Приключения, Фантастика № 1 (1998)

В ресторанчике гремела музыка, все были увлечены танцами и ухода Сильвио никто не заметил. Юноша вышел на вечереющую улицу.

Что заставило его покинуть компанию друзей? Откуда этот странный туман в голове, это волнение, стискивающее грудь? Может быть, всему виной бокал легкого вина, который он выпил с подругой? С тех пор, как он начал готовиться к полету в дальний космос, он не позволял себе ничего подобного. Лишь сегодня, в нарушение режима, он выпил немного.

Завтра он стартует на Луну, а оттуда, в суперсветовом звездолете к отдаленнейшему созвездию Лебедя, где по предположениям ученых, должны существовать обитаемые миры. Когда Сильвио вернется на Землю, никого из его друзей и знакомых уже не будет в живых, их тела истлеют в могилах; возможно, и самого городка не сохранится. Что он найдет здесь, вернувшись через необозримую бездну лет?

В этот день, последний его день на Земле, молодому астронавту хотелось вдоволь повеселиться с друзьями, обнять любимую девушку, забыться в танце. Но какое-то неотвязное, тоскливое чувство с самого утра не давало ему покоя. И, видимо, оно, это чувство, помимо его воли заставило его покинуть ресторан…

В маленьком приморском городке шумел карнавал, шатались толпы ряженых с рассыпающими искры факелами, проходили на ходулях акробаты, в воздух взмывали вспышки фейерверка. Сильвио ни на что не обращал внимания. Он разыскал на стоянке свой мопед и медленно покатил по улицам, стараясь не наехать на кого-нибудь из гуляк.

За пределами города он резко прибавил скорость. Через десять минут бешеной гонки по пустынному шоссе он затормозил у пляжа, длинной песчаной полосой протянувшегося до дальних гор.

Пляж был безлюден, хотя еще пару часов назад здесь кипело веселье. С полудня от моря начал дуть ветер и двинулись тучи, затягивая небо и предвещая бурю. И праздник отхлынул в город, бросив на растерзание приливу шезлонги, столики, цветастые палатки и гирлянды пестрых флажков; теперь все это было разметано по песку и волочилось взад и вперед с набегающими волнами.

Оставив мопед у обочины, Сильвио разулся, пересек песчаную полосу и почти по колена вошел в воду.

Он лишь очень отдаленно понимал, что делает. Он ни разу не задался вопросом, почему он здесь, что заставляет его с таким напряженным вниманием вглядываться в туманный, затянутый тучами горизонт. На море не видно было ни единого паруса. Чайки с тревожными криками реяли над самой головой юноши. Слева, за дальним холмом, прятались плоские крыши городка. Там еще взлетали, озаряя мглистое небо, фейерверочные огни. Но вот и они погасли. Все вокруг быстро погружалось во мрак, разрываемый беззвучными вспышками зарниц.

Ветер усилился, он гнал волны прямо на Сильвио и раздувал на нем рубашку. Стремительно надвигался прилив; вода дошла уже до груди юноши, а он все стоял, словно пригвожденный к своему месту. Снизу, от воды, по всему его телу шло какое-то онемение; громадная волна, накатившись, обдала его всего, а он даже не заметил этого…

Внезапно он опомнился, мгновенно осознал свое странное оцепенение и, содрогнувшись от ужаса, попытался перебороть неподвижность, подняться на ноги… Но было поздно. Прояснение длилось несколько кратких секунд, затем снова все заволокло туманом. Приливная волна, накатившись, накрыла Сильвио с головой и он, бессильно рухнув на колени, весь ушел в воду…

Неожиданно его сознание снова прояснилось, но удивительным образом. Он как-будто открыл глаза, и мглистая пелена перед ним стала светлеть, рассеиваться. В ней проступили очертания высоких и широколиственных, похожих на гигантские папоротники деревьев, каких он никогда прежде не видел. Самое поразительное, что это была не застывшая картинка – лес жил, колыхались его ветви, из его глубин доносилось звериное рычание и клекот птиц.

Сильвио находился на просторной поляне, в поросли молодого папоротника. Справа послышался треск ломающихся стволов. Сильвио почему-то без испуга, лишь с любопытством обернулся и увидел высоко в гуще листвы громадную змеиную голову с мощной пастью, усаженной зубами. Не обратив на Сильвио внимание, голова, покачиваясь на длинной, плавно изогнутой шее, проплыла над верхушками деревьев и исчезла среди ветвей; вслед за ней показалось и скрылось исполинское грязно-бурое тело чудовищного ящера и его мощный хвост, который втянулся в заросли, оставив глубокую борозду на болотистой почве.

«Это была совсем молодая планета, Сильвио…» – прозвучало в сознании юноши.

Сильвио вздрогнул и напряг внимание. Голос продолжал звучать, наполняя собой, казалось, все его существо…

На ней не было разумной жизни. Буйная растительность покрыла ее материки, в лесах и в глубинах морей безраздельно господствовали гигантские ящеры.

Когда наш звездолет случайно наткнулся на эту планету, нас поразило, что воздух здесь такой же, как на нашей далекой родине… И мы не смогли побороть соблазна. Ведь это счастье – после сотен лет блужданий от одного безжизненного мира к другому обнаружить такое великолепие!

Звездолет опустился на поверхность, и я с тремя своими товарищами отправился без скафандра в лес.

Мы не рассчитывали долго задерживаться здесь, но случилась страшная вещь. В те далекие времена, о которых я рассказываю тебе, еще продолжалась межгалактическая война. Омерзительные членистоногие оборотни, посягнувшие на свободу народов Великой Звездной Спирали, были почти побеждены, их корабли уже покидали пределы обитаемых систем и лишь кое-где в периферийных галактиках вспыхивало их сопротивление.

Наш звездолет возвращался из мирной исследовательской экспедиции. Мы не были готовы к нападению, да и но ожидали его в этом отдаленном углу Вселенной. Скорее всего, они уже давно следили за нами, подстерегая удобный момент для удара.

Мы, четыре астронавта, вошедшие в лес, с ужасом увидели в небе их корабль. Через несколько минут прозвучал взрыв и вдалеке поднялся громадный пыльный гриб: это ядерным снарядом был уничтожен наш звездолет и все, кто в нем находились.

Убийцы на этом не успокоились. Они привились обшаривать окрестное пространство сверхчувствительными нейтринными волнами и вскоре засекли наши мозговые излучатели. Вот когда мы пожалели о том, что не взяли изолирующих шлемов, но кто мог знать? Они послали вдогонку за нами гигантского паукообразного кибера. Цепко настроясь на наши биотоки, он двигался не торопясь, словно знал, что мы нигде от него не скроемся, даже на дне океана. А нам ничего не оставалось, как уходить дальше в лес.

Скоро чаща сделалась почти непроходимой. Почва была влажная, топкая, кругом простирались болота с поваленными гниющими стволами; то и дело из цветущей жижи подымались отвратительные головы исполинских ящеров и скалились на нас, из зарослей высовывались другие, не менее страшные твари; мы едва успевали отбиваться от них парализующими ружьями. Но ружья, которые годились против этих увальней, были бессильны в борьбе с кибером. Паук неумолимо приближался, выжигая себе путь в зарослях. Мы видели черный дым и зарево пожара, отмечавшие его путь. Ветер доносил до нас запах гари.

Настал момент, когда нам пришлось воспользоваться последним средством самозащиты, крайне опасным для нас самих, но другого выхода не было. У каждого из нас на поясе имелся небольшой аппарат, при помощи которого можно было определенным образом расщепить человеческое тело до составляющих его молекул; чтоб эти молекулы не рассеялись в пространстве и их потом снова можно было собрать, их сливали с чем-то другим, имеющим завершенную форму. Молекулы одного из наших товарищей мы слили с деревом. Лишившись сознания, он весь ушел в ствол, корни и ветви. Он мог оставаться в таком виде несколько месяцев. Если мы за это время не вернемся и не воплотим его, он погибнет.

Шансов на то, что мы вернемся, было ничтожно мало, но даже и этой призрачной надеждой мы не вправе были пренебрегать. Мы свернули в сторону, пытаясь обмануть кибера и увести его подальше от дерева, но оправдались наши худшие ожидания: кибернетическое чудовище не пошло за нами по прямой, оно добралось до дерева и испепелило его, расщепив до атомов, до самых мельчайших частиц. Нашего друга не стало. Мы же продолжали отходить.

Положение наше было отчаянное: кибер приближался, а мы, продираясь сквозь непроходимые дебри, все больше выбивались из сил. Второго нашего товарища мы слили с птицей – крылатым ящером, которого нам удалось на несколько минут парализовать. Если случится чудо и мы спасемся, то удастся ли нам отыскать потом одну-единственную птицу среди сотен тысяч ей подобных, чтобы вытянуть из нее молекулы нашего друга и воплотить его? Вряд ли. Но что еще нам оставалось делать?

Мы отметили птеродактиля, перевязав ему лапу. Он очнулся, расправил крылья и поднялся над лесом. Увы, глупую тварь понесло в сторону паука, и тот не упустил случая сбить ее огненным лучом и тоже расщепить…

Нас осталось двое. Едва не погибнув в болоте, мы выбрались на берег озера. Дальше пути не было. Побережье заросло гигантскими папоротниками; стволы торчали из воды, другие лежали вповалку на берегу.

Уже сгустилась ночь и зарево полыхавшего в лесных дебрях пожара стояло позади нас огненной стеной. Сотни омерзительных чудовищ, спасаясь от огня, вышли к берегу – мы едва успевали отбиваться от них. Ящеры дрались друг с другом, слышались вопли, мычание, рев, трескались и рушились от многотонных ударов хвостов мощные стволы, по озеру ходили волны – и в воде происходили схватки.

Улучив момент, мой товарищ слил молекулы моего тела с водой озера; сам же он без помощи другого слиться уже ни с чем не мог. Сковав себя летаргическим сном, он погрузился на озерное дно.

О дальнейшем я могу лишь догадываться, потому что я перестал сознавать себя, для меня наступила тьма.

Кибер вошел в озеро и мой друг был уничтожен мгновенно. Затем паук взялся за меня. Он раскалился, вода закипела, испаряясь. Но уничтожить озеро оказалось ему не под силу: в сумерках мы не разглядели, что это было не озеро, а океанский залив. Чтоб убить мою слитую с водой человеческую сущность, надо было уничтожить все океаны планеты, все моря, реки, всю атмосферу, насыщенную водяными парами!

Кибер сделал, что мог: огромные массы испаряющейся влаги поднялись в воздух, планету окутали тучи, заслонившие солнце, в атмосфере засверкали молнии, пронеслись неистовые бури. В конце концов убийцам ничего не оставалось, как отозвать кибера и покинуть этот негостеприимный мир.

Там, откуда я прилетел, никогда не ставились подобные эксперименты. Считалось, что расщепленный на молекулы мозг погибает через четыре-пять месяцев. Но произошло нечто совершенно невероятное. Слушай, Сильвио: я очнулся. Я тогда еще не знал, что с момента расщепления моего тела прошли десятки миллионов лет: для меня они промелькнули, как один миг. Я вдруг ощутил себя в абсолютной темноте и пустоте. У меня не было глаз, чтоб раскрыть их, ушей, чтоб уловить звуки, рук, чтоб ощупать пространство вокруг себя, но я сознавал себя, ко мне вернулась память, а значит – я был жив!..

Сначала это было похоже на долгий сон, перемежавшийся видениями. Я чувствовал, что сплю, и жаждал пробудиться, но не мог. Надо было пройти еще миллионам лет, прежде чем я окончательно ощутил себя как бы висящим в темноте и пустоте и попытался понять: где я? что я из себя представляю?

Постепенно до меня начал доходить ужас моего положения. Я стал догадываться, что я уже давно не тот, чем был, что теперь я – океаны, реки, дожди, снег, туман, я везде, всюду, где есть хоть капля воды. В ее извечной планетарной циркуляции молекулы моего мозга неожиданно упорядочились; сознание мое восстановилось, вернулась память; я снова стал мыслить.

И еще миллионы лет ушли на то, чтобы я освоился со своей новой сущностью – гигантского невидимки, присутствующего всюду, единого мозга без глаз, ушей и пальцев. Моими органами осязания стала влага, ею я научился ощупывать поверхность материков и океанское дно, следить за кипением жизни в лесах и морях, улавливать мыслительные импульсы живых существ. Извилины в черепных коробках населявшего планету зверья, – это та же вода, и моим единственным развлечением на долгие тысячи лет стало погружаться в темное сознание животных и даже в какой-то степени воздействовать на него.

Как я уже сказал, разумной жизни на планете еще не было, но один из видов животных был на грани эволюционного скачка, знаменующего зарождение разума. Я говорю о ящерах, которые царили в ту пору на планете. Они абсолютно не походили на меня, каким я был прежде, и были мне отвратительны. И тогда я начал воздействовать на их мозги с тем, чтобы предотвратить их дальнейшую эволюцию, не дать им в виде существа разумного окончательно утвердить свою гегемонию на планете.

Но для меня это было еще достаточно сложно. К тому времени я еще не вполне овладел своими способностями и подобная задача в той форме, как я поставил себе, оказалась мне не под силу. Ящеры эволюционировали стремительно.

Еще миллион лет – и среди них зародится разум. Тогда я решил по-иному подойти к задаче. Сконцентрировав всю свою энергию на атмосфере планеты, мне удалось вызвать глобальные изменения климата, которые в конечном счете и сломили могущество монстров. Они стали вымирать сотнями тысяч, а вместо них начали развиваться другие существа, более близкие мне в биологическом отношении.

Из млекопитающих сразу несколько видов в одинаковой степени могли в будущем привести к существу разумному, но которому из них была уготована такая участь, зависело от одного меня. Я выбрал четвероруких тварей, прыгающих по деревьям; я предвидел в них будущий облик человека, который внешне будет похож на меня самого, каким я был когда-то, миллионы лет назад.

И вот появились троглодиты – обитатели тропических джунглей, затем – мрачные пещерные жители, и, наконец, возникло сообщество людей. В то время я настолько овладел своим существом, что мог в некоторой степени воздействовать на их инстинкты и подсознание. Эти бесхитростные дети природы догадывались о моем существовании, хотя я ни разу не вступал ни с кем из них в контакт. В некоторых особо тонко чувствующих натурах мне удавалось оживить мысль, пытливость и настойчивость в поисках знания; но таких было немного, особенно на заре цивилизации. И все же мои сосредоточенные усилия постепенно приносили плоды: человечество развивалось, появлялись философские школы, пытающиеся постичь и привести в систему окружающий мир, совершенствовались ремесла и земледелие. Я знал, как самого себя, каждого из живущих на планете, знал о нем все: самые тайные глубины его души были открыты для меня, – и какие кошмары, какие уродливые чудовища зачастую таились там, в этих глубинах! Это нельзя было сравнить даже со звериным разумом – хуже, намного хуже! Когда такие полулюди-полузвери дорывались до власти, то начинались лавины бедствий и смертей, которые я почти никогда не предотвращал, потому что знал, что и это тоже нужно для поступательного развития человечества.

И все же я, как мог, старался облегчить тяжкий путь людских поколений по ступеням совершенства. Страдающее сознание несчастных я обвевал волной сочувствия и забвения, исподволь указывая им пути к самосовершенствованию и обретению блаженства. Все религиозные течения и секты были обязаны мне своим возникновением и основными концепциями своих учений, хотя они молились, казалось бы, разным богам. Люди прозревали меня шестым чувством, в экстазе молитв, в аскетизме подвижничества, в снах и на грани смерти, и всегда я подавал им надежду и свет истинного знания. Человечество развивалось гораздо быстрее, чем могло бы развиваться, не будь на планете меня.

Однако мне все труднее сосредотачиваться на твоем мозге, Сильвио… У меня нет опыта в таких явных и продолжительных контактах, ни разу еще мне не случалось вторгаться с отчетливой речью в сознание одного из сотен миллионов живущих на планете…

Я начинаю испытывать усталость от напряжения. Пока не иссяк запас энергии, который я сконцентрировал для связи с тобой, я должен успеть сказать главное.

Завтра ты отбываешь на лунный космодром, а оттуда – к звездной системе, обозначенной в ваших космических лоциях как созвездие Лебедя. Среди множества галактик, охватываемых этим созвездием, имеются две, которые и составляют содружество цивилизаций, известных мне под названием Великая Звездная Спираль. В ваших лоциях эти галактики обозначены индексами: С-1732 и С-8209. Там ты встретишься с существами, во всем, даже внешне похожими на вас, землян. Расскажи им, что ты услышал сейчас. Мои молекулы извлекут из атмосферы, я буду воплощен. Через сотни миллионов лет после растворения моего тела я снова стану человеком…

Однако сколько сил уходит на контакт. Я чувствую, что еще минута – и я забудусь…

Прилив накрыл тебя с головой, ты находишься на морском дне в сотне метрах от берега. Только погрузив тебя в воду, я могу с наибольшей отчетливостью воздействовать на твой мозг. Как только контакт закончится, к тебе вернется сознание и ты всплывешь на поверхность. Буря, которую я вынужден был навлечь на этот район, утихает, ты быстро доберешься до берега…

Похоже, в моем распоряжении осталась всего минута. Я сейчас забудусь и приду в себя лишь через несколько месяцев, а мне хочется еще о многом сказать тебе…

Миллионы лет я жил надеждой, что уровень вашей цивилизации поднимется настолько, что появится возможность межгалактических перелетов, а значит, полетят и в сторону моей далекой родины…

Из экипажа звездной экспедиции, который был объявлен позавчера, у меня есть возможность связаться только с тобой. Потому что ты единственный оказался поблизости от моря, где моя энергетическая сущность особенно сильна.

Я все время думаю о том, как странно мне будет снова ощутить себя существом из плоти и крови. Я почти с ужасом жду перемены, и все же я готов к ней. Разве это не счастье – взглянуть на солнце, зачерпнуть пригоршню теплого песку, войти в морскую воду?..

Из моей памяти не стерлись картины юности; я тоже родился на берегу моря, только это было страшно далеко отсюда и страшно давно…

Последнее… что я хочу сказать тебе, Сильвио… – тут вдруг словно электрическая искра прошла по телу юноши, он открыл глаза и в них ударил мрак морского дна; рот, судорожно раскрывшись, хлебнул соленой воды.

«Последнее… – затухающий голос, как отдаленное эхо, слабым всплеском коснулся его сознания. – К тебе крадется морская тварь, жаждущая твоей смерти… Я не в силах ее остановить… Меня охватывает онемение и мрак… Прощай, Сильвио, и очнись!»

Юноша окончательно раскрыл глаза. Секунды ему хватило, чтоб собраться, стиснуть волю в кулак и понять, где он.

Он лежал на морском дне, а вверху, над поверхностью моря, зигзагами полыхали зарницы. Их ослепительный свет проникал до самого дна, и в их блеске, к ужасу своему, Сильвио увидел подкрадывающегося к нему спрута…

Он знал, что эти отвратительные моллюски во время бури подымаются к поверхности, но здесь, на мелководье пляжа, они обычно не появлялись. Видимо, это уродливое существо морских глубин пригнал небывало мощный прилив.

У юноши не было времени на раздумье. Взмахнув рука ми, он всплыл на поверхность в нескольких метрах от извивающихся щупалец.

Буря утихала, в разрывах туч блестели звезды, но волны были еще довольно круты и ветер не улегся. Впереди белела пустынная полоса пляжа. До нее было метров сто – сто двадцать. Сильвио, борясь с волнами, устремился туда, но неожиданно сбоку от него, из черной бушующей воды вздыбились глянцевитые щупальцы страшной твари.

Моллюску, видимо, тоже нелегко было справляться с волнами, но он приближался к Сильвио гораздо быстрее, чем берег.

Ноги юноши уже коснулись песчаного дна, как вдруг его запястье захлестнуло вскинутое к нему щупальце. Сильвио, потеряв устойчивость, с головой ушел в воду, а когда вынырнул, сразу несколько извивающихся змееобразных конечностей простерлись над ним. Из воды выступили два круглых выпученных глаза.

Здесь, на мелководье, и разыгралась схватка между Сильвио и издыхающим гигантским моллюском. Чудовищное щупальце оплело тело юноши и подняло в воздух, грудь сдавили присоски, и из горла Сильвио исторгся болезненный хрип. Сильвио напряг мышцы, высвобождая руку. Дотянувшись до ножа, он выхватил его и с силой всадил в обвившую его конечность; щупальце вздрогнуло и отпустило, но тотчас другое овладело юношей. Сильвио замолотил ножом, нанося удары куда попало – лезвие по самую рукоятку погружалось в мягкое слизистое тело, но, по-видимому, не причиняло спруту особого вреда.

Молодого астронавта на какой-то миг охватило отчаяние, но уже в следующий момент он постарался отогнать его от себя; он напряг волю, внимание, энергию – недаром он был включен в состав межзвездной экспедиции!

Спрут погрузил его в воду с головой и пополз прочь от берега. Но на мелководье, сопротивляясь, Сильвио, удавалось временами подымать голову над поверхностью и вбирать в легкие воздуху. В один из таких моментов он обнаружил в нескольких сантиметрах от своего лица выпуклый глаз моллюска и, сверхотчаянным напряжением мышц выбросил руку с ножом, ударил по глазу. Спрут содрогнулся, щупальцы с зажатым в них Сильвио вздыбились и затряслись, потом опустились, но рука с ножом была свободна и следующий свой удар Сильвио нанес под брюхо гадины. Вода под спрутом почернела и моллюск забился в смертельной дрожи.

В эту минуту набежал мощный вал – один из последних порывов отшумевшей бури. Он подхватил животное и человека и вынес обоих на берег. Сильвио все еще был зажат двумя щупальцами, но это было последнее, конвульсивное объятие моллюска.

На берегу тварь шевелила изрезанными конечностями и слабо пыталась сдвинуться с места. Сильвио, тяжело дыша, ножом вспарывал щупальцы, отдирая их от себя.

Вода стремительно уходила с отливом. Когда она отступала, спрут замирал, но с каждым новым накатом волн дергался судорожно и, забыв о Сильвио, пытался ползти к морю.

Только сейчас, отпав от гадины, Сильвио получил наконец возможность отдышаться и оглядеться. Вокруг не было ни души. Обнажившийся пляж был усеян водорослями и морскими звездами; в отдалении виднелись опрокинутые бурей шезлонги; еще дальше тянулось шоссе с мутно-белой призрачной вереницей фонарей.

Небо расчищалось. Сотни высыпавших звезд озаряли волнующуюся поверхность моря, заросшие склоны и уступы далеких гор. На берегу, у самой кромки прибоя, простерлось бездыханное тело уродливого моллюска. Сильвио лежал в нескольких метрах от него. Он лежал долго, не отрывая глаз от щедро рассыпанных в ночном небе созвездий. Постепенно, юноше стало казаться, будто весь космос со всеми своими тайнами и чудесами обступил его, и что уже нет этого берега, этих воли, деревьев, гор, самой Земли, – ничего нет, кроме головокружительно-сладкого падения в сверкающую звездную бездну…

Это было до того завораживающее чувство, что Сильвио стоило немалых усилий побороть его, встряхнуться, осознать происшедшее. Он привстал. Руки его были в крови, порванные рубашку и штаны облепляли водоросли. Не поднимаясь с колен, он повернулся в сторону успокаивающегося, но все еще грозного моря, и начал молиться тому непостижимому, объемлющему Землю существу, которое только что говорило с ним. Теперь Сильвио знал, что это и есть Бог, сотворивший человека и сопровождавший по жизни всех людей, которые когда-либо обитали на планете. Сильвио шептал знакомую с детства молитву, хотя и не верил, что на этот раз она дойдет до Всевышнего: Вездесущий Дух впал в забытье после контакта с ним. Сейчас Он не слышал Сильвио, не мог читать его мыслей. Юноша задумался. Молитва оборвалась на полуслове…

И вдруг он выпрямился, подставив лицо ветру. Глаза его заблестели.

– Нет, Господи, – произнес он упрямо, – не могу я выполнить Твою волю. Ты нужен Земле. Слишком далеко нам до совершенства, слишком много еще злобы в человеческих сердцах, чтобы Ты мог нас покинуть. Будь с нами всегда, храни нас и веди путем истины и добра! Прости, – добавил он, помолчав, – но я никому не скажу о Тебе – ни здесь, ни на Твоей родине в далеком космосе.

С этими словами он встал и зашагал к шоссе.

Набегавшие волны смывали его следы. Над морем занимался рассвет.

На пульте управления звездолетом замигало табло: «Внимание!» Сигнал сопровождался гудением зуммера. Крип по каналу оперативной телесвязи соединился с капитанской рубкой.

– Опять метеоритный поток? – спросил он, увидев появившееся на экране лицо капитана.

– Кое-что другое. Слева по курсу замечен странный сферический объект. Имеет в диаметре около тридцати километров. Излучает металлический блеск.

– Крупный астероид?

– Вряд ли. Слишком правильная форма. Келлиар считает, что перед нами искусственное тело.

Крип присвистнул.

– Что будем делать, капитан?

– Прежде всего – соблюдать осторожность. Мы забрались в такой угол Метагалактики, где до нас, кажется, еще никто не бывал. Тут возможны любые неожиданности. Не забывайте к тому же, что мы удалились на слишком большое расстояние от центральных космопортов, ни с одним у нас нет субпространственной связи…

– А это значит, что мы можем рассчитывать только на себя! – закончил его мысль Крип.

– Капитан, – вмешался в разговор второй пилот – Пэррет, сидевший рядом с Крипом, – а вдруг это, действительно, создание высокоразвитой цивилизации, не зафиксированной в Каталоге Цивилизации Межгалактического Братства? Ведь в таком случае нас ожидает крупная награда…

– Не радуйтесь раньше времени, Пэррет, – сурово оборвал его капитан. – Внимательнее следите за показаниями приборов и будьте готовы к маневру!

– Все будет в порядке, капитан, – отозвался Пэррет.

– Помните, что безопасность корабля – в ваших руках, – продолжал капитан Джарвитц, глядя с экрана на обоих пилотов. – Переведите корабль на ручное управление и начните постепенное торможение с облетом объекта.

– Слушаюсь, – Криц нажал несколько кнопок и взялся за рулевой рычаг.

Вскоре на черной поверхности экрана справа от пилотов засветился пульсирующий сгусток. Он вырастал в размерах по мере того, как звездолет, гася свою сумасшедшую скорость, приближался к нему.

Лицо капитана исчезло с экрана внутрикорабельной телесети, и тотчас Пэррет, не в силах сдержать радости, с восторженным воплем вскочил с кресла.

– Наконец-то! – воскликнул он. – Наконец-то нам повезло! После долгих лет невыносимого скучного полета, когда нам попадались только мертвые планеты и метеоритные потоки, мы наткнулись на что-то стоящее! Голову даю на отсечение, что это создание неизвестной высокоразвитой цивилизации! Келлиар попусту болтать не станет. И честь ее открытия принадлежит всему экипажу звездолета, а значит, и нам с тобой, Крип! Представляешь, какую деньжищу нам за это отвалят? Подумать страшно! Обеспечены тысячу лет жизни!..

Сверхскоростной космический корабль, на котором летели Крип и Пэррет, появился в этой части Метагалактики из тех ее областей, где миллионы звездных цивилизаций, подчас совершенно непохожих одна на другую, были объединены в сообщество миров – Великое Межгалактическое Братство. Имевшийся на звездолете банк данных хранил информацию обо всех обитаемых и даже необитаемых планетах Братства, но сейчас корабль вышел на такие окраины, о которых его всеведущая память не могла сообщить ничего – места были совершенно неисследованные. Тут вполне можно было наткнуться на неизвестную цивилизацию гуманоидов, достойную войти в межгалактическое сообщество. В этом случае путешественники с сознанием выполненного долга могли возвращаться назад: Объединенный Конгресс Братства выделил бы им солидную премию. Настолько солидную, что дух захватывало не только у Пэррета…

– А вдруг перед нами какой-нибудь звездолет Братства? – Рассуждал Пэррет, в волнении расхаживая по рулевому отсеку. – То-то будет весело! А мы уж решили, что это неизвестная цивилизация…

– Нет, – ответил Крип, – это не звездолет Братства. Он не отозвался на сигналы универсального кода, которые мы послали в его сторону. Келлиар прав: это корабль гуманоидов, не зафиксированных в Каталоге! Постараемся связаться с ним…

– Поскорей бы уж вступить в контакт и убраться восвояси… Туда, где нас ждут денежки! – Пэррет захохотал, потирая руки. – Не кажется ли тебе, что такое событие надо отметить?

Он вернулся в кресло, достал из выдвижного ящика два бокала, поставил их перед собой и насыпал в них по щепотке винного порошку. Тотчас над бокалами воронкой закружился воздух и стремительно начала конденсироваться ароматная оранжевая влага. В течение нескольких секунд она наполнила бокалы, дав обильную пену и перелившись через края.

Пилоты взяли бокалы и осушили их до дна.

– На что ты истратишь свою долю? – спросил Пэррет, откидываясь в кресле.

– Я? – Крип на минуту задумался. – Есть у меня мечтишка купить себе тихую комфортабельную планету, построить на ней дворец, напичкать его всякими электронными играми и аттракционами, стереотеатрами, треками, тирами, рулетками… ну, и всякими подобными штуковинами, и – развлекаться до тех пор, пока снова не потянет в космос.

– По-моему, самое лучшее развлечение – это девочки! – воскликнул Пэррет. – Я выпишу их с каждой планеты, где обитают антропоморфные гуманоиды. Ты знаешь, я видел фильмы о разных планетах Братства, как там, оказывается, есть четырехгрудые бабы, есть даже восьмигрудые… то есть с виду совершенно как наши, но только восемь грудей!.. А ты слышал про четырехруких женщин с планеты Сишейр?

– Четырехруких? Эка невидаль!

– Да нет же, на Сишейре совершенно особые четырехрукие! Ихние женщины способны силой своих биоволн целый час поддерживать в мужчине оргазм. Представляешь, какое дикое наслаждение соединиться с сишейрянкой?..

– Целый час поддерживать оргазм? А ты выдержишь целый час?

– Запросто! Хочешь пари?

Крип засмеялся:

– Ну, ты меня уморишь… Давай лучше еще пропустим по бокальчику, пока этот шарик далеко.

Они выпили. Пэррет тыльной стороной руки утер губы и, отдуваясь, продолжал:

– А есть еще планета Филлиом. Там женщины тоже антропоморфные, но такие, знаешь, большие, прямо великанши, и толстые, мягкие… И соединяются с мужчинами очень интересным способом. У меня один знакомый летал туда, рассказывал. Кайф потрясающий!..

– Любопытно. Ну-ка, поведай.

– Ты, стало быть, в голом виде залезаешь на нее, прямо на ее громадный живот, и вдруг начинаешь погружаться в него, как в тесто; она своим животом обволакивает тебя всего, засасывает тебя, пока ты не добираешься до ее интимных органов… И вот тут-то начинается самое потрясающее… Будешь визжать от восторга!..

– Уговорил! – смеялся Крип. – Выпишу себе пару великанш с Филлиома!

– А я себе целых пять! – заливался Пэррет.

Рев сирены, потрясший рулевой отсек, заставил друзей умолкнуть и впериться взглядами в экраны. На одном из них возникло искаженное от гнева лицо капитана Джарвитца.

– Болваны! Кретины! – обычно невозмутимого капитана трудно было узнать. – Вы что там оба, уснули? Немедленно включайте субсветовую скорость, иначе неизвестный объект попросту врежется в нас, не оставив от звездолета и мокрого места!..

– Но, капитан, мы же сейчас в режиме торможения… – проблеял опешивший Пэррет, переводя взгляд от лица капитана на боковой экран, где таинственный золотистый шар мчался прямо на корабль.

– Конечно, ведь вы, сонные тетери, прозевали переключиться с торможения на разгон!.. А теперь… – Джарвитц в отчаянии схватился за голову. – Кто теперь может сказать, что с нами будет через десять минут?..

Оба пилота, как завороженные, следили за увеличивающимся объектом на экране. Не только они – весь экипаж звездолета понимал, что драгоценные минуты упущены и от зловещего шара уже не уйти.

Увлекшись разговором, пилоты вовремя не среагировали на внезапный бросок странного объекта. Уйти от него можно было, только включив субсветовую скорость. Но для этого надо было сначала погасить инерцию торможения, для чего требовалось по крайней мере минут пятнадцать.

Скорость же приближающегося шара была такова, что он, как правильно заметил капитан, должен был уже через десять минут настигнуть звездолет!

Шар замаячил на экранах ближнего наблюдения. Это был именно шар, лишенный какой бы то ни было атмосферы, с однообразной тускло-золотистой поверхностью. Шероховатостей, выемок, бугров и отверстий в нем не просматривалось. У космолетчиков уже не оставалось сомнений, что перед ними не что иное, как чудовищное создание неизвестной цивилизации. С каждой секундой увеличивая скорость, оно мчалось прямо на них, и не было никаких признаков того, что оно собирается тормозить.

Постепенно форма объекта из сферической стала превращаться в каплеобразную, тупым концом тянувшуюся к звездолету.

– Это значит, что объект, скорее всего, состоит из газа или плазмы… – меланхолически заметил Крип.

– Как будто нам от этого легче! – откликнулся Пэррет. – По расчетам Кибернетического Центра, столкновение произойдет через минуту сорок восемь секунд…

Объект, приближаясь, вытягивался все больше. За минуту до столкновения он превратился в подобие хвостатой кометы. Крип выругался, схватившись за рычаги ручного управления. Чтобы избежать лобового удара, он бросил звездолет в сторону, но и ядро таинственной кометы совершило аналогичный маневр. Оно неотвратимо шло на сближение.

У Пэррета сдали нервы. Истошно завопив, он съежился в кресле и закрыл руками лицо. Крип, с испариной на лбу, сжимал дрожащими пальцами штурвал. Капитан Джарвитц на экране вцепился себе в волосы и запрокинул голову. Секунды на пульте неумолимо отсчитывали момент приближающейся катастрофы. «Семь… Шесть… Пять…»

Пэррет непрестанно вопил. Экраны ближнего наблюдения уже не показывали ничего, кроме темной массы надвигающегося объекта. Крип закрыл глаза.

«Один… Ноль…»

Крип оказался прав: объект состоял не из твердого вещества, а из какой-то проницаемой субстанции. Звездолет вошел в него на полной скорости и… как ни в чем не бывало, продолжал полет.

Крип открыл сначала один глаз, стрельнул им по датчикам и счетчикам на пульте, потом открыл второй и разобрался в показаниях приборов более внимательно. Анализаторы состояния пространства за бортом показывали, что звездолет окружен какой-то массой, не препятствующей, впрочем, его полету. Экраны ближнего наблюдения были по-прежнему темны, а это могло означать только одно: звездолет, войдя в объект, до сих пор не вышел из него, хотя с момента столкновения прошло уже больше минуты!

Рядом вопил Пэррет; его крик начал раздражать Крипа, он толкнул приятеля в бок.

– Прекрати орать! – крикнул он. – Взгляни лучше на показания приборов! Это сущая головоломка… Похоже, мы летим, находясь внутри этого чертова объекта…

– Внутри объекта? – переспросил Пэррет, приходя в себя. – А куда летим?

– Летим прежним курсом, как летели, только шарик не желает с нами расставаться…

В рулевом отсеке зазвучал зычный голос капитана Джарвитца:

– Крип, черт тебя побери, куда мы держим курс?

– Пока не знаю, капитан, но, похоже, звездолет слушается руля я и мы можем задать ему любое направление…

– А куда девался объект?

– Объект, судя по показаниям приборов, здесь…

– Где – здесь?

– Я хотел сказать – он летит вместе с нами, – ответил Крип, пожимая плечами. – Мы находимся в самом центре объекта, но он никак не препятствует полету корабля… Он летит с нами, держа нас в своей, если можно так выразиться, утробе…

– Неслыханное дело, – задумчиво пробурчал Джарвитц. – Мне вовсе не улыбается повсюду таскать его с собой… Попробуй оторваться от него.

– Начать разгон?

– Именно это я и хотел приказать! – сказал капитан. – Переведите звездолет на максимальную скорость, близкую к субсветовой. Может быть, объект не выдержит этой бешеной гонки и оставит нас в покое…

Взревели корабельные двигатели; скорость звездолета стала увеличиваться. Но странный сферический объект, внутри которого оказался корабль, с необыкновенной чуткостью реагировал на малейшие изменения его скорости.

Стоило звездолету начать двигаться быстрее, как точно так же увеличил скорость и загадочный шар.

На экранах рулевого отсека по-прежнему обозревался космос, окружавший корабль: радары работали исправно, их волны с легкостью проникали сквозь вещество объекта и давали полную картину окружающих созвездий. Но радары ближнего наблюдения продолжали бездействовать: невозможно было разглядеть, что происходит вокруг корабля на расстоянии в несколько десятков метров!

Убедившись, что непосредственной опасности от объекта не исходит, звездолетчики начали оправляться от охватившего их поначалу страха, но вслед за тем наступило всеобщее раздражение. Положение корабля казалось астронавтам глупым и унизительным; весь экипаж только и ждал, когда же наконец корабль вырвется из шара. Но это оказалось не таким-то простым делом.

– Ничего не получается, капитан! – отрапортовал Крип, связавшись с командным отсеком. – Мы идем на скорости, близкой к субсветовой, но на той же скорости идет и проклятый объект!

Капитан недовольно засопел, забарабанил пальцами по столу.

– Вот видите, что вы наделали, ослы! – проворчал он. – Что ж, по-вашему, теперь нам так и летать с этой хреновиной? Это же курам на смех!

– Мы право, не виноваты… – промямлил Пэррет.

– Молчать! – взревел Джарвитц. – Будь проклят тот день, когда я зачислил вас обоих в состав экспедиции…

– Но, капитан, – вступился за приятеля Крип, – кто мог ожидать, что эта штука окажется такой прыткой?..

– Разговорчики отставить, – Джарвитц в упор посмотрел на первого пилота. Крип, в свою очередь, выжидательно уставился на капитана. – Конечно, – продолжал Джарвитц, – прежде чем включить максимальную субсветовую скорость и навсегда расстаться C этим странным объектом, нам надо бы его исследовать. Но после всего, что случилось, у меня нет охоты этим заниматься…

– Не думаю, что он представляет интерес для ученых Братства… – угодливо поддержал начальника Пэррет.

Джарвитц с экрана недовольно стрельнул в него глазами и второй пилот осекся.

– А посему, – повысив голос, закончил капитан, – приказываю включить предельную субсветовую скорость и оторваться от объекта!

– Слушаюсь, – сказал Крип.

Созвездия дрогнули на экранах радаров, поплыли и вскоре превратились в светлые полосы в разных направлениях пронизывающие пространство. Если посмотреть экраны, на которых проецировался дальний космос, то могло показаться, что звездолет несется в вихре тонких, переплетающихся, бесконечных лент серпантина.

– А теперь притормозите, – раздался в динамике голос Джарвитца.

Пилоты произвели автоматическое глушение двигателей, и мелькание серпантина на экранах замедлилось, линии стали прерывистыми и скоро превратились в проносящиеся светлые точки, чье движение, в свою очередь, тоже стало замедляться.

– Капитан! – в сильном волнении воскликнул Крип. – Похоже, мы влипли основательно!..

– Что вы хотите этим сказать?

– Мы по-прежнему внутри этой штуковины!.. Посмотрите – экраны ближнего наблюдения темны…

– Проклятье! – взревел Джарвитц. – Мне это начинает по-настоящему не нравиться!

К внутрикорабельной телесети подключился доктор Келлиар. Его узкое бледное лицо с впалыми глазами возникло на экране, соседнем с тем, из которого на пилотов смотрел капитан.

Доктор находился у себя в каюте. Он сидел во вращающемся кресле; его со всех сторон окружали приборы и экраны дисплеев.

– А меня, господин капитан, наоборот, это начинает по-настоящему интересовать! – воскликнул он, сделав, по своему обыкновению, какой-то неопределенный жест, и засмеялся.

– Не вижу причин для веселья, – проворчал Джарвитц. – Теперь нам придется летать вместе с этой штуковиной, повсюду таская ее с собой, а мне такая перспектива не очень-то приятна. Чем улыбаться, подумали бы лучше над тем, как избавиться от нее, господин Келлиар!

– Но для этого прежде всего надо знать, что она из себя представляет, – возразил доктор. – Хотя бы для начала взять на анализ частицу вещества обволакивающей нас сферы…

– Это разумная мысль, – согласился капитан. – Я сделаю распоряжение.

Экран командного отсека погас. Отключился и кабинет доктора Келлиара. Пилотам ничего не оставалось, как дожидаться результатов анализа.

Ждал, охваченный любопытством, и весь экипаж звездолета. Незанятые на вахте астронавты стекались к дверям исследовательской лаборатории, за которыми доктор Келлиар, астробиолог Кронски и их помощники производили осмотр содержимого контейнера, доставленного роботом с поверхности звездолета.

В томительном ожидании проходили часы. Наконец лаборатория подключилась к телесети и на всех экранах возник астробиолог Кронски, показывающий рукой на какую то тускло-золотистую трубку за прозрачным колпаком.

– Друзья мои, – объявил он экипажу, смотревшему на него с напряженным вниманием. – Наш звездолет плотным слоем окружают существа, одно из которых вы видите за стеклом. – Сдается мне, что мы угодили внутрь клубка змей…

– Змей! – подключившись к телесети, выкрикнул из командного отсека капитан Джарвитц. – Откуда в открытом космосе, тем более вдали от галактик и звездных систем, появились змеи? Да и в самом деле: змеи ли это? Может, вы принимаете за змей что-то другое?

– Змеями я назвал этих существ условно, в виду их внешнего сходства с известными нам ползающими рептилиями… – ответил Кронски.

– А вдруг они разумны? – спросил Пэррет, тоже подключившийся к телесети.

– Мало ли чего не бывает в космосе, – поддержал приятеля Крип.

– Ведь если они разумны и представляют собой посланцев развитой цивилизации, – волновался Пэррет, – то Конгресс Братства должен выплатить нам премию…

– Если они разумны, то тем хуже для нас, – сказал Джарвитц. – Они взяли нас в кольцо и готовы следовать за нами всюду. Я, кажется, даже начинаю понимать, какую они преследуют цель. Они хотят добраться с нами до обитаемых миров, откуда мы прибыли, и, может быть, навлечь на все Межгалактическое Сообщество нашествие подобных себе гадин!..

– Думаю, что ваши подозрения преждевременны, капитан, – вмешался в разговор доктор Келлиар. – Даже если эти рептилии и обладают разумом, то нет оснований предполагать, что они вынашивают именно такие планы, а не иные.

– Какие же, например?

– Ну, хотя бы пытаются вступить с нами в контакт…

– Контакт? – рассмеялся Джарвитц. – Таким идиотским способом?

– Это вам он кажется идиотским, – спокойно возразил Келлиар, – а для них, может быть, это единственное средство связаться с нами.

– Мне непонятно, как они сохраняют жизнеспособность в космическом пространстве, – пробормотал астробиолог Кронски. – Что поддерживает их существование в пустоте?..

– Еще интереснее их способность развивать вместе с нами субсветовую скорость! – воскликнул Джарвитц. – С этими змеями одни вопросы… Как бы там ни было, а все же это гадкие, назойливые создания, от которых надо как можно скорее избавиться.

– Попробую запросить Компьютерную Память, – сказал Келлиар. – Это настоящая энциклопедия, в которой хранятся сообщения практически всех экспедиций, направлявшихся Братством в эту область Вселенной; возможно, удастся что-нибудь узнать об этих созданиях…

Через час вахта Крипа и Пэррета закончилась, их сменили два других пилота, и друзья направились в кабинет доктора Келлиара, где уже находились капитан, астробиолог и другие члены экипажа.

Перед Келлиаром на экране компьютера мелькали строчки; он не сводил с них глаз и при этом что-то быстро черкал карандашом себе в блокнот. Вскоре экран погас и Келлиар в вертящемся кресле повернулся к присутствующим.

– Друзья мои, – сказал он, – мы наткнулись на блуждающую стаю змееподобных существ, способных автономно существовать в открытом космосе. К сожалению, не мы являемся их первооткрывателями. Компьютерная Память сообщила мне, что около тысячи лет назад, считая по абсолютному метагалактическому времени, исследовательский звездолет уроженцев планеты Сэйта прошел вдали от одного такого скопления змееподобных существ. Встреча произошла в девяноста парсеках отсюда, в соседнем сферическом секторе Метагалактики. Это практически неисследованные районы Вселенной, черный космос, пустое пространство вдали от звезд… Странный летающий клубок змей, который наблюдали сэйтейцы, был поболее нашего – он достигал двухсот километров в диаметре! Кстати, ученые Братства относятся к сообщению сэйтейской экспедиции с изрядной долей недоверия, и неудивительно, ведь это единственное наблюдение этого уникального явления природы. Мы вторые, кто наткнулся на подобный клубок, и можем, таким образом, засвидетельствовать подлинность сообщения экспедиции сэйтейцев.

– Скажите, доктор, а нет ли в Компьютерной Памяти рецепта, как избавиться от этого клубка? – спросил Джарвитц. – Как в подобной ситуации действовали сэйтейцы?

– Видите ли, господин капитан, они оказались более осторожными, чем мы. Как я уже сказал, они прошли от подобного объекта на почтительном расстоянии… И тем не менее за короткое время встречи они успели произвести некоторые исследования клубка. Так, просвечивание его показало, что в самом центре скопления находилось твердое тело неправильной формы, по всей вероятности – астероид. По мнению сэйтейских ученых, клубки змееподобных существ скапливаются в космосе вокруг небольших твердых тел. Змеям нужен какой-то центр, ядро; они, как рой пчел, должны вокруг чего-то концентрироваться… Рискну предположить, что мы наткнулись на блуждающую стаю, которая как раз находилась в поисках такого ядра. И вот она его, наконец, обрела…

– С чем мы можем себя поздравить, – буркнул Джарвитц.

– В отчете сэйтейской экспедиции обращается внимание на исключительную мобильность змеиного клубка, – невозмутимо продолжал Келлиар. – Что касается самих этих существ, то они негуманоидные. Эти примитивные твари, по уровню сознания находящиеся на стадии амеб… Об их образе жизни можно только догадываться; вероятно, где-то существует место их зарождения, откуда они, сбиваясь в гигантские клубки, отправляются странствовать по Вселенной.

– Кстати, астробиологии уже известно немало существ, обитающих в открытом космосе, – подхватил Кронски. – Так что ничего необычного в этом нет. Энергию для жизнедеятельности они черпают из излучения, пронизывающего космическое пространство…

– Что еще сказано о них в Компьютерной Памяти? – нетерпеливо перебил его Джарвитц.

– Это все, – пожал плечами Келлиар. – Других сведений о космических змеях нет.

– Придется нам самим думать, как избавиться от них, – сказал капитан. – Эти твари вцепились в наш звездолет мертвой хваткой, они не отстают, даже когда мы развиваем субсветовую скорость! Я предлагаю всем присутствующим раскинуть мозгами и найти способ избавиться от гадин. Думайте все!

Подавая пример экипажу, Джарвитц встал и, заложив руки за спину, принялся с сосредоточенным видом расхаживать по каюте.

– Может быть, имеет смысл погрузиться на секунду в дельта-пространство? – сказал помощник капитана.

– Слишком рискованно, – отклонил идею Джарвитц. – Кто может предсказать, где мы вынырнем из этого дельта-пространства? А вдруг за миллиард парсеков отсюда? Тогда весь план экспедиции полетит к черту…

– А не пройти ли нам поблизости от какой-нибудь звезды? – предложил Келлиар. – Жар звездной короны может

отпугнуть космических рептилий…

– Превосходная идея, доктор! – воскликнул капитан и обернулся к помощнику: – Отдайте приказ в рулевой отсек: пусть на субсветовой скорости идут к ближайшей звездной системе! Посмотрим, как эти змейки, привыкшие к космическому холоду, поведут себя вблизи раскаленной сковородки…

Присутствующие в каюте засмеялись, а довольный капитан похлопал Келлиара по плечу:

– Ну, доктор, если ваш план удастся, то считайте, что вам выписана добавочная премия!

Однако прошел еще не один месяц полета в клубке космических змей, пока корабль наконец не достиг одинокой звезды, медленно проплывавшей в пространстве вдали от других светил своего созвездия.

Сближение с ней было доверено Крипу и Пэррету, считавшимся, несмотря на пристрастие к выпивке, самыми опытными пилотами на корабле. Звездолет осторожно, постоянно контролируя температуру за бортом, приближался к изрыгавшему огненные вихри оранжевому светилу. Лучевые радары проецировали на экраны беснующееся море огпя, стоявшее за бортом сплошной стеной. Изъязвленный ужасными ядерными вспышками и огненными смерчами диск уже занимал собой почти половину обозреваемого сферического пространства. Обшивка корабля раскалилась, приборы показывали сумасшедшую температуру за бортом, но змеи держались! Экраны ближнего наблюдения были по-прежнему темны.

Крип, не сводя глаз с показаний приборов, беззвучно ругался сквозь сжатые зубы. Температура за бортом была предельная, какую только мог выдержать звездолет. Ближе подходить к звезде было опасно. А змеи все не улетали, они крепко держались за свое ядро и чутко следовали за малейшими его маневрами.

В наушниках слышались зычные ругательства капитана.

– Черт бы побрал этих уродин! – кричал Джарвитц. – Им и солнечный жар нипочем!.. Еще приблизьтесь к звезде, Крип! Еще!

– Опасно, капитан! Силовая защита наружных антенн может не выдержать и выйти из строя. Тогда мы окажемся в космосе как слепые котята!..

В ответ раздавалась бессильная ругань капитана.

И все же огонь как-то подействовал на загадочных существ, потому что они начали вдруг усиленно просачиваться внутрь корабля…

Они вгрызались в выводные отверстия наружных кабелей, проникали в трубы аннигиляционных устройств, вползали в сопло, каким-то непостижимым образом минуя вырывавшиеся из него струи фотонного пламени. Одна за другой тускло-золотистые ленты появлялись в отсеках, выбираясь из, казалось бы, самых неожиданных мест.

Крип в смятении вскочил с кресла, тыча пальцем в экран, на котором был виден кабинет доктора Келлиара. Неизвестно откуда появившаяся в кабинете золотистая тупоголовая змея своим длинным телом обвила ученого. Келлиар кричал, задыхаясь. Пилоты в ужасе смотрели на него. После нескольких минут жестокой агонии Келлиар упал замертво.

Змеи растекались по кораблю. С виду это были невыразительные создания, похожие на резиновые шланги разной толщины; невозможно было определить, где у них голова, где хвост. Пространство вокруг себя они ощупывали, по-видимому, посредством инфразвуковых волн, как летучие мыши. Некоторые из них распластывались на полу и лежали недвижно, словно подстерегая жертву, другие ползли, по-змеиному извиваясь. Для них не существовало силы тяжести, присутствующей на корабле, они могли без всяких усилий передвигаться по вертикальной стене и даже по потолку, будто их поддерживала какая-то неведомая сила. Для людей это было ужаснее всего, потому что змея могла метнуться отовсюду; неизвестно было, откуда ждать нападения этих гадких созданий.

То тут, то там вспыхивали ожесточенные поединки с чудовищными тварями. Если змея обвивала человека, то бороться с ней было бесполезно: она стискивала свою жертву до полного удушения, а разрезать ее ножом было неимоверно трудно – змеиные тела были прочными, как стальные тросы. Единственное, что могло уничтожить гадину – это направленный на нее бластерный луч. Но даже в огне она погибала не сразу, долго корчилась и извивалась, показывая свою удивительную живучесть. Чтобы убить змею, надо было прошить бластером ее всю, от головы до кончика хвоста…

По звездолету заливалась сирена. На пульте в рулевом отсеке мигала надпись: «Тревога. Аварийная готовность помер один». Крип выключил все экраны, показывающие каюты и коридоры. Всюду кипели схватки людей со змеями, метались бластерные лучи, бегали встревоженные звездолетчики.

– Кажется, нам всем каюк… – в страхе пролепетал Пэррет.

– Крип! – послышался в динамике хриплый голос капитана. – К черту солнце! Уходим от звезды прочь! Выжимай предельную скорость!

– Слушаюсь!

Корабль начал разгон. Звезда осталась далеко позади. Но змеи продолжали просачиваться, наполняя своей извивающейся массой отсеки, каюты и коридоры.

– Пэррет, силовую защиту, быстро! – скомандовал напарнику Крип.

Пальцы Пэррета пробежались по кнопкам, и на пульте перед пилотами замигало табло, показывающее, что заработала силовая установка.

Рулевой отсек был единственным местом на корабле, которое в случае крайней необходимости могло быть полностью изолировано от других отсеков и переведено на режим сепаратного жизнеобеспечения. Отсек, как невидимым куполом, накрылся мощным энергетическим полем, создавшим преграду не только для проникновения твердых тел, но и для многих видов волнового излучения. Единственное, что теперь соединяло каюту пилотов с остальным звездолетом, это теле- и радиоволны, при помощи которых они по-прежнему могли управлять основными механизмами корабля.

Пэррет включил силовую установку как раз вовремя, потому что с потолка, где в рулевой отсек вводились кабели, уже свешивалось длинное, отливающее тусклым золотом змеиное тело. Оно покачивалось из стороны в сторону, тупой головой уставясь на пилотов и изготавливаясь к прыжку…

При включении поля змея, часть туловища которой еще оставалась в потолочной щели, болезненно вздрогнула и свернулась в клубок.

Увидев ее, Пэррет вскрикнул в страхе. Крип вскочил с кресла и бросился к выдвижному ящику у стены; миг – и у него в руках оказался бластер. С шипением вырвалась огненная струя и полоснула по извивающейся гадине. С минуту она дергалась под потоком, затем упала на пол и, обугливаясь, еще некоторое время корчилась и норовила подползти к Крипу. Но огонь в конце концов сделал свое дело: змеиное тело превратилось в сухой серый прах.

Крип тяжело перевел дыхание, вытер рукой пот со лба, затем принялся осматривать углы и стены рулевого отсека: до включения силового поля сюда могли проникнуть другие змеи. Но та змея, которая прогрызлась сквозь кабельные отверстия в потолке, оказалась единственной. Крип вернулся в кресло перед пультом, на всякий случай положил бластер себе на колени.

Змеи больше не беспокоили пилотов; силовая установка надежно защищала отсек от вторжения этих безжалостных существ. Зато какие ужасы показывали экраны внутрикорабельной телесети! Змеи густым потоком валили по коридорам. Бластеры уже не в состоянии были сдерживать их натиск. Чудовищные твари набрасывались на людей со всех сторон, от них невозможно было спастись; нигде на всем корабле, кроме рулевого отсека, не было места, которое могло бы служить падежным убежищем.

Один из экранов показывал внутренность командирской каюты, где капитан Джарвитц, обвитый змеей, взобрался на стол и, рыча от ярости и боли, палил из бластера по подступавшим к нему со всех сторон змеям. Они тянулись со стен, с пола, с потолка; Джарвитц был окружен ими. Неожиданно в его бластере иссякла энергетическая батарея. Луч погас, и капитан начал прикладом бить по змеям. Но это было отчаяние обреченного. Змеи набрасывались на него и обвивали, капитан уже не в силах был стоять на ногах, с задушенным воплем он рухнул со стола и тотчас над ним сомкнулась густая змеиная масса…

Примерно ту же картину показывали и другие экраны. Пэррет, бледный как мел, вжимался в спинку кресла; Крип старался сохранять спокойствие. Он взял бокал, бросил в него винного порошку и, когда в бокале сконденсировалась влага, выпил все залпом.

– Не дрейфь, старина, – подбодрил он приятеля. – Я выбирался из худших переделок…

– Ты думаешь, мы выкрутимся? – стуча зубами, отозвался Пэррет. – Здесь, в черт-те какой дали от обитаемых миров?..

– Попробуем придумать способ избавиться от гадин, – сказал Крип. – Такой способ должен быть, надо только пораскинуть мозгами…

Снаружи забарабанили в дверь. Силовая защита заглушала звуки ударов, пилоты их даже не сразу расслышали. Над дверью светился сигнал, показывая, что кто-то, находящийся в коридоре, пытается по радио связаться с отсеком. Крип включил динамик.

– Пэррет! Крип! – раздался захлебывающийся вопль. – Откройте! Меня душат змеи… Спасите…

– Это бортмеханик, – сказал Пэррет, узнав голос. – Бедняга. Мне его жаль. Но если мы приоткроем дверь, хотя бы самую малость, то в силовом поле окажется дыра и сюда ворвется целая стая змей…

– Ты прав, дружище, – отозвался Крип, наполняя бокал новой порцией вина. – Боюсь, что мы и парня не спасем, и сами погибнем…

– Откройте! – надрывался динамик. – Их слишком много… Они оплели мне ноги, сдавливают грудь… Мне трудно дышать… Спасите! Спасите!..

В дверь стучало уже несколько отбивающихся от змей звездолетчиков. Они умоляли впустить их, ругались, кричали, посылали проклятия и хрипели в предсмертной агонии.

Крип ударом по кнопке выключил радиодинамик, и все стихло. Лишь слышались, как будто где-то вдалеке, глухие удары в дверь. Но вскоре затихли и они…

– Бедняги, мы вам искрение сочувствуем, но помочь ничем не можем, – сказал Крип, обращаясь к двери. Затем он обернулся к Пэррету. – Итак, мы остались одни! Если не считать этих тварей, набившихся в звездолет…

– Мы погибли… – простонал Пэррет.

– Отнюдь, – Крип удобнее устроился в кресле. – У нас имеется шанс, и очень, по-моему, неплохой!

– Что ты имеешь в виду? – повернулся к приятелю второй пилот.

– То, от чего опрометчиво отказался капитан, – ответил Крип. – Погружение в дельта-протранство!

Помимо известного всем пространства, в котором существуют планеты, звезды, галактики и метагалактики, пространства, измеряемого стандартными единицами длины и временем, в природе имеется также и «дельта-пространство», представляющее из себя совершенно особый мир со своими физическими и временными законами. Этот мир сосуществует с нашим так же, как сосуществуют смешанные в одной колбе два инертных газа – оба они заполняют одну и ту же емкость, оба слиты, оба вошли один в другой, и все же каждый – сам по себе, один почти никак не касается и не влияет на другого. Дельта-пространство можно, пожалуй, назвать «параллельным пространством». К нему неприменимы параметры, используемые в обычном мире. В нем можно затеряться и сгинуть навсегда. Предметы в нем по каким-то непонятным законам изменяют свою форму, растекаются, даже распадаются на молекулы. У ученых Братства, которые пока еще очень мало преуспели в его изучении, существует термин: «завязнуть в дельта-пространстве». Это происходит со звездолетами и их экипажами, если те задержатся в нем на несколько лишних секунд. Четырнадцать секунд – это оптимальное время, на которое можно было погрузиться в дельта-пространство с абсолютной уверенностью, что с тобой ничего не случится. После пятнадцатой секунды начинались необратимые изменения физических тел.

Однако, несмотря на риск, погружения в дельта-пространство сулили звездолетчикам громадные выгоды. В иные области Метагалактики даже на субсветовых скоростях надо было лететь необычайно долго; войдя же в дельта-пространство, где действуют свои законы пространства-времени, можно было оказаться в этих отдаленных областях всего за несколько секунд. В дельта-пространстве надо было строго держаться заданного вектора движения и отсчитывать время до тысячных долей секунды, чтобы «вынырнуть» в нужном районе нашей Вселенной, ибо опоздание с «выныриванием» даже на одну тысячную долю секунды грозило звездолетчикам оказаться в неимоверной дали от того пункта, куда они рассчитывали прибыть. Поэтому далеко не каждый пилот осмеливается доверить свой корабль вихрям этого странного, гиблого мира.

– Дельта-пространство? – Пэррета всего передернуло страха. – А ты сможешь ввести туда корабль? И главное – вывести?..

– Справлюсь, – процедил сквозь зубы Крип. Он просматривал показания приборов на пульте. Контрольные датчики показывали, что двигатели и другие меха корабля работают исправно.

– Корабль пока еще слушается нас, – сказал Крип. – Но неизвестно, как долго это будет продолжаться. Змеи просачиваются в отсеки, и боюсь, что скоро они будут давить своей массой на переборки механизмов, и жизненно важные центры звездолета один за другим начнут выходить из строя…

– В таком случае, надо проверить работоспособность приборов, ответственных за погружение в дельта-пространство! – воскликнул Пэррет.

– Я уже успел сделать это, – сказал Крип. – Змеи проникли в отделение, где находится искривитель пространства, но их там пока еще не так много, чтобы повредить его. Однако гадины прибывают с каждым часом, так что времени у нас в обрез… Встряхнись, старина, и принимайся за дело. Переводим корабль на предельную субсветовую скорость. – Пилоты взялись за рычаги управления. – Выжимай из двигателей все, что возможно… Держи курс, а я пока займусь наладкой контрольного хронометра. Чтобы достичь ближайшей к нам галактики Братства, достаточно четырех с половиной секунд полета в дельта-пространстве…

– Будь внимателен, Крип!

– Сделаю все, как надо.

– А если что-то не сработает?

– Тогда нам конец. Не все ли тебе равно, от чего помирать – от этих космических гадин или от разъедающих вихрей дельта-пространства?..

– Ты прав… – пролепетал смертельно бледный Пэррет. – Другого выхода у нас нет…

– Не думаю, что этот гигантский ком змей последует за нами в дельта-пространство… – продолжал Крип. – Так что мы одним махом убьем двух зайцев: избавимся от этих сатанинских рептилий и приблизимся к обитаемым мирам.

– Действуй, Крип… Я всецело полагаюсь на тебя…

– Покрепче привяжись к креслу… Субсветовая скорость звездолета достигла предельных величин… Счетчик начал отсчитывать секунды, оставшиеся до погружения… Тебе приходилось когда-нибудь погружаться?

– Ни разу.

– Дельта-пространство в первые мгновения действует на человека, как сильный наркотик, – объяснил Крип, который в своей космической практике уже несколько раз входил в параллельный мир. – Оно бьет в голову. Тебе начнут чудиться кошмары. Но это продлится недолго – всего четыре с половиной секунды; именно такой срок я задал автопилоту, который поведет нас в этих дьявольских вихрях… Недаром дельта-пространство называют Океаном Дьявола!..

Последние слова Крип уже кричал, потому что шум, свист и гул все явственнее звучали в ушах пилотов.

Звездолет начал погружение. Пэррет вдруг дико вскрикнул; лишь ремни, которые крепко привязывали его к креслу, не дали ему вскочить в сильнейшем страхе. Воздух сгустился в каюте, и перед Пэрретом соткалось и потянулось к его креслу мощное, радужно переливающееся щупальце. Крип же видел, как возле него проносятся какие-то пульсирующие, словно живые, сгустки. Они распухали, клубились и вытягивались, и длился этот кошмар гораздо дольше, чем четыре с половиной секунды, потому что время в дельта-пространстве подчиняется каким-то своим неведомым законам.

Когда Крип опомнился и наваждения, навеянные дельта-пространством, исчезли, он тотчас бросился к автоматическому электронному секундомеру: так и есть, бесстрастный прибор неопровержимо показывал, что в дельта-пространстве звездолет пробыл ровно четыре с половиной секунды!

Радом в глубоком обмороке лежал Пэррет. Крип захлопал его по щекам, выплеснул на него стакан с водой.

– Что это было? – прошептал Пэррет, открывая глаза. – Меня несло в какой-то ужасной круговерти, ко мне со всех сторон тянулись щупальца и душили меня…

– Это один из эффектов воздействия дельта-пространства на наше сознание, – стараясь сохранять спокойствие, ответил Крип. – Для новичка ты неплохо держался. Однако принимайся за дело. Включи бортовые телескопы и осмотри ближние окрестности звездолета. Я же попытаюсь привести в действие радары…

– Хорошо, – откликнулся Пэррет.

Он пробежал пальцами по кнопкам на пульте, и в ту же минуту перед ним замерцали экраны ближнего обзора. Вглядевшись в их темную поверхность, Пэррет не мог сдержать крика.

– Что там у тебя? – обернулся к нему напарник.

– Смотри… – Пэррет трясущимся пальцем показывал на экран. – За бортом по-прежнему змеи…

Чертыхнувшись, Крип вперился взглядом в темноту на экране. Сомнений быть не могло. Зловещие создания космоса вместе с кораблем преодолели дельта-пространство! Звездолет по-прежнему находился в самом центре их чудовищного клубка!..

У Крипа лицо покрылось испариной. Он беззвучно выругался, наполнил бокал, выпил и откинулся в кресле.

– Что будем делать, Пэрр? – еле слышно слетело с его губ.

Напарник не отозвался. Пэррет наполнял хмельной влагой один бокал за другим и торопливо их осушал. Через полчаса он, мертвецки пьяный, свалился в углу рулевого отсека.

Крип, в раздумье развернувшись с креслом к кнопкам Компьютерного Центра, дал электронно-вычислительной машине команду определить местонахождение звездолета. Через час на большом экране над пультом засветилась динамическая карта звездного неба. По экрану дисплея побежали строчки: компьютер, определив по звездам сферические координаты звездолета, выдал свое заключение. Из его данных выходило, что корабль вынесло в одну из галактик Братства, находившуюся в созвездии Ожерелий. Эта галактика лежала в неизмеримой дали от той, откуда были родом Крип и Пэррет, но все же теперь они находились в пределах Межгалактического Сообщества, где на любой цивилизованной планете могли рассчитывать на внимание и поддержку.

Далее ЭВМ вычислила, что в одиннадцати световых годах от них пролегает космический тракт между Эптеем-XIX и Гуараумом – планетами, о которых ни Крип, ни Пэррет слыхом не слыхивали. Впрочем, это неудивительно, поскольку обитаемых планет в Братстве – миллиарды, и обо всех знают только всеведущие компьютеры.

Крип положил руки на рычаги управления. Взревели дюзы, и окруженный змеями звездолет понесся по направлению к тракту.

– Покуда гадины еще не окончательно вывели из строя нашу лоханку, – говорил он через несколько часов очнувшемуся Пэррету, – постараемся дотянуть до тракта… Обитаемых планет в этой галактике – до чертовой матери, а значит, на тракте всегда можно встретить какой-нибудь звездолет…

– Ты думаешь, нам смогут оказать помощь? – в сомнении спросил Пэррет.

– Нет, – усмехнувшись, ответил Крип. – Надеяться на это наивно… Змеиный шар можно уничтожить только сверхмощным ядерным взрывом, который неминуемо разнесет и нас…

– Так для чего же нам нужен этот тракт? Может, лучше просто послать сигнал бедствия?

– Для чего? – переспросил Крип, мутными от бессонницы и вина глазами посмотрев на Пэррета. – Да хотя бы для того, чтобы попытаться спихнуть этот проклятый рой на головы другим…

Пэррет моментально понял напарника.

– Отличная мысль! – воскликнул он. – Крупный торговый звездолет придется змеям больше по вкусу, чем наше суденышко, и они оставят нас в покое!..

Летя на субсветовой скорости, корабль достиг тракта на третий день. Прошло еще два дня, и локаторы засекли массивное дискообразное судно, которое двигалось в направлении Гуараума. Крип полным ходом помчался к нему.

На неторопливом торговце слишком поздно заметила летящий наперерез странный золотистый шар. Дисколет начал тормозить и разворачиваться, намереваясь уйти сторону, но летающие рептилии уже заметили его. Змеи вдруг все как одна напряглись так, что завибрировал окруженный ими звездолет.

– Они как будто спятили… – пробормотал Пэррет, боязливо оглядываясь на дрожащие стены рулевого отсека.

Не успел он договорить, как экраны ближнего наблюдения вдруг озарились звездным светом. Это произошло впервые с того момента, как блуждающий рой напал на корабль!

– Мы свободны! – заорал Крип, хлопнув друга по плечу. – Пространство вокруг нас очистилось!..

– А где рой? – заозирался по экранам Пэррет.

– Вон он, догоняет торговца! – Крип с хохотом показал на большой экран, где виден был стремительно удаляющийся золотистый шар. Он мчался прямо по направлению к дисколету, безуспешно пытающемуся уйти.

Змеиный рой вытягивался на лету и набирал скорость. Через четверть часа гигантская стая космических рептилий настигла торговца. Диск с множеством иллюминаторов скрылся, потонул в толще золотистого шара. Корабль же Крипа и Пэррета был свободен!

Звездолетчики от избытка чувств бросились обниматься.

– Торговец для них более подходящее ядро, чем наша неказистая посудина! – говорил Крип. – Ты видел, с какой готовностью они перекинулись на него?

– Не завидую я капитану дисколета! – приплясывая, кричал Пэррет. – Ура! Мы свободны и можем продолжать путешествие!..

Крип вдруг посерьезнел и вернулся в кресло перед пультом.

– Ты забыл, что корабль битком набит гадинами? – спросил он. – А с ними что делать?

– Действительно, что?.. – Пэррет сплюнул с досады. – Черт бы их побрал!

Внутренняя телесеть еще функционировала, и экраны показывали разгромленные, наполненные кишащими гадинами каюты. Однако, к радости пилотов, было видно, что змеи начали покидать корабль. Знакомыми путями они выбирались наружу и золотистыми лентами уносились вслед за роем. Через час змеиное скопище внутри корабля уменьшилось больше, чем наполовину.

Один из экранов показал, как зашевелился массивный стальной робот. В первые часы нападения змей он яростно жег их бластерным лучом, но потом, не в силах бороться с их увеличивающейся массой, упал и был погребен под нею. Теперь, когда количество змей заметно сократилось, он подал признаки жизни.

– Попробую связаться с ним по рации, – сказал Пэррет. – Если его кибернетический мозг не разладился, то он может принести нам немало пользы…

Повинуясь радиокоманде, металлический увалень поднялся, перехватил бластер и, как ни в чем не бывало, продолжал бой с космическими захватчиками.

Змей на корабле было уже гораздо меньше, и все-таки робот не мог сделать ни шагу, чтоб не наступить сразу на несколько извивающихся тел. Ползучие гады кишели в отсеках. Робот расстреливал их в упор. Срезаемые огненным лучом, змеи валились с потолков и стен прямо под его тяжелые подошвы.

Покуда Пэррет руководил действиями робота, Крип следил за удаляющимся змеиным роем. На большой экран проецировалось космическое пространство, усыпанное звездами; золотистая улетающая сфера была на нем едва видна. Скоро она смешалась с небесными светилами и совершенно затерялась среди них.

Змеи, которые не успели выбраться из корабля и присоединиться к своим улетающим сородичам, утратили значительную часть своей энергии и подвижности. Они уже не бросались на робота с потолков и со стен; впрочем, даже забираться на стены стоило им немалого труда, основная их масса теперь лениво передвигалась по полу, где роботу было особенно удобно расправляться с ними, прибавляя к бластерному лучу свои широкие металлические ступни.

– Можешь считать, что мы удачно отделались, – с облегченным вздохом сказал Крип, откидываясь в кресле. – Главное – цел звездолет, исправно работают приборы и мы можем продолжать путешествие!

– Но вдвоем нам управиться с кораблем будет трудновато, – заметил Пэррет.

– Ерунда, – возразил его самоуверенный товарищ. Мы прекрасно дойдем до Эштея-XIX на автопилоте!

– А что мы скажем на Эштее? Как объясним гибель остального экипажа?

– Как? – Крип пожал плечами. – Да никак. Трупы людей и змеиные останки выкинем за борт, и на Эштее ни о чем не догадаются. Скажем: путешествуем вдвоем, звездолет – наша собственность, прибыли на Эштей-XIX для заправки горючим и короткого отдыха…

– Это ты неплохо придумал!

– А в самом деле, Пэррет, не отправиться ли нам с тобой в путешествие по обитаемым мирам Братства? Это будет жуть до чего увлекательный круиз! Ни одна планета не похожа на другую, везде нас ожидает что-то повое, необычное!..

– Согласен! – в восторге закричал Пэррет. – А начнем мы паше путешествие с Эштея-XIX! Кстати, что он из себя представляет?

– Час назад я запросил Компьютерную Память, – ответил Крип. – Посмотрим, что она выдала… – Он выдернул из щели на пульте бумажную ленту с текстом и начал читать вслух: Эштей-XIX, галактика МС-1439, созвездие Ожерелий, 186-й сферический сектор Метагалактики. Планета с двухмиллиардным населением. Гуманоидные аборигены представляют собой ползающие полутораметровые существа, передвигающиеся на десяти конечностях. Технологический уровень цивилизации 1-В… Вот видишь! – Крип восторженно обернулся к напарнику. – Это один из высочайших технологических уровней, так что скучать нам на Эштее не придется! Планета находится на пересечении четырех космических трактов, – продолжал он читать, – основных в своей галактике и во всем 186-м сферическом секторе; поддерживает регулярные связи практически со всеми развитыми мирами Братства; через главный космопорт ежесуточно проходит до тридцати тысяч межзвездных и межгалактических звездолетов… – Крип присвистнул. – Слышишь, Пэррет, куда мы летим? Это тебе не наша захудалая планетка с маленьким космодромом, рассчитанным на прием пяти сотен звездолетов в день!

– Ты растравляешь мое любопытство! – возбужденно воскликнул Пэррет. – Такого гигантского космодрома я в жизни не видел!

– Увидишь через три недели, – сказал Крип. – Но за это время нам надо успеть привести в порядок нашу лоханку… Как там дела у робота?

– Нормально. Если так пойдет и дальше, то он через сутки передавит всех гадин.

И действительно, за сутки робот методично обошел все помещения звездолета, расправляясь с обессилевшими рептилиями. Пилоты следили за его действиями по экранам корабельной телесети. Похоже было, что на всем звездолете больше не осталось живых змей, и все же друзья не рисковали пока отключать силовую установку, охраняющую рулевой отсек. Пэррет послал роботу радиоприказ взять прибор дистанционного поиска и вновь пройтись по всем отсекам: змеи могли затаиться в щелях или в других укромных местах.

Лишь на третьи сутки Крип отключил силовое поле и осмелился выйти. В коридоре ему представилось ужасное зрелище: у дверей рулевого отсека лежали разлагающиеся трупы бортмеханика и других членов экипажа, пытавшихся проникнуть в защищенное помещение. Их тела были раздавлены змеями, а лица изуродованы до неузнаваемости. Поверх трупов во множестве лежали обугленные останки космических рептилий. Испепеленные тела захламляли весь корабль, стены и потолки были иссечены горелыми полосами от бластерных лучей.

Крип, с трудом переставляя ноги в груде змеиного праха, морщился и плевался с досады: работы по очистке звездолета предстояло немало! Несколько последующих дней, пока звездолет на субсветовой скорости мчался к Эштею-XIX, оба звездолетчика, сменяя друг друга, работали в отсеках и каютах, освобождая их от человеческих трупов и змеиного пепла. Большую часть работы выполнил робот. Он оттаскивал трупы к шлюзовым люкам и выкидывая за борт, сгребал лопатой змеиный прах и отправлял в открытый космос вслед за трупами. Пилоты очищали от пепла столы, стулья и шкафы в каютах; ту мебель, которая была обожжена бластерами, выбрасывали, горелые пятна на стенах замазывали краской.

Через две недели, когда звездолет вошел в окрестности Эштея-XIX, внутренности корабля обрели вполне пристойный вид. Сидя в привычных креслах в рулевом отсеке, приятели спокойно наблюдали, как на экранах радаров увеличивается окутанный серебристой дымкой диск огромной планеты.

Звездолет стремительно гасил скорость, следуя по радиолокационному пеленгу с Эштея-XIX, позволявшему маневрировать между многочисленными естественными и искусственными спутниками планеты. Радары засекали множество звездолетов, шедших, как и их корабль, к большому эштеянскому космодрому. Вблизи орбиты на борт поступил радиозапрос диспетчерских служб. Как принято на всех планетах Братства, корабль запрашивали о планете, откуда он летел, о маршруте, грузе и о цели прибытия на Эштей-XIX. Пилоты ответили, что они совершают туристическое путешествие на собственном звездолете; грузов, кроме предметов жизнеобеспечения, нет; на борту полный порядок; только что вынырнули из дельта-пространства, но не там, где рассчитывали; требуется заправка горючим и отдых; межгалактическая валюта имеется.

Следуя радиокоманде, они вывели корабль на орбиту. Вскоре к борту прилепился небольшой сигарообразный аппарат, откуда на звездолет через шлюзовую камеру проникли киберы-таможенники. Внешне они представляли собой почти точную копию гуманоидов Эштея-XIX: были похожи на вертких многоножек с парой выпуклых черных глаз. Этих искусственных созданий явилось около сотни. Проникнув на борт, они немедленно разбежались по всем отсекам; их чуткие кибернетические носы шевелились, принюхиваясь, черные бусины глаз стремительно вращались в разных направлениях. По временам киберы подымались на дыбы, и тогда их ближайшие к голове конечности превращались в подобие рук, которыми они быстро осматривали интересующие их предметы, передвигали их и перекладывали, но в конце концов неизменно ставили на прежние места.

На досмотр ушло около получаса. Видимо, не обнаружив на борту ничего, с их точки зрения, предосудительного, многоножки вернулись на свой аппарат и отчалили от корабля. А еще через полчаса путешественникам было дано разрешение на посадку.

Уже с орбиты было хорошо видно грандиозное поле эштеянского космодрома. На эту сторону планеты падала вечерняя тень, и космодром был весь залит ослепительным светом сотен прожекторов. Бетонированное поле увеличивалось по мере того, как звездолет шел на посадку. Пилотам в эти минуты уже не было необходимости управлять кораблем: он попал в надежные руки электронных диспетчеров космопорта и двигался, словно ведомый чьей-то невидимой, но властной рукой, среди сотен других опускающихся и взлетающих космических кораблей. Иные из них, казалось, шли наперерез и вот-вот произойдет столкновение, по каждый раз все заканчивалось благополучно: корабли проносились в сотне метров один от другого, и наши космолетчики облегченно переводили дух, сидя в креслах перед обзорными экранами.

– Видал ты что-нибудь подобное, Крип? – спрашивал Пэррет, дрожащими губами отхлебывая из бокала.

– Черт меня побери, но такой космопорт я вижу впервые! – отвечал приятель. – Сюда, похоже, слетаются корабли со всех миров Братства!..

– А взгляни на их город, Крип! Летающие дома!.. Целые кварталы на воздушных подушках!..

К космодрому с юга и юго-запада подступал гигантский город, который, казалось, имел несколько ярусов: первый, самый нижний, составляли здания, выстроенные на земле; второй – это дома, застывшие над ними в воздухе; оба этих яруса были соединены многочисленными лентами навесных дорог, по которым сновали вереницы поездов и автомобили. Третий, верхний ярус составляли летающие дома, сооруженные в виде шаров, овалов и многогранников. Они медленно плыли в воздухе, и между ними и нижним городом сновали тысячи юрких летающих аппаратов, в ночном воздухе похожих на рой фосфоресцирующей мошкары.

Звездолет плавно опустился на отведенном ему участке космодрома, и не успели его дюзы погаснуть, как к борту, с той стороны, где располагался выходной люк, подрулила гравитационная лодка. Водителя в ней не было – лодка сама представляла собой кибернетическое существо, послушное отдаваемым ему приказам. Она должна была доставить друзей в отель при космодроме или – если они пожелают – в город.

Приятели налегке спустились в нее из люка. За ними выбрался робот. Атмосфера Эштея-XIX заметно отличалась от той, которой дышали оба пилота, и они, выходя на поверхность планеты, воспользовались обычнейшей в таких случаях вещью – индивидуальной силовой установкой, которая крепится на поясе. У каждого из пилотов имелась такая установка, представлявшая собой небольшую коробочку; защитное поле, создаваемое ею, обволакивало их тела, удерживая на расстоянии пяти-семи сантиметров от них необходимую для жизнедеятельности воздушную и температурную оболочку, не позволяя ей смешаться с окружающей средой. Со стороны это выглядело так, будто пилотов окутывает едва заметная светящаяся аура. С портативными силовыми аппаратами они могли свободно, без всяких скафандров, передвигаться по Эштею.

Роботу такие аппараты были ни к чему: атмосфера Эштея-XIX на него никак не воздействовала. В поездке по удивительной планете он выполнял обязанности носильщика и слуги. Он нес объемистый чемодан с необходимыми для людей предметами – полотенцами, мылом, сменой белья и прочим. Звездолетчикам в их странствиях не раз приходилось останавливаться в инопланетных гостиницах, а поскольку подобные заведения содержались существами иного физиологического типа, то в номерах зачастую не оказывалось многих элементарных вещей. Поэтому приходилось постоянно держать их наготове в специальном чемодане.

Лодка, не касаясь земли, мягко понесла пилотов и робота по громадному полю, огибая стоявшие на нем звездолеты. Друзья оживленно вертели головами, разглядывая причудливые конструкции кораблей, залетевших сюда из глубин Вселенной.

Лодка двигалась к возвышавшемуся в отдалении громадному зданию гостиницы для космических путешественников. Скорость лодки постепенно увеличивалась, и диковинной архитектуры здание росло с каждой минутой. Оно сверкало на фоне ночного неба тысячами огней, раскинувшись вширь на несколько километров.

Кибернетическое авто причалило к одному из подъездов, который находился в двух десятках метров над землей. Пилоты, сопровождаемые роботом, вошли в автоматически раскрывшиеся перед ними двери.

Здесь все было устроено для удобства космических гостей. В прихожей подъезда наших путешественников уже ждали, потому что на громадном экране, загоревшемся перед ними на стене, появилось не какое-нибудь гусеницеобразное существо, а вполне миловидная девушка, которая почти без акцента заговорила на родном языке астронавтов. Но все же видно было, что это не живое существо, а смоделированное компьютером изображение…

– Мы рады приветствовать вас в нашей гостинице, – с какой-то застывшей улыбкой сказала экранная девушка, переводя взгляд кукольных глаз с Крипа на Пэррета. – Ваш номер 86-й на 17-м этаже. В нем уже создана приемлемая для вас атмосфера. Вы можете подняться туда в гравитационных креслах. К вашим услугам также бассейн, – продолжала она, – зал психотронных игр, стереотеатр, где вы можете посмотреть прекрасные видовые фильмы об Эштее-XIX, салон оздоровительного массажа, бар…

– Бар? – перебил ее Пэррет. – Это как раз то, что нам нужно!

– В таком случае – садитесь в кресла и дайте им команду на вашем языке. Они доставят вас туда, куда вы скажете. Должна, однако, сразу предупредить, что в гостинице и вообще на планете нет ваших соотечественников… Но тут уж, к сожалению, мы ничего не можем поделать. Ваша родина находится в такой дали от нас, что с ней даже нет субпространственной связи, по которой мы могли бы получить дополнительные сведения по вашему обслуживанию. Ваш звездолет – первый, прибывший оттуда на Эштей-XIX…

– Нет так нет, – воскликнул Пэррет, – хоть на других посмотрим!

Друзья немедленно уселись в шарообразные, похожие на пузыри кресла, тотчас принявшие форму, удобную для их тел. Крип приказал роботу отправиться в 86-й номер и дожидаться их там. Затем он и Пэррет одновременно скомандовали своим летающим аппаратам нести их в бар.

Кресла плавно взлетели и понеслись по круглым, как трубы, изгибающимся коридорам. Навстречу то и дело попадались инопланетные туристы, передвигавшиеся по отелю в подобных же гравитационных шарах. Иные гости из далеких миров настолько отличались от наших друзей, что Крип и Пэррет в изумлении разевали рты.

Не надо отправляться в длительное космическое путешествие, достаточно полетать в гравитационном кресле по залам этой удивительной гостиницы, чтобы за несколько часов охватить широчайший спектр самых разнообразных гуманоидных форм жизни! Кресла проплывали мимо залов, где для постояльцев были созданы особые, подходящие только для них атмосферные и климатические условия. В иных помещениях температура была настолько высокой, что у входа в них висели предостерегающие знаки, понятные для всех жителей Братства: «Без специальной защиты входить запрещено. Опасно для жизни». Нетрудно догадаться, что здесь жили плазмоиды – разумные существа, обитающие в огненных коронах звезд. А в соседних залах обитали аммиачные существа, для которых привычной была температура намного ниже нуля… Крип и Пэррет проплыли мимо одного такого зала с жидкой, как сметана, аммиачной атмосферой. Прозрачная силовая перегородка отделяла коридор от объемистого бассейна с аммиаком, в котором плавали жители планеты Тэнна. Они играли в странную азартную игру с такими же, как они, аммиачными существами, прибывшими откуда-то из созвездия Безглазой Маски…

Постояльцам в этой чудесной гостинице предлагались не только привычные им условия жизни, но также и развлечения – если, конечно, у них водилась межгалактическая валюта. С этим последним у Крипа и Пэррета проблем не было. На звездолете имелся достаточный запас желтых кругляков, благодаря которым оба приятеля могли чувствовать себя вольготно и на Эштее-XIX, и на других планетах, которые они собирались посетить.

Кресла подымали их с этажа на этаж, причем часто друзья нарочно отклонялись от маршрута, чтобы подольше полетать по залам, настолько им было здесь любопытно. Стенки туннелей, по которым они пролетали, были прозрачны, и за ними столько чудес представало их изумленным взорам! В необъятных размеров помещении, наполненном зеленоватой влагой, спрутообразные разумяне с планеты Уауйо, застрявшие на Эштее-XIX из-за каких-то поломок в звездолете, находили удовольствие в пускании радужных пузырей. Миновав зал со спрутообразными, кресла вынесли приятелей в другой зал, служивший стереотеатром для гуманоидных скорпионов и улиток. В следующем помещении разумные кактусы с сотнями глаз на кончиках иголок напряжением своего биополя создавали странные голограммические фигуры…

– Смотри, смотри, – пролетая очередной зал, Пэррет дотянулся до летевшего рядом Крипа и толкнул его под локоть, – пари держу, что та фиолетовая жидкость, перетекающая из одной прозрачной колбы в другую – разумна!..

Вокруг колб с фиолетовой жидкостью кружком сидели гости с планеты Каллия – мохнатые и внешне уродливые, похожие на горилл, и, насколько можно было судить, о чем-то горячо спорили с разумной жидкостью, установив с ней телепатический контакт. Звездолетчикам нетрудно было догадаться об этом по доходившим до них колебаниям биоволн; они даже хотели притормозить и «вслушаться» в беседу, но в следующем зале танцевали плазмоиды, возбуждаемые лучами нейтринных ламп, а это было нечто гораздо более поразительное, чем мысленный разговор мохнатых каллиян и разумной влагой…

– Этак мы всю ночь будем добираться до бара! – воскликнул Крип. – За два часа полета по этой обалденной гостинице у меня голова идет кругом, только стакан спиртного может вернуть мне форму…

– Гоните в бар на полной скорости! – приказал гравитационным креслам Пэррет.

Летающие сиденья неожиданно рванули так, что у друзей засвистело в ушах. Вихрем промчавшись по коридорам-тоннелям, они затормозили на 44-м этаже, в просторном круглом помещении с купольным потолком.

Негромко звучала музыка; по стенам перемигивались цветные огни. В самом центре помещения располагалась овальная стойка, похожая на пульт в кабине звездолета, за стойкой двигались два тумбообразных робота с шариками-глазами на кончиках рожек-антенн. Повсюду были расставлены кресла, в которых лежали или сидели постояльцы гостиницы – астронавты с дальних и ближних звездных систем. Многие из них были антропоморфны и все же чем-нибудь отличались от пилотов: у некоторых на лице был только один глаз и совершенно отсутствовал нос, другие были карликами с зеленой кожей, у третьих вместо носа вытягивался хобот, а уши походили на воронки, четвертые не имели головы, пятые и вовсе напоминали грибы на двух длинных ногах и с множеством рук, выходивших из-под шляпки…

Озираясь с любопытством, друзья подошли к стойке и включили свои электронные лексикаторы – приборы синхронного перевода, висевшие у них на груди. Быстро и бесшумно подъехал робот-бармен. Крип перечислил химические формулы – спирта, глюкозы и другого, из чего состоит приличная выпивка. Лексикатор перевел его слова на эштеянский язык. Бармен оживленно замигал десятком своих шариков-глаз, и уже через три минуты приятели получили заказанный коктейль.

Пэррет отпил из бокала и удовлетворенно кивнул:

– Ничего. Пить можно.

Взяв бокалы, они сели возле громадного, во всю стену окна, за которым открывалась внушительная панорама эштеянского космодрома.

В баре появление обоих пилотов не вызвало особого интереса – к разного вида космическим странникам здесь давно привыкли. Вползи сюда гуманоидный ящер, изрыгающий огонь, или электрическая гуманоидная медуза – и они не привлекли бы к себе внимание. Многие здешние посетители пребывали в наркотическом дурмане, засунув в рот концы длинных шлангов и не реагируя на происходящее. Другие что-то напевали в такт музыке и покачивались, находя удовольствие в этих монотонных движениях. Но большинство было занято разговорами. Говорили о безопасных путях, ценах, товарах, гостиницах – словом, о том, о чем во все времена и на всех планетах говорят странствующие торговцы.

Лексикатор на груди Крипа остался невыключенным, а так как с соседнего столика долетал громкий голос одного из говоривших, то прибор начал переводить.

– Подумать только, они пожертвовали собой! – восклицал зеленокожий гуманоид с непропорционально вытянутой головой. – Четыреста пятьдесят человек пожертвовали собой, чтобы отвратить от свободных миров Братства страшную угрозу, которую представляли собой эти змееподобные существа!..

Услышав эти слова, оба космолетчика насторожились. Пэррет включил также и свой лексикатор и направил его диск в сторону соседнего стола.

Гуманоиды, беседовавшие с зеленокожим уроженцем планеты Стрирц, разразились недоуменными восклицаниями.

– Как, вы ничего не знаете? – продолжал стрирцианец. – Об этом уже несколько часов говорит весь Эштей-XIX! Сегодня утром по субпространственной связи было получено сообщение с торгового звездолета, летевшего на Мелланону. На гуараумском тракте – то есть в той части галактики, которая, казалось бы, исследована вдоль и поперек, – они наткнулись на что-то совершенно невиданное! Представьте: их начал стремительно догонять гигантский золотистый шар, оказавшийся ни чем иным, как громадным скопищем змей…

– Змей? – переспросил сидевший напротив стрирцианца одноглазый гуманоид. – Я летаю по гуараумскому тракту уже триста лет и ни разу ни о чем подобном не слышал!

– Полагают, что они каким-то образом перенеслись через дельта-пространство, – включился в разговор подсевший к столу гость с планеты Хорх. Он бы совершенно походил на человека, если бы не восемь глаз, располагавшихся по периметру головы. – Иначе откуда бы им взяться? – пожимал он плечами. – Уверяю вас, что вся эта галактика изучена досконально, здесь никогда не было ничего подобного!

– Хорхианин прав, – сказал зеленокожий. – Галактика, в которой мы находимся, является самой изученной среди всех галактик Братства, а гуараумский тракт пролегает почти по самому ее центру, мимо сотен тысяч цивилизованных планет. Так что змеиный рой, если он не проник сюда через дельта-пространство, никак не мог так долго оставаться незамеченным!..

– Что же все-таки случилось на гуараумском тракте? – нетерпеливо спросил кто-то из инопланетных астронавтов. – Уж если начали, так рассказывайте!

– А случилось то, что чудовищное, многомиллионное скопление змей, висящее в космической пустоте, внезапно бросилось на торговый звездолет, перевозивший партию колонистов на Мелланону! В считанные минуты летающие змеи настигли корабль и он оказался в самом центре их роя!..

– Невероятно! Неслыханно! – разразились восклицаниями посетители бара.

– Звездолет пытался вырваться, – продолжал стрирцианец, – он увеличивал скорость, приближался к звездам, надеясь, что их жар отпугнет рептилий, но ничего не помогало. А между тем змеи начали просачиваться внутрь корабля…

– Представляю, какой кошмар творился в каютах! – воскликнул одноглазый гуманоид.

Крип и Пэррет многозначительно переглянулись.

– Похоже, тут никто не знает, что это мы перетащили рой через дельта-пространство… – прошептал Пэррет.

– Тсс! – Крип приложил палец к губам. – Помалкивай.

За соседним столом началось бурное обсуждение необычайных событий. Оказалось, что на Эштее-XIX, получив сообщение с торгового звездолета, немедленно обратились к межгалактическому банку данных, и единственная информация о странных змеях, которая там имелась, – это тысячелетней давности отчет экспедиции сэйтейцев. Но встреча звездолета Сэйты с подобным роем произошла в умопомрачительной дали от гуараумского тракта, в противоположном конце Метагалактики…

– Ясно как день, что без дельта-пространства тут не обошлось! – настаивал хорхианин. – Мы ведь еще так мало знаем о свойствах этого странного пространства… Почему бы не предположить, что оно способно самопроизвольно засасывать в себя объекты, находящиеся в нашем мире, и потом «выплевывать» их обратно, но уже, разумеется, в другом конце Вселенной?

– Ваша гипотеза абсурдна и потому чрезвычайно интересна! – воскликнул стрирцианец. – Но где доказательства?

– Рой космических рептилий, перенесшихся через дельта-пространство, – чем вам не доказательство?

– Но однако, друзья мои, чем же все-таки кончилась история с торговым кораблем? – прервал их спор одноглазый. – Удалось ему вырваться из объятий роя?

– Капитан корабля, члены экипажа и пассажиры, сознавая страшную опасность для свободного космоплавания, которую представлял змеиный рой, приняли поистине героическое решение: взорвать запасы нейтринного топлива на звездолете и уничтожить себя, а заодно и кошмарных чудовищ! – торжественно и скорбно проговорил стрирцианец. – Они погибли, но скопление гадов было испепелено ужасающим взрывом. Гуараумский тракт освобожден, спасены тысячи звездолетов, проходящих по нашим оживленным местам…

Пэррет отставил бокал и беспокойно огляделся.

– Что-то скучно здесь, – прошептал он и весь как-то съежился на своем стуле. – Может, еще немного покатаемся в гравитационных креслах?

– Не дрейфь, тут никто ничего не знает, иначе бы мы давно предстали перед судом… – отозвался Крип. – Давай пропустим еще по бокальчику.

Друзья встали и подошли к стойке. Получив порцию выпивки, Крип заговорил с кибернетическим барменом.

– Послушай, приятель, – сказал он, – у вас тут, в гостинице, случайно не имеется ничего такого, что могло бы ну, скажем, удовлетворить кое-какие потребности нашего организма?

Бармен скрипучим голосом ответил по-эштеянски. Лексикатор перевел:

– По поводу удовлетворения физиологических потребностей обратитесь в комнату помер 14, слева по коридору.

– Уверен, мы найдем там именно то, что нам нужно! – Крип подмигнул приятелю. – В таком потрясающем отеле просто не может не быть девочек или по крайней мере того, что способно их заменить!

– Ну и соображение у тебя, Крип!

– Допивай скорее свою бурду и идем в четырнадцатый номер.

Друзья осушили бокалы и направились к выходу из бара. Навстречу им, поднявшись из-за одного из столиков, двигался белокожий гуманоид с почти человеческим лицом и фигурой, которую можно было бы признать человеческой, если бы не чрезмерно длинные руки и громадный нос.

– Вы, господа, вероятно, родом с Тэнеи? – обратился он к приятелям с учтивым поклоном.

– Нет, мы с Зем… – испуганно залепетал было Пэррет, но Крип сердито толкнул его локтем в бок и он осекся.

– Мы с другом прибыли с планеты Зимбербом, – спокойно сказал Крип. – Путешествуя по этой галактике, мы случайно залетели на Эштей-XIX.

– Я никогда не слышал о планете Зимбербом, – признался гуманоид, – но зато хорошо знаю тэнейцев. Внешне они неотличимы от вас… Жаль, что я ошибся. На Тэнее в нашей торговой фактории служит мой брат. Если вам доведется там побывать, то передайте ему от меня привет.

– Непременно, сударь, – холодно ответил Крип, и они с Пэрретом быстро покинули бар.

Комната под номером 14 оказалась абсолютно пустой. Лица астронавтов недоуменно вытянулись, когда они вошли в нее. Они уже собрались покинуть комнату, как на стене перед ними зажегся экран и знакомая девушка с неподвижной улыбкой приветствовала их на родном для них языке.

– Нам стало известно о вашем желании, – сказала она. – Нет ничего проще и дешевле. Таблетка психофизиологической разгрузки стоит не дороже, чем бокал выпитого вами спиртного.

– Неужели? – приятно изумился Пэррет. – На других планетах девочки обходились нам гораздо дороже!

– К сожалению, мы не можем предложить вам искусственных женщин вашего типа, – продолжала красавица на экране, – для их изготовления требуется около трех дней. Но гипносексуальные таблетки с успехом заменят их и полностью удовлетворят потребность вашего организма в половой разгрузке.

При этих ее словах из стены под экраном выдвинулся ящичек. Заглянув в него, Крип обнаружил два маленьких розовых шарика.

– Препараты изготовлены с учетом особенностей вашей психики, – добавила красотка. – Вам следует их проглотить перед сном.

– Примите нашу благодарность, – Крип церемонно раскланялся. – Мы возвращаемся в номер.

Они стремительно летели в гравитационных креслах, уже не обращая внимание на необыкновенных постояльцев чудесного отеля.

– Я слышал об этих таблетках, – говорил Крип, вцепившись в подлокотники. – Они воздействуют на подсознание, вызывая в нем сексуальные образы… Такие таблетки берут с собой в дальнее космическое путешествие, если на корабле нет женщин…

– А вдруг они не подействуют на нас? – в сомнении спрашивал Пэррет. – Ведь то, что годится для эштеянских многоножек, может не произвести эффекта на уроженца другого мира… Вдруг вместо нормальных грудастых баб нам пригрезятся самки каких-нибудь гуманоидных гусениц?

– Не болтай ерунды. Такое солидное заведение наверняка дорожит своей репутацией, чтобы подсовывать клиентам всякую дрянь…

– Черт побери, мне не терпится попробовать! – Пэррет смеялся, предвкушая удовольствие. – Жаль, что все будет происходить во сне!

Летающие кресла домчали их до 17 этажа и, бесшумно пролетев по длиннейшему коридору, остановились у дверей 86 номера. Друзья вошли в полукруглый холл с окном во всю стену. В номере была создана привычная для них атмосфера, и они выключили свои силовые приборы и с облегчением сняли походные куртки.

За окном стояла звездная эштеянская ночь; до рассвета было еще далеко. В углу, помаргивая полупотушенными лампочками индикаторов, стоял робот. Из холла друзья прошли в сумеречную спальню. Громадное окно было завешено полупрозрачной гардиной, сквозь которую в спальню просачивались отсветы от дюз взлетающих и садящихся звездолетов. Ни одного звука не доносилось с космодрома – все шумы поглощало звуконепроницаемое стекло.

– Жаль, что у нас, на Земле, такие таблетки запрещены… – со вздохом сказал Пэррет, принимаясь раздеваться.

– Еще бы! – воскликнул Крип. – Тогда никто детей рожать не захочет! Все станут глотать гипносексуальные таблетки и трахать во сне самых красивых баб – это проще, удобнее, надежнее, а главное – дешевле, чем трахать их наяву. Ведь наяву надо еще и ухаживать за ними, дарить цветы, говорить всякие слова, кормить шоколадом – это долго и утомительно, гораздо проще взять таблетку и проглотить на сон грядущий… А демографическая ситуация на Земле сам знаешь какая: рождаемость падает, население стареет, пустеющие города зарастают лесом или заносятся песком, а если еще и эти таблетки землянам подбросить – тогда и вовсе планете каюк.

– Как видно, на Эштее-XIX не боятся, что упадет рождаемость, – заметил Пэррет, забираясь на кровать. – Хотя, может быть, и они их не употребляют, а держат только для сексуально неудовлетворенных космических путешественников, вроде нас с тобой…

Крип расхохотался в ответ.

Пэррет проглотил таблетку и, натянув на себя одеяло, замер, уставившись в потолок.

– Поживем на Эштее, пока не надоест, – мечтательно проговорил он, – а потом двинем на другие планеты… Звездолет наш, можем лететь, куда хотим… Сколько в космосе обитаемых планет, где мы еще никогда не были!.. Хочется осмотреть их все, всюду побывать, пощупать все собственными руками… Ведь это так увлекательно – быть вольным космическим путешественником!

– Будет увлекательнее вдвойне, если мы возьмем с собой запас гипносексуальных таблеток, – отозвался с соседней кровати Крип.

Вскоре они уснули. Пэррет бурно ворочался во сне, стискивая в объятиях снившуюся ему четырехгрудую красотку; на соседней кровати стонал Крип, чьи простыни были мокры от сочившейся спермы: молоденькие девушки сменялись в его объятиях каждые четверть часа, и он не упускал случая каждую из них сделать женщиной.

У темной стены спальни на полу стоял чемодан, принесенный роботом со звездолета. Неожиданно створки чемодана скрипнули и приоткрылись. Последняя полуживая змея, затаившаяся на его дне, высунула свою тупую золотистую голову. Она повела ею, ориентируясь; затем поволокла свое полутораметровое тело в сторону источника тепла – к кроватям, на которых спали пилоты.

Она издыхала, ползти ей было тяжело. Но слабое тепло человеческого тела могло хоть на некоторое время поддержать в ней жизнь. И она, превозмогая оцепенение, стремилась к людям…

Ближайшим к ней оказался Крип. Ему снилась смуглая красотка, очень знойная и страстная, с черными волнистыми волосами. Тело красотки почему-то оказалось на удивление холодным, когда она обвивала его. Ее объятия становились все туже, Крип захрипел, пытаясь оттолкнуть ее, высвободиться из объятий…

А когда, сделав усилие, он раскрыл глаза, то лицо красотки вдруг превратилось в тупую, безглазую морду космической змеи! От ужаса звездолетчик облился холодным потом: его тело обвивала кошмарная рептилия… Он попытался закричать, но из горла вырвался лишь сухой стон.

На соседней кровати проснулся Пэррет, томимый зловещим предчувствием. Он привстал, разлепил ресницы и вскочил в испуге: Крипа стягивала страшная золотистая лента! На губах первого пилота уже выступила кровавая пена, глаза выкатились из орбит. Пэррет смотрел на него в каком-то оцепенении. Крип изгибался всем телом, дрожал в агонии и вдруг, обессилев, рухнул навзничь. Взгляд его остекленел…

Змея еще несколько минут стискивала остывающий труп, вбирая его тепло, потом оставила его и неторопливо двинулась к Пэррету. Тот наконец опомнился, вскочил и вне себя от дикого, леденящего душу страха, заметался по спальне. Змея ползла за ним. Силы быстро покидали ее. Она едва проползла два метра, и, не в состоянии больше двигаться, с трудом приподняла голову.

Пэррет совершенно обезумел от ужаса. Между ним и дверью шевелилась на полу зловещая лента, и он, ища спасения, едва понимая, что делает, вскочил на подоконник и отчаянным ударом кулака разбил окно. Сквозь трещины тотчас ворвалась атмосфера Эштея-XIX, ядовитая для землянина. Пэррет посинел, судорожно раскрыл рот, заглатывая воздух, схватился руками за шею и, не успев крикнуть, рухнул с подоконника.

К моменту удара об пол он был уже мертв.

Жить мне осталось недолго, часы мои сочтены… Возможно, эти записки послужат для меня хоть каким-то внутренним оправданием… Слишком тяжки мои преступления, чтобы я не чувствовал потребности высказаться. Пусть даже мою исповедь никто не прочтет – я буду писать. Эти листы истлеют вместе с моим трупом в каюте пустого неуправляемого звездолета, несущегося с субсветовой скоростью в космическую бездну. Ничтожен шанс, что где-нибудь в необозримых далях Вселенной на него наткнутся неведомые мне гуманоиды, найдут мой высохший скелет и эту кучку листов, покрытых непонятными для них знаками. Захотят ли они расшифровывать их, вникать в старую, случившуюся, может быть, миллионы лет назад историю? А если все-таки расшифруют и прочтут – то оставит она их равнодушными или потрясет своей чудовищной жестокостью? Впрочем, мне до этого нет дела. А для пришельцев будет лучше, если они как можно скорее покинут мой летающий саркофаг, предоставив ему и дальше носиться по воле космических течений…

Зловещее предчувствие томило меня еще в тот далекий теперь уже день, когда к нам залетел эргальсский звездолет… Он опустился поздно вечером, за час до того, как дежурный по энергостанции выключает оба искусственных солнца и на астероиде наступает ночь. Вообще понятия «утро», «день», «вечер» и «ночь» на нашем маленьком мирке весьма условны; ночь – это то короткое время, когда гасят внешнее освещение и всем полагается спать. Все остальное время – это день. По случаю прибытия звездолета «день» продлили на два часа – приезжие торопились и нуждались в срочной заправке горючим.

Межзвездные корабли на нашем удаленном от обитаемых планет астероиде останавливаются нечасто, и каждое такое посещение для нескольких сотен колонистов становится событием. Все стремятся познакомиться с путешественниками, узнать новости, выменять какую-нибудь диковинную вещицу и, конечно, заполучить кассеты с новыми стереофильмами. Скоро стало известно, что звездолет возвращается на Эргальс – планету, которая находится от нас на расстоянии в восемьдесят световых лет, и что экипаж спешит к открытию знаменитого на всю галактику эргальсского карнавала.

Прослышав об этом, я необычайно взволновался. Мне было (по местному летоисчислению) два года и восемнадцать месяцев – самый расцвет юности. Все свободное время я просиживал в круглом зале стереотеки, беспрерывно смотря фильмы, привезенные к нам со всех концов галактики. Удивительный и захватывающий мир голограммических призраков засасывал, как наркотик. Там, в этом зале, я вместе с отважными первопроходцами осваивал новые планеты, населенные кровожадными чудовищами, попадал в ловушки, расставляемые злобными и странными существами, и, конечно, с успехом вырывался из них и вообще, как водится в кино, преодолевал все препятствия. Я бредил путешествиями к иным мирам. И мог ли я не знать о шумных, многолюдных, брызжущих весельем и фейерверками эргальсских карнавалах с их аттракционами, играми, развлечениями, скачками, цирками и спортивными состязаниями, на которые съезжалась публика со всех ближних и дальних планетных систем? Страшно вообразить, какой ужасающий контраст все это составляло с однообразной, скучной, размеренной жизнью на нашем уютном, но таком одиноком мирке!.. У нас есть энергостанция, поддерживающая искусственную атмосферу и питающая два рукотворных «солнца», есть привозная плодородная почва, полезные растения, цветы, домашние животные, даже бабочки и пчелы – словом, есть все, что нужно для нормальной жизни людей, но нет тысяч других вещей, которые имеются на крупных планетах, как, например, на том же самом Эргальсе…

И я отправился к отцу просить, чтобы он отпустил меня туда хотя бы на пару месяцев. Ему ничего не стоило договориться с капитаном звездолета и оплатить мой проезд. А уж на Эргальсе всегда найдется попутный корабль, который доставит меня обратно…

Отца я разыскал в огороде. Он работал там с мужем моей сестры и двумя роботами.

– Ты знаешь, куда летит звездолет? – начал я пылко. – На Эргальс! На знаменитый карнавал! Когда-то еще представится такой случай?.. Отец, прошу, отпусти меня! Вспомни, что и ты в молодости надолго улетал отсюда, ты был и на Тэнее, и в Лиссиайле, и на других планетах. Почему же я не могу отправиться в путешествие? А как кончится карнавал, я сразу вернусь обратно на первом же корабле, который полетит через наш галактический сектор…

Отец с кряхтением выпрямился, не торопясь отложил лопату.

– Ты прав, дружок, по космосу я побродил, тут ничего не скажешь, – ответил он после минутной задумчивости. – Но я отправился в дальний путь не для того, чтобы развлекаться! Мой отец, твой покойный дед, послал меня учиться. А что же ты думал? Я должен был кончить колледж на Тэнее и получить степень бакалавра астробиологии на Лиссиайле, а это не такое простое дело! Потерпи немного. Как пройдешь курс средней школы, так сразу первым же попутным звездолетом мы отправим тебя продолжать учебу на Тэнею…

О тэнейском колледже я был наслышан от моих старших братьев, уже окончивших это учебное заведение, и, сказать по правде, меня туда особенно не тянуло.

– Я хочу на Эргальс! – упрямо повторил я. – Лететь к нему через пуль-пространство всего каких-то два-три дня; там я пробуду месяц, от силы – полтора, и три дня на обратный путь… К концу школьных каникул я буду дома!

– Во-первых, дружок, на Эргальсе не так-то просто будет найти звездолет, который направлялся бы в наш сектор галактики, – спокойно возразил отец. – Денег, чтобы специально нанять межзвездный корабль, у тебя не будет, а дожидаться попутного судна можно год, и два, и десять лет… Вспомни своего дядюшку Айала, который отправился куда-то в созвездие Эллипса, прослышав о чудодейственных свойствах целебных трав на какой-то из тамошних планет, и вернулся спустя пятьдесят лет, добираясь до нас на попутных звездолетах чуть ли не вокруг всей галактики…

– Но Эргальс не так далеко, как созвездие Эллипса, и звездолеты оттуда идут гораздо чаще… – пытался настаивать я, но отец был непреклонен:

– Если уж тебе так приспичило, то посиди пару лишних часов в стереотеке – туда, я слышал, поступило много новых фильмов… А еще лучше – брось бить баклуши и займись галактическим эсперанто. Это тебе всегда пригодится… Или на вот, закуси огурчиком нового урожая…

Он нагнулся, взял из корзины большой желтый огурец и протянул мне. Сдерживая слезы, с каким-то нечленораздельным ревом я сдавил в кулаке огурец так, что брызнул сок, и запустил этим даром природы в крышу амбара. А потом, стеная от отчаяния, бросился бежать куда глаза глядят. Излишне говорить, что они у меня глядели только в одну сторону – в сторону космодрома…

Работа по загрузке звездолета подходила к концу. На летном поле громоздились кубические контейнеры с горючим; робот деловито ездил на автокаре, переставляя их с места на место: надо было убрать порожние и придвинуть ближе к люку наполненные жидким гелием. Большой дискообразный корабль, одиноко стоявший на укатанном бетоне космодрома, освещали с разных сторон прожекторы. Кроме работяги-робота возле него никого не было. Только что члены экипажа гурьбой прошли в поселок, где в трактире их ожидало угощение, и теперь на космодроме стояла тишина, нарушаемая лишь прерывистым гудением автокара.

Некоторое время я бродил вдоль кромки бетонированного поля, бросая на серебристый диск угрюмые, полные тоски взгляды. Меня переполняла черная зависть к его команде. Надо же – через три дня они увидят волшебный Эргальс, окунутся в море веселья и сверкающих огней, а я останусь здесь, на этом скучном, унылом, затерянном в непроглядной черноте космоса мирке…

В отдалении показались два силуэта, которые шли к космодрому по асфальтированной дорожке. Еще когда они мелькали за стволами деревьев, я определил в них чужаков, прибывших на звездолете. На их головах плотно сидели маленькие матерчатые шапочки, с плеч спускались темные плащи. Один – тот, что повыше, – держал в руке голубой криптоновый фонарь, которым он освещал дорогу.

Прежде чем незнакомцы вышли из-за поворота, я спрятался в тень за массивной цистерной, которых немало стояло у кромки космодрома. Вскоре до меня долетели их голоса. Они говорили на галактическом эсперанто – языке звездолетчиков, который я к тому времени уже неплохо понимал.

– В конце концов, капитан, вы имеете право знать обо всем, что творится на корабле! – раздраженно воскликнул высокий.

– Поймите, Гредир, когда мы брали его на борт, мы обязались не совать нос в его каюту и не трогать его багаж. Это специально оговорено в контракте. Ведь, в сущности, только за это нам уплачены такие деньги!

– Вы правы, деньги он заплатил хорошие. Но что если его багаж угрожает безопасности корабля? По всем галактическим законам мы имеем полное право произвести осмотр… – возразил Гредир.

– Но только в том случае, если действия пассажира действительно угрожают безопасности корабля, – перебил его капитан. – А если такой угрозы нет? Представьте, мы вламываемся в его каюту, а там все в порядке. Что нам в таком случае делать, по-вашему? Нам придется вернуть ему деньги, которые мы взяли с него за проезд, да еще заплатить крупный штраф… Наши дела и без того ни к черту, который месяц гоняем корабль порожняком… Если так будет продолжаться и дальше, то мы разорены! Чем ворчать, лучше поблагодарите судьбу, которая послала нам такого щедрого пассажира…

Они остановились возле моей цистерны и некоторое время стояли, наблюдая за погрузкой контейнеров.

– Нет, – снова заговорил Гредир, – как хотите, а мне все это очень не нравится.

– Вам замутил мозги тот сыщик, который вертелся вокруг нас на Сольде, – ответил капитан. – Он следил за нашим пассажиром всю неделю, пока мы стояли на этой планете, но, похоже, все его старания оказались пустой тратой времени. Ведь ничего конкретного он так и не нашел. Ни

одного доказательства!

– Дыма без огня не бывает, – мрачно молвил Гредир. – Голову даю на отсечение, что дело тут все-таки нечисто… Этот экрогианский профессор мне с самого начала не понравился, да еще его багаж – десять громадных тяжеленных ящиков, которые он потребовал внести в свою каюту… Почему в каюту, а не в багажный отсек?

– Это его право, Гредир, и оно, кстати, тоже оговорено в контракте.

– Контракт, контракт… Дался вам этот контракт! А сказано ли в нем, что из пассажирской каюты будут доноситься визг, вой, грохот и рычанье, словно там беснуется тысяча чертей?

– Это нас не касается. Мы подрядились доставить профессора с его багажом на Эргальс. И все.

– Но конверт, капитан! Что вы скажете о конверте, который дал нам сольдийский детектив?

Капитан пожал плечами.

– Ну да. Конверт есть. Но он передан нам с условием вручить его властям первой же планеты, на которой мы сделаем остановку на пути к Эргальсу. Как видите, он предназначен не нам.

– И что ж! – в сильном волнении вскричал Гредир, едва не выронив фонарь. – На Ресатантере и Тэнее мы остановки не сделали – горючего хватило; получается, что этот захолустный астероидишко – наш единственный перевалочный пункт. Не собираетесь же вы передать конверт этим неотесанным фермерам?

– Вы правы, – ответил капитан. – Толку от этого, наверное, будет немного. Но и вскрыть его я тоже не могу.

Гредир нервно рассмеялся.

– Вы щепетильны, точно везете дипломатическую почту, – сказал он. – Хотите, я сам его вскрою? И вся вина за возможные последствия падет на одного меня…

– Дорогой Гредир, если бы вы полетали с мое, вы бы не были таким нетерпеливым! Поймите, что все это может быть вульгарной мошеннической уловкой – и таинственный грохот в пассажирской каюте, и этот странный детектив на Сольде, и его конверт… Ведь не исключено, что за этим кроется только одна цель, очень простая: пассажир хочет прокатиться до Эргальса бесплатно, да еще денежки с нас содрать в качестве штрафа за нарушение условий контракта… И тогда мы окончательно прогорели!

Голубой свет фонаря проходил в нескольких сантиметрах от меня и я замирал, прижимаясь к металлическому боку цистерны. Я боялся пропустить хоть слово – до того любопытным казался мне разговор звездолетчиков!

– И все же я полагаю, что дело гораздо серьезнее, – настаивал Гредир.

– Знаете что? – сказал капитан. – Давайте передадим конверт в полицию Эргальса, и пускай она действует, как сочтет нужным.

– Но сначала надо до Эргальса долететь!

– И прекрасно долетим, как летели до сих пор. А если вас беспокоит шум в профессорской каюте, то… затыкайте уши, когда проходите мимо! В конце концов профессор Лестис наш пассажир, – добавил капитан, начиная сердиться. – Ведет он себя спокойно, во время полета ни разу не показывался из каюты… А что до подозрений сольдийского детектива, который так смутил ваш покой, то мы вскроем его конверт при подлете к Эргальсу и радиограммой ознакомим с его содержимым диспетчера космодрома. И если там будет что-то действительно серьезное, то при приземлении нас встретят полицейские…

– Воля ваша, капитан, но я бы конверт вскрыл уже давно!

Тут оба звездолетчика направились к кораблю, где начался подъем контейнеров в шлюзовой люк. Я же остался сидеть совершенно ошарашенный. На борту звездолета находится какой-то загадочный профессор, которого в чем-то подозревают! На меня это произвело необыкновенное впечатление. Захватывающие догадки одна за другой лезли в голову, фантазия, как это часто бывало со мной, разыгралась и понесла на своих крыльях, я уже воображал себя втянутым в одно из самых увлекательных космических приключений, как вдруг раздался громкий голос Гредира, вернувший меня с небес на землю.

– Четыре контейнера – это мало! – кричал он в мегафон роботу, разъезжавшему на автокаре. – Нужен еще один! Понимаешь? Еще один!..

– Мне было дано указание приготовить четыре контейнера, сударь, – скрипучим голосом проговорил металлический работник. – Но если вам угодно, то через час будет готов пятый.

Гредир и капитан скрылись в люке, а у меня чуть не треснула голова от тысячи мыслей, вдруг нахлынувших на меня. Контейнер, который через час должен приготовить робот, – это же отличное убежище для контрабандного путешественника, прекрасная возможность ввязаться в приключение с финалом на сказочном Эргальсе! И я заторопился домой, на ходу обдумывая план побега.

Дорога от космодрома и единственная улица поселка были пустынны – в этот час почти все обитатели астероида собрались у трактира, где было устроено празднество в честь космических гостей. Никем не замеченный, я вошел в опустевший дом, поднялся на второй этаж и у себя в комнате первым делом взломал обе копилки – свою и брата. Я был уверен, что платиновых галактических монет, которыми я набил карманы, мне хватит и на карнавальные развлечения, и на то, чтобы заплатить за место на попутном звездолете, который доставит меня обратно. Потом я уложил в рюкзак запас бутербродов, туда же засунул флягу с водой и, после некоторого раздумья, – бутылку со спиртом.

Я все устроил так, чтобы домашние меня не сразу хватились, когда вернутся с праздника. У меня должен быть запас времени, чтобы успеть стартовать на эргальсском звездолете и удалиться от астероида на расстояние, с которого меня уже не смогли бы вернуть, послав вдогонку радиограмму.

Быстро закончив сборы, я покинул родительский дом. По дороге я несколько раз оборачивался на него. Меня одолевали мрачные предчувствия, мне вдруг подумалось, что я никогда больше не увижу его островерхой крыши…

Но стоило замаячить впереди серебристому, освещенному прожекторами диску звездолета, как все мои сомнения рассеялись. Я прибавил шагу и вскоре вступил на бетонированное поле. Успел я как раз вовремя. Робот на автокаре уже подвозил к люку двухметровый кубический контейнер, наполненный жидким гелием. Прикинувшись праздным гулякой, я без труда догнал его. Космодромные роботы ко мне привыкли, и тот, что сидел за рычагами автокара, лишь мельком повернул в мою сторону свою круглую голову.

– Будьте внимательны, сударь, – проскрипел он, не прекращая работы. – Можете ненароком попасть под колесо.

– Ничего, не попаду, – откликнулся я. – Можно покататься с тобой?

И, не дожидаясь ответа, я вскочил на подножку автокара и устроился за спиной робота.

– Лучше покатайтесь на турбовездеходе, – ответил искусственный работник. – Это гораздо интересней.

– Не все ли тебе равно? Я же не собираюсь мешать!

Робот на это ничего не сказал и продолжал дергать за рычаги, разворачивая контейнер так, чтобы ввести его в гнезда подъемника. И вот тут я, орудуя плоскогубцами, вскрыл маленькую дверцу на его боку. Робот ничего не почувствовал, он лишь замер, когда я выдернул из одной из ячеек в его внутренностях тоненький проводок… Автокар, лишенный управления, продолжал двигаться, так что мне пришлось перегнуться через туловище застывшего истукана и быстро нажать на кнопку «стоп». Иначе кар вместе с контейнером мог налететь на подъемник и произошла бы авария, которая не входила в мои планы.

Без труда сориентировавшись в схеме на спине робота, я отыскал в его утробе часовой механизм и задал время, когда истукан должен будет вновь ожить. Робот автоматически включится через полчаса и даже не заметит «провала во времени». А мне за эти минуты нужно успеть заменить контейнер с жидким гелием на пустой и зацепить его крючьями автокара так, чтобы робот, очнувшись, не заметил подмены. Сам же я, конечно, в этот момент должен буду находиться внутри пустого контейнера!

И я принялся за работу. Перегнувшись через робота, я дергал рычаги управления автокаром и машина глухо гудела, разворачивалась, цепляла вилами контейнеры, которые стояли у обочины космодрома. В немалой степени мне помогло то обстоятельство, что никого из людей в это время на космодроме не было, а Гредир с капитаном не показывались из корабля. Если бы кто-нибудь из них выглянул, то странная картина предстала бы перед ним: мальчишка, взгромоздившийся на спину роботу и в таком положении управляющий каром! Меня сразу же прогнали бы прочь и мой план провалился бы с треском…

Капитан высунулся в тот момент, когда я забрался в пустой контейнер и захлопнул за собой крышку. В ту же минуту истекли отмеренные полчаса и робот ожил, его стальные руки, как ни в чем не бывало, задергали рычаги, нога надавила на газ. Автокар дернулся и меня в контейнере сильно тряхнуло.

– Эй ты, ходячий металлолом! – услышал я недовольный голос капитана. – Уснул, что ли? Я думал, все уже давно погружено!

– Еще две минуты, сударь, – отозвался робот.

Заскрипел подъемник, контейнер со мной втянулся в звездолет, затем его куда-то повезли, сгрузили с платформы и оставили. Вокруг все стихло. У меня отлегло на душе…

Итак, первая часть моего плана удалась как нельзя лучше. Теперь мне оставалось надеяться на то, что звездолетчики не станут задерживаться на астероиде и стартуют в ближайшие часы.

Воздух в замкнутом пространстве контейнера быстро становился спертым, но у меня на этот случай была приготовлена маска с воздушным баллончиком. Я надел ее и с удобством устроился в углу, положив под голову рюкзак.

За стенкой контейнера раздавались шаги и голоса подвыпивших звездолетчиков, возвращавшихся на корабль, и громкая брань распекавшего их капитана. Я посмеивался про себя, воображая их изумление, когда они, подлетая к Эргальсу, вскроют контейнер и обнаружат меня.

Потом я заснул. На какое-то время меня разбудили стартовые перегрузки. С каждой минутой усиливалось головокружение – это звездолет стремительно разгонялся, переходя на субсветовую скорость. Но как все-таки настоящее космическое путешествие отличается от тех, что показывают в стереофильмах! Я их сотни пересмотрел и самонадеянно считал себя бывалым космолетчиком, а оказавшись на взаправдашнем звездолете, в условиях реального полета, чувствовал робость и неуверенность, даже страх. К этой, например, тошноте я оказался совершенно неподготовлен. Даже таблеток никаких не взял. В фильмах про космические полеты о головокружении при переходе на субсветовую скорость ничего не говорилось… К счастью, неприятные ощущения скоро прошли и я снова уснул.

Не знаю, долго ли я спал. Мне показалось, что очень долго. Сон был тревожным и перемежался видениями, а проснулся я от воплей и беготни за стенкой контейнера. С душераздирающим криком пробежали какие-то люди. Похоже было, что они от кого-то удирали… Потом прогромыхало что-то грузное, тяжелое, сопящее, и вскоре человеческий крик прервался. Там будто кости стали ломаться с отвратительным хряском, послышалось удовлетворенное урчание, и грохочущие шаги начали удаляться…

Я сидел в своей темнице ни жив ни мертв. В голову лезли всякие пугающие мысли о таинственном профессоре, письме солдийского детектива, подозрениях Гредира. До меня, наконец, стало доходить, что жизнь – это не стереофильм, что в действительности все может оказаться гораздо серьезнее и страшнее…

Меня била дрожь, когда я возился с крышкой люка. Я почему-то минут десять не мог ее открыть, хотя еще когда забирался в контейнер я ее предусмотрительно подпилил. Наконец она сдвинулась и на меня хлынула струя свежего корабельного воздуха. Я снял маску, опасливо высунул из люка голову…

То, что я увидел, заставило меня оцепенеть. Я чуть было не рухнул обратно на дно контейнера! Коридор, где стояло мое металлическое убежище, был красным от крови. На полу алели ужасающие лужи, все стены были забрызганы, но особенно жутко было смотреть на куски разодранной человеческой плоти – мяса, костей и сухожилий, которые протянулись по полу, словно тут проволокли разорванное в клочья тело… Вдали, у поворота коридора, виделся страшно обезображенный труп…

Но когда я опустил глаза вниз, то едва подавил крик ужаса: возле самого контейнера в луже крови лежал человек! Значит, это его крик и слышал только что… Он был зверски изувечен, руки и ноги выломаны самым диким образом. Полные смертельной муки глаза в упор смотрели на меня. Сквозь пену на губах послышался сдавленный шепот:

– Подойди… ближе…

Я сразу узнал Гредира, вчерашнего собеседника капитана. Я торопливо выбрался из контейнера и спрыгнул на пол.

– Профессор… – прошептали сухие губы. – Он маньяк, убийца…

– Как? Неужели это все… – превозмогая подступавшую к горлу тошноту, я оглянулся на кровавые лужи. – Неужели это – он?..

– Нет, это брэссумы, злобные членистоногие животные с Экроги. Профессор… А! Никакой он не профессор, он опаснейший преступник, садист, которого ищет галактическая полиция!.. Тайком пронес на борт в багажных ящиках трех живых брэссумов… Пару часов назад мы с капитаном вскрыли конверт, который передал нам на Сольде частный детектив. Он следил за этим… самозванным профессором…

– Я видел про брэссумов стереофильм! – воскликнул я. – У меня дома полно фильмов о животных. Я смотрел почти про всех зверей, которые водятся в нашей галактике. Брэссумы обитают в тропических лесах планеты Экрога, очень свирепы и с трудом поддаются дрессировке. Но тому, кто их приручил, они служат вернее собаки!

– Ты толковый парень… – Гредир нашел в себе силы раздвинуть губы в улыбке.

– Брэссумы покрыты огнеупорной чешуей, – ободренный похвалой, продолжал я выкладывать свои познания, – бластеры бессильны в борьбе с ними. Тут нужны либо особо мощные бластеры, либо гранатометы…

– Ни того, ни другого на корабле нет… Кстати, откуда ты взялся?..

Я запнулся, молчал с минуту, а потом сбивчиво забормотал о том, как мечтал побывать на эргальсском карнавале. Стоило мне упомянуть о пустом контейнере, как Гредир видимо догадавшись, простонал:

– Стоп. Не надо… Теперь это уже неважно… Мы влипли в скверную историю. Ты, похоже, влип вместе с нами…

– Я случайно услышал ваш разговор с капитаном, когда вы стояли вчера у кромки космодрома. Вы в чем-то подозревали своего пассажира и спорили, можно ли войти к нему в каюту…

– У нас не было доказательств… Но теперь ясно, что он был на крючке у полиции. Его делом занимался один частный детектив…

– Этот лжепрофессор – уроженец Экроги, как и брэссумы?

– Оттуда, – подтвердил Гредир. – Зеленокожий и долговязый, лицом и телом похож на змею…

– Но как он умудрялся держать брэссумов в ящиках? И зачем он их вез на Эргальс?

– С помощью этих тварей он собирался захватить звездолет, когда тот подойдет достаточно близко к Эргальсу… У себя в каюте он выпустил их из ящиков, они ползали, гремели своими клешнями, а мы, проходя мимо его дверей, только строили догадки насчет этих странных звуков… Два часа назад мы попытались войти к нему, чтобы осмотреть багаж, и тогда он натравил на нас этих чудовищ… Брэссумы гонялись за людьми по всему кораблю… От них не было спасения… Они убивали – бессмысленно, злобно, даже трупы разрывали на куски… Ни одна дверь на звездолете не могла выдержать ударов их бронированных щупалец… Они врывались в каюты и, не обращая внимания на пули и бластерные лучи, убивали людей…

– Как вы думаете, остался кто-нибудь в живых? – похолодев от страха, спросил я. – Неужели на всем звездолете никого больше нет, кроме брэссумов и этого страшного экрогнанца? Кто же тогда приведет корабль на Эргальс?

– Не знаю, кто выжил… – Гредир судорожно глотал воздух, глаза его затуманились. – Курс звездолета… контролирует электронный пилот… Он сам, без вмешательства людей, приведет корабль на орбиту Эргальса… если этот проклятый экрогианец… не даст ему… другой команды…

Я сидел над умирающим Гредиром и от ужаса не мог пошевелиться. В коридоре стояла тишина, жуткая, зловещая тишина, она наполняла мое сердце леденящим страхом даже больше, чем предсмертные слова звездолетчика, смысл которых в тот момент едва доходил до моего сознания…

Но вот ресницы Гредира снова задрожали. Он открыл глаза и смотрел на меня долго, как мне показалось – целую вечность, хотя прошла, наверное, всего одна минута. Его губы зашевелились. Он что-то шептал, но я, сколько ни напрягал слух, не мог разобрать ни слова.

Наконец шепот сделался внятнее.

– Эта зеленокожая тварь не собирается сажать корабль на Эргальсе… У экрогианца другая цель… Об этом мы узнали из письма, которое получили на Сольде. Это только догадки, но они слишком страшны…

– Что? – в тревоге спрашивал я. – Что такое? Говорите, Гредир!

– У экрогнанца есть бомбы невероятной разрушительной силы… Он пронес их на корабль в своих ящиках… Двух дюжин хватит, чтобы уничтожить жизнь на целой планете… Уничтожить жизнь на Эргальсе!..

– Не может быть! Этого не может быть! Но для чего?..

– Как бы тебе объяснить… – Гредир испустил протяжный стон. – У него есть прибор… сатанинский прибор, который он пронес на борт в разобранном виде и теперь смонтировал у себя в каюте… Прибор позволяет трансформировать биоволны умирающих людей…

– Умирающих людей? – я наклонился к самому его лицу. – Почему умирающих? Я не понимаю, Гредир!

Губы звездолетчика едва шевелились.

– Человек в момент смерти испускает поток биоволн. Кажется, в древности это называлось «душой»… но неважно… Этот поток можно уловить специальным прибором и определенным образом трансформировать. Тот, на кого будет направлен трансформированный поток, испытывает чувство… чувство… наслаждения… Но это будет длиться мгновение…

– Из-за одного мгновения удовольствия убивать человека? – изумился я. – Какая бессмысленная жестокость!

– Речь идет не об одном убитом… Когда одновременно умирают сотни тысяч людей, то поток биоволн усиливается многократно… Звездолет встанет на орбиту Эргальса. Зеленокожая тварь сбросит бомбу. Планета густо населена. Сразу тысячи жертв… Мощный поток выделившихся биоволн достигнет звездолета, того прибора, который он смонтировал… Прибор трансформирует био… волны… в… в… волны… наслаждения…

Это были последние слова Гредира. Из его рта вырвался хрип, он вздрогнул всем своим изувеченным телом и вдруг кровь густым потоком хлынула из его горла…

Я просидел над трупом минут пятнадцать. Человеческая смерть, увиденная впервые, потрясла меня. Голова моя была странно пуста, мысли если и носились в ней, то были какими-то рваными и далекими-далекими…

Наконец я опомнился. Первым делом я подобрал бластер Гредира, валявшийся неподалеку. Огнемет в те страшные минуты был для меня соломинкой, за которую в последней надежде хватается утопающий. Рассудком я понимал, что бластер бесполезен при встрече с брэссумом, но сердце мое радостно забилось, когда мои пальцы ощупали заляпанный кровью приклад. Это все-таки бластер, настоящий, боевой бластер, о котором я столько мечтал! Я вскинул его и нажал на спусковую кнопку. Оружие было в полной исправности: из короткого ствола вырвался луч и прошелся по стене, оставив на ней выжженную линию.

Подумать только! Еще сутки назад я не смел и надеяться стать обладателем такой замечательной штуки! В сотнях стереофильмах я видел, как ловко стреляют из нее отважные галактические первопроходцы, и, воображая себя на их месте, был уверен, что управлюсь с бластером легко и стрелять из него буду так же метко, как из моего полуигрушечного пневматического ружья. Я снова выстрелил – на этот раз прицельно, и, к своему удовольствию, обнаружил, что промахнуться из бластера может только слепой. Я любовно погладил ствол, рукавом стер с него кровь и какие-то налипшие на него кровавые ошметки. Пожалуй, теперь можно и на разведку…

Но я остановился, не сделав и двух шагов. Мое воображение вдруг с потрясающей отчетливостью нарисовало чудовищное существо, полукраба-полуспрута, безглазое и массивное, одним своим видом способное нагнать оторопь на кого угодно… И у меня затряслись поджилки… Брэссумы могут издалека почуять меня и появиться здесь в любую минуту, а тогда мне конец… Никакой бластер не спасет…

Я трусом себя не считаю и тогда не считал, но в тех жутких обстоятельствах, в которых я оказался, нервы могут сдать у любого. Меня стошнило от слабости – прямо на на лужу крови под ногами… Не помню, как я добрался до контейнера, как влез в него и захлопнул за собой крышку. Только здесь, в этом замкнутом пространстве, я почувствовал себя в безопасности. Крышка закрывалась герметически, а значит, моего запаха брэссумы не уловят, даже если проползут рядом контейнером.

Растянувшись на металлическом дне, в проделал комплекс аутогенных упражнений. Это привело меня в чувство. Потом я попытался припомнить тот фильм о мире Экроги, в котором говорилось о повадках брэссумов.

Героем фильма был знаменитый на всю галактику охотник Эл Сьюсан, прилетевший на Экрогу специально для охоты на этих тварей. Экрога – планета, чья суша на девяносто процентов покрыта почти непроходимыми лесными дебрями. Ее населяют гуманоидные зеленокожие аборигены, чья цивилизация достигла довольно высокого уровня. На планете имеется два космодрома, экрогианцы путешествуют по космосу, их представителей можно встретить в самых отдаленных космопортах галактики. На самой же Экроге, кроме обильного и разнообразного животного мира, практически нет ничего примечательного. Сюда часто приезжают охотники – любители острых ощущений, причем главным, самым почетным трофеем для них считается брэссум. Верный способ охоты на него известен туземцам, но они держат его в тайне, поэтому никому из приезжих не удалось раздобыть вожделенный брэссумов панцирь. Эл Сьюсан твердо решил нарушить эту традицию. Несколько месяцев он выслеживал животное, но убить его долго не удавалось. Брэссум, скрывающийся в чащобе гиблого экрогианского леса, обходит все ловушки и приманки, а гоняться за ним с гранатометом не позволяют природные условия. В самом деле: деревья на Экроге, чревычайно раскидистые и живучие, растут густо и практически повсюду, они могут пустить корни даже в камнях; дно леса изрезано многочисленными пропастями и пещерами, в которых водятся чудища и пострашнее брэссумов. Уже только войти в этот лес, углубиться в его пропасти и расщелины считалось геройством! Неудивительно поэтому, что первое время Сьюсана преследовали неудачи, много раз ему приходилось отбиваться от всевозможных злобных тварей, обитающих в этом лесу, по меньшей мере трижды он был на краю гибели, и все-таки в конце фильма он убил своего брэссума! Я сидел в углу контейнера, обхватив голову руками, и мучительно вспоминал хитроумный способ, который он применил по совету одного старика туземца. Сьюсан спас жизнь его малолетнему внуку, и в благодарность получил этот секрет. Концовка фильма о путешествии Сьюсана на Экрогу совершенно вылетела из моей головы! Я чуть не стонал от досады…

Так и не вспомнив, я вынул из рюкзака бутылку со спиртом, откупорил ее и сделал большой глоток. Отец рассказывал, что он всегда, отправляясь в космос, брал с собой выпивку. Это, по его словам, незаменимейшее средство от всех передряг.

И тут я вскочил, осененный внезапной догадкой. Ну, папаша, молодец! Вот оно, средство об брэссумов, о котором поведал Сьюсану старый экрогианский охотник! Эти твари тоже обожают спирт!..

Недолго думая, я засунул бутылку за пояс, перекинул бластер через плечо и выбрался из контейнера.

Коридор был по прежнему пуст. В нем, как и повсюду на корабле, реял неяркий белесоватый свет. Лужи крови успели подсохнуть и потемнеть. Остывший труп Гредира уже не вызывал во мне оторопи; я наклонился к мертвецу и порвал на нем рубаху. Из тряпок я скрутил несколько жгутов, рассовал их по карманам и, крадучись, чутко прислушиваясь к тишине, зашагал по коридору.

Корабль казался вымершим. В сущности, он таким и был – из разумных существ на нем оставались только я да неведомый экрогианец, который со своими брэссумами и кошмарным прибором таился в одной из кают. Я должен был во что бы то ни стало найти его и убить. Уничтожить эту подлую, мерзкую тварь, натравившую брэссумов на людей и грозящую гибелью целой планете!

Я подымался по какой-то лестнице, когда услышал позади себя приближающийся грохот. Что-то грузное, сопя и громко стуча своими тяжелыми конечностями, двигалось по коридору, который находился на один лестничный марш ниже меня. Я остановился, достал из кармана тряпичный жгут и стал ждать.

Через полминуты на лестницу выбралось чудовище, один вид которого заставил меня вздрогнуть и попятиться, забыв о Сьюсане и обо всем остальном… Брэссум едва втиснул свою бронированную тушу на узкую лестницу, однако он пополз по ней довольно быстро, помогая себе массивными крабьими клешнями. Эти клешни высовывались у него из-под брюха и служили двигательными конечностями; на верхней же половине его уродливого темно-коричневого тела извивалось несколько коротких мощных щупалец, что делало его отчасти похожим на спрута. Клешни и щупальцы брэссума, как и все его тело были закованы в чешуйчатую броню.

Без сомнения, это безглазое существо почуяло меня, и я прекрасно знал, что теперь мне от него не уйти. Брэссумы выслеживали свою добычу по запаху, и куда бы я сейчас ни побежал, за какой бы дверью ни спрятался, брэссум пойдет по еле уловимому воздушному следу, которое мое тело оставит в атмосфере корабля, разыщет меня в любом убежище и растерзает. Меня уже не спасет контейнер, в котором я проник на звездолет, потому что мой запах укажет брассуму путь к этому металлическому ящику; чудовище своими ужасающими клешнями размолотит тонкую стальную стенку, доберется до меня и разорвет в клочья.

Взбираясь по лестнице, брэссум угрожающе ревел, его клешни, подтаскивая тело, с надсадным скрежетом скребли по ступенькам. Лестницу он одолевал с трудом, и я, пользуясь его медлительностью, несколько раз пальнул по нему из бластера. Стрелял я импульсивно, от страха, не рассчитывая на результат. Как и следовало ожидать, луч отразился от огнеупорной чешуи, не причинив чудовищу вреда.

Стреляя, я пятился в какой-то коридор. Брэссум одолел лестницу и вполз следом за мной в тот же коридор. Здесь его продвижение ускорилось, несмотря на то, что его клешни скользили и разъезжались на гладком полу.

С каждой секундой расстояние между мной и чудовищем сокращалось. И тут, улучив момент, я обильно смочил жгут спиртом и швырнул его брэссуму под клешни. Монстр замешкался, привлеченный соблазнительным запахом. Я тоже остановился, держа наготове бластер.

Дальше все было почти как в фильме. Брэссум клешней подцепил конец жгута и отправил себе в пасть, которая находилась у него в нижней части туловища; удовлетворенно чавкая, он начал быстро заглатывать смоченную спиртом тряпку. Мне этого только и нужно было! Внутренности брэссума насквозь проспиртованы и чрезвычайно огнеопасны, но добраться до них через непрожигаемую броню совершенно невозможно. И только по этой тряпке, конец которой еще торчал между двигающимися стар челюстями, пламя могло проникнуть в утробу чудовища. В этом и заключается старинный метод охоты на брэссумов, ставший известным Элу Сьюсану. Необходимо было дождаться момента, когда жгут уже почти проглочен, и поджечь бластерным лучом его конец, который еще торчит в пасти. По тряпке пламя перекинется в желудок и вызовет там смертоносный пожар.

Мой палец судорожно жал на спусковую кнопку, огненный луч метался по клешням и чешуйчатой броне, – и зацепил-таки конец жгута, уже почти исчезнувшего в глотке монстра! Жгут вспыхнул, и через несколько мгновений брэссум содрогнулся всей свой тяжелой тушей. Его рев перешел в надсадный, утончающийся визг…

Чудовище ползло за мной еще метров двадцать – ползло упрямо, зло, страшно завывая, его щупальцы тянулись ко мне в какой-то неистовой ярости. Наконец брэссум остановился, сипло взвыл и вдруг поднялся на дыбы, перегородив коридор своим исполинским туловищем. Клешни его растопырились, щупальцы образовали вокруг него подобие лучей и затряслись в предсмертной дрожи…

Брессум агонизировал. Из-под его брюха выбивались струи дыма – сначала тонкие, едва заметные, а потом густые, темные, тяжело стелющиеся по полу. С каждой минутой визг становился все тише, слабее сучили клешни, и все гуще валил дым, находя отверстия даже в чешуе чудовища…

Еще минут десять прошло, пока, наконец, клешни не поджались под брюхо и туша брэссума грузно осела на пол. С немалым трудом я заставил себя оторваться от этого дикого, завораживающего зрелища и двинуться дальше. Меня всего трясло, руки дрожали. Я повторил подвиг знаменитого Эла Сьюсана! Как мне хотелось в ту минуту, чтобы меня видели мои приятели, оставшиеся на астероиде!

Для новичка я довольно быстро сориентировался среди коридоров и кают. Фильмы о космических полетах сослужили мне хорошую службу: уже через четверть часа после схватки с брэссумом я вышел к распахнутым дверям рулевого отсека, за которыми виднелся громадный, мерцающий счетчиками и экранами пульт.

Внезапно возле пульта мелькнуло что-то зеленое. В первый момент я не рассмотрел толком, что это было. Но вот оно вновь возникло в проеме дверей.

У меня сильно забилось сердце, дыхание перехватило; я импульсивно стиснул бластер, приготовясь открыть огонь. В рулевом отсеке находился экрогианец! Я мог бы его подстрелить уже тогда, в первый момент, когда я заметил его за дверями рулевого отсека. Но я замешкался, и этой секунды хватило убийце, чтобы на биополевом уровне обнаружить мое появление.

Как только я, держа наготове бластер, подбежал к дверям и заглянул в них, кошмарный гуманоид успел скрыться за выступом Большого Пульта. Несколько секунд я стоял выжидая и пытаясь попить, что могло понадобиться экрогианцу в рулевом отсеке. Только потом, несколько часов спустя, я понял, что он задавал команду электронному пилоту подготовить в запуску бомбы…

Вдруг экрогнанец резко и на меня пронзительно свистнул. Тотчас на меня бросился брэссум, находившийся в рулевом отсеке. Я был так увлечен выслеживанием экрогнанца, что даже не заметил эту гнусную тварь, затаившуюся в углу.

Я облился холодным потом, отступая. У меня никогда так не тряслись руки, когда я лил спирт на тряпки. От волнения я нерасчетливо вылил на них все содержимое бутылки и швырнул их, а вслед за ними – опустевшую бутылку под клешни брэссуму.

Все произошло как и с первым чудовищем. Подожженный бластерным лучом конец жгута перенес огонь в утробу монстра. Но эта вторая тварь оказалась на удивление живучей. Даже с пылающими внутренностями, брэссум продолжал преследовать меня. Мне пришлось отступать по коридору.

Неожиданно дорогу мне преградила дохлая туша первого брэссума. От нее валил дым, расстилаясь по полу черными, дурно пахнущими волнами. Перебраться через тлеющее чудовище не было никакой возможности, а между тем мой преследователь, хотя и с возрастающим трудом, приближался. Все отчетливей за моей спиной слышался грохот его могучих клешней…

Вот он показался из-за поворота коридора – громадный, тяжелый, трясущийся в предсмертной агонии. Его страшный рев оглашал, кажется, весь звездолет. Расстояние между нами сокращалось. Я палил по нему из бластера, но лучи были бессильны приблизить его гибель. Издыхающее чудовище ползло из последних сил, превозмогая адскую боль, с гудящим пламенем в утробе. Смерть его должна была наступить с минуты на минуту, но, пока в его сознании не угасла последняя искра звериного рассудка, он стремился настичь и растерзать меня.

На полу лежали изувеченные трупы звездолетчиков; у меня сердце сжималось, когда я взглядывал на них: неужели через несколько минут и я превращусь в такое же месиво крови и костей? Брэссум надвигался, хрипя. За его клешню зацепилась сухожилием полураздавленная половина какого-то трупа и волочилась за ним, оставляя кровавый след.

Справа от меня обнаружилась дверь. Я распахнул ее ударом ноги. В просторной каюте, где я оказался, людей не было. Первое, что бросилось в глаза – это большой светящийся экран, почти всю поверхность которого занимала приближающаяся планета. Под экраном электронные буквы галактического эсперанто составляли слово «Эргальс»…

Эргальс! Выходит, звездолет уже прошел через нуль-пространство и сейчас тормозил, сворачивая на орбиту планеты! На экране проплывал большой зеленовато-голубой шар, с одного боку освещенный солнцем. Телескопы звездолета, проецируя на экран поверхность планеты, показывали ее настолько отчетливо, что я различал города, похожие на цветную мозаику, а на вечерней стороне – ленты освещенных шоссе и, конечно, грозди знаменитых эргальсских фейерверков, которые то тут, то там прорезывали атмосферу. На Эргальсе шумел карнавал… И странным, чудовищно противоестественным показалось мне в тот миг, что они там веселятся, горланят на стадионах, танцуют на просторных, залитых огнями площадях, а у нас в коридорах лежат изуродованные трупы и бродят жуткие твари – брэссумы, не говоря уже о каком-то полоумном псевдопрофессоре, затаившемся где-то тут со своими сатанинскими бомбами…

Из задумчивого оцепенения меня вывел грохот, с которым распахнулась дверь каюты. Просунулись щупальцы и клешни, и вслед за ними втиснулся и сам брэссум. От него валил дым, он страшно трясся, вздымались щупальцы, и глотка исторгала оглушительный рев смертельно раненого зверя, и все же он полз, упрямо полз на меня.

Я обежал вокруг большого стола, уставленного химической посудой, надеясь обмануть брэссума и, пользуясь преимуществом в скорости, выскочить из каюты. Но тварь разгадала мой маневр. Брэссум не подпускал меня к двери; он лез напролом, ударами клешней превратив в щепки стол и искрошив посуду. Я юлил перед ним как заяц, пытаясь прорваться, найти лазейку между стенами и его рассекающими воздух щупальцами. Но все было бесполезно. Издыхающий крабоспрут загнал меня в угол, надо мной взметнулись его страшные конечности, я съежился, прикрывшись стулом…

Но щупальцы вдруг вздыбились и дико затряслись; в последней, смертельной судороге поднялось все громадное тело брэссума, клешни конвульсивно заскребли по полу… Я опустил стул. Брэссум агонизировал буквально в метре от меня и, как я тотчас понял, уже не представлял опасности.

Однако представьте себе положение, в котором я оказался! Брэссум загнал меня в глухой угол каюты, из которого я мог выбраться лишь двумя путями; либо перебраться через чудовище, рискуя угодить под его дергающиеся клешни, либо попытаться перелезть через высокую и гладкую заднюю стенку пульта, которая громоздилась слева от меня. И, конечно, я мог подождать, пока брэссум не затихнет окончательно… Этот третий вариант я сразу отбросил. Времени у меня не было. Я должен был как можно скорее отыскать страшного профессора и уничтожить его, пока он не начал бомбардировку Эргальса.

Несколько раз сорвавшись и набив себе множество синяков, я перелез-таки через стенку и спрыгнул с той стороны пульта, где светился экран.

Уже собираясь покинуть каюту, я бросил последний, случайный взгляд на поверхность Эргальса. И вдруг заметил на ней какой-то темный, продолговатый предмет. Этот предмет явно только что отделился от днища звездолета и теперь, набирая скорость и уменьшаясь в размерах, летел к поверхности планеты…

Меня охватила оторопь. Я, как завороженный, глядел на исчезающую черную точку. Неужели это одна из тех бомб, о которых говорил умирающий Гредир?

В смятении я выбежал в коридор. «Скорее, скорее, твердил я себе, – на Эргальсе могут погибнуть люди…»

Я ворвался в рулевой отсек, но гуманоидного червяка здесь уже не было. Экраны бесстрастно показывали, что звездолет начал движение по ближней орбите планеты. Из схемы расположения кают и отсеков, висевшей на стене, я узнал, что пассажирские каюты находятся этажом ниже. Перехватив ремень бластера и закинув оружие за спину, я ринулся туда.

Чем ближе подходил я к каюте страшного пассажира, тем больше попадалось мне трупов. Ясно, что именно здесь разыгралась главная схватка между людьми и брэссумами. Пол был залит кровью, усеян разметанными частями человеческих тел. Не было ни одного целого трупа – все расчлененные, раздавленные, разорванные в куски… На стенах темнело множество горелых следов от бластерных лучей – видно, что люди отчаянно сопротивлялись, палили по брэссумам из огнеметов, но в конечном счете оказались бессильны против огнестойких и безжалостных чудовищ.

Хоть я и спешил расправиться с экрогианцем, но здесь, в этом безмолвном мире смерти, я поневоле замедлил шаг… Башмаки мои хлюпали по крови. Тут невозможно было не наступить на чьи-нибудь кишки или не вляпаться в отвратительную мешанину из сухожилий и кровавого мяса…

Дверь пассажирской каюты была приоткрыта. Оскальзываясь на липком от крови полу, я подбежал к ней, заглянул в каюту и замер, пораженный представшей картиной. Видное место в каюте занимал большой экран, на который проецировалась увеличенная телескопами поверхность Эргальса. Причем проецировалась именно та часть поверхности, где взрывались чудовищные бомбы… Когда я зглянул в каюту, экран как раз показывал ужасающий атомный гриб, поднявшийся над каким-то городом. Видно было, как по городским кварталам идет ударная волна, разрушая здания; в домах начинались пожары, я различал даже трупы на улицах – сотни, тысячи трупов… Все это было до того дико, страшно и как-то нереально, что я в первую минуту решил, что вижу фильм из серии «космических ужасов»…

Экрогианец сидел перед экраном в кресле. Между его креслом и экраном находился небольшой, примитивный с виду прибор. Гусеницеобразное тело гуманоида, свернутое в кольцо, дергалось и извивалось, а маленькая раскрытая пасть издавала звуки, похожие на поросячье хрюканье. Черные осиные глаза не отрывались от экрана; на меня, когда я показался в дверях, экрогианец не обратил никакого внимания.

Зато яростно взревел брэссум, сидевший в углу каюты! Это был третий, последний брэссум, о существовании которого я, взволнованный бомбами и кошмарами, творящимися на экране, как-то даже успел забыть. По крайней мере, его присутствие в каюте экрогианца в тот миг стало для меня неожиданностью, но не настолько страшной, как та, что открылась передо мной на экране. Бомбы одна за другой падали на поверхность несчастной планеты, методично уничтожая ее население, и меня это настолько потрясло, что я не только забыл про осторожность – я, кажется, потерял всякий контроль над собой! Вместо того, чтобы уносить ноги, я, вопя и непрерывно паля из бластера, бросился на встречу приближающемуся чудовищу…

Сейчас, по прошествии времени, я сам не знаю, что с мной сделалось тогда, как я решился на безрассудный поступок. Видимо, от страха и отчаяния у меня наступило временное помрачение ума. Но именно мое безрассудство меня и спасло!

Брэссум явно не ожидая такого наглого нападения и замешкался на какие-то секунды. Их мне хватило, чтоб, увернувшись от удара его клешни, прильнуть к бронированной морде, впихнуть дуло бластера прямо в пасть и нажать спусковую кнопку. В то же мгновение я успел наклонить голову и щупальце пронеслось, не задев меня; и уже через миг я отпрянул в сторону – вскинувшаяся клешня захватила только мою куртку, ткань с треском разорвалась, но сам я, отделавшись неглубокой раной, почти царапиной, отскочил к стене.

На мое счастье, рядом оказалась дверь, и я опрометью выскочил в коридор, уворачиваясь от ударов клешни. Я все еще был в состоянии прострации и не понимал, что делаю, что происходит. Лишь несколько минут спустя, когда я пришел в себя и вспомнил свой короткий и отчаянный поединок с брэссумом, я содрогнулся от ужаса. Но в тот же миг до меня дошло и то, что главное сделано: я поджег внутренности чудовища! Теперь оно обречено!

Преследуемый издыхающим брэссумом, я бросился бежать со всех ног, споткнулся в коридоре о какой-то труп, грохнулся в лужу крови и проехал по инерция еще несколько метров на животе по скользкому полу, пока не уперся носом в другой труп. Чудовище осталось позади. Обернувшись, я увидел, как оно остановилось и задергалось в конвульсиях, из-под его брюха повалили клубы дыма.

Чудо! Мне одному удалось то, что не смогла сделать вся команда звездолета: я расправился со всеми тремя брэссумами! В те минуты мне еще не вполне верилось в это, все происходившее казалось мне кошмарным сном…

Мысль, что на Эргальсе гибнут люди, заставила меня вскочить на ноги и броситься к каюте экрогианца. Бластер мой остался в щупальцах брэссума и, разумеется, был раздавлен. Я мчался по коридору, озираясь в поисках исправного огнемета. Но те бластеры, которые во множестве валялись тут, были поломаны или раздавлены: по ним прошлись тяжелые клешни брэссумов… Недолго думая, я выхватил из-за пояса какого-то мертвеца нож.

Ворвавшись в каюту, я первым делом бросился к экрогианцу, который по прежнему хрюкал и извивался в своем кресле. Одна из десяти его тонких ручонок дотянулась до кнопки на подлокотнике, и я заметил, что в этот миг экран показал, как еще одна бомба стремительно пошла вниз…

Сжимая нож, я шагнул к креслу. Гуманоидный червь не реагировал на мое появление. Я встал между ним и прибором, точнее – воронкообразным раструбом, широким концом наставленным на кресло. Первый же удар ножом с легкостью пропорол тонкую кожу экрогианца. Из глубокой раны засочилась густая бледно-желтая слизь. Червеобразное тело обмякло, сползло на пол и после нескольких слабых конвульсий затихло.

Второго удара не понадобилось. Экрогианец был мертв. На его труп я больше не обращал внимание. Неожиданно совсем другие ощущения овладели мной…

Стоя спиной к воронке, я внезапно почувствовал, как по всему моему телу прокатилась приятная расслабляющая дрожь. От прибора веяло прохладой, и я, поддавшись ее сладостным струям, опустился в кресло, на котором только что сидел экрогианец…

Меня охватило какое-то беспричинное веселье, дурманящий восторг кружил голову. Я, кажется, начинал понимать причину необычного поведения экрогианца, его поросячьего визга и странной беспомощности! Блаженство, исходившее от прибора, сделало беспомощным и меня, я весь был поглощен впитыванием в себя чудесной энергии, которую испускал прибор. Появись в эту минуту брэссум, он растерзал бы меня с легкостью, я не смог бы даже подняться…

Ощущения были сродни тем, что испытывает человек во время полового акта, но намного острее. Меня била дрожь, я стонал и смеялся, рыдал и выл, как безумный, трусы сделались мокрыми от хлещущей спермы. На экран я старался не глядеть. Он показывал ужасы, которые меня нисколько не интересовали. Для чего экрогианец смонтировал его тут? Неужели зрелище страшных разрушений и смертей усиливало для него чувство наслаждения, которое давал ему прибор? Лично я мог бы обойтись и без созерцания подобных зрелищ. Если бы я чувствовал в себе силы встать, то я поднялся бы и выключил его. Но оторваться от кресла, лишиться очередной порции блаженства было выше моих сил.

Экран показал взрыв еще одной бомбы… Еще один город превратился в руины с тысячами трупов… А спустя две или три минуты новая, неожиданно сильная волна неописуемого наслаждения нахлынула на меня. Я невольно потянулся ей навстречу и застонал от удовольствия… Это было что-то фантастическое! Мне казалось, что я весь растворился в ней…

А когда поток наслаждения начал слабеть, я пришел в неистовство. На подлокотнике я нащупал кнопку, палец мой с жадностью впился в нее, и через несколько минут я снова купался в блаженном дурмане… Он накатывал волнами, по мере того, как я нажимал на кнопку. Звездолет, подчиняясь программе, заданной ему экрогианцем, продолжал методичный облет Эргальса. Бомбы несли смерть на все новые участки его густо населенной поверхности. Каждый взрыв превращал в выжженную пустыню десятки квадратных километров, унося тысячи, десятки тысяч человеческих жизней. Мощные потоки биоэнергии, выделяясь в момент смерти людей, уносились в космос и здесь, на орбите планеты, улавливались небольшим чувствительным прибором, который стоял напротив меня. Прибор преобразовывал их в волны наслаждения…

Гредир оказался прав! Но опять же я сообразил это только потом. А в те часы, когда я лежал в кресле и в упоении давил на кнопку, требуя все новых порций удовольствия, я совершенно не думал об этом… Не думал о том, что каждое нажатие кнопки отправляет к поверхности Эргальса новую бомбу; меня ничто не интересовало, кроме одуряющих потоков, которые изливались на меня из волшебного прибора.

Судя по корабельному хронометру, все это длилось около суток, хотя мне казалось, что прошло не более получаса. Излучение, постепенно уменьшаясь, иссякло, и, наконец, сколько бы я ни нажимал на заветную кнопку, новой порции наслаждения не поступало: Эргальс был сожжен весь. Умирать там было уже некому.

Видя, что блаженства больше не будет, я хотел встать и уйти из каюты, но не смог: меня сморил сон. А проснувшись и обнаружив себя сидящим в кресле экрогианца, я содрогнулся от жуткой картины: у моих ног на полу лежал полуразложившийся гниющий труп страшного гуманоида, покрытый какой-то пышной золотистой плесенью; слизь, вытекшая из его распоротого туловища, была покрыта той же плесенью. А громадный экран, занимавший почти всю стену передо мной, показывал все тот же кошмарный фильм: руины городов, пожары и множество теней – все, что осталось от уничтоженных радиацией жителей Эргальса.

Вид сожженной планеты почему-то не вызвал во мне ничего, кроме брезгливости. Кажется, я уже тогда начал догадываться, что излучение которому я подвергся, произвело какие-то изменения в моем сознании. Я утратил способность радоваться, огорчаться, сопереживать чужому несчастью, даже просто волноваться – такова была цена нескольких часов необычайно острого и сильного наслаждения, дарованного мне чудесным прибором. Я был уже не тем мечтательным юношей, который в поисках приключений проник на звездолет. Телом я был молод, но сознанием стал стариком, настолько древним, что атрофировалась всякая способность чувственно воспринимать мир. При виде мертвецов, лежавших в коридоре, я спокойной подумал, что их надо выбросить за борт. Они начнут разлагаться и отравлять атмосферу корабля. Затем, бесстрастно размышляя над ситуацией, я пришел к выводу, что прежде всего надо разобраться с положением звездолета и выяснить окончательно: один ли я остался на нем или есть кто-то еще.

В рулевом отсеке я запросил у электронного пилота информацию о полете корабля за последние двое суток.

Данные появились на экране одного из дисплеев. Электронный пилот докладывал, что корабль все это время методично облетал поверхность Эргальса и по сигналам из пассажирской каюты сбрасывал бомбы. Одновременно я узнал, что запас этих смертоносных снарядов, доставленных экрогианцем на борт, настолько велик, что его хватило бы для сожжения еще двух таких же планет.

Затем я отправился в обход отсеков и кают, готовый исполосовать бластерным лучом любого, кто окажется в живых. Вина за уничтожение Эргальса лежала не только на экрогианце, но и на мне, и мне вовсе не улыбалось оставлять свидетелей своего преступления.

Однако бойня, устроенная брэссумами, избавила меня от необходимости лишний раз пускать в дело огнемет. Кроме меня, на всем звездолете никого не было. Трупы людей и брэссумов, разумеется, не в счет.

Недели две после этого я провел в одной и кают, запершись в ней и не желая ни о чем слышать и знать. Сюда автоматически доставлялась пища, в избытке имевшаяся на звездолете, а также горячительные напитки в пластиковых бутылках.

Многое из корабельной снеди было для меня в диковинку, ни разу не доводилось мне есть паштеты из мяса животных, обитающих на других планетах, пробовать кремы и желе, изготовляемые специально для космических путешественников. Но, поначалу казавшаяся вкусной, экзотическая кормежка мне скоро надоела. Помимо жратвы и выпивки, коротать время мне помогал стереопроектор, обнаруженный в этой же каюте; среди многих фильмов, оказавшихся на корабле, я нашел парочку эротического содержания и без конца прокручивал только их. Однако и они мне в конце концов наскучили. Меня томила хандра, какое-то неизъяснимое желание, словно бы тяга к чему-то, но к чему – этого я и сам не мог понять…

Я вышел из каюты и снова принялся бродить по коридорам звездолета. Повсюду витал отвратительный запах разлагающихся брэссумов. Корабельная вентиляция явно не справлялась с этой тошнотворной вонью.

В рулевом отсеке экраны показывали сожженную поверхность Эргальса: звездолет продолжал движение по орбите. Я уже собрался было дать команду электронному пилоту направить звездолет назад, к астероиду, на котором он делал остановку перед прибытием сюда, как вдруг заметил на экране среди черных туч и горелой земли узкую полоску зелени. Ясно, что планета не вся сгорела, какой-то крохотный клочок жизни еще сохранился на ней. И я решил посадить там звездолет, чтобы выгрузить разлагающиеся трупы. У меня не было никакой охоты отправляться в обратный путь с таким «грузом» на борту. А, может быть, меня тянуло на поверхность Эргальса то странное чувство, которое влечет убийцу к месту совершенного преступления?

Я отдал распоряжение электронному пилоту, и тот уже без моего участия выбрал подходящее место в заданном секторе поверхности и плавно посадил корабль.

Я вышел без скафандра – приборы показывали привычную для меня атмосферу и приемлемый уровень радиации. По небу ползли низкие тучи. Был день, но из-за темных, нагромождающихся облаков казалось, что давно уже поздний вечер. Вдали виднелись деревья с пожухлой листвой и дома поселка. Видно было, что там совсем недавно бушевал пожар.

Вокруг не было ни одной живой души. Я набрел на какое-то шоссе и зашагал по нему. Оно вело в сторону поселка.

Стояла гнетущая, кладбищенская тишина. Тянувший мне в лицо ветер доносил запах гари. Изредка у обочин попадались трупы, которые я разглядывал с брезгливым любопытством. У них были выпученные глаза и раскрытые в судорожной гримасе рты. Эти трупы и окружающий ландшафт создавали впечатление нереальности происходящего. Меня не отпускало чувство, будто я иду по одной из тех знакомых мне по «фильмам ужасов» мрачных планет, где атомная война истребила все живое. Удивительно, но мне ни разу не вспомнился прежний веселый Эргальс, куда я еще совсем недавно стремился всей душой…

Шоссе пролегало вдоль рва, в котором я заметил большую груду разлагающихся человеческих тел. Видимо, люди искали там спасение, но смертоносное излучение накрыло всех разом. Какой, однако, дьявольской силой обладают бомбы экрогианца! Не столько огонь и ударная волна, сколько эти невидимые лучи косили все живое…

Здесь, вдали от эпицентров взрывов, люди умирали медленно и мучительно. Судя по попадавшимся мне мертвецам, перед смертью они испытывали нестерпимую боль, иные в исступлении рвали на себе одежду и раздирали кожу.

Однако оказалось, что умерли не все! У стены одного из обгорелых домов я уловил какое-то шевеление и замер от неожиданности. Заросший грязный мужчина сидел на ступеньке и что-то грыз. Держа на всякий случай палец на спусковой кнопке бластера, я приблизился к нему. Он не реагировал на мое приближение. Его безумные глаза были устремлены в одну точку, а грыз он палку, расщепляя ее зубами и тщательно разжевывая щепки перед тем, как их проглотить.

Я постоял некоторое время возле него, раздумывая, убить ли его и тем прекратить его мучения, или, может быть, сумасшествие сделало его вполне довольным своей скотской жизнью и негуманно лишать его радости грызть палку? Я его все-таки убил.

Вымерший поселок остался позади. Шоссе, по которому я шел, свернуло в рощу. Черные и темно-сивые тучи все прибывали, нагромождались одна на другую и опускались ниже. Шоссе уводило во мглу, в которой ничего невозможно было разобрать. Я уже подумывал о возвращении на корабль, как вдруг за ближайшим деревом я заметил еще одно живое человеческое лицо, которое украдкой следило за мной, выглядывая из-за ствола.

Увидев, что его присутствие обнаружено, силуэт отлепился от дерева и бросился бежать. Это была совершенно голая молодая женщина. У меня как будто что-то оборвалось в груди, когда я увидел ее, бегущую между деревьями. С криком «Стой!» я бросился за ней; она бы удрала от меня, если б не ее покалеченная ступня. Через несколько десятков шагов она с болезненным стоном упала в траву и тут я нагнал ее.

В ее взгляде читалось то же безумие, какое я видел на лице мужчины у дома, да и само ее поведение говорило о том, что ее рассудок помутился. Вначале она отталкивала меня, а потом схватила себя за горло и попыталась покончить с собой. Я отвел ее руки и несколько раз ударил ее по лицу, пока она не затихла. Затем я бросил бластер, снял с себя одежду и соединился с незнакомкой тут же, у обочины шоссе.

Она стонала, отворачивалась и пыталась уползти; похоже было, что каждое мое прикосновение вызывает в ней почти физическую боль, но я не обращал на это внимание. Это была моя первая женщина. Моя женщина! Когда я держал ее в объятиях, она истошно вскрикивала и содрогалась всем телом, а мне в эти сладостные минуты казалось, будто я сжимаю в объятиях всю планету. Да, я представлял, будто вся эта громадная планета со всеми ее материками и многомиллионным населением с дрожью нестерпимой боли отдается мне, я вонзаю в нее ногти, раздираю зубами ее алый рот, а она трепещет, бьется и стонет, обреченная на гибель.

Но все же эта вспышка наслаждения была лишь бледной тенью того неистового, буйного восторга, который я испытал перед прибором экрогианца. Женщина и в сотой доле не могла мне дать того же, и вскоре удовольствие обладания ею перешло в раздражение и разочарование. А тут еще из рощи с истеричными криками выскочило еще несколько женщин…

Увидев меня, они пришли в какое-то исступление. Не успел я подняться, как они набросились на меня и начали терзать, тискать, кусать, царапать и душить. Глаза их так и сочились безумием, рты кривились в диком хохоте. Вот когда я снова почувствовал страх! Что я мог поделать один против полудюжины остервенелых насильниц? Я отбивался руками и ногами, пытаясь дотянуться до бластера, но все было тщетно. Это были не люди, а животные, самки, изголодавшиеся по самцу!

Одной из них удалось-таки вцепиться зубами в ту часть моего тела, которую я больше всего старался защитить от них. Я заорал от резкой боли. Но мой крик только разохотил психопаток, они с утроенным удовольствием продолжали терзать меня. Я корчился и вопил; не помня себя, я поймал одну из них за горло и стискивал на нем пальцы с тем большей силой, чем больше разгоралась боль ниже живота.

Наконец в отчаянном рывке я дотянулся до бластера. Вспыхнул спасительный луч. Истошно завизжали разбегающиеся женщины. Три из них, обожженные, упали и остались лежать, забившись в агонии; еще одну я успел достать прицельным выстрелом. Остальные удрали.

Через минуту возле меня никого не было, кроме умирающих, которых я поначалу не стал добивать, желая продлить их мучения, но их вопли были настолько несносны, что мне все-таки пришлось их прикончить.

Затем я попытался подняться на ноги. И едва не потерял сознание от страшной боли в паху! Кровь ручьями текла по моим бедрам, трава подо мной была красной от крови. Много бы я дал за то, чтобы разыскать ту дьяволицу, которая отгрызла кусок моей плоти! Будь они все прокляты.

Я подполз к валявшейся в траве куртке, нашарил в кармане портативный прибор первой медицинской помощи. Трясущимися пальцами я установил стрелку на отметке «Глубокая рана. Потеря крови» и прижал диск на корпусе к запястью. Через несколько минут я почувствовал, что боль под действием стимуляторов проходит. Ожидая, когда инъекция окажет свое болеутоляющее действие, я сам не заметил, как забылся сном…

Я очнулся глубокой ночью. Впрочем, уже невозможно было определить, ночь это или день: все небо было затянуто низкими клубящимися тучами, Беззвучно полыхали молнии, ветви деревьев шумели на усиливающемся ветру. Рядом валялись обгорелые трупы. Боль в паху усилилась до такой степени, что я снова вынужден был воспользоваться стимуляторами походной аптечки.

Я знал, что вводить такое количество препарата опасно, но я ничего не мог с собой поделать. Боль была адская, и, чтоб вернуться к звездолету, я должен был как-то унять ее. Надевать одежду я не стал – и без того малейшее движение причинило мне невыносимые мучения. Я лишь подобрал бластер, закинул его за плечо, в руку взял аптечку.

Едва я поднялся на ноги, как невдалеке раздался шорох. Он тотчас смолк, когда я повернул голову в ту сторону. И вдруг чья-то тень, наклонившаяся над трупом и которую я не сразу заметил в темноте, вскочила и метнулась к зарослям. Она не добежала до них: я скосил ее бластерным лучом. В его свете мне удалось разглядеть старика, по-звериному державшего в зубах вырванный клок человеческого мяса.

В этом уголке еще совсем недавно цветущей планеты остались одни безумные, которых ждала медленная смерть. Мне здесь нечего было делать. Вздрагивая от леденящих порывов ветра и приступов боли в паху, я, голый, побрел к звездолету.

За те несколько часов, что я спал, температура на местности успела понизиться на добрый десяток градусов. На планете наступала «ядерная зима», которая будет длиться долгие годы. Тучи, поднятые взрывами, несли с собой радиацию и смерть. Я уже проклинал себя за неразумное желание высадиться на Эргальсе…

Наконец за поворотом шоссе в отдалении показался звездолет, вернее – бьющий вертикально в небо яркий прожекторный луч, служивший чем-то вроде маяка. Сам звездолет тонул в тумане, да и луч едва пробивался сквозь мглу. Много раз мне казалось, что я никогда не дойду. Каждый шаг буквально переворачивал мои внутренности, я задыхался, дурманящая тошнота подкатывала к горлу; ноги мои были мокры от непрерывно струящейся крови. Я раз тридцать, наверное, прикладывал к себе аптечку, делая инъекции, пока она не истощилась и я не выбросил ее.

Весь путь до звездолета я осилил исключительно на стимуляторах. Их доза была чрезмерна, моему организму придется расплачиваться за их неумеренное потребление, но иначе я не добрался бы до корабля. Я упал бы и замерз насмерть на остывшей земле.

Со стороны сожженного города летел удушливый смрад, он покрывал окрестности, чадил, ел глаза, стлался низко во мраке. Раза два мне попадались люди, похожие на бесплотные тени. Я с ненавистью бил по ним из бластера. В десятке метрах от звездолета дорогу мне перебежал какой-то человек, который мерзко завывал, вскрикивал и разражался хохотом. Он едва не сбил меня с ног. Я оставил его корчиться в пыли с прожженным насквозь брюхом.

Не помню, как я вполз в люк звездолета, как по его изгибающимся коридорам, обходя смердящие туши брэссумов, добрался до рулевого отсека. Превозмогая усиливающуюся боль, я направил электронному пилоту команду стартовать. Хотелось поскорей убраться с этого чертова Эргальса. Курс к ближайшей населенной гуманоидами планете пусть определит сам электронный пилот.

После всего этого я еще как-то смог дотащиться до медицинской камеры!.. Там меня сразу обхватили пластиковые лапы кибернетического доктора, десятки чувствительных линз уставились на меня и я снова забылся, на этот раз надолго. Меня кололи какие-то иглы, грели лучи, что-то беспрерывно гудело и щелкало над ухом; не просыпаясь, я чувствовал, как меня переворачивают, делают инъекции, накладывают швы; короткие минуты полусна и первое, что бросилось в глаза – это распахнутая дверь. Кибернетический доктор не возражал, если я покину его владения.

Я встал с узкой лежанки, испытывая лишь слабое головокружение и несильную боль в паху, и вышел в коридор. До меня донеслось мерное гудение двигателей. Ясно, что звездолет куда-то летит, и это меня несколько озадачило. В ту минуту я начисто забыл о собственном приказе электронному пилоту и считал, что корабль еще стоит на мертвом Эргальсе…

Рядом с дверью медицинской камеры я заметил небольшой экран, на котором светились строчки. Я подошел ближе. Это была информация кибернетического врача о моей болезни. Подобные сведения предназначались не для больных, но на корабле никого, кроме меня, не было, и я, с трудом разбирая незнакомые медицинские термины на галактическом эсперанто, ознакомился с выводами кибера. Из них мне стало ясно, что я скоро подохну. И виной тому не рана в паху, которая для электронного врача была сущим пустяком, а доза радиации, полученная мной во время роковой прогулки. Видимо, за то время, когда я валялся без сознания у обочины шоссе, надвинулись радиоактивные облака.

Кибер сделал мне операцию по пересадке костного мозга и вживлению искусственной печени, а также произвел массированное переливание крови. Ему пришлось израсходовать все запасы кровяной плазмы, которые имелись на звездолете. Но их оказалось недостаточно. Отныне мне нужно каждые пятьдесят часов менять всю кровь, а где ее взять?

В рулевом отсеке я запросил у автопилота сведения о маршруте звездолета. На экране дисплея возникли строчки. Звездолет на суперсветовой скорости шел к Сифаксу – ближайшей от Эргальса планете, населенной гуманоидами. Я потребовал у компьютера сведений о ней. Из необъятной кибернетической памяти на большой экран выплыло изображение голубого шара, окутанного дымкой атмосферы. Появились и фотографии сифакцев – антропоморфных существ, внешне похожих на меня самого. Тут же, на экране, возникли строчки краткой информации; оказалось, что планета густо населена, технологический уровень невысок корабли с других звездных систем останавливаются сравнительно редко.

Сифакс – густонаселенная планета! Отлично. Бомб на нее хватит, и еще останется…

За двое суток, в продолжение которых звездолет выходил из режима субсветовой скорости, приближаясь к Сифаксу, я и написал эти записки. Осталось дописать еще несколько строк. Мне с каждой минутой все труднее держать перо. По телу разливается мучительная слабость, ноют кости, тошнит, снова начинает жечь рана в паху… За прошедший час я уже пятый раз делаю себе болеутоляющую инъекцию. Все-таки Эргальс меня доконал… Но Эргальс ли? Не причиной ли всему кошмарный прибор, зловещей силе которого я так и не смог противостоять? Ведь экрогианец обрушил на планету одну или две первые бомбы, все остальные отправил туда я…

Чем ближе Сифакс, тем сильнее во мне желание еще раз погрузиться в сладостное излучение. Противиться этой нестерпимой тяге у меня нет сил. Лучи наслаждения сделались для меня наркотиком… Чтобы снова испытать их блаженную власть над собой, я готов на все…

Строчки прыгают перед глазами и наезжают одна на другую… Я умру, мне уже ничто не поможет… Сейчас я сделаю себе инъекцию, напишу еще две-три фразы и побреду полутемными коридорами мертвого корабля в каюту экрогианца, где меня ждет чудесный прибор. Скорей бы. Я весь дрожу в предвкушении дьявольского наслаждения… Я знаю, оно снимет мои боли и подарит несколько часов блаженства… А после Сифакса я отправлю звездолет, который станет моим саркофагом, в вечный полет по Вселенной…

Готово. Укол сделан и можно отправляться к прибору. Прощай, неведомый читатель. Я знаю, ты проклянешь меня, но мне плевать. Вот он, Сифакс – выплывает на экран… Я славно повеселюсь перед смертью…

Он шел уже несколько дней, а пустыне все не было конца. Вчера кончилась вода. Томила жажда. Но силы еще были. И надежда была. Надежда на то, что скоро кончится эта пустыня и он придет в благодатные места.

Всех людей с севера гнал нестерпимый холод. Ветер рвал волосы, толкал в спину или в грудь и пронизывал насквозь. Мечта тех людей была только о солнце, чтобы увидеть его огромный красный раскаленный диск, режущий глаза и подставить ему, под его горячие лучи, свое тело.

А здесь была жара. Жара нестерпимая. Все здесь было наоборот. Тишина дикая. Небо без облаков. Штиль, как в море. Вечный штиль. Диск солнца огромен, жгуч. Дышишь, как бане. Не нужно одежды. А босые ноги поджаривает раскаленный песок. Здесь, наоборот, ждешь ветерка, хоть маленького… А его все нет и нет и никогда не будет. Тут нет ничего. Песок до горизонта, а над горизонтом – бледное небо. А небо здесь высокое. И ты кажешься себе здесь маленькой затерянной песчинкой. Занес тебя сюда какой-то дикий вихрь, смерч и бросил, и бросил на средину этой пустыни. Глаза опустишь вниз – серо-желтый песок, поднимешь их вверх – бездонное небо. И справа и слева все одно и то же песок и небо. И ничего больше нет. Хоть купайся в этом проклятом песке, хоть катайся от отчаяния. Как могила песчано-небесная. Ты одинок и несчастлив. Впереди и сзади – все одно и то же, словно нет у тебя ни прошлого, ни будущего. Хоть бы какая-нибудь пылевая буря, но и ее нет.

Идет человек. И нет конца его пути, словно вечный странник. Нога тонет в песке. А он все идет и идет…

Раньше он шел, останавливался, делал глоток воды, и шел дальше. А сейчас вот и вода кончилась. И он не останавливается. Тело его сделалось темным, солнце прожгло… Губы потрескались. На голове какая-то тряпка навернута, от солнечного удара. Иногда пот с лица утирает. Смоченным в слюне языком облизывает сухие губы, а потом остаток слюны глотает, словно это вода. Но слюны так мало во рту, что все равно что ее нет.

Иногда он разговаривает сам с собой.

– Когда-то здесь была жизнь, – думает он вслух, – дети играли. Женщины и мужчины ходили… Было весело. Музыка играла. Люди смеялись. Они не знали жажды. Воды было много. И есть им не хотелось. Они были сыты и довольны. Наши предки. Далекие наши предки. Это они вырубали для себя леса, для своей бесполезной жизни. Это они загрязняли воду. Это они отравляли воздух и землю. Разве не знали они, что после них будем жить, мучиться и страдать еще мы, их потомки. Их далекие потомки. Не-ет…

Он завел глаза и они сделались дикими, если бы кто увидел. Но он был один и не следил за своими движениями, жестами и мимикой.

– Не-ет, – продолжал он думать вслух. – Они все знали. Ведь они же были не менее нас образованными. А вот после нас ничего уже не будет. Земля будет пустыней… А потом все потухнет. Земля станет холодной, безжизненной, молчаливой и угрюмой. Страшной. Люди погибнут. Тела их исчезнут. А их Дух и души будут летать над Землей, как призраки. Земля – планета призраков… И все это люди сотворили сами себе. Потому, что они не думали о будущем, о нас. Потому, что они наслаждались только настоящим. Строили города, дымили заводами, а Землю превратили в планету свалок и отходов. Как хочется жрать… И пить… Пить хочется сильнее… Но где тут вода? Она ушла в землю. Далеко под землей, может быть, у меня под ногами, сейчас течет целая огромная река. Вода чистая, холодная… Припасть бы к ней, как в поцелуе к женщине и пить и пить без конца. Когда мы пьем, мы как бы целуем воду, как женщину. Как мне в голову пришло подобное сравнение? Ни один писатель не смог такое придумать. Да и где они сейчас, эти писатели? И зачем создавались книги, картины, ставились фильмы? Когда все погибло или погибнет вместе с планетой Земля. И мы, оставшиеся ее жители, вымираем, как когда-то динозавры. Мы умрем, а Земля все так же будет кружиться вокруг солнца. Только нас не будет. А ведь были же мечты: о счастье, о счастливой жизни, о других планетах, о звездах. И всего этого нет. Но что мы могли уже сделать? Мы родились слишком поздно. А если бы мы родились раньше, то не делали бы мы тоже самое, что сделали когда-то наши предки? Это сейчас люди опомнились, когда уже все осталось позади, когда уже все погибло, когда уже сделать ничего невозможно. Как я вас всех ненавижу, людишек, букашек с разумом, хотя я тоже из вашей породы. Куда? К чему я стремлюсь? Куда иду? Трачу последние силы… Сесть сейчас вот на этот песок и ждать своей смерти. Мне остается только это… Но это страшная и мучительная смерть. Надо идти. Пока я живой, я буду идти… Идти и идти… Но куда? Куда-нибудь… Не важно. Пока не кончится вся эта проклятая пустыня. Пока не иссякнут мои последние силы. Пока не упаду в своем бессилии. Пока не остановится мое сердце от недостатка энергии. Интересно. А ведь сердце наше работает всю свою жизнь просто так. Оно не требует наград, славы, жажды чего-то… Его не интересуют все наши глупые мелочи бытия. Оно бескорыстно работает, работает без конца в своей клетке и ничего ему больше не надо и не сетует оно на свою участь и судьбу весь свой век сидеть, как тюремщик, в клетке и перекачивать, перекачивать через себя человеческую кровь. Кровь?.. Вот та жидкость, которой можно утолить жажду.

Он даже остановился, пораженный этой мыслью.

– Нет, нет, – прошептал он. – Это самоубийство. Это крайнее средство. Это в последнее время… А когда оно будет – это последнее средство? Не очень ли скоро? Судьба моя завела меня в тупик, выход из которого – страшная смерть. Смерть от голода и от жажды. Смерть от жгучего солнца. Если бы я был машиной… Машине не нужно есть и пить. Но для нее ведь тоже нужна какая-то энергия, чтобы двигаться. А где мне взять эту энергию, одному, в безбрежной пустыне? Чтобы идти…

Он снова пошел. Медленно, но настойчиво, зная, что если не погибнет, то куда-нибудь да придет. А не придет, так останется здесь, в этих вечных песках, которые скоро покроют всю планету. Уже безжизненную планету. С невидимыми кольцами блуждающих призраков. Жизнь на Земле останется в виде миражей, которые будут путать воображение опустившихся на нее безобразных инопланетян-негуманоидов. Закат Земли. Ничто не вечно во Вселенной. Даже жизнь. Жизнь целой планетной цивилизации. Давно нет таинственно-прекрасных земных туманов. И музыка не льется над Землей. Земля угасает. Меняется все. Все рушится. И надежда, и вера в несбыточное, и любовь. Трагедия, к которой шли люди, не зная, что они к ней идут. Те, прошедшие дикие века, которые разрушили и счастье, и радость, которые уничтожили Землю. Да были ли у людей когда-нибудь счастье и радости.

Он шел, вдыхая горячий воздух, который походил на яд. Тело его горело и все больше наливалось усталостью. Во рту была сухость, и он через силу глотал слюну, наполняя ею свой пустой желудок, который просил, какой угодно, но пищи. Но не будешь же есть раскаленный песок, которого целое море, в котором можно утонуть.

Ни бури, ни ветерка, ни пищи, ни воды, ни деревца, ни ящерицы, словно весь мир умер и никогда его не было, не существовало. Даже еле заметного следа от него не осталось. Песок замел все…

Песок пришел с XXI-го века и постепенно завладел Землей. Это были последствия безумного XX-го века. Это были необратимые процессы. И вот, все слилось, все спряталось под его серо-желтоватой поверхностью. Природа мстила человеку за свой позор. И человеческая цивилизация поглотила саму себя. Все… Пришли. Пришли туда, откуда вышли. Из небытия в небытие. Последние лучи солнца. Последний глоток воздуха. Последний взгляд. И вечная тьма. Вечный покой. Покой…

– Я не хочу умирать! – крикнул он.

Но тишина поглотила его крик.

Он крикнул еще раз. И вновь тишина была ему ответом.

Он махнул рукой и пошел.

Зачем? Кому он кричал? Небу? Земле? Вселенной? Ведь он знал, что никто не откликнется на его зов. Никто не дрогнет в мире, если остановится его сердце. И от этого еще страшнее, еще горче было на сердце. Одинокая смерть. Забвение. Дикая пустыня, которая завладела его сердцем. Сердце холодило, а тело жгло.

Он умел владеть собой. Но здесь он был один. Наедине сам с собой. И ни одной живой души на многие десятки километров. Можно было не бояться слез. Если бы они были, как вода, то он мог бы плакать, пока не напился вдоволь. Но слезы были солеными, как морская вода. А ведь в море умирают от жажды среди моря воды.

Но нужно было идти. Двигаться. Если хочешь жить. Рано или поздно, но он куда-то придет. Он не мог вечно кружить среди пустыни. Только небо над головой да песок под ногами были свидетелями человеческого упорства и силы, но они не могли ни накормить, ни напоить его. Если бы только дождь… Но разве бывают дожди в пустыне? А копать не было сил. Силы его уже и так таяли: он с ужасом чувствовал это.

В чудеса он не верил. Не мог лить дождь из ясного безоблачного неба. Не мог появиться колодец нежданно-негаданно. И все это кончится внезапно тоже не могло. Нет – это не сон. Он знал, что он не спит. Он знал, что это – реальность. И вся жизнь его была реальной, огромной и страшной пустыней. Все люди страдают жаждой. Жажда богатства, жажда страсти, жажда мести, жажда власти, жажда величия и пр. Сколь их – этих жажд в человеческом сознании. Жажда наживы, жажда жадности, жажда крови, жажда насилия и преступлений. Чем больше, тем больше надо и еще больше беспредела… А Земля одна и не такая она уж большая, чтобы удовлетворить все беспредельные прихоти, желания и удовольствия человечества. Вот вам и конец. Расплата за все удовольствия.

Он поднял глаза вверх и вдруг стал внимательно вглядываться в пространство впереди себя. На горизонте между песком и небом он заметил маленькую, тоненькую синюю полоску, похожую, как говорят, на «синие дали».

Он даже не удивился этому, не обрадовался. Человек непредсказуем и действия его всегда непредсказуемы, а всегда неожиданны. Никогда не бывает логики в любых человеческих поступках. Не ждите их. Любой человек – загадка для всех остальных.

Увидев синюю полоску, он просто пошел к ней, ничего не испытывая. Полоска эта была так далека, так недосягаема и так маняща, что для него это было огромной роскошью. Но впереди была цель, к которой можно было стремиться.

Эта полоска была для него как «призрак коммунизма» для большевиков когда-то в прошлом. Появилась маленькая надежда на спасение, как плывущий в океане обессиленный человек увидел вдруг впереди долгожданный берег: до него далеко, но он уже есть и до него можно уже доплыть. Если сил хватит. И силы берутся, неведомо откуда. И он плывет и держится на воде, на надежде и стремлении к жизни.

И он шел к своей заветной полоске.

Полоска на глазах расширялась, становилась больше. Как будто это что-то синее, как будто эта «синяя даль» сама надвигалась к нему. И он подсознательно спешил, инстинктивно торопился, отдавая этому движению свои последние силы. И не сводил глаз с этого таинственного, синего, неожиданного видения. Его толкала какая-то сила, какой-то невидимый и неощущаемый загадочный вихрь толкал его в спину к этой неизвестности. Он и раньше знал, что он придет к тому, чего еще не видел в жизни раньше, но он не знал, как это произойдет, и как он это встретит. А то, что ждешь всегда приходит неожиданно и совсем не так, как себе это представляешь. А сердце его волновалось и сжималось. И сильнее обычного толкало в кровеносных сосудах кровь.

Он не сводил глаз с приближающейся синевы.

Вскоре стал различать в ней отдельные пятна. Пятна другого цвета. Более темные и более светлые. Можно было уже отличить области зеленого цвета. И белое яркое пятно, как будто что-то там блестело от яркого солнца: залив, большое пространство, дали. Такое продолговатое, с более конкретной границей вверху и размытое снизу. Какие-то темные линии… Возможно даже, густые тени. Отдельные красные точки, слитые с желтыми, бирюзовыми, фиолетовыми и прочими светлыми и темными оттенками, как чудесной мозаикой покрывали большое пространство далекой неведомой земли.

Вскоре и формы уже стали различаться. Купола деревьев. А разноцветные точки – это были цветы. Белое пятно – это далекий горизонт, где был уже не песок, а море, блестевшее под солнцем. А у воды, под холмом, возвышались и блестели в ярком небе купола одинокой церкви. Как в старинной картине Левитана «Над вечным покоем».

Откуда все это? Откуда это далекое прошлое? Откуда здесь, в пустыне, церковь? Откуда эти деревья? Этот сохранившийся оазис? Эти цветы? Не видение ли это? Нет, это был не сон. Ведь вокруг него был тот же песок, только впереди, как радуга – цветы, деревья, вода. Пусть это был сон, пусть нереальность, но ведь все это было перед его глазами.

Он шел. Он шел. Он шел. Он не считал время. Он давно забыл, что оно существует, для него, как для покойника, время остановилось. Бессмысленно было думать о времени в этих копях, как окрестили люди эти новые пустыни. Время тут не поможет человеку. Не выигрыш, не проигрыш. И пространство тут ни при чем. Слишком сложные и зыбкие условные были границы у этих пустынь. А люди на Земле все уменьшались и уменьшались по численности. Люди гибли не от войн, а от техники. Они погибали от катастроф, от землетрясений, от природных стихий, от убийств, от самоубийств, от своей человеческой злобы, от самих себя, от всех новых и старых, а иногда и от загадочных болезней. От многих глупостей, которых можно бы было избежать. И все эти смерти приносили людям все более мощную цивилизацию. Чем больше разрасталась и развивалась цивилизация, тем меньше становилось на Земле разума. Да, природа сложна. Но все ее части взаимосвязаны, как единый организм. И если что-то уничтожить в ней, даже самое, казалось бы, незначительное, то этот единый организм природы начинает распадаться. А люди поразили не только самое незначительное в этом организме, но самое главное: воздух, атмосферу, землю, воду – то, в чем они жили и функционировали. Они разорвали цепочку своей жизни, цепочку существования человечества. Сейчас они многое поняли пороге своего вечного мрака, но уже поздно, когда каждый шаг человечества вел уже к его гибели. Они только копались в мелочах, не в силах изменить главного. Чтобы спастись, нужно было полностью остановить все заводы и фабрики, уничтожить все созданные машины и роботов, уничтожить все химические предприятия, забросить города, а всем людям жить ближе к природе, чтобы понять ее боль и делать только то, что не привело бы ее к гибели. Не вырубать, а садить леса и сады, не забрасывать отбросами, а очищать воду, облагораживать землю. Уничтожить в себе зло и жить между собой, как в единой и дружной семье. Не враждовать, а претерпевать все трудности и невзгоды, которые сваливаются на нас неизвестно откуда. Помнить свою Землю и то, что все мы дети ее, и что наша планета и все мы, люди – это единое и неделимое. И тогда, пройдя через столетия, очистились бы воздух и вода, восстановилась бы в своем первозданном виде сама Земля и вновь бы счастье и радость поселились на нашей Земле. Если бы в то далекое время люди сказали себе: «Хватит страданий! Хватит крови! Будем между собой только сестрами и братьями! На всей Земле, все народы, забудем о мести! Нам нечего делить между собой. Зачем мы толпами звереем и убиваем друг друга? Зачем в сердце носим Дьявола, а не Христа? Зачем… Зачем… Зачем.» Если люди бы остановились тогда. Вспомнили не словах, а на деле, что после одного поколения будут существовать другие поколения… если бы они круто повернули со своего ложного пути на путь правильный и верный путь, если бы…

Но ничего подобного не произошло. Люди не менялись. Фантасты ошибались, рисуя жизнь будущего фантастическими красками. Ничего фантастического не было в будущем, не происходило. Только гибель, которую предрекали некоторые из них, все приближалась и приближалась. Приближалась с каждым новым поколением. А финал – вот он идет, одинокий человек, по Земле-пустыне. Еще не угасло его сознание и он чувствует, что на родной своей планете он чужой и только смерть может оборвать все его страдания.

Он уже тяжело дышал. А далекий живой оазис уже не приближался к нему. Наоборот, он стал удаляться от него. Ноги налились свинцом. Он уже не бежал, а еле брел. Силы исчезли. И вдруг он упал в разгоряченный песок и стал руками мять его. Он понял, что это был всего лишь мираж. Он долго лежал, уткнувшись лицом в песок, успокаивая свое дыхание, а когда поднял голову, все уже исчезло, растаяло, рассеялось, как дым. Он не мог смотреть на то место, где только что находилась его надежда на спасение и на жизнь, и которая только что исчезла вместе с исчезнувшим прекрасным оазисом и снова уткнул свое лицо в песок. Он лежал, не двигаясь, словно мертвый, раскинув вперед руки, словно он хотел схватить этот мираж и держать его… Но впереди был только пустой горячий воздух, обдающий душу холодом. Это было невыносимо. И он позволил литься слезам из глаз своих, которые охлаждали щеки и мочили песок.

Спиной он чувствовал, что солнце уже жгло меньше, оно медленно опускалось за горизонт. Наступал вечер. И там, на почерневшем небе, скоро появятся звезды.

Он повернулся на спину. Небо все еще сияло так, что слепило глаза, и он закрыл их, но и в закрытых глазах не было темноты. В них плавали, появлялись и исчезали все новые и новые радужные круги. Голова горела. Тело накалилось, как у больного при повышенной температуре. А внутри все просило пищи и воды, как все живое просит на Земле дождя, когда стоит сушь и зной. И нельзя, невозможно было все это выполнить, потому что ничего этого здесь не было. И он бессилен был помочь самому себе, своему организму. Как алкоголик после вчерашней пьянки, попавший на необитаемый остров, где нечем опохмелиться. Он мечется по острову в поисках того, чего нет, не думая о своем плачевном положении. Он поймет куда попал лишь тогда, когда пройдет похмелье и тогда станет ему еще больше не по себе. И будет мучительно вспоминать, как он сюда попал, что было вчера, какой его черт занес на этот пустынный остров (чего только не бывает по пьянке), а потом уже будет думать, как отсюда выбраться.

Но он-то не был пьян. Он все помнил. Какой-то злой рок подшутил над ним. Одиночество овладело им. Внутри все сжалось в какой-то единый комок. Чувство медленной страшной смерти, а организм противился ей, не сдавался. Инстинкт жизни. Инстинкт самосохранения собирал последнюю энергию. Накапливал ее в организме, как конденсатор. А интуиция вела его, наверное, в правильном направлении. Сейчас нужно было уничтожить слабость духа, которая привела бы его к гибели. А остальное сделает судьба, от которой невозможно убежать.

Он сильнее закрыл глаза, стараясь перекрыть свет и вместо радужных плавающих шаров стал представлять лица давно исчезнувших для него из этого мира близких ему людей. Мать, отца… Братьев, сестер, друзей… Из времен далекого детства, когда он был еще совсем маленьким, а мать и отец совсем молодыми и красивыми. Но появлялись какие-то все незнакомые лица. Они были мутными, зыбкими, расплывчатыми: то без глаз, то без носа, то без губ, а то просто, как пятно вместо лица. Появлялись мгновенно и мгновенно таяли, уходили снова в небытие. Иногда что-то резкое выделялось в лице, что-то даже знакомое, но тут же исчезало, уплывая в темноту. А он не успевал зафиксировать в своем сознании это знакомое…

И только однажды… появились глаза… И так резко, ярко, до последней черточки. Словно эти глаза были рядом… Стоит протянуть руку и можно было схватить или наткнуться рукой на обладательницу этих глаз. И они долго не уплывали. Роскошные красивые глаза! Сверху и снизу подведенные… Черные, длинные, пушистые ресницы… Два ярких блика, как огоньки. Светло-голубые зрачки с темной круглой точкой в центре. И на белом фоне белков сложный рисунок тоненьких красных линий кровеносных сосудов. Они походили на изображение рек на карте: такие же ветвистые и изогнутые.

Знакомые глаза. И даже рисунок этих кровеносных сосудов так знаком. Любимые глаза. Ее глаза, которых уже нет. И которые можно увидеть лишь так, в своем воображении. И другие люди не увидят больше этих глаз. Эти глаза были так нежны и так нужны ему, что теперь вся его жизнь представляется ему, как глупый сон. Как тот мираж. Как что-то ненужное и бессмысленное.

Вот он бредет куда-то без отдыха, без пищи, воды, а зачем? Куда? Разве бы он брел сейчас по этой вот пустыне, если бы были эти глаза? Он бы был рядом с ними. Глядел бы в них, ловя каждое их выражение. Если они прищуриваются, значит она улыбается; если широко они открыты, она чем-то удивлена; если они затуманены – она грустит или печальна; если они смотрят строго, значит она чем-то недовольна или сердита; если они ласковы и лучисты, тогда и он радостен и спокоен. Разве можно перечислить всю гамму выражений, которые в них отражаются. Это все время меняющиеся настроения человека, от которого он становится прекрасным и неподражаемым. А особенно, если этот человек – женщина. Да еще, любимая тобой. Глаза немы, но они умеют молча говорить. И если ты умеешь их читать – не нужно слов… Можно разговаривать глазами, от которых не скроешь даже самое заветное. Глаза, как и сердце, не умеют лгать.

Он лежал на песке. Кругом желтая ровная поверхность. И нет тени. Только разве что тень от него. А так, нет ни одного уступа, ни волн… Это не бархатная степь, вернее, пустыня. Тут не дуют ветры, не носятся вихри. Тут тишина и жара. Эти загадочные пустыни, рожденные в противовес человеческому прогрессу. Эти пустыни не изучал ни один ученый. Наука умерла вместе с человеком и поэтому некому изучать эти загадочные природообразования. Эти мертвые пески.

И вот рядом с ним вдруг легла на песок чья-то легкая тень. Он вздрогнул. И все куда-то отдалилось. Исчезла реальность. Он почувствовал в себе силы. И что-то новое нахлынуло на него, неведомое ему ранее. Или это пришла к нему смерть или жизнь вновь протягивала ему свою руку. Он не испугался этой тени, но сердце опять вновь забилось.

Легкая тень, зыбкая какая-то, призрачная, нечеловечески реальная, четкая и плотная, она колебалась, двигалась… Кто он? – этот черный или белый ангел, чью тень он видел сейчас перед собой. Он не пытался даже поднять глаза, чтобы увидеть или страшное или прекрасное…

Он рядом слышал какой-то шорох, шелест… И вдруг он почувствовал чье-то горячее прикосновение к своему плечу. И вот тогда он бросил свой взгляд в ту сторону, чуть повернув голову. И в поле зрения его глаз попали руки. Руки не мужчины и не мохнатые лапы какого-то негуманоида, а женские руки: красивые, нежные, с тонкими пальчиками, с длинными, яркими и блестящими ноготками. Они машинально ворошили песок, врезаясь в него, поднимали в ладонях и пересыпали с места на место. И легкое дыхание чье-то, чуть уловимое, он ощущал на своем обнаженном теле.

Он пошевелился. Перевернулся на бок. Взглянул и… отшатнулся. Вот тут-то страх сковал его. Он увидел глаза, те глаза, которые уже видел несколько минут назад в своем воображении.

– Не бойся, – сказал ее голос. И он увидел ее красивые, густо накрашенные, шевелящиеся при голосе губы с чуть заметными на них многочисленными вертикальными морщинками.

– Не бойся, – повторила она ее голосом, – я здесь для того, чтобы спасти тебя. Скоро ты придешь ко мне и мы вновь, но теперь навечно, будем с тобой вместе. Это будет для нас обоих подарком нашей судьбы. Я давно тебя жду, но я знаю, что ты любишь жить. Но ведь жизнь на Земле не вечна. И живые, в конце концов, приходят на вечное поселение к мертвым. И поэтому ждут. А сейчас живые толпами приходят к нам. И я ждала тебя, но тебя все не было и не было. Вот я и пришла к тебе сама. И нашла тебя. Одинокого, несчастного, бредущего по этой ужасной пустыне без пищи и воды. Мне жаль стало тебя, ведь я при жизни заботилась о тебе. Помнишь? Не забыл? Ты хочешь пить? Сейчас… Я напою тебя чистой родниковой водой, чтобы ты дошел, хотя мне так хочется, чтобы ты пришел ко мне как можно быстрее. Но не через такую же страшную смерть…

Она сомкнула ладони над песком и вдруг из песка вырвался маленький фонтанчик чистой, прозрачной и сверкающей воды.

– Пей, – тихо произнесла она и добавила с нежностью в голосе, – мой милый… Пей… И ты дойдешь туда, куда ты стремишься. А я тебя снова буду ждать там. Я ушла от тебя туда молодой и красивой. Но ты можешь приходить ко мне любым, даже самым дряхлым стариком. Это не имеет значения. Все равно. Мы будем вместе. Люди боятся тех нескольких роковых минут между жизнью и смертью. Перехода из одного мира в другой. Но поверь мне, это не так страшно. Это так просто. Я уже все это испытала на себе. Я знаю.

Он жадно пил из ее рук вкусную воду, и прозрачная холодная влага с каждым глотком волнами входила в него. Словно некий пульсар, излучающий энергию, заряжает ею огромное тело Вселенной.

Он чувствовал на себе ее взгляд. Как будто из глаз ее исходят какие-то таинственные лучи и касаются его, исчезая в его теле. Они не были холодными, как от агонизирующей черной звезды, невидимой во чреве Вселенной, а были как от солнца, ликующего и радостного.

Напившись, он поднял на нее глаза. Она была той, какую он помнил, какою она была для него в жизни. А она прикоснулась к его щеке своей холодной и мокрой от воды мягкой ладонью.

Глаза ее были грустны. Но в них появилось и что-то новое. Какая-то для него неразгаданная загадка, почти таинственное и мистическое сквозило в глазах ее. Они не смеялись, а были серьезны. Сосредоточены. Внимательны. Наконец, она опустила ресницы, отвела глаза в сторону.

– Все осталось в прошлом, – сказала она, – а его никто не в силах возвратить. Мы по разные стороны Вселенной, мы в разных с тобой измерениях. Ты в мире времени, а я в вечности, где время стоит, где его нет. Ты в трехмерном пространстве, а я в беспространственном мире теней. Ты земной реальный человек, а я мираж, тень, аморфность. Я призрак. Мы далеки друг от друга, но когда ты придешь ко мне и мы оба будем призраками, мы будем так же счастливы, как когда-то были на Земле. Нас соединила с тобой Земля. Ну, мне пора… Помни, я жду тебя…

Она вновь подняла на него глаза. И он уловил в них боль.

– Ты не произнес ни слова. Ну ладно… Сейчас ты дойдешь. А на Земле сейчас страшнее, чем там, где я. Как ты несчастен. Помоги тебе Бог… Ах, бедные люди, оставшиеся на Земле.

Она еще более пристально на него посмотрела. Что-то странное появилось в ее глазах, которого не было прежде. Они неестественно засверкали. Легкая слеза, единственная слезинка, выступила у нее на ресницах.

И все исчезло.

Он открыл глаза. И первое, что увидел – это свет звезды на темном небе. Она была маленькая, эта звездочка, чуть заметная и если бы не ее лучи, то, наверное, ее и вообще не смог бы заметить человеческий глаз. Недалеко от нее сверкала другая звезда. Было прохладно. Ночь опустилась на пустынную Землю. Но песок был еще горяч и жег тело. Песок в этих пустынях никогда не остывал.

Он долго лежал, не двигаясь, глядя в темное звездное небо, не придя еще к реальности, находясь все еще под влиянием сна.

Все так же хотелось пить. Он облизал пересохшие губы и медленно встал, сначала на колени, потом на ноги. Спать не хотелось. Все тело болело. Голова кружилась. Хотя было намного легче, чем раньше. Не только от того, что было прохладнее и солнце ушло за горизонт…

Он сделал несколько шагов, остановился, покачиваясь. Его качнуло в сторону, словно толкнул невидимый расшевелившийся чертенок, но он удержался на ногах. Устало провел рукой по лицу. Тяжело вздохнул. В глазах появилась тупость. И вдруг, сам ничего не сознавая, громко рассмеялся.

– Она ждет меня…

– Она ждет меня, – повторил он еще громче. И поднял к небу руки и лицо.

– Боги… Господи… Иисус Христос… Николай Чудотворец… Пресвятая дева Мария… Я обращаюсь ко всем вам… Возьмите меня на небо и избавьте меня от земных мук и страданий. Я хочу к ней! Вы слышите? Я хочу к ней! Вы же видите, что сделали на Земле люди с Землей и друг с другом. Вы слышите?! Я проклинаю всех людей на Земле… Все поколения, от далекого прошлого до нашего времени… Будущего у нас уже нет. А мы уже ничего не могли сделать. Это делали все наши предки, которые заботились только о себе, не думая о нас, своих потомках. Разве я не прав? А они все теперь у вас, там, где нет ни горя, ни слез, в райских кущах вашего рая. А мы страдаем здесь, на Земле нечеловеческими страданиями. Я не хочу прерывать свою жизнь и идти добровольно в ваш вечный мир. Но я не хочу страдать. Ведь я страдаю из-за тех, которые не страдали за нас, которые не страдали так, как мы в своей жизни. Там, у вас, спрятавшись в иной мир, находятся не люди, а души чудовищ, души страшных чудовищ, которые устроили на Земле сатанинский страшный ад. Похитители счастья и радости. Зачем рождались дети? К чему стремилось все человечество? Разве к тому, чтобы погибнуть, исчезнуть навсегда? Не оставив следа. Несчастная Земля, на которой хозяйничали хищные звери. О, как я ненавижу всех этих извергов, продавшихся Дьяволу. Они забыли тебя, Христос! Они забыли все святое… Святая Русь. Это была когда-то – Святая Русь. Но где она сейчас? Где?.. Кто мне ответит? Все молчат. И небо. И Земля. И этот проклятый песок. Только душа моя не молчит. Кричит она. Куда-то рвется… А куда? Неизвестно. В пропасть? В пустоту? Или ввысь… А может быть к ней? Проклятое человеческое общество. Звероподобное, кровожадное существо, пожирающее самое себя, жаждущее величия и наслаждений, эгоистичное страшилище, состоящее из безумных людей, палачей с кровавыми руками. Оно, это существо, убило Землю, уничтожило воздух, воду. Что вы хорошего сделали, люди? Воевали друг с другом? Враждовали между собой? Проливали друг у друга кровь? Отправляли друг друга на тот свет? Грызлись, как собаки, из-за каждой мельчайшей кости? Рвали, вырывали, уничтожали то, что давала вам в руки Земля. Прибавляли друг другу страданий. Вот весь ваш прогресс. Из первобытного общества через цивилизацию снова в первобытное цивилизованное общество с разумом дикарей. Теперь уже цивилизованных дикарей. Вот ваш прогресс. Из прошлого через настоящее в прошлое. А не в будущее… Не к звездам… Про звезды вы забыли… Вам было не до них. Полеты к Марсу, Юпитеру, к Плутону… Но ни одна звезда не покорилась вам. Ха-ха-ха… Они остались такими же таинственными, как были тысячу лет назад. А вы все исчезли с лица Земли. Вот, когда у вас появляются вши на голове, вы же стараетесь от них избавиться. Уничтожаете их. А вы, люди, чем лучше их. Вы превратились в таких же вшей на голове Земли. Вот она вас всех и уничтожила. Разве это не справедливо? А вы о звездах… Какие там к черту звезды, если вы свою Землю, свой единственный во Вселенной дом не смогли сделать так, чтобы в нем можно было радостно жить. Вы же уничтожили сами себя. Вы – жалкие самоубийцы. Человечество самоубийц: грязное, страшное, дикое… Дошедшее до последней черты. Будьте все вы прокляты и на том и на этом свете… Все бессмысленно… вся жизнь человечества вместе с его историей, политикой, науками, философией, культурой и искусством… И все поглотит смерть. Не нужна мне больше эта человеческая оболочка, она обольстительна. Пусть гниет и исчезает, человеческой душе там делать нечего. Я знаю, что я иду навстречу смерти. Мы с каждой минутой идем к ней навстречу, в ее объятия, с самого нашего рождения… Будь проклят этот земной дьявольский ад, будь проклят… Пусть это будет последней молитвой-проклятием человечеству. А пока я живой, хотя и обреченный на смерть…

И он снова шел. Шаг за шагом. Он шел навстречу смерти, уже не боясь ее. Все мы идем навстречу смерти, но мы не знаем, где ее встретим, мы не видим ее – далеко она или близко… А он уже чувствовал ее приближение, даже ее дыхание. Видел распластанные над ним, тянущиеся к нему ее руки.

Он шел уже несколько суток. Под раскаленным солнцем. Ступая на горячий песок. Чувствуя жар внутри себя. Все дышало огнем вокруг него. Он вдыхал горячий воздух, обдавая им свои легкие и выдыхая из себя такой же жар, огонь, как будто он не человек, а Змей-Горыныч.

За эти дни он резко изменился. Под черно-загорелой кожей стали явственно выступать кости его скелета. Кожа покрылась морщинами, потеряв свою упругость и прежнюю натянутость. На ней появились складки, как на одежде, словно она стала велика для его высохшего тела. Глаза смотрели из глубоких глазниц, лихорадочно сверкая из тени их ям. Он уже многого не чувствовал из того, что чувствовал раньше, что может чувствовать нормальный человек. Он стал страшнее и часто дико водил глазами. Иногда что-то невнятно бормотал. Или чему-то усмехался… А иногда садился на песок и долго смеялся, сам не зная, чему он смеется. А потом с трудом поднимался и инстинктивно шел, качаясь из стороны в сторону, как пьяный. Иногда падал, не сдержав равновесия от неведомого толчка. Медленно вставал и снова шел. Ему уже было безразлично, куда и зачем он идет. Он только знал, что надо куда-то идти, он был как запрограммированный робот или человек-зомби, выполнявший чью-то неведомую волю, повинуясь лишь только этому единственному приказу. Он даже не думал о смерти. Все равно. Сердце остановится, он упадет, и будет все кончено. Он уже не встанет. И что остался невыполнен этот приказ, это не его вина, а вина его сердца. Покойников не наказывают. Они уже и так наказаны. Наше последнее земное наказание за все грехи наши это – смерть. Жестокое и справедливое наказание.

Он шел, словно во сне или в бреду. И видел то, что не увидел бы идущий с ним рядом человек, если бы он был тут. А он видел. Он говорил. Он слышал. Он шел через все эти испытания, миражи и бред.

Он шел через весь этот кошмарный мир, где реальность сливалась со сказочным, фантастическим, мистическим, где слились воедино действительность, сон и кошмарный бред, потеряв и время и пространство. Где на каждом шагу были неожиданности и галлюцинации. Солнце, одиночество и космическая тишина способствовали этому его состоянию. Как будто он был не на Земле, а в аду и шел через все эти видения – страшные и жуткие, которые обступали его со всех сторон.

Сначала он увидел вдали какую-то точку. Он шел медленно, а точка приближалась к нему и росла так быстро, что он понял, что она движется ему навстречу. Вскоре он явственно различил неподвижные контуры человеческой фигуры. Но ведь если бы человек двигался, то его бы фигура шевелилась. А она была неподвижна. Казалось, что этот застывший человек движется к нему как будто на какой-то движущейся ленте. Но ни ленты или другого какого механизма под ногами у человека не было. Просто он стоял, а какая-то неведомая сила несла его к нему. И пронесла его мимо него. Он успел различить только странные формы лица. Злобные, налитые кровью, глаза, да улыбка со сверкающими железными зубами. Пролетая мимо, он щелкнул ими, как затвором фотоаппарата.

Ho не успел он пройти несколько шагов, как сзади раздался какой-то хлопок. Он обернулся. Прямо перед ним из-под песка вырвался фонтан воды. Он бросился к нему, нагнулся, чтобы схватить губами эту воду, а фонтан исчез. А над ним поднялся громкий крик, подобие странного смеха. Он поднял голову и увидел в небе огромную голову. Она смеялась, широко раскрыв свою зубастую гигантскую пасть. А потом стала быстро-быстро уменьшаться в размерах и вскоре скрылась, растворившись в небе.

Он сел на песок, закрыв лицо руками.

– Что со мной происходит? – подумал он. – Я схожу с ума.

– Не плачьте, – произнес над его ухом чей-то тоненький нежный голосочек, – и не сходите с ума, пожалуйста.

Он оторвал от лица руки и перед собой на песке увидел маленькую человеческую фигурку с мизинец ростом.

– Не бойтесь, возьмите меня в руки, – пропищал голосочек…

Он осторожно взял человечка в руки, посадил себе на ладонь, поднес к глазам, чтобы рассмотреть. Это оказалась фигурка красивой, обнаженной женщины.

– Откуда ты взялась? – спросил он, – одна в этой пустыне.

– Я не одна, нас тут много, – ответила женщина, – и все женщины – ни одного мужчины. Они все загадочно исчезли. А мы вот остались. Поэтому, некому нас оплодотворить… Вы один… появились тут.

– Но что я для вас могу сделать? – спросил он… Он стал рассматривать песок и, действительно, на нем оказалась целая толпа голых женщин. Он встал на колени и стал рассматривать маленькие, круглые, красивенькие личики и хорошенькие фигурки этих странных лилипуток, Бог знает откуда взявшихся.

– Окропи нас своей жидкостью, – хором молили они его, – и у нас вырастут такие же богатыри, как и ты…

– Но как я это сделаю? – спросил он, ведь вы такие маленькие…

– Нам нужны только ваши сперматозоиды, – ответила женщина, которая находилась у него в руке, – а потом мы сами себя оплодотворим. Посмотрите на всех нас, разве мы не красивы, чтобы возбудить вас…

– Я хочу есть, лучше я вас всех съем, – сказал он.

– О, как это ужасно, – сказала женщина, мы же живые… Мы вас накормим после того, как вы подарите нам свою жидкость, из которой возрождается жизнь. Согласны? Ведь вы же подарите нам жизнь после нашей смерти… Да?

– Хорошо… – подумав, сказал он. – Если вы мне дадите пить и есть…

Он лег, не выпуская из руки женщину и стал их всех рассматривать. Он жадно разглядывал их такими глазами, как будто увидел воду. Они окружили его. Все они были такие разные, даже противоположные друг другу, но какая-то необычная красота всех их объединяла в одно целое. Они друг за другом проходили перед его глазами. Как видения. Как нечто несбыточное и нереальное. Он выбирал их глазами, рассматривал их круглые маленькие личики с нежной кожей, маленькие ручки, грудки, маленькие стройные ножки. И почувствовал, как что-то внутри у него потеплело… Появилось возбуждающее инстинктивное желание, все утоляющееся… Он сжал ноги и вытянул их, не замечая этого. И невольно развязал пояс, который стягивал его бедра. И вдруг… среди этой красоты он увидел ее, ту самую, которую он видел во сне, которая для него была когда-то реальностью, с которой он спал и жил, которая подарила ему когда-то ребенка, но которая была раньше в десятки раз больше этой крошечной лилипутки. Он выпустил из рук ту женщину, которую держал и осторожно, двумя пальцами взял за талию ту, что так походила на его прежнюю любимую жену, вдавливая свое тело в песок.

– Кто ты? – спросил он, разглядывая ее печальные глаза.

– А ты – не узнаешь? – спросила она.

– Ты так походишь на мою бывшую жену, – ответил он.

– Почему бывшая? – спросила она. – Да, это я. Твоя жена. И не бывшая.

– Но почему же ты такая маленькая? Ты – ее копия?

– Почему копия? Когда ты уйдешь в тот мир, ты тоже распадешься на такие же маленькие осколки. И вас будет много. Ты будешь всюду.

– Я не понимаю. Это очень сложно – весь ваш тот мир. А я тебя возьму с собой. Ты будешь моей. Ее живая фотография…

– Жертвой? – не дав ему договорить, прервала она его, – потому что ты голоден, не вытерпишь и съешь меня. А мне не хочется распадаться на еще меньшие кусочки. Я и так уже довольно маленькая… Да и не утолишь ты мной своего голода. Лучше оставайся с нами. Мы приведем тебя в наше царство мертвых. Хотя… ты там вряд ли поместиться, как Гулливер среди лилипуток. Я вижу твои жадные странные глаза, как много лет назад. Помнишь? Когда мы с тобой в постели… Когда ты целовал меня и был так нежен…

Она не договорила… На яркий солнечный песок вдруг упала темная тень, как от большой грозовой тучи в пол неба, закрывшей солнце. Раздались крики маленьких женщин и перед его глазами опустилась чья-то огромная стопа ноги, раздавившая бедных лилипуток и опрыскивая вокруг песок красной кровью беззащитных красоток. И все смолкло. Никто из них не смог убежать и скрыться. Неужели и после смерти есть еще смерть. Какой-то абсурд.

Нога тут же исчезла из поля его зрения и через мгновение появилась вновь, но в другом положении. На песке была пятка, увязнувшая глубоко в песке, а пальцы высоко в небе, ова переместилась из горизонтального положения в вертикальное, как будто хозяин или хозяйка этой ноги сел или села. А к нему тянулась уже огромная рука.

Он не испугался. Страха не было и тогда, когда рука эта схватила его, подняла его вверх, и с большой скоростью он полетел вместе с этой рукой по воздуху. Впереди его оказалось лицо женщины. Издалека она была красивой, на губах ее блуждала улыбка. Лицо осветилось и оно казалось божественным. Оно быстро приближалось и становилось все больше и больше. Она сидела, бесстыдно расставив ноги, между которых, как в зарослях кустов темнел огромный вход-влагалище. Все это бросилось ему в глаза, когда он летел к ее лику высоко над землей вместе с ее рукой.

Неожиданно рука резко остановилась. Улыбка с лица женщины исчезла. Брови нахмурились.

– Все вы, мужчины, родились от женщины, – сказала она сильным голосом и эхо повторило ее голос, – все вы вышли из ее влагалища… И все вы, откуда вышли, туда и уйдете.

И она резко опустила его. Ему показалось, что он полетел вниз. Резко удержала его перед своим влагалищем. И поднесла его к нему.

Через мгновение он очутился там… в темном скользком пространстве.

– Иди туда, – приглушенно донесся до него ее громовой голос с тем же эхом, – и ты найдешь там блаженство, растворившись во мне…

Темнота была страшная. Как в пещере. Вход был крутой. Он медленно поднимался куда-то вверх. Скатывался вниз, падал, но вновь поднимался на какую-то вершину. До бесконечности все поднимался и поднимался. Хватался за скользкие стенки рукой. И в голове не было ни одной мысли. И все-таки он это пространство преодолел. Пещера стала ровной. Но тут стала душить жара. От стенок исходил горячий воздух, мешая дышать. Устав, он останавливался и отдыхал, прерывисто дыша. Потом шел дальше. Он привык к темноте и смутно различал вокруг себя какие-то красные свечения. Потом эти свечения становились все ярче и ярче. И мгла стала отступать.

Опять шел долго, невыносимо долго, не чувствуя ничего, отупело глядя перед собой. Мгла медленно отступала, медленно. А ему было уже все равно, где он находится: в огненной ли пустыне, в женском ли влагалище, в аду или в раю… Все равно. Он даже не думал ни о чем. Ни одна мысль, ни одна мыслишка, хотя бы случайно, не залетала ему в голову. Он был как мертв. И шел под приказом какого-нибудь экстрасенса-гипнотизера.

Еще шаг… Два шага… Сотня шагов… Тысяча. Миллион. Наконец, вдали появилось что-то светлое… Оно было с каждым шагом все ярче и ярче, словно он шел к солнцу. Свет уже заливал все пространство. Он вышел из этого темного царства, из этой давящей длинной и жуткой пещеры. Он вышел и зажмурился от яркого света. Остановился. Постоял несколько минут с закрытыми глазами. Потом открыл их и огляделся. Никого и ничего, как и прежде… Ультрамариновый яркий купол неба над головой, светлый к горизонту с раскаленным диском солнца и огромная плоская круглая тарелка песка, посреди которой стоял он. И никакого признака того, откуда он вышел.

Он опустил вниз глаза, увидел, что одна рука его была сжата в кулак, повернул ее ладонью вверх и разжал пальцы. На ладони лежала маленькая женская обнаженная фигурка. Он удивился: откуда она? А может быть – мертвая? потому что даже не шевелилась.

Он потрогал ее пальцем другой руки. Она подняла голову.

– Да? Уже пришли? – спросила она. – А я все боялась, что ты раскроешь пальцы и я вылечу из твоей руки и шлепнусь вниз с такой высоты.

– А я не разжимал все это время своих пальцев? – спросил он.

– Нет, – ответила она, – иначе бы меня тут не было. Ты так меня сжал, что я чуть не потеряла сознание.

– Значит, я помнил все это время, что ты находишься в руке.

– Ты это делал подсознательно, не чувствуя себя.

– Куда мы вышли?

– В ту же пустыню.

– Странно… Я, кажется, что-то еще понимаю…

– А дальше ты мало что поймешь. Ты увидишь невероятное. Но ничего не бойся. Я буду рядом. Я теперь – твоя рабыня. Ляг на песок…

Он повиновался… и увидел рядом ее лицо. Но оно было не маленьким, как только что, а таким, какое у взрослой женщины его роста. Как прежде, как много лет назад.

– Дорогой, милый, – сказала она, – я снова с тобой…

Иди ко мне… Ближе… Посмотри на меня… Посмотри мне в глаза… Я знала, что ты вновь выберешь меня… Из этого мрака и небытия. Пусть мое тело давно уничтожила земля, но сознание и мои мысли остались. Душа моя плавала над землей и долго искала тебя. И, наконец, я нашла тебя. И я вновь обрела свою форму. И вот – я с тобой. Забудем на миг все земное и будничное… Забудем все печали и горести… все утраты и слезы… Их так много на этой несчастной Земле, что не хватит слез и не вытерпит сердце. Я сейчас на миг вновь твоя… А потом у нас будет целая вечность. Нам не нужно будет о чем-то заботиться, думать, страдать. Это все останется на Земле, а в вечности будут только радости. На Земле нет ни одного счастливого человека, потому что в нем присутствуют и даже доминируют демонические силы зла, злости, зависти, корысти, жадности, ненависти, черных мыслей, которые мешают жить радостно и счастливо. После смерти все эти силы остаются на Земле, а все остальное человеческая душа уносит с собой в иной мир, в иное измерение. Не понесешь же в вечность свое коварство, или хитрость, или убийство. Это слишком тяжелая ноша для покойника, которого и так несут на своих плечах в последний его путь другие люди. Не понесет с собой убийца свое убийство. Он оставляет его на Земле на плечи оставшихся людей. Вот почему скопилось на Земле столько злости, что Земля уже не может держать на себе такую человеческую тяжесть. Вот она и сбрасывает живых людей с себя, чтобы отдохнуть и перевести свой дух от беспокойных и злых землян. А правда, доброта, любовь – они все невесомы. Вот почему Земля для людей превратилась в ад, а наш иной мир – в рай… И все они спешат покончить со своей жизнью, чтобы уничтожить в себе свои страдания. Забудем все это, мой милый. Не надо вспоминать это в своем бреду. И не надо думать плохо о Земле, ведь все мы находим друг друга на Земле, чтобы быть еще ближе в вечности. Обними меня и мы забудем все наши печали и все наши миры, которые нас разъединяют. Разделяют. Один человек никогда не будет счастлив. Мир создан для двоих, потому что двое, слившись воедино – это одно целое и есть земное и небесное, неземное счастье, потому что они, только двое, в необъятном пространстве Вселенной. И вокруг них – никаких миров. Их желания едины. И свидетель их счастья и радости только единый Бог. А где счастье, тут не может быть места злости, а значит все это от Бога, а не от дьявола. Это и есть любовь. Иди же, не бойся, в мои объятия. Я не холодный покойник и не дышу на тебя холодом смерти, а ты находишься в недействительном, нереальном мире.

И он сдался. Сдался перед волшебной красотой, которой не было даже у нее, когда она была жива. Он обнял ее. Лег на ее обнаженные груди. Поднял голову. Долго смотрел на ее лицо, опрокинутое навзничь. Она смотрела на него сквозь ресницы. А он видел маленький кончик ее носа и близкие полураскрытые губы, ждущие поцелуя.

Может быть, это было для него последним глотком земного счастья, последней радостью в мире бытия, пусть призрачным, в его бессознательном, разгоряченном, затухающем сознании, в бреду, во сне, в мираже… Последний сладкий сон, который подарила ему природа перед уходом в другой мир. Это было, как чудное мгновение. Пусть. Но он чувствовал все это, видел ее, слышал ее голос и ощущал ее горячее тело под своими руками. Реальное воспоминание далеких лет. Прошлое, пришедшее к нему издалека в его последние мгновения. Перед его смертью. А может быть, это уже была его смерть?

И он поддался. Не искушению Дьявола, не искушению плоти, а как реально необходимое, как сама жизнь, в которой есть добро и зло.

Он утонул в ее грудях, зарывшись в них губами, как будто искал или забвения или отдыха от всего пережитого им или изыскивая наслаждения, обыкновенного, как дождь, или ища чего-то необычного, опасного, но прекрасного. Он усыпал эти груди поцелуями. Потом вновь поднял голову, увидел все те же полураскрытые губы и потянулся к ним. Припал к ним, как к воде, утоляя свою жажду. И долго не отпускал их. А тело дрожало и трепетало, как лист под ветерком, возбужденное и яростное… И такой же трепет он чувствовал и под собой.

Это было прекрасно. Прекраснее, чем в жизни. Все перелилось через край, когда он почувствовал, как переливает свою жизнь в ее призрачное тело. Ему не важно уже было, что ее нет, зато есть он, а он чувствовал все, что нужно. И даже больше. Ведь она, как при жизни, прижималась к нему своим горячим телом, ее руки были на его спине, он держал в руках ее трепетное тело, а она вскрикивала от удовольствия, когда входила в оргазм. Как в жизни. Что еще нужно было человеку? Пусть исчезнет, пусть все исчезнет, ведь все, ведь все в конце концов исчезает, но у него это останется в памяти до конца его жизни, до которого не так уж далеко. Смерть стояла за его спиной, дышала в его затылок и радовалась, что он находился в ее руках. Пусть все кончается и пусть берет, забирает его с собой эта ухмыляющаяся смерть.

А это было, как гимн. Гимн жизни в последние минуты умирающего. И он слышал эту музыку, как льющаяся и поющая вода.

Вдруг громовой хохот привел его в чувство. Он вскочил. Поднял голову. Окружив его, сидели перед ним и, опустивши над ним безобразные головы, хохотали какие-то гиганты. Они были уродливы, страшны, с прищуренными от смеха глазами со сверкающими слезами, изо рта торчали огромные клыки. Какая-то сила стала его крутить. Сначала медленно, потом все быстрее, быстрее. Наконец, все эти мерзкие морды слились в один круг, вращающийся с бешеной скоростью. И на пределе этой скорости все резко исчезло: и вращающийся круг и дикий хохот. Наступила тишина.

Он все так же лежал на песке. Обессиленный. Голова кружилась, как будто он и в самом деле только что кружился. Жажда была на пределе, так хотелось пить. Солнце жгло. Песок обжигал.

И вдруг вдали он снова увидел голую женскую фигуру.

«Иди, иди, – манила она, – иди в мои объятия. И ты вновь забудешь все. Всю свою жизнь, приобретя спокойное забвение. На Земле тебя все равно больше никто не вспомнит. Проклинай свою мать, что тебя родила…»

Улыбка ее звала, манила, жгла еще сильнее, чем солнце. Он еле встал. Несколько раз падал, прежде чем встать. Что-то или кто-то не дает ему покоя, чтобы лечь спокойно, тихо и медленно умереть. Покачиваясь на слабых ногах, он стоял несколько минут, словно что-то соображая. Потом сделал шаг, другой и пошел, как маленький ребенок, только научившийся ходить. Пошел в сторону манившей его женщины. А она пошла прочь от него. Сделав несколько шагов, она оглянулась и улыбнулась, увидев, что он идет за ней и снова пошла вперед. Он глядел на ее обнаженную загорелую спину, на сверкающие от солнца ягодицы и икры и медленно брел за ней.

А она все шла и уходила, как горизонт и снова манила его своей необычной красотой. И когда она оглядывалась, каждый раз в ее взгляде и в лице что-то менялось. И она сама менялась в его глазах: то стройная, высокая, то плотная, как… то… Она была одна, но в ней, казалось, жило много женщин, слившихся в одно целое. То блондинка, то брюнетка, то шатенка… То задумчивая, то веселая, то мечтательная, но всегда загадочная и таинственная… Словно все типы женщин скрывались в ней одной и теперь она показывала ему их всех – зачем?

А он, уже ничего не соображая, брел за ней, думая, что она – это его жизнь, которая поможет ему утолить голод и жажду.

И вдруг он увидел, что по обе его стороны, ему или им навстречу, шли какие-то люди, которых он не знал и видел впервые, образуя коридор, по которому они и шли: он и она. Он остановился и стал тупо разглядывать этих людей. Тут были и мужчины и женщины, старики и старухи, маленькие дети разных возрастов, девушки и юноши… Их было много, бесконечный поток. Они были молчаливы, угрюмы. Они шли бесшумно, ни одного, даже маленького, еле слышного шума или шороха не доносилось от этих хаотических человеческих толп. Казалось, что это двигались не люди, а страшные призраки, злые духи демонов. И это приводило в ужас, но он уже ничего не боялся, словно и он уже был тем же духом или привидением.

– Кто эти люди? – почти шепотом спросил он, но она услышала его.

– Это виновники того, что случилось с земной цивилизацией, – ответила она.

– Но дети, при чем они тут? Разве они тоже виноваты?

– Это люди XX-го и последующих веков, которых ты проклял. А дети тоже жили в то время. И умирали. Ты же не исключал их из своего проклятия. Их уже давно нет… Это твои предки. Все они, без исключения, причастны к тому, что Земля превратилась в огненно-ледяную пустыню. Смотри на них, на их лица, на виновников своих несчастий и мук. Все они убийцы, убившие Землю, все они самоубийцы, убившие самих себя. Это поколения чудовищных эгоистов, которые думали только о себе, но которые никогда не думали о том, что после них будут жить другие люди, их родные дети, внуки и правнуки. Они достойны наказания, хотя бы после своей смерти.

Люди шли, не поднимая своих голов, опустив вниз глаза свои, словно они понимали, что тяжко виновны перед миром и груз, тяжесть этой вины несмываемы и никогда не исчезнут с их плеч. Вечные преступники. Но виновны ли они все? Тайна тех далеких времен, тайна этих давно ушедших призраков. И разве он не был в этой толпе, в этом странном потоке, родись он на сотню-две раньше своего времени? Так кто же в этом виновен? Людские потоки в крови, кровожадные лица убийц, того страшного двадцатого века.

Они зашли в тупик, поддавшись силе Дьявола. Зашли в ложные его лабиринты, лабиринты противоречий. Они шли за ложными призрачными мечтами о счастье, о загадочном сказочном изобилии. Они шли за тем, чего нет и не могло быть. Все, о чем мечтали люди – это оказалось блефом.

Нужна была единая система, система добра ко всему живому. Единое земное человечество, а не разобщенность различных партий и стран, где не было бы никаких границ, ни в человеческих сердцах, ни на Земле.

Природа сама бы вывела человечество из всех его тупиков, если бы люди доверились ей, а они сами уничтожали ее и она отомстила им за все те беды и несчастья, которые они принесли ей.

О, жалкие упрямые люди! которых ничем не убедишь, которые упрямо шли к своей гибели через все, что можно было пройти. Не через глобальную войну, так через экологическую глобальную катастрофу. Катастрофа эта была уже неминуема. Ее уже нельзя было предотвратить. Поздно! Слишком поздно люди пришли к тому, чтобы понять, наконец, каков должен был быть их путь, путь к истине и к спасению. Только через Христа и Добро. Только перед лицом смерти человек сознает, какова была его жизнь и что в ней было плохого и хорошего. Но нельзя было уже изменить ничего или что-то вернуть. Как это все печально и несправедливо. И как тяжело на сердце, когда уже ничего не сделаешь и не вернешь прошлого, чтобы что-то исправить. И горько на душе при расставании с ней. И душат слезы отчаяния не от того, что приходит время умирать, а от бессилия что-либо изменить в своей прошедшей жизни.

Но люди не изменились.

И вот шли перед ним, опустив головы. Шли и не было им конца. Словно всех их – миллионы и миллиарды – кто-то хочет ему показать. Он вглядывался в их лица… Вот они – твои предки. Смотри! Вот они были какими… Красивые и некрасивые, молодые и старые, такие, каких их застала на Земле смерть. Вот они, те, что жили давно… Их образы, души… О чем они думали, когда были живыми? Что они делали? Как жили? Страдали или наслаждались? Что любили? Что ненавидели? Что скрывали в своей человеческой оболочке? Какие мысли прятали? Что несли другим людям – злость, добро или ненависть? Были ли счастливы в жизни? Какова у каждого из них была судьба? Какая каждому из них досталась смерть – легкая или мучительная? Кто их помнит сейчас? И где лежат их останки?

Нет, не задавался он сейчас этими вопросами, глядя на них. И никаких других мыслей у него в это время в голове не было. Он просто тупо смотрел на них. Какое ему было дело до всех этих людей-призраков? Не до них ему было в его положении.

А она манила его уже за собой… Такая знакомая и такая незнакомая. Знакомая незнакомка или, наоборот… И он пошел вновь за ней, как сквозь строй этих страшных привидений – медленно передвигая ноги, бесшумно ступая по песку.

Ему уже безразлично было, сколько времени он шел. Безразлична стала ему и она, идущая впереди его женщина-загадка и те люди, что шли ему навстречу уже со всех сторон. И что под ногами песок, а над головой – небо, обжигающее солнце. Он только шел, шел, шел… Пока совсем не выдохся и пока не упал. Сознание его помутилось и все покрыла тьма.

Очнулся. Небо вверху потемнело. Солнце уже село. Наступал вечер, вернее, уже наступила настоящая ночь. Воздух был все таким же горячим. Он медленно привстал. Окинул все вокруг себя безумными глазами. Вдали увидел какие-то причудливые очертания горизонта, как от развалин разрушенного города. А чуть поодаль… Поодаль? Поодаль виднелась фигурка, маленькая фигурка человека.

Глаза его заблестели каким-то неестественным светом. Он был уже безумным и ничего не понимал. Им руководили уже только инстинкты, но не разум. Разум его уже давно угас. Он был живым, но уже мертвым.

Сразу же, увидев человека, он стал шарить у себя на поясе, где висел, вероятно, его нож. Но ни набедренной повязки ни ножа на поясе не было. Он давно потерял их, не заметив этого в своем бреду и был совершенно гол. Тогда он резко встал. И стал медленно и совершенно бесшумно подкрадываться сзади к стоящему человеку, который неподвижно стоял на фоне темного неба, и смотрел в небо.

Он никогда не предполагал в своей жизни, что способен совершить преступление и что когда-то убьет человека. Но сейчас он был в состоянии голодного хищного зверя. Он уже потерял человеческий облик и пришел из человеческой высокой цивилизации к первобытному своему состоянию, где чтобы выжить, нужно убить и насытиться.

В нем проснулись какие-то неосознанные резервные силы. Тело, как у зверя перед прыжком, напряглось, глаза горели жадным блеском. Проснулись резкие движения. Он прыгнул на свою жертву, свалил ее с ног и со всей силы вцепился грязными руками с отросшими ногтями в ее шею. Слабый вскрик услышал он под собой и все… человек затих, даже не сопротивляясь. В какие-то секунды все было кончено.

Он еле оторвал руки от шеи жертвы, тело не шевелилось осталось лежать неподвижно. Чуть передохнув, он набросился на него вновь, повернув его к себе, он стал рвать тело жертвы руками и зубами.

Он долго глотал вместе с липкой кровью сладковатое человеческое сырое мясо и весь измазался кровью, которая текла с его лица и рук. Все тише и ленивее становились его движения. И вдруг он остановился, медленно повернул голову и посмотрел на лицо убитого, отшатнулся в сторону, прикрыв растопыренными, кровавыми пальцами глаза.

Перед ним лежала женщина, нет, не женщина, а молоденькая девушка, почти еще подросток с развороченной грудью, из которой торчали наружу кости грудной клетки. Лицо ее было спокойным. Открытые глаза застыли и остекленели, она не успела их закрыть. Она была так прекрасна, так красива своей юной красотой, что не верилось, что она мертва.

Он сидел и долго, задумчиво смотрел на ее юное бледное лицо, на ее широко открытые глаза, которые уже не мигали, которые уже никогда никого не увидят, которые не прищурятся при улыбке, не будут грустить и печаль никогда не посетит их больше. Они не будут ни сердиты, ни ласковы, они не узнают любви… Губы не будут уже чувствовать сладость поцелуя, маленький носик не будет морщиться от неудовольствия или от женского притворства и кокетства… Осталось навечно неподвижным безжизненное мертвое тело, а ее душа и все ее оболочки уже где-то летят над Землей, над этой пустыней. С полчаса назад она была еще жива, она стояла и куда-то смотрела, что-то видела, может быть, мечтала, о чем-то думала… А сейчас… Ее уже не было в этом земном пространстве, в этом мире, в этом измерении. Она уже невидима и неземна, как привидение, как призрак. Она раздвоилась, растроилась, распалась на частицы, и ее разум улетел от этой страшной человеческой жизни, где нет ни любви, ни счастья, ни радости.

Он сидел над неподвижным телом девушки и бормотал про себя: «Ее нет… Проклинаю… Проклинаю всех… Ненавижу… Весь мир… Все миры… Все… Все… Страшные… Дикие… Проклинаю, проклинаю… Все… Всех… Мир… Вселенную… И себя… И ее… Ненавижу… Проклинаю… Ха-ха-ха… Слышите?.. Проклинаю… Все… Все вы одинаковы… Всех людей… Все уничтожили… И меня тоже…»

– Она мигнула?

Ему показалось, что она мигнула глазами. Он дико отпрянул от нее. Встал на ноги, и, опустив голову, покачиваясь, пошел. Пошел прочь…

Он всю ночь где-то лазил по этим развалинам, останкам домов, заваленных песком, словно снегом. Он что-то все искал, не зная сам, что он ищет и, сквозь наплывающий иногда на него смех или рев, все бормотал и бормотал свои проклятия. Или вдруг останавливался как вкопанный и долго стоял, не шевелясь, как будто о чем-то думая, а потом вдруг спохватывался и начинал суетиться, быстро водя вокруг себя глазами.

Уже под утро, в песке, у какой-то стены он увидел валявшийся старый ржавый нож. Он резко схватил его, как будто кто-то его у него вырывает и стал удивленно его рассматривать, словно это был не обычный нож, а какая-то удивительная золотая или драгоценная древняя статуэтка. Но если бы это была статуэтка, он бы на нее сейчас даже не посмотрел, не обратил внимания, не то, чтобы подобрать ее. Он не поднял бы ее, а пошел бы мимо. А вот нож… Для него это было уже другое дело. Не его ли он всю ночь искал? А впрочем, если бы он нашел что-то вроде обрывка веревки, он бы и ей обрадовался больше, чем золотой статуэтке.

Он осторожно погладил свою находку по шершавой поверхности, обвел глазами небо и пошел в ту сторону, где лежала девушка. Сел около нее, обхватил руками колени и долго смотрел на нее, на ее лицо…

Через несколько часов, уже к вечеру, когда солнце еще висело высоко над горизонтом, но уже спускалось и спускалось все ниже и ниже к нему, их нашли несколько таких же диких, бродивших тут среди тихого умершего города в поисках пищи, похожих на призраков, существ и обрадовались…

– Свеженькие, – определило одно из этих существ.

– Тащите сюда все, что может гореть, – приказало другое существо остальным своим собратьям, – сейчас устроим пир…

Они убежали. А он развязал свою повязку на бедрах, оторвал от нее половину, положил на песок, из той же повязки вытащил осколок увеличительного стекла и, наведя его на солнце сфокусировав, направил тоненький лучик яркого света на тряпку. Вскоре тряпка задымилась, а потом вспыхнула огнем.

Через четверть часа у них уже пылал большой костер.

С обеих сторон они вбили возле костра колышки, положили перекладину, а снизу за руки и за ноги привязали мертвого… И стали ждать, когда он вкусно зажарится…

Солнце село. Опять наступила ночь. Жаркая и душная в этой пустыне. До самого утра – зной – душный и нестерпимый. Но звезды были все те же самые, что и сотни и тысячи лет назад. Их видели люди далекого прошлого и увидят люди далекого будущего, если они еще будут существовать на Земле. Только ночное безоблачное небо казалось неизменным. Да звезды. Но и они менялись, менялись их очертания и их расположения на небе, только постепенно, так медленно, что человеческая жизнь казалась только искрой, вспышкой, мигом в этой вечности.

Над планетой медленно летело какое-то летательное сооружение непонятной формы и конструкции. Неземной летательный объект… В нем находились разумные существа вполне земного вида или взявшие форму земных существ. Говорили или общались они между собой при помощи телепатии. Сквозь стеклянную прозрачную сферу они внимательно рассматривали земную поверхность.

– Вон что-то сверкнуло, видите? – спросил один из них.

– Где? – спросил второй.

– Да вон же… – первый ткнул пальцем в стекло.

Все повернули головы в ту сторону, куда показал первый, на его палец. А там и в самом деле что-то сверкало.

– Это костер, – сказал третий, – это земляне.

– Садимся? – спросил первый.

– Чуть в стороне, – сказал второй, – чтобы они не заметили и не разбежались. Они явно жарят себе подобных.

Чуть пролетев, необычный объект плавно опустился на мягкий песок. Его обитатели вылезли из него и бесшумно пошли в ту сторону, где горел все еще яркий ночной костер и остановились чуть поодаль…

Кучка полудиких землян окружила костер, сидела и ждала, когда зажарится тело их соплеменника. Была тишина.

– Ну что?.. будем брать их? – спросил шепотом первый.

– Да, – ответил второй, – они здесь все равно погибнут, а нам не помешают несколько лишних человеческих душ. В звездолете места хватит.

– Они нас не заметили. Они поглощены своим делом, – сказал третий. – Возьмем без труда.

Их взгляды были посланы на землян. Люди у костра испуганно встрепенулись, но тут же успокоились и медленно, как слепые, встали и пошли в направлении неизвестного объекта. Одна из боковых дверей (или люк) этого объекта самопроизвольно открылась, люди друг за другом вошли в нее, как будто им это было давным-давно знакомо. Дверь самопроизвольно захлопнулась за ними.

– Ну вот и все… Последние земляне – наши, – сказал первый, подойдя к костру, к месту несостоявшегося пиршества.

– Какая дикость! – проговорил второй, разглядывая черное угольное тело мертвеца над костром. – До чего дошли земляне…

– Да, – ответил первый. – Солнечную систему нужно будет вычеркнуть из списка разумных систем.

– Невероятная удача, – сказал второй, – нам совсем не составило труда, чтобы завладеть земной цивилизацией и приобрести для своего разума красивейшие оболочки, а то многие бы наши люди до сих пор влачили бы свое существование в шкурах разных чудовищ.

– Да, у землян красивая оболочка, – согласился третий. – А где наш Греолик? Куда он подевался? Грео-ол! – крикнул он в темноту.

– Да здесь я, – отозвался первый из темноты, – вы посмотрите, что я нашел.

Он вышел на свет, неся в руках мертвое тело девушки.

– Они и ее хотели сожрать, – сказал он, – но как хорошо, что не успели, и мы подоспели вовремя. Посмотрите на ее лицо, как она красива. Уму непостижимо. Я хотел бы, чтобы моя Ольбель была точно такой же…

– Ее душу мы уже не можем поймать, – сказал, усмехнувшись, второй.

– Но ее тело осталось, – ответил первый, – можно соединить его с душой какой-нибудь землянки.

– Из-за этого портить еще одно тело? – сказал третий. – Нет, на это Кейрелли не пойдет. И так у нас нехватка этих тел и душ, что приходится рыскать по всей Вселенной в их поисках и рисковать самим собой. Вечность нам обходится довольно дорого. Сами это знаете.

– Но ведь среди землянок есть безобразные старухи, – не унимался первый.

– Он им делает пластические операции, они становятся намного моложе и привлекательнее, а потом продает не хуже молоденьких и свежих. Лучше иметь и подобный вид человеческой старухи, чем иметь звероподобную внешность. Не правда ли? Зачем я вам все это говорю, ведь вы об этом знаете не хуже меня, – сказал третий.

– Я все-таки поговорю с ним, – сказал вдруг второй, – не расстраивайся, милый. Девочка эта и впрямь хороша. Мне она тоже понравилась. Что из нее сотворили эти звери. А она достойна того, чтобы ее оживить. Нужно только залечить ее раны на груди. Ведь такая удача, как с Землей у нас бывает нечасто. Это уникальный успех нашей операции. И ты, ее участник, вполне заслужил свою награду. Твоя Ольбель будет именно такой красавицей, как эта земная девочка.

– Правда? – спросил первый, – ты не шутишь?

– Нет… – твердо сказал второй. – Это вполне серьезно.

– Ну, как хотите, – сказал третий, – только нужно улетать. Надо спешить. Скоро посадка на звездолет…

Они сели на свой загадочный аппарат и взлетели.

Они пролетели молча минут двадцать или полчаса, потом сели в той же пустыне и… скрылись под землю.

Там, внизу, находился огромный бункер, заполненный людьми.

«Новеньких» накормили и выпустили в «общую». Они жались своей кучкой, несмело озираясь вокруг себя.

Человеческий муравейник шумел, как улей… Люди делали все, что хотели. Ходили, сидели, лежали, спали, разговаривали, кричали, плакали, смеялись, даже целовались… Тут были люди всех национальностей со всей Земли. Оставшиеся последние миллионы землян… Молодые и старые, дети разных возрастов – от грудных до подростков… Откуда-то издалека, перекрывая голоса, слышалась песня. Где-то рядом слышался шепот молоденькой девочки и парня, легкий смех, сладкие стоны. Люди не стеснялись друг друга, все были голыми, как в общей бане. Они были согнаны сюда, как животные…

Второй не ошибся. После долгого разговора с руководителем экспедиции второй сумел убедить его, и он согласился на радость первого.

Кейрейн сам выбрал для этой цели среди землян тихонькую благообразную старушку. Эту старушку положили в стеклянную кабинку. В другую кабинку положили тело мертвой девушки, а в третью кабинку легла Ольбель.

Душа Ольбель должна была переместиться в тело мертвой девушки. А душа старушки – в молодое девичье тело, хозяйкой которого была сейчас Ольбель. Тело старушки будет законсервировано и отправлено на хранение. Интересный случай: появится девушка с душой старушки.

У пульта устроились несколько инопланетян. Среди них – Греол… Он с напряженным вниманием следил за руками главного… Главный повернул большую спираль на себя… На экране – тело девушки… Как медленно обрастают ее видимые ребра на груди новой чистой кожей… Еще раз поворот спирали, несколько больших кнопок и на экране появилось что-то непонятное, понятное только разве одним специалистам-инопланетянам…

И вот тело старушки лежит неподвижно. Его отправляют в специальную камеру для хранения. А дверцы специальных кабинок-саркофагов открываются и из них выходят две девушки.

Та, что лежала только что мертвой – с нежной улыбкой бежала к Греолу.

– Греол, ты счастлив? – сказала она. – Я получила новое тело землянки. Тебе я теперь буду нравиться больше, да? Я красива? Греол…

Они обнялись у всех на глазах. Он поднял ее на руки и поцеловал.

На хмурых лицах сидящих у пульта за экранами появились добрые улыбки.

– Поздравляю всех, – сказал главный, – а теперь собирайтесь в путь. Домой. Наши планеты ждут нас.

Загрохотало. И что-то темное и огромное откинулось от земли. Поднялось вверх… Образовалась огромная яма диаметром в несколько километров с огромной глубиной. Из этого чудовищно большого земного провала поднялось вверх тоже что-то огромное, гигантское, сверкая своей яркой поверхностью на ярком солнце.

Поднявшись метров на десять вверх это «что-то» остановилось на мгновение, повисло над Землей и стало подниматься все выше и выше вверх, набирая скорость, уменьшаясь в размерах и унося с собой свой мощный грохот и шум. Оно улетало от Земли в неведомый неземной мир.

А с Земли, пригнувшись к ней, следили за улетающим огромным объектом несколько десятков глаз.

Это были дети. Подростки (девочки и мальчики лет от двенадцати до шестнадцати), несколько девушек и парней постарше и один среди них уже немолодой, лет под пятьдесят…

Все молча и с любопытством смотрели на улетающий неземной корабль, спешащий к своему загадочному, еще более огромному звездолету, который находился где-то далеко среди орбит других солнечных планет или даже за пределами Солнечной системы, и следили до тех пор, пока он не скрылся, не исчез в пронзительном, ярком, синем небе.

– Ну вот, дети мои, на Земле мы остались одни, – сказал пожилой. – Некого нам больше искать в этой пустынной планете. Может быть, случайно, где-нибудь и сохранились какие-нибудь маленькие группки людей или какой-нибудь одинокий несчастный страдалец на грани гибели… Кто знает… А нам нужно обязательно выжить, чтобы спасти нашу погибшую цивилизацию… Они уже погибли… Я говорю о тех, – он показал пальцем в небо. – А нам уже неоткуда ждать помощи. И не от кого… А от вас должен появиться новый человеческий род, который будет уже жить по-другому, по другим законам, чем жили мы… Видимо, так было угодно Богу, что он погубил всех землян и наслал на них этих… А нас оставил… И поэтому нам только он поможет, но не надо на него надеяться. Надо жить нам всем своим умом, который дал нам господь. И так, как он учил нас жить… Надо жить нам всем по законам любви, добра. Забыть о злости, не впускать ее в свою душу. Не мстить, не ругаться… Надо быть нам всем добрыми и нежными друг к другу, ведь мы одни в этом мире и никто за нас не заступится. Вы молоды, вы красивы. Скоро вы познаете чувство любви, а многие из вас, я вижу, уже начинают это познавать. И вот, у вас появятся дети. Для нас они – пришельцы из небытия, куда ушли все земляне и куда мы тоже рано или поздно уйдем. Но это и пришельцы для будущего, которые будут жить на Земле после нас. И это – наша радость и счастье, ребятки. Это начало нашей новой жизни. Это начало будущих поколений. Это наше спасение. Воспитывайте их так же… Пусть будет только мир, а не вражда между вами и между ними потом. Земляне уже давно были обречены на смерть, потому что они жили в крови друг друга и что они уже не поддавались тому, чтобы круто изменить себя. Они больше болтали о своем изменении, но не изменялись. Они сами шли к своей гибели из своего далекого прошлого. Вот и расплата… Помните всегда это и не повторяйте тех роковых ошибок, которые делала старая цивилизация. А вы стоите у истоков новой цивилизации, вы – ее точка опоры. Вы начинаете ее строить вновь. И пусть она будет вечной, хотя ничего вечного нет. Но пусть она будет светлой и радостной. Вот так-то, мои милые ребятишки. Ничего… как-нибудь выживем… Земля нам поможет, некому сейчас ее губить. Некому отравлять воздух и воду. Появятся на Земле вновь деревья, исчезнут эти дикие пустыни, вновь все будет чистым. И новые люди будут чистыми в своих мыслях и поступках. Мои милые Адамы и Евы… Считайте себя не несчастными, а счастливыми. То, что осталось жить на Земле, этим вы счастливы. Возрождать новый мир – это счастье, пусть не легкое. Я умру вперед вас. Не надо нам вечности. И все мы умрем. Но умирая, мы все будем знать, что после нас останется добрая Земля с добрыми людьми, нами посеянными. Держитесь вот так… друг за дружку… ведь мы не дикари. Мы люди! Люди разума! Я не умею говорить. А если бы я умел говорить, я столько бы вам рассказал… Да дело не в словах… Сердце мое переполнено чем-то непонятным, таким, что я не могу вот вам все это выразить. Ах, родные вы мои, знали бы вы…

Он опустил голову, опершись на руку, чтобы скрыть слезы. Но дети поняли, что он плачет. И стали его успокаивать, обступив его со всех сторон. Но вдруг земля под ними стала медленно опускаться. Из-под земли, все нарастая, стал подниматься грохот. Дети в испуге закричали, но вскоре грохот и гул перекрыл их крик. Поднялся огромный столб земли и песка. Все это бушевало считанные минуты, но последние люди Земли были погребены под толстым слоем земли и никто из них не смог никуда убежать.

Наступила космическая тишина. Земля стала безмолвной планетой. На ней никогда не заплачет и не засмеется маленький ребенок. На планете никогда не будет таинственных и неповторимых туманов. Неподвижность и тишина завладели Землей, окутали ее как атмосферой. А она все так же плыла в космосе, вращаясь вокруг Солнца, как будто ничего на ней не произошло. Тишина и покой поселились на планете Земля.

Вечеринка была в полном разгаре.

Вокруг лагеря раскинулась летняя звездная ночь, да такая звездная, какие редко бывают в этих широтах. Уютно полыхал нежаркий костерок, вокруг него собрались все самые стойкие, остальные давно разбрелись по своим палаткам, предоставив оставшимся распоряжаться еще целым бидоном недопитого вина. Стойкими оказались все низкооплачиваемые участники съемочной группы – рабочие Петров, Иванов, Сидоров, член массовки Федоров, и два ассистента-практиканта – Качалкин и Паралеев. Им всем было сейчас очень хорошо – начальство давно спит, завтра выходной, за вино и закуску уплачено из кассы киногруппы. Премии за успешное окончание натурных съемок выданы сполна и наличными, и через несколько дней – домой. На душе было хорошо и спокойно. Покуривая папиросы и попивая вино, собравшиеся развлекались. И основное их развлечение состояло из задушевной беседы.

– А ну-ка, Петя, – приставал к товарищам упившийся вином Сидоров. – расскажи-ка нам тот анекдот, там где, Штирлиц, ха-ха, явился в бункер к Гитлеру и… ха-ха!

– Бородатый это анекдот! – перебил его Федоров, человек в летах и умудренный бурной жизнью. – Лучше помолчи, и пусть сейчас Вася расскажет нам кое-что из личных воспоминаний…

– К черту Васю! – возмутился Сидоров. – К черту его! Он ведь пошляк, и толком ничего рассказать не умеет!

Вася не стерпел.

– А у самого язык как помело! – с вызовом сказал он, обнажая прокуренные до желтизны зубы. – Тоже мне, рассказчик!

– Ша! – попытался пресечь готовую завязаться ссору Федоров, откидывая от себя давно потухшую папиросу. – Тихо! Ты, Сидоров, со всеми своими анекдотами лучше сидел бы да помалкивал. Все свои анекдоты ты услыхал от нас, так что иди к нашему режиссеру и заливай их теперь ему!

Все засмеялись.

– Много ты понимаешь в моих анекдотах, папаша! – процедил Сидоров.

– И слушать не желаю. – стоял на своем Федоров. – Лучше не мешай рассказывать другим.

Пока уязвленный Сидоров обдумывал ответ подостойней, заговорил Паралеев.

– Да что нам анекдоты! – веселым фальцетом провозгласил он. – Анекдот – это юмор тех, кто его не имеет, – и он многозначительно поглядел в сторону сосредоточенно прикуривающего Сидорова – страстного любителя всяких анекдотов. – Лучше уж поговорим на тему… о летающих тарелках!

– И правда! – отозвался его коллега Качалкин. – Кто-нибудь знает что-то интересное про летающие тарелки?

– А тут и знать нечего! – снова вмешался Сидоров, наконец прикурив. – Открывай любую газету – вот тебе и новый анекдот про твои тарелки… ха-ха-ха!

Иванов зачерпнул пустым стаканом вина и сунул его Сидорову в руки.

– Успокойся ты со своими анекдотами! – в сердцах сказал он. – На, выпей лучше винца…

Он хотел добавить еще: «…и заткнись», но не решился.

Поведение проклятого грубияна Сидорова всегда агрессивно и непредсказуемо, может сильно обидеться. А таких моментов лучше избегать, иначе вечер будет испорчен. Сидоров прекрасно умел портить окружающим настроение.

Федоров сплюнул с досадой, Сидоров присоединился к стакану, а Паралеев тем временем продолжал…

– А вот я лично думаю так, что летающие тарелки – это всерьез. – он оглядел всех сидящих за костром и сделал определенный жест рукой. – Это наверняка пришельцы из космоса, и у них такая же цивилизация, как и у нас, только гораздо мощнее. И они за нами наблюдают…

– Болван ты, право… – презрительно сказал Сидоров, утирая после вина рот ладонью. – Если бы они за нами и на самом деле наблюдали, то давным-давно поняли бы уже, что и наблюдать за нами нечего!

– Сам ты болван, – огрызнулся Паралеев, но Сидоров снова его перебил:

– Ну скажи мне, чего им такого понадобилось у нас тут наблюдать? Как оператор кинокадры свои вшивые крутит? А? Или как наш гример со своей гримершей спит… а Паралеев облизывается!

И он заржал так противно, что всех передернуло.

– Сам ты болван! – с досадой повторил Паралеев. – Все знают, что на уме у тебя только анекдоты да порнография грязная, а ни о чем умном ты и думать не желаешь. Ведь доказано уже, что летающие тарелки существуют! Или ты газет не читаешь?

– Существуют? – выпучил на него глаза Сидоров, и стал вдруг похож на молодого Карабаса-Барабаса без бороды. – А ты их сам видел? Видел, я спрашиваю?!

За Паралеева вновь вступился Федоров.

– Никакого значения это не имеет! – громко сказал он, начиная выходить из себя. – А если не хочешь слушать, то так и скажи! Мы насильно тебя тут не держим! Тоже выискался – Фома Неверующий!

Сидоров вдруг примирительно хмыкнул.

– Ладно, Паралеев, валяй дальше, – пробормотал он, ехидно скалясь. – Послушаем, что ты нам еще сфантазируешь!

Он сплюнул прямо в костер и демонстративно отвернулся. Молча сидевший до этого Петров вдруг зашевелился.

– Я знаю, – как-то неразборчиво сказал он. – Знаю. Летающие тарелки есть.

Все тут же примолкли и удивленно уставились на Петрова. Какая-то кочерыга в костре треснула, подняв над собою кучу ярких искр, но это не уничтожило вдруг откуда ни возьмись появившейся значительности сказанной Петровым фразы. Эти фраза упала на подготовленную почву.

– Есть? – осторожно спросил Паралеев и кинул в Сидорова торжествующим взглядом.

– Да. Есть, – уже уверенней произнес Петров.

Это был тихий человек хилого телосложения, в том возрасте, про который милостиво говорят: «средних лет». Он был небрит, и брит, наверное, никогда не бывал. С виду он походил на самого заурядного бомжа, одного из тех, в которых часто превращаются угнетенные злой жизнью интеллигенты. Сейчас, при упоминании о летающих тарелках и космических пришельцах, на его лице проступили штрихи крайней заинтересованности темой разговора.

– Расскажи… – раздалось сразу несколько голосов.

Петров этот появился на киностудии как-то незаметно, год или два назад. О нем мало кто что знал доподлинно, близких друзей он не имел, а только приятелей-собутыльников. Был он большей частью нелюдим и молчалив, по крайней мере своими мечтами, горестями и печалями ни с кем не делился. Пил он много, и не раз был замечен в злоупотреблении парфюмерными изделиями. Понять его в этом было невозможно. Рабочие на киностудии одеколон пить были не приучены, потому что платили им за ихнюю работу вполне приличные деньги. Но куда Петров девал все свои средства, никто не знал. По киностудии ходил анекдот, что Петров копит на персональную кинокамеру, чтобы поставлять кинохронику для телепередачи «БРОСАЙТЕ ПИТЬ!». Как бы там ни было, а кроме одеколона у Петрова имелось еще одно необъяснимое для человека его сорта увлечение – он живо интересовался всеми новинками студийной пиротехники, и среди его сопитух были немало работников химической лаборатории.

– Давай, Петров, рассказывай, – повторил Федоров.

Петров надрывно откашлялся и придвинулся поближе к костру, выражение его лица вдруг приняло такой вымученный и жалкий вид, словно он уже сожалел о том, что какой-то черт дернул его за язык. Но увиливать от рассказа было уже поздно.

– Только предупрежу вас всех сразу, – заговорил он, – что лично я ничего не видел. Но видел человек… которому я верил больше всего на свете.

И он снова замолчал.

– Нам ни к чему тут брехня чужая! – снова влез Сидоров. – Рассказывай про то, что сам видел, понятно?

Но Сидорова презрительно замолчали.

– И не просто видел, – вдруг упрямо повысил голос Петров, даже не взглянув в сторону Сидорова. – А он сам побывал в этой тарелке, и вернулся обратно!

Раздались тихие возгласы удивления.

– Неужели? – зачарованно спросил Качалкин.

– Раньше ты почему-то об этом не рассказывал, – недоверчиво сказал Иванов.

– Раньше не до того было, – ответил Петров. – Раньше не было надобности.

И он многозначительно уставился на костер.

– Давай, Петя, рассказывай, – поторопил его заинтригованный Федоров.

Петров вздохнул, и морщинки на его лице как бы разгладились.

– Вы можете мне не верить, – сказал он. – А можете поверить. Это не имеет для меня сейчас абсолютно никакого значения. Но, если вы все же решите мне поверить, то знайте – история, которую вы сейчас тут услышите – абсолютная правда. Понятно? У меня нет никаких оснований не доверять моему товарищу. Он мне рассказал и я безоговорочно поверил, что так и было на самом деле… К тому же все признаки абсолютной достоверности происшедшей с ним истории были налицо.

– Какие признаки? – затаил дыхание Паралеев.

– Такие… – взгляд Петрова словно подернулся дымкой воспоминаний. – Он вернулся из этого полета весь седой. А через два дня… умер.

Наступила гнетущая тишина. Внезапно Сидоров хихикнул из своего закутка:

– Но ты-то ведь тоже уже не брюнет, Петров!

Сидорову никто не ответил, и он замолк, решив очевидно, вместо продолжения наполнить вином очередной стакан.

– Отчего умер? – наконец спросил Иванов у Петрова.

Петров взял в руки прут и стал задумчиво ковырять им в раскаленной золе костра. Все в упор глядели на него. Казалось, от Петрова исходит какой-то неведомый магнетизм, накрепко приковавший внимание слушателей к рассказчику. И никто совсем не замечал, как сильно дрожат его руки.

– Он поведал мне страшную историю, – продолжал Петров. – Очень страшную. Мне не хотелось бы верить в то, что такое может быть на самом деле, но…

Прут полетел в костер и вспыхнул ярким пламенем. А когда он испепелился, Петров был уже в норме. Он закурил папиросу и стал рассказывать тоном заядлого рассказчика.

– Поведал об этом, конечно, он не только мне. Он пытался предупредить и остальных. Но вы прекрасно понимаете, что обычно таким рассказам грош цена. В милиции, которую это, кажется, должно касаться больше всех, крутили пальцем у виска и кивали в сторону сумасшедшего дома. В конце-концов ему не поверила даже комиссия по изучению НЛО. А что касается самого моего приятеля, то он сдал буквально за один-два дня. Нервы. Совершенно здоровый, цветущий до этого человек… Он умер, и все думали, что он сошел с ума. И потому всю правду он рассказал только мне. В том смысле, конечно, что один я всему этому поверил. Я – единственный человек, который знает тайну летающих тарелок, и вам сейчас решать, верить мне, или не верить.

Федоров зашевелился. У него появились вдруг какие-то сомнения.

– Ну конечно же мы верим тебе, Петров, – мягко сказал он. – Но ответь все же сначала, почему это ты никогда никому ранее не рассказывал про это, а теперь ни с того ни с сего решился нам все это выложить?

Петров пожал плечами и кинул в огонь недокуренную папиросу.

– Ты верно поставил вопрос, – ответил он, помедлив. – Но боюсь, что верно сформулировать ответ сейчас я не могу. Вы не поймете того, чего не понимаю и я сам. Так что, друзья, хотите верьте, а хотите – нет, а у меня – предчувствие.

И он обвел всех присутствующих каким-то опустевшим вдруг взглядом.

– Понимаете? – почти в отчаянии повторил он. – У меня сегодня ни с того ни с сего появилось вдруг странное такое предчувствие, что рассказать об этом надо. Необходимо рассказать, и все тут!

Он снова опустил глаза в костер, а затем вымученным тоном добавил:

– Скверное такое предчувствие… очень скверное.

Все сидевшие за костром, за исключением Сидорова, переглянулись между собой. Сидоров же саркастически усмехался, и было видно, что он всерьез считает всех собравшихся круглыми идиотами. Ему был неинтересен этот рассказ, но почему он не уходил спать по добру по здорову – это было непонятно. Скорее всего, что от своего нелепого упрямства.

– Короче… – проговорил Петров. – Я перескажу вам эту историю слово в слово, так, как сам ее запомнил. Страшнее этой истории еще ничего в жизни не слыхал, и тем страшнее она, что такое в любой момент может произойти с каждым из нас. Никто на Земле от этого не защищен, и я не позавидую тем несчастным, которые попадают в эту мясорубку…

– Короче! – грубо оборвал его Сидоров. – Нечего нас, понимаешь, тут пугать!

Он со злостью схватил свой стакан и снова зачерпнул им вина.

Но Петров опять не обратил, казалось, на эту выходку ни малейшего внимания. Он целиком ушел в себя и предстоящий рассказ, и даже бровью не пошевельнул. Остальные тоже не проронили ни слова. Они затаили дыхание и ждали.

– Случилось это десять лет назад, – начал наконец Петров. – Еще в те времена, когда пропаганда НЛО у нас не поощрялась. Беззаботное времечко тогда было! Кроме личных проблем никого и ничего тогда не интересовало, всякие вселенские тайны занимали только любознательных мальчишек да военных, хотя военные старательно делали вид, что это их вовсе не волнует. Вот и мне тоже было наплевать на всю эту мистику. Я работал тогда в объединении коммунальных услуг в Хабаровске, и в той же конторе, только в пригородном ее филиале работал мой бывший одноклассник Федя Берг. Вот про него-то и рассказ.

Петров снова вздохнул.

– Мы с ним очень крепко дружили, – продолжал он. – Так дружили, что, как говорится – водой не разлить было. Берг делал успешную карьеру, собирался даже жениться, и вот надо же было такому случиться… – Петров опять горестно вздохнул. – Так всегда бывает. Только наладится жизнь у человека, и хлоп! – сразу куча неприятностей, вся судьба шиворот-навыворот, а бывает и похуже… Словно Господу нашему, богу, который там у себя на небесах сидит и нами, грешниками, заправляет, от человеческих успехов завидно становится! Несправедливо все это, несправедливо!

Петров снова расстроился. Он хлопал глазами, уставившись на костер, словно собирался сейчас расплакаться. Но прошла минута, другая, и он снова был в порядке.

– Никому не пожелаю такой несправедливости, – вдруг со злостью сказал он. – Даже тебе, Сидоров!

И он взглянул на ухмыляющегося Сидорова. Тот быстро показал ему кулак, но от реплики почему-то воздержался, и все вдруг увидели, что он страшно испуган – с такой ненавистью поглядел на него Петров.

– Дальше… – сказал Петров, снова уставившись на костер. – В один прекрасный день собрался Берг в лес за грибами. Был он, скажу вам, страстный грибник, таких нужно было еще во всем городе поискать. За грибами он ездил в специально облюбованный лес аж за двести километров, и частенько брал в эти экскурсии и меня. А на этот раз я поехать с ним не смог. На работе что-то там у меня не выходило… – он поморщился, словно сгонял со щеки надоедливую муху. – Пришлось мне в тот день работать допоздна, и поэтому отправился он один. А я остался в городе, и потом часто удивлялся такому своему поразительному везению… Конечно, повезло мне дико, потому что иначе не сидел бы я сейчас тут перед вами, не пил бы это вино, и не рассказывал бы эту историю. Могила бы моя оказалась неизвестно где, если бы она вообще была. И никто никогда так и не узнал бы, каким подвергнулся я пыткам…

– Пыткам? – переспросил Паралеев, помертвев от ужаса. Он был очень впечатлительным парнем. – Каким таким пыткам?

– Неужели инопланетяне такие кровожадные? – спросил более хладнокровный Иванов.

Петров нахмурился, затем заставил себя расслабиться и усмехнулся. Выражение его глаз, однако, менялось с каждой секундой.

– Кровожадные? – с каким-то непонятным злорадством сказал он. – Да не то слово, Иванов. Совсем не то. Когда ты варишь живьем в кипятке раков, ты считаешь себя кровожадным? Наверное, нет. Наоборот, ты пускаешь слюнки от нетерпения поскорее изуродовать их скрюченные в страшной агонии трупы и лучшие куски запихать себе в рот и измельчить зубами. Тебя не волнуют их мучения, тебе наплевать на их чувства, тебя занимает только твой собственный аппетит. Так? А когда ты насаживаешь на крючок несчастного червячка, предварительно разорвав его на кусочки? Нет, Иванов. Это не кровожадность. Конечно, раки, черви и прочая живность – убогие сморчки по сравнению с человеком. Но такими же сморчками являются и сами люди по сравнению с некоторыми высокоинтеллектуальными пришельцами. Они не считают людей за себе подобных, и потому всячески мучить людей для них совсем не считается зазорным. Это у них своего рода спорт. Хобби. Что там еще?.. Короче, развлечения.

Для основной массы пришельцев из космоса мы не имеем абсолютно никакого значения и не представляем абсолютно никакого интереса. Эти летают на своих тарелочках по различным своим делам, даже и не подозревая того, какую бурю в умах человечества они вызывают своими кратковременными появлениями. Мы для них мельче, чем муравьи для нас, нет, еще даже мельче, чем инфузории. Но среди этих пришельцев попадаются всякие такие изверги – вроде наших садистов-хулиганов – которые только и занимаются тем, что шныряют взад-вперед над Землей со своими «микроскопами» и насаживают на свои «крючки» всяких там человечков…

– Ужасно! – снова прошептал Паралеев, начиная вздрагивать при малейшем подозрительном шуме со стороны степи. – Но зачем? Зачем им, скажи нам, это надо?

– Сейчас узнаешь. – Петров угрюмо поглядел на него. – К этому я и веду свой рассказ.

– Но твой друг… – внезапно перебил его Качалкин, у которого скопилось уже к рассказчику уйма безотлагательных вопросов. – Он-то выкрутился! Он же сорвался с этого «крючка»! Каким же образом? Почему?

Петров кивнул.

– То особый случай, – с раздражением сказал он. – Совершенно особый. Я ничего не имею против ваших умственных способностей, друзья мои, но Берг был человек особый. Совсем особый. Он был гораздо умнее всех тут нас сидящих вместе взятых. Вот его мозги и помогли ему выкрутиться из той дьявольской каши, в которую он угодил волею случая…

Он обвел всех таким пронзительным взглядом, словно сказал вещь, от которой присутствующие должны немедленно хлопнуться в обморок. Однако Сидорову, непомерно долго терпевшему эту болтовню, показалось, что пора наконец бунтовать.

– А-а!!! – заорал вдруг он. – Значит, Берг твой умный, а я по-твоему – неумный? Или Берг этот твой, еврейская его морда, самым хитрым среди всех нас числится?!

– Помолчи, Сидоров, мать-твою-так! – цыкнул на него Федоров. Если Сидорову показалось, что он слишком долго выслушивал фантастические бредни Петрова, то Федорову показалось, что он слишком долго сносил безобидные выходки Сидорова. – Ты-то уж дурак на все сто процентов, и об этом вся округа знает!

Сидоров так стремительно побагровел, что всем присутствующим стало ясно, что крупный скандал наконец-то назрел. Федорову не следовало перегибать палку – то, что Сидоров дурак, ни для кого не было секретом. Но сам Сидоров по этому поводу, конечно, думал иначе. Публичные высказывания об его умственных способностях он считал оскорблением высшей марки. Он уставился на Федорова своими мутными от выпитого за день вина глазами и прошипел:

– Ты, Федоров, болтай да не забалтывайся, понятно? Кто из нас двоих дурак – так это не тебе, кретину, об этом судить!

Федоров мужественно презрел опасность.

– Ха-ха! – не унимался он. – Ну назови мне хоть одну книжку, которую ты прочитал от начала до конца, и я тогда тут же при всех сожру свою собственную ногу!

Теперь Сидоров побледнел. Он и на самом деле не читал ни книг, ни газет, весь фольклор его был только устного происхождения. Все знавшие его сильно сомневались в том, умеет ли он читать вообще. Тут уж крыть ему было нечем. Он был похож сейчас на загнанную собаку, норовящую укусить, да побольнее, он продолжал сверлить Федорова испепеляющим взглядом, подбирая достойные для отпора слова. Но Федоров опомниться ему не давал. Он решил расправиться с Сидоровым раз и навсегда.

– Ну-у, букварь ты может быть еще и листал! – понесло его. – Этой книжки разве что дубина не прочтет…

Сидоров зарычал и прямо через костер кинулся на него. Громадным своим кулаком он заехал Федорову по уху, но тот устоял и ответным метким ударом повалил Сидорова на землю. Тотчас образовалась куча мала, и вскоре Сидорова выкинули из общего круга и потребовали, чтобы он немедленно удалился и больше к костру не приближался.

– Болваны! – закипел в бессильной ярости Сидоров, утирая разбитый нос и размахивая чудом уцелевшим в драке стаканом. – Кого же вы слушать вздумали – этого брехуна отъявленного?!

Но уйти ему все же пришлось. Сыпя на головы своих товарищей всякие грязные ругательства и страшные проклятия, он удалился в сторону палаточного городка. Все сразу с облегчением вздохнули. Наступила тишина и пришло долгожданное спокойствие. Даже Федоров позабыл про свое ушибленное ухо и потребовал:

– Давай, Петров, продолжай скорее. Мы тебя внимательно слушаем.

Все поудобнее расселись вокруг костра, кто закурил, кто выпил вина.

– Значит, так… – начал Петров.

– Значит, так, дружище Берг, – сказал Лысый Капитан, разглядывая заполненную Бергом анкету. – С правилами вы знакомы. С условиями – тоже. Выигрываете – ваше счастье. Нет – наше удовольствие.

Берг вспомнил человеческие шкуры с оскаленными зубами, которые были развешены на стенах при входе в летающую тарелку. Его снова замутило.

– Какие гарантии? – глухо спросил он, пытаясь справиться с собою.

Лысый Капитан удивленно, насколько это было возможно определить по его безобразной роже, поглядел на Берга.

– В вашем-то положении… – ухмыльнулся он, – и какие-то там гарантии… Я дал вам надежду – вот вам и хватит. Это необходимый и достаточный, на мой взгляд, минимум для любого живого существа во Вселенной.

Лысый Капитан – хозяин этой ужасной летающей галереи, специализирующейся на земных гуманоидах – вполне походил на землянина, отличаясь от любого человека лишь в деталях, но и этих деталей было достаточно, чтобы испытывать при его виде панический страх. На нем был расшитый золотыми позументами мундир цвета человеческой кожи, застегнутый наглухо крупной «молнией» до самого подбородка. Лицо его было безволосым, как у младенца, только на самой макушке в разные стороны торчали какие-то бесформенные кустики жестких волос. Глаза были вполне человеческими, но расширенные зрачки отдавали каким-то неприятным неземным отливом. Губы выворочены почти наизнанку и в тонких алых трещинах. Короче, при беглом знакомстве с ним можно было предположить, насколько это ужасный тип, а Берг был знаком с ним уже добрый час, и за этот час его внутренности словно покрылись инеем от прочно засевшей в нем безысходной тоски.

Лысый Капитан небрежно кинул анкету на стол перед собой и протянул многосуставчатую лапу к селектору.

– Программа готова? – сказал он в микрофон.

– Еще пять минут с четвертью, – ответил ему точно такой же голос откуда-то из недр летающей тарелки.

– Да-а… – протянул Капитан. – Время для размышлений, отведенное вам подходит уже к концу. Сейчас, по дороге в тестовый зал, мы совершим небольшую прогулку мимо Чистилища. Надеюсь, что заглянув туда, вы вдохновитесь для игры, получите, так сказать, крепкий заряд бодрости, и еще прочнее утвердитесь в своем стремлении выиграть!

Он встал из-за стола. Тотчас за спиной у Берга появились два охранника.

По условиям этого подневольного контракта Бергу предстояло сыграть в некую игру, очень похожую на популярную игру «поле чудес», только всего лишь для одного игрока и без всяких там зрителей, если не брать в расчет матерых охранников. И призом в этой игре была жизнь Берга. Да что там жизнь – в случае проигрыша землянина Лысый Капитан обещал его перед смертью мучить и истязать ровно три дня и три ночи. Для этого и существовало Чистилище – страшное место, по словам капитана, камера, специально приспособленная для такого рода занятий. Пытки были изощренными и ужасными, и цели этой процедуры Капитан Бергу объяснил, да только тот не совсем правильно понял. Выходило так, что пытать людей – любимое занятие гилеряев, все равно, что для рыболова поудить рыбку, а для охотника – пострелять дичь. Но самое главное, что пытки записывались на видеопленку для последующей перепродажи желающим – на Гилее за такие вещи платили бешеные деньги. На сумрачное замечание Берга о том, что обычно «рыбак» не ищет общего языка с пойманной «рыбой», какой сейчас, по сути, и был Берг, Лысый Капитан заявил:

– Дорогой мой Берг! Человек – это далеко не рыба. В этом-то вся и прелесть для меня, как для «рыболова»!

После этого откровения Берг понял многое. Он понял, что просить пощады бесполезно, Лысый Капитан попросту не поймет его притязаний. «А чем вы лично лучше какого-нибудь другого Сидорова или Цумштейна?» – спросит он, и будет прав. Для лысых капитанов все люди одинаковы, разве что одни пожирнее, другие потощее. Берг не был ни жирным, ни тощим, но это обстоятельство как раз и не играло уже в его судьбе никакой роли. Может быть, у этих инопланетян и есть какая-то душа, со своими специфическими струнами, порывами и глубинами… Бесспорно, у любого существа во Вселенной этой штуки не отнять. Но калибр души каждой расы – вот в чем было дело. Калибры душ гилеряев и людей попросту не совпадали. И, может быть, различие тут было поболее, чем между человеком и жареной уткой.

– Не надо! – вымученно, но вполне искренне произнес Берг. – Я уже насмотрелся… на это.

Лысый Капитан испытующе поглядел на него.

– Но заряд бодрости! – нарочито весело сказал он. – Нет стимула лучше…

– Не надо!!! – вдруг в отчаянии закричал Берг. – С меня хватит этих ваших штучек!

Лысый Капитан замолчал надолго.

– Вы еще обзовите меня фашиствующим палачом, – наконец усмехнулся он. – Или гитлеровским недобитком… Несерьезно!

Берг растерянно махнул рукой:

– Давайте вашу игру, да побыстрей…

– Вы сильный человек, – сказал Капитан и добродушно потрепал Берга по плечу. – Других приходилось подготавливать не один день. Они буквально гадили от страха, с первых же секунд пребывания на борту. Мне их было никого не жаль.

– А меня жаль? – сверкнул глазами Берг.

– Вас?

Лысый Капитан свел губы в отвратительную куриную задницу, подбирая необходимые для ответа слова.

– М-м… – в раздумье произнес он. – Это не то слово – жаль. С одной стороны… Нет. Жаль – не то слово. На вашем небогатом языке мне свою мысль не сформулировать. Мне просо интересно с вами возиться, и жалко, что вас можно использовать один лишь только раз. Этим все и объясняется. Понимаете – мне сейчас с вами страшно интересно. Вы же совсем не тот человек, что уже побывали тут до вас. Конечно, вы никакой не герой, об этом не может быть и речи. Но вы, дружище, поразительно сильны своим характером. Или духом, что ли… Я же вам сказал – другие гадили от страха!

Берг почувствовал, как у него начинает болеть голова. Ему становилось все хуже и хуже.

– Короче! – отрезал он. – Не будем терять времени! Чертова программа готова – и баста!

Лысый Капитан пожал плечами.

– Ладно. – быстро сказал он. – Идем.

Они вышли в коридор. Капитан впереди, за им Берг, а за спиной Берга неотвязно топали две мерзкие твари. «Все-таки боится меня, – с некоторой гордостью, неуместной сейчас в его положении, подумал Берг. – Непонятно только – почему?»

Он старался не смотреть на распятые по стенам коридора человеческие шкуры. Через трое суток и его шкура, может, будет висеть тут точно также, и новые толпы растерянных грешников будут точно также глазеть на нее (гадя от страха). Берг опустил глаза под ноги, но совсем не замечать эти шкуры не удавалось. Это было скверно, но он вдруг поймал себя на мысли, что относится к этому гораздо спокойнее, чем раньше. После того, как он осмыслил свой приговор, хоть чуть-чуть определился в этом ужасном мире, в который попал, окружающая обстановка потеряла свою болезненную остроту.

Полчаса назад, когда Лысый Капитан объяснил Бергу условия Игры, тот поинтересовался, а многим ли из пленников Лысого Капитана удавалось выиграть. Оказалось, что таких было трое.

– Один сейчас в сумасшедшем доме, – рассказывал Лысый Капитан. – Но не думайте, что в таком исходе моя вина. Вовсе нет. Этот человек сошел с ума только лишь от обиды на всех тех, кто не поверил его рассказу.

– Не ваша вина? – попытался съязвить Берг. – Но если бы вы не повстречались у него на пути…

– Ну-ну, не усложняйте! – усмехнулся Лысый Капитан. – При чем тут наши пути?! Его же ведь никто не просил об этом рассказывать! Его никто не тянул за язык, в конце-концов! Ведь другой мой клиент поумнее – кстати, профессор Колумбийского университета – тот до сих пор живет и здравствует, по-прежнему уважаем всеми своими друзьями и коллегами, и что уж самое смешное, так это то, что после нашего с ним сражения и его блестящего финала он по собственному почину сочинил и издал брошюру, в которой недвусмысленно высмеивает всяких там любителей гипотез об НЛО.

– Ну, конечно же, после соответствующего инструктажа…

– Еще чего не хватало! – обиделся Лысый Капитан. – Да мне глубоко наплевать на ихние все рассказы обо мне и моем корабле – ведь все равно эти рассказы кончаются одним – сумасшедшим домом. К тому же у меня с моими клиентами договор строго джентльменский, как на Клондайке – выиграл, и проваливай ко всем чертям!

– Ну а третий? – поинтересовался Берг.

Лысый Капитан нахмурился.

– А третьим оказался какой-то эскимос с Северного полюса, – словно нехотя пробормотал он. – Это был единственный мой прокол… я долго не мог вывести его коэффициент интеллектуального уровня, и потому составил облегченную программу – что взять с эскимоса?! Но он, прохвост, обставил меня по всем пунктам, да еще умудрился выклянчить сувенир для своей жены…

– Выклянчить? – удивился Берг. – Какой сувенир?

– Ладно, хватит об этом, – вдруг отрезал Лысый Капитан, и перевел беседу в другое русло…

Через несколько минут они поравнялись с декоративно обитыми ржавым железом дверями. Капитан, не останавливаясь, как бы невзначай бросил через плечо:

– Вот вам на будущее – вход в Чистилище.

Хитрый жук! Он верно рассчитал изменения в состоянии Берга. Из-за двери доносились неясные звуки, и Берг вдруг остановился.

– Погодите… – громко сказал он.

Лысый Капитан обернулся, вопросительно глянул на него, но в совсем человеческих сейчас глазах его играла легкая тень ехидной усмешки. Берг упрямо сунул кулаки поглубже в карманы брюк и уставился на дверь.

– Отоприте, – потребовал он. – Я все же взгляну.

Лысый Капитан придвинулся к Бергу вплотную.

– Я знал, что вас это все-таки заинтересует.

Да, Берга это все-таки вдруг заинтересовало. Недавняя тоска исчезла и уступила место безумному любопытству. Перемена в настроении была столь разительна, что ему снова показалось, что это всего-навсего дурной сон, и в этом сне ему отведена лишь роль перепуганного экскурсанта.

Прошло несколько томительных секунд.

– Не передумали? – тянул почему-то Лысый Капитан.

– Не передумал, – твердо сказал Берг. Странные звуки из-за двери притягивали к себе его воображение словно магнитом.

– Ну, ладно….

Лысый Капитан подал знак рукой, и охранники вцепились своими клешнями в дверные скобы. Створки с ужасным скрипом и грохотом стали отворяться, и в лицо Бергу вдруг дохнуло неземным жаром.

Да, неземным – это было верно. То, что воспринял в первые секунды Берг, не могло быть земным. В глаза ударили страшные отблески неземного пламени, ноздри забило тяжелыми неземными запахами. Охранники втолкнули почти ослепшего Берга внутрь, и он очутился на небольшой огороженной площадке, как бы повисшей под потолком грандиозного помещения. В ушах застряли какие-то непонятные звуки, от которых кровь стыла в жилах. Берг ухватился за поручни и заставил себя взглянуть вниз.

Некоторое время он глядел, старался понять, что же он видит. И когда наконец понял, когда поверил своим глазам, до него дошел и смысл этих непонятных звуков. Это были вопли сотен людей, истязаемых сотнями черных существ с руками-клешнями. Это были крики ужаса и стоны страданий, звон раскаленного железа и бульканье кипящего в закопченных котлах масла. Берг кинулся назад, но дверь за ним была заперта. Рядом стоял Лысый Капитан и ухмылялся.

– Смотрите! – заорал он на Берга и наотмашь ударил его по лицу своей железной рукой. – Смотрите! Вы должны это прочувствовать! Заранее! Наверняка!

Берг замотал головой и повалился на пол. Железные руки-клешни охранников больно схватили его и снова подтащили к перилам. Он крепко закрыл глаза, но ему подняли веки. В ноздри настойчиво лез тяжелый, угнетающий запах. Бергу он казался неземным, но на самом деле это был запах простой человеческой крови.

Когда он очнулся, то находился уже в совершенно ином помещении. Лысый Капитан сразу же подал ему зеркало и сказал:

– Вот теперь я понимаю… Вот теперь я верю в то, что вы приложите все свои силы и возможности для достижения победы!

Берг посмотрел в зеркало и ахнул: он был совсем седой!

– Это как в Аду, правда? – продолжал Лысый Капитан, словно издеваясь над бедным Бергом.

Берг поглядел на него безумным взором.

– Значит, Ад все же существует на самом деле? – прохрипел он.

– Откуда мне знать? – Лысый Капитан с неподдельным удивлением пожал плечами. – Я его никогда не видел. Вы, люди, его придумали, вот я и сужу о нем по вашим, человеческим рассказам…

Вот сволочь, подумал Берг. Он и на самом деле издевается! Или у этих инопланетян настолько стерта грань между понятиями реальности и фантазии – человеческая мысль еще не извращена до такой степени, чтобы суметь превратить Ад Грешников в такую мерзкую камеру пыток, в какую только что умудрился заглянуть Берг.

– Ну и как? – спросил он у Лысого Капитана со страхом, но не без гордости. – Вам долго пришлось после меня убирать?

Капитан ухмыльнулся.

– А вы ведь даже не наблевали, – сказал он снисходительно. – Это странно. Понимаете, я не мог до сих пор и представить даже себе такого человека, который не нагадил бы от страха при виде того, что я сейчас показал вам. Через мои руки прошли тысячи людей всех категорий, всех мастей и национальностей, представителей всех уголков вашего земного шара и всех без исключения уровней интеллектуального развития. Но этой картины Чистилища не выдерживал никто. Даже заядлые убийцы… Да что там убийцы – самые изощренные садисты не в состоянии были перенести подобных картин! Когда я сажал их за свою игру, это были уже перепуганные до смерти дрессированные крысы, готовые вывернуть наизнанку свои скудные мозги, лишь бы заиметь лишний шанс не подвергнуться подобным пыткам. А вы… Вы просто в небольшом смятении, я бы так сказал. И все. Ну, потеряли сознание. Ну, поседели ненароком! Но теряют сознание и седеют совершенно по разным причинам, не только от ужаса или отвращения.

– Да, но и блюют не только от этого, – выдавил из себя Берг, чувствуя, как к горлу подкатывает тугой противный ком.

– Э-э… нет, – помотал головой Лысый Капитан и погрозил Бергу когтистым пальцем. – В этих делах я понимаю поболее вашего, мой дорогой Берг! Когда человек блюет, то блюет он только от отвращения, неважно, какого свойства это отвращение – внутреннего или внешнего. А если гадит, то только от страха. Только! Так вот, сегодня вы удивили меня. Да-да, удивили. Вы не проявили слабости и не сделали ни того, ни другого. И поэтому я считаю, что осмотр Чистилища вы перенесли довольно хладнокровно. Так простые людишки не могут.

Берга вдруг покоробило так пренебрежительно прозвучавшее из уст этого таракана слово: людишки. Его вообще уже коробило от каждого слова этого неприятного разговора.

– Значит, вы подозреваете меня в том, что я не человек?

Лысый Капитан рассмеялся.

– Ну конечно, я далек от мысли, – сказал он, – что вы внедренный к землянам лазутчик с какой-нибудь враждебной звезды! Я слишком хорошо изучил людей, чтобы не распознать среди них законспирированного инопланетянина. Но дело не в этом. А дело в том, что вы просто оказались не той породы, что и многие остальные. Я давно слышал о том, что такая порода существует, но подобные вам крепкие экземпляры довольно редки в природе. Мне просто повезло. Я предвкушаю уже удовольствие от состязания…

– И истязания? – съязвил Берг.

Лысый Капитан и бровью не повел.

– Истязание, дружище Берг, – ответил он, – это мой хлеб с маслом. И от этого никуда не деться. А вот состязание – хобби. Великое между прочим хобби. У вас же есть свое любимое хобби – срывать в лесу грибы? Или я ошибаюсь? Неужели это и есть ваш хлеб с маслом?

И он снова противно захихикал.

Берг горестно воздохнул. Его снова стала одолевать бурая тоска. И вместе с этим он вдруг почувствовал, как где-то в самой глубине его души начинает зарождаться какое-то новое, совсем неуместное сейчас, в этой обстановке чувство. Оно пугало, но обуздать его было уже невозможно.

– Итак, – сказал Берг внезапно, поддавшись этому заполнившему его сознание чувству. – Давайте-ка наконец скорее покончим со всем этим балаганом.

– Давайте! – оживился Капитан и с довольным видом потер свои руки-клешни. Было видно, что он долго ждал этого момента. – Давайте. Приступим к игре.

Он потянулся к пульту и сказал в микрофон:

– Программу на ввод!

Берг напрягся, сгруппировался мысленно и физически, и медленно встал из кресла.

– Вы не поняли меня, Лысый Капитан… – проговорил он напряженно, но достаточно громко для того, чтобы придать своим словам наивысшую значимость. – Я не собираюсь играть в ваши игры.

– Да?..

У Лысого Капитана отвисла от удивления челюсть. Он застыл а месте, не в силах по-видимому поверить в этот неожиданный бунт. Но скоро на лице его проступила лукавая улыбочка.

– Ценю шутку, – рявкнул он, и как-то странно всхлипнул. – Однако для шуток время у нас впереди. – Он повернулся к Бергу всем телом. – Сейчас же шутки – неуместны!

– Это не шутки! – вдруг заорал Берг. – Я не буду играть с вами ни в какие ваши игры!

Лысый Капитан нахмурился.

– Вы сошли с ума, дружок, – с угрозой в голосе произнес он. – Не валяйте дурака.

– Я не валяю дурака.

Лысый Капитан вздохнул.

– Нет, валяете. Да вы и сами дурак, потому что только дурак не поймет, чем ему это грозит.

Берг снова повысил голос.

– Это будет не страшнее, чем если бы я играл. Но я не собираюсь становиться для вас испуганной дрессированной обезьяной! Я не собираюсь насыщать ни ваши удовольствия и ни ваши карманы!

– Подумайте, какой герой! – выпучил на него глаза Лысый Капитан. – Нет, он явно повредился в уме… Я же вам предлагаю такой шанс!

– Оставьте этот шанс для себя! – прошипел Берг ему прямо в лицо. – Наступит время, и он вам еще здорово пригодится!

И он вдруг бросился на Лысого Капитана прямо через стол, но дюжие охранники скрутили его и швырнули назад в кресло.

– Нет, у вас и на самом деле что-то с мозгами, – пробормотал Капитан, протягивая Бергу стакан с холодной водой. – А мне никак это не подходит. Вы должны немедленно успокоиться и прийти в себя, слышите?

Стакан тотчас отлетел, выбитый у него из рук, а Берг продолжал что-то орать, но Лысый Капитан подал знак, и Берга быстро утихомирили.

– Мы начинаем игру! – тоном, не терпящим возражений, сказал Лысый Капитан. – А вы, дружище Берг, потрудитесь, пожалуйста, подтвердить свою немедленную готовность!

– Идите к черту! – прохрипел Берг.

– Одумайтесь! – с угрозой в голосе произнес Лысый Капитан, но было прекрасно видно, что он в страшной растерянности. – Иначе вам придется горько пожалеть о своих бездумных капризах!

Берг вдруг идиотски хихикнул.

– Ну ладно, давайте, заставьте меня! А я погляжу со стороны, как это у вас получится!

Лысый Капитан сделал нетерпеливый жест рукой.

– Вы вдолбили себе невесть что, – сказал он, – и совершенно неясно на каком основании. Ведь у нас с вами до сих пор шло все так прекрасно! И разве вам мало было того, что вы повидали в Чистилище? Я думал, что стимула для вас там было предостаточно…

Берг с ненавистью поглядел в его непроницаемые глаза и сказал, словно выплюнул:

– Да, стимулов там и было в избытке, только играть я все равно не буду, хоть в задницу меня целуй. Пока мои мозги подчиняются непосредственно моей воле, об игре можешь позабыть на веки вечные!

Лысый Капитан отпрянул от Берга, словно увидел вдруг перед собою приведение.

– Ах, так?! – в бешенстве заорал он. – Ну, это мы еще поглядим, кто кого в задницу целовать будет!

Он махнул охране, и Берг повис в воздухе с заломленными руками. События переходили в иную стадию.

– В Чистилище его, упрямца!

Невзирая на страшную боль в вывернутых суставах, Берг дико рассмеялся.

Ха-ха-ха! – вопил он. – Я не боюсь твоих пыток, лягушка эриданская, и хоть тресни от злости!

Капитан запрыгал вслед по коридору, размахивая кулаками.

– А тебя и не будут пытать, червяк ты строптивый! – тоже вопил он. – Тебя просто оставят посреди зала на недельку – сам прибежишь сдаваться, как миленький!

Ржавая дверь с грохотом распахнулась, но Берг продолжал громко хохотать. Ему показалось, что последние остатки разума уже давно покинули его бедную голову, и что теперь бояться ему совершенно нечего. Ему казалось, что все страшное уже позади. И он очень надеялся на то, что все вокруг него сейчас исчезнет окончательно и бесповоротно, и придет наконец такое долгожданное облегчение.

Но Лысый Капитан надеялся совсем на другое, а что мог несчастный землянин Берг ему противопоставить?

Совсем ничего.

Костер вдруг исторг из себя сноп раскаленных искр, и разметал их над затуманенными рассказом головами слушавших. Все как один вздрогнули.

Первым очнулся Паралеев.

– И таким образом он все же заставил Берга сыграть в свою дьявольскую игру? – испуганно прошептал он.

Но Петров, казалось, этого вопроса не услышал. Он не слышал уже ничего вокруг, и ничего вокруг уже не видел, он видел только что-то за спинами сидящих по ту сторону костра, и руки его крупно затряслись.

– О боже… – громко прошептал он, и взгляд его заметался. – Неужели… Неужели это наконец-то он?!

Все обернулись. К костру бесшумно приближалась большая летающая тарелка.

– Эге, да это никак дружище Берг! – проговорил Лысый Капитан, близоруко приглядываясь к насупившемуся Петрову. – Берг, ответь же мне – неужели это ты?

Казалось, что он сильно обрадован. Петров же, с ненавистью сжав кулаки, отступил к стене. Позади него к переборке испуганно жались, так грубо и внезапно выдернутые из темноты теплой летней ночи Иванов, Федоров, Качалкин и Паралеев. Они во все глаза разглядывали ужасное убранство капитанского кабинета.

– Да, это я! – выкрикнул Петров. – Ты не ошибся!

Лысый Капитан широко улыбнулся.

– Ну-ну, никак не ожидал, что повстречаю тебя вновь совсем на другом конце континента! – сказал он. – Немало же верст тебе пришлось отмахать, друг мой, за эти годы – ведь от Тихого океана до Черного моря путь, прямо сказать, совсем неблизкий!

– Да, годов тоже отмахало порядочно, – процедил Петров, и у него появился такой вид, будто он готовился к тщательно продуманной атаке. Он вдруг осмелел и без приглашения уселся в кресло напротив Лысого Капитана, закинул ногу за ногу, достал из кармана папиросы и закурил. – Да, Лысый Капитан, наконец-то мы с тобой повстречались снова!

Капитан уставился на Петрова с неподдельным интересом. Об остальных, перепуганных и жалких, он словно позабыл.

– А здорово ты тогда обвел вокруг пальца и меня, и всю мою программу! – с восхищением сказал он. – Честное слово – мне жаль было с тобой расставаться!

– И мне тоже было жаль с тобой расставаться, – сказал Петров, ощупывая своего противника ненавидящим взглядом. – Мне оч-чень жаль было с тобой тогда расставаться, но расстаться все же пришлось, впрочем, только лишь для того, чтобы встретиться с тобою вновь!

Лысый Капитан откинулся в своем кресле и усмехнулся. Время совсем не изменило его.

– А ты все таким же упрямым и остался, дружище Берг, – сказал он. – Хотя я и представить себе не мог, что ты захочешь встретиться со мною еще раз. Впрочем, уже вижу, что за годы, что прошли со времени того знаменательного поединка, ты стал загадочен, как египетская мумия. Я же загадок не терплю, а посему выкладывай, что там у тебя за душой, да побыстрей. Неужели камень припас?

И коротко рассмеялся.

– Ты не обрадуешься, Капитан, как только узнаешь, что я для тебя припас. И ты можешь пока еще смеяться – хоть лопнуть, но все равно тебе конец.

Лысый Капитан вдруг насупился.

– Вот-вот-вот, снова угрозы! – пробурчал он и пригрозил Петрову своим многосуставчатым пальцем.

Петров вдруг нагнулся и принялся стаскивать со своей ноги ботинок с массивной подошвой. Лысый Капитан следил за его действиями и только усмехался. Наконец Петров поднес грязный ботинок почти к самому его носу и торжествующе заревел:

– Вот она, твоя смерть, Лысый Капитан, и ничего-то тебе с этим уже не поделать!

– Изволишь шутки шутить? – заинтересовался вдруг Капитан.

– Хороши же шутки! – продолжал Петров. – Подошвы моих башмаков до отказа набиты декумированным динамитом, а пояс моих штанов – тринитротолуолом, а пуговицы – пироксилином и другой разной гадостью, которая сейчас разнесет тебя и твою консервную банку на такие мелкие кусочки, что их не сыскать будет даже с микроскопом!

Лысый Капитан отшатнулся и в его глазах мелькнуло беспокойство.

– Боже мой! – закричал он и вдруг и закрыл свое уродливое лицо руками. – Не делай этого!

– Сделаю! – размахивал башмаком Петров.

– Ты коварный и подлый тип! – орал в ответ Лысый Капитан. – Ты обманом проник на мой корабль, ты обманом пронес на него взрывчатку! Но… – тут он понизил голос и кивнул в сторону сгрудившихся в углу Иванова, Федорова, Качалкина и Паралеева. – Но как же твои товарищи?! – прошипел он. – Черт со мною, старым нечестивцем, но неужели в погоне за отмщением ты погубишь ни в чем не повинные жизни своих товарищей?

Петров даже не оглянулся. Его глаза метнули в поверженного врага две ослепительные молнии.

– Я слишком долго ждал этого момента, Лысый Капитан, чтобы отступить. А мои товарищи… для моих товарищей уже любая смерть будет избавлением от тех кошмаров, которые ты им уготовил! Да что там смерть! Сейчас любая смерть на свете окупит твою гибель, и потому минуты твои сочтены. Да, я ждал этой встречи долгих десять лет, да, я молил бога о том, чтобы он устроил все как надо! И бог не обманул моих ожиданий! Долгих десять лет я по крупицам собирал всю эту взрывчатку, которая сейчас избавит нашу многострадальную Землю от такого мерзкого кровопийцы, как ты! Стоит только мне пошевелить пальцем, и произойдет такой ужасный взрыв, который не уступит и взрыву Тунгусского метеорита! А теперь молись, уродина, своим марсианским богам, может быть они и успеют отпустить тебе все твои грехи…

– Не надо! – вдруг взмолился Лысый Капитан. – Не делай этого, дружище Берг, заклинаю тебя!

И, идиотски улыбаясь, он привстал и нарочито медленно потянулся своими коварными пальцами к башмаку, но Петров резво вскочил и стал с остервенением бить им о стол.

Наступила гнетущая тишина, прерываемая только громкими ударами. Лысый Капитан долго глядел на это представление неестественно веселыми для его внешнего облика глазами, а затем вдруг осел в своем кресле и зашелся в приступе дикого хохота.

– Ну ладно, хватит… – наконец, пробормотал он, утирая ладонью выступившие на глазах от веселья слезы. Петров, перестал колотить, и с недоумением поглядел на башмак, затем сорвал с ноги другой и проделал с ним то же самое, что и с первым. Но так широко разрекламированного взрыва не последовало. Лысый Капитан закончил утирать глаза, и лицо его приняло наконец серьезный, и даже свирепый вид.

– Ну, хватит, кому сказал!!! – заорал он вдруг, и побледневший от напряжения в ожидании взрыва Петров чуть не лишился чувств. – Фейерверка не будет.

Капитан рывком поднялся из кресла и навис над съежившимся и несчастным Петровым.

– Ты здорово все это придумал с пироксилинами и динамитами, дружище Берг, – продолжал он, – но в погоне за дешевой сенсацией ты не учел одной маленькой вещи – на моем корабле не взрывается никакая взрывчатка… – он хлопнул хрящеватой ладонью по полированной крышке своего стола. – Запомни, Берг – ни-ка-кая взрывчатка в мире!

Берг откинул от себя бесполезный уже башмак и вдруг заплакал.

– Сволочь ты! – всхлипнул он, не глядя в сторону довольного Лысого Капитана. – Мерзкая, лысая сволочь!

Ему вдруг показалось, что кругом рушится весь тот мир, ради которого он убил целых десять лет своей жизни, но никак не эта злополучная летающая тарелка. А это было куда как страшнее и невыносимей того, что довелось пережить Петрову при первой с ней встрече. И все эти долгие и горькие десять лет летели на свалку, летели собаке под хвост, летели под откос, как поезд с жизненно важными грузами…

Лысый Капитан перестал сердиться. Он снова усмехался. Он прекрасно понимал состояние Петрова.

– Четыре персональные программы! – рявкнул он вдруг в микрофон и пробежался своим когтистым пальцем по кнопкам селектора. – А этих, – он кивнул в сторону несчастных людей, – в Чистилище для ознакомления…

Дюжие охранники уволокли землян, и Петров остался с довольным Лысым Капитаном один на один, почти совсем как десять лет назад. Почти.

– Ну что же, мой дружище Берг… – обратился к сломленному Петрову Лысый Капитан. – Насильственно на своем корабле держать я тебя не стану, не имею на это никаких оснований. Правила есть правила, и как бы там ни было, а эту игру ты уже выиграл десять лет назад. Но ты можешь остаться на борту в качестве гостя, это не запрещается. Заодно и поглядим, как твои бедные друзья сыграют в эту великолепнейшую из игр…

Петров безумным взором поглядел на него, вдруг вскочил и прямо через стол, как десять лет назад, кинулся на своего мучителя.

– Убью-у-ю!!! – истошно завопил он и треснул Лысого Капитана вторым башмаком прямо по безволосому черепу.

Лицо Лысого Капитана исказила гримаса ярости, он схватил Петрова за шиворот мгновенно затрещавшей по швам куртки, отодрал от себя и одним ловким движением отшвырнул в угол.

– Болван! – прошипел он, потирая ушибленный лоб. – Тварь ты неблагодарная.

Он с некоторым испугом поглядел на извивающееся в припадке тщедушное тело Петрова и вызвал охрану.

– Наружу его! Он мне тут больше не нужен!

От былой его любезности не осталось и следа. Охранники подхватили Петрова под руки, с громким скрежетом отворился входной люк, и Петров вывалился в темноту летней звездной ночи…

Он дико ревел у потухающего костра с оставшимся башмаком на коленях, пока не почувствовал, что кто-то трясет его за шиворот и мутузит по спине чем-то твердым. Он открыл заплывшие от горя глаза и увидел перед собой пьяного в стельку Сидорова.

– Что это было, Петров?! – орал Сидоров ему прямо в ухо и указывал куда-то в небо рукой с зажатым в ней стаканом. – Что это за штуковина поднялась отсюда?

Петров поглядел вверх и увидел высоко над горизонтом быстро уменьшающееся в размерах светящееся пятно. Зубы его сами собой заскрежетали у него во рту, а глотка исторгла из себя ужасный нечеловеческий вопль. Звездное небо потеряло весь свой первозданный блеск, и Петрову вдруг показалось, что оно начинает проваливаться в преисподнюю.

– Ты, болван, будешь отвечать, или нет? – не унимался Сидоров, и так тряхнул Петрова, что у того помутнело в глазах. – Где все делись? Куда все удрали?!

И он занес над головою бедного Петрова кулак. Этого Петров не выдержал. Он размахнулся и треснул башмаком по опостылевшей физиономии, да так сильно, что от Сидорова осталась одна лишь левая нога. И эта нога долго кружилась в пустом черном небе, а потом упала в глубокий-преглубокий колодец.

Несколько столетий мир висел на волоске. Недавно он оборвался и стал падать. Стал падать во всепоглощающий тартар со скоростью трех концов света в секунду…

Солнечный майский день стоял над городом. Был он по-летнему жарким, даже знойным. В глубоком ярко-голубом небе ни облачка, и ничто не предвещало грозы или другого изменения в погоде. Но где-то после полудня тревожно качнулись тополя и клены, невесть куда исчезли птицы, небо вмиг из голубого стало темно-фиолетовым, будто растаяла над городом атмосфера, и сам космос зловеще завис над притихшей улицей. И когда духота и темень достигли своего апогея, в небе одинокой саблей полоснула молния, и запоздало рваными лохмотьями рассыпался по округе гром. Дождь сначала мелкими шажками засеменил по крышам, листве, асфальту, затем понесся во всю прыть и, наконец, превратился в сплошную ливневую завесу, сквозь которую несмело крались автомобили и бежали напролом незадачливые пешеходы. Только гром гулко извещал о недалеком присутствии грозы, но молний не было видно, словно они гасли, не достигнув земли, в сплошном потоке небесной воды.

Каково обретаться в самой гуще стихии без малейшей надежды на укрытие?

И все же в черте города мистический ужас происходящего скрадывается. Как-то меркнет на фоне торжествующей урбанизации, отмытых дождем многоэтажек, броских реклам, утробно урчащих троллейбусов и раздающейся из ближайших окон электронно-ритмичной музыки. А рядом на балконе дико хохочет пьяная девица, разбавляя дождь шампанским с высоты четвертого этажа. Ей все нипочем. Нет, это не Помпеи, не Ташкент в 1966 году. Но кто знает, что происходит сейчас за внешними декорациями небесной бури, в кого мечет огненные стрелы пророк Илия, или, может, архистратиг Михаил разметал в клочья бесовскую орду. Уже проверено – когда непогода начнет отступать, первые лучи солнца и девственно чистая полоса неба пробьются над золочеными крестами церкви Петра и Павла на крутом берегу реки.

Михалыч задерживался, а я не мог покинуть место назначенной встречи, вынужденный промокнуть до нитки, хотя и знал, что если и уйду в ближайшее кафе, он все равно найдет меня там. Знал бы набожный Михалыч, как я усердно молился на скрытые пеленой дождя купола храма и одновременно чертыхался по его адресу. Я мог только догадываться, что вся эта атмосферная свистопляска разыгралась в нашу честь. Михалыч знал это точно. Он из своих сорока проживший двадцать лет в «аномалке», как магнитом притягивал к себе всякую необъяснимую всячину, и сам мог от души почудить (если, конечно, это понятие происходит от слова «чудо»).

Ходить с ним по улицам многолюдного города было занятием весьма хлопотливым. Он постоянно тыкал меня локтем в бок: «Слышь, вон у мужика аура повреждена, что-то ему угрожает», – и указывал на какого-нибудь встречного прохожего. «Ну так пойди и скажи ему об этом», – отмахивался я. Он же только жал плечами и шел молча до следующего кандидата на несчастье. Раза два он тратил отпуск, чтобы пожить в монастыре, надеясь избавится от своего навязчивого дара. Постился, молился, исповедовался, причащался, но стоило ему вернуться в «аномалку», все вставало на свои места. В поселке же он мог молиться только на маленькие образа, привезенные из Троице-Сергиевой лавры. В местном храме еще со времен триумфального шествия советской власти была устроена пекарня. «Слава Богу, не цех по розливу водки, как в областном центре», – часто говорил Михалыч и старательно крестился. Наверное, поэтому он не пил местную водку, да и вообще не пил много. Опасался, что пьяный начнет чудить. Было разок, в сильном подпитии пошли мы за добавкой, не имея за душой ни гроша. И Михалыч с самым невозмутимым видом купил две литровых «Тройки», пять бутылок минералки и груду «цивилизованных» консервов, вручив продавщице завалявшуюся у него в кармане инструкцию от транзистора «Альпинист». При этом старательно пересчитал сдачу, полученную с мнимой сотни. Утром я опохмелялся, а он проклинал себя и усердно бил перед иконами поклоны, обещая при первой возможности возместить нанесенный ущерб. И это еще цветочки. Что он мог натворить на полную катушку, лучше и не представлять. По крайней мере, «Мастера и Маргариту» он даже в руки брать не хотел. «Это ж какое искушение – почувствовать себя маленьким Воландом! Дьявольская книга!» Он нисколько не сомневался, что повлияла на него «аномалка». Да и каждый в поселке чувствовал соприкосновение с каким-то потусторонним миром. Кто говорил, что началось это еще при царе Горохе, другие (и их большинство) – во время гражданской войны, третьи (возможно, в политических целях, но не без доли истины) утверждали, что чертовщина поперла как раз в разгар демократических реформ. Так или иначе, имели место массовые галлюцинации (например, абсолютно трезвые вахтовики наблюдают, как вдоль просеки, совершенно натурально утопая в сугробах, бегут в атаку красноармейцы и палят в их сторону), исчезновения и появления вертолетов и «кукурузников», особенно любила барахлить связь. Начальник ретранслятора утверждал, что разговаривал по телефону со Сталиным и получил ценные указания, как бороться с левым уклоном. Конечно, в трех случаях из двух это была обычная поселковая брехня, обусловленная недостатком крупных общественно-политических и культурно-массовых событий. Ведь каждый даже у телевизора во время программы «Время» чувствует себя где-то на обочине больших перемен, которыми напряженно живет страна. Так напряженно, что забывает по полгода выплачивать зарплату. Главное, кто там возьмет кормушку – Ельцин или Зюганов, или Жириновский утрет нос обоим?.. А, может, вынырнет с мальтийских глубин форосский сиделец?

И все же имели место случаи, которые действительно были. Печальные и, наоборот, близкие к сарказму, нелепые и как будто детально продуманные (с учетом рельефа местности), но все их объединяло одно – с точки зрения человеческих реалий они были необъяснимы. В связи со всей этой кутерьмой «аномалка» удостоилась посещения международной делегации экстрасенсов, которые неделю ползали по поселку и тайге, буквально вламывались в квартиры со своими биолокаторами и завершили свое пребывание здесь шоу-лекцией в клубе, на которой озадаченным аборигенам объяснили, что данная территория является аномальной зоной и подлежит всестороннему изучению мирового сообщества. «Над вами разверзлись хляби небесные», – патетически завершил консилиум современных шаманов отечественный колдун. Его правоту подтвердили метеорологи в очередном прогнозе погоды. Столица предупредила нас об озоновой дыре над нашими головами. Михалыч отреагировал на вынесенную резолюцию коротко: «Дерьмо! Половина – шарлатаны!» Уж кто-кто, а Михалыч знает – у кого черт за плечами. И действительно, «ниотмирасивушники» всех стран и народов, откушав стерляжьей ухи и литров …дцать «столичной» улетели не на метлах и не через пространственно-временные водовороты, а на обычной «вертушке». Когда их грузили гостеприимные хозяева, вертолетчик, бывший майор-афганец Смилянец констатировал: «Во, блин, груз двести…»

Но когда экстрасенсорный груз благополучно отбыл, выяснилось, что один из «американцев» дрыхнет без задних ног в гостинице. Закавычил я его, потому что чуть позже выяснилось, что он вынужденный американец. Это был серб Драгош. Свое американское гражданство он объяснял одним словом «санкции», хотя по-русски говорил даже лучше, чем многие «русские» политики.

– Какого лешего ты мокнешь? – Михалыч появился из переполненного чрева автобуса и заботливо раскрыл надо мной бесполезный зонт.

– Во-первых, я пунктуален, во-вторых, это ты, провидец, назначил встречу именно здесь, – обозленно парировал я. – Ты был у Драгоша в больнице?

– Да. Туда попасть – масса проблем. Но опоздал я не из-за этого. Он все еще не пришел в себя. Как я и думал, врачи не могут поставить диагноз, единственное, что они смогли установить: коматозное состояние Драгоша вызвано не болезнью, не ранением, не стрессом…

– Ну мы-то это с тобой и без них знаем. Почему ты опоздал на целый час?

– Во-первых, его собираются отправлять в Москву, а потом, скорее всего, в Штаты. Не забывай – он, какой-никакой, американский гражданин. Во-вторых, из больницы за мной был хвост. Уж не знаю, кто – ФСК, ФБР, агенты влияния или мафия, но отвязался я от них, сменив три автобуса.

– Его нельзя отправлять в Москву, тем более нельзя отдавать американцам, – я откровенно нервничал, пытаясь раскурить мокрую сигарету, – эти уже через несколько дней будут в «аномалке» со всей своей умопомрачительной техникой. Да и вообще американцы любят сербов чуть меньше, чем индейцев в прошлом веке.

– Санкции, – с выражением Драгоша добавил Михалыч. – А ты узнал что-нибудь?

– День в архиве и почти нулевой результат. Пяток сосланных революционеров и прочих возмутителей общественного спокойствия, никаких сверхъестественных событий на протяжении последних ста лет, ни староверов, ни колдовства. Космические корабли из «аномалки» не запускали по крайней мере в радиусе пятисот километров, торжественных встреч инопланетян тоже не было, но вот отработанные ступени ракет и спутники сыпались. Есть, кроме того, некоторые данные, указывающие на возможные захоронения радиоактивных отходов. Да, во время гражданской там заплутал отряд красноармейцев. Короче, сгинул где-то в болотах. Единичные исчезновения, естественно, не фиксировались. Ну а про Ми-8, что не смогли найти три года назад, ты мне сам рассказывал. И последнее: помнишь историю поручика Нарочицкого?

– Нет.

– В конце шестидесятых дряхлый старик пересек советско-финскую границу в нашу сторону, успешно миновав пограничные наряды. Взяли его через полтора месяца уже на обратном пути с рюкзаком, наполненным золотыми слитками. Было довольно обоснованное предположение, что это часть золотого запаса, которую сумели спрятать колчаковцы и не успели прихватить с собой рачительные французы. Так вот, этим дряхлым стариком был поручик Нарочицкий, имевший прямое отношение к контрразведке Верховного правителя. Видимо, на допросах он молчал, несмотря на все современные средства развязывания языка. Потом по всей тайге от Иркутска до Тюмени лазили кагэбешники, всяческие экспедиции и кладоискатели-любители. Кое-что об этом проникло в газеты.

– И?

– Тщетно. Несколько тонн золота и никаких следов.

– А причем здесь аномалка? – насторожился Михалыч.

– Мой бывший сокурсник Вася Гусилетов нынче фискалит – работает в одном из отделов ФСК, его еще по комсомольской линии в КГБ направили. Я у него тоже об «аномалке» справки наводил. Он и шепнул мне по секрету, что в рюкзаке Нарочицкого кроме золота был обнаружен кусок газеты. Самая тщательная экспертиза установила: обрывок был от нашей районки.

Некоторое время мы шли молча.

– Ты бы мог найти несколько тонн золота в тайге? – спросил я.

Михалыч пожал плечами:

– Ми-8 три года назад я не нашел.

Дождь резко прекратился, словно на небе кто-то закрутил кран. Небесный художник провел по серому намокшему холсту неба оранжево-голубую полосу заката.

Драгош с Михалычем облазили всю тайгу вокруг «аномалки», а вечерами рассказывали мне о своих наблюдениях и находках. Обычно к местным потусторонним достопримечательностям Драгош добавлял свои югославские, анализируя и обобщая. Как-то в «комсомолке» мы вычитали, что на нашем севере нефтяники пробурили сверхглубокую скважину, и вместо фонтана нефти оттуда вылетела с диким воплем какая-то черная не то птица, не то клякса. Доносились из потревоженного подземелья ужасающие плачи и стоны. Драгош тут же сообщил, что в одной из черногорских пещер можно услышать нечто подобное и высказал предположение, что, скорее всего, ад находится именно там. Геенна огненная – ни что иное, как раскаленное ядро Земли. «Тогда рай – это сад, где праведники бездельничают, философствуют и поедают всевозможные плоды, – скептически возразил Михалыч, – именно так представляют себе загробную жизнь наивные бабушки».

В один из мартовских дней они умчались по подтаявшему зимнику на «Уазике» Михалыча. Какого черта они там искали, мне, простому смертному, до сих пор невдомек. Ясно только, что видели они немножко больше, чем я. Уж Михалыч не упускал случая заблаговременно предупреждать меня о наступающих хворях. «Ты, Андрей, сегодня жирного не ешь и спиртного ни-ни, завтра у тебя и так печень придавит» или «полощи горло, ангина на подходе». Мне свои экспедиции они объясняли на пальцах, как высшую математику неандертальцу. Нашли, мол, точки, где время течет совсем по-другому. Например, Драгош в такую точку входит и стоит там по его часам минуту, а на хронометре волнующегося Михалыча проходит час с лишним. И наоборот. Одна такая точка оказалась на кладбище.

Первый звоночек им был дан в Великий Четверг. Бледный от строгого поста Михалыч вернулся совершенно серый лицом и вернулся один. Я в тот день тоже почувствовал неладное. С утра было солнечно, под ногами грязь вперемешку со снегом, с крыш течет, и благоухает оттаявший навоз у теплиц. Часам к трем картина резко переменилась. С запада взрывной волной ворвался ветер. Мусор, снег, грязь, обломки веток и застигнутые врасплох вороны, – все это рыхлой массой сквозило вдоль улиц. В домах надсадно стонали окна, сопротивляясь ураганному напору. Собаки, поджав хвосты, устремились к человеческому жилью, попрятались в сараях, пытались забраться в раздуваемые копны сена. Идти против ветра можно было только согнувшись под прямым углом со скоростью двух десятков шагов в минуту.

Облепленный с ног до головы снегом Михалыч постучал ко мне в шестом часу вечера. Драгош пропал, войдя в точку. Только вошел, и началась эта дребедень. Михалыч смотрел на меня так, будто я чем-то мог быстро и существенно помочь. Из его сбивчивого нервного рассказа я понял, что от точки вдруг стали появляться следы в сторону поселка. Будто невидимый Драгош пошел домой, не дожидаясь Михалыча. Последний минут двадцать стоял не в силах двинуться с места, завороженно наблюдая, как удаляются следы, и их тут же заметает. Целый, час он пытался идти по следам, но предполагаемый Драгош «пошел» по незамерзающему болоту, куда даже в самый лютый мороз ступать не рекомендовалось. Михалыч ринулся назад к машине. В паре километров от поселка «Уазик», как назло, безнадежно заглох.

Начальник милиции, старший опер и глава поселковой администрации, три раза прослушав рассказ Михалыча, так ничего и не поняли. Три мнения прозвучали соответственно:

– По такой погоде никакая поисковая группа не попрется, хотя надо.

– А что искать-то?

– Какого хрена ты американского гражданина по тайге таскаешь?

– А он мне валютой за острые ощущения платит! – огрызнулся Михалыч. – И вообще, он такой же американец, как я – папуас.

Наверное, все сложилось бы для Михалыча весьма неблагоприятно, если бы Драгош не нашелся также неожиданно, как и потерялся.

Он появился на пороге сельсовета, когда старший оперуполномоченный Макаркин, размахивая здоровенными маховиками-руками, отдавал последние распоряжения поселковым милиционерам и охотникам-добровольцам перед тем, как выехать к месту исчезновения иностранного гражданина.

Драгош вошел молча, спровоцировав последнюю сцену «Ревизора», и также молча высыпал на стол начальника милиции горсть золотых монет. Я почему-то подумал, положены ли иностранному гражданину двадцать пять процентов от найденного на территории России клада, но не берусь утверждать, что нашел он их именно на территории России. И все же это были золотые царские червонцы. Свеженькие, словно только что с Монетного двора… Я заметил, как Драгош с Михалычем переглянулись, и понял: ничего толком сербско-сибирский американец не расскажет, и место, где он зачерпнул эту золотую горсть, все равно не найдут. Одно могу сказать точно: объяснительные Драгоша и Михалыча для разных инстанций могут составить объемистую главу не очень научного, но очень фантастического произведения.

Когда Драгош вошел в «точку соприкосновения» (так мы решили их называть), он тут же потерял из вида Михалыча. Такое случалось и раньше, несколько менялся ландшафт, погода, могло быть другое время года, но пока он не делал шаг в сторону, Михалыч оставался в поле его зрения, а он в поле зрения Михалыча. Словно стоял на какой-то границе между двумя мирами. А в тот день, видимо, переступил. В легкой куртке он почувствовал, что здесь значительно холоднее, чем в мартовской оттепели «аномалки». Тут была либо поздняя осень, либо зима. Переступить черту обратно не получалось, и чтобы не замерзнуть, Драгош направился напрямую в сторону поселка. На всякий случай он окликнул Михалыча. Сильный ветер поглотил его слова и бросил в снежную круговерть между сосен.

Часа через полтора он вышел на окраину поселка… и не узнал его. Не было уродливой стелы, посвященной покорителям севера, не было конторы нефтегазоразведочной экспедиции, да вообще с точки зрения конца двадцатого века ничего не было. Над хлебопекарней возвышался упреком серому небу золоченый крест, дюжина домов на крутом правом берегу Иртыша и раза в два больше на пологом левом. У храма стояли пять подвод, вокруг которых возились люди в шинелях и башлыках. Драгош подошел ближе и понял, что они его не видят. Все, как один, офицеры. Обветренные, хмурые лица. На телегах – ящики, запечатанные сургучовыми печатями мешки. Их торопливо перегружают в стоящие рядом сани. Драгош потрогал один из мешков и сразу определил – монеты. Желание взять несколько монет возникло одновременно с желанием принести с собой доказательства для скептически настроенного Михалыча. Сорвал печать, зачерпнул и только тогда задумался, куда и как он донесет эти доказательства. Получалось, что здесь его не видят, он не видит Михалыча, а нешуточный мороз пробирает до костей. Холод и заставил его войти в раскрытые настежь двери церкви.

Драгош не очень-то разбирался в золотопогонниках, и поэтому только с его описания мы поняли, что в полумраке у входа в алтарь стояли три офицера – полковник, штабс-капитан и поручик. Они о чем-то тихо говорили с батюшкой. Драгош не решился подойти ближе, но из обрывков фраз, доносившихся сквозь потрескивание свечей, понял, что речь идет о золоте. Офицеры уговаривали священника быть свидетелем клятвы, последний же отказывался и отговаривал их, пытаясь растолковать им грех возможного клятвопреступления. Батюшка ссылался на Священное Писание, офицеры заклинали его гибнущей Россией. Наконец, священник согласился, перекрестился и глубоко поклонился на образ Пресвятой Богородицы.

Из состояния вынужденного оцепенения Драгоша вывел запах хлеба. Хлеб принесли желавшие помянуть своих усопших. Хлебный запах постепенно побеждал запахи горящего воска и ладана. Он превратился во всеобъемлющий, пробуждающий голод. Это был уже запах свежевыпеченного хлеба. Пространство вокруг сместилось, прямо перед собой он увидел раскрасневшееся лицо пекаря Тони. «Что, хлеба свежего захотелось, мистер?» – добродушно спросила она поселкового иностранца.

Откусив от края горячей буханки, Драгош сосредоточенно жевал и обдумывал проблемы неожиданного совмещения точек в пекарне-церкви. При этом он не замечал, как с заигрывающим интересом посматривают на него одетые в белые халаты разгоряченные работницы. Позже он сказал нам, что именно тогда догадался о появлении в «аномалке» новых точек. «Это не мы их находим, они появляются сами, причем с каждым днем их становится все больше». Михалыч согласился и сделал предположение, что точки не только появляются, но и имеют свойство перемещаться в пространстве.

Отшельника деда Паисия в поселке все называли старцем, хотя, насколько мне известно, старцы схимничают в монастырях. Но образ жизни Паисия вполне соответствовал жизни схимника. Он появлялся в поселке раз в неделю, чтобы купить в гастрономе хлеба, соли и немного крупы. Избушка его стояла в низине на отшибе. Родственников у него по данным сарафанного радио не было. И зимой и летом он целыми днями пропадал в тайге, и в жару и в холод ходил в одной и той же одежде: седая непокрытая голова, древний армяк, казачьи штаны с лампасами и стоптанные яловые сапоги. Прямая борода до пояса, землистое лицо в шрамах и морщинах, совершенно лишенное какого бы то ни было мирского выражения, и серые, немного печальные глаза.

Разговоры и слухи о нем ходили разные. Рыночные бабы судачили, что он колдун, старухи почитали как святого, охотники вполне серьезно указывали на его родство с лешим, а официальные лица… Впрочем, об официальных лицах разговор особый. 9 мая 1995 года к избушке деда Паисия подкатил кортеж из двух машин: администраторской «нивы» и милицейского «уазика». Паисия усадили в машину и повезли в клуб. Там при большом стечении народа, ожидавшего праздничного концерта заезжих шоуменов, деда Паисия вывели на сцену. Гул, который стоял в зале минутой раньше, мгновенно стих. Мало того, что деда Паисия днем с огнем не сыщешь на культурно-массовых мероприятиях, сегодня большинство сельчан впервые увидели его при параде. В ошеломленной тишине звенели три десятка медалей и орденов на его груди. После трогательной переживательной речи глава администрации и специально прибывший райвоенком вручили старцу еще один орден, который искал его 50 лет. Паисий был явно смущен, правда, скорее, большим стечением народа, и давно забытой телепрограммы «От всей души» не получилось. Старик не прослезился, не рассыпался в благодарностях, не обратил внимания на вынесенный для него из-за кулис импортный цветной телевизор, просто сказал спасибо, поклонился в зал и тихонько пошел со сцены.

К старцу нас повел Михалыч. Он был уверен, что Паисий знает об «аномалке» значительно больше, чем кто-либо другой. После «золотого похода» Драгоша я стал напрашиваться на экскурсию в одну из этих точек. Михалыч был категорически против, Драгош отмалчивался. «Это тебе не прогулка в прошлое или еще невесть куда по законам научно-фантастического жанра с американским хэппи-эндом и не сбор этнографической информации для Института проблем освоения Севера. У тебя же нет, как у нас с Драгошем…» Видимо, Михалыч хотел добавить нечто об экстрасенсорных (язык сломаешь) способностях, но побоялся обидеть меня, бесталанного. Я, подыгрывая ему, старательно изобразил обиженного и заявил, что обойдусь и без них. Друзья мои озадаченно переглянулись. Михалыч по привычке пожал плечами: «Ладно, – сказал он, – пойдем втроем, но сначала сходим к деду Паисию. Думаю, у него есть чем поделиться». Вопрос был только в том, захочет ли отшельник «давать интервью» для внеплановой передачи «Очевидное – невероятное». Бывали случаи, он прогонял от себя навязчивых баб с их семейными проблемами: кому мужа заговорить, чтоб на сторону не гулял, кому невестке подгадить и в таком духе. И все же некоторым, особенно больным он помогал. Каким образом? Исцеленные и просветленные предпочитали не рассказывать. Видимо, на то были особые Паисия инструкции.

На нашу удачу старец оказался дома. Пригласил в дом, не спрашивая, зачем пожаловали, и первым делом усадил за самодельный стол, налил чай из душистых трав в эмалированные кружки, а сам сел чуть поодаль, ожидая разговора. Отпивая чай, я пытался хоть примерно представить, сколько Паисию лет. Не получалось. Или как в том анекдоте: врешь, столько не живут. Самые старые бабки в поселке помнили его уже стариком, но ведь не мог он попасть на фронт в преклонном возрасте. Вот и получалось, что сидит перед нами русский Мелхиседек.

Михалыч, между тем, излагал суть дела. Он рассказывал про точки, про залетных медиумов, про озоновую дыру – в общем, все валил в кучу. Старец же слушал внимательно, но ничем не выдавал своего интереса к услышанному. Это не смущало Михалыча, он сыпал подробностями, как на исповеди. Показывал на Драгоша, объясняя суть экономических санкций ООН (читай США) против Югославии, чтобы дремучий старик не заподозрил в нем иностранного шпиона. И тут Паисий впервые перевел взгляд с Михалыча на Драгоша.

– Сремски фронт, – сказал он, – там до сих пор еще не кончилась битва на Косовом поле, не кончились ни первая, ни вторая мировые войны.

Драгош привстал. Я, ожидавший услышать кондовую окающую речь или что-нибудь подобное, сдобренное таежными эпитетами, услышал если не философа, то, по крайней мере, престарелого учителя гимназии.

– Я был там, – ответил на все немые вопросы Драгоша Паисий, – с двадцать первого, после эмиграции, до сорок первого работал в Белградском университете, потом партизанил, вернулся в Россию, чтобы железку на вечной мерзлоте строить, тут недалеко, – он с горькой ухмылкой махнул на дверь, – в пятьдесят третьем выпустили, потом реабилитировали, в пятьдесят шестом вернули югославские награды, как раз после того, как Хрущев с Тито повстречался, затем советские, только вот царские и врангелевские не вернули…

Нет, Паисия и в этот раз не прорвало. Скомкав целый век и всю Евразию в несколько фраз, он замолчал. Передо мной сидел живой белогвардеец, представитель золотого века русской эмиграции, югославский партизан, «любимец» СМЕРШа и житель ГУЛАГа. Сидел и молчал. Молчал уже не первый десяток лет, и мелочными казались на фоне этого мудрого молчания помпезные «мемориалы», слюнявые диссиденты, правозащитники и прочие валютные страдальцы за собственные задницы, в сторону которых значительно ниже пизанской кланяется останкинская башня.

Перекрестившись на иконы в углу, Паисий заговорил снова:

– Если принять время не за прямую, пусть даже бесконечную, а за некое аморфное облако, то можно было бы предположить, что в этом облаке есть своеобразные ходы, связывающие различные промежутки времени. Оно словно пронизано иглами в разных точках. Подобная теория имела бы успех, если бы сюда не примешивалось пространство. Что вы скажете о возможности побывать в Москве времен Иоанна Грозного, разумеется, без булгаковских хохм, или увидеть, как войско Александра Македонского переходит Граник?

– Не знаю как теория, – подумал я вслух, – но если все эти заезжие уфологи и психотерапевты разнюхали бы нечто подобное, то уже через месяц здесь открыли бы какой-нибудь хистори-лэнд под охраной ЮНЕСКО, войск НАТО и на деньги фонда Сороса.

– Я тут на болотах целый отряд красноармейцев нашел, их похоронить надо. Одному мне не под силу, – сказал старец.

– Не те ли, что на вахту в атаку шли? – предположил Михалыч.

– В том-то и дело, что не только мы туда, но и они оттуда…

Нет, многого не договаривал Паисий. Знал он значительно больше. Я даже прямо сказал ему об этом, когда мы аккуратно складывали обтянутые истлевшими шинелями скелеты в братскую могилу. Он в это время сбрасывал в отдельную яму проржавевшие винтовки и наганы. Распрямился, посмотрел на меня внимательно и то ли в шутку, то ли всерьез ответил:

– Много будешь знать, захочешь уйти в монастырь.

– А что будем ставить над могилой – крест или звезду? – спросил Драгош.

Похоже, на этот вопрос не знал ответа даже Паисий.

Действительно, есть места, где сам черт ногу сломит. Было удивительно, как Паисий чувствует (даже не находит, а именно чувствует) тропу в густом буреломе, утопая в талом снегу, среди беспорядочного частокола хилых и тощих деревьев, которым никогда не суждено шелестеть листвой и благоухать вечной хвоей. За каким тунгусским метеоритом сюда может пробиваться человек? Любая живая тварь обойдет это место стороной. Даже в солнечный день темным облаком здесь висит гнетущая серость, давит на нервы, и казалось бы безосновательный, но настоящий мистический страх проникает в душу.

Так я думал и чувствовал, замыкая строй нашей маленькой экспедиции, цель которой Паисий до поры охранял своим молчанием. Мне то и дело чудилось, что кто-то крадется по пятам, буравит недобрым взглядом наши спины. Старик иногда останавливался, чтобы ободрить нас, но получалось наоборот. «Гиблое место», – заканчивал он любую фразу и, перекрестившись, шел дальше. Михалыч, шедший вторым, часто оглядывался к Драгошу и констатировал сгустки и высокую концентрацию отрицательной энергии.

Именно в таких чащах рождались злые герои русских сказок. Сюда ходили Иваны побеждать горынычей и прочую нечисть.

Мы не вышли на поляну, но сосны вокруг вдруг обрели свою привычную могучесть, красоту, воздух стал свежее и легче, и хотя тайга не стала реже, пространство наполнилось солнечным весенним светом.

– Пришли, – огласил Паисий.

Мы смотрели по сторонам и не могли понять, куда и зачем мы прорывались более трех часов.

– Вот и я так тридцать лет назад, – ухмыльнулся в бороду старец. – Смотрите туда внимательно, – и он указал в сторону, противоположную закату солнца.

Скит так вписывался в пейзаж, что увидеть его беглым взглядом было невозможно. Это было похоже на объемную картину, которая на первый взгляд кажется сумбуром, беспорядочной игрой красок, переплетением замысловатых фигур и образов. Но стоит сосредоточиться, и начинаешь проникать в ее глубину, фигуры обретают четкие объемные очертания, а весь пейзаж – общий смысл, и в центре его или в самой глубине обретается главный образ.

Подойдя ближе, мы сразу ощутили резкое изменение в окружающем нас мире. Вокруг скита буйно произрастала зелень, папоротники по пояс, только узкая тропа вытоптана между ними к приоткрытым двустворчатым воротам. Здесь торжествовало лето. Так я первый раз вошел в одну из найденных Михалычем, Драгошем и Паисием точек.

Старик привычно направился к воротам, которые низковато скрипнули ему навстречу, и шагнул во двор. Мы переглянулись и двинулись следом.

В центре двора стояла небольшая деревянная церковь. Вокруг прилепились к высокому, точно крепостному забору-частоколу хозяйственные и жилые постройки. По всей видимости, сколько-нибудь бурная человеческая деятельность здесь прекратилась лет двести, а то и более назад. Слева от церкви выделялась своею ухоженностью могила, с возвышавшимся над ней массивным деревянным крестом. Надпись на нем, видимо, была выжжена каленым железом. «Иерей Димитрий. 1885–1956».

– Он попросил похоронить его здесь, – сообщил старец, – а отпевание я заочно заказал в Тобольске. Это его ты видел с офицерами, – сказал он Драгошу, – а теперь – самое главное…

Перекрестившись и поклонившись троекратно, мы вошли в церковь. Запах ладана, будто только что закончилась служба. Повсюду перед скорбными и проницательными ликами святых горели свечи. Тишина и чистота.

– Больше половины икон отец Димитрий перенес сюда из сельского храма, – пояснил Паисий. – А свечи горят всегда.

– И эту тоже? – я стоял и с недоумением смотрел на совсем новую, словно недавно написанную икону Божией Матери «Державная». Откуда она здесь взялась? Тем более в золотом окладе, украшенная самоцветами и жемчугом. Если это место знал не только старец, то любой охотник мог бы несказанно обогатиться, принеся домой вместо лосятины и дичи эту икону и другие, пусть не в золотых окладах, но имеющие немалую ценность.

Паисий точно прочитал мои мысли:

– Ее нельзя отсюда вынести… Отсюда вообще ничего нельзя вынести. Даже если ты перевернешь страницу молитвослова на аналое, она останется прежней.

От удивления я чуть было не чертыхнулся. Старец между тем взошел на амвон и вплотную подошел к иконостасу. Надень на него рясу – будет типичный русский батюшка. Вход в алтарь охраняли архангелы Михаил и Гавриил. Паисий махнул нам рукой, приглашая следовать за ним туда, где миряне бывают только раз в жизни при крещении. В тесном полукруглом, но светлом алтаре кроме культовых принадлежностей оказался подпол. Не знаю, были ли при этом нарушены какие-либо каноны и догмы, но именно в алтаре находился вход в довольно просторный подвал. Михалыч и Драгош зажгли карманные фонари, и у каменных стен фундамента церкви мы увидели аккуратно составленные ящики, похожие на оружейные, и мешки.

– Это я видел! – вскрикнул Драгош.

Паисий кивнул.

– Да, это часть золотого запаса Колчака. Отец Димитрий тридцать шесть лет хранил эту тайну. После его смерти здесь, кроме меня, побывал только один человек, и ему удалось вынести часть золота. Но недалеко… Наверное, это был один из тех офицеров, которых ты видел. Теперь вынести отсюда даже один слиток или монету невозможно. Я пробовал. Просто невозможно найти тропу. Один раз вместо поселка я вышел к селению древних ариев. По крайней мере, мои скудные познания в истории и археологии позволяют мне так думать. Не хочу употреблять здесь это слово, но это золото, по-моему, заколдованное. Димитрий рассказывал мне о страшной клятве, произнесенной у алтаря, и о тех молитвах, которые он читал здесь… Во время войны он несколько раз порывался сдать золото государству, надеялся, что на него купят оружие, продовольствие, медикаменты, но и ему это не удавалось. Видимо, сокровища ждут своего часа. Все это похоже на сказку, в которой меч-кладенец может взять только определенный герой-витязь, спящую царевну может разбудить только принц, взять это золото может только… Не знаю.

Из скита мы ушли с полным осознанием того, что никогда не сделаем сенсации для журналюг и обывателей. Само собой разумеется, что в нынешнее смутное время сбереженное отцом Димитрием и Паисием золото пойдет не в пользу нуждающихся и не на реанимацию отечественной экономики. Это аксиома. Только заикнись об этом кладе, и скит обложат с одной стороны полки спецназа, а с другой – бригады криминальных революционеров. В скит мы решили ходить только втроем, но первым нарушителем стал Драгош…

Зачем он это сделал? Мы были уверены только в одном: он не имел цели единолично обогатиться и свалить куда-нибудь на Канары. Его нашел на тропе Паисий. Драгош был без сознания, а в руке сжимал золотые монеты. Голову даю на отсечение, что в «нашем» кладе таких монет не было. Имея самое далекое отношение к нумизматике, мы так и не сошлись во мнении, к какому времени и какой стране принадлежат эти деньги. Но нес-то он их из скита! Прежде чем доставить его в больницу, мы предусмотрительно избавили нашего добытчика от его опасного груза, но как оказалось позднее, второпях забыли проверить карманы.

Когда вертолет санавиации, увозивший Драгоша, мельницей понесся в снежной муке, Михалыч с наигранной укоризной посмотрел ему вслед:

– Ты заметил, он опять испортил погоду, этот никудышный американец. Это уже стало традицией: приносит золото – погода портится. Надо подсунуть эти монеты какому-нибудь спецу на большой земле.

– Лучше скажи, что ты переживаешь за Драгоша и намерен лететь в Тюмень.

– Да, заодно и попереживать…

– Когда следующий рейс? Надо только предупредить Паисия.

А погода в те дни действительно стояла мерзкая. Вероятно, из чувства международной солидарности трудящихся май в свой первый день был щедр на солнце, южный ветер и чистое небо. Май манит, мает, обманывает. Через три дня он швырнул на отогретую землю декабрьскую норму снега. Ветер, только соблюдая субординацию, не достигал скорости света, но зато дул одновременно со всех сторон, и если под утро падал вдоль Иртыша передохнуть, то над поселком зависал морозно-стеклянный туман.

Обедать мы решили в ресторане «Заря». Точнее, так решил Михалыч.

– За нами хвост, – сказал он, – таскать его за собой на голодный желудок не вдохновляет, хотя, опять же, на сытый – обрубить сложнее.

– Ты, наверное, в детстве не наигрался в казаки-разбойники, – засомневался я.

– А почему бы нам не отведать пельменей в горшочках и не остограммить твой скептицизм? Я бы рад ошибиться, но, похоже, я прав как никогда. – Он подтолкнул меня в дверь мимо сурового самовлюбленного, но очень опрятного вышибалы в дорогом костюме. – Сядем там, в углу, чтобы предоставить нашим неизвестным преследователям возможность находиться у нас на виду.

– Да ты просто отец Браун!

– Зато у тебя рожа, как у Шарапова.

Мы выпили по рюмке смирновской, пробив огненный путь для удивительно вкусных пельменей, а когда я налил по второй, за столиком рядом с нами расселись четверо здоровенных лбов. На их бычьих шеях болтались золотые цепи толщиной в палец, и от этого очень хотелось повесить им на грудь колокольчик. А на пальцах, которые, судя по всему, ежедневно ласкают штангу и другие гимнастические снаряды, красовались разнокалиберные перстни и печатки. Одно определение – аристократы от сохи, простите, от штанги. Четверо сели и заказали пиво. Еще двое, скрестив руки на груди, встали на входе в зал и смотрели на нас испытывающими и почти нежными взглядами будущих палачей. Мне стало не по себе, ибо по всему было видно, что партией в шахматы мы от них не отделаемся, а их безотлагательный интерес к нам может иметь клинические последствия. Я торопливо выпил и предпочел сосредоточиться на созерцании керамического горшочка с пельменями. Невозмутимый на этом этапе Михалыч торжествовал.

– Ну как тебе эти жрецы Молоха и служители маммоны?

– Интересно, какого хрена им от нас надо?

– А я, кажется, догадываюсь.

– Тогда вон идет к тебе Малах Га-Мавет, – и действительно из-за соседнего столика к нам пересел один из черных ангелов именно с ангельски-дружеской улыбкой.

– А ты хорошо петляешь, – обратился он к Михалычу, – стопудово в конторе тренировался.

– С кем имею честь? – по книжно-киношному отсалютовал Михалыч.

– Меня зовут Олег, со мной будете иметь все дела, – тоном, исключающим любые возражения, сообщил Га-Мавет.

– Какие дела? – осведомился я, и тут же удостоился уничтожающего на месте презрительного взгляда: а ты тут какого-такого взбрыкиваешь.

– Такие, – Олег Га-Мавет вынул из кармана две монеты и видимо для стерилизации бросил их в мой бокал. Узнать их не составило труда: золотой червонец и одна из тех неизвестных. На наш молчаливый вопрос он ответил без какого-либо ерничанья и кривляния, по-деловому: – Одна поступила в областную администрацию из УВД, а вторая – из куртки вашего американского друга, который лежит в больнице. А ведь могли бы и украсть. Пришлось изъять для сохранности. Короче, без лишних базаров. – Это была уже речь обычного гоп-стоп-пера. – Чиновники и менты готовят экспедицию за этим золотишком, ваши ксивы никого не убедили, но есть люди, которые хотят чуточку опередить наше и без того богатое государство. А помочь опередить сможете вы. И поможете, никуда не денетесь. Кстати, вашего героического дедулю, пока вы тут по архивам и библиотекам чухаетесь, в поселке за жабры взяли.

У Михалыча при этих словах заиграли желваки. Я стал прикидывать соотношение сил, которое при любом раскладе оказалось не в нашу пользу. Даже нетрадиционно быстрое появление блюстителей порядка ничего не меняло. Похоже, эти ребята и на том свете имеют мохнатую лапу…

– Вас тоже не обидят, если будете вести себя нормально. Будут обращаться как с драгоценными партнерами и даже оберегать, чтобы не поскользнулись при выходе из автобуса. Ставка – ваши жизни, а в случае успеха – утешительный приз – получите по иномарке, коттеджи отгрохаете и пару месяцев будете щупать телок где-нибудь на средиземноморском побережье… Э-э. Мужики, вы че на измену садитесь?! А ну давайте полыхнем за успех нашего общего мероприятия, – и он плеснул себе в бокал из нашей бутылки.

– Все как в самом хреновом, самом современном боевике самого современного режиссера, – констатировал Михалыч, поднимая рюмку и отстраняясь от рэкетирского чоканья.

– Угу, – проглотил водку Га-Мавет. – Это ты верно подметил. Мы сейчас герои всех жанров. Благородные фраера, чем мы, блин, хуже робин гудов? Кстати, мы ведь тоже умных иногда любим, культуру поддерживаем, даже премии деятелям искусства и культуры выдаем. Ав-то-ри-тет-ные! – он захохотал, и его тут же поддержали братки за соседним столиком.

Я прикидывал, насколько хватит терпения у Михалыча, прежде чем он перевернет стол. Наш, а потом соседний. Два года назад в Сочи такой же хамовитый мудак увел у него жену. И хотя если баба оценивает себя по курсу подержанной бээмвухи, груды тряпок, ежедневной баночки пива и здоровенного члена, то и жалеть о ней не стоит. У незлопамятного Михалыча остался на этот счет в душе маленький гнойничок. И если этот нарыв прорвется, двое из этой банды окажутся в реанимации, третьего уложу я, а потом…

Потом наступило в еще более неожиданном варианте, нежели я мог предполагать. Вестерна не получилось. Михалыч промокнул губы салфеткой, я превратился в сжатую пружину (так по-моему оценивают подобные состояния в детективных эпосах), настороженный официант торопливо получил по счету.

– Ладно, ребята-демократы, – сказал Михалыч, вставая из-за стола, – мы подумаем над вашим предложением, может, и пожертвуем вам на дом культуры уркаганов или на памятник жертвам борьбы за строительство правового государства, а сейчас нам пора, увидимся, ни дай Бог, в другой раз.

Он направился к выходу. Вслед нам полетел голос Га-Мавета:

– Муся!..

Вероятно, эта фраза заключала в себе имя или кличку, а ее оттенок и высота звучания (как в китайском языке) имели еще несколько значений. Навстречу нам шагнул один из «привратников» – здоровенный потомок Челюбея. Муся, скорее всего, означало уменьшительно-ласкательное от татарского имени Муса. Нойон предупредительно выставил вперед левую руку, которая уперлась в грудь Михалычу.

– Алексей Михайлович, – крикнул через весь зал Субэдей-Олег-Га-Мавет, нисколько не стесняясь любопытной публики. – Вы не сказали, где мы увидимся. В морге? В больнице? Вас отправить туда обоих или по очереди, чтобы один мог другому кефир носить?

– Да пошел ты… – процедил сквозь зубы Михалыч, обращаясь одновременно и к Мусе, и к Олегу, и ко всем остальным, кто пожелает встать на его пути.

Муса Челюбеевич был хоть и туп, но реакцию имел звериную – удар его был одновременно с ударом Михалыча-Пересвета. Оба они упали. Далее как в замедленном кино: я, задетый плечом Михалыча, несколько подаюсь назад, по ходу движения хватаю с ближайшего стола керамический графин, скороговоркой извиняюсь перед его временными владельцами и одновременно запускаю его в башку второго «привратника», моя бросающая рука еще не вернулась в исходное положение, но в нее уже вцепился один из бультерьеров Га-Мавета, на второй руке я определяю угловым зрением соучастие ресторанного вышибалы (братаны никак?), который к тому же хочет проверить на прочность мое солнечное сплетение, я бью пяткой по носку его лакового ботинка, лицо его принимает «благодарственное» выражение, на миг он поднимает ногу, этого оказывается достаточно, чтобы аккуратно подсечь вторую и развернуться ко второму противнику, кулак которого пролетает вскользь мимо моей челюсти. Михалыч пытается встать, но на нем висят-лежат уже четверо, и воскресший Муся-Муса пытается отобразить на его лице мамаево побоище. Где-то между сорок восьмой и сорок девятой секундой общей свалки появляется Илья Муромец. Так и должно быть по правилам Куликовской битвы. Пришло время засадного полка.

Далее – почти по-былинному: а Илюшенька (ростом чуть меньше сажени) взял двоих вражин в белы рученьки за загривочки да и лбами сшиб, бросил под ноги, будто тряпицы, а других двоих в окна вышвырнул. Говорит ему да злой Га-Мавет: «Эй ты че, мужик, разухабился, наживай себе неприятности, ты не ел давно что ль свинцовых пуль, так дадим тебе кислопузому». Отвечал Илья, точно гром гремел: «Не тебе пугать, голь кабацкая, я таких, как вы, по сто штук на дню да по двести штук переламывал. Запоганили вы Рассею всю, как татаровья лет семьсот назад, и несете ересь жидовскую». После этих слов Га-Мавета брал за красив пиджак да за лацканы. И пустил его во кабак летать, во кабак летать через столики. Га-Мавет упал на златой ковер обкарябанный да бездыханный. То ли жив он был, то ли вовсе нет, нам на то плевать у дороженьки. Я там водку пил и пельмени ел, а теперь пора делать ноженьки…

То, что нашего Илью Муромца действительно зовут Ильей, мы узнали четверть часа спустя, когда остановились перевести дыхание в пяти кварталах от места сражения. Я и раньше встречал сильных от природы мужиков, но этот бородач превосходил все допустимые нормы, если такие кто-нибудь возьмется придумать. Мерками современной молодежи можно определить так: в нем два с половиной Шварценеггера или четыре Сталлоне. Еще больше мы удивились, когда узнали, что наш неожиданный друг живет на станции Карачарово, недалеко от Мурома. Дальнейшее совладение с былинным героем заключалось в том, что наш Илья был три года парализован после травмы позвоночника, жена ушла, а врачи пророчили полную недвижимость. За Илью взялся старик-травник из соседней деревни, и через три года он был на ногах.

– Да ты прямо Юрий Власов, – поразился Михалыч.

– Нет, – возразил я, – самый обыкновенный Илья Муромец.

– Карачаров я, – уточнил Илья, – у нас там каждая пятая семья Карачаровы, а Илья очень распространенное имя.

– Стало быть, еще помнят былинных богатырей…

– Это в Москве не помнят. Не люблю я нынешнюю Москву. С тех пор, как в больницах столичных повалялся. Да и раньше не любил туда ездить. Не в городе, конечно, дело, а в москвичах. У них одни деньги и демократия на уме. Нерусские они какие-то. «Ты думаешь паарализованный, так и плаатить не надо? Так пусть маамаша из-под тебя пасуду тааскает», – передразнил Илья с московским говором тамошних медсестер. – У меня друг есть, так он белокаменную не иначе, как Баксква называет.

– Зато цивилизация, – поддержал Михалыч, – переход к рынку, от Маркса к «марсу». «Марс», «сникерс», Ленин и «тампакс»… А за нас-то ты почему вступился?

– Натура у меня такая. Меня хлебом не корми, дай кулаками помахать. А тут вижу – тяжко ребятам придется, ну и полез. Всю жизнь из-за этого страдаю. Я ведь сразу понял, наехали на вас бритоголовые. Небось, коммерсанты? – он посмотрел на нас вопросительно.

– Нет, не коммерсанты, – отрекся я, – но неприятностей у нас на тонну золота. Да и ты с нами в историю попал. – Я недвусмысленно глянул на Михалыча.

Он понял меня с полуслова:

– А здесь ты, Илья, что делаешь?

– Да, вообще-то, у меня здесь промежуточная посадка. Еду дальше на север, волков отстреливать. Бригада у нас, при МЧС организовали. Местным охотникам не выгодно, а мы помимо охоты еще данные для экологической службы собираем. В Башкирии был, на Брянщине, в Казахстане… Поголовье у серых сильно увеличилось, стаи не то что в деревни, в города забегают.

– А как у нас с волками? – спросил я у Михалыча.

– Хватает, но денежные премии за них не платят. Только за ворон. Патрон за лапку дают. Ребятня их из самострелов, пневматики и рогаток лупит, а родители на боеприпасы меняют.

С минуту Михалыч думал, тер подбородок, посматривая то на меня, то на Илью.

– Знаешь, Илья, есть тут у нас одно дело, хотя мы и сами еще толком не знаем, как оно повернется, но… Короче, такой человек, как ты, нам не помешал бы. Вот только золотых гор обещать не можем.

– А при чем здесь тонна золота? – насторожился Илья.

– Они все равно найдут нас в «аномалке»! – перекрикивал Михалыч шум вертолета. – И, думаю, в ход пойдут не только кулаки.

– Это ничего, – улыбнулся Илья, похлопывая чехол, в котором отдыхал десятизарядный «Тигр».

– А я думаю, что будут не только они, – добавил я, – ФСК, РУОП, ФБР, Интерпол, Моссад и еще, возможно, войска ООН.

– У нас есть два слабых звена, – определил Михалыч, – Драгош и Паисий. С одной стороны, пока Драгош в коме, из него ничего не выбьют, с другой – нам нужно узнать, почему и при каких обстоятельствах он впал в это состояние, с третьей – нельзя допускать, чтобы его увезли куда-либо. Все равно никакая современная медицина в этом случае не поможет, скорее навредит. С Паисием тоже дилемма: нужно помочь ему, но так, чтобы нас сразу не вычислили и у нас было время самим полазить по тайге, а не под прицелом, будь то бандиты или милиция. Какие есть соображения?

– Мне кажется, в этой игре я запасной игрок, – заговорил Илья, – мы можем сыграть в темную. Воспользоваться тем, что меня никто не знает. Я могу под видом нашедшегося родственника проведать вашего старца. И, по-моему, чем дольше никто не будет знать, что я имею отношение к вашей…

Илья не договорил. Вертолет затрясло, он завис на месте и наверное со стороны стал напоминать отбойный молоток с пропеллером на высоте полукилометра. Пассажиры встревоженно прилипли к иллюминаторам. По всей видимости, до поселка оставалось не более пяти километров, но геликоптер как будто попал под невидимый колпак и как пойманная муха бился о невидимые стенки. Из кабины пилотов появилась улыбающаяся голова:

– Не ссыте в компот! Мертвая зона! Обычное дело, тут их теперь полно! Почти как у Стивена Кинга. Будем висеть пока не сместится. Может недолго, а может и долго, лишь бы горючего хватило. Зато прилетим или на два часа позже или на два часа раньше.

– А если сесть? – предложил кто-то из напуганных пассажиров.

– Три года назад один вертолет сел, до сих пор найти не могут. Ну не скучайте! – подбодрила голова и исчезла.

Мы с Михалычем переглянулись.

– Я вообще-то на советский север летел, а не в бермудский треугольник, – посетовал пассажир, предлагавший посадить вертолет.

Ошибся лет на пять адресом.

В своей середине май переломился: промозглая серость сменилась душной жарой. И только гроза и дождь – очищающий огонь и небесная вода – приносили недолгую свежесть. А между этими влажными вздохами небо замирало, как мертвое море. И казалось, даже Иртыш становился медлительнее, разнежившись, разленившись от щедрого солнца. В тайге торопилась жизнь – вылиться в короткое лето. Еще немного, и она догонит летнюю бурю вокруг скита. И все же последний час мы шли к нему через настоящую мертвую зону, вдоволь надышавшись тяжелым болотным воздухом, а потом долго стояли у ворот, наслаждаясь степенным покоем и шепотом леса.

Прибыв в поселок, мы с Михалычем решили не заходить к себе домой. Сразу направились в магазин, чтобы закупить продукты и идти в сторону скита. Во время покупки продуктов Илья был очень удивлен: мы не заплатили за два рюкзака продуктов и прочих необходимостей.

– У нас коммунизм в отдельно взятом поселке, – пошутил Михалыч, – зарплату задерживают по два-три месяца, а где и на полгода. Каждый работает в меру своих возможностей, а потребности удовлетворяет под запись. Из социализма с человеческим лицом вышла гримаса, а вот коммерческий коммунизм у нас налицо.

Илью мы отправили в гостиницу, договорились о встрече, после того как он посетит Паисия. Мы же решили приступить к выполнению единственного пришедшего нам в головы плана: одному из нас взять золотые монеты, но вдвоем идти в любую от скита сторону. Уж куда легкая-нелегкая вынесет. Далее – по обстоятельствам…

Некоторое время мы стояли молча перед иконами. То ли молились бессловесно, просили помощи, то ли выпрямляли души, согнутые, сдавленные мирской суетой. Всякий раз, приходя в храм пусть даже ненадолго, я испытываю стыд за эту собственную суетливость, за порой слепое подчинение обстоятельствам, за торжество мелких желаний, за пустую, праздную болтовню, за самооправдание малодушия и собственной слабости – за все то, что неминуемо всплывет черным пятном в прожитой жизни на Страшном Суде. И хватит ли той малой толики добра, чтобы избежать адских мук, преддверием которых можно назвать нынешние муки совести. Потому ли невольно опускаю глаза под суровым взглядом преподобного Сергия и едва сдерживаю слезы, глядя в младенчески добрые глаза Серафима Саровского?..

– Нельзя, чтобы сюда пришел кто-нибудь со злым умыслом, – подумал я вслух.

– Не переживай, – отозвался откуда-то с другого света Михалыч, – почти восемьдесят лет за этим золотом охотятся, но еще никто не поживился. И дом культуры работников умирающей промышленности на него не построили…

– И десяток коттеджей для ответственных работников.

– А знаешь, Андрей, на это золото можно прекрасный храм построить.

Проселочная дорога появилась там, где ее по нашим представлениям об «аномалке» и в помине не должно быть. То, что мы вышли не в каменный век и не во времена Ивана Грозного, можно было определить по следам автомобильных и тракторных покрышек. Это немного вдохновило Михалыча, он зашагал быстрее, позвякивая насыпанными в карман ветровки монетами. Здесь или нет был Драгош, но в нашем случае дорогу выбирать не приходилось. Единственное, что как-либо нас смущало – сможем ли мы найти дорогу назад. Раньше это получалось само собой. Но до этого никто, кроме Драгоша и Паисия, не пытался уйти из скита с пригоршнями золота. Между тем мы сошлись во мнениях, что находимся значительно южнее «аномалки». Сосновый бор вдоль обочин мало походил на непролазную тайгу вокруг нашего поселка, первозданная дикость которой нарушалась умеренным захламлением брошенной техники и оборудования. Здесь же не наблюдалось последствий недавнего промышленного освоения, лишь следы грибников и природных алкоголиков – любителей выпить на лоне природы.

Через полчаса мы вышли на околицу деревни.

В большинстве советских и постсоветских деревень, которые мне довелось видеть, – заторможенное, ущербное время. Из него вытравили степенную мудрость, его разбили вдребезги, разворовали, заморили голодом, и раненое время хромает, опираясь на покосившиеся заборы, отдыхает на подгнившем крыльце какой-нибудь избы, сквозит в мертвые окна заброшенных ферм и коровников и шепчет облупившиеся лозунги на многометровых щитах… И если кто ворвется в это умирающее время – то никак не огненный, а самый обыкновенный пьяный тракторист, собирая на колеса своей «Беларуси» все рытвины и ухабы. И не глядят на него осуждающе сморщенные беззубые старушки на завалинках, потому что глядеть некому…

– Мама моя, – изумился Михалыч, глядя на выцветший, уже не красный, а бледно-розовый флаг над крышей сельсовета, – здесь, похоже, еще не похоронили Брежнева.

В полутемном, пахнущем затхлой сыростью коридоре давно неремонтированного дома нас встретили целеустремленные счастливолицые сельские труженицы на плакатах двадцатилетней давности, призывающие беречь урожай, «хлеб в закрома Родины» и проч. Из-за двери с табличкой «Председатель сельсовета» раздавался громкий женский голос:

– Ты, Степан Николаевич, хороший человек, и Крылов – хороший, но что ж вы друг на друга за глаза капаете. Я вообще не понимаю, как люди могут в лицо друг другу улыбаться, а потом в спину грязь кидать. По мне уж лучше прямо все сказать, только без мордобоя. Ты – участковый, он – секретарь парткома, с кого люди пример брать будут? Нет! Не отправляла я его кляузу на тебя в город и не подписывала! Да нет же, никакого «заодно» у меня с ним нет! Он уж тоже палку перегибает, захотел бдительности, как в сталинские времена. Да, конечно, ты не виноват, что этот иностранец пропал. Да и хрен с ними, с кэгэбэшниками! Мы что, за каждым должны слежку устраивать? Кто тогда их кормить будет?! Да он и не скрывал, что он иностранец. Ну и что, что нескладно, что с того – югослав или американец, псих он, скорее всего, из дурдома сбежал. Никто тебя с должности не снимет! Сами они что ли будут в нашей глуши порядок блюсти? А если мы о каждом заезжем или грибнике будем в кагэбэ докладывать, они сами не обрадуются. А если всех арестовывать, пусть сначала тюрьму построят, а мы под шумок новую свиноферму отгрохаем. И Машеньку я им больше допросами мордовать не дам. Девка, может, как лучше хотела, а теперь ее все бабье насмех подымает, несмышленую. Это ж выдумали, телки недоенные, иностранной подстилкой двадцатилетнюю девчонку называть за то, что с мужиком в лес ходила. Сами-то любому городскому подмахнуть готовы, лишь бы хрен не в мазуте! В общем, ты вот что, заканчивай свои дела и дуй обратно. Тут Мезенцев опять пьяный чудит. Чего-то Крылов его унимать по партийной линии не торопится, того и гляди – в лоб засветят, партийные взносы из всех прорех полетят! Ну-ну, так закругляйся, Степан Николаевич, и не забудь купить…

Дальше мы подслушивать не стали. Михалыч потянул меня за рукав к выходу, при этом приложив палец к губам.

– Календарь за 81-й на стене видел? – спросил он уже на улице. – Объяснения кому-нибудь давать хочешь? У меня нет никакого желания знакомиться с брежневскими чекистами. И никакой Вася Гусилетов тебя оттуда не вытащит, потому как он сам еще учится Маркса от Энгельса отличать по стрижке бороды на портретах.

Я и без него все понял. Просто ностальгия по беззаботным временам ввела в какое-то оцепенение, мгновенная вереница воспоминаний. В 81-м я ходил в десятый класс… До коммунизма осталась тысяча лет, до смерти Брежнева – год, до хлебного магазина от школы – полсотни метров, там можно купить булочку за три копейки и выпить стакан томатного сока за десять, до экзаменов – несколько месяцев, до очередного развала империи – десять лет. Я вдруг понял, что люди в этой деревне могут быть счастливы хотя бы тем, что не знают, какое запустение их может ожидать через десять лет. Вряд ли найдется коммерсант, который повезет сюда почерневшие от длительного хранения бананы, а местные жители вряд ли кинутся в город за стиморолом, когда не на что будет купить хлеб, вряд ли найдется здесь армия фермеров и т. д. и т. п. Может быть, они хоть и не особенно счастливы, но спокойны, выполняя и перевыполняя планы очередной пятилетки, директивы партии, продовольственные программы под телевизионное причмокивание трясущегося суровобрового генсека.

– Нам нужно найти Машеньку, – определил Михалыч, который в отличие от меня был уже сознательным гражданином, когда Хрущев стращал ООН своим башмаком, – похоже, именно с ней имел дело Драгош.

– К сожалению, здесь нет справочного бюро, – посетовал я.

– Язык до Китежа доведет, – перефразировал Михалыч, сообразуясь с новыми полуфантастическими условиями, – главное найти первого встречного.

Первым встречным оказался слегка подпитый небритый мужик, одетый не по-летнему в солдатский ватник. На наш вопрос он ответил вопросом.

– А вы че, тоже иностранцы? Шпионы, ерш вашу медь? Между прочим, тут у бабки Кандейкиной два постояльца из кагэбэ гостей заграничных дожидаются. Так что хендер хох, господа хорошие! – и он нацелился в нас горлышком непочатой чекушки.

– Мы тоже из конторы, – нашелся я, – из Москвы. Специальный отдел.

Мужик приосанился:

– Ну, тогда другое дело. Я и смотрю, люди серьезные. Дак изба-то Машкина вон – с краю, с голубой крышей. Вовка красил, до того как в Афган его забрали…

– Призвали! – начальственным тоном поправил Михалыч.

– Ну-ну, призвали, забрав, замели – теперь разницы никакой нет, мать евоная похоронку получила. Кто ей теперь внуков будет делать? Министр обороны? Так у него только ракеты стоят и то на американцев. – Он посмотрел на нас так, словно мы виноваты в смерти некоего Вовки, который красил крышу Машеньке. – А слышно в Москве, война с басмачами еще долго будет? Того и гляди, Америка вмешается…

– Не вмешается, – успокоил я.

– Ну-ну, – понятливо кивнул мужик, мол, вам виднее.

Машенька оказалась очаровательной русоволосой девушкой из сказок о Иванах-царевичах. В то же время было в ней что-то от Венеры Сандро Боттичелли. Виделось это в тонком слиянии девственности и женственности: девственность и непознанность мира сливались в ее взгляде с мудростью, передаваемой из поколения в поколение. Потом это впечатление все более усиливалось, подкреплялось то легкой грациозной походкой, плавными нежными движениями рук, то, наоборот, точными, на первый взгляд почти грубыми, когда эти руки сливаются с привычной работой.

– А я вас ждала. Примерно так и представляла. Можете даже не представляться. Вы – Алексей Михайлович, а вы – Андрей. Он предупредил, что вы придете. Вы надолго? А то, похоже, за мной следят. Прямо как в фильме про шпионов.

– Как он исчез? – спросил с ходу Михалыч.

– Вы пройдите…

В доме было небогато и чисто. Простенькая мебель, какую можно увидеть только на дачах и у любителей сталинского ренессанса. На стенах слегка пожелтевшие фотографии. На черно-белом телевизоре «Крым» дремала кошка. Короче, типичный деревенский дом образца 70-х, 80-х.

Машенька рассказывала все подробно, часто повторяя детали, которые ей казались важными. Смущенно рассказывала, как познакомилась с Драгошем, когда он неожиданно появился из леса у ее огорода и помог окучивать картошку. Сразу сказал, что он иностранец и занимается здесь научной работой, а в Югославии в Титово Ужице (даже город запомнила) у него невеста – Милица, очень похожая на Машеньку, только глаза у нее как два уголька. Машенька накормила его обедом, а он расспрашивал обо всем необычном, что происходило и происходит в селе. Вот и заговорились до позднего вечера.

– Я его на веранде спать положила, а теперь говорят про меня невесть что. У него даже в мыслях ничего такого не было. Таких людей сразу видно. – Почти детская обида звучала в ее голосе. Принцип возникновения таких слухов прост: если сам в грязи – кинь в другого, особенно если он целомудренно чист, потому что по твоим понятиям таких не бывает. Тут уж не до притчи о бревне в глазу…

– Мы на Черную речку ходили. Там еще в прадедовские времена нечисть людям головы морочила. У нас многие верят, что на Черной речке можно своих умерших встретить. Там и кладбище недалеко. Узнать о будущем. Нужно ночь там переночевать, не зажигая огня. Нельзя костер разводить. Парни ночевали, да ничего не вышло. Там луг большой, но никто никогда не косит. Скотина от той травы дуреет. Да такие места в каждой деревне есть! Мать рассказывала: лет двадцать назад хотели туда батюшку из соседней деревни Каменки позвать, да он отказался. Куда, говорит, суевериям против веры. Но все подумали, что он советской власти опасался. Теперь на Черной речке травницы черную траву собирают, она многие нервные заболевания лечит. Только сны от нее странные, яркие, цветные и непонятные.

Михалыч с беспокойством поглядел в окно, хотя оно выходило не на улицу, а в огород. Наверное, чувствовал приближение опасности. «Черт побери! – подумал я. – А ведь за нами охотятся одновременно и бандиты, и стражи порядка всех времен и народов!»

– Машенька, а ты проводи нас на Черную речку, – почти по-отечески попросил Михалыч. – Насколько я понял, Драгош именно там пропал. Только веди нас как-нибудь подальше от посторонних глаз.

По дороге Машенька рассказывала, как Драгош нашел на Черной речке места, где ему удавалось то исчезать, то появляться. У самой Машеньки не получалось, потому она поверила, что он действительно наукой занимается.

– Что у нас тут иностранным шпионам высматривать? Птицеферму или трактор дяди Василия? Я вот за одно переживаю – он заболел перед тем, как я его последний раз проводила. Все рассказывал, что такого ни в одном историческом фильме не увидишь, бодрился, а у самого жар был, правда, в тот день полегчало, повеселел. Его, похоже, клещ укусил. – Она опустила глаза. – В пах. Я хотела посмотреть, он ведь не знает какие они, но он стеснялся. Сказала маслом смазать – отмахнулся. Потом, говорит, аборигены мои его вытащат.

Мы с Михалычем встали как вкопанные, испытав обоюдное желание стукнуть друг друга по лбу. Версия об укусе клеща ни разу не пришла в наши головы. Мой доморощенный экстрасенс даже скривился от собственной недогадливости. Теперь Драгошу аппендицит вырежут или почку удалят, но ни за что не удосужатся заглянуть в пах, пока оттуда гной ручьем не польется.

– Надо звонить в больницу, – сказал Михалыч, – худшее – паралич.

– Я же ему энцефалитку давал, так нет же, ему что по Бостону, что по сибирской деревне ходить одинаково надо. Ладно, хоть не во фраке. – Злился я больше на себя. Каждую весну и лето стряхиваем с одежды клещей и уверены, что все об этом знают, как привычное «руки мой перед едой».

– Ты нам покажи именно то место, куда он последний раз ходил, – собрался с мыслями Михалыч.

Черная речка действительно оказалась черной. Вода в горсти – темная и мутноватая, словно растворили в ней угольную пыль и долили молока. Во всем остальном окружающая природа ничем не отличалась от всякой другой в этой местности: густой ивняк на топком илистом берегу, клинки осоки вдоль луга да красные головки клевера… Разве что ветерок был со сладковатым, точно южным ароматом.

– Вон там – три осины – видите? – Машенька показала в сторону подлеска на краю луга, где высились три почерневших ствола. – Туда он вошел и исчез.

– Воистину осина – дьявольское дерево. – Михалыч, судя по его задумчивому виду, принимал какое-то решение. Сформулировал он его четко и кратко: – Оставайтесь здесь. Через час не вернусь, жди меня у Машеньки. Через сутки – попробуй вернуться по старой дороге, хотя сомневаюсь, что у тебя это получится. Драгош не зря здесь топтался. Если все же пройдешь, позвони в больницу. Всплывут ваши «кладоискатели» – ложитесь с Ильей на дно. Героизмом пусть Сильвестр Сталлоне развлекается…

Михалыч не вернулся ни через час, ни через два. Все это время мы с Машенькой рассказывали друг другу о себе. Я, не скрывая, любовался ею. Она же чем дальше, тем больше хотела узнать о том, откуда мы. И мне приходилось подолгу раздумывать, подбирая необходимые слова, чтобы сгладить качественно-временной скачок. Поставьте себя на мое место и попробуйте в нескольких словах рассказать человеку из эпохи развитого социализма, почему сейчас человек человеку волк, а «Малая земля» не является шедевром русской литературы, почему хлеб в России стоит не двадцать копеек, а один доллар (которого Машенька даже на картинке не видела)? А уж, почему общенародная собственность – это ничья собственность, и кто ее в первую очередь расхапал, прибрал к рукам, я побоялся объяснять, потому что андроповские ребята в пять минут состряпают из Машеньки деревенского диссидента. Поэтому мне не пришлось объяснять значение самого пошло-дурацкого слова начала 90-х годов – ваучер. Надо признаться, с коммунистической перспективой Машеньке было легче расстаться, чем поверить, что Пугачева окончательно растолстела и в третий или в четвертый раз вышла замуж. И все же про Аллу Борисовну мне говорить было проще.

– А «Песняры» поют?

– Поют.

– «Вологду»?

– И «Вологду». Только теперь это иностранный ансамбль…

Опять не сдержался.

На закате над Черной речкой пикировали комариные эскадрильи. Фиолетовая мгла проливалась по небу с востока, и лес на том краю луга и цветом и формой начинал сливаться с небом, растворяться в воздухе, окутываясь клубящимся маревом. В нем оживали затаившиеся до поры ночные птицы, а с ними наши затаенные, унаследованные от предков суеверия и страхи.

– У нас есть шанс провести здесь ночь, не разводя костра, – вспомнил я деревенские байки, – но лучше тебе пойти домой.

– Мне кажется, вам лучше поступить, как сказал Алексей Михайлович. У меня поужинаем, а на веранде у меня комаров нет, если окно открывать не будете.

Только сейчас я начал осознавать наступившие безвестность и одиночество. Временно осиротевший рюкзак Михалыча пришлось спрятать в кустах, отметив место сломанными ветками. Михалыч найдет его без труда. Собственное положение мне казалось куда более бедственным. У меня не было машины времени, бластера, даже «Макарова», был только паспорт гражданина СССР (российский вкладыш не получил и не торопился получать), но по этому документу мне было семнадцать лет, да и выдан он был двумя месяцами позже здешнего времени. Говорила мать, что все надо делать вовремя! Поэтому мое пребывание здесь становилось абсурдным и очень удобным для того, чтобы поместить меня если не в КПЗ, то в ближайшую психиатрическую лечебницу. Я представлял себя разведчиком, потерявшим связь с центром и забывшим свою легенду. Ее-то я и пытался придумать, ворочаясь на топчане, на котором несколько дней назад ворочался или мирно спал Драгош. Разложить в голове все по полочкам не получалось. Зато появилась навязчивая идея: а что если поехать к родителям? Пнуть под зад романтичного десятиклассника Андрея Закатова, сказать ему, что ничего сверх какого-нибудь из него не выйдет. Но есть шанс получить сдачи. Соберет Андрюшенька-младший дворовую кодлу, и поди потом, дяденька, жалуйся маме с папой.

– Снегопад, снегопад!.. Эсли ж-женщина пррроосит!.. – донеслось откуда-то с улицы с пьяным надрывом. Обладатель громогласного баритона страдал где-то на соседнем дворе.

Следом за пением на веранду вышла Машенька. В ночной рубашке с распущенными волосами да в молочной минской ночи она казалась прекрасной русалкой, вышедшей завлекать гоголевских парубков.

– Вы не пугайтесь. Это Петя Мезенцев. Он две-три песни споет и успокоится. Как услышите: «Вдруг, как в сказке, скрипнула дверь, все мне ясно стало теперь» – значит последняя…

Дверь не скрипнула, она чуть не слетела с петель. Звякнули стекла, на веранду ввалились двое с пистолетами в руках. «Представились» они довольно оригинально, крича одновременно, но разное:

– Стоять! Ни с места! Руки за голову! Комитет государственной безопасности!

Увидев, что мы не оказываем сопротивления и не предпринимаем попыток выпрыгнуть в большие окна веранды, более того – девушка в ночной сорочке, а я лежу под одеялом, они несколько растерялись. Но один из них, вероятно старший, быстро нашелся.

– Только тихо! Без фокусов. Документы, оружие – на пол. Но медленно! Очень медленно.

Машенька громко вздохнула, и вздох этот заменил несколько слов типа: «и не надоело вам, ребята, в шпионов играть». Слава Богу, руки нам не крутили, наручниками не щелкали. Мне в это время пришла в голову интересная легенда, которая позволит выиграть время и несколько поубавить гонору провинциальным контрразведчикам.

– Спокойно, коллеги, – сказал я, стараясь придать своему лицу невозмутимый вид, а голосу нагловато-повелительный тон.

Но старший был не лишен армейского чувства юмора.

– Твои коллеги в ЦРУ или Моосаде. Подымайся тихо, без резких движений. У нас хоть медицина и бесплатная, но покойники интересуют только патологоанатомов.

– Даже если я иностранный резидент, как вам очень хочется думать, я вам нужен живой, – нашелся я, и, собственно, эта мысль успокоила меня самого.

– Когда вернется второй? Лучше признавайся сразу! За рюкзаком, который вы ему оставили, ведется постоянное наблюдение. Так что мимо нас ему никак, – и уверенный чекист громко щелкнул пальцами, ловко перебросив «стечкина» в левую руку. – Документы!

– А вы хоть убедились, что в рюкзаке нет бомбы, химического или биологического оружия, проб почвы, микрофильмов и прочей ахинеи? – спросил я, осторожно доставая паспорт из внутреннего кармана ветровки, висевшей на стуле.

– Не переживай, – он переходил то на «ты», то на «вы», – теперь в нем настоящая банка сайры, и все остальное тоже настоящее. Ваши же безобидные, – он криво ухмыльнулся, – вещички проходят в данный момент детальную экспертизу.

Я понял, что нам позволили дойти до точки и в прямом, и в переносном смысле. А мы, к тому же, по всем правилам шпионажа сховали в кустах рюкзак. Обдумав это, я пошел ва-банк.

– А на год производства и дату вы смотрели? Взгляните внимательно на мой паспорт! Я капитан кагэбе и отвечаю за проведение важнейшего государственного военно-научного эксперимента. Само собой разумеется, что вас не поставили в известность.

– В вашем фонарике японские батарейки, – не сдавался настоящий чекист, но в голосе его уверенности поубавилось. – Как бы там ни было, до выяснения всех обстоятельств и прибытия начальства нам придется вас задержать, – он глянул в паспорт, – гражданин Закатов, хотя на первый взгляд, паспорт у вас настоящий. Но дата выдачи?.. Зря вы нам тут уши трете…

– Нет, не зря я плыл за моря, все на свете было не зря, все на свете было не зря, не напрасно бы-ло-о-о! – возразил из соседнего двора Петя Мезенцев.

В распахнутую дверь веранды дохнула летняя ночь восемьдесят первого… А в «аномалке» сейчас белая ночь. Какао со сливками, так назвал такие ночи Драгош. Странно, но днем запахи цветов, трав, черемухи и яблоневого цвета почти не ощущаются: то ли придавлены жарой, то ли раздышаны многолюдьем, развеяны машинной гарью, то ли ждут ведьминого часа, чтобы сладким дурманом смешиваться с прохладным воздухом, и любого, кто решится выйти в этот час из дому, заставить забыть обо всем, что было днем минувшим, обо всем, что ожидает днем будущим, и подобно Фаусту воскликнуть: «Остановись, мгновение, ты прекрасно!..» Ибо, кажется, именно в такое время мир Божий соприкасается с вечностью, со вселенским покоем, и только когда на востоке полыхнет край нового дня, время двинется дальше. А до этого человеческие хронометры отмеряют вечность.

И каким-то уж слишком приземленным показался мне главный и очень усталый районный чекист сквозь ночное дыхание черемухи и дальний отсчет кукушки. В третий раз я пересказывал ему придуманный мною только что и якобы осуществляемый под контролем областного комитета научный эксперимент. Он устало слушал, как бы нехотя стараясь сбить меня каверзными и неожиданными вопросами, а я также устало рассказывал о пространственно-временных перемещениях, об их важности для победы социализма во всем мире, но читал в глазах одного из стойких последователей диалектического материализма большое желание разоблачить вражеского резидента, тем самым подняв престиж районной контрразведки да столичных зазнаек.

– Если бы я был резидентом, неужели мне не состряпали бы нормальный паспорт, с нормальной датой выдачи, не снабдили бы более правдоподобной легендой и соответственной аппаратурой, а не сайрой в консервах 1994 года выпуска?

– Это я понимаю, – соглашался майор госбезопасности, – но почему об этом эксперименте ничего не знает мое начальство, обком партии? И вполне можно допустить версию, что у одного из ваших коллег стало не в порядке с головой. Я имею в виду американского гражданина Драгоша Михайловича. А вам нужно его вытащить. Я даже готов признать, что на территории района проводится некий эксперимент, иначе невозможно объяснить исчезновение на ровном месте ваших товарищей. Жаль, но технические возможности не позволили нам заснять эти исчезновения. Но вот кто проводит этот эксперимент? Почему вас не уполномочили соответствующими документами?

– Во-первых, мы не считаем должным отчитываться перед прошлым, как бы обидно это ни звучало, во-вторых, именно из-за болезни одного из наших сотрудников он стал известен вам, в-третьих, если лично вы меня отпустите, я принесу необходимые бумаги, но для этого вы должны мне поверить. – Это была неслыханная наглость, но я вспомнил про Васю Гусилетова, подумал, что в ФСК еще найдутся печати КГБ… – Но дата будет стоять… Сами понимаете.

– В подобной сделке я не имею никаких гарантий, – совершенно по-рыночному заговорил человек, которым железный Феликс мог бы гордиться, – поэтому было бы справедливо предложить вам несколько другой вариант. Именно до того, как к вам будут применены превентивные, а затем и психофизические меры, вы сообщаете мне, когда и где у вас назначена встреча с… Как, вы говорите, его зовут?

– Алексей Михайлович, – в этом случае врать не имело смысла, ложь могла навредить моей легенде, – кстати, паспорт у него по вашим временным меркам в порядке. Встреча у нас назначена в этом доме. Но прошу вас иметь в виду, Машенька здесь абсолютно ни при чем. Просто стечение обстоятельств заставило нас обратиться к ней. Но точного времени у нас не назначено. Даже исходя из моего примера, вы можете сделать вывод, что прогулки во времени и пространстве могут иметь самые непредсказуемые последствия.

Майор задумался.

– Хорошо, – решил он, – я дам вам на ожидание трое суток. Дом этот будет под наблюдением, и не вздумайте выкинуть какой-нибудь фокус! Ребята наши стреляют отменно, и подумайте о девочке – при вашем исчезновении все останется висеть на ней. Надеюсь, вы понимаете, что почетные грамоты из школы и райкома комсомола ей не помогут. Если ваш напарник объявится, я окажу всяческое зависящее от меня содействие, чтобы помочь вернуться, но только одному из вас. Он и доставит необходимые доказательства и документы. Заодно расскажет, дослужусь ли я хотя бы до полковника.

Да уж, кто бы из нас не хотел заглянуть в счастливое, именно счастливое будущее. Но мне в связи с этим пришла в голову мысль, направленная в прошлое.

– Могу я вас попросить об одном одолжении, товарищ майор?

– Можете. – Вот когда заметно, что человеку приятно, если обращаются к его служебному положению.

– Позвоните, пожалуйста, в областную больницу, главному врачу. У него, разумеется, есть какой-нибудь сейф. И под видом государственного секрета продиктуйте следующее: через пятнадцать лет в больницу санавиацией будет доставлен американский гражданин. Он будет в коме, и у ваших эскулапов будут проблемы с диагнозом. Пусть обследуют его на предмет клещевого энцефалита. А бумагу главврач пусть со всей серьезностью хранит в сейфе с разрешением уничтожить ее только после совпадения или исполнения указанных обстоятельств.

– И вы думаете, после этого меня не положат в пограничное отделение психиатрической лечебницы?

– А вы думаете – ордена и звания дают только тем, кто ничем не рискует? Между прочим, ваш шеф через некоторое время станет главой государства…

– Андроп!.. – майор осекся.

Я видел, что сейчас ему хотелось мне верить. У них давно чесались руки навести порядок в дремлющей, катящейся по инерции стране. Но ответил он сдержанно:

– Хорошо, я подумаю, как это подать. Хочется вам верить, но чтобы это произошло, вы должны предсказать, как завтра сыграет московский «Спартак» с тбилисским «Динамо».

Таких подробностей я не знал и в 81-м.

– В СССР приедет Бони Эм! – вспомнил я вслед майору.

– А «Цветы» поют? – спросила Машенька, которая тихо сидела в углу во время нашего разговора.

– Поют, хотя и порядком подвяли. Возраст.

Следуя нашим инструкциям, Илья поселился в «аномальной» гостинице. И хотя там в номерах не было горячей воды, цветных телевизоров и холодильников, стоимость пребывания за сутки равнялась сорока долларам. Немало подивились хилтоновским расценкам, Муромец наскоро умял две банки тушенки и отправился на поиски дома Паисия. Из-за природного отсутствия осторожности он наводил справки у сельчан и в конце концов найдя искомое, без какой-либо осмотрительности и рекогносцировки ввалился в дом старца, после чего успел сказать следующее:

– Привет, дед, сто лет тебя ищу! – И на его руках ловкие руоповцы попытались застегнуть наручники, но они не застегнулись… – Я тебя ищу-ищу, а тебя, оказывается, даже охраняют. – Он с улыбкой посмотрел на три ствола, направленных в его грудь. – Твои правнуки Алешка с Андрюшкой привет просили передать, очень повидаться хотели… – руки заломить ему тоже не смогли.

– Документы?

Илья протянул паспорт: «Карачаров Илья Ильич…»

– А какое отношение вы имеете к…

– Двоюродный внук! – опередил Илья.

– Паисий Леонтьевич, вы подтверждаете?

– Подтверждаю. Но я действительно давно его не видел. – На лице Паисия ровным счетом ничего не отразилось.

Оперативники попрятали пушки. Старший кивнул остальным на выход.

– Вы тут пообщайтесь, раз так. Извините. Тут к Паисию Леонтьевичу наследники целыми бандами ходят.

– Это ничего, – принял извинения и одновременно оценил обстановку Илья.

– И все же, Паисий Леонтьевич, может золото действительно есть? Мафия, как известно, бедных из чувства субординации не обижает. А государству это золото необходимо, – сказал, выходя, руоповец.

– Кабы государству… – буркнул Паисий.

– Так, это первая засада, – определил Илья, когда они остались наедине, – как думаешь, дед, сколько еще голов у этого Змея Горыныча?

– Две, – ответил Паисий.

– Ну еще одной мы с твоими сотоварищами зубы расшатали, небось до сих пор непереваренными пельменями на горшок ходят, а третья?

– А третья, похоже, сам Антихрист.

– Ну, две первые я беру на себя. Только вот карабин надо в гостинице забрать, но теперь, чувствую, хвост за мной будет. А третья – по твоей части. С мистикой у меня напряженка. И надо, дед, побыстрее к скиту идти.

Упоминание скита избавило Паисия от последних подозрений. Он знал, что ни я, ни Михалыч, находясь в трезвом уме и памяти, о ските не скажем ни слова.

– Вот что, богатырь, ты потише. Может, у меня за печкой не только сверчок. Давно к моей персоне такого внимания не было. Дак где ты говоришь, внучек, живешь?

– В гостинице.

– Да нет, я не про сейчас спрашиваю.

– В Муроме почти.

– Ах ты ж! – подивился, как и мы, совпадению Паисий. – На муромской дорожке… Значит, поедем к тебе в Муром, правнучков проведать.

– К-как в Муром? – не понял Илья.

– Я и говорю – правнучков проведать, – Паисий ловко прикидывался дедком-простачком, – а охранникам скажешь, что не хочешь, чтобы твоему любимому дедушке тут нервы мотали.

Когда Паисий вышел с рюкзаком и зачехленным карабином СКС в сопровождении «внука», руоповпы растерялись. Указаний насчет отъезда старика к родственникам у них не было. Останавливать же Илью у них не возникало желания. Поэтому они ограничились сопровождением бодро шагавших новоявленных родственников сначала в гостиницу, а затем на вертолетную площадку. Никаких сомнений, что помимо милиции за ними следовали люди Га-Мавета, у них не было. Но ни те, ни другие не могли потом понять, как огромный мужик и седовласый старец смогли незаметно пересечь триста метров по открытой местности до берега Иртыша от вертолетки. Если бы спросили у местных, то наверняка услышали бы ответ о родстве Паисия с лешим. Так или иначе, уже через пять минут моторка Паисия нырнула в устье таежной речушки Кайгарки.

– Да это долина смерти какая-то! – Тропа к скиту произвела на Илью не менее удручающее впечатление, чем на нас.

– Вероятно, у каждой горы золота есть своя Dearth Valley, подобная той, что расположена в американской пустыне Мохаве, – рассудил старец.

На подходе к скиту Паисий остановился.

– Сколько можешь не дышать? – спросил он Илью.

– Минуты полторы.

– Тогда не дыши, а то деревья качаются. – Дед вдруг лег на землю и приложил ухо к тропе. – Все-таки за нами идут. Где-то в версте…

– Хорошо, что на вертолетах не гонятся.

– Может быть, скит они с первого раза и не заметят. Тропа-то дальше идет, на заброшенную буровую. Охотники протоптали. Там вагончики, можно переночевать, выпить в комфортных условиях. Раньше даже электроэнергия была, забыли там дизельную подстанцию и цистерну соляры. Туда еще километров семь. А к скиту их пускать нельзя. Зря я сразу плутать не начал, думал – на реке оторвались.

Илья был настроен более оптимистично.

– Это ничего, – сказал он, – вот если б, дед, ты мог определить, сколько их за нами идет?

– Человек пять-шесть. Налегке.

– Первыми мы стрелять не можем. Это убийство. Они по нам тоже стрелять шибко не будут, мы им живые нужны. По крайней мере до скита. Но мне, пожалуй, ногу отстрелят, чтобы я им хребты не переломал. Выходит, справедливо будет сломать им ноги, но желательно не своими руками. Сколько у нас есть времени?

– Минут десять.

– А тропа эта одна?

– Одна. Никуда с нее не денутся.

– Ну и хорошо.

За свой век Паисий ничего подобного не видел. Илья достал из своего вещмешка какую-то хитрую веревку, ловко согнул молодую сосну.

– Сынок, – не выдержал Паисий. – Я читал, что граф Орлов мог разорванную надвое колоду карт сложить вместе и еще раз порвать.

– Был у меня грех, – тужился Илья, сооружая какую-то одному ему понятную катапульту, как-то невообразимо загибая стволы, – порвал на спор пару томов Большой советской энциклопедии, потом не знал, куда со стыда деться. У нас в библиотеке их всего-то семь было. Вот если б склеить или написать, а порвать – ума не надо.

Закончив со своей ноголомалкой, он отошел назад по тропе. Паисий последовал за ним. Со стороны казалось, что две сосны просто свалены поперек дороги. Никакого скрытого напряжения не угадывалось. Оставшись доволен, Илья потянул старца в отдаленный кустарник, держа в руках кусок лески, тянувшийся к тропе.

– Лишь бы не в голову – убьет, – шепнул он.

Ждать пришлось совсем недолго. Бравые ребята Га-Мавета, вооруженные АКМСами, парой СВД и еще в довесок к этому арсеналу увешанные импортными пукалками, по-кошачьи двигались по тропе. Видимо, по ходу играли в зеленых беретов. Впереди – Муся-Муса, который изображал из себя главного следопыта: тянул носом воздух, щурил и без того узкие глаза, внимательно осматривая сломанные вдоль тропы ветки и примятую траву. Как раз перед ловушкой Ильи он замер в очередной раз. Илья дождался, когда остальные четверо начнут нетерпеливо дышать в затылок ведущему.

– Помолись, дедушка, чтоб им не очень больно было, – попросил Илья и дернул леску.

Звук сосны, выстрелившей навстречу погоне, был похож на жалобный вскрик птицы. Удар пришелся Мусе и стоявшему рядом с ним боевику чуть повыше колен. Обоих подбросило на метр в высоту, и тут же хлестнула вторая сосенка. Остальной троице не повезло чуть больше. Двое низкорослых сложились пополам, поймав ствол животами, а замыкающий, попытавшийся блеснуть реакцией и отпрыгнуть, получил удар в место причинно-следственных связей между мужчиной и женщиной. Илья одобрительно крякнул.

Паисий все же решил сбить возможное продолжение погони и сначала направился к бывшей буровой. Когда Илья стал специально ломать по пути ветки, старец усмехнулся:

– Да они за твои следы запинаться будут.

– Ну, я если захочу, они меня и собаками не найдут, – обиделся Илья.

К скиту они подходили совсем с другой стороны, продираясь через густые кустарники и мелколесье. Где-то недалеко вертолеты утюжили верхушки сосен.

– Видимо, золото не может лежать спокойно, ему нужно тревожить чью-нибудь алчность, мы сами наделили этот эквивалент материального благополучия дьявольской притягательной энергией. Некоторые не считают за грех даже золотые оклады с икон снимать.

Илья молчал. Он никогда не видел столько золота. Его собственный золотой запас исчислялся единственным, хотя и крупным, сделанным по спецзаказу обручальным кольцом, которое он никогда не носил.

– Сколько здесь? – наконец спросил он.

– Никто специально не взвешивал. Думаю, больше тонны. Дюжина оружейных ящиков со слитками и четыре мешка с монетами. Да это пока и не важно. Главное решить, что делать. Либо остаться ждать здесь, либо идти искать Михалыча и Андрея. Боюсь, вляпаются они со своими экспериментами…

Итак, 15 июня… По старому стилю. А Михалыч входил в точку 28 июня 1981-го по новому. А в «аномалке» было… Да не важно. Михалыч совершенно не задумывался о разнице между юлианским и григорианским календарями, о минутах и секундах, ему было абсолютно наплевать, почему человечество вынуждено подгонять свои календари под тропический год, он хотел знать, где был Драгош. Зная историю на уровне школьной программы и научно-популярной литературы, Михалыч слабо представлял, что происходило в плодородной межгорной котловине, которую называют Косово Поле, 15 июня 1389 года города Приштина. Потом я рассказал ему об этом.

Несколько десятилетий растущая Османская империя пыталась подчинить, подмять под себя Сербию, Черногорию и прилегающие к ним земли. Князю Лазарю удалось объединить распадающуюся на части Сербию, собрать более или менее значительные силы и нанести в 1386 г. у Плочнина поражение туркам. Но главная битва была впереди. Положение Сербии было очень похоже на положение Руси перед нашествием Батыя. Битва на Косовом Поле стала поворотным пунктом истории южнославянских народов. В западноевропейских, американских и турецких монографиях и энциклопедиях об этой битве сказано однозначно: турки одержали блестящую победу, хотя во время сражения султан Мехмед (Мурад) I был смертельно ранен…

Да, турки одержали победу. Сначала их огромное войско разбилось об отряды князя Лазаря, на стороне которого были только албанцы и валашские полки, в спину которому целили ожидавшие своей выгоды и добычи папа римский, генуэзский и венецианский патрициаты. За 9 лет до этой битвы полки московского князя Дмитрия Ивановича наголову разбили всемирную орду Мамая, а значит, с завоевателями вселенных можно и нужно было бороться. Сербы сражались не менее храбро и стойко, чем русичи. И тем и другим в спину оскалилась хищной мордочкой «цивилизованная» Европа. Но для сербов время еще не наступило. Силы были слишком неравные. И тогда им остались только смерть и подвиг.

В самый разгар битвы к султану привели знатного серба перебежчика. Перед ним стоял командующий одним из полков, известный сербский воевода Милош Обилич. Он понял бессмысленность сопротивления и обещал султану, что его дружины сейчас же перейдут на сторону покорителя вселенной. Милош был молод, смел и, видимо, умен и расчетлив. И действительно: какой смысл участвовать в уже видимом поражении Лазаря, если можно присоединиться к несчетным победам великого султана? Так думал Мехмед. И желая наградить и купить отвагу этого героя, он собственноручно протянул ему кошелек, туго набитый золотыми. Это была величайшая милость, после которой следовало целовать следы солнцеподобного и передавать из поколения в поколение историю об этой щедрости и великодушии. Мехмед был уверен, что все покупается и завоевывается, не делая исключения для совести, свободы и чести. Для него свобода его подданных заключалась в возможности целовать землю у его ног, честь – стремление умереть за него, а совесть – бесконечно продавать друг друга во время дворцовых интриг. Да будет на то воля Аллаха!

В то время, когда левая рука сербского воина коснулась царской «милости», меч, который Милош держал в правой, коснулся сердца султана. Зачарованные неожиданным благоволением султана к сербу телохранители опоздали и в страхе перед неотвратимым наказанием неистово рубили тело Обилича на куски. Весть о гибели Мехмеда мгновенно облетела турецкое войско. И эта армия, привыкшая выполнять еще не высказанные желания и приказы своего повелителя, как стадо, лишенное пастуха, превратилась в раскисшую массу и начала откатываться назад. Еще немного, и это отступление переросло бы в хаотическое паническое бегство. Но именно в этот момент прыгнул в седло разгневанный до геройского безумия сын Мехмеда Баязид. Историки могут спорить, но гнев Баязида, прозванного Молниеносным, был показным. Чего уж там расстраиваться, если оборвалась жизнь человека, который заслонял собой солнце твоих собственных побед. Также в свое время переживал Александр Македонский, обижаясь на своего отца Филиппа, что тот завоюет весь мир, и Александру потом нечего будет делать. Главная цель Баязида была выиграть эту – свою первую битву. Он сам повел теперь уже свою армию на непокорных, да еще и коварных сербов. Король умер, да здравствует король!.. И кто знает, как повернулась бы история, не окажись Баязид в тот день на Косовом Поле. Но это уже о роли личности.

Пленных не брали. Раненого Лазаря Баязид приказал пытать и казнить. Изощренные пытки и казни, порожденные, следует полагать, отнюдь не восточной мудростью, всегда сопутствовали таким завоевателям и по своей изощренности, порой бессмысленности, но главное обилию проливаемой крови граничили с человеческим бешенством. Ибо зверь, если он не бешеный, никогда в таких количествах не убивает ни тех, кем он питается, ни тем более себе подобных. Сербские города и селения стали исчезать с лица земли. Плодородные долины опустели, неубитые турками были обречены на голодную смерть, вынуждены дышать трупным смрадом. Хочешь жить в Белградском пашалыке – предай Бога. Прими ислам. Так и делали некоторые феодалы, лишь бы сохранить свои земли, так и делали некоторые простые жители, чтобы сохранить свои жизни. Их владения не облагались данью, не подвергались постоянным набегам. Можно ли осуждать стремление людей выжить? Можно, если эти выжившие через несколько столетий поднимут меч на своих непокоренных братьев.

И все же Баязиду не удалось подчинить всю Сербию. Не по зубам ему была Зета – Черногория. Да и сам покоритель вселенной попал в плен к другому покорителю – более умному и еще более жестокому – Тамерлану. Хромоногий победил косоглазого. Умер Баязид в позоре и унижении, но похоронен был с честью.

Наверное, Драгош рассказал бы лучше. Но тогда он сам этого сделать не мог. Теперь мы поняли, что заставляло его упорно возвращаться в точку. Михалыч, на глазах которого зарубили Милоша Обилича, смяли сербские полки, не мог понять только одного – зачем Драгош взял деньги Мехмеда, которые остались лежать на поле, усеянном мертвыми и умирающими. Деньги, которые не стали тридцатью сребрениками. И не могли стать… Целую ночь он бродил по стонущему на разных языках полю. Невидимый и неуязвимый для турецких сабель. Те бы точно не стали разбираться, откуда здесь взялся этот странный бородатый славянин, и что он тут делает. Мне он сказал:

– Мы видим их, потому что они для нас уже были, а они не видят нас, потому что нас там просто не может быть. Может, и мы не видим кого-то? Страшно подумать, что будет, если все это перемешается. Конец света.

Михалыч не удивился, когда на Черной речке его встретила группа захвата. Выйдя из черно-кровавой ночи в холодный низкий туман, он больше был склонен к философским беседам, нежели к допросам. Толком от него ничего не могли добиться. Рассказывать подробно о происхождении трех золотых монет в его кармане Михалыч посчитал преждевременным. Он просто сказал, что это деньги султана Мехмеда. Нет, он не является нумизматом. Да, это историческая ценность. Да, как новенькие. Откуда? Из рук самого султана. Нет, султан – это не кличка. Да, он умер. Несколько часов назад… Тьфу! Точную дату Михалыч не знает. То, что его зовут Мехмед, узнал на поминках. Нет, это была битва, а не криминальные разборки. Нет, под дурака он не косит…

Так или иначе, прием с получением разных показаний от двух задержанных шпионов для разоблачительной очной ставки не получился. Зато майор Усольцев получил хоть какое-то удовлетворение от поимки одного из внезапно исчезающих. Убедился, что хоть в чем-то я не вру. Он задумчиво крутил в руках монеты, с интересом поглядывая на ушедшего в себя Михалыча. Слава Богу, Михалыч сообразил, что он должен мне подыгрывать. Я же мог только молиться на его медиумскую интуицию, ибо протоколов он не читал.

– И много вы можете таким образом «добывать» золота? – поинтересовался майор.

– А сколько надо? – вопросом на вопрос ответил я.

– Мне? Мне ничего не надо, но, если верить вашей легенде, то вы поступаете с коллегами из недалекого прошлого весьма нетактично, просто нехорошо! Экспериментируете на нашей Черной речке, а золото тащите к себе? Значит, по-вашему, в восемьдесят первом страна не нуждается или, если хотите, не нуждалась в пополнении золотого запаса?

Эх, знал бы ты, майор Усольцев, что у нас остались жалкие 120 тонн от оставленных Сталиным двух тысяч. Да и те, наверное, уже упакованы по чемоданам.

– Я же вам сказал, что санкцию на сотрудничество с вашим отделом мы должны получить…

Но тут «проснулся» Михалыч.

– Золото не проблема! Хоть тонну доставим. Но для продолжения нашего эксперимента нам необходима валюта. Доллары США, английские фунты… Какой у вас тут курс доллара?

– Курс, установленный государством, – ответил Усольцев с подозрением. – Сто долларов, если мне не изменяет память, стоят 82 рубля 90 копеек.

Я не удержался от улыбки, мысленно сравнив курсы, но мог только смутно догадываться, куда клонит Михалыч. А тот придал моей легенде новый окрас. Что называется, оторвался на полную катушку.

– Мы действительно можем доставить крупную партию золота. И именно это золото необходимо доставить в нашу страну! – В голосе Михалыча появился напористый пафос. – Это вопрос исторической справедливости! Вам, разумеется, известно, что золотой запас царской России большей частью сгинул в заграницах, лег на самое дно швейцарских, французских и американских банков. На наши требования вернуть это золото и другие ценности проныры от буржуазной дипломатии отвечают…

– Знаю, знаю, – перебил Усольцев, – что СССР должен в таком случае погасить все долги царской России с огромными процентами.

– Вот именно! Не признав их в семнадцатом, мы не признаем их и через тысячу лет. Так вот, наша группа с помощью данных экспериментов пыталась проникнуть в прошлое и предотвратить вывоз ценностей, рассчитывали оставить это золото на нужды разоренной страны, нужды индустриализации. Но это не удалось… Мы даже потеряли некоторых товарищей. – Дежурная скорбь скользнула по лицу Михалыча. Лицо Усольцева посуровело, он хоть и был профессионально осторожен, мерцание полковничьих звезд, а, возможно, и звезды героя в собственных глазах скрыть не мог. Такой поворот дела его заинтересовал. Подобные операции осуществляются только в Москве. Михалыч между тем продолжал накручивать:

– Мы узнали, что в восемьдесят первом одна известная американская банда очень талантливо ограбила крупный банк, и наши резиденты предложили им сделать это для нас. Они делают грязную работу, мы встречаем их на Кубе, там и производится обмен.

– Обмен?

– Неужели вы думаете, что гангстеры будут работать бесплатно, за почетную грамоту, орден Красной Звезды и подарочное издание «Малой Земли»?..

Майор едва сдержал смешок.

– И деревянные, простите, рубли им, разумеется, тоже не нужны, так как советское гражданство их не прельщает. Мы предложили гангстерам изъять царское золото из самых недоступных сейфов, этим мы утрем нос ЦРУ и поджарим хвост ФБР. Вы обижаетесь, что мы не предложили вашему управлению, в частности, участвовать в наших экспериментах и операциях, но я предлагаю разделить трудности по выкупу золота, доставке, ну и, конечно, почивать на лаврах будем вместе. Во избежание международного скандала передовицу «Правды» ни в наше, ни в ваше время гарантировать не могу. Но внутренний резонанс – сами понимаете. Ну а спецслужбы получат все необходимые намеки. Даллес умрет от геморроя!

Позже Михалыч сказал мне, что его подмывало продолжить следующим образом: равнозначным ударом может быть только похищение тела Ленина из мавзолея. Но он вовремя сдержался.

– Можете выходить по этому поводу на самое высокое начальство, – разрешил Михалыч, – я думаю, там поймут, что такое вопрос справедливого возмездия. Это вам не Троцкого по башке тюкнуть. На его оппортунистские мозги страну не оденешь.

– Сколько? – вдруг спросил майор.

– Чего сколько? – не понял увлекшийся Михалыч.

– Золота.

– Ваша доля… – Михалыч старательно задумался и, якобы произведя мысленный расчет, сообщил: – Тысяча двести шестьдесят килограммов. Ну, сами понимаете, плюс-минус…

Майор присвистнул.

– Очень хочется вам верить, ребята, – честно признался он. – Хорошо, я сегодня же выйду на областное управление и если меня не… – его руки произвели совокупленческий жест. – Да и хрен с ним! Но порядок нашей совместной деятельности остается прежним: один из вас остается в заложниках. Тут уж извините, даже если вы мне принесете бумагу от самого Юрия Владимировича, я все равно должен буду соблюдать положенные предосторожности. Ну а если почувствую блеф, то буду принимать меры, как говорят в кино, адекватные нашему революционному времени. Как я понял, Андрей Федорович не может проникать в эти ваши пространственно-временные зоны. Вот он и останется. – Он выразительно посмотрел на меня. – И все же я вынужден приказать своим ребятам в случае чего пленных не брать. Да! Если вы не возражаете, деньги султана… Э-э-э…

– Мехмеда первого, – подсказал я.

– Я прихвачу с собой, – закончил майор.

– А мы можем возражать? – спросил Михалыч с подначкой.

Майор улыбнулся и исчез за дверью. Михалыч, не скрывая облегчения, глубоко вздохнул.

Впервые за последние два-три года я порадовался, что нам постоянно задерживают зарплату. И в наших тщательно проверенных чекистами карманах не оказалось денег образца девяносто третьего года. Этих веселых картинок с постоянно растущим тиражом. Пришлось бы объяснять, почему на них нет вождя мирового пролетариата. Но, чувствую, поднаторевший в этом деле Михалыч сделал бы им Штирлица и здесь.

– Почему ты не посоветовался с Паисием? – запоздало упрекнул я Михалыча.

– Он поймет, – уверенно ответил мой друг. – Поганое кольцо вокруг скита сжимается. Я это каждой мозговой клеткой ощущаю. Золото, если ты понял, можно вынести только сюда. Или вообще к черту на кулички. Лучше сюда. В «аномалку», даже если получилось бы, идти со слитками нельзя. Там встретят с оркестром; сводный оркестр криминальных групп исполнит композицию «лучше нету того свету». Встреча с органами беспределопорядка нас тоже не устраивает…

– Кстати, а где царские червонцы? – опомнился я.

Михалыч приложил палец к губам.

– Я бросил их в огород соседа, когда почувствовал хвост.

– Паше Мезенцеву?! – изумился я.

– Теперь мы можем их взять и предъявить в качестве доказательства. Но торопиться не следует, а то придется плести Усольцеву, что наши «друзья» в Америке извлекают золото по частям.

– Почему же? Мы тоже можем сказать, что потребовали от них доказательств.

– Угу. Между прочим, на Косовом Поле я тоже нашел точки, но не решился входить в них один. Так можно утопать неизвестно куда. Похоже, что в «аномалке» конец какого-то замысловатого пространственно-временного узла. И у меня есть вполне обоснованные соображения, что этот узел затягивается.

Утром нас разбудили голоса Усольцева и Мезенцева.

– Мы у тебя весь огород обшарим! – угрожал Усольцев.

– Да ты, начальник, во лбу у себя пошарься! Откуда у меня тут золото!

– А в малиннике откуда? Буратино закопал?

– Ага! Намудник для папы Карло купить хочет. У меня же тут не огород, а поле чудес в стране таких дураков, как ты. Тимуровцы мне это золото подкинули! Дай лучше опохмелиться!

– Что за народ! Что за мужики! Как только бабу в роддом отправят, сразу за бутылку!

– Почему вы говорите «баба»? – вмешался тихий голос Машеньки.

– Да, почему?! – пошел в контратаку Паша.

– Ты прости меня, девочка, – расчувствовался вдруг Усольцев, как будто он имел в виду не жену Мезенцева, а, собственно, Машеньку. – Слово «баба» следует понимать в двух значениях. И «коня на скаку остановит» здесь ни при чем. Мы говорим баба, когда речь идет о том, что она ничего не понимает в мужских делах, но все равно настырно лезет туда. У нее совсем другая организация жизни и труда, и тут приходится сталкиваться с постоянным повторением банальных, с мужской точки зрения, истин. Она способна тысячи раз за день повторять одно и то же, то сокрушаясь, то раздражаясь, то во всем обвиняя плохо заботящегося о семье мужа. Но это ее непонимание, недотягивание до более высокой духовной организации восходит ко второму – уважительному значению. Баба – это та, которая тащит на себе все хозяйство, воспитывает детей, не дает окончательно спиваться мужу, в то время как последний занят улично-застольным философствованием, постоянным недовольством своим местом под солнцем, общественной недооценкой его способностей, старательно изображая из себя кормильца. В девичестве она часами слушала белиберду (с ее точки зрения), кою нес ее будущий муж, желая блеснуть зачатками интеллекта или рассказать о своих геройских поступках, судя по которым, ему давно положена орденская планка. Она с преданно-собачьим взглядом внимала ему, заставляя себя верить и восхищаться. Словеса несостоявшегося героя откладывались в темных закоулках ее души, чтоб там переработаться, настояться и, когда она заполучит его себе в мужья, выплеснуться наружу. И это не закон сохранения энергии в каком-либо качестве, это присущее только бабам умение в течение долгих часов и даже лет переливать из пустого в порожнее, вспоминать мельчайшие провинности и обиды и знать, что именно сейчас, хотя и ненадолго, торжествует ее организация жизни. Муж не построил хрустальный дворец, не сделал из нее королеву, а если и сделал, она все равно найдет к чему прицепиться, не стал лучшим из лучших и даже ложку держит неправильно…

Пока Усольцев философствовал, Михалыч запрыгнул в джинсы и быстро оделся, чтобы разъяснить неуемному майору происхождение царских червонцев в огороде Мезенцева. Возможно, теорию о бабах майор рисовал с собственной семейной жизни, если она позволила ему забыть, что он должен как следует вздрючить Мезенцева за золотые россыпи в малиннике, обнаруженные бдительными чекистами. Он, конечно, понимал, что Мезенцев не имеет к ним никакого отношения, об этом говорили пересохшие и неполитые грядки в огороде и пятидневный запой тракториста, готовившегося таким образом стать отцом. Михалыч удалился, а через несколько минут зашла Машенька.

– Вы тоже называете женщин бабами? – вдруг обратилась она ко мне.

– Иногда, – честно признался я.

– А мне казалось, вы немного другой. Как не от мира сего. Мне иногда кажется, что вы вроде бы и здесь, а вроде бы где-то далеко, а смотрите либо сквозь, либо внутрь.

– На тебя, Машенька, я просто смотрю. А почему ты зовешь меня на вы?

– Но вы ведь старше.

– Ничуть. Только условно. И будь я чуточку помоложе… Тьфу! Прости. Не хватало только сальных банальностей. В общем, если б я тебя знал в восемьдесят первом… Называй меня на ты, пожалуйста.

– Вот теперь ты похож на обыкновенного мальчишку, – улыбнулась Машенька, и я понял, ей давно хотелось сказать именно так. В каком-то астральном смысле она была даже старше меня. Где-то во временах матриархата…

…И я бы не стал говорить об этом, но все происходившее сплеталось в единую нить с событиями последующими.

Машенька. Она была рядом, и мне хотелось умереть от собственной нежности. Полная луна над занавесками в окне, перекличка собак, шум какой-то далекой, наверное, городской жизни, сухой отсчет будильника и едва слышное дыхание Машеньки. Еще утром я не мог и подумать о чем-то подобном. Наша близость стала кульминацией какого-то количества беглых и долгих взглядов, прикосновений, сказанных вскользь и даже в мыслях невысказанных слов, знаков и еще чего-то, что можно было бы назвать взаимным влечением, но это было бы цинично и грубо. Настоящее же не объяснить словесами и всевозможными частоупотребимыми ныне эротическими терминами. Если оно настоящее…

В какое-то время мне подумалось, что, наверное, я просто выглядел печальным и тревожным. Не каждому удается скрыть внутреннее напряжение. Михалыч с Усольцевым уехали после обеда. Михалыч должен был показать майору, где его встретить, в случае успеха, грузить золото. Усольцев потом уехал в область, а охранникам велел никуда меня не выпускать. И мы остались с Машенькой одни.

К женщинам, с которыми я был раньше, я мог испытывать жгучую страсть, интеллектуальное родство или еще что-нибудь, но никогда не испытывал такой прилив нежности. Может быть, только в первый раз. Она не умещалась во мне, ее, казалось, хватило бы на весь мир. Если не испытываешь к женщине такого чувства, то утром обязательно испытаешь безразличие (по принципу «что было, то было»), а то и хитроватый стыдок. Последняя моя «любовь» – студентка биологического факультета – после «того» рассказывала мне свою жизнь. Медленно, подробно и печально. Рассказывала, как ее бросил парень, которого она ждала из армии, как избавлялась от беременности, некоторые подробности о задержке месячных, как надоели ей подруги, которые водят своих парней прямо в комнату, где они живут вчетвером, и пыхтят и стонут всю ночь, потом бегают по очереди в душ, а ей приходится делать вид, что она спит. Она боится, что ей предложат групповщину, но иногда ей даже хочется этого. Несомненно, она считала, что ее исповедь делает нас ближе, ведь лейтмотивом сквозь ее горести проходило одиночество. Но для меня происходило все наоборот. Мне начинало казаться, что я с лету вляпался в чью-то не очень счастливую жизнь. А она, почувствовав это, торопилась рассказать еще больше, сгустить краски, забывая, что каждому слову – свое время. И что у нас за манера такая – в поезде или в постели успеть рассказать всю свою жизнь, со всеми ее радостями и бедами, вывернуть душу наизнанку. Как будто если мы не поделимся сокровенным, кто-нибудь обидится, а если не прозвучит ответная исповедь, следует обижаться вам. Не думаю, что это относится к одной из загадок русской души, хотя возможно, это один из способов выживания, как, например, умение иронично шутить и смеяться в трудную минуту, умение смеяться над собой.

Машенька ничего не говорила, ничего не рассказывала. Она просто гладила меня по голове, и в этом была еще какая-то проматеринская любовь и забота. Я же боялся ее касаться, чтобы новый прилив нежности и страсти не лишил меня чувств. Я просто смотрел, как отражается в ее посиневших от темноты глазах волшебный лунный свет. Где-то поскрипывала на своих осях Вселенная, рождались и гасли звезды, приливы сменялись отливами, мчались поезда, печатались газеты, выпадала роса, рождались и умирали люди… Но я уверен, что высшая точка всего этого отлаженного мироздания находилась в эту ночь на маленькой деревенской улочке, в доме Машеньки, и венчала собой торжество осознаваемой гармонии мира и желания жить.

Я был счастлив оттого, что Машенька крайне далека от победившей нас в считанные годы общечеловеческой цивилизации, разрушающей наш бесхитростный быт, и сладким ядом проникающей в сознание и душу народа. Она не пыталась подыгрывать киногероиням, которые деловито закуривают в постели, она не знала видеонеологизма «трахаться», она не будет после первого и после второго раза спрашивать, был ли я на пике блаженства, рассуждать об изъянах и прелестях топ-моделей, она не захочет казаться лучше, чем она есть. Ей наплевать на исследования американских сексопатологов, утверждающих, что 70 % русских женщин, задавленных тяжелым бытом и постоянными стрессовыми ситуациями, не способны испытывать высшее наслаждение от секса. Прости, Господи! Я-то сам о чем говорю?

– Возьми меня с собой, – вдруг попросила Машенька.

Не скрою, в этот момент у меня мелькнуло горьковатое подозрение в том, что все произошедшее между нами произошло только ради этого «возьми». Но здравый смысл подсказывал, что покидать размеренное житье-бытье ради совершенно непредсказуемого будущего вовсе не связано со стремлением улучшить свою личную жизнь, занять более теплое место под солнцем. Тем более, рядом с ней был не миллионер, не заслуженный представитель какой-либо сферы человеческой деятельности.

– Я даже не знаю, – ответил я, – в детстве я читал массу фантастических романов, в которых даже муху раздавить во время путешествий во времени было нельзя, ибо это может повлечь за собой общепланетарные катастрофы и тому подобное. Думаю, все это ерунда. В природе, во времени, во всем Божьем Творении действуют мощные системы самозащиты, саморегуляции, иначе человечеству давно уже пришел бы каюк вместе с его прогрессивной деятельностью. Тем более, что время и существует только для нас, далее – вечность. Но я больше переживаю за тебя. Есть ли в тебе такие силы, чтобы воспринять то, что ожидает тебя на закате двадцатого века, когда коммунизм снова превратился в призрак, который бродит по шестой части суши. Я помню, что пятнадцать лет назад мне очень хотелось поскорее в двадцать первый век, где, благодаря воздействию советской фантастики, мне виделись межпланетные экспедиции, добрые и мужественные освоители вселенной и прочая романтика… Но, глядя в недалекое прошлое, я не могу патетически произнести: сбылись мечты идиота. Мы там в очередной раз ощущаем приближение конца света.

– Если ты придешь ко мне через пятнадцать лет, я, возможно, буду ушлая деревенская тетка. Для тебя это будет завтра, а для меня?

Да я и сам не хотел допускать никаких мыслей о расставании. Ей Богу, я даже подумал, а не остаться ли мне здесь. Стать скромным деревенским учителем, конспектировать с детьми «Малую Землю» и «Материалы XXV съезда КПСС», садить картошку, поливать огород и ходить на рыбалку. Но где-то в подсознании смотрел мне в спину бдительный взгляд Усольцева, в далекой больнице висел между тем и этим светом Драгош, а главное – мне не хотелось второй раз видеть, как делят, продают и предают мою Родину.

– Разве тебе не жалко потерять своих близких здесь? – уже на всякий случай спросил я.

– Мама с папой умерли два года назад, у отца – инфаркт, пил часто, у матери – рак. Володьку убили в Афганистане. А сестра, как уехала пять лет назад в город, так приезжала только раз – мать похоронить. Только вот Алевтину Антоновну жалко…

– Председатель сельсовета? – догадался я.

– Да.

– Будь, что будет, – решил я, – лишь бы майор Усольцев не объявил всесоюзный розыск.

– Пусть объявляет. Каждый год в стране пропадают люди, даже целые самолеты и поезда. Я читала.

«Угу», – подумал я, вспомнив вертолет, канувший в «аномалке».

Я совершенно уверен, что в природе, как в зеркале, отражается человеческое бытие. В области материальной мы оставляем такие следы и раны на ее теле, что нашим потомкам придется их спешно и усиленно «зализывать», чтобы самим не покрыться струпьями. В сфере же духовной, я думаю и верю, в природе отражается постоянная борьба двух сил – добра и зла. Может, слишком просто сказано, но подтверждение этому можно найти в истории, увидеть в казусах погоды, в буйстве стихии, в том, что сейчас принято называть активностью солнца. Мол, бедствия и войны увеличиваются на земле в периоды повышенной солнечной активности. А не наоборот ли?

«От шестого же часа тьма была по всей земле до часа девятого». Или: «И вот, завеса в храме раздралась надвое, сверху донизу; и земля потряслась; и камни рассеялись…» Это Евангелие от Матфея. Никогда не дерзнул бы я толковать Священное Писание, но в этих стихах показано не что иное, как ответ Божьего Творения на казнь Сына Божьего. Можно ли придумать большее зло? Даже временное торжество зла вызывает сотрясение во всей природе, оно противоестественно ей. В человеческой истории можно найти необходимое и достаточное количество подтверждений этому, кроме того, главного, на которое я посмел сослаться.

Мы говорили об этом много позже с Михалычем, когда он рассказывал мне, как вышел к скиту.

Небо, как рваная перина, набитая сырой грязной ватой, цеплялось за верхушки сосен. Клубилось и даже гудело, как, может, звучали иерихонские трубы. И без того низкое на севере, оно неслось на бреющем полете, и близость его к земле была жуткой и давящей. И ветер, который, казалось бы, должен гнать эти тучи, сам был придавлен: в панике метался во все стороны, закручиваясь вихрями и зарываясь в кустарниках. И тотчас в июньскую зелень посыпался мокрый снег, словно таежные копья вспороли подмокшее небесное брюхо.

Чем ближе подходил Михалыч к скиту, тем больше неистовствовала погода. Он даже подумал, что это его прибытию так упрямится стихия, но он ошибся. Выстрел за спиной прозвучал как бульк в вязкой жидкости, но промчавшаяся чуть выше головы пуля брызнула кусками кедровой коры перед самым носом. Со стороны скита тоже полыхнуло навстречу. С обеих сторон серую муть стали разрывать вспышки выстрелов. Как человек негордый, Михалыч предпочел продолжать движение ползком. Он мог только верить, что из скита стреляют Илья и Паисий, а о том, кто палит ему в спину, оставалось только догадываться. Главное, чтобы свои не приняли его за непрошеного гостя в этой свистопляске, и то, что со спины его подстегивали теперь уже размеренными очередями из «калашей», все же несло в себе положительный заряд. Со стороны скита стрелять перестали. Перекрывать пальбу и вой стихии криком не имело никакого смысла, поэтому Михалыч цедил сквозь зубы: «Да воскреснет Бог, да расточаться врази его…» И медленно полз к скитским воротам.

– Слава Богу! – Во дворе его встретил Паисий. Илья для острастки постреливал с колоколенки. – А где Андрей?

– С ним все в порядке. Почти. А это кто? – Михалыч кивнул в сторону леса.

– Хозяева жизни, – ответил Паисий, – предъявляют права на приватизацию данного объекта.

– Га-Мавет, – буркнул Михалыч. – Надо выносить отсюда золото, – уже громче сказал он Паисию.

Старец испытующе поглядел на Михалыча.

– Не для себя, – на всякий случай оправдался Михалыч.

– Знаю, Алексей. О том, что придумал, потом расскажешь. Возьми карабин, на том конце двора частокол расшатан, могут полезть, а у меня глаз уже не тот.

Не успел Михалыч взять в руки карабин, как именно в том месте, на которое указывал Паисий, с той стороны вышибли два бревна, в проломе появилось сначала дуло автомата, выплюнув длинную очередь во двор скита, затем – нога. Остальная часть тела появиться не успела, Михалыч всадил пулю точно в колено. Дикий вопль заглушил на минуту рев бури и выстрелы.

– Почему ты не убил его? Кого милуешь? – строго спросил Паисий, который даже не шелохнулся с того момента, когда по двору скита рассыпалась горсть смерти. Потом Михалыч сказал мне, что никогда еще не видел нашего старца таким. Наверное, с таким упреком смотрели станичные деды – георгиевские кавалеры – на отступавших в сорок первом красноармейцев. В то же время было в его взгляде что-то от вечного взгляда святых на русских иконах.

– Я по людям никогда до этого не стрелял, – попытался оправдаться Михалыч. – да и, вроде как, мы христиане…

– Если помнишь, то волхвов и других врагов Бога ни апостолы, ни пророки не миловали. Иная милость сродни предательству. Почитай на досуге преподобного Иосифа Волоцкого, – сказал и пошел в храм, – я пока помолюсь.

Первое, что пришло на ум Михалычу: мол, дед будет молиться, а убивать предоставил ему и Илье. Подумал и постыдился. Паисий же обернулся на входе:

– Я на трех войнах убивал.

Отстреливаться пришлось еще с полчаса. Если верить Илье и Михалычу, за это время они уложили троих плюс раненый в колено, который все это время дико орал и матерился. Но штурмовали скит, похоже, не менее пятнадцати человек.

Потом стрельба неожиданно прекратилась. Вдруг улеглась и буря: на полувыдохе замер ветер, перестал сыпать снег, и только грязно-серое небо осторожно обползало крест на куполе. Башенка колокольни была сплошь нафарширована пулями, старые отсыревшие от непогоды бревна размахрилисъ от частых попаданий. В крест же не попала даже шальная пуля. Невредимым оставался и Илья.

В установившейся тишине раздался знакомый Михалычу голос:

– Ну вот что, фраера, ваше счастье, что мы поленились тащить с собой гранатометы и подствольников у нас нет, но спалить вас – у нас ума хватит. Так что даем пятнадцать минут на раздумья, потом братва устроит прощальный пионерский костер.

Едкий хохоток прокатился по кустам вокруг частокола.

Михалыч и Паисий поднялись на колоколенку к Илье, чтобы провести рекогносцировку.

– Подземный ход был, да обвалился, – сразу сообщил Паисий, – как раз из подвала на болото вел. Теперь еще и ящиками заставлен.

– Мы-то, может, и уйдем, но скит они и с нами, и без нас спалят, для этого не нужно частокол штурмовать. Очень мне не хочется золото этой шушере оставлять. Как представлю себе, на что они его пустят…

– Есть одна мысль, – хитро прищурился Михалыч.

План его был прост и гениален. Через две минуты он уже кричал в окно-бойницу:

– Э, братва! Нам нужны гарантии. Делаем так: сейчас один из нас уходит, и вы его не преследуете. Отойдя на безопасное расстояние, он выстрелит оговоренное количество раз в воздух. Потом мы доставим золото к воротам. Да заткните вы пасть этому инвалиду! Будут теперь у него золотые костыли! Так вот – вы забираете ящики и мешки и отваливаете восвояси. Имейте в виду, чуть что не так – снайперская пуля гарантирована любому. С огнем тоже не балуйте, здесь, кроме золота, тонна тротила, взлетим на воздух вместе. Ну так как, идет?!

Минуты три лес молчал. Затем Голос Га-Мавета «подписал» перемирие. Оговорка была простая, кто-то из братвы должен присутствовать при выгрузке золота, чтобы мы не оставили себе больше положенного процента. Помимо этого Михалычу напомнили, что если что-то не так будет с нашей стороны, Драгошу в больнице вместо капельницы закачают воздух.

– Илья, сможешь в одиночку таскать ящики? – спросил Михалыч, хотя был в этом и без того уверен.

Майор Усольцев не нервничал. Рота автоматчиков, два бэтээра и грузовик гарантировали ему безопасность и были тщательно замаскированы. В случае же обмана он сможет представить все как неподтвердившуюся информацию от задержанных им людей с… А поддельными ли документами? Эксперты говорят, что нет. Придется, конечно, выслушать суровую отповедь генерала Вешкурцева, который вот-вот явится собственной персоной. Вертолета, вроде, пока не слышно. Плохо же будет не майору Усольцеву, а липовому контрразведчику Закатову (то бишь – мне). Если же золото все же существует и будет доставлено, то не хотелось бы только обмана со стороны генерала. Припрет вместо долларов ордера на аресты всех и вся, оцепит деревню и… Да одному черту известно, что может учудить шестидесятилетний избалованный властью старый пердун, удержавшийся и при Сталине, и при Хрущеве, которого и перевели-то из Москвы в Сибирь за то, что по ошибке назвал Председателя Лаврентием Палычем. На всякий случай, Усольцев подстраховался, поставив в известность об акции нужных людей в обкоме. Поддержку ему обещали. Если бы ему еще три дня назад сказали, что он купится на такую авантюру, он рассмеялся бы в лицо. Но сегодня в кармане его лежала золотая монета с профилем государя-императора.

Между тем, июньский день входил в силу, становилось жарко и душновато. Усольцев ловко сковырнул обручальным кольцом пробку с бутылки «Жигулевского» и на одном дыхании выпил всю бутылку из горлышка. Пустую емкость он, как гранату, швырнул в лес. Почему-то он не услышал, как она шлепнулась или ударилась о ствол.

– Вот так страна встречает своих героев? – Из кустов появился Михалыч, держа в руках бутылку Усольцева. – Так ненароком и убить можно, а уж лес засорять… Или экологическая безопасность не является важнейшей составляющей безопасности государственной?

– С чем пришли, Алексей Михайлович? – спросил Усольцев, недвусмысленно посмотрев на СКС в его руках.

– С золотом, как и обещал, но сопровождают его обычные российские бандиты, которые, кстати, жутко ненавидят советскую власть.

– Что вы хотите этим сказать?

– Ничего, кроме того, что всех их – шестнадцать человек – следует повязать и препроводить в места не столь отдаленные, где из сосен строгают карандаши. Лет так на дцать.

– А я думал вы гуманист? – улыбнулся Усольцев.

– Я тоже думал, но на этот разговор сейчас нет времени. Вам следует отдать необходимые распоряжения. Итак, у них восемь «калашниковых» калибра пять сорок пять, три карабина, два «стечкина» и один «макаров», помимо этого – всякие скорострельные заграничные штучки, в которых я не разбираюсь.

– Но позвольте, – удивился Усольцев, – «калашников» калибра пять сорок пять, пули со смещенным центром тяжести, еще не поступил на вооружение. Даже у моих ребят – семь шестьдесят два!

– Тем большая для вас честь задержать и обезоружить всю эту банду. Помимо прочего, можете навесить им похищение опытных образцов стрелкового оружия и его контрабанду.

В душе Усольцев улыбался. Такого подарка он никак не ожидал. Полковничьи звезды всплыли на голубом июньском небосклоне, отразились искрами тщеславия в глазах майора, и он ринулся отдавать необходимые распоряжения. Михалыч с удовольствием любовался, как профессионально майор делает работу, которую никогда не делал, но ждал всю свою жизнь. Нет, с такими ребятами Брежнев может спокойно выживать из ума. Они сами за него все сделают. Только дай волю. К сожалению, большинству из них работы у капиталистов-демократов не найдется. Кто знает, может, и среди людей Га-Мавета марширует сейчас какой-нибудь старший лейтенант из 5-го или 9-го отдела.

Буквально не к ночи помянутый Га-Мавет появился на тропе во главе своей бригады минуту спустя. По всей видимости, он не отдавал себе отчета, что «возвращается» совсем по другой дороге, нежели та, по которой они преследовали Илью и Паисия, разбившись на группы по пять человек. Его паладины едва шли, отягощенные оружием и добычей. «Интересно, а раненого они бросили или добили?» – успел подумать Михалыч, прежде чем в мгновение ока вся банда была разоружена и уложена лицами в песок на проселочной дороге. Спецназовцы Усольцева сработали мастерски. Они же быстро и слаженно вытащили ящики и мешки с золотом из леса и тут же вскрыли их. Скупой на эмоции Усольцев на этот раз не выдержал: он даже не заметил, что нервно грызет ногти. Зато Михалыч был насторожен и всеобщего восторга не разделял. Он позволил себе воспользоваться своими способностями и порылся в голове у майора, без пяти минут полковника.

– Если генерал обманет, его застрелят на месте, – сказал он Усольцеву с самым невозмутимым видом и, упреждая необдуманные поступки со стороны майора, предупредил: – и вас тоже. Прошу понять правильно: это золото принадлежит государству, а доллары – это вопрос чести. Не пытайтесь искать снайперов и прочесывать лес. Мне кажется, вы уже убедились, что мы тоже не в бирюльки играем.

Михалычу показалось, что он сказал это тоном, подобающим тону человека, выполняющего важнейшее государственное задание. По крайней мере, Усольцев ничего не ответил, а только рассеянно кивнул. Он и думать не хотел о подобном исходе. Все его внимание было поглощено золотыми слитками, в то время как бойцы с удовольствием изучали оружие боевиков Га-Мавета.

Генерал Вешкурцев оказался крепким шестидесятилетним мужчиной: седой, подтянутый, подчеркнуто внимательный к подчиненным, то немногословный, то сыплющий армейскими штампованными шутками… Похоже, он только играл роль туповатого служаки, потому что предпочитал быть большим винтом в запутанном государственном механизме; винтом, который можно выкрутить в одном месте и, благодаря стандарту таких винтов, вкрутить с таким же успехом в другое, ибо на таких винтах-болтах, по мнению Вешкурцева, и держится каркас государственной машины. Их дело не размышлять, а заботиться о прочности и устойчивости этого каркаса. И это лучше, чем быть быстро изнашиваемым сердечником, либо какой-еще «интеллектуальной» деталью, кои без сожаления выбрасываются на свалку истории, когда перестают соответствовать направлению основной мысли главного инженера. А уж если на смену последнему приходил новый, то тут шансов остаться на своем месте и того меньше.

Осмотрев поле битвы и трофеи, Вешкурцев быстро оценил размах операции и свои возможные дивиденды. Он не поленился каждому пожать руку:

– Славно поработали, товарищ майор, отличная работа, капитан, поздравляю, товарищ старший лейтенант… – И т. д. И обращаясь ко всем: – О награждении каждого участника операции буду ходатайствовать сам! И помните: слава чекиста – дело нешумное, но престижное. Думаю, партия и правительство оценят нашу работу, – он кивнул на ящики с золотом.

Дойдя до стоявшего чуть поодаль Михалыча, который, вроде как получалось, был не при делах, генерал изрек следующее:

– Не знаю, кто вы по званию, но опытным взглядом вижу, что к армии или органам вы имеете такое же отношение, как директор военторга.

Михалыч не оценил его «юмора» и продолжал стоять с невозмутимым видом, хотя на рукопожатие ответил как подобает.

– Н-да… – генерал несколько замялся, не зная, как перейти к вопросам «коммерческого» характера.

– Ну раз я директор военторга, – нашелся Михалыч, – мне бы хотелось, чтобы вы аккуратно рассчитались за поставленный вашему подразделению товар. При этом оружие и живая сила противника идут в качестве бесплатного приложения.

– Вы знаете, что для меня стоило даже поднять вопрос о сорока миллионах долларов? Если бы не мои связи в Кремле, где, кстати, очень удивились, что такая операция проводится, минуя Москву. Я понимаю, что это не зависит от вас и ваших товарищей, но все же вам придется всем вместе полететь со мной в столицу. Сами понимаете, даже при наличии золота такое количество валюты никто сразу не даст.

– Нас устроил бы и безналичный расчет. Цэка ничего не стоит перевести эту, в сущности, небольшую сумму в национальном швейцарском банке на новый счет, открытый на указанное нами имя.

– Дак что ж вы сразу-то не поставили такое условие, ешкин корень! – то ли удивился, то ли огорчился такому обороту дела Вешкурцев. – Ведь мы целые сутки трясли наших министров!

– Честно говоря, я даже не представлял, о какой сумме идет речь.

– У вас там что – золото подорожало?

– Подорожало…

– Слушай, Алексей Михайлович, ты мне скажи по секрету, а инопланетян за жопу взяли наши ребята или нет? Мне на стол целые кипы докладных ложатся: там-то и там-то замечено то-то, произошло то-то, видел тот-то. По специальному распоряжению в каждом отдельном случае ребят на такие места гоняю…

– Нет, не взяли, но близко к тому. Уж так они нас достали, что стоит вопрос об открытии огня на поражение по всем неопознанным летающим объектам.

– Давно пора, – облегченно вздохнул генерал.

– Ну так едем? – уже как бы по-дружески спросил он.

– А какие у нас есть гарантии?

Генерал Вешкурцев дал знак адъютанту, и тот мгновенно извлек из папки необходимый документ, гарантирующий нам с Михалычем безопасность и оказание всяческого содействия, скрепленный подписями первых лиц государства, гербовыми печатями, а в заключении подписью самого Андропова. Разумеется, это могла быть и липа, изготовленная лишь для того, чтобы заманить нас за дубовые столы главных строителей светлого будущего совсем не для дружеской беседы. Потом мы долго удивлялись отлаженности оплеванного демократами социалистического чиновничьего аппарата. Там, где дело касалось государственных интересов, слуги народа были чрезвычайно расторопны и точны. Кстати, Вася Гусилетов умолял нас отдать ему эту бумагу в качестве реликвии. Нет, тогда не скупились ради престижа страны. Одна была неувязочка: как удалось опальному генералу добиться доверия у очень осторожного Юрия Владимировича? А, может, мы недооценили Усольцева??? Но более всего мы недооценили золото и честь мундира.

В Москву мы полетели втроем. Никто из бравых чекистов не видел, как скрытый листвой и кустарниками седовласый старец-белогвардеец крестит наши спины.

Далее все как во сне: очередь в мавзолей; очередь в Елисеевский гастроном; «Народ и партия едины!»; Гимн Советского Союза в шесть утра; «Сегодня на расширенном заседании Политбюро ЦК КПСС рассматривались вопросы…»; «…космонавты на орбитальной станции „Салют“ проводят плановые работы…»; «руководство независимого профсоюза „Солидарность“ выступило с призывом к польским трудящимся…»; а в США бывший голливудский актер Рэйган готовится сменить на посту президента бывшего морского офицера Картера; на родине Драгоша временное перемирие…

«Слава КПСС!» – читаю я на плакате-щите астрономических размеров, и хотя у нас (пятнадцать лет спустя) еще не малюют повсюду «Слава российской демократии» и т. п. и не изучают в школах «Исповедь» бывшего секретаря Свердловского обкома, но уже близко к тому, зато я могу и думать, и говорить: Слава Богу. И ныне и присно и во веки веков…

Господи, Иисусе Христе, Боже наш, прости беззакония наши. Молитвами Пречистая Твоея Матери, спаси страждущия Российская люди от ига безбожные власти. Аминь.

И под красным и под трехцветным флагом Москва остается Третьим Римом, хотят того сильные мира сего или нет. В этом есть промысел Божий над многострадальной русской землей.

На обратном пути Михалыч взялся за старое. Перекрикивая гул вертолета, доставлявшего нас к «аномалке», он талдычил:

– Нет, точно тебе говорю, у Андропова очень поврежденное биополе! Да ему жить-то осталось…

– Ну-ну, – посмеивался я, – в этом случае не сложно быть провидцем. Одно меня радует, что у тебя не было беседы тэт-а-тэт с Черненко. Ты бы мне всю медицинскую энциклопедию сейчас пересказал.

Михалыч никогда не кичился своими способностями, даже опасался ими пользоваться, но если ему не верили, обижался, и незаметно для себя входил в раж:

– Верь, не верь, а Вешкурцев еще Усольцева переживет! Тому, кажется, где-то повоевать придется.

Заметив скептическую мину на моем лице, Михалыч «ударил ниже пояса»:

– А что у тебя было с Машенькой? Ты хоть знаешь, что она…

Но тут же осекся, я даже не успел возмутиться. И все же я не остался в долгу.

– А ты, Михалыч, сам-то хоть предполагал, какое мы дело провернем?

– Нет. Но точно знаю, не все еще закончено, – он задумался, наморщив лоб.

– Это же какие проценты набегут за пятнадцать лет! – очнулся дремавший над страницей «Правды» Илья. На первой странице (невзирая на наши протесты) все же было, хоть и кратко, хоть и вскользь, сказано об успешной операции по возвращению части золотого запаса России, вывезенного интервентами в годы гражданской войны. Разумеется, в буржуазных изданиях об «ограблении века» не было ни слова, а наши резиденты в ЦРУ теперь упорно ждут, когда полетят головы виновных. Напрасно ждут. Чуть позже, когда банкиры опасливо похлопают себя по карманам, «свободная пресса» старательно растрезвонит, что КГБ блефует. И уж точно – изрядно при этом побрызгает слюной. Для нашего же правительства это наоборот станет подтверждением, что удалось чувствительно пощипать гнилой Запад. Раз вовсю отпираются – значит, точно у них нелады.

– Слышь, Федорыч, – прервал мой мыслительный процесс Михалыч, – а мы не нарушили ход истории?

– Ты, Михалыч, видимо, в детстве фантастики перечитал. Как можно изменить то, что уже было? Было – ты вдумайся в это слово. Это уже воплощенный промысел Божий! Под силу ли человеку с этим тягаться. Мы всего-навсего превратили тонну золота в деньги, а деньги перевели в банк. Уразумел?

– А люди Га-Мавета?

– Ну, тут еще проще. Скорее всего, они еще в детстве были нехорошими детишками, недостойными звания пионеров и советских школьников. Вот мы и отправили их туда же на перевоспитание. Или, если угодно, на довоспитание. Советская тюрьма она как была, так и осталась советская тюрьма. И она по ним с тех пор и плакала.

– Ты все это серьезно?

– Вполне.

– А Машенька – это серьезно?

– А вертолет три года назад? – ответил я ударом на удар.

В работе вертолетного двигателя в это время стали появляться синкопы. Кабину затрясло, и нас вместе с ней, как содержимое погремушки.

– Накаркал, – буркнул в мою сторону Михалыч.

Я слышал, что у вертолетов в случае отказа двигателя есть аварийная система, и посадка осуществляется за счет аккумуляторов. Лопасти, хоть и не с нужной скоростью, но все же вращаются, не позволяя винтокрылой машине падать камнем. Наверное, в таком режиме падали и мы. Со скоростью трех концов света в секунду, со скоростью летучих голландцев, со скоростью всех транспортных средств, исчезнувших в неведомом.

«Удар был такой-то», – так, кажется, принято описывать подобные сцены. Но удара не было, не было и военного вертолета, любезно предоставленного генералом Вешкурцевым. Мы сидели втроем на траве возле вертолетной площадки и пытались определить, куда (т. е. в какое время) бросил нас очередной каприз «аномалки». Более всего смущало отсутствие людей и машин. Тишина вокруг такая, словно все, что может дышать и двигаться, замерло, затаило дыхание. Первым встал на ноги Илья.

– В следующий раз, когда куда-нибудь рискну с вами отправиться, мужики, захвачу с собой парашют, спасательный круг и завещание.

– Последнее придется заверять у нотариусов всех времен и народов, – попытался шутить я.

– Вроде дома, – определился Михалыч.

– Здесь осень, – наконец-то понял я.

– Черт! – Самое редкое слово из уст Михалыча. – Я же говорил, что еще не все.

Лес на противоположном берегу Иртыша был обильно полит темно-желтой краской. Небо над головой хоть и чистое, но уже не такое яркое, как летом. Больше всего это походило на конец сентября.

Поднявшись в гору, мы долго смотрели на притихший в осенней дреме поселок. Первого человека мы встретили у клуба. Это был изрядно выпивший вертолетчик Смилянец. Увидев нас, он буквально взбеленился.

– А вы где шаритесь, мать вашу?! Грибы-ягоды, небось?!

– Ты че, Паша, на людей кидаешься, – попытался умиротворить его Михалыч.

– Люди, между прочим, в Москве Белый Дом защищают…

Наверное, перемена на наших лицах произвела на него не меньшее впечатление, чем на нас его слова – он осекся на полуслове.

– Девяносто третий, – сказал Илья. – Я как раз в больнице лежал, а если бы не лежал… Видать, сам Бог не велел.

– А тут еще вертолет потерялся, – продолжал сообщать новости Смилянец.

Меня осенило:

– Ми-восемь? Военный?

– Три года назад, – врубился Михалыч.

– А на чем мы летели? – спросил Илья.

Смилянец смотрел на нас, ничего не понимая. Похоже, его больше интересовал вопрос – издеваемся мы над ним или нет. Но, порывшись в собственной не первый день пьяной голове, он нашел оптимальное традиционное решение.

– Опохмеляться надо, мужики, а то, вон. Андрюха совсем побледнел. Еще чуть-чуть – и трясти начнет. У меня, кстати, флакон есть. Он многозначительно подмигнул.

– Не, спасибо, Паша, – поспешил отказаться я, хотя сто грамм для внутреннего баланса не помешали бы, – ты лучше скажи, народ-то весь где?

– Где-где, кто не на буровой, в клубе. Там из области какой-то хрен прилетел объяснять сложность внутриполитической ситуации в стране. Боятся, чтобы у нас, как в Москве, не вышло, а по всему видно – сами не знают че делать, ждут, чем там все кончится. Ни вашим – не нашим. Дурачье. Довели страну до конца света, и теперь ждут, что мы им вторую гражданскую войну разыграем. А вот фиг! Пусть у Петра Великого понюхают! Да вы зайдите, послушайте, как он там горбатого лепит.

– И так ясно, – отмахнулся Михалыч, – что мы косноязычных политиканов не слышали?

– Ага, и все мелет, как стране сейчас тяжело. Да ей, почитай, уж восемьдесят лет тяжело. Как Первая мировая началась, так и тяжело. Ну я и крикнул с места, что страна – это мы. И это нам тяжело, а им – прихлебаям, всю жизнь – молочная река с кисельными берегами. Щас вот, крови добавят, вампиры.

– Ну и что он тебе ответил?

– Да ни хрена! Вывели меня из зала. Вишь ли, в нетрезвом виде.

Паша достал из рукава бутылку «русской», сковырнул зубами пробку и смачно приложился прямо из горла. Изрядно отпив, он долго морщился и торопливо раскуривал сигарету, чтобы перебить вкус водки. Через минуту, став еще более пьяным, он окинул нас сожалетельно-сочувственным взглядом.

– Ладно, я на посадку пошел. А то скоро автопилот отключится, будет тогда аварийная в кювете.

– Слышь, Паш, а Паисий в клубе? – спросил, я.

Он выразительно постучал по своей голове:

– Ты че, Закатов, деда Паисия не знаешь? Он от этих сборищ как от огня бегает. Уж неделю как никто его не видел. Лазает где-нибудь в тайге.

– Пошли, – скомандовал Михалыч.

– Э, мужики! – крикнул Смилянец вдогонку. – Как думаете, стрелять в Москве будут?

– Будут, – в голос ответили мы.

– Во, блин, я бы тоже пару раз бабахнул. Поставил бы раком всю эту кремлевскую шайку да из дробовика по насиженному салу.

– Гуманно, – похвалил Илья.

– Стрелять будут по таким, как ты, Паша, – сказал я, но он, скорее всего, не понял или не слышал.

Паисия действительно не оказалось дома, и мы сразу направились к скиту. Михалыч всю дорогу вслух размышлял о каверзах «аномалки»: по законам фантастического жанра и, по мнению Михалыча, Паисий не знает и «не помнит» ничего из того, что с нами произошло, т. к. этого в 93-м еще не было. Я отмалчивался, ибо никогда не был склонен объяснять сверхъестественное рациональным. Это мало сопутствующие друг другу понятия. Я видел в Паисии не просто человека, не просто умудренного житейским опытом и одухотворенным молитвами старца, мне он казался вечным. Русский Мелхиседек, думал я.

С Паисия Михалыч перешел на Ми-8. Он вдруг вспомнил официально зарегистрированный случай: на аэродром одной из латиноамериканских стран приземлился двухмоторный грузовой самолет ВВС США эпохи Второй мировой войны. За штурвалами его сидел экипаж: три скелета в несколько истлевшей форме. Самолет этот исчез еще во время войны. Считался затонувшим где-то в районе Бермудского архипелага.

– А если нечто подобное произойдет с нашим вертолетом? – развивал теорию Михалыч.

– Он просто вернулся в восемьдесят первый, – успокоил его я.

– Может быть, – согласился Михалыч.

Мы умолкли в мертвой зоне – зоне мертвой осени. С тяжелым дыханием болота в голову приходили только мрачные мысли. Илья, молчавший всю дорогу, вдруг задался вопросом вслух:

– Доколе же ироды будут Русской землей править?

В мутном, наполненном испарениями воздухе, как бы из глубины леса прозвучал ответ.

– Покуда не покаемся, покуда попущение будет. – И на тропе появился Паисий. За неделю, которую мы провели в царстве развитого до инертности социализма, Паисий, показалось мне, стал еще древнее. Я понял, что он давно знал, куда и как мы вернемся и заранее ждал нас.

– Пойдемте, вы должны кое-что увидеть.

Как и в первый раз, мы спустились в подвал через лаз в алтаре. Как и в первый раз, мы увидели там ящики с золотыми слитками.

Немая сцена: Михалыч нервно нащупывает во внутреннем кармане чековую книжку, Илья чешет затылок (уж кто-кто, а он собственноручно вытащил отсюда тяжеленные ящики), я просто молчу…

– Я же говорил, что вынести его отсюда невозможно, – объяснил Паисий.

– А это? – Михалыч торопливо достал чековую книжку, внутри которой почивает кругленькая сумма со многими нолями, подтвержденная прописью на многих языках.

– Делай, что задумал, только помни, как тебе достались эти деньги.

На обратном пути в поселок я вдруг увидел, что окружавшее скит мертвое болото не так уж и мертво: то тут, то там виднелись островки княженики. Интересно, отчего у нее такое название? Остановился, разглядывая еще неспелые ягоды. Паисий, шедший последним, дотронулся до моего плеча.

– Иди-иди, тебя, почитай, уже неделю ждут.

– Машенька!.. – догадался я.

Старец кивнул.

– Пришлось взять ее с собой, коль ты обещал. – И больше ничего не стал объяснять. Да я и не спрашивал.

Первый взрыв мы услышали еще вдали от поселка. Второй – уже на околице. Но это были еще взрывы-цветочки. Паузы между ними заполняла сухая трескотня выстрелов, словно в поселке шел бой. И эхо их летело от ветки к ветке, наполняя весь лес зеленым трепетом. Еще казалось, будто повсюду в лесу ломают сучья. И уже никто из нас не обращал внимания на погоду, когда в летнее первоцветье посыпалась смесь снега, дождя и града, и в то же время было не жарко, не холодно, словно окружающая нас природа – это только декорации. Зато страх и тревога были явными. Нет, они не имели ничего общего с животным ужасом, с осознанием приближающейся смертельной опасности, потому что были еще глубже и древнее, чем само понятие смерти. И название этому страху нашел Паисий, который словно специально вывел нас на холм, возвышающийся над поселком.

– Страх Божий, – тихо сказал он, взирая на происходящее внизу.

Такое не снилось ни Босху, ни Дали. Для описания увиденного нами нужен консилиум историков, а для запечатления – современный Верещагин. И я бы назвал эту картину Русский Армагеддон.

Отряд красноармейцев шел в атаку, увлекаемый чернокудрым комиссаром в кожаной куртке, и его не пугало, что поперек их атаке медленно и уверенно ползли два 56-тонных «Т-VI», и из стволов «их выходил огонь, дым и сера». Только вздрагивали от выстрелов башни и серые кресты на грязно-болотном фоне. Со стороны реки, с крутого холма, точно лава при извержении, с гиком и свистом хлынула лава казачья. И не те ли стрельцы, что бунтовали в конце XVII века, беспорядочно палили из пищалей, отходя к лесу, теснимые невесть откуда взявшимися польскими уланами? Но и последних с флангов нещадно рубили гусары и драгуны. С диким воем вывалился из-за туч «юнкерс» и, бросив в рукопашную гущу две бомбы, ушел для нового захода. Пожалуй, здесь не было только дружин киевских и московских князей, не было закованных в латы тевтонских рыцарей и монголо-татарской конницы. И насколько возможно это было определить – началом сражения, развернувшегося в «аномалке», можно считать начало Смуты в государстве Московском. Для полноты картины не хватало только наших Т-72, расстреливавших за повышенный гонорар Белый Дом в Москве в октябре 93-го.

В довершение ко всему прошли на бреющем, заглушая все и вся ревом двигателей на форсаже, выстрелив отстающей скоростью звука, пара, наверное самых последних «МиГов». И стоило им свечками уйти в облака, как оттуда посыпались обломки «юнкерсов», «мессершмиттов», «фантомов», «миражей» и прочего металлолома. Потом вдруг над полем битвы стал нарастать низкий гул, а земля под ногами сражающихся становилась ярко-красной, но не от пролитой крови, а от какого-то внутреннего подземного накала, словно рвется наружу раскаленное ядро Земли. Битва же стала походить на немыслимый танец на углях.

В самом центре котловины, посреди груды мертвых тел на коленях стоял стрелец. Красный его кафтан сливался с раскаленной докрасна землей. Он отрешенно крестился, неотрывно глядя в сторону вздыбленного над Иртышом берега, где стояла поселковая церковь – единственное здание. Остальных – будто и не было. За спиной стрельца качнулся, притормаживая, один – еще не подбитый «Тигр», и башня его стала медленно разворачиваться, целя смертоносным клювом в сверкающий в разрыве туч, дыма и гари крест.

Пораженные развернувшимся перед нашими глазами зрелищем мы не заметили, как сорвался и побежал вниз, в гущу боя, Илья. Мы увидели его уже возле танка: если бы это был простой человек, он беспомощно бы повис на стволе 88-миллиметровой пушки. Но это был Илья Муромец. И со всей присущей богатырю харизматической силой он налег на металл ствола. На миг показалось, что от его усилия приподнялась задняя часть танка. Ствол стал медленно гнуться к земле, и гнул его Илья до тех пор, пока он не превратился в гигантских размеров бумеранг. Танк елозил по кровавой жиже гусеницами, тяжело дыша гарью, но не мог сдвинуться с места. Снаряд взорвался внутри ствола, раскурочив, даже размахрив металл, как оборванный конец веревки. Из-под крышки люка на башне и из окошка механика-водителя повалил дым, а в руках у невредимого Ильи остался теперь уже бесполезный огрызок трубы диаметром 88 миллиметров. Илья смачно швырнул его в осаждавших когда-то Порт-Артур японцев, и вряд ли они успели прокричать «банзай», когда дюжина их была сметена этой болванкой. Выполнив свою богатырскую работу, Илья охлопал ладони и направился в нашу сторону.

Есть две версии гибели Пересвета на Куликовом поле. Первая и традиционная: Пересвет и Темир-Мурза убили друг друга одновременно, но русский воин доехал в седле до сторожевого полка, и это означало победу. И вторая: в первых рядах монголо-татарского войска стояла наемная генуэзская пехота, вооруженная, помимо прочего, арбалетами. Пересвет возвращался к своим не мертвым, но живым, может, был только ранен. На голове его не было шлема, а был положенный монаху черный клобук. Да и шлем вряд ли спас бы от арбалетной стрелы, предательски пущенной генуэзцами. Через минуту было уже не до выяснения правил ведения поединка, ибо первые ряды столкнувшихся в смертельной схватке воинов даже не могли поднять меч для удара от наступившей давки. Что говорить, и раненого князя Дмитрия долго искали после битвы. Нашли придавленного павшим конем и грудой мертвых тел… Подтвердить эту версию можно, только потревожив прах святого воина.

Илья не видел, как чудом уцелевший в мясорубке всех времен комиссар целится в него из нагана образца 1895 года. Михалыч никогда не слыл антисемитом, но в этот раз назвал все своими именами, как и указано в толковом словаре Даля. Правда, прозвучала его фраза, будто он комментировал увлекший его кинофильм, и целились не в его друга, а в героя этого фильма.

– Ты смотри, что делает – жидяра! – выкрикнул он, и следом за его словами над моим ухом грохнул выстрел. Комиссар упал, как подкошенный, и, по всей видимости, у него вряд ли были шансы остаться хотя бы тяжело раненым. Выстрел был снайперский. Илья удивленно оглянулся. Оглянулись и мы, но в другую сторону. Бывший врангелевец Паисий сделал свой последний выстрел в этой многовековой гражданской войне. В руках его был карабин Ильи. Илья шел к нам, недоумевая, поднимаясь на холм, он часто оглядывался на убитого Паисием комиссара. Мол, как так: он же из окопа все время смотрел, как я танк курочу, а теперь вдруг решил в спину выстрелить? Наверное, отрабатывал деньги, взятые Лениным у немцев на организацию революции…

Между тем гул нарастал. Земля под ногами стала ходить ходуном, словно мы стояли на локализованном землетрясении. В котловине разверзлась огромная трещина, которая стала поглощать обломки военной техники, туда же стали скатываться трупы, вероятно на время взятые оттуда, посыпались всадники вместе с лошадьми, и довольно большими ручейками стекала кровь. Через минуту видение исчезло, рассеялся дым от пожарища, а крест над церковью стал флюгером на шпиле пекарни.

Утро в городе разительно отличается от утра в деревне. В городе жизнь затаивается, уходит на ночь за немногие негаснущие окна многоэтажек, в салоны редких ночных автобусов и такси, в дворовые беседки, где поет под гитару ночь напролет молодежь, в эхо вокзала… И окончательно затихает только перед рассветом – в подслеповатой серой смеси первых лучей солнца и отступающей мглы – под размеренный шелест метлы дворника, занесенного недавно в красную книгу российской экономики. И человек, вышедший на улицу в такое время, наслаждается одиночеством, ощущением того, что город, хоть и ненадолго, принадлежит ему одному. Можно идти и блаженно улыбаться восходящему солнцу, не опасаясь удивленных и насмешливых взглядов, можно испытывать чувство первопроходца в каменных джунглях…

Сельское утро – это не одиночество. Это (при хорошей погоде) праздник – торжество слияния человека с природой. Да и оказаться в полном одиночестве можно только в периметре собственного двора. В «аномалке» первый оранжевый луч солнца над восточными холмами, ощетинившимися сосновыми пиками, это и первый цвет на белом листе белой ночи. Вот где подтверждается волновая часть теории света. Ярко-оранжевая волна стекает с холмов на типовые домики, на бело-кирпичное здание школы, на сельский стадион, футбольное поле которого можно занести в книгу рекордов Гиннеса, хотя бы потому, что оно, наверное, единственное в мире, которое в течение дня сушили вертолетами, чтобы состоялся матч между полупьяными нефтяниками. А световая волна катится дальше, смывая и без того негустую тьму, заставляя ее откатываться на запад, оставляя ей только островки тени. И как маяк для самого Солнца загорается зеркальный шар на стеле освоителей сибирских недр. И становится понятно, зачем всю ночь стоял, приложив ладонь ко лбу, гипсовый мускулистый мужик у клуба – он ничего не высматривал, он просто прикрылся от солнца. Нефть и газ он уже высмотрел, значит, теперь наблюдает за рассветом. Теперь актуальнее было бы изваять группу сельчан с протянутыми за подаянием из государственного бюджета руками, или «революционную» группу нефтяников, перекрывающих нефтепровод стране, ближнему и дальнему зарубежью, под названием «Деньги вперед», а где-нибудь на границе Украины с Россией можно ставить ту же скульптурную группу, но уже с другим названием: «Свободной Украине – свободные от нефти цистерны».

Герой-нефтяник навел меня на мысль о герое в современной русской литературе, когда мы спускались с восточных холмов вслед за рассветом. Думая впоследствии описать все происшедшее с нами, я вдруг понял, что наша литература бедна на героев. Героев – в буквальном смысле этого слова. В ней больше нерешительных хлюпиков, мечущихся, нагруженных философскими сомнениями и предрассудками интеллигентов, криминальных авторитетов, выписанных порой этакими положительными, даже справедливыми паханами-отцами, в ней бродят отчаявшиеся толпы людей и сами не знают чего хотят; персонажи авангарда сплошь извращенны и шизофреники; а если и есть герои – это отчаянные одиночки, противостоящие целому миру. До Второй мировой войны в Берлинском университете немцев учили презрительному отношению к русским, к славянам, основываясь именно на русской и советской литературе. Для этого «углубленно» изучали творчество М. Зощенко, А. Платонова, И. Бабеля и даже Салтыкова-Щедрина и Гончарова («Обломов»). Критический реализм, сатира, социалистический реализм и проч. И действительно, при желании, взглянув на русский народ через призму русской литературы, можно сделать вывод о его изначальной ущербности. Мол, они и варягов призвали, чтоб те ими управляли. Интересно, что думали обо всем этом молодые офицеры Вермахта, получая медали «За отмороженное мясо» под Москвой, загибаясь от холода и дизентерии в Сталинградском котле? Выходит, не так уж реалистична наша литература? Разумеется, дело в том, что у западной литературы, у всей западной цивилизации в целом совершенно иные ценности, нежели у нашей. Об этом писал еще Данилевский. И хотя Зощенко выписывал порой полнейших идиотов (прошу не путать с гениальным «Идиотом» Достоевского), невозможно представить себе, как хоть один настоящий русский писатель (от Пушкина до Шолохова, Распутина, Бондарева) выписывает нам безмятежно-накопительную жизнь бюргера, а в основе фабулы лежит борьба кланов за наследство; великая американская мечта – что, по сути, тоже борьба, только за деньги; или любовь ради самой любви (а то и постельных сцен) и ничего более. Тем не менее, мне кажется, я знаю, почему нынешний читатель (в самой начитанной стране!) предпочитает американские пустышки-бестселлеры отчаянным исканиям персонажей отечественной литературы. Читатель устал проигрывать. Устал мямлить вместе с нашей интеллигенцией. Ему нужен победитель. Нет, я не говорю о литературизации какого-нибудь обрусевшего Шварценеггера. Но где Василий Теркин, где хотя бы Глеб Жеглов? Шагая в фарватере огромной спины нашего Ильи, я задавался вопросом – неужели это единственный экземпляр (прости, друг, за сей естественнонаучный термин) победителя? Но и те, что живут в «аномалке», чем не герои? Это победители. Пусть они мало об этом знают, пусть они зачастую слепы и не видят настоящего врага, но бьюсь об заклад, ни один самый джеймсбондистый Джеймс Бонд не выжил бы в тех условиях, в которых живут они. Отсюда сиганули бы на «стелзах», «апачах» и прочей летучей технике зеленые береты всех стран и народов. Топ-модели превратились бы в утоп-модели, спасаясь от комаров и гнуса в Иртыше… Нет, я не говорю о том, что все должны жить так плохо, как мы. Я говорю о том, что те, с кем я живу, остаются в большинстве своем добрыми, красивыми и сильными людьми. Да о них писали. Писали заказные сюр-социалистические очерки, пуленепробиваемые эпопеи-романы и в них они побеждали… Побеждали свою природу, свою культуру, свои традиции… Они побеждали и, в конце концов, победили себя.

Михалыч, по ходу читавший мои мысли, не преминул в них вмешаться:

– Ты прав, героев нет, – согласился он, – даже если они есть, их старательно замалчивают. О выданных боевиками пленных в Чечне трезвонят крупным планом, а о тех парнях, которые вырвались оттуда, ухлопав дюжину головорезов, сказали только мимолетом. Нам прививают сознание побежденных.

– Это ничего, – обернулся Илья, – не желающие слушать Бисмарка будут писать завещание, как Гитлер.

– Вряд ли они решатся на прямую военную экспансию, в этом теперь нет необходимости, – вдруг заговорил Паисий. – Как это нелепо не звучит на первый взгляд, им и Наполеон-то нужен был для того, чтобы окончательно заразить Россию масонско-революционным бредом. Подточить иммунитет Православия. Декабристы – это, в коей-то мере, результат парижского триумфа Александра Первого. И даже запрет в 1812 году на их деятельность не предотвратил выступления на Сенатской площади в 1825-ом, когда им удалось обмануть солдат, сыграв именно на монархических чувствах. Кто сомневается в подлинности «Протоколов сионских мудрецов», может обратиться к общепризнанным планам Алена Даллеса в отношении России, изложенным им в 1945 году. Там если не слово в слово, то основная суть и методы – как под копирку. Зачем им терять своих солдат в наших болотах, если мы и сами вымрем, а то и попросим, чтобы нас присоединили к Аляске на правах славянской резервации.

– Это ничего, – сказал невозмутимый Илья, – чем бы дитя ни тешилось, лишь бы мимо горшка не писало. А с Божией Помощью и это осилим. Это ведь как – глаза боятся, а руки делают.

Похоже, этот муромский мужик не допускал ни малейшей возможности капитуляции ни перед кем.

– Да и нельзя победить, если генералы и правительство подписывают позорную капитуляцию, еще не начав воины, – заключил Михалыч. – Кстати, мы сами теперь можем содержать небольшую, но боеспособную армию.

– Наверное, это единственный счет в швейцарском банке, который будет работать на, а не против России, – подумал я вслух.

– Кто его знает, – хитро прищурился Паисий.

– А разве мой счет не в счет? В Швейцарии нет санкций…

У ворот дома Паисия нас встречали Драгош и Машенька, друзья мои с ярко выраженным пониманием на лицах оставили нас с Машенькой наедине. Честно говоря, я не знал, что мне делать в этот момент. Зато знала Машенька…

Плывут по реке Саве плоты. На плотах стоят ведра. Плотно стоят – одно к одному. В ведрах – глаза убитых сербов. Плотно – один к одному. Глаза сербов, убитых «братьями» – славянами, благочестивыми католиками хорватами. Что видят эти глаза? Горящие села, оскверненные православные храмы, очередную буллу очередного папы римского, посылающего очередное войско для «просвещения» проклятых схизматиков.

Нет, не увидят они уже никогда, как несет свои воды Сава в дар голубому Дунаю, сливаясь с ним у стен Белграда, как не услышат распятые прямо на алтарях сербские младенцы нежных и протяжных колыбельных от своих растерзанных, зарезанных ножами-сербокосами матерей. Не увидят… Не услышат… И весь мир не хочет видеть, не хочет слышать. Даже русские братушки не слышат. То ли морок, то ли дурман на них наслали. Сейчас вряд ли найдется серб, который с усмешкой крикнет врагу: «нас вместе с русскими двести миллионов». Да и где теперь найти столько русских, ведь новые не в счет.

Сон, который так часто снится Драгошу, снится многим сербам, а многие видели его наяву. Спросите у них, спросите у Савы, спросите у Саввы. Спросите у Бога… Усташи выкололи глаза Спасителю на иконе (ведь она православная), но он все равно видит. И видит и слышит.

И словно кто-то позвал Драгоша, и эхо долго носилось по коридорам памяти, собирая воедино зерна еще не угасшего сознания. Он открыл глаза и сразу понял, что лежит в больничной палате, хотя в его положении впасть в полное безумство, остаться частично или полностью парализованным, потерять память и всяческую координацию – дело само собою разумеющееся. Но на все есть Воля Божия.

Первое, что попытался сделать Драгош – перекреститься. Ведь жив и мыслит. В вене больно резанула игла капельницы, он вырвал ее свободной левой и, напрягая буквально все силы, заставил слушаться отвыкшие, онемевшие мышцы. Самому мне никогда не приходилось входить в мир заново, после долгого забытья, но если верить Драгошу, когда он попытался приподняться на локтях, комната бешено рванулась с места и закружилась, поплыла. Драгоша едва не вырвало. Голова никак не хотела держаться прямо, и он снова упал на подушку. Раза с четвертого ему удалось упереться шейными позвонками в спинку кровати. Комната плыла и качалась перед глазами, но уже можно было сосредотачивать внимание на определенных предметах и даже личностях. Такою личностью оказался некий гражданин в штатском, раскатистый храп которого Драгош сначала принял за шум в собственной голове. Когда глаза дали необходимую наводку на резкость, Драгош сумел разглядеть ненавязчивую кобуру за оттопырившейся полой пиджака «ночной сиделки».

Первое желание в такой ситуации – убежать. Неважно – охрана это или представитель криминальной налоговой инспекции. Но Драгош не мог без посторонней помощи даже подняться. И он решил просто ждать, не подавая виду, что он пришел в себя.

Утром храпуна сменил другой охранник, который с причмокиванием жевал резинку. Драгош глаз не открывал, он только слушал. Новая дежурная сестра пожурила ночную за то, что у «бедненького энцефалитника» выпала капельница. «Опять у Карпова всю ночь в палате-люкс отиралась», – ворчала она. Драгош в это время сопоставлял получаемые данные. Из болтовни сестер и утреннего обхода врачей он понял, что по их мнению, перспективы у него самые печальные, что он – «американец-безнадега», «живой жмурик»; только опытный и, судя по голосу, пожилой профессор отметил ровное дыхание, порозовение эпидермиса и другие положительные изменения в его состоянии.

После консультации у эскулапов Драгош определился, как ему вести себя дальше: оптимальный вариант – «закосить под дурачка». Очень хотелось пить, а он не намерен был умирать от жажды. Открыв глаза, он начал говорить. На сербском. На английском. Вставлял слова, которые знал на немецком и французском. Оказалось, нести околесицу тоже непросто, через пару минут пришлось повторяться, а потом и вообще зациклиться на двух-трех фразах. Новый охранник тут же кликнул медперсонал, а сам включил диктофон. Такого внимания к своей персоне Драгош не ожидал. Интересно, что он мог наговорить в настоящем бреду? Теперь он понял: от кого бы ни были приставлены эти люди, речь идет о местонахождении золота.

По-русски он выговаривал только два слова: «пить» и «вода». Симулировать тоже надо с умом. И он не зря надеялся на седенькую опытную сестру, которая тут же поднесла «бедненькому энцефалитнику» стакан прохладной, пахнущей медикаментами и хлоркой воды.

– Доктор, приведите его в окончательное сознание, – потребовал охранник у одного из налетевших на зов и «чудо» воскресения врачей. – Его необходимо срочно допросить.

Пожилой врач выразительно посмотрел на него через роговые очки и подчеркнуто вежливо ответил:

– Голубчик, я, если вы заметили, не волшебник, хотя в данный момент мы присутствуем при некотором подобии чуда, но у этого больного возможна полная или частичная амнезия, и вряд ли он в течение длительного периода, а то и всего остатка жизни скажет что-нибудь вразумительное и связное. Слава Богу, теперь мы можем его передать американским коллегам.

– Но-но! – вскинулся охранник. – Только с разрешения генерала!

– Тем не менее, Любовь Евстафьевна, – обратился врач к сестре, – завтра же организуйте энцефалограмму. И все анализы, честь по чести. Да, и перестаньте его называть «бедненьким энцефалитником». Возможно, все это откладывается в механизмах памяти, а потом нам с вами придется читать в зарубежной прессе о пренебрежительном отношении к больным в российских клиниках. Вашего уменьшительно-ласкательного сочувствия они не воспримут. А как я уразумел от всех этих полковников-генералов, навещавших нашего клиента, русский язык он знает не хуже вас.

К обеду Драгош попытался вставать, не обращая внимания на протесты Любовь Евстафьевны. Хотя его и без того шатало из стороны в сторону, а ноги то и дело подкашивались, он еще умудрялся специально налетать на стены и прочие препятствия. В течение дня ему удалось полностью уверить окружающих в своей беспомощности, нарушении координации движений и в том, что он безвозвратно впал в детство. Любовь Евстафьевна кормила его с ложечки бульоном, а пришедшие невропатологи долго и безуспешно водили перед его носом своими молоточками.

На третью «сознательную» ночь Драгош решился на побег. В палате снова дежурил грузный храпун, а в коридоре на посту – молодая сестра, отирающаяся всю ночь в палате-люкс у некоего Карпова. Самой большой проблемой было найти одежду и хотя бы немного денег. И пусть летняя ночь ничего не имела против, чтобы сумасшедшие ходили по улицам в больничных пижамах, а таксистам наплевать, в чем разъезжают их пассажиры, Драгош не решился пуститься на подобную авантюру без денег. Он позволил себе воспользоваться парой купюр из бумажника сотрясающего храпом воздух охранника. Сделать это было нетрудно, потому что пиджак его был повешен на спинку стула, а его обладатель давно уже потерял бдительность. Таксиста же устроила легенда о том, что некий симулянт под прикрытием больницы ездит на ночные свидания, он даже предложил свои услуги на обратную дорогу.

Одежду и деньги Драгош взял у моих родителей, которые спросонья даже не поняли, от кого так торопится мой новый друг.

Но в «аномалке» его уже встречали коллеги храпуна. И Машенька и Паисий, оставив в неведении подполковника Усольцева, тоже были «радушно» встречены его демократическими последователями. Чекисты были весьма учтивы и очень хотели знать, где находятся граждане Закатов, Карачаров и Журавлев. А главное – какое происхождение имеют золотые монеты, доставленные гражданином США Михайловичем в сельсовет, а также обнаруженные у него в больнице. Почему мы всячески пытаемся скрыться от органов правопорядка, откуда у старого бобыля Паисия новая внучатая племянница, тем более что муромский увалень никаких родственных отношений с ним не имеет. А не имели ли Вы, Паисий Леонтьевич, связей с колчаковской контрразведкой, офицеры которой отцепили где-то между Тюменью и Ишимом вагон с золотом и документами? Ну так где ваши неугомонные друзья?

– Тайга большая, – уклончиво ответил Паисий, – где-то бродят. Может, действительно золото найти хотят.

– Золотые царские червонцы еще куда ни шло, но деньги Мурада Первого в сибирской тайге – это нонсенс. Вы знаете о том, что все клады на территории нашей страны по-прежнему принадлежат государству? Нашедшему традиционно полагается 25 процентов.

– Да мне хоть нонсенс, хоть консенсус – я этих денег и в руках не держал. Что нашли – сдали. А двадцать пять процентов, кстати, до сих пор не получили.

Подключенный к вежливым допросам Драгош продолжил начатую им игру. Ссылался на провалы в памяти (благо – диагноз позволял), впадал в состояние прострации – и просто сидел с широко открытыми глазами, глядя в одну точку. Есть очень хорошая штука в нашем уголовно-процессуальном кодексе – отсутствие улик и состава преступления. И хоть чуешь, что дело нечисто, а не подберешься. Их оставили в покое, продолжая скрытую слежку. Ждали нашего возвращения. А что мы могли сказать?

Точки после видения закрылись, но они этого не поймут, а то и не поверят. Скит им не найти. А вот придуманная мной история о золотых монетах, найденных нами в карманах красноармейцев, которых мы похоронили, очень походила на правду. А уж откуда у тех монеты Мехмеда-Мурада – это не наше дело. Было ли у них оружие? Было. Ржавеет в яме рядом. Покажете? Отчего не показать, покажем. Думаю, я стал источником новой версии: золото Колчака найдено или отбито красноармейцами и перепрятано или присвоено. Ищи-свищи – тайга большая. Пусть сначала отчитаются перед народом: куда дели две тысячи тонн сталинского золотого запаса…

Вежливые, но нахрапистые чекисты не постеснялись сообщить, что за нами будет установлено наблюдение, а господину Драгошу Михайловичу придется покинуть страну в ближайшее время.

– Наблюдайте, следите, мы ничего противозаконного делать не собираемся, – сказал им на прощание Михалыч.

Сколько храмов в России построено на деньги, собранные всем миром? Сколько из них посвящено особо чтимому на Руси святителю Николаю Чудотворцу? Сколько из них разрушено и осквернено большевиками?

Маленькая церковь над Иртышом строилась в конце прошлого века. Деньги собирали всем миром, к старосте приезжали с пожертвованиями из ближних и дальних деревень, где тоже не было храмов. Строительный камень везли баржой по реке. Строителей кормили тоже всем миром, чтобы ни в чем не нуждались и быстрее делали свою работу. Построили быстро – за два лета. И осенью 1881 года, как раз к празднованию трехсотлетия присоединения Сибири, по благословению Тобольского митрополита состоялась в Никольской церкви первая служба. Народу собралось много, и всем войти в небольшой храм не получилось. Стояли тесным кругом у раскрытых врат, поздравляли друг друга и целовались троекратно, как на Пасху. Да и то понятно: русскому человеку без храма ни родиться, ни умереть, ни сеять, ни жать, ни радоваться, ни горевать. Чуть поодаль переминались с ноги на ногу инородцы – сами по себе скучились, тараторили что-то по-своему, одобрительно кивая на праздник. Как раз в это время случилось проплывать пароходу, и капитан его, заслышав благовест, не удержался, ответил радостным гудком, а команда и пассажиры вышли на палубу, чтобы перекреститься и поклониться на золоченый крест на крутом берегу Иртыша. И те, кто были в лодках – рыбаки и те, что еще торопились поспеть к службе, встали, не боясь опрокинуть лодок, крестились и поясно кланялись. Молодой батюшка и все прихожане двинулись крестным ходом вдоль Иртыша, а затем вкруг поселка. Впереди несли Феодоровскую икону Божией Матери, многочисленные иконы спасителя и образ Николая Чудотворца, кресты и хоругви. Никольская церковь была первым и еще долго оставалась единственным каменным зданием во всей округе. Белокаменная.

На церковь эту, начиная с 1918 года, покушались три раза. Первый раз в общем и по сути безумном революционном порыве хотели не оставить камня на камне, да не нашлось взрывчатки и в помине не было тракторов. Второй раз, уже в середине тридцатых, очередной «партейный» лидер с нерусской фамилией, которую и не помнит никто, вычитал в губельмановском «Безбожнике», что храмы взрывать вовсе не обязательно. Достаточно сорвать с них кресты, принародно сжечь иконы и богослужебные книги, а здание надлежит приспособить под клуб, либо под хозяйственные нужды, учитывая местные нужды и потребности. И предписывалось заинтересовать этим делом особо молодежь. И взялся было заинтересовывать, и храм закрыл, и священника прогнал, правда, иконы сжечь не удалось – не дали сердобольные старушки, коих револьвером не испугать – все до одной перетаскал куда-то в лес настырный священник. Он и бумагу на этого попа в высшие инстанции накалякал и уже думал, подо что приспособить церковь, да не успел. За самим из окружного НКВД приехали.

Службы в храме возобновились в 1943 году, когда в Сталинградском котле варилась шестая армия без пяти минут фельдмаршала Паулюса. Сталин «вдруг» изменил свою политику в отношении Русской Православной Церкви и самого русского народа, во всеуслышание признавая за ним важнейшую и централизующую роль в создании великой державы и ее защите. В том же году, как по наитию, умер главный в стране безбожник Михаил Израилевич Губельман-Ярославский. В СССР тогда было открыто 22 тысячи храмов, священники возвращались с фронтов и из тюрем, открылись духовные семинарии и академии, вновь засияли Духом подвижничества Троице-Сергиева и Киево-Печерская лавры.

Историки объясняют сталинское «вдруг» массой объективных причин: материальная и духовная помощь церкви во время войны, необходимость переориентации – от безродного интернационализма к национальным чувствам, историческим традициям и державному патриотизму. Короче, ничего кроме соответствующих выгод для успешного ведения и победного завершения войны. Но есть еще одно объяснение.

В первые дни Великой Отечественной войны во всех православных храмах по всему миру молились о прощении и спасении России. Митрополит гор Ливанских Илия в течение трех суток молился в каменном подземелье, и именно ему в огненном столпе явилась Сама Матерь Божия, чтобы передать определение Божие для России. И было сказано обо всех прегрешениях народа российского и о том, что нужно сделать, чтобы спасти Россию от вражеских полчищ. И весь ход войны: Ленинград, Москва, Сталинград… Все было предсказано. Посланцы митрополита Илии передали все это бывшему, пусть и нерадивому ученику духовной семинарии Иосифу Джугашвили…

Из Владимирского собора Ленинграда вынесли Казанскую икону Божией Матери, что была в ополчении Минина и Пожарского, и обошли с крестным ходом вокруг города – далее этой черты враг не ступил. Затем икону перевезли в Москву, оттуда в Сталинград… После этого икона везде сопровождала маршала Жукова. По всем фронтам. А в Советской Армии ввели погоны царской армии…

И все же на третий раз Никольскую церковь закрыли, и крест над Иртышом сменился флюгером. В храме разместилась пекарня. Так сталинская оттепель к церкви сменилась хрущевской оттепелью ко всему на свете, вплоть до американской кукурузы, и новыми взрывами и закрытиями храмов. Алтарь и амвон Никольской церкви разворотили три мужика за две бутылки водки. И руки у них не отсохли, как не отсохли они у Лазаря Кагановича, собственноручно взрывавшего Храм Христа Спасителя, только пить им пришлось эту водку до конца жизни. И успел ли кто из них в последние трезвые минуты жизни (если таковые и были) раскаяться – не знаю. Зато известно, что сын одного из них пренебрег своим высшим марксистско-материалистическим образованием и стал священником. Ему Паисий отдал до времени икону святителя Николая, которая раньше венчала вход в сельскую церковь.

Но Драгош настоял на том, что нам нужна еще одна икона. Для этого мы отправились с ним в Белград.

Паисий с Машенькой остались в поселке. Старец наш захворал и не хотел усугублять болезнь воспоминаниями о прошлом. Машенька осталась за ним ухаживать.

В древних невысоких горах югославской Македонии на границе с Албанией есть Охридское озеро. Многочисленные монастыри, храмы и древние замки стоят на его живописных берегах: замок царя Самуила в Охриде, построенный в XI веке, и современные виллы в солнечных зеленых долинах с темно-красными черепичными крышами; древние фрески, близость родины Александра Македонского и яркие рекламные щиты вдоль дорог, снующие по ним автомобили всех европейских, японских и американских марок и моделей; сосредоточенные монахи и абсолютно «раскомплексованные» нудисты…

Летом 1927 года в монастыре святого Наума, что на Охридском озере, работал русский художник и академик живописи Колесников. Выброшенные революцией русские эмигранты и «милостиво» высланные в 1922-м Лениным философы и писатели дали тогда мощный толчок европейской культуре. Но только Сербия приняла их как родных, как братьев и равноправных граждан. В остальном цивилизованном мире это были самые бесправные люди. Их могли выслать из Парижа, Берлина, Лондона только за то, что они в неположенном месте перешли улицу. Но вернемся в монастырь святого Наума.

Колесникова пригласили расписывать стены нового храма. По замыслу художника на стенах один за другим появились лики четырнадцати святых, но оставался еще один пустой овал – пятнадцатый. Колесников долго не мог за него взяться, что-то останавливало его, и овал некоторое время оставался пустым. Драгош показал нам вырезки из белградских газет за 11 августа 1927 года, где этот случай был освещен подробно.

«Однажды в сумерках Колесников вошел в храм. Внизу было темно, и только купол прорезывался лучами заходящего солнца. В этот момент в храме была чарующая игра света и теней. Все кругом казалось неземным и особенным. В этот момент художник увидел, что оставленный им чистый незаполненный овал ожил, и из него, как из рамы, глядел скорбный лик Императора Николая II. Пораженный чудесным явлением мученически убиенного русского Государя, художник некоторое время стоял как вкопанный, охваченный каким-то оцепенением. Под влиянием молитвенного порыва он приставил к овалу лестницу и, не нанося углем контуры чудного лика, одними кистями начал прокладку. Колесников не мог спать всю ночь, и едва забрезжил свет, он пошел в храм и при первых утренних лучах солнца уже сидел наверху лестницы, работая с таким жаром, как никогда».

Впоследствии Колесников писал: «Я работал без фотографии. В свое время я несколько раз видел покойного Государя, давая ему объяснения на выставках. Образ его запечатлелся в моей памяти. Я закончил свою работу, и этот портрет-икону снабдил надписью: „Всероссийский Император Николай II, принявший мученический венец за благоденствие и счастье славянства“». Ни у кого из сербов ни тогда, ни сейчас не вызывает сомнения святость последнего российского Самодержца.

В сербской армии можно услышать сказание, передаваемое из уст в уста между офицерами и солдатами. Ежегодно в ночь накануне убиения Государя и его семьи, русский Император появляется в кафедральном соборе в Белграде и молится перед иконой святого Саввы за сербский народ. Затем он пешком идет в главный штаб и там проверяет состояние сербской армии. Когда я услышал эту историю, на память мне пришел пушкинский «Медный всадник». Неужто в Санкт-Петербурге нашлось место только для «мятущегося духа» Петра Великого? Историки спорят о двух этих совершенно разных (первом и последнем) императорах, исходя опять же из рационального подхода и материалистической объективности. Единственное, в чем можно обвинить последнего – не стер твердой рукой с лица России всю эту революционную нечисть, отрекся, надеясь избежать большей крови, но не за то ли получил мученический венец? Бог ему Судия.

Когда Драгош закончил свой рассказ, не совещаясь специально, а по молчаливому согласию мы уже приняли общее решение. Список иконы делали в одном из храмов города Лесковац, где последнего российского Императора давно уже почитают как святого. Мучившее нас сомнение высказал и тут же разбил Михалыч:

– Царская семья не канонизирована, но, думаю, святитель Николай нас не осудит…

Границу Югославии мы пересекали в Суботице. Под нами была новенькая «БМВ», которую мы позволили купить себе для служебных целей. Да и Михалыч, который был неравнодушен к хорошим машинам, просто-напросто не ушел бы из автосалона в Белграде, где он чувствовал себя как в гареме: то одну погладит, то другой полюбуется, то в третьей посидит. Мы с Ильей не возражали. Я днем раньше вынудил моих друзей тащиться со мной через весь город на книжную выставку «Славянская книга», а Илья полдня проторчал в оружейном магазине. Оставалось непонятным, на какие еще товары ЕЭС не распространяются санкции ООН. Вероятно, в списке ограничений есть только три пункта: российское оружие, российские нефть и газ.

В Суботице – маленьком и несколько грязном, замусоренном городке на границе с Венгрией – мы простились с Драгошем. А уже к вечеру были в Дебрецене, где и решили остановиться на ночь, чтобы утром занять очередь в длинном потоке машин перед украинской таможней в Чопе. Михалыч всю дорогу прикидывал, во сколько нам обойдется растаможивание нашей машины, хотя интерес его был чисто формальным. Денег хватало. И еще как!

Дебрецен красив. Особенно ночью, когда старые готические или новые, выстроенные под готику здания освещены ярко-желтыми уличными фонарями, но свет этот не похож на электрический, отчего кажется, что ты оказался в средневековом городе. Если бы не яркие витрины и световая реклама, если бы не современная музыка из ночных баров и ресторанов, если бы не пластиковые «трабанты», фольксвагены и мерседесы, припаркованные у каждого подъезда, и если бы не частая русская речь… В Суботице есть все: русские, румыны, венгры, поляки, цыгане и т. д. В Дебрецене в основном украинцы и русские. Первые, при этом, предпочитают общаться на русском. Зато славянские и румынские проститутки говорят на ломанном английском: ду ю вонт вумэн, фифти бакс, плиз. Это за пол венгерской цены, отчего бывают биты венгерскими коллегами.

Ужинали мы в гостиничном ресторане, и надо признаться, обслуживали нас быстрее и подчеркнуто заботливее, чем прочих соотечественников. Наверное потому, что Илья заказал три порции различных довольно дорогих блюд из национальной венгерской кухни и решил запить их двумя литрами красного сухого вина. После чистой, как слеза, чуть синеватой и отчаянно крепкой сливовицы, после дюжины перепробованных у Драгоша виньяков, вино казалось прохладительным морсом. Мы настроились наслаждаться этими маленькими радостями, но, как говорит современная молодежь, кайф нам обломали. Честно говоря, я внутренне ждал подвоха или какого-нибудь удара судьбы. Уж слишком гладко у нас все получалось.

Первая неприятность была банальной и в пограничном городе фактически закономерной. К нашему столику подошли коллеги Га-Мавета. Посланцев было двое: один длинный и худощавый с блокнотом в руках, как учетчик на фабрике, второй кругловатый низкорослый крепыш. Общался второй. Он и спросил нас без обиняков:

– Ваша темно-фиолетовая бээмвуха? – и для верности зачитал из блокнота в руках напарника транзитный номер. – Завтра через границу собираетесь? Безопасный проезд до Киева стоит триста баксов. Умеренно и надежно.

Илья начал медленно и угрожающе подниматься.

– Ты сиди-сиди. Гора, – уважительно предупредил его лысый крепыш с откровенно-вызывающей надписью на футболке «Ай фак ю», – хулиганить не надо, никто тут с тобой силой меряться не собирается. Но, видишь ли, в дороге бывает всякое. Могут тормоза отказать, или какой-нибудь лох на ржавой «копейке» бок протаранит, а то и вообще дорога заминирована. Бандеровцы кругом. А триста баксов – это скромный страховой взнос, просто мы, в отличие от государственных правоохранительных органов и страховых агентств действительно гарантируем, – он со значением растянул последние слова.

– Откуда вы, ребята? – миролюбиво спросил Михалыч.

– Тебе адрес тещи или любовницы? – выдал заготовку «менеджер»-крепыш.

И тут не выдержал я.

– Михалыч, отдай ты им эти паршивые триста долларов, но пусть дадут справку, квитанцию и заодно скажут – в какое «страховое общество» нам обратится после того, как проедем Киев. И если, не дай Бог, представители конкурирующей фирмы хотя бы поцарапают нашу машину, мы сюда вернемся на танке за страховым возмещением.

– Серьезный дяденька, – оценил мою речь крепыш. – Справку дадим обязательно. – И, что самое удивительное, получив три сотенных купюры, он тут же достал из кармана вполне приличный, выведенный на лазерном принтере бланк с печатью какого-то акционерного общества и расписался на ней: Бубень.

Выдав нам необходимые инструкции на путь следования, «страховщики» тут же переместились к следующим клиентам. Но похохотать над филькиной грамотой нам долго не пришлось. Хотя, с другой стороны, смешного, конечно, мало. За триста долларов русским врачам и учителям приходится вкалывать целый месяц на две с половиной ставки и ждать полгода честно заработанные деньги. А филькина грамота за подписью какого-то Бубня имеет на дороге от границы до Киева вес, как минимум, мотострелковой роты. Но неприятности имеют свойство продолжаться.

За столик к нам, формально попросив разрешения, уселся пожилой усатый джентльмен (ну не иначе, как джентльмен). Во рту у него дымилась сигара ничем не меньше, чем у Черчилля, и весь вид его подчеркивал внутреннюю и внешнюю значимость и напускное благородство. Он ничего не заказывал, но официант моментально поставил перед ним чашку горячего кофе.

– Добрый вечер, господа, – сказал он и тут же сочувственно спросил: – пощипали вас соотечественники? – Только в последнем слове просквозил легкий акцент. Как у прибалтийца, который всю жизнь прожил в России, но иногда специально допускает акцент, чтобы напомнить самому себе, а уж во вторую очередь окружающим, что он какой-никакой европеец, почти что иностранец.

Мы молча ждали, что он скажет дальше.

– Думаю, вам не очень интересно будет услышать занимательную историю, как трое отчаянных русских парней обманули КГБ, КПСС, ФОБ и русскую мафию, – с ходу он взял быка за рога, – а они, я думаю, выслушают ее с интересом.

– А вы, судя по всему, агент ЦРУ, – предположил я, подыгрывая ему.

– Берите выше. Возглавляю один из восточноевропейских отделов. – Он играл в открытую, значит, у него на руках были все крупные козыри. – Можете называть меня мистер Смит или мистер Бонд, как вам больше понравится. Благодаря вам – я пятнадцать лет назад безуспешно искал утечку национального золота. Потом пришлось искать его на территории СССР. Так что, благодаря вам, я смог провести несколько успешных операций, но целых пятнадцать лет ждал этого момента, чтобы использовать информацию, которую получил о вас. Сразу же хочу предупредить вас от возможных эксцессов. Ваш югославский друг в данный момент находится под нашей заботливой опекой, тем более, что он имел неосторожность выстоять длинную очередь на получение американского гражданства. – Он взглянул на Илью, который демонстративно сжал кулаки. – Наслышан о вашей волшебной силе. По роду своей работы я читал не только Достоевского и Большую Советскую энциклопедию, но и русские былины. Впечатляет. У американцев ничего подобного в прошлом нет. Зато сейчас супергероев в литературе и в кино предостаточно.

– Засранцы они, – сухо сказал Илья и развесисто выматерился. Так, что даже мы с Михалычем поморщились. Он не любил, когда его хвалят или сравнивают со святым Ильей Муромцем.

– Вам что: нарисовать план поселка, дать список местных милиционеров и неблагонадежных граждан, отметить на карте буровые?.. – начал утрировать Михалыч.

– Меня даже не интересует золото, – невозмутимо отмахнулся мистер Смит, – меня и правительство США, в моем лице, интересует время. Точнее, тоннели во времени, которые вы обнаружили. Причем, как я понял, вся эта фигня с парадоксами времени Эйнштейна полнейшая бредятина. Фигня? Я правильно выразился.

– Могу вам подсказать выражение покрепче, – предложил я.

Между тем, каждый из нас понял, что господин под псевдонимом Смит ни за что не поверит, что «наши» точки закрылись, а подобный ответ только повредит Драгошу.

– Ну а почему вы не обратились к нам с подобным вопросом в поселке?

– У нас, разумеется, длинные руки, но, учитывая печальный опыт наших русских коллег, искать иголку в миллионе сосновых игл неразумно. Теперь же я знаю о вас значительно больше, чем пятнадцать лет назад, даже имею ксерокопии амбулаторных карт из ваших детских поликлиник. Мне прекрасно известно, что находить точки умеет Алексей Михайлович, и я любезно хочу его попросить попробовать сделать это прямо здесь, в Венгрии.

Значит, о том, что это может и Драгош, они не знают.

– Мне кажется, это пустое дело, – честно сказал Михалыч. – Все, что происходило в нашей «аномалке», так или иначе завязано на золоте.

– А вы попробуйте, – и мистер Смит крутанул и прихлопнул на столе золотую монету. Видимо, это был один из тех червонцев, что вынесли мы или Драгош.

Эх, Драгош. Драгош! Не понос, так золотуха, не энцефалит, так ЦРУ. И на кой ляд тебе был нужен американский паспорт? Бизнес? То-то говорят: с кем поведешься, от того и неприятности.

– Что ни делается – все к добру, – подбодрил нас Михалыч.

Мистер Смит с пользой провел пятнадцать лет, ожидая встречи с нами. Он собрал уникальный материал о неожиданных исчезновениях людей в различных точках. Он приводил десятки свидетельств из средневековых европейских хроник. Наверное, на него работала вся компьютерная сеть не только ЦРУ, но и всех спецслужб Европы.

– Венгрия богата удивительными легендами, – утверждал он, – и медье Хайду-Бихар, где мы находимся – тоже.

– Какие у меня есть гарантии, что вы не посадите меня на цепь, чтобы я искал вам точки по всему миру? – спросил Михалыч.

– Мы подробно изучим их и научимся делать то же самое. Большего я обещать не могу.

– А почему бы вашей службе не перевезти меня в Вашингтон, чтобы я поискал там?

Похоже, Михалыч сканировал мозг цэрэушника. Но мистер Смит даже не думал скрывать:

– О, я даже не думал этого делать. Стоит только заикнуться, и я навсегда с вами распрощаюсь. Вас действительно и немедленно посадят на цепь в подвалах Пентагона и, чтобы добраться до истины, могут буквально вскрыть черепную коробку. Я же, со своей стороны, не собираюсь делиться лаврами.

– Если будете курить сигары, через три с половиной года у вас будет рак средостения, – рубанул Михалыч, и мистер Смит, осознав эти слова, стал цвета полной луны.

– Куда мы едем? – спросил я уже у трех джипов, рядом с которыми нас ожидали шестеро интеллигентного вида головорезов.

– Недалеко. Миль десять к югу есть деревушка. Там живет одна босоркань – ведьма, которая, говорят, во время Второй Мировой войны наслала на спящих советских солдат отряд черных рыцарей. И… – он замялся.

– Что и? – спросил Илья.

– Два спящих взвода были вырезаны. Разумеется, ваши смершевцы рыцарей искать не стали, а только скрупулезно выловили все мужское население деревни и поставили к стенке. У вас, ведь, это принято: чуть-что – репатриировать целые народы…

– А у вас нет? – возмутился я. – По-моему, вы забыли, что в начале войны в США всех до одного японцев согнали в концлагеря и кормили там отнюдь не «сникерсами». Сталин же переселил немцев в Сибирь, а не в концлагерь, подальше от Сталинградской битвы, а чеченцев, которые своими отрядами наносили удары в тыл Красной Армии – в Казахстан.

– У войны свои правила, – то ли согласился, то ли оправдался мистер Смит.

К деревушке мы подъехали далеко за полночь. За все время в Европе я впервые ехал по узкой грунтовой дороге, со свойственными российским проселкам лужами и колдобинами. У пункта назначения мы оказались в густом тумане. Настолько густом, что габаритные огни идущего впереди джипа бесследно растворились, а противотуманки прощупывали только два-три метра перед колесами. Такой туман можно увидеть только в фильмах ужасов. От яркого света луны он превратился в ядовито-желтое месиво, словно с неба сыпали муку или манку, а с земли подымался густой дым.

Джипы прижались у довольно современного, но весьма мрачного дома с черепичной крышей. На стук мистера Смита вышла седая старуха ведьмоватой внешности. Длинный крючкообразный нос, выдвинутый вперед острый подбородок и неестественно длинные седые ресницы – венгерская Баба Яга, да и только. Оказалось, что цэрэушник не даром ест свой восточноевропейский хлеб: он запросто, как только что говорил с нами на русском, заговорил с бабулей на мадьярском. Протянул ей пачку форинтов, и она довольно резво села в машину. Михалыч, при этом, из машины вышел и категорически отказался ехать рядом с ней. Жутковатый моложавый хохоток старухи вырвался в открытую дверцу следом за ним. Он пересел во второй джип, где ехали мы с Ильей.

– Она сильнее меня, – тихо сообщил он нам. – Ей-богу, настоящая ведьма.

Через пять минут мы выехали на большой луг. Странно, но власть тумана над этим полем кончалась. А луг был настолько большой, что даже при ярком лунном свете не угадывались кусты и деревья на его краях. За нашей спиной стеною стоял туман, а над лугом кружил прохладный ветер.

– Сел-Аня, – сказала старуха и указала на единственное, могучее, ветвистое, но совершенно лишенное листвы дерево в центре луга. В черном скелете его ветвей застряла желтым сердцем низкая полная луна.

– Есть, – сказал Михалыч, и у мистера Смита буквально загорелись глаза. Из «уважения» к нам он дал сопровождающим указания не только на английском, но и на русском: держать нас с Ильей под прицелом, и, в случае чего, патронов не жалеть, особенно на Илью. Старуха снова едко хохотнула и вплотную подошла к Михалычу, с минуту смотрела ему в глаза, вдруг заговорщически ему подмигнула и тенью скользнула в туман.

– Чтобы выйти сюда же, ничего оттуда не берите, – шепнул-предупредил Михалыч.

Мистер Смит без опаски шел рядом с ним, следом мы с Ильей, а за нами трое сопровождающих. До дерева мы не дошли метров пятьдесят. Ночь обратилась в солнечный день.

– Далеко не отходите, – успел сказать Михалыч, и за нашими спинами послышался конский топот. После того, как мы обернулись, на раздумья у американцев, вооруженных пистолетами-автоматами оставалось не более минуты. От величественного желтокаменного замка к нам с копьями наперевес мчался небольшой отряд рыцарей и легких кнехтов. Металл доспехов не зеркалил на солнце, потому что был черным. Мистер Смит казался растерянным, а бравые, хорошо вышколенные ребята открыли довольно плотный огонь из своих скорострелок. Разумеется, они никогда не читали научной статьи «Если бы у Александра Невского был пулемет», но понятие о бронежилетах должны были иметь самое полное. Два рыцаря и один кнехт из дюжины скакавших к нам вылетели из седел, и еще две лошади вместе с седоками кувыркнулись через головы с предсмертным ржанием. Никогда не думал, что патроны в обойме могут кончаться с такой необычайной быстротой. Прошло, может быть, четверть минуты, а ребята уже нервно меняли обоймы. Один из кнехтов осадил коня и проворно отцепил от седла арбалет. Короткая железная стрела впилась в грудь одного из подручных мистера Смита, самого расторопного, когда он уже передергивал затвор. Следующего надел на копье проскакавший мимо нас рыцарь, третий кинулся бежать, но его настиг меч. На нас, как на безоружных и не оказывающих никакого сопротивления, сначала не обратили внимания. Между тем, сбитые пулями рыцари ползали метрах в пятидесяти от нас, пытаясь встать. Кроме тех, которые кувыркнулись вместе с лошадьми. Кто они были – воины Белы IV или Лайоша Великого – я не знаю. Кнехт спрыгнул с коня и подошел к мистеру Смиту. Мгновенно на шее того оказалась веревочная петля, а второй конец стянул беспомощные от испуга и неожиданности руки. Вторым в очередь на эту процедуру стоял Илья, до шеи которого кнехту пришлось бы подпрыгивать.

– Отходите! – крикнул Илья и одним ударом вбил голову кнехта в плечи.

В былине это прозвучало бы несколько по иному:…вбил его во сыру землю да по самые плечи. И хотел его враг копьем проткнуть, то-то метил в грудь богатырскую. Только то копье брал Илья рукой за остер конец, перехватывал, и на том копье он врага поднял, он поднял его, как пушиночку, он крутил врагом во все стороны, он врагом крутил да на том копье, а других валил, как дубиною…

Отступая, я насчитал семь шагов, прежде чем мы снова вышли в ночное ноле. Потом оттуда выбежал разгоряченный Илья с обломком копья в руках.

– А ты говоришь ничего не брать! – крикнул он Михалычу. – Мы им там оставили взамен три автомата и ценного специалиста, который организует им первую секретную службу в Венгрии.

– Сэйв ми!!!.. – как будто далекое эхо пронеслось над лугом. Видимо, мистер Смит в панике забыл, как звать на помощь на русском языке. «Хрен тебе», – подумал я, хотя мне почему-то было его немного жаль.

– Опять мы нагадили в прошлом, – начал сокрушаться Михалыч.

– Забудь, – успокоил я его, – в Венгрии много легенд, будет на одну больше. Что-нибудь о колдунах, мечущих гром и молнии, которых победили воины Людовика Венгерского. Мистер Смит язык знает, так что отредактирует. Надо будет даже специально потом поработать с хрониками. Вдруг он нам привет передаст. Да и такая стычка при всей своей фантастичности забудется на фоне поражений от монголо-татар или австрийцев.

– Я смотрю, ты даже наловчился оправдываться перед историей!

– Кто на что учился, – парировал я.

– Правду сказать, я читал множество фактов, когда археологи делают находки, не соответствующие по своему возрасту разрабатываемому культурному слою.

– Я тоже читал, – включился, отдышавшись, Илья, – у старого дорого советского фантаста Алексея Казанцева. Он все до кучи собрал. Череп доисторического буйвола, убитого пулей калибра семь шестьдесят два, модель современного истребителя из золота, найденную в пирамидах майя…

– Которую даже испытывали в аэродинамической трубе, – добавил я.

– Значит, не одни мы тревожим прошлое, – заключил Михалыч. – По крайней мере, еще за одного человека я могу теперь поручиться точно. Надеюсь, мистеру Смиту там понравится. И курить бросит.

– А что это тебе так комплиментарно старая босоркань подмигивала? – вдруг вспомнил я.

– Это наши – колдовские дела, – усмехнулся Михалыч.

– Вы еще не забыли, что в машинах нас ожидают еще трое помощников мистера Смита? – остановил наше веселье Илья.

Ни у кого из нас не было и малейшего желания объясняться с ними и тем более – с их вышестоящим начальством. По этому поводу у меня появилась великолепная идея.

– Михалыч, тебе очень будет жалко нашу новую машину? – спросил я.

– Не понял?

– Забавно придумал! – врубился Илья. – Мы пропали вместе с мистером Смитом! Пока они прочухаются, мы уже будем по ту сторону границы. Вряд ли они были посвящены во все его премудрые планы.

– Точно уловил, – похвалил я, – действуем по принципу: я от бабушки ушел, я от дедушки ушел…

– Не машину жалко, а триста долларов, – демонстративно насупился Михалыч, и мы захохотали. – Справку выбрасывать не буду, еще пригодится. В случае чего – продлим.

– А с этим что делать? – озадачился Илья, разглядывая толстое древко копья в своих руках.

– Оставь для научных экспериментов Пентагону.

Утром мы были в Ньердьхази, оттуда автобусы возили челночников в Ужгород. Древний русский город, оказавшийся за границей России. Знал бы упрямый Даниил Галицкий, как его уния нам откликнулась.

Жить в Сибири и ни разу не увидеть ледоход на Иртыше – все равно что побывать в Париже и не увидеть Эйфелеву башню. Не прав будет тот, кто назовет это зрелищем. Подобное определение при всей его внутрисмысловой размашистости только умалит пробуждение великана. И я уверен, что происходит это не от воздействия тепла и света солнца, а от прорыва какой-то умопомрачительной жизненной силы, скапливающейся под толщей льда в течение зимы. Напряжение ее чувствуется еще задолго до того, как лед даст первую большую трещину, и из мутных глубин вырвется могучий вздох Иртыша. Достаточно выйти на берег, и эту силу можно услышать и даже увидеть: не явно, но в присутствии какого-то утробного инфразвука над рекой, диссонирующего с дискантами многочисленных ручьев, в движении воздушных масс над ледяным панцирем – воздух этот гуще, он напитан влажностью и энергией и поэтому виден.

Вырвавшись на свободу, эта сила несет на своих плечах целые поляны льда, над которыми застывшими парусами стоят ропаки, кружит снежную мелочь, прибивая ее к берегам, отчего кажется, что вдоль берегов движение идет в обратную сторону.

Ученые спорят: Иртыш впадает в Обь или наоборот. Неважно. Но там, где они сливаются, образуется пресное море, сталкиваются две силы, а во время ледохода треск ледяных копий и щитов стоит над полем этого единения и битвы.

Именно наблюдая за ледоходом на Иртыше, я вдруг осознал аналогию между рекой и человеком, между рекой и народом. Подобная, нет, правильнее сказать, родственная природе сила скапливается в душе, сознании отдельного индивидуума и в душе всего народа, чтобы в определенный Богом момент вырваться наружу со всей своей полнотой и неотразимостью. Я далеко не приверженец теории Льва Гумилева о пассионарных толчках и т. п., ибо, следуя этой теории – в России сейчас глубокая осень, за которой последует зима умирания. И все. И больше ничего. Только шевеление под сугробами истории. И если придерживаться данной аллегории, народ наш подобен жухлой, намокшей от серых дождей листве, которую осталось присыпать снегом и далее определять как вечную мерзлоту. Но Иртыш вскрывается и быстрее других рек несет свои обновленные прохладные воды!

Можно ли объяснить всплеском пассионарности образование великой державы? А что тогда с этой точки зрения – революции? Пассионарность с отрицательным зарядом? Адова сила. Нет, история больше похожа на мучительный и болезненный процесс очищения, наказания и покаяния. По инерции нас еще несет эхом революционных потрясений и братоубийственной войны. Репетиция Апокалипсиса продолжается. Но над ужасающей картиной духовной разрухи все ярче сверкает Спасительный Крест. Как и два тысячелетия назад Бог оставляет каждому Высшую свободу выбора между светом и тьмой.

И крест маленькой Никольской церкви над Иртышом, точно маяк на многие километры посреди вечной тайги. И образ Николая Чудотворца над входом напоминает о том, что именно к терпящим бедствие приходил на помощь этот Божий Угодник. И огромная фигура Ильи на крутом берегу, могучее троеперстие которого напоминает купол-луковицу, сейчас сила этой руки посвящена Богу, но еще эта былинная, харизматическая сила может созидать и может сокрушать. И старенькая учительница географии и краеведения Тамара Михайловна, оставшаяся один на один с Богом, но не побоявшаяся после партсобрания длиною в жизнь признать, что жила во тьме. И Глава Администрации, который безуспешно искал и выкраивал деньги на реставрацию этого храма – может, и не по набожности, но по убежденности, что на этом месте одно из начал России. И родственники тех, и сами те, кто разрушал, гнал и сеял сатанинские звезды, и тех, кто был гоним… И все люди, пришедшие на величественный и ритмичный зов благовеста – кто из радости, кто из любопытства, кто по глубокой вере, кто на всякий случай… – все они собрались у ожившего храма.

И когда мы привезли первые стройматериалы, наняли рабочих, перенесли часть икон из скита, эти люди стали приходить, предлагать деньги и помощь. И хотя нужды ни в чем не было, мы не отказывались. Потому что необходимо было Начало.

Приходили и провинциальные экуменисты, и местные кришнаиты, и баптисты, и еще невесть какие еретики, и просто невежественные люди – покричать, что лучше бы мы строили жилье и дворцы культуры. Прием по подобным вопросам мы доверили вести Илье, и этим все сказано. Они уходили ни с чем, чтобы злословить на поселковом рынке и в кулуарах общественных организаций, вопить и писать в газеты и всевозможные инстанции об ущемленной демократии, бессовестной свободе совести, или о том, что мы ограбили банк и теперь замаливаем грехи. И хотя каждому из нас есть что замаливать… Да бес с ними, и Бог им Судья!

Но сегодня в большинстве своем пришли те, кто помогал делом и словом. А последнее значит ничем не меньше, ибо оно было в начале. И многие, если бы знали слова, поддержали бы «Да веселятся небесная…»

– Алексей Михайлович, так и знала, что здесь вас найду, – проталкивается сквозь толпу почтальонша. – Вы тут целыми днями пропадаете, а вам вызов на переговоры!

– От Паисия?! – обрадовался-спросил Михалыч.

Когда мы вернулись, в доме Паисия застали только Машеньку. Она развела руками: что я могла сделать с неугомонным стариком? Два дня в лежку лежал, бредил даже, а на третий – чуть в себя пришел – собрался в лес. Мне, говорит, милая, там легче будет. И к обеду меня не жди и к ужину. Ночью пошла за ним, натерпелась страху. Думала, в скит ушел, а его и там нет и, по всему видно, не было. Три дня потом охотники и милиция искали. Специально санавиация дежурила, а фээсбэшники на своих вертолетах и вездеходах по тайге кружили. Слух прошел, что и границы на всякий случай перекрыли. Понятное дело – золотой старик. Для нас по-своему, для них по-ихнему. Да уж где там! Если захотел старец уйти, значит, знал, как это сделать. Не зря мафусаилов век прожил. Знала бы куда – послала бы вам телеграмму.

Мы даже не пытались организовать свою поисковую группу. Старец не умирать ушел, он вечный. Калика перехожий. И он сам знает, где он сейчас нужнее. Я же говорил – русский Мелхиседек.

– От Паисия?!

– Нет, из Югославии. От Драгоша вашего.

– Наконец-то, – и обрадовался и одновременно расстроился Михалыч, который очень тосковал по Паисию.

– Вложили бы деньги в связь, он бы вам напрямую звонил, – закинула удочку почтальонша.

– Будет время – будет песня.

– Что там? – спросили мы в голос с Ильей.

– Наверное, подходящее место для храма на Саве нашел, – ответил Михалыч.

– А, может, новый клад? – с видом заговорщика предположил Илья.

– Или и то, и другое, – решил я.

Тюмень – Филинское – Горноправдинск

Сегодня многие склонны видеть источник бед России в масонских заговорах, в антинациональной политике правительства, в духовной экспансии Запада, и, несомненно, все это имеет место, имеет фактическое и документальное подтверждение теперь уже вплоть до того, что враги России даже не скрывают своих целей. Они просто придают им благовидность, подгоняют под стремление к пресловутым общечеловеческим ценностям, общемировой цивилизации, в которой России отводится место сырьевого придатка и одновременно мировой экономической помойки. Ослепшие в неверии и маловерии, мы ропщем на Бога, впадаем в отчаяние, пассивно взираем на духовную и физическую гибель некогда могучей страны и народов, населявших ее. Страны, духовным столпом которой было, есть и до конца дней будет несущее Свет Истины Православие. И не роптать надо, не интеллигентствовать в высокопарных беседах, а говорить во весь голос – благовестовать и призывать к покаянию. Ибо это мы сами слушали лжепророков, мы позволили христопродавцам убить Помазанника Божиего, мы строили рай на земле, и подобно строптивым строителям вавилонской башни смешаны и рассеяны. Это мы восемьдесят лет жили под сатанинской пентакапеей, и мы же и теперь предпочитаем молчать, кто из страха, кто из лени, кто из опасения быть обвиненным во всем – вплоть до безумства, кто по принципу «моя хата с краю»…

Атеисты и маловеры в своем сомнении вопиют: а пусть Бог нам даст чудо! Но звучит этот вопль подобно развращенно-плебейскому «хлеба и зрелищ». По законам-то этого вопля и живет ныне весь «цивилизованный» мир. Но знайте: будут вам и знамения и чудеса, описанные в Апокалипсисе. И не останется тогда времени каяться, и ворота святого города закроют перед вами.

Вы не увидели Промысла Божьего над Россией, не поверили ни чудесам, ни пророчествам истинных праведников, не увидели в очередной смуте Попущение Божие, и, напротив, возопили: как же Бог, если он есть, допустил это?! А называется сей вопль гордыней человеческой, безбожным эгоизмом и себялюбием.

Если демократия (которая с точки зрения христианина абсурд) – это возможность говорить что попало, свободно творить противоестественное человеческой природе, продавать все, всех и вся, то ни есть ли это грядущее царство Антихриста?

Никогда я, грешный раб Божий Сергий, не дерзну толковать по-своему Откровение от Иоанна, ибо у него же сказано: «И я также свидетельствую всякому слышавшему слова пророчества книги сей: если кто приложит что к ним, на того наложит Бог язвы, о которых написано в книге сей: и если кто отнимет что от слов книги пророчества сего, у того отнимет Бог участие в книге жизни и в святом граде и в том, что написано в книге сей».

Сколько раз в человеческой истории разыгрывались трагедии и катастрофы, и, казалось, вот-вот грядет Конец Света. Но мое глубокое убеждение, что Россия сейчас стоит над пропастью, и все мы, кто называет себя людьми русскими, позволяем злым силам, попустительствуем врагам Отечества репетировать над нами кончину мира. И хотя книга эта написана в жанре авантюрно-приключенческом, надеюсь, читатель найдет в ней не только соответствующий жанру сюжет, но хотя бы зерна истины, чтобы задуматься над ними.

Утешением же и надеждой и заветом нам звучат слова, почившего в Бозе Митрополита Санкт-Петербургского и Ладожского Иоанна, доброго пастыря, великого молитвенника и печальника России: «Покаемся же – и теплой, сердечной молитвой испросим у Господа сил для стояния во истине и беззаветного служения ей! Знает Сердцевед Бог сколь тяжел русский крест, сколь коварен враг, сколь лют и несносен дух уныния, нашептывающий нам: „Погибла Святая Русь! Умерло былое благочестие в народе русском, померкла державная мощь России!“ Не верьте ему, братия и сестры, – он лжет! С Божией помощью – управим маловерные сердца наши, отвечая супротивным силам словами Священного Писания: „Замышляйте замыслы, но они рушатся, говорите слово, но оно не состоится: ибо с нами Бог“ (Ис. 8:10)».

Да воскреснет Бог, и расточатся врази Его!..

Уважаемый Читатель! С 1998 года журнал «История» начинает издавать приложения в твердых переплетах:

1. «Подлинная История Русского Народа. 30 тысячелетий». Научно – популярные книги о зарождении, становлении этноса Русов, его мифологии, культуре и вехах исторического пути. Выпуск Первый: «Дорогами Богов». Выпуск Второй: «Русские Боги Древнего Египта, Шумера, Палестины, Индии, Древней Греции…». Выпуск Третий: «История Русов с древнейших времен».

2. «Русь Извечная». Библиотека исторических романов о князьях, героях, о древних Русах, ставших в мифологиях иных народов богами и богинями…

Вы сможете подписаться на приложения по каталогам Агентства «Роспечать» или заказать их в нашем Издательстве.

«Империя Мысли»

В настоящую элитарную серию, являющуюся периодическим изданием, включены только высокохудожественные произведения подлинной литературы – остросюжетной, захватывающей, динамичной, талантливой, наполненной психологизмом и глубоким философским смыслом. И хотя романы серии по своей форме запредельно фантастические, в ее рамках вы не встретите второразрядных переводных и отечественных «боевиков». «Империя Мысли» – это высочайший интеллектуальный уровень подлинных профессионалов пера.

Серию открывает цикл романов ведущего мастера русской остросюжетной психологически-философской прозы Юрия Дмитриевича Петухова, продолжающего и развивающего традицию Н. В. Гоголя, Ф. М. Достоевского и М. Булгакова, – писателя, впервые в истории мировой литературы совместившего безграничные возможности жанра фантастического с социально-философским началом истинной высокой литературы… В выпусках серии вы прочитаете романы легендарной вселенской эпопеи «Звездная Месть»: «Ангел Возмездия», «Бунт Вурдалаков», «Погружение во Мрак», «Вторжение из Ада», «Меч Вседержителя». Вслед за ними выйдут романы: «Смерть комиссара Грумса», «Измена», «Записки Воскресшего», «Бойня. XXІІ век», «Сатанинское Зелье».

В «Империи Мысли» вы также познакомитесь с захватывающими остросюжетными романами Валерия Вотрина, Сергея Козлова и других талантливых русских писателей.

Напоминаем, что на сериал «Империя Мысли» вы можете подписаться по каталогу «Газеты, журналы» агентства «Роспечать» или приобрести книги в филиале редакции по адресу: Рязанский пр., 82/5. Иногородние могут прислать заявку по адресу: 111123, Москва, а/я 41, Издательство «Метагалактика» – книги будут высылаться наложенным платежом. Телефон для реализаторов и оптовиков – 176-20-24.

Приобретайте и читайте сериал «Империя Мысли».

«Русь Извечная»

План литературно-художественной серии исторических романов о древних русах XX тыс. до н. э. – XII века н. э.

«Гиперборея». Роман об арктической прародине.

«Завещание Борея». Распад державы русов-борсалов.

«Тропою Яра». Роман о князе-волхве яриев-русов Яре Древнем.

«Святая Земля. Филистимляне». Роман о русах Ближнего Востока.

«Племя Рыси». Древние русы в Малой Азии и Триполье.

«Громовержец. Битва титанов». Русы Средиземноморья.

«Громовержец. Любовь и ярость». Роман о прототипах Зевса и Геры – русском князе Живе и княгине Яре, о Русии IV тыс. до н. э.

«Держава». Роман о минойской цивилизации русов, первом князе Крита и Египта Мине, о Ярославе-Геракле, Игаре, Дедале, Минотавре и др.

«Ахилл, князь русов». Троянская война, битва русов за проливы.

«Скитания Энея». Роман о родоначальнике этрусков и венетов.

«Империя». Роман о великой империи этрусков-расенов.

«Идущие к солнцу». Роман о яриях-русах, осевших в Индии.

«Александр Великий». Роман об Александре Македонском, великом славянском полководце, прошедшем дорогой предков-яриев.

«Вандалы». Роман о великом роде русов, сокрушивших прогнившую римскую империю, прошедших с боями через всю Европу и основавших могучую державу в Северной Африке.

«Варяги». Роман о поздних средневековых русах, открывших Новый Свет, державших в страхе всю Европу и давших ей все королевские и княжеские династии с ІІІ по ХІІ века нашей эры.

В процессе работы над сериалом в план могут быть внесены изменения и дополнения.

В ближайшее время планируется выпуск романов: «Громовержец. Любовь и ярость» и «Подвиги Ярослава».

Вы можете подписаться на серию «Русь Извечная», а также на научно-исторический сериал «Подлинная История Русского Народа» по каталогу Роспечати «Газеты, журналы», или прислать заявку по адресу редакции: 111123, Москва, а/я 41, издательство «Метагалактика».

Перепечатка материалов только с разрешения редакции.

Рукописи не рецензируются и не возвращаются.

Публикации безгонорарные. Цена свободная.

Гл. редактор – Ю. Д. Петухов.

PН – 319

Подписано в печать 10.01.98 г. Формат 84x108/32.

Объем 8 п.л. Бумага тип. № 2. Заказ № 595.

Тираж 10 700 экз.

Издательство «Метагалактика» ЛР 060423. от 22.11.96.

111123, Москва, а/я 41.

Отпечатано с оригинала-макета в ГМП «Первая Образцовая типография» Государственного комитета Российской Федерации по печати

113054, Москва, ул. Валовая, 28.

Индекс 70956

Индекс для предприятий 72293