Приключения, Фантастика № 4 (1997)

– Ну что?

– Что – «что»?

– Думаю, пора начинать.

– Вот ты и начинай.

– А почему я?

– Потому что.

– Хорошенькое объяснение… Ну, ладно. Надо же кому-нибудь… В общем, меня зовут Финнеган. Просто Финнеган. Это для вас. А вообще у меня много имен.

– Понесло! Кончай хвастать! Дело говори!

– Вот взял бы сам и сказал!

– И скажу!.. Короче, этот хвастливый враль – мой братец. Его действительно зовут Финнеган. Меня же зовут Янус. Если вы достаточно образованны и знакомы с традициями и культурой некоторых народов, то вы сразу поймете, кто мы такие. Да, вот именно. Боги. Старые боги. Но наши имена уже давно не соответствуют сущности. Правда, когда-то, очень давно, я действительно был богом входа, выхода, всякого начала, – в общем, всей этой ерунды, а мои статуи торчали на каждом перепутье. Меня называли Двуликим Янусом, так же как моего брата звали Двуликим Финнеганом.

– У ирландцев. Я у них был богом. Один парень даже написал отличную вещь, помнишь, «Поминки по Финнегану».

– Его звали, кажется, Джойс. А впрочем, мы отвлекаемся.

– Согласен. Просто приятно вспомнить прошлое. Итак, мы боги, но – старые, бессильные сейчас над тем, чем правили. Поэтому нас – боги-то тоже номенклатура, – взяли и засунули править другой областью.

– Нас двоих, ты имеешь в виду?

– Хм. Ну да. Конечно, брат. Нас двоих. Но Божественные Ареалы тоже бывают разными. Наш Божественный Ареал сейчас… даже слова-то не подберешь… предопределение… предсказание… предостережение…

– Вот-вот, скорее предостережение, хотя это и не точно.

– Только вот у каждого Бога есть свой атрибут, орудие, так сказать.

– У Посейдона, помнится, был трезубец…

– У Меркурия – жезл…

– У Муругана – меч…

– У Тора – молот…

– А нас – ничего! То есть вообще ничего!

– Ареал-то нам выделили, но как нам им управлять без атрибута? До этого никому и дела нет. Дали вам работу – и радуйтесь, что хоть это получили!

– Мы этого дела, конечно, так не оставили. Хотя эти, перечисленные, тоже в отставке были, как и мы, им ничего вместо отнятого не дали. Мы протолкались сквозь шумную очередь других богов, стремящихся найти для себя Ареал, и пролезли к этому…

– Только не ругайся!

– Все равно он узурпатор!

– Ладно, ладно. Работу-то он нам предоставил.

– Принципы, принципы не дают мне сладко спать, брат! Он попрал вековые обычаи старых богов.

– Когда-то ты его называл Эглой.

– Эгла, Саваоф – суть одна. У него семьдесят два имени, а что толку?.. В общем, мы пришли к нему.

– Мне он тогда не понравился.

– Мне тоже. Он мне всегда не нравился. Возгордился, занесся. И эти постоянные восхваления, старцы какие-то придурковатые в ноги кидаются, престол яшмовый, все эти «осанны», «алиллуйи» и «кирие элейсоны»…

– Обычная слащаво-лицемерная муть.

– И не говори. И нас ведь заставил поклониться, хотя мы старше него, хотя знает ведь, что остеохондроз застарелый, что сердце щемит и что, главное, гордость несломленная!

– Он на это не смотрит. Раз пришел – значит, просишь, следовательно кланяйся! – Мы, конечно же, поклонились. Старцы там эти вокруг начали дребезжать: «Поганые язычники снова явились!» Старые идиоты! Тоже праведники! Но мы как ни в чем не бывало попросили себе атрибут. И доказали, что имеем на него права. Эгла, естественно, нужду нашу понял. Но…

– Но не принял! Я сразу же по глазам его это определил, какие бы молнии из них ни исходили. «Ступайте, – говорит, – и найдите себе атрибут сами, как нашли себе Ареал» Дешевый актеришка! Будто не сам нам работу предложил! Ведь он же предложил, а, Финнеган?

– Конечно, он. Нас он посчитал наименее зловредными из всех. Были же радикалы! Геката и Арес, например, ушли в демоны и до сих пор там.

– Мы, в общем, обиделись. «И найдем!» – сказали мы. И начали искать. Но все было занято. Все атрибуты расхватали другие боги. А плодится их каждый год – как мух.

– Тогда мы задумались. «Надо найти в качестве атрибута что-нибудь оригинальное или даже экзотическое», – сказали мы.

– Мы долго думали и, наконец, решили. – Но нам в этом деле нужна была помощь, ибо вдвоем мы бы не справились. Первым делом мы выбрали себе помощников: Мома и Морфея. Их, конечно, предложил ты, Янус.

– Они были моими друзьями в бытность мою богом ворот, и я не мог забыть старую дружбу. Они сидели без работы, как, впрочем, и все остальные. Полем своей деятельности в качестве эксперимента мы выбрали мир, где явился Христос, после чего, кстати сказать, мы и лишились своих Ареалов.

– Наверно, это выглядело как заглаживание грехов, но мы решили использовать его учение, хотя легко могли бы создать свое. Но нам это показалось слишком хлопотным. Мы отправились на остров Патмос, где обитал некий Иоанн, сосланный туда за проповедь христовых идей (тогда его учение там было еще не очень модным, не то сейчас). Иоанн и вправду оказался там: высокий седой старик с всклокоченной бородой и совершенно безумными глазами. Нет бы заниматься делом – коз там доить или еще что, – этот безумец целыми днями носился по острову, что-то бормоча себе в бороду, или сидел на одном месте, уставясь в ничто пустым взглядом.

– В общем, он был одержимый, и это нам понравилось: как раз такой человек и подходил для нашего плана. Понаблюдав за объектом, мы приступили к задуманному. Может, вы еще не догадались, что мы там задумали. Объясняю. Мы решили сотворить себе атрибут. И атрибутом этим должна была стать книга. Книга пророчеств, в которой предрекался конец мира через какой-то неопределенный срок. В этом-то и была вся соль, что срок был неопределенным.

– Настал день, когда все должно было решиться. Как сейчас помню, было воскресенье. На горной тропинке показался Иоанн. Мы укрылись, хихикая в предвкушении хорошего развлечения, а Мом с Морфеем притаились в своем убежище. Старый дурак шел, глядя себе под ноги и что-то бормоча, – наверно, измышлял способы для достижения мученичества. Глаза его горели.

– Я кинул камушек в сторону, и там произошел небольшой обвал. Иоанн подпрыгнул и посмотрел туда. И тут позади него появился Мом. Мы покатились со смеху, зажимая себе рты. В Моме никогда не угасала любовь к самому грубому фарсу, но тут он превзошел самого себя. Его волосы сделались совершенно белыми, глаза метали молнии, а на нем самом была надета какая-то длинная хламида, перепоясанная золотым кушаком. Но самое главное – изо рта Мома выходил длинный острый меч. Как он это сделал, до сих пор не знаю. Мы катались по земле, давясь и изнемогая от хохота, но заметили, что Морфей обратился в семь золотых светильников у ног Мома, напустив на весь окружающий ландшафт прозрачно-белого туману. Иоанн начал оборачиваться, и тут Мом завопил: «Я есть…»

– Голос его сорвался, и он замолк. Он попросту забыл, что надо говорить. Но на Иоанна и это произвело неизгладимое впечатление. Он что-то вскрикнул и кинулся в ноги Мому. Тот пошатнулся и чуть было не свалил один из светильников. Морфей, туманом крутясь вокруг Мома, начал что-то шептать ему в ухо, и тот сразу же воспрянул. «Я есть Альфа и Омега, – возгласил он. – Первый и последний. И живый», – после этих слов он менторски воздел кверху палец и продолжил: «И был мертв, и се, жив во веки веков, аминь!» Пробормотав все это, Мом хотел было уже смыться, но Морфей ему снова на ухо – пш-пш-пш! Мом: «И имею ключи ада и смерти…» Морфей: «Пш-пш-пш!» Мом: «Итак напиши, что ты видел, и что есть, и что будет после» Мом исчез, а на сцену вышли новые лица. Кстати, я нанял бы своих ирландцев.

– Это ты бы сделал. А я нанял этих.

– И они были твоими друзьями?

– Ну да. Отличные парни: Термин и Приап. Весельчаки, пьяницы, в общем, добрые ребята, умеющие понять и оценить хорошую шутку. Вот они-то и начали потеху.

– Мом и Морфей присоединились позже. Конечно, большая часть представления тут принадлежала Морфею, ибо он бог сновидений и знает, как выдать желаемое за действительное. Но остальные тоже не бездельничали. Даже мы с тобой не бездельничали. Особенно мне понравилось скармливать старому дураку заплесневелую книгу.

– А мне понравилось быть всадником на белом коне. Да и та девка, блудница, тоже была хороша… Это уж Приап поработал.

– Мы отлично повеселились. Представление удалось на славу. Приперчив финал парочкой-другой ходких на проклятья предостережений, мы смылись.

– И стали наблюдать. Замшелый пень Иоанн трудился в поте лица своего, просветленный нашими идеями. Он описывал все правильно, память у него была хорошая, но…

– Но не удержался, чтобы не ругнуть своих оппонентов. Да так, что раздул наше совместное творение на целых две главы. Во всяком случае, о семи церквах мы ничего тогда еще не знали.

– Да уж. Приврал, старый перечник. Даром что евангелист.

– Но ничего уже нельзя было поделать. Книга родилась и пошла гулять по городам и странам. Она стала нашим орудием!

– Сиречь – орудием прогресса. Она давала работу мысли, и в этом плане наши туманные, многозначные пророчества были неоценимы. Всю Эпоху Рыб человечество ломало голову над тем, каков же настоящий смысл Апокалипсиса, какое толкование истинно, а какое – ложно. И хотя глобальные кризисы 1000 и 1500 годов немного повернули человечества вспять, Апокалипсис все же стал тем факелом, который осветил Темные Века человечества, когда даже церковь не смогла сделать этого, напуская еще большего тумана.

– Апокалипсис стал тем катализатором, который ускорил реакции в человеческом обществе, стал мощным орудием политики и церкви, а для некоторых стал стимулом. Двуличие Януса Финнегана, насмешка Мома, фантомы Морфея, любовь к ограничениям Термина и сочное сладострастие Приапа, – вот это и есть тот отличный букет, который дал жизнь эпохе.

– Ты забыл про Иоанна.

– А его я вообще не считаю.

– Правильно, это было только наше творение.

Долгое молчание.

– Ну что?

– Что – «что»?

– Пора заняться делом.

– Каким делом? – Создавать новый Апокалипсис.

– Зачем?

– Чтобы убедить человечество, что никакого конца света не будет, и пустить наш эксперимент по другому руслу.

– А кого мы изберем нашим Иоанном Богословом?

– Всегда найдется какой-нибудь бесноватый, чтобы послужить орудием наших замыслов.

– Звать, что ли?

– Давай.

– Эй, Мом, Морфей, Термин, Приап! Боги старого мира, для вас есть отличная работенка! Пришло время для нового Апокалипсиса!

– Здорово, дед! – с порога крикнул я, – поздравляй, пятерку получил.

– Молодец, – дед погладил меня по голове, – садись с нами.

За столом сидело несколько человек – приятелей деда моего, а на столе стояла распечатанная бутылка водки.

– Угощайся, – дед подвинул ко мне вазочку с конфетами. – Внук мой, – пояснил он приятелям, – отличник.

– Хороший мальчик, кудрявый, – оценил меня один из них. – Так о чем ты, Иван Яковлевич, хотел рассказать нам?

Я навострил уши. Что-что, а рассказывать мой дед был мастер. Слушать его истории – одно удовольствие. Правда, все почему-то считали, что он порядочный выдумщик, и к рассказам его относились с недоверием. А бабушка – так та и вовсе ругала его за это. Но мы с дедом были большие друзья, и потому я верил каждому его слову.

– Ты, Саня, только бабке не говори ничего, – предупредил меня дед, опасливо покосившись в сторону кухни, где громыхала кастрюлями бабушка, – а то скажет, что я на старости лет совсем свихнулся.

Он залпом осушил налитую стопку, выдохнул, закусил соленым огурцом и сказал:

Верьте – нет, а только, как я говорю, все так и было:

«Надобно вам сказать, что мать моего деда, стало быть прабабка моя пользовалась у людей дурной славой. Поговаривали, что она с ним самим знается. Однако, как бы то ни было, но если у кого что случиться: захворал ли кто, или на кого порча нашла, а кому и просто про судьбу узнать хотелось – к ней обращались. Насчет того, ведьма она была или нет, ничего не скажу – не знаю, а вот случай один мне хорошо запомнился.

Я тогда совсем мальцом был – лет пяток, не боле, а прабабке моей, Агафье Петровне, за восемьдесят перевалило.

Жил в ту пору в нашей деревне мужик один. Звали его Степан Тузов. Был он хозяином крепким, не одну пару лошадей имел, да и землицы немало. Все у него в хозяйстве ладилось, да и из себя был он видный. Вот только овдовел рано. Жена у него умерла, и остался он с сыном трехлетним – Алешкой. После смерти жены Степан долго успокоится не мог, запил с горя – уж больно жену любил. Хорошо хоть соседи посоветовали к бабке Агафье сходить, к прабабке моей то есть. Пришел к ней Степан, рассказал все как есть, мол, научи, бабушка, как жить мне теперь. Выслушала его бабка Агафья и говорит:

– Вот, что я тебе скажу, парень, – жениться тебе надо. И легче тебе станет, и сыну мать будет.

Степан ей отвечает:

– Как тут жениться, когда первую жену забыть не могу. Только глаза закрою – она передо мной стоит, смотрит на меня печально и плачет. Говорить – ничего не говорит, а плачет. До того ее жалко становится, что хоть веревку на шею.

– Помогу я тебе, – утешает его бабка Агафья, и дала она Степану какое-то снадобье, – вот, – говорит, – Выпей, тебе легче и станет. Только смотри, не води сына на то место, где жена похоронена, а то и ему и тебе худо будет.

Много ли времени прошло с того времени, мало ли – не помню, а только и впрямь Степан женился. Хорошую девушку за себя взял – первую красавицу на деревне; да и немудрено: хозяин он справный был, да и лицом пригож (я уж про это говорил). Ладно они жили, дружно. Алешка мачеху как мать родную любил. Да и она его любила, баловала. Вот только со Степаном своих совместных детей не завели отчего-то. Год-полтора они так прожили, и случилось так, что умерла у Степана мать.

Дело это осенью было. Дни теплые стояли, ясные. Вот повезли хоронить старуху, а Алешка-то за мачехой и увязался. Она его домой гонит, а он ни в какую. Что делать? Взяли и его с собой на кладбище. А там пока слова да слезы, то да се, поглядели – ан нет мальца-то! Стали искать. Смотрят, а он на могиле своей матери сидит и листьями опавшими играет. И надо же, никогда прежде могилы этой не видел, а тут говорит:

– Тута моя мама лежит.

Вспомнил тут Степан бабки Агафьи наказ, подхватил сына на руки и скорее от этого места подальше. Только Алешка-то стал его просить:

– Пусти, тятенька, меня, я сам пойду.

Ну, Степан и пустил.

Тут все домой пошли. Бабы идут плачут, мужики о чем-то своем речи ведут. А Алешка-то то к одной женщине пристанет, то к другой, просит у них что-то, а что не понять. Ну, те, знамо дело, отмахиваются, не до него. А одна, ума-то у баб, ведь немного, и говорит:

– Да черт тебя задери!

И только она сказала слова эти, как налетел сильный вихрь, а на людей такой страх напал, что все на землю попадали. Сколько времени прошло – никто не помнил. Очнулись люди – все как прежде, словно и не было ничего. Огляделись кругом, а Алешки нет. А на том месте, где он стоял ветер желтые листья каруселью кружит. Ну тут, понятно, всем уже не до поминок, по домам все скорей разошлись. А Степан первым делом к бабке Агафье побежал.

А она уже на крыльце стоит, его поджидает. Увидала и давай бранить:

– Говорила я тебе, что нельзя мальчонке могилу материну видеть? Ты меня не послушал – пеняй на себя, больше я тебе не помощница.

Упал Степан ей в ноги и давай упрашивать:

– Смилуйся, бабушка, пособи мне, век тебя не забуду. Что хочешь, проси, только скажи, как сына вернуть.

Ничего она ему ответила, повернулась молча и в дом вошла. А Степан следом за ней идет, прочь не уходит. Пожалела его старуха и говорит:

– Неразумный ты, Степан. Ничего мне от тебя не надо. Мне уж о смерти думать надо, а не о подарках. Обещать не буду, а смогу чем – помогу, хоть и не следовало бы. Ну, да ладно. Надо полночь ждать. Как стемнеется, приходи ко мне.

Я в то время, хоть и мал был, да ничего не боялся. Подслушал этот разговор, захотелось мне узнать, зачем это прабабка моя к себе Степана ночью зовет. Пробрался я, значит, под вечер к ней в дом и спрятался за занавеску на печи. Тепло там было, уютно. Разморило меня. Глаза сами собой закрылись. Проснулся от того, что дверью кто-то хлопнул. Кругом темно, ничего не видно. Вдруг входит в горницу бабка Агафья, свечу в руке держит; а вслед за бабкой Степан.

У бабки Агафьи в горнице на стене большое зеркало висело, а под ним стол стоял. Вот зажигает она еще две свечи и ставит их на стол – так, что они как раз по краям большого зеркала оказались. Затем говорит Степану:

– Встань у двери и стой там молча, пока не скажу.

А сама порылась в шкапчике, вынимает маленькое зеркало и ложит его перед большим, да так, чтобы большое в маленьком отражалось, а маленькое в большом. Положила так, и ну что-то наговаривать. Пошепчет-пошепчет, да и посмотрит в большое зеркало. Наконец подзывает Степана и говорит:

– Видишь, в большом зеркале маленькое отражается, а в том маленьком большое, вот туда и смотри.

Глянул Степан, а она его и спрашивает:

– Узнаешь это место?

– Узнаю – это ведь то болото, что в девяти верстах от кладбища, с дорогой рядом.

– Вот там и ищи своего сына, а ко мне больше не ходи.

На следующее утро, чуть рассвело, запряг Степан лошадь и поехал на болото. Только стал подъезжать, как послышался ему вдруг детский плач. Прислушался Степан – Алешкин голос. Смотрит Степан по сторонам – понять ничего не может: голос слышно, а откуда он идет – не разберешь. А кругом такая топь, что шагу ступить нельзя. Вернулся Степан в деревню, собрал мужиков и скорее обратно на болото.

Да только напрасно все. Мужики везде, где можно было только, бродили, аукались, да так никого и не нашли. Голос все слышат, а откуда он – никто понять не может. Так ни с чем и вернулись. Сочувствовали конечно все Степану, сына ведь потерял, да что поделаешь, судьба такая, видать.

Только с этой поры не стало на той дороге покою. Днем ли кто мимо болота едет, ночью ли, ан слышится проезжему, что кто-то на болоте плачет. Да жалобно так, что аж все внутри переворачивается. Боязно людям стало по той дороге ездить. Ден десять они терпели, а потом собрались всем миром и пошли к попу. Там, мол, и так, батюшка, помоги, на тебя вся надежда. А поп отказывается на болото ехать, боится. Насилу уговорили. Приехали, значит, на болото, а плач-то все жалобней звучит. Поп струхнул не на шутку, но все же перекрестился и давай службу служить. А голос то все громче звучит. А поп знай себе, молитвы читает да опахалом святую воду по сторонам разбрызгивает. А как только закончил службу – плач и прекратился, и тихо так стало, спокойно…

А Степан – то Тузов снова запил, с горя. Никак места себе найти не может. Хорошо, что хоть жена у него толковая была, с пониманием – не ругала. Она – то ведь тоже сама не своя была после всего этого. Все уговаривала Степана к бабке Агафье сходить, мол, помогла один раз, так может и сейчас поможет. Да он бы и сам рад, а как пойдешь, коли, та не велела. Вот и пил.

Раз идет он вечером пьяный мимо гумна и вдруг слышит – плачет кто-то. Хоть и пьяный он был, а испужался. Прибежал в деревню и соседям рассказывает. А те смеются:

– Выпил ты, Степа, лишнего, вот тебе и мерещится.

Пошел тогда Степан к бабке Агафье, не смотря на ее запрет. Приходит, а она на пороге стоит, словно знает, что он придет:

– Ну, зачем пришел? Я ведь говорила, что не надо тебе ко мне ходить.

Он ничего ей не отвечает, стоит и молчит. Посмотрела она на него, посмотрела и говорит:

– Ну, проходи в дом, коли пришел. Что, сробел, значит, возле гумна-то?

– Сробел, бабушка, – признался Степан.

– Молодец, что правду говоришь, подойди-ка сюда.

Степан подошел, а она прошептала что-то, плюнула ему на голову и сказала сердито:

– Запрягай сейчас лошадь, поезжай на гумно и забирай себе, что в сене найдешь. А как вернешься, на глаза мне не смей попадаться, а еще лучше – уезжай из деревни. Зла я на тебя больно. Мне из-за тебя и так худо будет.

Уж не знаю я, что там, на гумне было, а только приезжает Степан в деревню, сам весь седой, и сына с собой привозит. Алешка-то жив – здоровехонек оказался.

Тут, понятно, народ сбежался, расспрашивать Степана стали: что да как. А он молчит, как воды в рот набрал. У парнишки тоже спрашивали, мол, где ты, Алешенька, был? Да только много ли от мальца добьешься. Только и сказал:

– Бабушка с дедушкой меня на лошадях катали, потом к себе забрали, я у них жил. Потом по дому соскучился, стал проситься, а они меня не пускают. Один раз вдруг гром загремел. Они куда-то попрятались, а я убежал, а потом тятенька меня нашел.

Сколько не спрашивали его, больше ничего толком добиться не могли.

Степан после того случая из нашей деревни съехал – недели не прошло. Так никому ничего и не сказал. И куда уехал – тоже не известно. Перед отъездом подозвал он меня (мы с его Алешкой-то, бывало, вместе играли), подарил мне коня деревянного, пряником угостил и говорит:

– Передай от меня бабке Агафье низкий поклон. Век за нею Бога молить буду.

Что с ним потом стало – не знаю, придумывать не буду. А прабабка моя вскорости после того случая слегла.

Вот ведь как оно в жизни бывает. Мне бы кто рассказал – я бы не поверил, а так сам видел.»

Как всегда, рассказ деда был принят с явным недоверием.

– Ты меня, конечно, извини, Иван Яковлевич, но тут ты лишку, кажись, хватил.

Я думал, что дед расстроится – он всегда болезненно воспринимал такое отношение к своим историям. Но, к моему удивлению, дед не стал спорить, как делал это в подобных случаях. Он молча пошарился в ящике стола и со словами: «Вот, с тех времен сохранилось», поставил на стол резного, потемневшего от времени деревянного коника.

Бабка Агафья, как занемогла, ни к кому из детей жить идти не захотела, а взяла в себе в дом внучку свою младшую, Наталью. Наталья, тетка моя, женщина была вдовая: ни мужа, ни детей. Не успели обзавестись. Они с мужем вместе и года не жили. Молнией его убило. Он с другими мужиками с покосу шел. Погода ясная стояла: на небе ни облачка. Вдруг засверкало кругом, загремело, дождь пошел. Мужики под деревом укрылись. Тут молния и ударила. И надо же, что б в него! Он так-то мужик неробкий был, а вот молнии боялся. Не зря, выходит. Чуял, видно, где смерть подстерегает. И что интересно, только упал он на землю, дождь перестал, тучи развеялись, тихо кругом стало, спокойно…

Наталья не захотела во второй раз замуж выходить, хоть и желающие были. Хозяйство у нее справное, в достатке с мужем жили, да и лицом приятна была. Шибко по мужу горевала. Много времени прошло, пока успокоилась. Тут родня приставать к ней стала с советами, мол выходи за муж, что ж ты одна век доживать станешь. Ладно пока молода, а под старость некому будет и воды ковшик поднести. Да только она баба была бойкая, быстро их на свое место поставила. Мол, не ваша печаль, как мне жить, у вас ничего не прошу, ну и живите, как знаете. Так одна и жила. А вот когда бабка Агафья позвала к себе – с радостью согласилась.

А бабка Агафья тоже не зря свой выбор сделала. Наталья с детства все за ней бегала, расспрашивала про все. Та поначалу отнекивалась, а как заприметила, что Наталья девчушка смышленая растет, принялась ее учить помаленьку: ну, травку там каку против недуга, кровь ли как останавливать. Многому ее научила, а вот главных секретов пока не раскрывала – ждала, пока та взрослой станет, да ума-разума наберется…

Стала Наталья у бабки Агафьи жить. Та теперь от нее ничего не утаивала – все секреты свои поведала. А как почувствовала, что смерть близка, передала ей и зеркала свои.

Тетка Наталья своим уменьем не возгордилась, со всеми приветлива была. Кто что попросит – никому не отказывала. За это любили ее люди, уважали. До сей поры добрым словом вспоминают, хоть давно и померла она; столько лет прошло…

Многое про нее теперь рассказывают, и не поймешь, где, правда, а где нет. Кое-кто поговаривал, что она и саму бабку Агафью обошла в своем уменье-то. Ну, обошла, не обошла, судить не мне, а вот случай один рассказать могу.

В самом конце история та началась. Я сам-то на фронте был, мне уж потом все рассказали. В то время жила в нашей деревне женщина эвакуированная, Мария. Не одна жила, с сыном. Парень у нее, Николка, совсем большой уже был – лет шестнадцать, наравне со взрослыми в поле работал. А впрочем, все тогда работали, война ведь. Он все на фронт просился, да не брали его – рабочих рук и так в деревне нет, одни бабы да старики остались.

А муж Мариин воевал. Она все письма от него ждала. Писал он ей часто поначалу, а потом вдруг перестал. Больше года вестей о нем никаких не было. А тут еще получают они извещение, что Василий (муж ее) без вести пропал. Понятно, каково Марие было такую весть получить. Бабы соседские и давай ее утешать, мол, без вести пропал, не значит, что в живых нет. Может, лежит где-нибудь в госпитале, память отшибло ему. Вон в соседней деревне такой случай был. Семья человека погибшим считала, а он в отпуск приехал. Словом, успокоили, как могли. Мария не то, что б им поверила, а просто какая – никакая, а должна у человека надежда быть. Вот и решила она к тетке Наталье пойти поворожить, как знать, может, что про мужа и скажет.

Выслушала тетка Наталья ее просьбу и велела прийти, как стемнеет. Пришла Мария, как ей было велено. Повела ее тетка Наталья в Горницу. Видит Мария: на стене большое зеркало в рамке висит, под ним стол стоит, да так, что нижний край зеркала как раз вровень со столом приходится. А на столе тоже зеркало лежит, маленькое. Тетка Наталья и говорит ей:

– Постой покуда в сторонке.

Сама достает две свечи, ставит их на стол так, что каждая по краям большого зеркала получается. Загасила она свет, затем зажгла она свечи, пошептала что-то, пошептала, повертела маленькое зеркало и подзывает шепотом Марию:

– Видишь, в большом зеркале маленькое отражается, а в том маленьком большое? Вот туда и смотри.

Смотрит Мария: избы какие-то, сараи, деревня, как бы. Затем исчезло все. А немного погодя картина другая: лесная опушка, а на опушке той холм травой поросший. На нем камень большой лежит. Смотрит Мария не отрываясь, а в зеркале всю вдруг красным стало, будто кровь, а потом и вовсе все померкло. И свечи, что у зеркала стояли, сами собой погасли.

Перепугалась Мария не на шутку.

– Что это? – у тетки Натальи спрашивает.

А та зажгла свет:

– Худо это. Погиб твой Мужик. Видела холм? Вот там он и лежит.

Тут с Марией плохо сделалось, и сама не ведала, что творила. Закричала:

– Врешь ты все, ведьма! Жив мой Василий! Это ты все со своими зеркалами проклятыми!.. – схватила, что под руку попалось, да как стукнет по большому зеркалу.

И уж на что это зеркало прочным было, стольких хозяев пережило, а тут возьми да тресни. Не то, чтоб сильно, а так, в нижнем углу только.

Тетка Наталья ничего ей в ответ не сказала. Молча взяла ее под руки и вывела из дому.

Много времени с того случая прошло. Война уж закончилась, мужики, кто жив остался, с фронта повозвращались. А от мужа Мариина так никаких вестей и не было. Близких у ней никого, кроме сына, потому у нас и остались в деревне. Уж потом, когда Николку в Армию призвали, удалось ему про судьбу отца узнать. Пишет матери, как дело было. Василий-то к немцам в плен попал. Да и не он один. Много их было – целый эшелон в Германию везли. Только все же удалось ему с товарищами убежать по дороге. Встретили партизан, у них и остались. Год почти в отряде он том партизанском воевал. А погиб как раз перед тем, как нашим прийти. Много партизан в том бою полегло. Их потом местные жители похоронили всех в братской могиле на краю деревни.

Николке про это старшина рассказал. Он, оказывается, из того села родом был, где Василий погиб.

Отслужил Николка положенное время, домой возвратился. Побыл неделю – другую и уговаривает мать на могилу к отцу съездить. Собрались они. И вдруг нехорошо как-то на душе у Марии стало. А отчего – не понять. Все вроде бы хорошо, сын какой молодец вымахал, радоваться бы надо, ан нет. Тревожно, спасу нет. Решила тогда Мария к тетке Наталье за советом сходить.

Она после того случая, как по зеркалу стукнула, назавтра отошла, повинилась перед теткой Натальей. Мол, прости, сама не соображала, что делала. Та на нее обиды держать не стала, понимала, каково человеку про своего близкого такую весть узнать.

– Что ж теперь, – говорит, – поделаешь. Всяко в жизни быват. А о том, что случилось, так про то и думать забудь.

Пришла Мария к тетке Наталье и просит:

– Помоги советом. Хотим на могилу к Василию съездить, тянет меня туда, сама понимаешь, а как засобирались, неспокойно как-то на душе мне стало, боязно. Посоветуй, как быть.

Тетка Наталья в ответ вздохнула тяжело и говорит:

– Нельзя мне таперича тебе на зеркалах гадать. Я-то и не прочь, да толку в том мало будет. Дай-ка карты тебе раскину.

Достает из сундука колоду. Карты старые, засаленные все, сразу-то и не разберешь, что на них за картинка. Стала тетка Наталья ворожить. Да ворожит-то как-то по особенному: пошепчет-пошепчет что-то да разложит карты, каки в сторонку отложит, каки опять в колоду соберет. Да быстро так раскладывает – за руками не уследишь. Разложила она все карты, посмотрела, покачала головой, опять все в кучу собрала. И давай по новому раскладывать. Да уже по другому кладет. Выложила всю колоду в один ряд.

– Вот, говорит Марии, – погляди, – а сама на карты пальцем указывает. – Дорога тебе дальняя предстоит, долгая. Но туда хорошо, быстро доберетесь. А вот назад… Будет на обратном пути вам какое-то препятствие: и тебе и твоему Николке. А что к чему, трудно понять. Обожди-ка.

И достает какую-то ладанку. Вот, – говорит, – надень – ко, это тебе поможет, коли что не так. И Николушку своего пришли, я приготовлю и ему кой-чего, мало ли что в дороге быват.

Поблагодарила ее Мария. Дома еще обмозговала все, что ей тетка Наталья сказала и решила все же ехать. И Николку к ней посылала. Только он молодой, в Армии в комсомол вступил, ни верит ни во что.

– Эх, говорит, – мама, что вы это сами себя на худое настраиваете. Старухам ли нам верить, когда жизнь – то теперь по-новому идет.

Набрали они с собой провизии, пожитки кой-какие прихватили, да и в путь отправились. Неделю почти добирались до той деревни, про которую Николке старшина рассказывал, поезда – то после войны плохо ходили. Прибыли к месту, там расспрашивать про могилу стали. И отыскалась старуха, которая все, как было, видела. У нее и остановились. Наутро повела она их к могиле. Выходят они за деревню. И видит Мария: все точь-в-точь, как она в Натальиных зеркалах углядела. Только вместо камня памятник деревянный со звездой, а на нем дощечка с фамилиями прилажена. И ихняя фамилия среди них. Старуха и рассказывает, что памятник-то, мол, уже после войны поставили, а до этого камень большой лежал, чтоб, значит, место отметить.

Вот так. Как тетка Наталья нагадала, так все и вышло. Два – три дня они там побыли. Николка могилу подправил, оградку сделал, что бы, значит, все как положено было. Поблагодарили старуху за угол и назад отправились. А в пути с ними и впрямь беда стряслась. Ну да про то как-нибудь в другой раз.

Кровавое, на полнеба солнце опускалось в озеро.

– Лилит, сзади!

Гигантский крокодил выскочил из осоки и с невероятной для такой туши прытью помчал к девушке. Взмах челки. Немой крик в профиль. Прыжок пресмыкающегося. Всплеск. И никого на безжизненном берегу. Только кровавые блики заката пляшут на воде.

Запыхавшийся парнишка пулей вылетел на обрыв.

– Ах ты морда чемоданная!

Лилит изо всех сил лупила кулачком по бородавчатой морде крокодила. Тот, вжавшись в песок, виновато жмурился и вилял хвостом.

– Алик, просила же, не надо толкать меня в воду! Неужели нельзя игровые инстинкты сдерживать?

Алик вытаращил на девушку глазища, а хвостом так замотал, что снес молодую березку. Кучерявый паренек сбежал по откосу.

– Лилит, я здесь ни при чем.

– Ты, Адам, вечно ни при чем. Угораздило меня связаться с дураками.

– Пожалуйста, не бесись, Ли. Ничего страшного – обычная игра. И почему ты всегда нервничаешь? В прошлом месяце хотела получить медаль, стать чемпионкой округа, а теперь чего?

Девушка покосилась из-под светлой челки, махнула рукой.

– Тебе, мальчишке, этого никогда не понять. Ни-ког-да.

– Почему?

– Потому. Ты примитивный мужчина. И все и всегда для тебя будет игрой. Просто – игрой. А я настоящего хочу! Настоящего…

Пунцовые пятна вдруг проявились на персиковых скулах Адама. Он отвел взгляд от мокрой футболки Лилит. Облепившая девичьи груди белая ткань уже ничего не скрывала. Скорее наоборот.

Голос юноши охрип.

– Не думай, Лилит, насчет настоящего я очень хорошо тебя понимаю. Покажи, а?

Белая ткань натянулась парусом. Мелькнул плоский живот – руки пошли вверх. Полоска между юбчонкой и футболкой становилась все шире. С такой неизбежностью расходятся причал и борт отчалившего корабля. Корабль все дальше. Парус футболки все выше. Наконец на свет выпрыгнули груди шестнадцатилетней девушки. Налитые. С коричневыми, глиняными сосками, вылепленными еще из той глины.

– Ну как, настоящие?

Лилит с интересом изучала лицо паренька, не забывая следить за его руками. Адаму не хватило мгновенья. Захохотала, отпрыгнула, закрутила футболку над головой, показала язык и с разбегу влетела на плывущую в гору тропинку. Издалека еще помахала своим белым флагом. Адам нашелся – ответил протянутой рукой, добродушно улыбнулся. Потом обнял Алика и бросился с ним в воду.

Прошло пять минут. Странно и пусто на вечернем берегу – ни примятой травы, ни поваленной березки. Исчезли любые следы. В подсвеченных голубым светом небесах зажглись первые звезды. Они дрожали. Звезды всегда дрожат, когда маленькая девочка отправляется в поход за настоящим.

Тропка почти бесшумно стекала, шуршала вверх, вихляя по цветущему склону. Мимо проплывали живые изгороди из жасмина и снежноягодника, за ними газоны цветущего крокуса, а дальше пылало разноцветье георгин, настурций, пролеска. Пологим откосом распахивались поля ириса, опушенные по краям полевой ромашкой. А впереди льдистыми террасами поднимались заросли хризантем, фантастическим пожаром горели флоксы. Удивительный, красочный, забывший о временах года мир.

Налетел теплый ветерок и вмиг просушил светлые локоны Лилит. Закружил, заструил вокруг ног, прогрел юбку, давно натянутую футболку и стих. Девушка не улыбнулась. Морщинка на чистом лобике не разгладилась. Лилит спорила. Никого рядом? Пустяки. Всегда можно поспорить с собой.

– Напрасно ты выдала свою тайну Адаму. Это ошибка.

– Мелкая ошибка. Он мальчишка, а у них одно на уме. Все равно Адам ничего не понял.

– А вдруг? Нет, надо быть осторожней. Родителям и телевоспитателю не понравились бы твои слова. Такие желания надо скрывать…

– Плевать. Я все равно найду настоящее. Лишь бы оно…

Лилово-махровый, в раскоряках фантастических разводов цветок орхидеи ласковой пощечиной заставил девушку очнуться. Молниеносно и зло Лилит сорвала цветок, отшвырнула в сторону. Тот шлепнулся прямо на клумбу.

Клумба не торопилась. Подождала, пока девушку унесло за пригорок, и съела цветок.

Вильнув в последний раз бедрами, тропинка вынесла девушку к древнему яблоневому саду. И только искательница настоящего шагнула под мощные кроны, как из ромашкового лаза расписного терема вынырнули драконьи башки. Ровно три. По очереди зевнули, вытаращились.

– Милые мои дурашки, только вас люблю. Ну, тихо, тихо!

Лилит почухала каждую драконью голову за ушами и пошла дальше. Головы еще чуток порычали, пободались, погрызлись да и спрятались.

Девушка замерла под мраморными колоннами смотровой площадки, стоящей на самом краю обрыва. Пылал всеми цветами склон и водопадом рушился в зеркало озера. За ним искрились гроздьями сталагмитов голубые башни Радужного Города. Вечная радуга коромыслом крепила зенит, а из-под радуги пачками выплывали облака и расходились к горизонтам в шахматном порядке.

Внимательно рассматривала девушка прекрасный мир у своих ног. Мир – венец творчества и трудов Земли, мир, о котором мечтали и за который сгинули в грязи истории миллионы поколений.

«Чемпион Десятого округа по компьютерным играм». Золотой лужицей засверкала медаль в ладошке. Девушка взвесила медальку в ладони. Задумалась. Игры. Всегда игры. А когда же будет настоящее? Лилит не понимала что с ней твориться, что мучит ее. Откуда вообще нахлынула эта древняя как мир тоска? Чемпионка усмехнулась, изо всех сил размахнулась медалью и…

Волосатая лапища перехватила запястье.

– Какая милая девочка.

Лилит резко обернулась. Перед ней стоял мужчина в черном. Небрит и похож на тех злодеев, которые орудуют в приключенческих фильмах. Не симпатичный только.

– Вы кто?

– Не узнаешь, Лилит?

– Нет.

– А я – твой дядя. Чего это ты расшвырялась наградами?

– Не знаю. Я другого хочу.

– Знаю. Знаю, чего тебе хочется, малыш-шка… по-настоящему…

Дядя подмигнул. Волосатая лапа скользнула под юбчонку и пошла вверх, гоня по девичьему бедру горячую волну. Лилит замерла вслушиваясь в ощущения. Рука первобытная, грубая, все выше. Рука опытная – остановилась вовремя.

– Хочешь настоящего, девочка?

Лилит подняла взгляд, убрала его руку.

– Врешь ты все, дядя. Нет никакого настоящего! Это все выдумки, фантазия.

Дядя в черном противно захохотал.

– И это говоришь ты, Лилит? Есть настоящее, моя девочка, есть. Держи.

– Что это?

– Разве не видишь? «Яблоко».

– Никогда не встречала такую модель.

Девушка с недоумением повертела в руках черный чемоданчик.

– Старинная игрушка. Сейчас таких не выпускают.

– А почему «яблоко»? Здесь написано… э-э…

– Эпл. Это на мертвом языке. Бери, Лилит.

– Очень надо! Что может твое старье!

– Увидишь, девочка. Головка ты моя светлая!

Дядя коряво, с нежностью погладил ее белокурые локоны.

– Все мечты сбудутся, Лилит, только держись подальше от облаков – сволочные штуковины. Эх, говорил я ему: не увлекайся гармонизацией. Пусть все будет чуточку похабно, не всерьез, оставь точку выхода, дай шанс начать по новой. Нет, нос задрал, возгордился. И перед кем?..

Лилит не слушала – она думала. Почему нельзя начать сначала? Почему не предусмотреть точку выхода, если дело в ней? Мысли быстро спутались. Ладно. Что взять с такого дяди? И почему взрослые все усложняют? Особенно, когда берутся выяснять свои отношения? Не разобрать: кто прав – кто виноват. А в жизни все должно быть просто и ясно. Взять тот же мертвый язык. Лилит презрительно усмехнулась. Все-таки раньше взрослые были еще глупее. Иметь на Земле много языков – вот дикость! Интересно, сколько их было? Штуки три? А может, целых пять? Нет. Вряд ли. Это уже идиотизм. Неудивительно, что они убивали друг друга.

Лилит насторожилась. Из-за скалы выглянуло облако и медленно поплыло вдоль кромки обрыва. Будто осматривало. Искательнице настоящего стало не по себе. Она никогда не видела облако там близко. Сверху – белоснежный крем кудряшек, а там – варится жирная, глянцевая чернота. Девушка обернулась – дяди и след простыл. Инстинктивно она спрятала чемоданчик за спину. Облако сразу остановилось, его черно-белесый студень клубился под самыми колоннами. Из дымчатого студня выдавилось мощное глянцевое щупальце с коготком из дыма, которое хлеща по ступеням потянулось к ногам Лилит. Ее затрясло. От ледяной сырости, от надвигающейся жути. Дымчатый коготок обвил щиколотку. Девушка зажмурилась.

Ух-урч-ох-хо-о!

Набирающее ход облако втянулось обратно за скалу, на шум. А в голове Лилит искрой проскочила догадка: это камень ухнул по склону. А следом еще искра – кто сей камень своротил.

Хлестала замять листьев по лицу, травы стегали по икрам – прижимая черный чемоданчик к груди, девушка изо всех сил бежала под темными кронами, и все зловещие тени закатного мира развевались за ее плечиками. Гулкие удары сотрясали мир. И не разберешь, то ли бешено колотится девичье сердечко, то ли с глухим стуком падают яблоки в древнем саду.

В узком арочном окне горели праздничными фонариками три звезды. Черный кипарис рисовался декорацией на голубоватом, подсвеченном Луной небе. Кроме Лилит, в комнате нет никого. Белорубашечный красавчик-пират на стенном экране, размахивая сабелькой, торил путь к своей любимой по трупам врагов. Красотка театрально заламывала белые руки на верхней палубе.

Экран погас – дистанционка полетела за спину девушки, на диван. Лилит думала. Как она раньше часами смотрела такую чепуху? Давно на земле нет пиратов. Нет принцев, нет благородных разбойников. Есть исключительно счастливая, тщательно выверенная человеческая жизнь. Так говорит телеучитель. Достигнута абсолютная гармонизация национальных, социальных, расовых и прочих аспектов жизни социума. Чего желать?

Лилит подперла дверь стулом, включила любимый компьютер, набрала пароль – защиту от друзей и родителей. Родители не возражали по этому поводу. У каждой взрослой девочки есть свои интимные файлы. Это нормально.

На голубом экране зажегся смысл взрослой жизни.

19458, 8166,17705, 11287, 3323, 175689, 1482327.

Ничего не забыла? Девушка проверила список. Все на месте. Скоро она закончит школу. Выйдет замуж за Адама. Остальное на экране. Разогреть 19458 завтраков, 8116 обедов, 17705 ужинов. Совершить 11287 поездок на работу и обратно. 3328 раз сексуально успокоить мужа. Сделать 175689 покупок и еще 1482327 прочих бытовых и социальных дел.

Вот и все.

Лобик Лилит разгладился. Она улыбалась – это и есть счастье! Мир справедлив. И никому и никогда не сделать мир лучше!

С тревогой ожидала она возражающего, противного шевеления в душе. В ответ жалкая рябь. Настоящее? Ха! Зачем оно мне? Настоящее – это грязь, его нет на самом деле.

Лилит выволокла из-под дивана чемоданчик. Какой он старомодный и нелепый! Эти вычурные планки, претенциозные овалы углов – девушка скривила губки, перевела взгляд на свой компьютер. Столбец цифр лунной дорожкой к счастью рябил по голубому экрану. Именно такой должна быть жизнь нормальной женщины. Ничего сверх. Врешь, дядя, не купить меня на дешевый трюк! Не буду я открывать черный чемоданчик.

Так подумала Лилит. И открыла его.

Взрыв ярких, невиданных красок, насыщенных тонов, элегантной графики ослепил девушку. Она прищурилась, шлепнула пальцем. Двинулись облака, рябь пробежала озером, огоньками заиграли башни Радужного Города. Картинка была как живая, а поверх нее пульсировал текст:

«УБЕЙ ЦИВИЛИЗАЦИЮ! – ИГРА В НАСТОЯЩЕЕ».

Лилит опять закусила губку. Что за мир! Даже настоящее в нем можно получить только в магазине игрушек. Но возбуждение уже охватило чемпионку. Сюжет избитый, зато какая графика! И никогда еще игра не затрагивала Радужный Город – не любят телеучителя реализм. Надо бы игру дать списать Адаму и подружкам, только не всем. Лилит подавилась смешком. Представила, как сотни, тысячи, миллионы девчонок и мальчишек тайком играют в «Убей цивилизацию!». Дяде бы понравилось!

Вход в игру?

Пробуя наборы, Лилит дождалась подсказки от интуиции. Вот она.

Эпл!

С порядком выхода всегда можно разобраться по ходу игры. Не так ли?

И девушка нажала клавишу.

На угол экрана запрыгнула маленькая белокурая девочка, в которой Лилит с удовольствием узнала себя. Маленькая, белокурая, но хорошо вооруженная девочка. Цвета исчезли, и черно-белый мир сразу пришел в движение. Он был ужасен, этот мир. Барашки облаков обернулись ядовитыми растворилками, цветочные клумбы – капканами, а там наступали фронтом мочилки, огневки, расщепилки, хлопалки, фильтрушки, трясучки, дробилки, грызушки. Безжалостные, тайные силы идеального мира поднялись войной на маленькую, храбрую девочку. Она даже растерялась поначалу, но удачно прихлопнув ближайшую растворилку, взялась за дело всерьез. Стирая очередную тузилку, не переставала удивляться, сколь жестоким и кровожадным оказался ее любимый Радужный Город за своим красочным фасадом. Город-людоед, город-топтун, готовый в миг раздавить любого. А тут еще нет запасных жизней. Странная это игра – настоящее.

Лилит навела прицел на очередное облако – бам-ц! Стерла грызушку. С наслаждением уничтожила напавшее такси. Девочка теперь сражалась на улицах города, а здесь опасность таилась в любом предмете. Дверь в подъезд, автобус, витринный манекен – лиха смерть на обличья.

Слившись с маленькой экранной девочкой в одно, Лилит палила от души. Недаром чемпионка округа! Зубами окон по-звериному ощерились улицы, злобствовали прилавки, бросались киоски – угрозы сыпались со всех сторон, на девчушка расправлялась с ними играючи. Вдруг на спину прыгнул диван! Подло, из-за экрана кинулся ее любимый полосатый диванчик. Такого коварства Лилит не ожидала, каким-то чудом, бешеным рывком стерла полосатика, но спина и затылок сразу заныли. Наверное, от сверхнапряжения. А вторым фронтом уже наступали морозилки, растирушки, парилки. Радужный город слал убийц нового уровня.

Настроение испортилось окончательно. От подлости этого мира слезы наворачивались на глаза. Лилит решила поплакать, но передумала. Она устала, затылок ныл по особенному зло. Пора бросить эту игру в настоящее. Слишком утомительна. Но что-то шепнуло: «Нет». Чересчур зловеще выглядели убийцы идеального мира, без меры беззащитной девчушка в уголке. Лилит было бесконечно жаль эту маленькую мужественную девочку, посмевшую приоткрыть занавес жизни, заглянуть в ее заэкранье.

Лилит с трудом проскочила этот уровень и сделала запрос.

Выход?

Но вместо ответа получила новых врагов. На этот раз уровень был предельный. Не требовалось и на счетчик смотреть – скорость нападавших говорила сама за себя.

Выход?

Атака повторилась. Девушка вырубила питание, но ничего не изменилось. Игра в настоящее не имела выхода. Помнится, дядя что-то говорил на эту тему. Лилит выдернула шнур из розетки. Бесполезно.

Атаки накатывались одна за одной.

– Ух-х-х!..

Перевела дух Лилит. Никого. Кажется все уровни пройдены. Кошмар закончился. В голубом небе ни облачка. Краски вернулись, и Радужный Город рисовался перед ней сказочным тортом. Впереди самое вкусное – настоящее. Так быстрей убрать последние преграды!

Прицел на сталагмиты башен.

Бам-ц!

Радужного Города не стало.

Прицел на радугу.

Бам-ц!

И весь мир отпрыгнул – поменялся масштаб.

Прицел на Землю.

Бам-ц!

И нет ее.

На Луну, на Солнце, на звезды.

Бам-ц!

Бам-ц!

Бам-ц!

Тень упала на девочку. Потянуло ледяным холодом, как от облака. Лилит подняла голову. Черно в узком стрельчатом окне. Ни декорации кипариса, ни фонариков звезд. Не стучат яблоки в саду. В мире ни звука. Только безумно колотится девичье сердечко. Лилит затрясло, маленькую, смертельно уставшую девчушку, обреченную белую пешку в большой игре. Клавиатура не работала. И Лилит уже догадывалась, что это означает. Пальцы постучали в пластмассовые квадратики: тук-тук тук. Бесполезно. Лилит забилась под стрельчатое окно. Ее бил озноб. Она ждала прихода неизбежного.

Настоящее не заставило себя ждать. Кукла в уголке экранчика дернулась – включился автономный режим – угловато развернулась к Лилит, сверкнув мертвыми глазами-стекляшками, навела оружие. Жалкая, лишняя, дрожащая нотка под окном. Мертвые глаза-стекляшки. Черная точка дула. Время закрывающего выстрела пришло.

Бам-ц!

И света не стало.