цезаря, упоминавшего бриттов, у которых был также обычай краситься в синий цвет. Еще в прошлом веке А. К. Толстой обратил внимание на то, что в Британию заодно с Генгистой и Горсой попал славянский Чернобог. Как мы знаем, боги сами не ходили. Толстой призывал отказаться от формального понимания истоков русской культуры и мироощущения и обратиться к глубинной истории индоевропейских народов.

Иллюстрации художника С. Гераскевича

На второй и третьей сторонах обложки помещены иллюстрации к фантастико-приключенческому «роману ужасов» Юрия Петухова «Бунт вурдалаков». Роман читайте в конце 1991 г. начале 1992 г. Иллюстрации выполнены Е. Кисель по эскизам автора.

(1) Паворзень – ремешок, которым оружие крепилось к руке.

(2) Бахтерец – пластинчатый доспех.

(3) Редакция напоминает своим читателям, что о таинственных и феноменальных явлениях не следует слишком часто говорить в тех местах, где вы проживаете, в трудовом коллективе – это связано с определенным риском, т. к. слишком памятливых и настойчивых очевидцев резиденты негуманоидных цивилизаций стараются тем или иным способом обезвредить. Вместе с тем редакция надеется и рассчитывает на мужественных людей, готовых встать в полный рост перед Инопланетным Чуждым Разумом. Редакция высылает И. Пасько гонорар за публикацию и просит его регулярно информировать Комиссию о всех необычных и неприятных случаях, которые произошли или произойдут с ним после публикации, а также просит И. Пасько проявлять крайнюю осторожность – по имеющимся данным тот, кто хоть однажды собственными глазами видел пришельцев и может засвидетельствовать факт их пребывания на Земле, становится поднадзорным объектом инопланетной резидентуры со всеми вытекающими последствиями.

(4) В представлении «микенских греков», а также поздних, «классических» греков Аполлон внешне выглядит варваром. Гомер постоянно подчеркивает: «не стригущий власов», «длиннокудрый» («Илиада», XX, 39, 68 и др.) Это является характернейшей чертой в описаниях «северных варваров» у греческих, а позже и римских авторов.

(5) Теснейшая связь между славянами, венетами, кельтами, прослеживающаяся во все времена – с III тысячелетия до н. э. до средневековья, отсутствие между ними четкой этнической и географической границы отражены в работах А. Г. Кузьмина и А. Л. Никитина.