Приключения, Фантастика № 4 (1998)

Надо мной бесшумно мелькнула огромная серая масса. Я с силой вжался в грязь…хотелось одного, чтобы этот кошмар поскорей закончился…

– Осади!.. – хриплым басом проорал опричник, и рассек воздух плетью. Женщины заголосили, и бросились врассыпную…

Я на четвереньках пробрался к деревянной стене, и дрожа от холода и страха, спрятался за штабелем дров.

– Где он?.. – выпытывал обладатель хриплого баса.

– Кто? – недоуменно спросил молодой опричник.

– Кто, кто… да тот, который с неба упал!

– А я почем знаю! – ответил опричник и вынув из-за обшлага рукава свиток, развернул его. – А ну, все сюда! Слухай царев указ.

– Погоди ты с указом! – опричник слез с коня и, хлюпая юфтивыми сапогами по грязи, двинулся в мою сторону.

…Хотелось одного – раствориться в этой нише, которую я выбрал в качестве своего укрытия.

Наши взгляды встретились. Я улыбнулся опричнику так глупо, как только мог.

– А ну выходь! – приказал он, поигрывая плетью. Вокруг нас стала собираться толпа.

Я вылез, и смахнув с одежды комья грязи, поклонился.

– Кто такой?.. – грозно поинтересовался опричник.

– Ме…а, – прохрипел я немым от страха языком.

– Звать как?.. – выпытывал опричник, теряя терпение.

– Сеган, – тихо проговорил я.

– Татарин?

– Нет! – перекатывая во рту шарики речи, проговорил я, и с нескрываемым удивлением прислушиваясь к словам. – Я, француз. Я прибыл из Парижа, – окружающие хранили гробовое молчание. – Я окончил факультет теоретической психологии Сарбонского университета, и аспирантуру в Ганновере, написал несколько книг по прикладной психологии.

– Чего ты мелешь, паскуда! – опричник взмахнул плетью, и вся сила удара прожгла мое тело, я взвыл от боли, и как подкошенный рухнул на землю.

– Не бейте его, батюшка! – умоляющим голосом крикнул молодой человек в монашеской расе и, подлетев ко мне, перекрыл меня от опричника. – Юродивый он, из Клина, его там многие знают, – он молитвенно сложил руки на груди и глядя на опричника голубыми глазами закончил. – Не забижайте его, Христом Богом молю!..

– Да пошел ты! – опричник отшвырнул юношу и, кивнув в мою сторону, сказал:

– Его в амбаре запереть, потом с ним потолкую, а зарас слухайте указ!

Я медленно спускался по ступеням, сзади меня находилось внушительных размеров здание, на франтоне которого была надпись: «Центр психоаналитических проблем». Моросил противный, холодный дождь. Мое настроение было подстать погоде. Я перешел через дорогу и подойдя к кафе «ИВ РОШАЛЬ» услышал голос:

– Сеган!

Я повернулся и увидел, что в мою сторону бежит, прыгая через лужи Марсель Консегют, один из руководителей проекта «Время». Я толкнул дверь и вошел внутрь.

На столе стояла чашка кофе, я бессмысленно смотрел в окно и краем уха слушал увещевание Консегюта:

– Сеган, я еще раз говорю вам, вы должны принять наши предложения…

– Я ничего никому не должен, – равнодушно проговорил я.

– Мы провели анализ тестов, которые делали вам, когда вы приступали к работе над логическим обоснованием проекта «Время» и пришли к выводу, что…

Я бесцеремонно прервал Консегюта:

– Меня совершенно не интересует к каким выводам вы пришли… Оставьте меня в покое.

Всем своим видом я дал понять Консегюту, что тема исчерпала себя до дна, и продолжать дальнейший разговор не имеет смысла. Очевидно, Консегют по моему виду понял, что убеждать меня нет смысла… Возникла пауза, он явно чувствовал себя неловко в данной ситуации, я же, напротив, испытывал удовлетворение, ибо я был хозяином возникшей паузы.

Тонко пискнул сигнал. Я вынул из кармана телефонную трубку.

– Оставьте меня в покое, – проговорил я Консегюту.

Тот встал и двинулся на выход.

– Алло.

– Привет, это я – Кло.

– Рад, – соврал я. – Сердечно рад…

– Врешь, – проговорила Кло, – ты опять врешь!.. Когда ты, наконец, перестанешь врать… Ну почему ты не можешь сказать правду? Ведь это просто, очень просто!..

– Не кричи, – устало произнес я, разглядывая как по улице проплывают машины. – Что тебе надо?

Кло на мгновенье замолчала и уже спокойно произнесла:

– Ты придешь в субботу?

– А что будет в субботу?

– Бог мой! – Кло опять повысила голос. – У дочери день рожденья… Она ждет тебя, ты будешь или нет?

Я чуть не спросил у Кло, сколько лет будет дочери, но вовремя схватил себя за язык и произнес как можно душевней:

– Конечно буду…

И тут же я поймал себя на том, что мне совершенно все равно, и дочь, и ее день рожденья, и вообще вся эта суета и маета. Мне было плохо, я сложил трубку и опустил ее в карман. Я бегло осмотрел список предлагаемых услуг в кафе. Мой взгляд уперся в строку: «Кибернетический слушатель». Я подумал о том, что может быть это то, что мне надо, и опустил в панель кредитную карту. Через пару секунд он появился.

Это был невысокий толстячок с умными, добрыми глазами, в старомодном двубортном костюме. Он походил на банковского клерка. Он виновато улыбнулся и произнес:

– Я вас слушаю.

Я допил кофе и поинтересовался:

– Как тебя зовут?

– Папаша Дюк,

– Ты не понял меня, – я похлопал его по руке. – Я хочу знать твое настоящее имя.

– МГ-444.

– Тяжеловато для общения, – согласился я. – Ну да бог с тобой… Слушай меня внимательно, Дюк, я – старый козел! – МГ-444 понимающе улыбнулся. – Моя душа, это такая клоака, что тебе наверное, трудно меня понять. Все грязи человечества есть у меня в душе. Знаешь, какой мой главный недостаток?

– Нет, месье.

– А хочешь узнать?

– Да, месье.

– Время от времени на меня нападает такое состояние, – я задумался на мгновенье, пытаясь подыскать точное определение, – … мне вдруг, ни с того, ни с сего, становится неинтересно жить. Я вдруг понимаю, что я один.

– Простите, месье, я вас не совсем понял.

– Это просто, – проговорил я, удивляясь тупости кибера. – Вот я – человек, я хожу среди себе подобных, обращаюсь с ними, что-то им говорю, ловлю себя на том, что говорю одно, а думаю другое, и никто никогда в жизни не влезет в меня и не узнает то, о чем я думаю, – я поглядел в лицо МГ-444, и понял, что еще немного и клеммы в его кибернетических мозгах замкнутся от напряжения. Он не понимал меня. Я сжалился над ним, и решил говорить с ним о том, что он понимает. – И еще я – врун, я не просто вру, я затягиваю в свое вранье других. Я вру жене, когда говорю ей, что люблю ее, я вру своей дочери, когда встречаясь с ней, говорю ей, что скучал… Я вру себе, но вру так, чтобы поверить в созданный себе же обман.

– Может вы эгоист, – поинтересовался Дюк.

– Может быть, – согласился я, – а еще я трус. Ну, может не совсем трус, а так… трусоват.

– Может вы осторожный? – поинтересовался Дюк.

– Нет, – отрезал я, – я трус… Я жизни боюсь! Не событий, а жизни! Я устал от того, что никого не люблю, я устал от одиночества, а когда я с кем-то общаюсь, то устаю от общения… Нет такого явления в жизни, от которого я бы не уставал. Событие еще не проявилось, а я уже устал от него…

– Наверное, у вас в данную минуту проявление рефлексии, – участливо проговорил Дюк. – Расскажите мне о своей работе…

– До недавнего времени я работал в Центре психоаналитических проблем. Меня пригласили для того, чтобы я помог в разработке теоретического обоснования для прохождения из одного времени в другое…

– Ну и как?

Я придумал такую теорию, что прошлое время находится под будущим, и для проникновения в прошлое необходим своеобразный взрыв в организме человека. Человек состоит из атомов и молекул, и те и другие обладают памятью. Человек как бы просыпается из одного времени в другое. Попав в прошлое – в точно такую среду обитания, атомы, обладающие памятью соединяются воедино, и человек уже там…

– А для чего это надо?

– Для историков, они дали нам заказ и оплатили его, – я вдруг ощутил жуткую усталость от общения с МГ-444. Я откинулся на спинку стула и закрыв глаза проговорил. – Прости меня, Дюк, я устал…

Не говоря ни единого слова Дюк встал и удалился. Я вышел на улицу. Дождь прекратился. Я посмотрел по сторонам и двинулся по Монмартру вверх к Сарбоне. Когда я поворачивал за угол, то мне показалось, что я увидел зашедшего в кафе Консегюта, я постарался не придавать этому факту какого-либо значения, и подняв воротник плаща пошел прочь.

Не по-весеннему холодно светило солнце. Я сидел на парковой скамейке у Музея Клюни, и думал о том, что в свои тридцать пять лет я кое-что понял, но так ничего и не достиг. Три года назад у меня произошел разрыв с женой, и получилось так, что нарушившийся привычный уклад жизни наложил на меня свой отпечаток. Я погрузился в себя, с маниакальной последовательностью я избегал всяческих контактов, новых знакомств. Целыми днями я бродил по городу и пытался шагами сбалансировать свое душевное состояние. Иногда мне это удавалось, тогда я бросался в работу. Меня назначили одним из руководителей проекта «Время» – я должен был дать толчок для того, чтобы научная часть программы сдвинулась с мертвой точки. После двух с половиной лет теоретической работы я вдруг понял, что настоящего времени не существует, есть только прошлое и будущее, и когда я это понял, – мысли заскользили, и я погрузился в непривычный мне тогда процесс думанья, чем больше я думал, тем дальше отдалялся от других, и превращался в одиночку. Я перестал понимать, что происходит вокруг меня, все куда-то рванулись, а я остался на месте, мне было скучно, но самое страшное было то, что скучно мне было как с кем бы то ни было, так и с самим собой…

– Вы позволите? – услышал я голос. Я повернулся и увидел перед собой Консегюта, я равнодушно пожал плечами. – Прохладно, проговорил Консегют.

– Свежо, – уточнил я.

После непродолжительной паузы Консегют заговорил:

– Я опять хочу вернуться к нашему предыдущему разговору, и еще раз предложить вам отбыть в прошлое. Мы обработали сотни претендентов на предмет телепортации, по тем, либо иным причинам они не совсем устраивали ученый совет, почти у каждого не хватало какой-нибудь мелочи, маленького фактора, если можно так выразиться, и вот однажды я случайно забрел в архив, и мне попалась на глаза дискета с вашим тестом на определение интеллектуальных способностей. Я был приятно поражен тем, что ваше процентное соотношение равнялось ста процентам. Я предложил совету вашу кандидатуру. Все однозначно решили в вашу пользу, я пошел к вам и получил от вас отказ. Я долго не мог понять почему?

– Это моя тайна, – ответил я, – у каждого человека в душе должно находиться место, где постоянно пребывает тень.

– Вы забыли, Сеган, что рано или поздно все тайное становится явным.

– Не забыл, – парировал я. – Я видел вас, когда вы заходили в кафе, после того, как я вышел из него. Я не хотел придавать этому факту значения, но, очевидно, ошибся. Вы сняли информацию с блока памяти МГ-444?

– Каюсь, – Консегют развел руками. – Снял, но игра стоила свеч…

– Вы ошиблись, Консегют, ни одна игра не стоит свеч. Смысл любой игры – это победа одной индивидуальности над другой, а победа – это порабощение, а порабощение – это тупик…

– И тем не менее, – продолжал Консегют. – В этой игре выиграл я.

– Вы уверены? – проговорил я.

– Абсолютно… Сегодня я понял почему вы отказываетесь от участия в эксперименте. Вам нравится ваше положение, в котором вы оказались. Вам нравится, что вы один, вам по душе та позиция, с которой вы наблюдаете за жизнью, и вы думаете, что уйдя с этой позиции вы что-то потеряете в жизни…

– Я так не думаю, – проговорил я, – но это не важно.

– Вы устали от себя! – проговорил Консегют моими словами, содранными с МГ-444. – Я опять хочу предложить вам лететь в прошлое…

Улыбаясь я проговорил:

– А я опять не соглашусь.

– А я чуть смещу акценты в моем предложении, и скажу вам. – Вы устали здесь, еще не пришло время для того, чтобы вам стало легче!.. Разрыв с семьей, апатия к жизни, чувство одиночества, что это вам напоминает?

Я закрыл глаза и задумался, я понял куда гнет Консегют. Я поаплодировал ему в душе и открыв глаза спросил:

– Ну и что это вам напоминает?

– Болезнь, – сказал он, – вялотекущее депрессивное состояние… Для выхода из кризиса нужен толчок, иначе неизвестно к чему вы придете. Я читал вашу работу о поведении человека в предлагаемых жизненных ситуациях. Вы опирались на реальных исторических деятелей, в частности на Ивана Грозного, вы ведь неплохо знаете историю того времени?

– Неплохо, – согласился я.

– Прекрасно! Вы появитесь там в качестве предсказателя… Нам необходима информация о том, в какой психологической атмосфере жили люди в те времена.

– Есть один нюанс, – с иронией проговорил я. – В истории немало примеров, когда предсказатели плохо кончали.

– Это пустяки! – махнул рукой Консегют.

– Для вас – да, но не для меня.

– Вы согласны? – проговорил Консегют. – Если устранится последний раздражитель, вы согласитесь?

Я задумался. Мне нечего было терять, и я решил, а почему бы и нет? – Я поглядел на Консегюта и кивнул.

Через полтора часа мы выходили из такси. Я посмотрел на внушительных размеров здание и прочел надпись. «Институт исследования проблем времени и пространства».

Поплутав среди сплетения коридоров и переходов мы оказались в небольшом кабинете. С изяществом и вкусом кабинет был отделан черным деревом, мягкая кожаная мебель, приглушенный свет, все это создавало ощущение покоя и умиротворенности. Консегют проскользнул мимо меня и, расположившись в глубоком кресле, заказал два кофе. Пока не был выполнен заказ, я наслаждался тишиной и покоем. Консегют вынул из стоящей на столе деревянной шкатулки два серебряных шара, взяв их в правую руку, принялся прокручивать. Шары скользили по бесконечному кругу. Принесли кофе. Не отрываясь от своего занятия, Консегют взял чашку в левую руку и, сделав глоток, проговорил:

– Вы готовы?

– К чему? – проговорил я.

– Готовы ли вы внутренне к тому шагу, который вам предстоит сделать? – он как-то странно посмотрел на меня. Едва заметная перемена в его поведении несколько насторожила меня. – Вы имеете представление как будет происходить телепортация с технической стороны?

– Меня это не интересует… Меня больше интересует моральная сторона дела, а именно – имею ли право отбывать туда, неся груз своего настроения.

– Я рад, что вы затронули этот вопрос, – проговорил Консегют. – С точки зрения современной морали, конечно, нет, но с точки зрения той эпохи – да… Как я уже говорил, нас интересует общая атмосфера… прошлого времени.

– Кого это, нас? – бесцеремонно проговорил я. – Вас? Либо кого-то еще?

– Это интересует историков, – он замялся и закончил, – и меня…

– А вас-то почему это должно интересовать?

– Позвольте не отвечать на этот вопрос.

Я пожал плечами и сказал:

– Позволяю.

Он встал и, обойдя меня, остановился у пульта разблокировки дверей. Откинувшись на спинку кресла, я принялся разглядывать внутреннее убранство кабинета.

– Я вас покидаю! – неопределенно проговорил Консегют. Я недоуменно повернулся к нему, и тут произошло следующее. Консегют вышел, дверь сместилась вниз, я бросился к тому месту, где еще секунду назад была дверь, но, увы… Через пару минут от кабинета, который совсем недавно внушал покой и умиротворение не осталось и следа. Я осмотрелся, комната была девственно чиста, я понял, что я попался и опустившись на пол, проговорил самому себе:

– Замечательно… Подготовка к телепортации началась.

Я сбился со счета, я ничего не знал. Сколько я находился в этой комнате?.. Сколько прошло дней… три, пять, семь… Меня никто не посещал, за исключением кибера с лицом, похожим на обломок неструганной доски. Все мои попытки завязать с ним разговор провалились, ибо на любой вопрос он неизменно отвечал, что в его блоке памяти отсутствует программа выполнения моих команд. Я не знал, день на улице, или ночь. Я оглядывал белые стены комнаты и пытался найти хоть малейшую точку, но, увы, стены, потолок и пол были идеально белого цвета… Я чувствовал, что в ближайшее время неопределенность и странность моего существования подойдет к концу. Постоянное присутствие белого цвета благотворно повлияло на меня, с некоторых пор я понял, что не в пример предыдущим дням, я стал как-то спокойней. Прошло несколько дней или часов и я понял, что мне просто создали карантинную зону, лежа на спине и разглядывая потолок, я понял, что на день рождения к дочери я опоздал, потом вдруг возникла мысль, что жена подняла тревогу в связи с моим отсутствием, хотя… естественно, никакую тревогу она не поднимала. В спокойном одиночестве я обдумал наши отношения с женой и пришел к неутешительным выводам, а именно, я к ней не вернусь… И что, пожалуй, надо будет выбраться и сказать ей все… Единственное живое существо, кого было жаль по-настоящему, это дочь… Таким вот образом я проводил свободное время, размышляя ни о чем. В своих размышлениях я перескакивал с одного на другое, не задерживаясь ни на чем. До бешенства тихо в комнате возник Консегют.

– Как самочувствие?

– Как это объяснить? – я обвел взглядом помещение.

– Карантинный период, – пояснил Консегют. – Неужели вы не догадались? Вы такой умный, и не догадались?

– Догадался! – произнес я. – Не совсем понятны причины.

– Они просты. Человеку надо девять месяцев для того, чтобы он появился на свет. Но, вы уже достаточно взрослый, – с улыбкой проговорил он. – Для того, чтобы вы «переродились», вам необходимо всего девять дней, и заметьте, речь не идет о перерождении, а идет лишь о небольшом алхимическом процессе, а о результате этого процесса вы узнаете немного позже, уже там… – он сделал неопределенный жест куда-то назад. – А теперь, пока специалисты проведут с вами определенный ритуал, я хочу вам кое-что рассказать.

Несколько человек принялись ходить вокруг меня с какими-то приборами. Они понимали друг друга с полуслова, и поэтому я не отвлекался на их манипуляции и слушал то, что говорил Консегют.

– В вашу задачу будет входить несколько заданий, а именно, вы должны будете запомнить обстановку и атмосферу того периода. Желательно на примерах жизни людей того времени отследить развитие личности в предлагаемых условиях жизни. Второе, вы должны будете, по возможности, приблизиться к Ивану Грозному и выяснить, в чем заключается магия его личности. Третье, обязательное условие, вы не должны принимать участия в исторических процессах…

Мне уже начинала надоедать болтовня Консегюта, к нему подошел один из сопровождающих его людей и что-то шепнул ему на ухо. Консегют кивнул в ответ. Человек поднял свою руку на уровне моих глаз. Я увидел, что он направил на меня какой-то предмет. Последнее, что я скорей ощутил, нежели увидел, была вспышка, а дальше пустота, как в свое время заметил Шекспир устами Гамлета.

– Сеган, вы меня слышите? – я открыл глаза и увидел, что надо мной склонился неизвестный молодой человек.

– Слышу, – проговорил я на удивление тихим голосом.

– Присутствуют ли в организме болевые ощущения?

– Благодарю за участие, но нет! – сострил я. – А теперь прошу вас объяснить мне, что все это значит?

– Вам все объяснят! – проговорил он.

– Кто?

– Не я, – ответил он и продолжил. – Какой сегодня год?

– 2097.

– Время года?

– Весна.

– У вас есть семья?

– Да.

– Вы добровольно решили идти на телепортацию?

– Да.

– Вы обязываетесь не нарушать те условия, которые вам ввели в сознание?

– Да.

– У меня все! – человек удалился. Я попытался встать, но с удивлением обнаружил, что меня сдерживают невидимые нити. Оставив попытки встать, я закрыл глаза.

– Вы неплохо выглядите, – услышал я голос.

– Опять вы?

– Нет, это я.

Я открыл глаза и увидел стоящего рядом Консегюта.

– Что вы со мной сделали, – проговорил я. – К чему этот театр.

– Вы имеете ввиду то, что ослепили вас? Уверяю вас это просто в ваши мозги вспышкой введены те условия, которые нельзя нарушать.

Консегют критически осмотрел меня и сказал:

– Поговорим? – сказал Консегют и жестом пригласил следовать за ним.

Тот же час я почувствовал, что невидимые путы, сковывавшие меня, пропали.

– С удовольствием! – прошипел я и двинулся за ним.

Я опять сидел в том же кабинете. Все было как прежде, за исключением того, что в поведении Консегюта присутствовала некоторая нервозность.

– Вы волнуетесь? – поинтересовался я.

– Немного, – проговорил Консегют. – Я потратил половину своей жизни на то, чтобы кто-то другой, но не я, отправился в прошлое… Я не могу отправиться туда, – он задумался. – Я прошел все. Все тесты, по двенадцати порядкам я набрал сто процентов. И только на последнем тринадцатом тесте я прокололся и набрал один процент… Знаете, что это был за тест? – я пожал плечами. – Реинкарнационный… О чем это говорит?

– Только о том, что одну из жизней вы прожили в том времени, – в моей голове вспыхнула искра открытия. – Скажите, Консегют, это вы убедили ученый совет в том, что наибольший интерес для исследования представляет царствование Ивана Грозного? – Консегют кивнул. – Тогда мне все понятно.

– Сеган, я смеюсь, когда кто-то говорит, что ему все понятно. Все это – ничего. Нет на Земле более бессмысленного определения, чем это ваше – Все! Все понятно не может быть никому. Удел человека чего-то не понимать. Все понять может только мертвый, но вы-то живой. Значит, вам может быть понятно только то, что я сумел убедить ученый совет и Центр истории цивилизации в том, что надо проникнуть в эпоху Грозного, но не более того… Почему я это сделал, я не знаю…

Я совершенно безинтонационно проговорил:

– Когда я работал в Гановере над диссертацией, и обрабатывал в архивах данные о войнах, катаклизмах и тому подобных проявлениях прошлого века, то пришел к удивительному выводу.

– К какому?

– По-моему глубокому убеждению любой катаклизм или катастрофа есть логическое завершение мыслительных поступков определенного человека… Представьте себе, что существует – некто, и он не устраивает меня. Для начала хватит того, что это надо только мне, но постепенно мне необходимо включение другого человека с точно таким же желанием, и я начинаю включать сначала одного, потом второго, третьего и так далее. Моя энергия с помощью других людей растет в геометрической прогрессии, это становится колоссальной силой. Я направляю эту энергию на неугодного мне человека, и все!.. И тут появляется новый фактор. Я убрал человека, но ведь он является выразителем черт определенной правящей группы. Уходит человек, уходит группа, меняется мораль, меняются ценности жизни. Я могу приводить вам примеры, начиная от Калигулы и Цинь Шихуанди до политиков 20 века…

– Вы хотите сказать, что я являюсь источником катаклизма?

– Я ничего не могу сказать… Я просто хочу, чтобы вы не метались, а определились – кто вы есть?

– Я подумаю о вашем предложении! – произнес Консегют.

В комнату вошел сотрудник института и, подойдя ко мне, протянул тяжелый, литой, бронзовый крест, и обращаясь к Консегюту, сказал:

– Месье Консегют, вас просит к себе доктор Стоевич, объявлена тридцатиминутная подготовка к телепортации.

Глядя в окно, я прокручивал на указательном пальце бронзовый крест на длинном кожаном ремешке и думал о том, что не совершаю ли я ошибку, уходя из настоящего в прошлое. Неожиданно во мне проснулись рефлексы самосохранения и стали подбрасывать каверзные вопросы. Например, смогу ли я там жить? Не пугает ли меня далекое, темное прошлое России? Оно меня пугало, и не меньше, чем мои нынешние комплексы. И потом, мне почему-то казалось, что я умру. Да, просто умру… Ну, не выдержит перегрузок сердце, лопнет какой-нибудь тромб. Да мало ли что может случится с моим и без того поношенным организмом… Я не боялся смерти, и относился к ней философски, а не обывательски, и потом мне приходилось изучать астрологию в школе и в университете и я знал, что с каждой прожитой жизнью все мы, отрабатывая свои долги, приближаемся к Абсолюту. И все-таки, несмотря на это – я боялся смерти, боялся банально и почти панически. Мои размышления прервал Консегют.

– Вы готовы? – проговорил он.

– Риторический вопрос, – сострил я. – Можно подумать, что если я скажу нет, вы отстанете от меня.

– Вы готовы? – повторил он.

– Да.

– В таком случае прошу следовать за мной для факта телепортации.

Мы шли быстрым шагом по бесконечным коридорам Центра, мы то спускались под уклоном, то поднимались на пневмолифтах вверх, шли же наоборот вниз. Прошло пожалуй минут тридцать, прежде чем я решился сказать:

– Пока мы шли, мне в голову пришла одна мысль.

– Какая?

– Мне кажется, что нет никакой телепортации, и все это досужие вымыслы. Просто мы сейчас опустимся на нижний горизонт здания, вы откроете люк, дадите мне пинка и я окажусь где-нибудь в районе Углича.

Консегют посмотрел на меня, и я был потрясен его собранностью.

– Мы пришли! – сказал он и, набрав на кодовой панели номер, толкнул дверь.

Я был поражен, когда перешагнул порог. Огромное помещение куполообразной формы. С опаской я перегнулся через перила и посмотрел вниз. На самом дне сновали люди, работали механизмы, шум не долетал до моих ушей.

– Он готов? – произнес подошедший ко мне человек в белом комбинезоне.

– Готов! – сказал Консегют и представил нас друг другу. – Руководитель технической части проекта доктор Милош Стоевич, а это он, кивнул на меня, – Сеган, автор идеи о параллельности временных циклов.

Милош Стоевич пожал руку со словами:

– Ваша идея не совсем бесспорная, но интересная, слов нет, она дает пищу для размышлений. Прошу следовать за мной, месье Сеган.

Через несколько минут мы были на самом низком уровне объекта. Я задрал голову вверх и присвистнул от удивления…

– 427 метров, – пояснил Стоевич. – Прошу сюда.

Мы зашли в своеобразный шатер, изготовленный из какой-то полимерной массы. В центре шатра находилась пирамида. Одна из стен ее была отодвинута, и я заметил некое сооружение, напоминающее кресло с высокой спинкой.

Появилось еще три человека. Один устроился за пультом, двое других помогли избавиться от пиджака и свитера, потом один из них согнул мою руку в локте и приложил к ней длинный прибор серебристого цвета.

– Чума? – проговорил тот, который устроился за пультом.

Прибор издал высокочастотный звук, и я почувствовал легкий укол.

– Вакцина введена! – последовал ответ.

– Холера?

– Вакцина введена!

– Оспа?

– Вакцина введена!

– Туберкулез?

– Вакцина введена!

Минуты три я выслушивал те болезни, от которых обезопасил меня Центр. Наконец эта процедура подошла к концу. Появился пакет. Была вырвана предохранительная строка. Воздух вышел с легким шипением.

– Одевайтесь!

Я оглядел хламиду, в которой мне предстояло жить. Стоевич взял крест и проговорил:

– Компьютерный маяк класса «А». Правая часть перекладины информационный блок, степень заполнения пятьсот мегабайт. Левая часть перекладины, блок автономного питания. Нижняя часть креста – это особая статья. Применять только в случае необходимой обороны. Верхняя часть креста – сам маяк. Правила пользования маяком вам будут вложены в правую половину мозга за секунду до телепортации, а теперь прошу… – Я устроился в кресло, и тот же час мои руки и ноги были окутаны проводами и датчиками, на голову одели что-то вроде плетеного ремня, – Сеган, маяк можно давать только в двенадцатый лунный день. Знание русского языка в необходимом объеме будет введено в мозг вместе со вспомогательной информацией и одновременно с правилами пользования компьютером, а сейчас – до свидания!

Я кивнул, и посмотрел прямо в глаза Консегюту.

– Время пошло! – проговорил оператор. – Всем покинуть зону телепортации.

Стена пирамиды стала на место.

Неожиданно и вдруг у меня возникло ощущение, что мой мозг наполняется воздухом информации. Что это была за информация, и какого направления я не успел понять, ибо почти сразу возникло чувство невыносимой боли. Это была не та боль, которая воспринимается как физическое ощущение, эта боль воспринималась как данность к которой нельзя привыкнуть. Мой мозг лопнул миллиардами разноцветных шариков, каждый из которых опять же источал иглы боли. Моя самость растворилась и стала погружаться в воронку сначала медленно, а потом быстрей и быстрей. Сразу стали возникать странные звуки. Источник звука установить было невозможно, звук становился все пронзительней и ярче. Одна из клеток моего бывшего организма высветила одну встречу. Лет десять назад учась в университете, я задал вопрос одному профессору философии. На мой вопрос, какое на его взгляд самое страшное грядущее событие, он недолго думая, ответил, то, которое еще не произошло. Звук становился все пронзительнее, мелькнула и растворилась в пустоте мысль, что источником боли становится звук. Потом я вспомнил, как во время веселого застолья один старый болгарин сказал, давайте выпьем за тишину. Только сейчас я понял как он был прав… Наконец звук стал пропадать, и постепенно стал переходить на свист, отдаляясь при этом все дальше и дальше. Сознание мое пропало и все погрузилось в темноту. Потом возникло ощущение холода, потом тепла и так несколько раз. Потом скорость погружения в воронку стало спадать, и я не осознал, а скорей ощутил, как я просыпаюсь в другом времени.

Низкие тучи лениво проплывали над землей, поминутно меняя форму. Я стоял на обочине дороги. Дорогой ее можно было назвать только условно, ибо вся она состояла из грязевого месива. Метров в пятнадцати от меня находилось небольшое поселение, состоящее из десяти дворов. Двое детей, мальчик и девочка, стояли и смотрели на меня, широко открыв рот. Неожиданно девочка взвизгнула и закричала:

– Тятя, тятя!.. Опричники едуть!..

Я повернул голову в ту сторону, куда показывала девочка, и с ужасом обнаружил несущуюся на меня группу всадников. Один из них, очевидно, старший, был одет в красный кафтан. Он осадил коня, привстал на стременах, глядя прямо на меня проорал хриплым басом:

– А ну, ко мне его, живо!..

От группы отделились два всадника, и с места в карьер рванули ко мне. Не разбирая дороги, я рванул в сторону поселения. Перемахнув через шаткий плетень, я упал в грязь, и почти сразу надо мной мелькнула огромная серая масса. Я с силой вжался в грязь, хотелось одного, чтобы этот кошмар поскорее закончился.

Я ходил из угла и угол и думал о том, как неожиданно и глупо начинается мое обустройство на новом месте. После того, что мне пришлось пережить за девять дней карантинного периода у Консегюта, да плюс моя внутренняя рефлексия и принятие решения о добровольном перемещении из одного времени в другое. Все это начисто вымыло из меня страх, но взамен у меня проявилось чувство нервозности и раздражительности. И от того, что выместить свое раздражение не на кого, я вдруг ощутил жуткое чувство одиночества, я вспомнил о своей дочери, о Кло. На глазах появились слезы жалости к самому себе. Мою сентиментальность прервал шепот:

– Эй, эй… слышишь меня, аль нет?..

Я повернулся и увидел, что в маленькое окошко, почти под потолком заглядывает молодой человек, лет семнадцати. Его голову обрамляли белые, давно не стриженные волосы. По его лицу пробежала вена, очевидно от напряжения.

– Слышь ты меня, аль нет?

– Слышу! – произнес я. – Что надо?

– Ты скажи, Рухлееву, коли тебя пытать будут, что ты из Клина… Клин давеча лихие люди спалили, я один утек, а так всех посекли…

– А что это ты мне помогаешь? – полюбопытствовал я.

– Уж больно жалко мне тебя! – через неимоверные усилия проговорил он. – Всех людей жалко, и тебя жалко, Божий человек, а Рухлеева не жалко, ибо зол он не Божеским словом, а лютской лютостью… – он хотел еще что-то сказать, но его руки не выдержали и он сорвался на землю.

Я быстро подволок к стене мешок, забрался на него и подтянувшись на руках выглянул в окно.

– Звать-то тебя как?

– Филимоном, батюшка! – молодой человек снял рваную шапку и поклонился.

Я опустился на мешок и попытался ухватить ту мысль, которая неожиданно возникла в моей голове, я чувствовал, что это нечто важное… Пытаясь не вспугнуть непонятное ощущение, я замер, боясь пошевелиться. И вот, когда я уже явственно ощутил, что разгадка близка, дверь амбара с треском распахнулась и на пороге появился опричник. Увидев меня сидящим около оконца на мешке, он подлетел ко мне в два прыжка, и не говоря ни единого слова, ударом кулака свалил меня наземь, и вспоров воздух плеткой принялся лупить меня, приговаривая:

– Убегти хотел, харя крысиная!.. Убегти!

Я плотно сгруппировался, уворачиваясь от ударов. Я понял, что за догадка мучила меня, я говорил по-русски!

– Ну, долго ты из него ремни сечь будешь, Рухлеев, поди заждался! – проговорил еще один опричник, бесшумно появившийся в дверном проеме.

– Убегти хотел… Я, помашь, захожу, а он под окном выставился! Ух, ты! – он замахнулся плеткой.

Я проворно отполз в угол и закрыл руками лицо. Второй опричник присел передо мной на корточки и сдерживая смех, спросил:

– Как тебя кличут-то, а?..

– Сеган.

Опричник закинул голову и разразился веселым смехом. Отхохотавшись он бесцеремонно взял меня за шиворот, и не дав встать на ноги, с легкостью поволок за собой.

Меня грубо толкнули в спину. Не разбирая дороги, я полетел и рухнул в самом центре горницы.

– Ну? – послышался вопрос.

Я повернулся и увидел сидящего за дубовым столом огромного чернобородого мужика, держащего в одной руке кружку.

– Долго сиднем сидеть будешь, татарин?

– Здравствуйте! – проговорил я.

– Чего? – тяжело двигаясь проговорил мужик, почесывая волосатую грудь. – Что ты там прохрюкал?

– Желаю вам здоровья! – проговорил я, прижимая к груди бронзовый крест.

– А-а-а, – протянул он. – Знаешь, кто я такой?

– Рухлеевы вы, батюшка…

– Откудова имя мое ведомо?

– Люди о вас говорят.

– И что они обо мне говорят?

– Всякое… – уклончиво проговорил я.

К уху Рухлеева склонился писарь и, глядя на меня быстрыми как ртуть глазками, что-то прошептал, тыча в меня кривым пальцем. Рухлеев грубо оттолкнул писаря, и нахмурив брови спросил:

– В Бога веруешь?

– Верую.

– А отчего ты лоб свой поганый святым крестом не осенил?..

Недолго думая я три раза перекрестился.

– Откуда? – спросил Рухлеев.

Я улыбнулся в ожидании эффекта от произнесенных мной слов. Есть неприходящая прелесть шутить, стоя на краю.

– Из Парижа. Меня зовут Сеган Лежэ, я вам уже говорил.

Грубый тычек одного из опричников вывел меня из равновесия и я упал снова.

– Хорошо, – проговорил я, вставая. – Я еще раз попытаюсь вам все объяснить. Итак. Я родился в Брюсселе в 2062 году от рождества Христова, мои родители расстались, когда мне было девять лет. Я получил образование в Сарбонском университете. В Ганновере защитил диссертацию по теме: «Моральные основания при реализация научных открытий», у меня есть жена, в отношениях с ней я не могу разобраться, есть дочь. Я прибыл в ваше время для того, чтобы составить представление о времени и обстановке, в котором живут люди вашей эпохи, я ни под каким видом не должен ввязываться в ваш исторический процесс. Так что вам бояться не стоит.

Два опричника тупо посмотрели друг на друга, потом на Рухлеева. Наконец один из них, почесав затылок, проговорил:

– Может прикажешь его у гумна повесить?

– Погоди ты! – Рухлеев отмахнулся.

Дверь с шумом отлетела, и в горницу тем же путем, что и я влетел еще один посетитель. Я узнал его, это был

Филимон.

– Под дверью выслухивал! – произнес охранник, вытирая со своего кулака кровь.

Я помог Филимону подняться. Под глазом у него алел огромный синяк.

– Не послухивал я! – закричал Филимон. – Я по случайности там оказался. Я за ним пришел, батюшка, – он ткнул пальцем в мою сторону. – Не забижайте его, отец родной, мы из Клина… Он юродивый, умом потерянный… Клин под корень сожгли, только-то мы и уцелели…

Рухлеев вскочил, стол опрокинулся грохнулся на пол.

– Как сожгли?

– Ведомо дело как, – огнем!.. Никого не пощадили, всех посекли, да перевешали.

– Кто?!

– Служивые стрельцы, десятского Оросеева.

– Да как он посмел, пес поганый, на мою вотчину зуб загнуть?! Давно это было?

– Солнышко к полудню подплыло, они и нагрянули.

– А ну стрельцы-удальцы! – крикнул Рухлеев. – Шпоры в бока да по коням! Покажем этому выродку, Оросееву, кто перед царем-батюшкой больше выслуг имеет!

С криком опричники устремились к коням.

С воем и гиканьем понеслась полудикая масса в сторону Клина.

Филимон оглядел упавшие на пол продукты, и не долго думая, стал собирать их в котомку.

– У кого щеки трещат, у кого пузо молчит. Разъели репы на государевой службе, – он взял меня под руку и закончил. – Пока туда, сюда… времени в обрез, но до лесу добраться хватит, а в лес не сунутся, побоятся.

Филимон поправил на плече котомку, вырвал из плетня палку и протянул мне со словами:

– Возьми, Божий человек, мы люди дорожные…

Между домов проплывал черный угарный дым. Извиваясь рваными комьями, он растворялся во влажном воздухе. Казалось, что по деревеньке пронесся ураган. Вырванные двери зияли черными провалами, на молодом раскидистом дубе тихо и страшно, как маятник Фуко раскачивались двое повешенных. Рядом облокотившись об колодезный сруб, сидела женщина и выла.

Мальчик и девочка с некоторым интересом смотрели на повешенных. Проходя мимо них, я погладил мальчика по голове, пытаясь хоть как-то проявить участие.

– Тятенька висит, – проговорил малыш, кивая на одного из повешенных.

Его сестра отвесила ему звонкую затрещину, и не разжимая губ, проговорила:

– Молчи!

Малыш заревел в полный голос, его мать нараспев заголосила:

– Никитушка… кормилец!

Мы проследовали дальше. Отойдя на некоторое расстояние, Филимон перекрестился и сказал:

– Упокой Господь их души и дай им успокоение в райских кущах твоих… Эх, времячко… такое темное да баломутное, и когда оно только закончится?..

Я остановился. Закрыл глаза и перед моим мысленным взором появилась таблица. Найдя в графе дату смерти Ивана Грозного, я свел цифры к сегодняшнему дню, таблица исчезла и появилась цифра:

– Одиннадцать лет, семь месяцев, пятнадцать дней и четырнадцать часов! – проговорил я и сразу же переключился на то, что очевидно при помощи вспышки мне внедрили не только условия контракта, но и ясновидение, если только это можно так назвать.

Вся фигура Филимона изображала само понятие страх. Побелевшими губами он произнес:

– Чтой-то ты там сказал?

Я посмотрел на него и, улыбнувшись, сказал:

– Просто они освежили в памяти мои знания по истории.

Филимон проворно отбежал от меня и склонив голову проговорил.

– Кто?

И тут я понял, Филимон и я не понимали друг друга, каждый думал и говорил о своем. Я рассмеялся, и возвращаясь обратно к нашему разговору сказал:

– До смерти царя осталось одиннадцать лет.

Филимон так замахал руками, что котомка свалилось на землю.

– Т-ц-ц-ц!.. – Филимон посмотрел по сторонам, хотя вокруг никого не было. Как можно такую думу в голове держать?!

Не обращая внимания на испуг Филимона, я продвигался вперед. Сзади слышался его возмущенный голос, опущенный до уровня шепота. Я признаться начал уставать от того, что говорю по-русски. Человек, который выучил язык другой страны в том объеме, в котором выучил его я, имел гарантированное право на усталость.

– Нет, ты поясни мне, Божий человек, как ты мог такие мысли в голове держать! – не унимался Филимон.

– Послушай, Филимон, – устало произнес я. – Человек имеет право на любые мысли, даже на самые дерзкие и крамольные. Но только на мысли и не более того, ибо как только мысль становится словом, она становится материальна, – я посмотрел на Филимона и понял, что термин – «материальна» ему ни о чем не говорит. Я попытался объяснить ему. – Например, как хлеб, топор… Ну, ладно, – произнес я. – Вспомни как написано в Библии.

– Вначале было слово, – произнес Филимон таким тоном, как будто говорит крамолу.

Мне стало жаль Филимона. Глядя на него я прыснул от смеха. Его лицо выглядело как лицо победителя на самую глупую физиономию. Желая поставить точку в этом разговоре, я закончил:

– Это я к тому, чтобы ты думал о чем ты думаешь, и думал о чем говоришь… Не понял?

Филимон сглотнул слюну и отрицательно покачал головой.

– Мудрено больно…

– Ничего, – успокоил его я. – Время есть, поймешь.

Мы двинулись дальше в полном молчании по раскисшей от длительных дождей земле. Занятие это было не из приятных. Грязь налипала к подошвам ног, и весила как минимум по десять килограмм. Я постоянно отставал от Филимона, для которого данное неудобство вовсе не являлось особым препятствием. Он останавливался поджидая меня. Глядя на него, я вспоминал свои занятия по физиогномике. Напряженная работа мысли постепенно пробивала в его мозгу туннель.

На линии горизонта стала пробиваться темная полоса приближающегося леса. Оставалось совсем немного, я собирал остатки сил для последнего броска.

Глядя на меня Филимон произнес:

– Вот попытать тебя хочу, Божий человек, коли соизволение свое дашь.

– Ну попытай, – сказал я.

– Как это ты так ловко про года жития государева высказался?

– Очень просто, – произнес я. – Просто я оторвался от времени. Время, как впрочем и все, что нас окружает в этом мире, не материально. Время нельзя увидеть, но его постоянно ощущаешь. Время – это прожитый отрезок жизни, а то, что прожито, известно. Я не живу в вашей жизни. Я здесь гость, может не совсем желанный гость… может и не гость. Бог знает, кто я. Так вот, придя из будущего, я знаю прошлое цивилизации, я знаю все ударные моменты истории. Смерть царя – это событие, но оно в прошлом. Я закрываю глаза и вспоминаю прошлое, которое для тебя является – будущим. Вот и все. Понятно?

Лицо Филимона покрылось каплями пота, но не смотря на это детская улыбка светилась добротой.

– Так плетено излагаешь, что любо-дорого послушать.

– Ты счету обучен? – спросил я.

– И письму даже, – покраснев произнес Филимон, – меня монахи в Троицком монастыре обучили, я у них гончарю…

Я кивнул в сторону темневшего вдалеке леса:

– В сущности, Филимон, даже ты можешь немного прорваться вперед. Давай с тобой поспорим, что ты отгадаешь сколько шагов до леса. Только одно условие – ты думай так, будто расстояние уже пройдено и все шаги сочтены. Это может получится с первого раза, и потом долго ничего не будет выходить. Для того, чтобы опять получилось, нужно думать постоянно о том, что все пройдено и все события известны. Ну, давай.

Филимон наморщил лоб и задумался. Думал он долго. Пока он думал, я вдыхал свежий, сытный воздух. Потом вдруг ни с того, ни с сего поймал себя на мысли, что я одинокий и зависимый человек… Я постоянно от кого-то, либо от чего-то зависим. Вот, например, стоит Филимон и даже не представляет насколько я от него завишу, – я хочу молчать, а он меня выспрашивает, я даже зависим от своего одиночества, потому как не будь его, я был бы зависим от общения. Человек зависим от всего, и не смотря ни на что он постоянно говорит о том, что хочет быть свободным, а не есть ли свобода – полная зависимость от других… Мои размышления прервал Филимон. Тыща и еще половина, а сверх того еще двадцать шагов…

Фур! – Филимон вытер пот.

– Пошли! – сказал я.

И мы двинулись в сторону леса.

– Боже ты мой, Боже! – восторженно произнес Филимон. – Точно! Идти по лесу было несравненно легче. Куда идти – неизвестно, но легче. Мысль о понимании, что такое свобода сформировалась у меня окончательно. Человек будет свободен только тогда, когда общение с другими людьми перейдет на более тонкий, духовный уровень зависимости друг от друга.

Ночь свалилась на нас. Расположившись в лощине я смотрел на горящий костер… Я думал о том, что есть необъяснимое очарование в притягательности огня. Когда смотришь на огонь, забываешь о многом. Да, на свете есть много не менее притягательных стихий, но ничто не влияет на человека так, как огонь.

Я перевел свой взгляд на Филимона, тот сидел на полусгнившем стволе, и укутавшись в драненький зипунишко, что-то говорил мне, тоже глядя на огонь. Я прислушался.

– …Потом на ярмарке, тятеньку, маво опричники псоголовые засекли в смерть… Мне отец-настоятель игумен Серафим сказывал, что тятенька, мол, не шибко больно мучился, нашлось доброе сердце и среди опричников… Не пожалел пороха и порешил его, царство ему небесное; упокой Господь его душу, – Филимон перекрестился. – Вот… осиротинился я под корень. Скотина со двором по грамоте царя-батюшки к нему отошла, – он опять перекрестился. – Дай Бог царю-батюшке всякого здоровья и многие лета благоденствия. Я помыкался, помыкался и пробился к Троицко-Посадскому монастырю как щепка рекой несомая. По началу так вихлялся, кому дров принести или другую какую работу справить. Это уж после мне отец-эконом, дай Бог ему всякого здоровьица, определил в помощь к гончару. Хорошо было… братья-монахи меня вскармливали всякими науками.

– А в Клину как оказался?

– За белой глиной ездил. Отец-эконом снарядил меня, харчей на дорожку дал, рясу почитай что новую… Едучи через Черный лес напали на меня дикие люди, и харчи отобрали и лошаденку, и бока как водится помяли… Дай им Бог всякого здоровья за то, что жизни – дара Божьего не лишили, намяли бока и все… с миром отпустили. А в Клину то я под другую напасть налетел. Опричники десятского Оросеева шибко лютовали, за поборами прибыли, накушались вина и залютовали, ох… – Филимон перекрестился и проговорил:

– Прости их, Господи, ибо не ведают они, что творит, ни за что, ни про что, без посмертного покаяния людей убивали… Господи! – Филимон поглядел в небо. – Дай безвинно убиенным покой в райских кущах твоих…

Когда что-то сокровенное подается с такой искренней, душевной простотой, то невольно часто попадаешь в русло рассказа, и постепенно стирается невидимая грань, разделяющая одного человека от другого. Именно тогда зарождается родство души. Еще вчера я ничего не знал о Филимоне, а сейчас я чувствовал, что со временем я буду рад своей дружбе с человеком из далекого прошлого по имени Филимон. Такие минуты близости духа – это редкое явление, и они стоят дорого.

– Досталось тебе, Филимон… – проговорил я, хота говорить-то может ничего и не надо было.

Филимон смахнул слезу, высморкался, поворошил веткой в костре и сказал:

– Вам то поди тоже нелегко было, раз из такой далины к нам в гости заладили.

Я взял протянутую краюху хлеба с мясом и попытался его успокоить:

– Все будет хорошо, Филимон, каждому дается тот крест, который человек вынести сможет. Тяжелей не дадут, но и легче не будет…

Филимон даже привстал, когда услышал то, что я сказал.

– Во! Какая истинная чудесность!.. Как же вас Господь-то сподобил, так сказать… гладко и по душе… Ведь истинно как сказали! Ох, как верно сказали, не придавит Господь раба своего, где локоток подставит, где крест попридержит, где верой душу закрепит! Запомню Святой крест, запомню и обязательно игумену Серафиму поведаю! – он умолк и принялся размышлять, он, очевидно, что-то вспомнил. С минуту он пытался сформулировать словами то, о чем думает и, наконец, проговорил:

– Ты давеча говорил о том, что, мол, ты просто от времени оторвался, и потому все так хорошо про то, что впереди говоришь…

– Говорил, – проговорил я.

– А мне оторваться можно? – поинтересовался он.

– Всему свое время, – произнес я, – спи…

Через несколько минут он уснул с улыбкой на лице, а я облокотившись об ствол, долго смотрел в далекое звездное небо, где раскинула свой ковш Большая Медведица.

Я так и не смог уснуть до утра. Костер то затухал, то вспыхивал с новой силой, стоило мне только швырнуть туда заранее припасенного ельника. Тепла от костра было не больше, чем от лучины, а когда к утру на землю опустился густой туман, я понял, что заснуть мне вряд ли удастся.

Остатки тепла покинули мое тело, и я отчаянно застучал зубами. Чтобы хоть как-то согреться я устроил бой с тенью. Искусству бокса, запрещенного во всем мире в связи с пропагандой жестокости, я научился в подпольном клубе в Ганновере у старого негра, предок которого давным давно был даже чемпионом Америки в полусреднем весе.

– Сильны вы однако, батюшка, на кулачках-то мостыриться, – проговорил Филимон, с уважением глядя на меня, – и где так наловчились?

– В Ганновере, у Чака Абрахамса. Учился в тамошней аспирантуре и научился. По утрам лекции слушал, а вечерами грушу лупил.

– Чего? – не понял Филимон.

– Мешок такой кожаный с песком, – пояснил я.

– Навроде овечьего курдюка? – проговорил Филимон и провел рукой по высокой траве. Рука увлажнилась, он с удовольствием протер лицо, улыбнулся и проговорил. – Уж какое лето я на свете Божьем живу и не перестаю удивляться… Роса – слезы Божьи, и ту Всемогущий нам в услужение отдал, – он перекрестился и крикнул во всю глотку. – Милость твоя беспредельна, а доброта полноводна как река Иорданская!..

Я натянул через голову хламиду и хлопнул по плечу Филимона.

– Пошли… До монастыря далеко?

– Да я так думаю, что верст с пяток будет или трошки больше…

Собрав свои нехитрые пожитки мы пошли под гору на лесную дорогу.

Тяжелые от утреннего тумана хвойные лапы низко клонились к земле. Шум леса тихо и осторожно, не нарушая границ гармонии, обволакивал меня и погружал в гармонию природы и человека. Это было новое ощущение, которое мне как-то не приходилось испытывать ранее, находясь в клетках кабинетов, квартир и конференц-залов. Несмотря на утреннюю свежесть, шлось удивительно легко. Хотелось сделать что-то хорошее, хотелось творить… хотелось взять и написать какой-нибудь стишок, хоть я никогда не писал стихов, но все равно хотелось… Пусть без рифмы, без соблюдения законов стихосложения… просто так! Открыть шлюзы и выразить это в форме потока сознания, понятного только мне.

– Филимон, – проговорил я, – ты стихи любишь?

– Божеские! – согласно кивнул головой Филимон.

– А вот такие, – нараспев я продекламировал:

Филимон остановился и с нескрываемым восхищением посмотрел на меня. Если бы так посмотрели на меня в Париже, то я бы, что скрывать, просто лопнул бы от гордости, но здесь, в этом лесу, и в этом времени этот взгляд вызвал во мне только легкую полуулыбку.

– Ваше сложение?

– Поэта одного, – стараясь не вдаваться в подробности, проговорил я. – Он еще не родился, но это всего лишь дело времени. Процессы, способствующие его появлению уже встали на определенные траектории, заранее творя величие будущего поэта.

Филимон почти ничего не понял из того, что я говорил, он силился понять, но не мог. Филимон зацепился за мою последнюю фразу и проговорил:

– Как это он – великий? Величавей царя?! Ну и силен ты, Сеганушка, лапти загибать!

– Филимон! – сказал я. – Земные цари не так уж и величавы, как может показаться на первый взгляд. И потом – величие царям создают их же летописцы, а кто такие летописцы? Они такие же люди, как мы, они так же боятся и так же хотят есть и пить. Они подгоняют историю под царей и получается вранье. Поэтам нет необходимости подгонять под себя историю, они просто пишут, пишут и со временем становятся просто великими.

Филимон замолчал и пошел вперед, срывая на ходу ягоды и бросая их в шапку.

– На! – сказал он, протягивая мне шапку. Я взял ее у него.

– А можно вас попытать? – сказал Филимон.

– Можно.

– Я опять к давешнему возвращаюсь, насчет того, что можно ли мне над временем подняться?

– Для того, чтобы подняться над временем, Филимон, необходимо само время, – проговорил я. – Время и вера в то, что это произойдет, а пока у тебя есть время, но нет веры, а есть любопытство, а это разные понятия. Так что тебе пока нельзя подняться над временем.

– Вы только не изволите забижаться, Сеганушка, мне все-таки здается, что что-то тут не так. Сами же сказывали, что царь батюшка аж вона когда преставится, это по-вашему, как все просто делается!.. Глазки заплющил, языком ляп, ляп и полезай каравай…

– Это ты к чему ведешь, Филимон? – не понял я.

– Да к тому, что случайно у вас все выходит!

– Как же так!

– А вот так! – уперев руки в бока, проговорил Филимон.

– Но ведь ты же сам вчера шаги до леса просчитал… Выходит, удалось тебе подняться над временем!

– Так то же я просчитал! – бросая шапку на землю проговорил он, – и то, случайно. Я вон сегодня сколько раз пытался шаги просчитать, и ничего у меня не выходило, а почему?

– Почему? – поддавшись азарту спросил я.

– Потому, что все – случайно! – отрезал Филимон.

– Хорошо, – я закрыл глаза, и сразу же появилась дорога, по которой мы идем, прочерченная как на топографической карте. Я мысленно прошелся по ней, ища какой-нибудь ориентир. Я увидел, что на обочине валяется сломанный нож с костяной рукояткой. Я запросил таблицу и определил расстояние до объекта.

– Пятнадцать шагов по левую руку у вывороченного пня лежит обломанный нож. Иди проверь, Филимон, если его там нет, я повешусь…

Филимон взвился:

– Да как вы такое говорить изволите?! Повешусь, как о таком подумать вы могли?!

– Иди, – сказал я, – шучу я. Просто я приму обет молчания.

Через несколько минут до моих ушей донесся возглас: «Мать чесная, есть!..»

Наивная проверка Филимона сначала немного позабавила меня, но спустя некоторое время я начисто забыл о ней. Мне припомнился мой недавний разговор с Консегютом, в котором он пытался убедить меня в том, в чем я, откровенно сказать, сомневался, а именно, что у меня, мол, вялотекущее депрессивное состояние. Пока я был не востребован как предсказатель, и что самое интересное, так это то, что мой новый друг Филимон видел во мне всего навсего человека, который наделен некими способностями, до конца не понятными его восприятию, но достаточно любопытными, ибо дают основу для его юношеской тяги к неизведанному. Идя по лесу, я думал о том, что зря я согласился на телепортацию, так как оторвавшись от реальной жизни я вряд ли решу те проблемы, от которых я пытался убежать; и тем не менее шаг сделан, и я получил аспект на уединение, и этим шансом я должен воспользоваться, чтобы сделать для себя какие-то выводы.

Небо слегка прояснилось.

Филимон бросил котомку на землю, и упав в траву оросил себя каплями росы. Он перевернулся на спину,

широко раскинув при этом руки. – Далеко еще? – спросил я.

– Не… через опушку проковыляем и дома. – Филимон приподнялся и спросил. – А что же это вы, Сеганушка, сами не скажете. Ведь могли бы?..

– Мог, согласился я. – А зачем?..

– И то правда, – Филимон умолк и стал разглядывать небо, потом поднял вверх правую руку и прочертив в воздухе замысловатый узор, по складам проговорил.

– Небо – это твердь, а с той стороны неба райский сад, а в саду обитают души усопших, – Филимон повернулся на бок и спросил. – А скажите мне, Сеганушка, они скучают по нашей жизни?

– Это никому не известно, Филимон, одно известно, что добрые души в постоянной радости пребывают, а злые проходят очищение. Всех их связывает одно – это то, что рано или поздно всем придется вернуться обратно на Землю, для того, чтобы исправить ошибки предыдущей жизни.

Я понял, что я сказал Филимону то, о существовании чего он не подозревал. Он сел и проговорил:

– Поди ты! – он махнул рукой. – Это что же выходит, что и тятенька, и маманя мои по этой же земле ходят?

– Может да, а может и нет.

– А где они?..

– Кто?

– Ну хочбы тятенька мой?

– И этого не узнать… Все это перемешивается, и делается для того, чтобы ты кого-нибудь зря не обидел… Обидишь ты какого мальчонку, а он, окажется, в прошлой жизни был твоим отцом.

Филимон задумчиво посмотрел на небо и сказал:

– Чудно так… а от чего это то, что ты говоришь, другие люди не знают?

– Нечистый все попутал. По-своему все перетусовал, и главное он у людей память отнял, без памяти любой человек – это вечный ребенок, которому все интересно. Захочет устроить резню – устроит, захочет войну – будет война, а умники разные это называют стремлением человека понять мир.

– А что же Отец наш небесный, не противится чинимому произволу?..

– Как это не противится? – удивился я. – А монастыри, а храмы? Он же веру тебе дает…

Филимон перекрестился, потом наморщил лоб, подумал и сказал:

– Прости Господи! Велика мудрость твоя… ишь как все выходит, – он вскочил на ноги и твердо закончил. – Ведомо дело, что не буду я мальца забижать, еще запомнит, не приведи Господи, и в следующей жизни мне вожжами всю спину на лоскутки спустит…

Филимон встал и закинув котомку за плечи сказал:

– Пошли, Сеганушка, тут недалеко осталось. Даст Бог, к вечерней поспеем.

Мы двинулись в путь. Шли мы достаточно долго. Филимон глядел сосредоточенно в землю и улыбался. Наконец он не выдержал и сказал:

– …За наши же грехи мы стало быть сами себя в проходящей жизни наказываем…

Небо прояснилось, и уже давили на меня тяжелые свинцовые облака. Мое тело, отвыкшее от длительных пешеходных прогулок, разваливалось от усталости на части. Хотелось одного – упасть и погрузившись в состояние забытия, попытаться, если не заснуть, то по крайней мере расслабиться.

Немного впереди размахивая руками шел Филимон и пел бесконечную песню, которая была скрашена известными только ему страданиями. Он прервал свою вокальную партию, и дождавшись меня спросил:

– О чем вы думаете?

– Я ни о чем не думаю, я молчу, – ответил я.

– А разве когда молчат не думают ни о чем?

– Думают, Филимон, всегда, и когда молчат тоже, но когда думают много, тогда в голове каша. Так что запомни, что думать можно и о чем-то одном, но до конца. Так что, давай подумаем каждый о своем, но до конца.

Обогнув рощу я неожиданно налетел на невидимую стену. С высоты оврага, на сколько хватало взгляда, рас кинулась бескрайняя степь с небольшими вкраплениями рощиц. От горизонта, теряясь в темноте приближающихся сумерок, к моим ногам змеей протянулась широкая река, неся свои воды свинцового цвета дальше.

Внизу, у самой реки раскинулся деревянный посад. Чуть в стороне, горя позолотой колоколен пристроился монастырь.

Жизнь долетала до нас с Филимоном малиновым звоном колоколов. Воздух остановился в верхушках легких, и не скрывая своего восхищения я прошептал:

– Красота…

– Эх! – Филимон досадливо рассек воздух рукой. – Не поспели к вечерней…

Я прищурился и увидел, как подтягивается монастырская братия к вечерней службе.

– А ну!.. – озорно крикнул Филимон. – Рванем на всперегонки! Не говоря ни единого слова, Филимон сорвался и понесся вниз. Собрав остатки сил, я выдохнул криком воздух из груди и рванул за ним…

…Это был не бег, это был полет, неуправляемый ногами. Впереди маячила спина Филимона. Расстояние между нами стремительно сокращалось… наконец я схватил Филимона. Не сохранив равновесия, мы кубарем полетели под откос оврага. Отдышавшись, Филимон проговорил, вытирая вспотевший лоб:

– Сильно вы однако, батюшка, в бегах-то… Уж на что я быстро летаю, а вы-то почище меня… А еще выдумали, что вы из Парижа, а сами поди из Пскова…

– Пошли, – смеясь проговорил я.

Почти стемнело. Мы подошли к воротам монастыря.

В моем возрасте такие рывки обычно выкачивают остатки сил, собранные по крупицам в кабинетах и архивах. Я устал и хотел спать.

Пров! – Филимон лупил палкой по воротам, – Пров, пусти Христа ради! Это я, Филимон!

Ворота скрипнули и в слегка раскрытую щель выглянул здоровенный заспанный монах. Увидев Филимона, он улыбнулся и пробасил:

– Филишка, ты? –

Филимон радостно закивал головой.

– А нам сказывали, что тебя в Клину оросеевские псы заживо сожгли.

– Не, я утек! – Филимон хотел было улыбнуться, но вспомнив пережитое, проговорил несколько изменившимся тоном:

– Людей много там побито…

– Ох! – выдохнул из себя Пров. – Упокой Господь их души, – он перекрестился. – А это кто такой? – спросил Пров, кивая на меня.

Филимон подтянул меня за рукав ближе к Прову и представил:

– Божий человек, из Парижа. Впусти его, Христа ради, а завтра все уладим.

Мы следовали по территории монастырского двора. От одной из построек отделился человек со смоляным факелом в руке и припадая на правую ногу, заспешил к нам, радостно воскликнув на ходу:

– Филимоша! Живой… вот радость-то!..

– Отец-эконом! Слава Богу, увидел вас… Живой я, живой!

Отец-эконом обняв Филимона, похлопал его по плечу. Филимон уткнулся в рясу отца-эконома говорил:

– Лошаденку в лесу лихие люди к рукам прибрали. В Клину страху натерпелся…

– Бог с ней, с кобылкой, главное сам живой.

Глядя на них, я прислонился к столбу и отчаянно боролся со сном, терпеливо дожидаясь, когда Филимон меня представит.

– Эх… Человек приморился, а мы лясы точим…

Монастырская братия подхватив меня под руки, препроводила меня в келью. Я растянулся на неструганных досках и буквально провалился в сон.

Меня разбудили мерные удары топора. Я рывком встал и с интересом принялся разглядывать мое обиталище. Серые стены, земляной пол толстым слоем устилала солома, лежанку, состроенную из трех досок, покрывала домотканная холстина. В углу находилось несколько икон, маленькая лампадка золотилась точкой огненного язычка.

Я принялся разглядывать лики святых, прописанных с совершенно невероятным мастерством. Глядя на эти лики, я буквально явственно ощутил на себе ту силу Божественного провидения, которая водила рукой художника, когда он ткал из своей фантазии не просто лики, изображенные на иконе, а именно веру. Я отошел от иконы на пару шагов, и поддавшись мгновенно вспыхнувшему порыву, перекрестился.

– Утро доброе! – в дверном проеме появилась голова Филимона. – Как спалось, почивалось?

Я оторвался от созерцания икон, и возвращаясь в плен общения, проговорил:

– Хорошо, а тебе?

– О!.. Я уж давно встал, – он поставил на край лежанки горшок, накрытый сверху чистой тряпочкой. Харчишек вот отведайте, не побрезгуйте, пища незатейливая, но от души и сердца!

Я снял тряпочку и в нос мне ударил аромат, достойный самых дорогих ресторанов Парижа, хотя сравнение в данной ситуации было глупым.

– Лицо бы со сна умыть! – проговорил я.

– А как же! – согласился Филимон и слегка смущаясь проговорил, повернувшись к раскрытой двери полушепотом:

– Терентий, ну заходи, не бойся, Сеган, чай, не кусается.

В келье появился еще один монах. Не поднимая глаз от пола, он аккуратно поставил на пол кувшин с водой и деревянную шайку.

Повернувшись к иконам, он перекрестился и проговорил:

– Иисусу Христу, Отцу нашему небесному слава, – он неожиданно смолк, и я увидел, что его глаза перестали воспринимать то, что находится за пределами иконы. Некоторое время он молча всматривал икону, потом спохватился, ощутив степень созданного самим собой замешательства, и закончил:

– Вам доброго здоровья для деланья дел богоугодных, – он поклонился мне.

– Спасибо, и тебе того же, брат, – проговорил я.

Но монах уже не смотрел на меня, его внимание захватило то, что находилось за моей спиной. Мягко ступая, он обошел меня и присев на пол стал смотреть на пустую серую стену кельи…

Возникшую паузу заполнил шепот Филимона:

– Он у нас иконописец, – с гордостью прошептал он. – Такие лики выписывает, чистые да светлые, что слезы из глаз катятся, а молитва сама льется…

Я посмотрел на странного иконописца. Ему было лет двадцать пять, редкие волосы спадали почти до плеч, курносый нос, широкий рот, застывший в полуулыбке. Таких людей можно встретить в любом городе планеты: в Париже, в Нью-Йорке, в Москве, да мало ли где. Такие люди встречаются и отпечатываются в памяти тем, что на них лежит свет отрешенности и человеколюбия одновременно.

Филимон подтянул меня к иконам в моей келье.

– Его творение! Игумен Серафим говорит, что рукою Терентия Бог водит! Он у нас такой, – Филимон повертел в воздухе рукой. – Идет, к примеру, по двору, что-то ему там на стене, или еще где привидится, так он уставится и смотрит, потом сотворит молитву, запрется у себя и по многу дней все выписывает, да выписывает… Я ему давеча о тебе поведал… ну, что ты вперед заглядывать умеешь, так он так загорелся! Говорит, мне надо, чтобы он видение мне одно растолковал, – Филимон встал на цыпочки и шепнул мне в ухо. – Видение ему во сне было…

Я закрыл глаза и запросил исходные данные о результатах видения, которое было у Терентия.

В затылке кольнуло. Я мысленно сформулировал свою просьбу.

Появилась надпись: «Внедрение разрешено», и сразу возникло изображение.

Терентий, склонившись, выписывает тончайший узор иконы «Вознесение Христа». Отрываясь от креста, Христос возносится в небо, внизу с особой тщательностью прописаны лица уверовавших. Христа сопровождают два ангела в белых ниспадающих одеждах. В руках у Терентия кисти, он с ловкостью выбирает ту, либо иную. Работа захватывает его целиком. Он ни ест, ни пьет. Все, что отвлекает его от работы, вызывает у него раздражение, после чего следует покаянная молитва, и опять работа. Наконец она закончена. Терентий отходит от нее, и склонив голову на бок, разглядывает ее. Вдруг он покачнулся. Правая рука тянется к сердцу, но опускается на середине пути. Он падает на спину.

В нижнем левом углу появляется надпись: «Центральный терминал констатирует – смерть. Диагноз – обширный инфаркт миокарды, вызванный истощением организма».

Я открыл глаза и услышал голос Терентия, который оторвался от созерцания серой стены.

– Свет чудно играет, – проговорил он, указывая пальцем в пустое место. – Будто ветер облака надувает, они белые пребелые и здесь, – он переместил палец вверх и в сторону, – в фиолетовый переходит, – он посмотрел на меня и Филимона и улыбнувшись проговорил. – Дай вам Бог здоровья… Что-то я у вас засиделся…

Он поклонился и бесшумно вышел.

– Сейчас запрется и писать будет, – проговорил Филимон, глядя на незапертую Терентием дверь.

Я подумал о том, что вот сейчас в этой келье я может быть единственный раз в жизни увидел совершенно свободного человека.

– Он свободный человек, – сказал я. – Нам трудно быть такими…

Внутренний двор монастыря заполняла каждодневная неторопливая работа.

Каждый из встречающихся мне монахов был занят каким-либо делом. Кто что-то перетаскивал, кто-то пилил, строгал. Чтобы они ни делали, было видно, что они заняты процессом, из которого проистекают такие понятия как быт и уклад жизни всего народа.

Каждый из них завидя меня, прерывал работу, кланялся и провожал взглядом. В этих мимолетных взглядах отражался покой.

Я шел и думал. Я думал о том, что удивительный человек Терентий, волею Божьей оказался в этом мире, и в это смутное время, когда о пролитой крови говорят также спокойно, как о пролитой воде. Вдруг появляется он и видит то, что другим не дано увидеть. Видит и выносит свои мыслеобразы на доску и появляется икона, а с ней вера в том, что там, на небесах есть то, чего нет в жизни. Есть Бог, который любит и утешит всех страждущих.

Мы остановились у небольшой избенки, стоявшей в глубине двора.

– Отец-эконом! – протяжно крикнул Филимон. Откройте!

Дверь распахнулась, и на пороге появилась невысокая фигурка старичка лет семидесяти. Улыбнувшись, он двинулся нам навстречу, припадая на правую ногу.

– Дела монастырские веду, – он посмотрел на меня и спросил у Филимона:

– А это стало быть он?

Очевидно, пока я спал, Филимон рассказал обо мне все, что видел сам, и может быть добавил сверху малую толику, по-другому я никак не мог объяснить такую заинтересованность во мне.

– Сеганом его кличут! – представил меня Филимон. – Он из Парижа, что это за место такое, я не знаю, но человек уж больно чудный, – и с интригующей интонацией добавил, – он, отец-эконом, дальше всех увидеть может…

Не переставая улыбаться, отец-эконом сказал:

– Иди ты!..

Мне стало как-то неудобно от того, что меня хвалят за то, что не является моим, а внедрено в меня не без помощи Консегюта. Я попытался поставить точки на І.

– Дальше всех видеть нельзя, – проговорил я. – Каждый видит то, что хотят видеть его глаза.

Отец-эконом согласно кивнул головой и сказал:

– Истину говоришь, Сеганушка, истину… Каждый видит только то, что видят его глаза и сердце, – потом он спохватился и закончил:

– Да что же то мы на пороге стоим. Милости прошу в дом…

Филимон, посчитавший свою миссию оконченной, проговорил:

– Пойду братьям пособлю! – он подхватил полы рясы и вприпрыжку побежал к остальным.

Глядя вслед Филимону, отец-эконом проговорил:

– Скачет чисто заяц… Будь добр, человек, зайди ко мне, не побрезгуй.

Я счистил цепочкой грязь, налипшую на подошвы, и переступил порог.

Человека, который сидел напротив меня, звали отец Никита. Выставив на стол нехитрое угощение, состоящее из кувшина молока, хлеба, нарезанного толстыми ломтями и глиняной миски, доверху наполненной морошкой.

Подперев кулаком щеку, он смотрел на меня. У него была удивительная особенность: задавая вопросы, он со столь неподдельным интересом ждал ответа, что невольно я ловил себя на том, что мне хотелось говорить и говорить, и чтобы он меня непременно слушал:

– А, скажем, далеко от Троицка до Парижа? – выпытывал он.

– До Парижа, я так думаю, что и недалеко, а вот до того времени, откуда я прибыл далековато.

– Ты смотри! – не скрывая удивления проговорил он. – Ну, и что это за время такое?

– Да время-то обыкновенное, – произнес я. – Привык я к нему, так что ни хвалить, ни ругать я его не могу.

– А что же так? – поинтересовался отец Никита.

– Не могу я, отец Никита, брать на себя такую ношу, как делать выводы о времени.

– О… а отчего же так?

– Что бы я ни говорил о том времени, где я живу, все это будет ложью, ибо говорить-то буду я, а так как там я жил в разладе с самим собой, то хочу я того или не хочу, я создам у вас, отец Никита, неверное представление, – я помолчал и закончил, – так что не пытайте меня ни о чем.

Отец Никита положил на мою руку свою сухую старческую ладонь и сказал:

– Мудро говоришь… Сказано в писании: «Не судите, и не судимы будете», – он перекрестился. – Наше время такое, что мало пока в нем истинного богопоклонения, все чего-то хотят, за жизнь цепляются, а человек, который за жизнь цепляется, о Боге не думает. И так я могу говорить, ибо все перед моими глазами разворачивается.

Мысль отца Никиты, по мне, так была несколько спорная. Подумав над ней некоторое время, я попытался более четко понять смысл высказанного отцом Никитой. Я решил спровоцировать его вопросом:

– Но ведь многие хотят жить не хуже других, и не цепляются они вовсе за жизнь, а выжить пытаются…

Отец Никита посмотрел на меня голубыми глазами и проговорил несколько укоряющим тоном:

– Ты вроде и не глуп, мил человек, и из такой далены к нам пожаловал, а понять не можешь простой вещи, – он встал и, прихрамывая, прошелся по избенке. – Есть много на свете диковинных вещей, которые я хотел бы иметь у себя, но не могу, а раз не могу, значит они мне не надо… мне на душе легко и покойно от того, что они есть, а то, что они не мои, так на то воля Божья, а люди же многого желая в стремлении достичь этого, о Боге забывают… Вот о чем я печалюсь, и о чем душа моя огнем горит…

Слова, произнесенные отцом Никитой, были для меня откровением. На уровне подсознания я уловил то, что это то звено, которого не хватало мне, когда я пытался понять, от чего мне бывало так плохо в будущем. То, что сказал он, было для меня вспышкой, и я подумал, а ведь он прав. Ведь было у меня в жизни, что я чего-то хотел: квартиру ли в престижном районе, да мало ли чего. Хотел до безумия, и бросая все силы для достижения этой цели, и энергия, достойная другого применения, уходила именно на это, и когда я достигал того, чего хотел, я изо всех сил рвал вперед, оставляя сзади то, чего не надо было оставлять, я оставлял там лучшую свою часть. Чтобы понять всю глубину того, что сказал отец Никита, я закрыл глаза и попытался сосредоточиться.

В затылке кольнуло. Замелькали горизонтальные линии, и я увидел изображение. По дороге к монастырю идет женщина, на вид ей лет тридцать, на руках у нее ребенок, руки его прижаты к животу. Я запросил исходные данные.

Изображение отошло в верхний угол. Появилась таблица.

скорость продвижения объекта – 2,5 км в час;

ребенок – мальчик, возраст – 6 лет, температура тела – 38,6;

предположительный диагноз – гнойный аппендицит;

предположительная продолжительность жизни ребенка – 2 ч. 20 мин.

Я свел скорость ее движения с расстоянием до монастыря, появилась цифра – тринадцать минут.

У меня оставалось 1 час 45 минут времени. Не отрывая глаз, я проговорил отцу Никите:

– Молю вас, отец Никита, снарядите возок, там внизу, у развилки налево идет женщина, на руках у нее ребенок. Пусть приведут их ко мне, я буду в келье…

Остановившись на пороге, я повернулся и сказал отцу Никите:

– Спасибо вам… Спасибо.

Я еще бежал через двор, и сзади слышался встревоженный крик отца Никиты:

– Провушка! Снаряди-ка возок, да возьми Филимона, быстренько вниз, там у развилки баба с ребенком, так вы их препроводите в келью к Сегану!..

Женщина сидела прямо на земле, устало вытянув ноги.

Филимон склонился над ней и протянув ковш с водой, сказал:

– У нас, Сеган, такой чудодей, он верой своей лечит.

Я открыл глаза и усмехнулся. Еще не было ни одного прецедента, чтобы я вылечил кого бы то ни было.

Мальчик лежал на моем ложе и тихо посапывал.

– Потерпи, – проговорил я и зажег свечу.

Массируя виски, я прошелся из угла в угол своей тесной кельи. В затылке покалывало. Я повернулся к иконам, и мне почудилось, что в лицо мне мягко ударила теплая волна. Я медленно перекрестился… В распахнутую дверь заглядывали взволнованные монахи. То тут, то там мелькало лицо Филимона. Наконец я решился. Встав у изголовья ребенка, я закрыл глаза и взял большим и указательным пальцем нательный крест ниже перекладины и слегка надавил: «Прошу разрешения у центрального терминала для внедрения в сбалансированность делюграфического равновесия». Появилась надпись: «Для разрешения этого вопроса необходимо разрешение Совета руководителей проекта Время». «Сколько понадобится времени для получения разрешения?» – поинтересовался я. «Три секунды. Время запроса будет сопровождаться болевым шоком». «Я готов». За три секунды я не успел даже открыть глаза… Ощущение было такое, что в моем теле взорвалась кассетная бомба… Я рухнул на пол… Братия бросилась ко мне на помощь… Я подождал, пока вспыхнувшие очаги боли утихли, и проговорил достаточно ровным голосом:

– Назад! – я поднялся и проговорил, оставьте меня, Христа ради, братья.

Дверь аккуратно прикрыли, и я опять закрыл глаза. Появилась надпись: «Центральный терминал и Совет руководителей проекта выдвигают два необходимых условия, необходимые для того, чтобы в дальнейшем не произошло сдвигов в биологическом жизненном цикле. Первое: шесть лет данного объекта переходят на ваш временной этап. При согласии с первым условием, дайте подтверждение». «Подтверждение даю, что меня ждет?» «В момент прибытия в свое время, вы будете сбиты проезжающим мимо такси 14.45. Необходимое пояснение: „Вас ожидает нарушение опорно-двигательного аппарата, шесть лет постельного режима“».

Я открыл глаза. Подобная перспектива «отрезала» мне пути возвращения в будущее, но кто знает, может находясь на больничной койке в течение шести лет, я, наконец, решу мучивший меня вопрос, а именно, что же у меня – вялотекущее депрессивное состояние или просто я не могу разобраться в самом себе. Если у меня первое, то совет Консегюта о том, что мне понадобится встряска, придется как нельзя кстати. А если второе, то мне не остается ничего другого, как начать писать мемуары. Я закрыл глаза.

«Прошу консультировать при операции». «Снимите нательный крест и проведите по правой стороне объекта. При попадании на очаг болезни возникнут физические ощущения в руке, держащей крест».

Я провел крестом по правой половине, как и предсказывал консультант из центрального терминала, я почувствовал легкое жжение.

«Найдя очаг, опустите на него крест, предварительно сжав пальцами правую часть креста. По окончании операции, маяк загорится красным светом». Я выполнил все, что мне сказали. Крест вспыхнул красным светом… Я бросил беглый взгляд на ребенка. Его лицо землистого цвета принимало здоровый цвет лица, который свойственен детям его возраста. Я закрыл глаза и опять появилась надпись: «Аппендицит данного объекта переходит к вам. Приступ произойдет через год после того, как вы будете парализованы. Подтвердите согласие со вторым условием». Мне уже было все равно: «Подтверждаю». «Одеть крест и приготовиться к реорганизации организма в связи с появлением в нем инородного тела (аппендицита). Реорганизация организма сопровождается болевым шоком и потерей сознания».

Последнее, что я успел увидеть перед тем, как мои глаза закрылись вновь, это было то, как мальчик двинулся к двери. Открытая дверь, лица братии и все.

Сколько я был без сознания, я не знал… Волнообразно на меня накатывалось забытье, мое сознание высвечивало какие-то моменты моей прошлой жизни в будущем. Пытаясь вырваться из тесных рамок бреда, я хотел изъять эти моменты и раскрутить их до определенных событий реально происходящих в моей жизни, но, увы, мозговые усилия оказались слишком слабы для того, чтобы пробить толщу межвременного фиксирующего пространства. Лишь отдельные эпизоды моей прошлой жизни в будущем просыпались ко мне как песок, и их-то я мог увидеть более или менее четко… Я вдруг увидел то, что раньше я увидеть не мог, я увидел себя со стороны. По тротуару идет мальчик, присмотревшись, я к немалому удивлению узнал себя. Вдруг я вспомнил то, что я думал именно в тот день и именно в том возрасте. «Вот, – думал я-ребенок. – Мне уже девять лет, а я еще так ничего не совершил», – впоследствии такие мысли приходили ко мне все реже и реже, и со временем исчезли… Потом я увидел свою первую любовь, но как-то вскользь… Я пытался усилием воли вернуть эти события, мне хотелось разобраться в том, почему моя первая любовь оставила во мне такие светлые ощущения, но ничего не удалось, и она медленно растаяла в пространстве…

Дальше моя жизнь замелькала со все нарастающей скоростью. Они вызвали во мне стыд, то раздражение, то ненависть. Те поступки, которые раньше мне казались чем-то вроде жизнеутверждающих, сейчас воспринимались мной как нагромождение самых ужасных грехов…

Мне было очень стыдно, я не хотел этого видеть, я хотел увидеть что-нибудь хорошее, но очевидно хорошего было так мало, что ничего такого я вспомнить не мог.

Я провалился в бездну, и на фоне этой бездны я вдруг увидел чью-то могилу. Вокруг нее стояла небольшая толпа, на их лицах не читалось скорби, лица были какими-то равнодушными… От толпы отделился человек, в котором я без труда узнал Консегюта. Он развернул лист бумаги и прочел: «Умер Сеган. Что это был за человек? Этого никто никогда не узнает… Одно можно сказать определенно, это был эгоист, врун, подонок… Он хотел жить с самим собой в согласии, но это ему не удалось, тогда он решил, что это дает ему право на то, чтобы отбросить всех друзей и знакомых и жить одиночкой в мире людей, за это он и умер!» – послышался одобрительный гул. Сквозь толпу пробился оперируемый мной мальчик, и забравшись на надгробный камень, размахнулся и ударил Консегюта по щеке. Лицо Консегюта побледнело, он попытался схватить мальчика, но тот взвившись в воздух растворился в бездне неба, сразу же появилась надпись: «Реорганизация организма прошла успешно».

Я открыл глаза. Тело плохо поддавалось контролю центральной нервной системы. С невероятными усилиями мне удалось сесть, и тут я увидел, что в углу у икон стоит на коленях и молится неизвестный мне монах.

Его старенькая ряса обсыпана стружкой… Стараясь не потревожить его молитвенного бдения, я всеми силами, отпущенными мне природой, сидел как можно тише, но молящийся уловил нечто большее, чем просто тишину. Он медленно повернулся.

У него были совершенно белые волосы, продолговатое рельефное лицо, чистые голубые глаза и окладистая борода. Уперев жилистую руку в земляной пол, он встал и проговорил:

– Прости меня, брат Сеган.

– За что? – не понял я.

– За то, что не я, а ты совершил подвиг сей и спас дитя от смерти во имя Господа Бога нашего…

Меня повело назад, очевидно, организм не достаточно окреп после реорганизации. Игумен Серафим заметил мое движение, и подойдя ко мне проговорил, кладя мне на плечо свою ладонь:

– Слаб ты еще, отдохни.

Я опять вытянулся на своем ложе. Рядом со мной стоял игумен Серафим. Он положил мне на глаза свою ладонь и сказал:

– Отдохни, брат Сеган, а я вымолю у Господа, чтобы дал он тебе сил…

Я закрыл глаза и независимо от моего желания, возникло изображение: «Игумен Серафим, возраст – 65 лет, основатель Троицко-Посадского монастыря. По приказу Ивана Грозного будет задушен Малютой Скуратовым…» – я открыл глаза.

– Поговорить с вами хочу… – глядя на него снизу вверх, сказал я.

– Будет время, – устало произнес он.

Я опять закрыл глаза и мысленно сформулировал просьбу: «Время его смерти?» Появилась таблица. Я свел сегодняшнее число с днем его смерти, появилось число 122. Я свел число с оставшимися днями жизни игумена Серафима в верхний левый угол и запросил продолжение информационного блока о жизни игумена Серафима: «В 1652 году, во время царствования Ивана Третьего, игумен Серафим будет причислен к лику великомучеников…»

Я слонялся по монастырскому двору без какой-то определенной цели. Просто ходил и все. Для выполнения каких-либо работ я был еще достаточно слаб, но и оставаться в стороне от работы мне не хотелось, поэтому я спросил у отца Никиты хоть какую-нибудь работу. Отец Никита посокрушавшись по поводу моего плохого внешнего вида, выделил мне веревку и приставив ко мне Филимона, отправил в лес за хворостом…

Мы медленно брели с моим спутником в сторону леса. Болтовня Филимона несколько мешала мне сосредоточиться, но я не очень-то и огорчался.

– Чудно однако, – выговаривал Филимон. – Я все возвращаюсь к тому, что вы давеча говаривали.

– О чем ты, Филимон?

– Вы вот, Сеганушка, вроде такой как я. Те же руки и ноги, голова и та такая же, а вот поди ж ты… Слова такие заумные говорите, каких я отродясь не слыхивал… И про другое время так справно говорите, что можно подумать, что оно и вправду есть.

– Есть! – я кивнул головой.

– Ну покарай меня Бог, не возьму в толк как оно может быть? Я стою тут, вы стоите тут, – он для убедительности потопал ногами по земле. – Вот лес там, трава и все такое, и как же вдруг получается, что вы тоже тут?! Хотя сами же говорите, что вы так далеко родились, что вон аж сколько времени пройдет, прежде чем вас маманя ваша на свет божий родит, – он остановился и закончил, – видит Бог, ничего не понимаю!..

Я присел на придорожный валун. Поднял с земли хворостину и прочертил ей на земле прямую линию:

– Это называется взаимодействие параллельных временных циклов, – я указал хворостиной на начерченную мной линию. – Смотри, это реальное время, то есть, то время, в котором живешь ты, – я провел над первой линией вторую. – Это другая временная эпоха, она наслаивается на первую, и в этом времени живу я, и заметь, что между нами нет ничего, кроме фиксирующего пространства, которое выполняет роль своеобразного фильтра. Ну, это вроде как я сижу на дереве, а ты стоишь на земле… Со своей высоты я вижу, что ты идешь в сторону оврага, на дне которого находятся острые каменья, и я вижу, что ты можешь упасть и разбиться, так как не видишь со своей точки продвижения оврага, ибо он зарос резедой. Я тебе кричу с дерева, пытаюсь предупредить, а ты не слышишь, тогда мне не остается ничего другого, как слезть с дерева и преодолеть пространство…

Филимон, сидевший и слушавший меня на корточках спросил:

– А то, что вы на дереве, так то значит вы в том времени, где живете вы?

– Да!

– А с дерева вы спускаетесь потому, что вы больно высоко сидите, и слова ваши упреждающие меня об опасности, ветерок сносит?

– Молодец! – я похвалил Филимона.

– Из того, что вы поведали, я не все понял, но особо я не понял, как человек, сущность Божия, из время во время перешагивает, все одно что из палаты в палату?..

– Очень просто. Человек состоит из таких малюсеньких штучек, как атомы. Научным путем… – я осекся, и понял, что слишком утяжеляю разговор с Филимоном терминами. Я попытался говорить более понятным языком. – Ученые люди делают в моем теле навроде что-то взрыва… атомы разлетаются и проникают во все щели, проходят фиксирующее пространство, и попадая в это время собираются воедино, так как атомы обладают памятью, и я оказываюсь здесь…

Филимон подумал некоторое время и проговорил:

– А можно, Сеганушка, как бы так устроить мне просыпаться в ваше время, и хоть одним глазком посмотреть на ваше житье?

– Пошли за хворостом! – проговорил я, поднимаясь с камня.

Недолго мы шли молча. Филимон не выдержал и поинтересовался:

– А мне, допустим, можно хотя бы в своем времени вперед заглянуть?

– Можно, – произнес я, – только объясни мне, зачем?

– Как это, зачем? – не понял Филимон.

– Пойми меня правильно, Филимон, зачем тебе заглядывать вперед? Заглядывая вперед, ты невольно будешь вмешиваться и пытаться исправить то, что исправлять должен не ты.

– А кто?..

– Не ты. Для этой цели Бог сподобил на грешную землю предсказателей, и их должно быть ровно столько, сколько их есть, и лишний либо убирается, либо на его сознание опускается туман.

– А вот просто сдвинуть время можно? Так как вы мне когда-то поведали, мол, и я могу прорваться вперед, надо только понять, что все прошло. Вы еще говорили, мол, может только один-то раз и получится, а далей не будет ничего!..

Я посмотрел на Филимона и невольно улыбнулся. Его глаза горели интересом к той тайне, к которой он подталкивал меня своими намеками. Я не выдержал и сказал:

– Представь себе, где бы то ни было, точку, и всмотревшись в нее попытайся ее сдвинуть…

– А как я узнаю, что точка сдвинулась? – с сомнением в голосе проговорил Филимон. – Непонятно как-то…

– Ты почувствуешь, что она сдвинулась, – закончил я.

Мы двинулись в сторону леса. Пока мы шли, я пытался втолковать ему основы медитации. Я говорил и смотрел на него, я понимал, что из всего того, что я ему наговорил он осознал процентов пять, но осознал крепко и надолго.

Стараясь не заходить глубоко в лес, мы бродили по окраине и собирали хворост. Мы сносили все в одну кучу и вот, когда хвороста собралось приличное количество, размотав веревки принялись связывать все в охапки. Работа была нетрудная, но и она начинала меня утомлять своим однообразием. Филимон же, напротив, работал так скоро и с таким рвением, что, казалось, это занятие заряжает его колоссальной жизненной энергией.

Связав последнюю охапку, Филимон рухнул спиной на кучу, глядя сквозь листву на серое небо, проговорил:

– Чудно… есть небо, есть Бог, есть люди, и есть то, чего вы говорите… Все есть!.. А глядишь, чего-то не хватает, – он быстро перекрестился. – Прости, Господи, что сказал, – глядя в небо, он закончил: – А точку я сдвину… как пить дать сдвину.

Филимон сел и повернувшись ко мне, шепотом произнес:

– Вот мучает меня, Сеганушка, одна думка… Кто я? И зачем Отец наш небесный сподобил меня? Зачем я живу, ем, сплю?

Мог ли я ответить Филимону на этот вопрос? Я сам задавал себе этот вопрос и тщетно пытался ответить на него сам. Я посмотрел на него сказал:

– Жизнь – это тайна. Человек думает, что он ужасно хитер, когда молчит о чем он думает. Это ошибка, есть нечто, от чего не спрячешься. Ты говоришь, что не знаешь, зачем сподобил тебя Бог. Я тоже не знаю, я тоже не знаю, какая моя миссия на Земле… Пожалуй, любой о себе может такое сказать…

Филимон, задумчиво теребя бахрому кушака, проговорил:

– В писании сказано, по делам человека судить будут… – он взвалил на плечи вязанку хвороста и закончил: – Может это и правда…

– Правда, – ответил я.

Филимон промолчал. С вязанкой хвороста он двинулся из леса, о чем-то сосредоточенно размышляя.

Странный он все-таки человек, этот Филимон, добрый и отзывчивый. Еще несколько дней назад, будучи в Париже я и не подозревал, что встречу его. С некоторых пор я стал воспринимать Филимона не просто как человека, а как некий знак, символ. Когда-то давным-давно, учась в университете, я изучал быт древних народов, заселявших Россию с двенадцатого века, и думал о том, насколько они мудры в том, что устраивают свою жизнь так, а не по другому. И вот судьба предоставила мне возможность окунуться в ту эпоху. Причем, изучить и понять мне предоставилась возможность то, что зачастую не попадает в летопись, изучать историю на маленьком городе, где каждый день – это новый день, и я понял, глядя на Филимона, отца Никиту и Терентия, что зная многое можно не знать ничего. Из всех тех исторических знаний, которые мне вложили в правую половину мозга за секунду до телепортации, я не использовал пока ничего, а может это и лучше… Чтобы выяснить жизнь при Иване Грозном, совсем не обязательно разговаривать с ним, но это аксиома, так что нового я пока еще ничего не открыл. Я по-прежнему иностранец, хотя в глубине души я хотел быть русским. Может, когда-то давно я был русским, и мне это нравилось, и вот я снова захотел им стать, дабы испытать давно забытые ощущения, но, увы.

Из многих пространных размышлений меня вырвал отчаянный вопль Филимона, потом треск и опять вопль.

Не разбирая дороги я рванул на крик.

Ветки хлестали меня по лицу, но я не обращал на это внимания. В голове, однако, у меня сидела глупая мысль, как далековато забрел Филимон.

Наконец я вылетел на опушку и замер… Филимон забрался на сосну метров на восемь, не сбрасывая при этом хворост.

Под деревом встав на задние лапы находился медведь, между лопаток у него торчал обломок стрелы. Медведь с рычанием пытался дотянуться до истошно вопящего Филимона.

Мгновенно оценив ситуацию, я понял, что применить компьютерный маяк в целях личной обороны я могу только в одном случае, если спровоцирую его нападение на меня.

Я побежал мимо медведя, стараясь переключить его внимание на меня. Я орал, свистел, бросал в него комья земли. Наконец он двинулся на меня, разгребая лапами сухие листья.

Когда расстояние между нами сократилось метров до пяти, медведь встал на задние лапы, пытаясь подмять меня под себя…

Я повернул нижнюю часть креста в его грудь и сжал большим и указательным пальцем ниже перекладины.

Тонкая синеватая линия врезалась в него. Медведь покачнулся и рухнул навзничь.

Филимон, видевший мои манипуляции с крестом, рухнул на землю сразу после медведя.

– Боже правый!.. – прошептал он. – Крест нательный чудеса творит…

– Пошли, Филимон, – произнес я и взвалил на плечи вязанки с хворостом.

Филимон молчал и обдумывал то, что ему удалось увидеть. Наконец он не выдержал и спросил:

– Что это было? – поинтересовался он, имея в виду то, каким образом мне удалось нейтрализовать медведя.

Я посмотрел в глаза Филимона и проговорил:

– Ты усомнился в писании, и Бог послал тебе знак. Он посылается человеку для того, чтобы он понимал, что он делает неправильно. Вот дан тебе знак – задумайся и реши, в чем ты не прав. Понял?

Филимон посмотрел на меня и молча кивнул.

Подходя к монастырю Филимон задумчиво проговорил:

– Мысли нехорошие в голову пустил, – он посмотрел на приближающуюся маковку звонницы, перекрестился и закончил: – Прости меня, Господи…

Как-то незаметно время продвигалось вперед. Уже прошло несколько месяцев моего проживания в монастыре. Я жил непонятной, если не сказать, странной жизнью. Я почти не выходил из своей кельи, редко с кем общался. Я не сторонился людей, нет, просто вдруг я ощутил, что я сумел обрести покой, который только одиночество. Свои редкие вылазки я делал только в лес, и там медленно прохаживаясь мимо деревьев без определенной цели, я смутно начинал что-то понимать, я не делал никаких планетарных открытий. Я улавливал тончайшую вибрацию, соединяющую человека, природу и космос. Это странное ощущение налетало на меня так неожиданно, что при его приближении я замирал, и боясь пошевелиться оставался там, где оно на меня обрушивалась. Я мог простоять на месте три часа, люди, бредущие в монастырь, либо просто по делам с мистическим уважением обходили меня. Я не обращал на них ни малейшего внимания и был целиком сосредоточен на своих ощущениях. Я видел себя как бы изнутри, и это чувство было настолько сильным, что временами мне становилось не по себе. Это был не страх, это было нечто сродни любопытству. Я бродил по своим внутренним лабиринтам и видел насколько я не прав почти во всем, во взаимодействии с другими людьми и с самим собой. В каждый отдаленный уголок своей души я пытался вносить вибрацию своего первооткрытия относительно взаимосожительства человека, природы и космоса. Иногда мне это удавалось, но чаще происходил какой-то едва уловимый полуповорот, и к своему неудовольствию мне приходилось возвращаться к общению с себе подобными.

Вот и сегодня сидя на монастырском дворе, на паперти церкви я прутиком рисовал на земле замысловатые фигурки.

Моросил мелкий как пыль дождь. Мысли заползали в голову с трудом. Усилием воли я пытался качнуть в голове маятник, дабы мысли мои приобрели форму скольжения и ввели меня в привычный процесс думанья. Вдруг я услышал шум приближающихся голосов. Я перевел свой взгляд с земли на ворота и увидел как монастырский двор стали заполнять мужики близлежащего посада. По их лицам я понял, что привело их сюда то, что обычно переполняет чашу терпения.

Монастырская братия отложив на время свои дела подтягивалась к ним.

– Да сколько же нам терпеть-то?! – послышался чей-то голос.

– Спасу нет от царевых лихоимцев!..

– Последнее гребут!

– Всю кровушку высасывают из пахотных людей!..

– Давеча мужики из Калинова Яра сказывали – опять по цареву указу с мест вырывать стали.

– Все пути осекли! – надрывался мужик. Хоть вой, хоть пой – все едино… лихоимца от царева опричника отличить невозможно. Намедни дворовые люди боярина Крупова по сусекам так прошлись, что одно остается либо от голода преставиться, либо за топоры браться и опоснуться кровушкой!

Медленно к толпе приближался игумен Серафим. При его приближении люди расступились и он оказался в центре.

Со своего места я видел, как он обвел всех взглядом. Люди смолкли и он заговорил голосом, в котором отчетливо слышалось неподдельное сострадание.

– Люди православные, простите меня!.. Простите меня, грешника, за то, что плохо молю я Господа Бога нашего за вас о том, чтобы ниспослал он на детей жизнь покойную… Горит у меня сердце огнем неугасимым, глядя на вас и страдания ваши. Уж сколько раз я говорил царю батюшке, что по воле Божьей должен он о народе своем заботиться, раз по воле Отца нашего небесного поставлен он над нами, а не забирать последнее у пахаря, сеятеля – игумен Серафим промокнул рукавом слезу и поклонившись мужикам проговорил:

– Возьмите у меня совет мой… Смиреньем и покорностью препятствуйте злу творимому, и захлебнется зло в своем же зле, ибо упрется оно в терпенье ваше… Уж сколько молитв по Руси к Богу устремлены, но раз посылает на нас он эти страдания, значит любит он нас как детей своих…

– Отец наш! – проговорил один из мужиков. – Будь добр, прими от нашего посада челобитную к царю-батюшке, а на словах передай – пусть он узду накинет на бесчинства его людьми творимые… Игумен Серафим бережно взял протянутый свиток и проговорил:

– Люди… Сорвутся с небес ваши молитвы на голову Ивана Васильевича, царя-государя нашего, и вразумят его, что зло против других чинимое на него же и падет со страшной силою… А челобитную я вашу передам, как перед Богом клянусь, передам.

Я на мгновенье закрыл глаза и вдруг мне увиделось, что с колокольни падает большой колокол. В ужасе я бросился от церкви, и поскользнувшись в грязи упал в лужу.

– Упал колокол! – крикнул я. – Упал, люди добрые, упал.

Мужики задрав голову вверх и увидев, что колокол на месте, перекрестились.

Я же сотрясая руками бегал по кругу шлепая по лужам с закрытыми глазами и истошно вопил:

– Знак Божий!.. Знак! – я четко видел изображение – горела Москва, толпы обезумевших от страха людей, паника, крики, стоны, все сплелось в единый пучок.

Изображение сместилось в верхний левый угол, и появилась таблица с количеством жертв – 10 000 человек.

Я открыл глаза и заорал так исступленно, что на какое-то мгновенье испугался своего голоса.

– Пылает Москва! Ой, жарко там! Но не колдовство это! Не колдовство, это люди Шуйского учинили!

Мужики стали отходить от меня, и я оказался в центре круга. Я снова закрыл глаза и увидел, что к Троицко-Посадскому монастырю несется кавалькада всадников, в окружении опричников откинувшись на подушки сидел человек, в котором я без труда узнал Ивана Грозного.

Я свел скорость их продвижения и прочел в графе время – 19 часов. Я открыл глаза и проговорил:

– Завтра к вечерней прибудет сюда царь…

Толпа охнула и стала медленно растворяться. Мы остались вдвоем с отцом Серафимом. Он подошел ко мне и спросил:

– Ты устал?

На мгновенье я растерялся от этого в принципе банального вопроса. Какое-то время я не знал, что ответить. Тысяча самых противоречивых эмоций вспыхнули и погасли во мне, и я растерялся. Я заговорил скороговоркой:

– Отец Серафим!.. Поймите меня, в голове у меня, – я постучал рукой по правой стороне, – такая вещь… короче, я закрываю глаза и вижу все, я вижу! Вас убьют, уходите! Вы что, не видите, что вы нужны здесь!

Отец Серафим улыбнулся и сказал странную фразу:

– Коли ходить с открытыми глазами, от этого устанешь, это тоже подвиг. Сеганушка, коли я уйду отсюда, то кому я буду нужен там…

Прихрамывая к отцу Серафиму подошел эконом.

– Пойдемте в избу, отец Серафим, не ровен час проберет вас мокрота до костей, что тогда делать будем?

Они повернулись и двинулись в сторону избы отца Никиты. Пройдя два шага, он остановился и сказал:

– Прости меня, Сеганушка.

Дождь усилился, я отряхнул хламиду и услышал голос Филимона:

– Сеган, – я повернулся и поначалу даже не признал его, настолько была разительна перемена во всем его облике. – Пойдемте в келью, я вам кое-чего поведаю.

Я лежал на своем ложе, напротив меня, примостившись на корточки, сидел Филимон и теребя бахрому кушака говорил:

– Я намедни, Сеганушка, после вечерней пошел работу кой-какую справить. Спустился в подполье, что надо сделал, и ну, давай подниматься, а вокруг темень да тишина, только шаги мои утробно так отдаются… Я вдруг остановился и так тихонечко стало, что сел я на ступени и прислушался…

Глядя в потолок, я спросил у него:

– К чему?

– К тишине, батюшка, а тишина такая была, что у меня аж в ухе похолодело, а по затылку как кто, – он задумался, подыскивая определение, – …ладошкой меня поглаживает, и такое как будто иголочки тыркаются… Я себе думаю, еге, какое чудо… Я так и замер, и стал вглядываться в темень. Сколько я вглядывался, не ведаю, как тут, – он быстро перекрестился, – ну, как какой сполог такой красоты неземной, а далей видение я узрел… Будто кони мчат такие, с зарей запряженные, только землица из-под копыт ломтями летит, а морды у коней злые…

– Злые? – переспросил я.

– Злые, презлые, батюшка… Ой, недоброе чую, недоброе, – он встал и прошелся из угла в угол, – а потом я узрел отца игумена Серафима, вокруг него сияние неземное, а он вроде как на небеса возносится, – он перекрестился и опять опустился в угол кельи. – Гнетет мне душу предчувствие, как бы беды не было…

Я встал и, подойдя к нему, сказал, садясь на пол:

– То, что будет, то происходит, и изменить ничего нельзя.

– А может можно? – спросил Филимон.

– Может и можно, только не нам.

– А кому? – выпытывал Филимон.

– Тем, кому это дозволено свыше… избранным. Их мало… очень мало, но они есть. Но и они ничего не могут изменить, не испросив дозволения у Всевышнего.

– А вы, Сеганушка, избранный? – с надеждой спросил он.

Я усмехнулся.

– Нет, я не избранный, я выбранный – да, но только не избранный.

– А где их найти-то, этих избранных… Уж больно мне жалко отца Серафима, великой душевности человек.

Мне было жалко Филимона, и тем не менее, как бы жалко не было его, я отрезал:

– Избранных найти нельзя. Они сами появляются. Избранные, за редким исключением, сами не подозревают о своей избранности… Вот мы тут говорим, говорим, а вдруг отец Серафим – избранный? И вся его жизнь и есть путь избранного, на челе которого теплится печать Господа, – я понимал, что пытаясь убедить Филимона, я убеждаю сам себя, а так как себя убедить нельзя, а можно только обмануть, я всеми силами, отпущенными мне природой, старался не сорваться и не вылететь из рамок самообмана. – Ты же сам говорил, что видел как он в небеса возносился. Ты же радоваться должен, что счастье тебе в жизни привалило видеть человека святого духа…

Филимон вытер рукавом выступившие слезы и проговорил:

– Какая уж тут радость… жалко ведь. Удел отца Серафима – молитва и работа целыми днями, а может еще все обойдется? – с надеждой проговорил он.

Я закрыл глаза и возникло изображение. Филимон тайком убегает в лес, и усевшись на пенек неотрывно смотрит в одну точку, поначалу это ему где-то нравится и он воспринимает мою давешнюю рекомендацию не как руководство к действию, а как правила какой-то игры, но постепенно его лицо меняется. Вглядываясь в одну точку, его глаза выдают то, о чем он думает: «Это просто, очень просто, надо только захотеть, – и вот в один из дней точка сдвигается». Филимон вскакивает и несколько раз крестится. Потом, ни с того, ни с сего, он берет с земли прошлогодний лист и рассматривает его так, будто видит его впервые, потом он принимается разглядывать кору дерева, свои руки.

Видя это, я понимаю, что у него происходит переоценка ранее известного, ибо сдвинув точку, он сдвигает сознание.

Филимон потрясен свалившимся на него открытием.

Я запросил таблицу и понял все, и стало мне так плохо и горько на душе, что разодрав губы в улыбке проговорил Филимону:

– Иди спать, Филимон, все будет хорошо…

Филимон вышел из кельи. Я снова закрыл глаза, и в таблице найдя графу продолжительности жизни Филимона увидел цифру – 15 часов.

И тут я понял, что имел в виду игумен Серафим, когда говорил о том, что жить с открытыми глазами – это тоже подвиг.

Ночь проплывала медленно. Временами мне казалось, что течение жизни сквозит мимо меня.

Я уже ничего не мог изменить, предпринять для того, чтобы хоть что-нибудь изменить. Усевшись за стол, я вдруг неожиданно подумал о дочери. Между мной и ней существовал разрыв, который даже умозрительно нельзя было преодолеть, между нами было несколько сотен лет. Я подумал о том, что в очередной раз обманул ее, и не пришел на ее день рождения, и что она как всегда будет выпытывать у Кло, где я. Кло как всегда будет по мелкому изворачиваться и говорить, что у меня много работы, и работать я должен еще больше для того, чтобы иметь счастье видеть свою дочь. Дочь будет ее долго слушать, глядя ей прямо в глаза, а потом скажет фразу, от которой лично у меня пробегает мороз по коже и возникает естественное чувство боли и стыда. Она скажет ей: – «Тебе хорошо, у тебя есть я, а у меня только ты. У меня даже нет твоих друзей, и мне плохо». Когда она это говорит, я шеей чувствую, что надо мной висит топор расплаты. Ведь я знаю, что произойдет потом, когда она вырастет, знаю, и ничего не предпринимаю, а просто надеюсь на то, что зло, мной творимое по отношению к ней, проскользнет мимо. И опять же я знаю, что это самообман, ибо зло, творимое мной, описав круг вернется ко мне и поразит меня с удесятеренной силой.

Я встал и глядя на чистые лики святых произнес:

– Плохо, ох как плохо у меня на душе.

Ночь перемахнула границу времени и стала проявляться рассветом.

Я вышел из кельи устроившись на бревне стал разглядывать звездное небо. Мне ужасно хотелось спать, но как только я закрывал глаза, на секунду вспыхивало изображение предстоящих событий, и хоть длилось это всего секунду, этого с лихвой хватало на то, чтобы взвыть как волк на луну.

– Не спится?

Я повернулся и увидел, что рядом стоит игумен Серафим.

– Нет, – проговорил я, вставая.

– И мне тоже… Не смежовуются у меня глаза, отхлынивает от меня сон…

– Скажите, отец Серафим, неужели человек, который зло творит, гнева Божьего не боится? – спросил я.

– Боится, Сеган, только думает, что минует его чаша сия, и потом любой лиходей держит в душе одно маленькое хорошее дело как оправдание своих грехов.

– И неужели Господь простит? – произнес я.

– Господь Бог всемилостив, и услыхав покаянную молитву, обращенную к нему, он может снизойти до прощения грешника… – отец Серафим посмотрел на меня и подвел черту в нашем разговоре. – Иди поспи, Сеган, не равен час на ходу заснешь.

Действительно, надо было бы поспать. Я пошел в свою келью, в дверях я остановился и повернувшись увидел как по монастырскому двору идет отец Серафим.

Утро выдавалось хорошее, сквозь разрывы в облаках землю простреливали солнечные лучи.

Я вышел во двор и неторопливо двинулся в сторону церкви.

Вдруг я остановился на месте пытаясь понять, почему монастырский двор пуст… Пытаясь без паники сообразить, что и как, я перевел свой взгляд на открытые настежь двери и понял все. Пока ничего серьезного не произошло, просто шла служба. Я пристроился за спинами людей и, вытянув шею, прислушался. Под куполом церкви плавно плавал голос отца Серафима.

– Братья и сестры! К любви и смирению вашему обращаю я слова свои… Веруйте в то, что не бросит Господь детей своих. Ведает он про страдания ваши… Молю вас я, поверьте в то, – обернутся ваши страдания и станут они благодатью… Ибо близится царствие небесное, и сияние его вторгнется в ваши души, и озарится все вокруг ярким светом, и станет вокруг светлей, чем днем, и опустится пыль с подножья трона Господня на исстрадавшуюся землю и сверканием своим выжжет всю черноту и зло. И тогда возрадуетесь вы, и славословием своим воздадите хвалу Господу Богу нашему…

Я вышел из церкви и присел на паперть. Челяди Грозного еще не было видно, но даже не закрывая глаз, я мог сказать, определенно, что они были уже на подходе. Я взял в руки свой нательный крест. Маяк устроился в ладонь очень уютно. Я посмотрел на открытые настежь ворота, откуда они должны были появиться и вытер рукавом вспотевший лоб.

– Сеган! – от неожиданности я вздрогнул. – Не делай этого… Филимон стоял и смотрел на ворота. Мы расстались с ним всего три, четыре часа назад, но перемена, произошедшая с ним была просто невероятная.

– Что с тобой? – спросил я.

Вместо ответа он как-то странно посмотрел на меня и спросил:

– Плохо будет, ежели окажется, что жизнь одна?

– Их много, – сказал я.

– Да и так знаю, что много, – он присел рядом со мной и проговорил:

– Поймите, Сеганушка, не смерти бояться надо, а греха совершенного вольно или невольно!.. Сеганушка, а коли есть у меня грех один тайный, будет у меня вторая жизнь?

– Что за грех у тебя, Филимон?

– Часто сам себя выпытывал, кто я?

– Филимон, – проговорил я. – Вопрос, заданный самому себе не может быть грехом, – я помолчал и закончил. – Будет у тебя вторая жизнь.

Филимон встал и не говоря больше ни единого слова устремился в глубь двора.

Монастырский двор взорвался звоном колокольчиков и ржаньем породистых аргамаков, и через минуту гомонящая масса заполнила почти все пространство.

С раскрашенного лентами и прочей чепухой возка слез человек. Я узнал его сразу, это был Иван Грозный. На его плечи была накинута шуба подбитая бобровым мехом, на ногах красные сапоги со слегка загнутыми носами. Грозный снял шапку, украшенную разноцветными камнями. Я с некоторым удивлением обнаружил, что его голова чисто выбрита, его раскосые голубые глаза были на выкате, нос слегка приплюснут, усы были длинные и вислые, растрепанная борода клинообразной формы.

Иван Грозный перекрестился, глядя на церковь, и негромко приказал подскочившему к нему опричнику:

– С игуменом Серафимом потолковать надо.

Не говоря лишних слов дворня устремилась в церковь гремя бердышами. Один из них пробегая мимо меня остановился. Я посмотрел на него и узнал своего давнего знакомца Рухлеева. Он улыбнулся мне как другу и ткнув в бок кнутовищем пробасил:

– Куда это ты тогда убег, а?

Ко мне быстро подошел Грозный и с долей подозрительности поинтересовался:

– Кто такой?

– Умом потерянный из Клина… Мы с вашей грамотой там были, а энтот ну чисто с небес упал, и так чудно говорил слова разные.

– Убегал чего? – спросил Иван Грозный.

– Страшно было, батюшка, – проговорил я кивая на Рухлеева, – меня евонные люди повесить порывались.

Пока мы разговаривали, из церкви были выгнаны все люди.

– Готово! – проговорил один из опричников.

Грозный быстро двинулся, потом остановился и бросил Рухлееву:

– Стеречь, коли опять от тебя сбежит, на кол посажу!

Иван Грозный скрылся вместе с опричниками и боярами в стенах церкви. Я же закрыл глаза и увидел все.

На амвоне стоял отец Серафим облаченный в саккос, длинную прямую одежду, и спокойно смотрел на приближающегося Ивана Грозного.

В разных местах стояли церковные служители: головщик, конархист и уставщик. В руках у последнего находился свиток с челобитной от посадских людей.

– Пришел к тебе, преподобный отец Серафим, за благословием, ибо идет о тебе молва добрая…

Отец Серафим жестом подозвал к себе уставщика. Когда тот подошел, он молча принял из его рук челобитную и сделал шаг навстречу к царю. Проходя мимо аналоя он покачнулся и, почти сразу взяв себя в руки, оперся об него.

Грозный машинально взял свиток, развернув его прочел пару слов и пренебрежительно швырнул свиток назад и почти сразу он исчез.

– Потом, – проговорил Грозный. – Благослови, отец Серафим…

Отец Серафим побледнел и тихим, но твердым голосом проговорил, опираясь одной рукой о Евангелие, лежащее на аналое.

– Скорей земля запылает и камни храма сего возопиют от боли, нежели получишь ты мое благословение.

Грозный было дернулся, но замер как змея, и произнес:

– Молчи!.. Не учи меня… Вокруг заговор чинят.

Испуганным фальцетом прозвучал подхалимский голос из толпы, окружающей Грозного:

– Да как же ты смеешь на царя-батюшку такие слова наводить?! Молчи!

Отец Серафим глядя в глаза Ивана Грозного проговорил:

– Болью людской через плечо бросаться!.. Душегуб, не будет тебе моего благословения… Выйди вон из храма и не входи в него без истинного покаяния до тех пор, пока душа твоя не застонет от зла, тобой творимого, не приходи!..

Не по доброму искривилось лицо Грозного. Он вытер о шубу вспотевшие вдруг ладони и проговорил:

– Молчи, преподобный отец Серафим, чернь бунтует… порядка на Руси нет!.. Непокорных извожу!

Отец Серафим усмехнулся.

Увидя это, Грозный прокричал:

– Непокорных изводить это тебе не с мотовилом своим на клиросе стоять… Сана лишу!!! – крикнул Грозный и топнул ногой.

Отец Серафим улыбнулся и проговорил:

– Я не добивался сана, не пользовался деньгами и интригами, дабы достигнуть его. Зачем ты лишаешь меня пустыни моей?

Не говоря больше ни слова, Грозный развернулся и вышел из храма вон.

Я открыл глаза и посмотрел снизу вверх на стоящего рядом со мной Грозного.

– Гадать умеешь? – спросил он у меня.

Я закрыл глаза и считал с бегущей строки одну из записок Грозного:

– Какой только нужды не претерпелся я с братом моим Георгием…

Грозный побледнел, потом рывком притянул к себе Рухлеева и проговорил:

– Взять его и глаз с него не спускать, – он забрался в возок, грубо отпихнул от себя льнущую к нему девку и крикнул:

– К боярину Крупову.

Меня бесцеремонно пристроили на козлах под ногами у кучера.

Кони рванули и комья грязи угодили мне в лицо.

В просторной горнице боярина Крупова меня свалили как мешок с песком. Со страшной силой ныло тело, время, проведенное под ногами у кучера выразилось во множестве ссадин и синяков. Не это огорчало меня больше всего, а то, что так и не смог переступить ту внутреннюю границу и не применил как средство необходимой обороны свой нательный крест… хотя какой смысл думать об этом сейчас. Та кратковременная вспышка обиды схлынула и внутри закрепилась злорадная мысль, что каждый в конце концов получит то, что заслуживает за унижение себе подобных…

Находясь в углу огромной горницы, я принялся разглядывать ее. У о одного из окон на столике покрытом темно-вишневым бархатом, стоял большой серебряный рассольник и рядом золоченая бочка, на рундуке напротив стола, за которым восседал Грозный, были разостланы диковинной работы ковры. Стол перед Грозным был усеян сосудами из золота, сердолика и яшмы. Про себя я отметил, что эти сосуды не отличались особой чистотой. Все без исключения столы были завалены всевозможными явствами и дразнили своим ароматом. Вокруг все утопало в каком-то пьяном гомоне, скоморохи, хлебнув винца, отпускали под звуки сурны и накры плоские шутки, которые лично у меня вызывали оскомину, но никак не улыбку.

Грозный тяжелым взглядом обводил веселящуюся массу. Глядя на него со стороны, я отчетливо понимал, что он уже примерял в своих руках нити, способные сорвать человека в пропасть. Вдруг он встал и размахнувшись посохом, ударил по столу. Явства брызнули в разные стороны. Бояре, опричники и все остальные враз смолкли, скоморохи испуганно шарахнулись назад, и глядя на государя испуганными глазами молчали, забыв стереть с лица улыбку.

– Ну что! – проговорил он. – В веселье почиваете? – он рывком притянул через стол одного из бояр и сказал ему прямо в глаза:

– Живешь, в веселье утопая? – огромная медвежья шапка выскользнула у него из-под мышки и мягко упала на пол. – Меня в оскорбление ввели, а ты в весельи время гробишь?!

Он с силой отшвырнул от себя боярина, тот грохнулся в кучу скоморохов, жалобно пискнули гусли.

– Крупов, – усмехаясь проговорил Грозный.

– Тут я, государь! – ответил он, вставая из-за стола.

– А ну, скажи мне, Крупов, бочка дубовая у тебя есть? Что-то жарко у тебя тут, – Грозный резко повернулся, и опять же усмехаясь, проговорил:

– …Что, мил человек, упарить меня задумал? С кем в заговоре? – Крупов молчал, – с отродьем Шуйского? Говори, не молчи!..

– Помилуй, батюшка, как можно…

– Так и можно! – упиваясь властью, данной ему настроением, проговорил он. – Все вы, смерды поганые, смерти моей желаете, псы! – крикнул он во весь голос. Вибрация звука повисла под сводами потолка и невидимой сетью опустилась на всех присутствующих. – И этот поганец желает, – он кивнул на лежащего на полу боярина. – И ты тоже!

– Помилуй батюшка, – пытаясь оправдаться проговорил Крупов. – Как можно мне, рабу твоему, смерти твоей желать?..

– Знаю!.. – Грозный махнул рукой. – Когда я походом ходил на Казань, мне приказные люди докладывали, что ты тропинку протоптал к Шуйским.

– Избави Бог, батюшка, избави Бог!..

– Протоптал, протоптал… люди в приказ доносили…

– Кто? Кто доносил?!

Грозный кивнул на лежащего на полу боярина.

– Он доносил.

Крупов по-страшному посмотрел на лежащего на полу без единого слова боярина, и разметав скоморохов, ногой ударил в бок, потом еще и еще. – Погань ты, Нащекин, напраслины возводить! – и он опять ударил его ногой. – Весь род ваш такой!

Грозный вдруг крикнул:

– Хватит! – Крупов замер. – Не он это… шучу я.

Пауза, возникшая после произнесенных слов, длилась ровно секунду. Потом прогремел такой взрыв подхалимского хохота, что я, находясь в углу, даже сплюнул от досады.

Кровь отхлынула от лица Крупова и он захохотал вместе со всеми.

Когда смех поутих, Грозный спросил:

– Так есть у тебя бочка, Крупов, или нет?

– Есть, батюшка, есть…

– С водой?

– И с водой найдем, батюшка!

– Тогда прикажи своим псарям, чтобы они его, – он кивнул на сидевшего на полу боярина, – березовой кашей разогрели как след, и в кадку, а то не равен час простынет он. Сухота ломать будет его…

Крупов кивнул и хлопнул в ладоши. В палаты ворвались псари и, подхватив испуганного Нащекина, поволокли на псарню.

– Ну, что смолкли, соловьи! – крикнул Грозный садясь на место.

– Скоморохи, а ну!..

Вмиг палаты опять заполнились весельем, но веселье это по моим наблюдением напоминало истерический приступ параноика. Сидя в углу, я гасил в себе желание воспользоваться Маяком как оружием, а для постороннего я просто поглаживал крест и наблюдал за пиршеством.

Страх был единственным двигателем этого странного застолья.

Глядя со своего места на пирующих, я видел, как деревенеют мышцы их лиц в постоянном желании быть веселыми. Когда кто-то смеялся, то глаза его оставались испуганными, а пальцы на руках подрагивали мелкой дрожью.

– Рухлеев! – приказал Грозный. – А ну, подай сюда гадальщика блаженного!

Со своего места за столом Рухлеев махнул платком, и два опричника волоком подтащили меня к нему и грубо толкнули к его ногам. Я посмотрел на Грозного.

– Грошик хочешь? – на этих словах к моим ногам упал золотой.

– Расскажи мне, божий человек, что будет?

Не надо было быть особым пророком, чтобы понять, что хочет услышать человек, облеченный такой властью, какая была у него.

Он хотел одного – оправдания своих поступков… Пусть ложного, но оправдания. В глазах Грозного, смотревших на меня, ясно читалось ожидание. Я прекрасно знал, что таким людям как он, не нужны пророчества, им и так кажется, что они знают все. Глядя на него, я мог бы сказать только то, что хотел бы услышать он, и был бы посажен по правую руку, но я решил действовать по-другому…

Я закрыл глаза и склонив голову набок, проговорил:

– Пыль из Рима стелется низко, низенько, едет к царю-батюшке славный иезуит Поссевин…

Грозный поднял руку, все смолкли, и в наступившей тишине он спросил:

– Для чего?

– Для дела своего, батюшка, для дела.

– Какое у него дело такое?

– Для него важное, и для хозяина его тоже, а для тебя – так…

Я махнул рукой и опять закрыл глаза. Я увидел, что к палатам Крупова подкатил крытый возок и из него выходит в припорошенной пылью сутане иезуит Поссевин в сопровождении нескольких слуг.

Скользнув взглядом по золоту куполов церкви Троицко-Посадского монастыря, он двинулся к тому месту, где пировал Иван Грозный.

– Не успеешь, царь-батюшка, кубок осушить, а он тут будет…

Грозный ухмыляясь проговорил, беря со стола кубок с вином:

– Смотри, божий человек, проверить правоту твою нет особого труда, – он сделал большой глоток. – Коли выпью, а никто не явится… висеть тебе, кликуша, головой вниз над навозной кучей…

Присутствующие одобрительно загудели, выражая тем самым полное согласие с Иваном Грозным.

Я обвел всех присутствующих взглядом и проговорил:

– Нетрудно проверить, ой, не трудно, и повисеть мне нетрудно.

Грозный допил вино и перевернул кубок, и в тоже время дверь ведущая в палаты распахнулась и на пороге возник человек, ведающий у Грозного, если можно так выразиться, протокольным отделом.

– Посланник италийский, иезуит Поссевин с грамотой от Римского папы…

Тишина повисла в палатах. Все смолкли, я явственно ощутил, что на меня смотрят сотни глаз. Иван Грозный перекрестился и отступил на шаг назад, прошептал:

– Святители московские… зови!

Поссевин сидел в кресле, рядом стоял открытый дорожный сундучок. Одной рукой он аккуратно придерживал его, а другой поглаживал серебряный крест на груди.

– К вам, царь-государь российский обращаю я слова свои, – с легким акцентом проговорил он. – Доколе мы будем разделять единую веру в Иисуса Христа на две части… Один Христос у нас в вере нашей. Послан я к тебе Римским папою дабы склонить тебя к соединению Греческой церкви с Римскою…

– Зачем? – спросил Грозный. – Али вера наша не верная?

– Объединим наши усилия для борьбы, – спокойно произнес Поссевин. – С востока тьма идет!

Грозный откинулся на спинку трона и сказал:

– Зажгите факел вашей веры и ступайте на восток, али нет охоты?.. Русью поди хотите пробить себе туда дорогу? Зачем же нам объединяться? – Поссевин молчал. – Чего молчишь, говори, чего ты все-таки хочешь?

– Одного хочу, царь-государь, чтобы вы вырвались из плутанья вашего и признав первенство Священного престола по единственно правильной дороге к Богу устремились…

Я наблюдал за Римским посланником и понимал, что своей дерзостью он уже заработал себе не одну смертную казнь, но Грозный не был бы собой, если бы просто убил его. Учитывая его истинное состояние души, я ждал, в чем выразится его гнев в полной мере. Его глаза сузились, он встал и стараясь говорить спокойно, заговорил:

– Я есть Царь Российский и государь многих государств, которые даровал мне Бог через предков моих. Но я не понимаю, как может какой-то смертный присвоить себе право повелевать над государями и землями, а засим прошу тебя, покинь палаты сии и выйди вон! Клянусь Сергием Радонежским, не наступит такое время, когда из Рима будут Русью управлять!.. Я тебя не убью, славный Поссевин, ибо ты есть раб своего господина, и нет мне права тебя жизни лишать!

Поссевин встал и поклонившись вышел с чувством собственного достоинства. Грозный прошелся вдоль стола, потом остановился и, оглядев присутствующих, крикнул:

– Али я не истинно крещен? Раз мне такое предлагают?! – он помолчал и закончил: – Пошли все вон, я почивать желаю.

Все враз смолкли и, пятясь задом, потянулись на выход. Уходя, я успел увидеть как из боковой двери появился человек. Он был невысокого роста, коренаст, его круглое лицо с толстыми губами обрамляла черная жесткая борода, его глубоко посаженные глаза источали парализующий страх, от которого становилось не по себе.

Я узнал этого человека – его звали Малюта Скуратов.

– Рухлеев! – крикнул Грозный. – Гадальщика в кладовой запри, головой за него отвечаешь!

Я шел за Рухлеевым и думал… думал мучительно, думал так, что приходилось то и дело смахивать проступавший на лбу пот. Еще была возможность для рывка, короткого и хлесткого – побега, а там закоулками и в монастырь. Находясь там, на месте я мог бы хоть что-то предпринять. Я знал, для чего Грозному понадобился Малюта Скуратов, и молил Бога, чтобы он дал мне возможность побега без всякого насилия с моей стороны, и, конечно, я знал, что поступаю опрометчиво, пытаясь что-то предпринять для спасения игумена Серафима от предначертанной ему смерти, но видит Бог, как мне хотелось совершить поступок, именно поступок, а не проступок, мне было плевать, нарушаю я или нет сбалансированность демографического равновесия. Мне было все равно, что будет со мной в будущем, я и так накрутил на свою карму и аппендицит и полную парализацию. Ну что могло быть еще сверх того? Что в один прекрасный день ко мне заявится Консегют и задушит меня подушкой? Это может вызвать у меня только улыбку, но не более…

Бог услышал, мои молитвы, обращенные на небеса.

Проходя под сводами одного из многочисленных переходов, я заметил женщину. Наши взгляды перекрестились, и по ее лицу я понял, что она меня узнала. Она испуганно отпрянула назад и застыла. Испуг на ее лице сменился на выражение немой благодарности за спасенного ребенка. Она двинулась было ко мне, но я остановил ее едва заметным жестом.

– Стой! – приказал мне Рухлеев.

Мы остановились у тяжелой, обтянутой широкими медными полосами двери.

– Заходи, – и он слегка толкнул меня в спину.

Дверь проскрипела тяжелым засовом, и я оказался в небольшом квадратном помещении. Все пространство было завалено мешками, в углу на растяжках сушились кожи, под потолком на перекладинах болтались пучки не известных мне трав… От вони, исходившей от сохнувших кож, я на мгновенье потерял сознание, мои глаза закрылись, и почти сразу я увидел как от заднего крыльца отделилась фигура Малюты Скуратова. Он вставил ногу в стремя…

Я открыл глаза и бросился на дверь.

– Откройте! – проорал я, – откройте!..

– Батюшка, – услышал я женский шепот. – Не могу засов открыть, ржав больно… сил не хватает.

– Рухлеев ушел? – спросил я.

– Да…

Послышалась еще одна попытка открыть засов, но и она не увенчалась успехом.

– Батюшка, – чуть не плача произнесла она. – Прости меня, глупую!.. Совсем запамятовала, там в углу, за мешками… дверка потаенная есть, откройте ее. Там ход есть, он к реке ведет.

Цепляясь за корни, я карабкался вверх по оврагу. Преодолев это препятствие, я перевалился на спину и пару раз глубоко вздохнул, пытаясь восстановить сбившееся дыхание.

Я посмотрел на монастырь, и собрав остатки сил рванул туда. Ожидание беды прочно засело во мне, и по мере того, как это чувство принимало форму чего-то конкретного, я ускорял свое движение к монастырю.

Когда до окончания моего пути осталось несколько сот метров, я вдруг с треском провалился в какую-то яму…

Такое часто бывает, что мгновенно возникшее препятствие сначала тормозит тело, а через несколько мгновений и сознание. Так произошло и сейчас.

Я опустился на дно ямы, и в бессильной злобе ударил кулаком по земле. От бессилия я заплакал, время было упущено…

С неба редкими каплями падал дождь. Я медленно брел к монастырю. Пройдя через открытые ворота, я вышел на монастырский двор. Тяжелый черный дым хлопьями отрывался от деревянных построек, и растворяясь в сером небе исчезал прочь. Несколько неприбранных трупов монахов лежали там, где их застала смерть. Остальные, продвигаясь по двору, носили убиенных в часовню. Я увидел отца-эконома сидевшего на бревне. Его ряса была порвана, растрепанные седые волосы свисали, пропитанные влагой дождя. Он поднял глаза и я увидел, что они полны слез.

– Налетели как татары, – безинтонационно произнес он бессмысленно глядя в одну точку. – Провушку, звонаря, уставщика Кирила… падет проклятие на убийц, – он помолчал и несколько виноватым голосом закончил:

– Господи, прости меня! И прими души безвинно убиенных…

– Где игумен Серафим? – спросил я у него.

Отец-эконом кивнул в сторону кельи отца Серафима. Я перешагнул порог кельи, он лежал на своем одре, его руки были сложены на груди и его лицо было чисто и свято, в его кельи не было чувства страха, но зато было ощущение послесмертного покоя.

Я закрыл глаза.

…В помещение входит Малюта Скуратов, он подходит к отцу Серафиму и, вырвав у него из рук раскрытый требник, бросает его на стол. Отец Серафим встает и пытается взять книгу обратно в руки. Скуратов перегораживает книгу своим телом и что-то говорит ему. Отец Серафим отрицательно качает головой. Малюта хватает его рукою за горло и начинает душить. Отец Серафим не сопротивляется. Неожиданно дверь раскрывается и на плечи Малюте прыгает Филимон. Малюта пытается оторвать от себя Филимона, но тщетно. Рука Скуратова выхватывает из-за пояса нож и всаживает его в Филимона, тот охнув отлетает в угол. Малюта возвращается в отцу Серафиму, но тут он замечает, что тот мертв. Малюта перекрестился, осмотрелся и вышел вон.

Я открыл глаза и подойдя к лежащему отцу Серафиму поцеловал его в лоб, потом аккуратно прикрыл за собой дверь и пошел к Филимону.

Я нашел его в окружении двух монахов, которые творили над ним молитву. Филимон тихо постанывал, его живот был пропитан кровью. Я опустился перед Филимоном на колени. Он повернулся ко мне и слабо улыбнувшись проговорил:

– Сеганушка, – я положил на его лоб свою ладонь. – Скажи мне, Сеганушка, я помираю?.. – я кивнул. – Сеганушка, я ведь знал, что помру… Помнишь намедни про коней рассказывал? – я кивнул головой, стараясь смахнуть с ресниц слезы. – Так вот, я тебе не рассказал всего. Из-под копыт того коня вылетел ком грязи и угодил мне в живот, как раз туда, куда мне ножиком попали. Мог бы не прийти туда и был бы жив… Только зачем?

– Незачем, – я согласно кивнул.

– Папаня, маманя там и отец Серафим уже поди там, – его тело дрогнуло под натиском приближающейся боли. – Они в будущем?

– В будущем.

– Значит оно есть?

– Есть.

– Выходит, когда мы умираем, мы вроде сбрасываем старую одежду? – я кивнул. – А как же Отец наш небесный?

– Он нам же эти жизни и дарует.

– Смотри, Сеганушка, – он погрозил мне пальцем. – Не обманывай меня. Мы еще встретимся?

– Встретимся…

– А как я тебя узнаю?

– Не знаю, но узнаешь. Задержишь на мне взгляд и может быть узнаешь…

– Чудно… Ей Богу, чудно… Прихожу я в Париж, а там ты…

Он попытался встать, но боль заставила отказаться от этой попытки. Он умолк, и его глаза были обращены в самого себя, он замолчал.

– Филимон, – произнес я, дотрагиваясь до его руки. – Не молчи, говори!..

– Это взрыв, – проговорил он изменившимся голосом. – Плоть умирает… и пройдя сквозь фиксирующее пространство, очищаясь, выходит в другом месте… Я найду тебя, Сеган, я запомню все наши встречи, надо только захотеть запомнить и все.

– Найди меня, Филимон, в Париже найди! Запомни, я буду ждать тебя в кафе «Ив Рошаль» с десяти часов утра.

Филимон закрыл глаза и кивнул… Холод волной прокатил по его телу, и я понял, что он умер. Я встал, посмотрел на монахов, и стараясь не расплакаться проговорил:

– Все…

Я бросился по монастырскому двору. Я был пленником тысячи противоречий, которые находились во мне. Мысленно я бросался из одной крайности в другую, я готов был обрушить на голову Ивана Грозного самую страшную месть, и в то же время я понимал, что беру на себя не по весу тяжесть, я не Бог, и я не имел права судить кого бы то ни было, я понимал, что смерть отца Серафима и Филимона это всего лишь частный случай на фоне эпохи, и тем не менее попав под магию сиюминутного порыва, я мог совершить нечто большее, чем просто непредсказуемый поступок. Те условия, которые вспышкой вогнали в меня люди Консегюта, были частично нарушены, но те, которые надо было бы нарушить, были в моем мозгу и расколов себе голову, я бы не решил проблему, а точней, не преступил бы черту, и не убил бы его.

– Сеганушка! – проговорил отец Никита, схватив меня за полы моей хламиды, когда я ничего не видя, проходил мимо него. – Что же это такое? Что за время такое?..

Оторвавшись от своих размышлений, я проговорил:

– Не знаю, – я действительно ничего не знал и не понимал. Я опустился рядом с ним на корточки и проговорил: – Я устал, устал что-то знать. Я знаю одно – все будет хорошо, может не сейчас, а немного поздней, но будет…

– Страшно, – проговорил отец Никита. – Люди Бога не боятся…

С нехорошим озорством дела черные творят. Неужто они думают, что Бог им все простит…

Он еще что-то говорил, но я, как это часто бывает в жизни, находясь рядом с ним, не слушал его, а думал о своем. Я думал о том, что видит Бог, как я хотел определиться кто же я есть на самом деле, и что я есть в этом мире, и для чего я пожаловал сюда, если я даже не могу повлиять на известные мне предстоящие события. Я чувствовал себя старым и ненужным. Ощущение внезапно нахлынувшей старости вызвало во мне своеобразное мышление. Я понял, что кому бы то ни было совсем не обязательно знать мое будущее, и что единственное, ради чего стоит жить – это делать добрые дела и быть честным до конца… Это банальная истина, но ее открыл я, для своего личного пользования. В голове вызрел план, не до конца ясный и контурно видный. И я решил действовать. Я перебил отца-эконома и сказал:

– Нельзя жить в постоянном страхе за правильность принимаемых самим собой решений!

Я быстро встал и двинулся на выход. Пройдя с десяток метров, я остановился и повернувшись к отцу-эконому поклонился и крикнул:

– Простите меня!

Уже входя в ворота, боковым зрением я успел заметить, что он перекрестил меня в спину.

Еще издали я приметил Рухлеева, прохаживающегося возле дома Крупова. По одному его виду я понял, что ему пришлось пережить за время моего отсутствия. Его лицо походило на маску из-за мертвенной бледности, только глаза его вспыхнули бешенством, когда он приметил меня.

– Засек бы тебя в смерть, погань! – прошипел он, толкая меня в спину.

– За чем же дело встало? – равнодушно проговорил я терпеливо снося удар.

– Царь-батюшка не велит!

Я остановился на ступенях и повернувшись к нему сказал:

– Ты, Рухлеев, трус. Ты не царя боишься, а мук послесмертных, ибо крови на тебе много безвинно убиенных. На отпущение грехов надеешься на смертном одре? Зря. Земные грехи отпустить можно, но от взоров тобой убиенных ты не отвертишься, Бог тебе этого не позволит…

Рухлеев замер. Он соскользнул и грохнулся со ступеней. Он посмотрел на меня снизу вверх и проговорил:

– Кликуша! На части разорвал бы и собакам скормил бы!..

Я посмотрел в его глаза и сказал:

– Не бойся смерти, а бойся грехов своих и трусости своей бойся, и когда ты этого бояться будешь, Бог тебя простит.

Около покоев Грозного я остановился и подождал, пока ко мне подтянулся Рухлеев. Тот подошел и молча толкнул дверь.

– Нашел его, царь-батюшка!

– Вводи его! – приказал Иван Грозный, – а сам поди прочь, коли что понадобится, кликну!

Я не почувствовал злобы в том, как Рухлеев препроводил меня в палату. Его рука, держащая меня за локоть, могла бы перемолотить мне кость, но видно что-то запало в него, раз даже в этом жесте он не проявил раздражения.

Иван Грозный сидел около открытого оконца, перед ним стояли шахматы. Он был одет в одежду свободного покроя, в одной руке он держал кубок. Его настроение можно было бы назвать даже умиротворенным. Я прекрасно понимал его состояние. Отыгравшись через вторые руки за нанесенное оскорбление, можно было бы почувствовать себя если не честным человеком, то по крайней мере почти не виновным.

Без соблюдения каких бы то ни было подобострастных ужимок, я подошел к несколько ошалевшему Грозному и расположился за шахматным столом, проговорил упреждая его вопрос:

– Богопротивное дело совершил, царь-государь. Что в будущем будет, тебя интересует? Могу тебе поведать, только станет ли тебе от этого легче, не знаю.

– Как с царем говоришь, недоносок поганый! Аль не знаешь, что я могу с тобой сделать?

– Ты меня только убить можешь, – раздельно проговорил я, – в страданиях, муках, но только один раз. Я же могу рассказать всю твою жизнь от начала и до конца, и этим заставлю тебя не смерти, а жизни бояться!..

– Кто ты? – проговорил Иван Грозный. – И по чьей воле дана тебе такая сила?

– Я человек, – произнес я, передвигая тяжелую пешку по шахматному полю. – Там, откуда я прибыл, я ничего не знаю, но здесь, в этом времени я многое знаю, – по виду Грозного я понял, что он меня не совсем понимает, но честно говоря мне было на это наплевать. – Твое пребывание на Земле оставило слишком много кровавых брызг…

– Молчи! – крикнул Грозный и смахнул со стола шахматные фигуры.

Из-за потайной двери выскочили два охранника и рванули ко мне, вмиг мои руки были заломлены за спину. Грозный оттолкнул ногой столик и подскочив к опричникам приказал:

– Оставьте его, смерды! – опричники отступили от меня. – Подите вон!

Опричники вышли, я остался лежать на полу, Грозный склонился надо мной и проговорил:

– Струпьев на мне много, божий человек, плохо мне… ой, плохо! – он рванул на себе рубашку. – Так плохо, что жизни нет. Поговорить хочу, а не с кем. Поговори со мной, божий человек, не побрезгуй.

Я поднялся и посмотрел ему в глаза. Потом подошел к окну и вдохнул воздух. Не так мне виделся разговор с ним, но поделать я ничего не мог, да мне не очень-то и хотелось. Я присел и глядя на него мне почему-то очень захотелось кофе с булочкой. Я кивнул через плечо назад, куда-то вдаль и сказал:

– Я домой хочу…

Я уже давно перестал удивляться тому, что постоянно думаю, и что в моей голове стало как-то легко и свободно. Мысли влетали в меня без напряжения. Мне оставалось только одно – научиться слушать других людей и тогда я мог бы с полной откровенностью заявить, что то лечение, которое прописал мне Консегют пошло мне на пользу. Я смотрел на Грозного и, странное дело, той ненависти, которая была у меня на него еще час назад, не было, а было что-то отдаленно напоминающее если не жалость, то нечто вроде понимания.

Грозный похаживал передо мной, сидящим вопреки этикета на лавке по диагонали и говорил так, будто боялся, что в любую минуту я могу раствориться и пропасть.

– Будучи ребенком видел я, божий человек, как неистовствали бояре, вещи ногами пинали… И, ох как мне было обидно, что плакал я… Обидно и больно, что не почитали они меня за царя…

– Они за страх перед отцом твоим, перед тобой изголялись, – проговорил я.

– Не легче мне от этого! – воскликнул Грозный. – Я дитя был, а они при мне вещи матери моей спицами кололи, а я все это видел! Видел и метался как волченок в тесных покоях своих, а как послы какие заморские прибывали, так они двойственность свою проявляли, высказывали мне уважение как к царю, вливая этим мне в душу горечь полынную… Вот ты, давеча у церкви сказал, то, что только бумаге я могу поведать… Только ей я могу излить слезы свои, – он отхлебнул из кубка. – Да… Тяжело мне пришлось с братом моим Григорием, много нужды я натерпелся и в пище и в одежде.

Я посмотрел в окно и увидел картину. Дождь хлестал, то усиливаясь, то затухая. Под деревянным навесом сидели опричники. Один из них что-то рассказывал другим, очевидно, то, что он говорил было очень смешное по содержанию. Это можно было определить по тем взрывам смеха, которые возникали время от времени.

Привязанные кони нервно косились на веселящихся седоков.

На некотором отдалении от остальных сидел Рухлеев и смотрел в одну точку.

– За что же ты, царь-батюшка, великого князя Ивана Шуйского убил? – поинтересовался я. – Первую кровь на вкус попробовать хотел?

– Не хотел я его убивать, божий человек, хотя обид от него немало натерпелся. Садясь на лавку перед моим больным отцом, клал он свои сапоги на постель и ржал при этом как сивый мерин, – он опять отпил из кубка и продолжил, – когда я на престол взашел, на многих зол я был, но на него особо. Приказал я своим сокольничим и псарям дабы они его ко мне привели, а они так расстарались, что удавили Шуйского по пути.

– Злобы в тебе, царь-батюшка, было больше, чем разума. Рано ты власть в своих руках почувствовал. Псари Шуйского удавили, и подошел ты к той черте, где начинается власть над другими… Ведь ощутил ты что-то в душе, скажи?

Грозный остановился и воровато посмотрев на меня проговорил:

– Ощутил, ощутил, божий человек, нешто вроде того, будто мальцом я стал и тайком от всех винца хмельного отпил, и страшно и легко… Поглядел я тогда на Шуйского и понял, куда подевалась спесь его…

– Куда? – поинтересовался я.

Грозный приблизил свое лицо к моему и шепотом проговорил:

– С ним спесь его ушла, с ним! И понял я тогда, что жаловать своих холопов мы вольны и казнить так же вольны…

Стараясь отвести свое лицо дальше от его, я откинулся на спинку и тоже глядя в его глаза проговорил:

– Пройдет еще лет двести или триста, и появится человек, которого будут звать Наполеон. Он, наверное, не будет думать так, как ты, но поступать будет также… Перед строем солдат он будет кричать своим солдатам, что ему нужны их жизни, и солдаты с ревом будут их отдавать ему, чужому для них человеку, а лет за четыреста до твоего рождения был некто Абу-Тагер. Так вот, чтобы запугать могущественную империю Аббосидов этот полководец заставлял своих воинов прыгать в пропасть и этим он запугал Аббосидов…

Грозный медленно отошел от меня и повысив голос на пол-тона проговорил:

– Не совсем тебя понимаю, божий человек…

– Ты просто боишься меня понять. Мстя другим, за детские обиды, ты придумал свою правду, и решил, что твоя правда самая настоящая… Ты, не имея права, выкашивал всех налево и направо… И оправдывал свои мерзкие дела своей правдой. Ты убил Серафима, и будь готов к тому, что тебя проклянут, и что страх будет твоим единственным другом в жизни.

Я понимал, что наговорил Ивану Грозному столько, что ему хватит меня казнить раз пятнадцать, но остановиться я уже не мог. Грозный проговорил медленно и внятно:

– Не много ли берешь на себя?

– Нет, – ответил я. – Мог бы больше взять, да не могу… не от меня это зависит, я постучал пальцем по своему лбу, – здесь у меня находятся те правила, которые я не в праве нарушать.

– Зато я могу кой-чего нарушить, – зло и тихо проговорил он. – Я ему душу свою открываю, а ты…

Я не выдержал и крикнул:

– Не хочу я смотреть в твою душу! Не хочу, смотри в нее сам, до рвоты смотри, а меня уволь…

Я двинулся в сторону дверей.

– Стой! – услышал я крик Грозного. – Говорить с тобой хочу!

Я повернулся и ответил:

– Жалко мне тебя, царь-батюшка, всю жизнь ты тщетно ищешь кого-нибудь, кому можно было бы поведать тайны свои и не находишь. – Я помолчал и закончил. – И не найдешь, ибо то, во что вылилось происходящее с тобой, началось давно, еще когда ты мальцом был, и придется тебе за детские свои обиды отвечать перед Богом.

Я повернулся и двинулся, но не успел я пройти и двух шагов, как вдруг почувствовал как два опричника, повалив меня на пол, скручивают руки веревкой.

– В погреб его! – приказал Грозный.

Пока меня несли в погреб, я понял, что на свете нет более изменчивой любви, чем любовь царей к своим неблагодарным слушателям из холопов.

Расположившись на холодном камне в промозглом подвале, я уставился в одну точку и принялся размышлять о том, что в принципе я поступил правильно, высказав Грозному, пусть в резкой форме, то, что хотел. Я не страшился своей участи. В конце концов у меня был мой крест класса «А», и при желании я мог им воспользоваться. Если по правде, то мне очень хотелось домой. Поразмышляв еще немного, я решил, что надо уходить из этой эпохи. С момента смерти отца Серафима и Филимона я обнаружил, что оборвались все нити, которые связывали меня с этим временем, оборвались, и больше мне нечего здесь делать.

Странно, но так бывает достаточно часто, что люди, окружающие тебя в один из дней уходят от тебя, и ты начинаешь замечать пустоту, и заполнить эту пустоту нечем, тогда появляется чувство, что постепенно тебя затягивает в воронку одиночества. Кто-то пытается ухватиться за спасительный обломок новых знакомств, кто-то сложив руки погружается в эту пустоту, и замкнувшись в себе, становится изгоем в обществе себе подобных. Я же не желал ни первого, ни второго варианта, я хотел домой, я хотел отмотать все назад и отбыть в будущее, и я решил, что пора уходить, оставив за собой миф о том, что был-де такой странный юродивый, был да сплыл.

Скрипнула дверь, и повернувшись и увидел вошедшего со смоляным факелом Рухлеева. Он приставил факел, и поставив в сторону бердыш, подошел ко мне со словами:

– Прости, что в беспокойство тебя ввожу, но мысль мне одна покоя не дает.

– Какая? – поинтересовался я.

Рухлеев присел на ступени и спросил:

– Ты зла на меня не держи, а? – попросил он.

– Я не держу, – проговорил я. – Какая мысль тебя мучает, Рухлеев?

– Думаю я о том, что ты мне давеча сказал, что заставит меня Всевышний смотреть на безвинно мною убиенных, – он помолчал и продолжил. – А ведь и вправду заставит, и не отверчусь я, и плакать буду… их же слезами буду плакать…

– Будешь.

– Но ведь вины моей нет в этом. Я ведь указы царевы выполнял.

– Послушай. Рухлеев, ты себе сам сейчас веришь?

Рухлеев закрыл ладонями глаза и отрицательно кивнул головой, и проговорил:

– Не верю, батюшка, не верю… Оправдаться хочу.

– Я могу тебя сейчас успокоить, но не оправдать. Успокоение тебе покаяние души может дать. Ведь ты же сам знаешь, Рухлеев, что не указы выполнял, а к жизни пристраивался, а чтобы пристроиться, надо решить для себя, что все так живут и ничего… Бог дает человеку право сделать выбор, по какой дороге ему идти. Ты сделал выбор и пошел по своей, но замучила тебя совесть…

– Как же быть, батюшка! – взмолился Рухлеев. – Неужто нет мне прощения?.. Гореть мне в геене огненной?

– Рухлеев, – устало проговорил я. – Пойми, я такой же как ты! Я не могу давать советы, я могу тебе сказать – живи с Богом в душе, но это мое открытие! – я умолк и после паузы закончил, уже спокойным тоном. – Иди в церковь и кайся до тех пор, пока не пошлет тебе Всевышний слезы раскаяния как высший подарок… Рухлеев встал и медленно пошел к двери. У порога он остановился и проговорил:

– Спасибо, батюшка…

Он сделал шаг, но я успел его остановить словами:

– Рухлеев! – он повернулся легко, посмотрел на меня. – Ты прости меня, советы давать легко… Но сам-то я такой же как и любой другой человек. Грешник я, прости меня…

Рухлеев быстро вышел гремя о ступени саблей, и опять я остался в привычном для меня состоянии одиночества, но не долго я был один…

В помещении появились еще два посетителя. Один из них был Иван Грозный в сопровождении опричника. Грозный сделал знак и опричник не говоря ни единого слова поставил на пол лавку и удалился. Грозный сел и скрестив руки на груди проговорил:

– Говорить с тобой хочу!

– О чем? – поинтересовался я.

– Понять тебя хочу, – несколько поникшим голосом проговорил он.

– Не понятен ты мне… страха в тебе нет и почтения.

– Страх и почтение – это разные вещи, – ответил я. – Потому и нет.

– Дерзок больно!..

– Дерзость – это дитя отчаяния, – пространно произнес я. – Ты, царь-батюшка, тоже дерзок, раз взял на себя ношу казнить либо миловать.

– Я есть царь!..

– Раз ты царь, то должен о народе своем заботиться, а не высекать всех под корень. Мстя всем только за то, что не разобрался в свое время, чего тебе можно, а чего нельзя. Посмотри назад, ты прав был, когда людей гробил, зачем игумена Серафима руками Скуратова убил? Пойми. Была у народа вера в царя, но пропала. Есть вера в Бога, так ты и ее убить хочешь?..

Грозный встрепенулся и крикнул:

– Не пойму я, божий человек, что со мной. Будто в спину меня что толкает, делать хочу благое дело, а получается так, будто нешто меня черное за руку ведет. Криком по ночам исхожусь, душевно сопротивляюсь, а остановиться не могу… Страшно мне за себя, что во мне сидит? Смотрю на трусов и муторно мне от них, а гордых не люблю, из двух половин состою и обе они мне жить мешают… Вот убил Серафима, и вроде как утешился, и думаю – авось Господь Бог не примет этой крови, я-то ведь и до Серафима ее почем зря проливал.

– Приметит и накажет.

– Как, как он меня накажет? Чем накажет?

– Он тебя смерти боятся заставит! Он тебе глаза откроет, и заставит содрогнуться от твоей же жизни. Он тебе ад при жизни сделает, и будешь ты один, и не к кому тебе будет обратиться, чтобы душу свою открыть!..

Грозный вскочил. Несогласие с моими словами мешало ему говорить, и он крикнул, давясь собственным бессилием:

– Врешь, кликуша! Есть у меня кому душу вылить. Богдан Бельский есть, Борис Годунов есть! Врешь ты!..

При упоминании имени Бориса Годунова, я закрыл глаза. Появилось изображение.

Коронование Годунова на Российский престол. Разорвав на себе рубаху Годунов дает обет громким голосом: «В царствии моем никто не будет терпеть нужды!»

Я открыл глаза и горько усмехнулся, и проговорил:

– Один ты!..

Грозный схватил меня за грудки и в бешенстве произнес:

– Врешь ты! Врешь!.. Возьму грех на душу, но предам тебя мученической смерти! Все едино перед Богом ответ держать буду за всех!

Он отшвырнул меня, я упал на пол и спасаясь от ударов, прикрыл рукой лицо и закрыл глаза.

…Огромный колокол медленно падал переворачиваясь в воздухе. Изображение отошло в верхний левый угол, и появилась картина пожара в Москве, и опять изображение отошло в верхний левый угол. Появилось новое изображение. Склеп, где я нахожусь, сейчас пуст. Люди Грозного избивают охрану, потом срывают с них одежду и обливают людей спиртом. Грозный берет факел и подходит к ним. Неожиданно появляется всадник и докладывает, что с Даниловской церкви упал большой колокол. Грозный отшвыривает факел, и через некоторое время в сопровождении охраны отбывает в Москву. Изображение уходит. Я запрашиваю таблицу, чтобы определить лунный день. Появляется символ дня – «Чаша Грааля» и число 12. Я открываю глаза.

Грозный стоит надо мной и склонившись произносит:

– Подохнешь завтра! – напоследок он бьет меня ногой.

– Рухлеев! – кричит он в дверной проем. – Стеречь его пуще глаза! Смотри, чтобы никто к нему не входил, и сам не суйся, ослушаешься – шкуру с живого спущу!

Дверь с треском закрылась. Я набрал в легкие воздух и крикнул:

– Падает колокол!.. Гарью несет…

Мой голос отразился от свода, и пробив окованную дверь эхом поплыл по коридору.

Я снял крест и закрыл глаза. Компьютер дал последовательность выполняемых операций для обратного телепортирования.

Последнее, что я увидел было то, как отойдя от выписанной иконы отходит иконописец Терентий, выпачканный с ног до головы разноцветными пятнами. Склонив голову на бок, он смотрит на свое творение. Его рука тянется к сердцу, и…

То ли он упал, то ли окружающая меня среда раскололась на тысячи осколков, и сразу пропал фокус восприятия и все растворилось в абсолютной темноте, и так же как и в прошлый раз, возникла паническая мысль – это конец. Меня нет. Есть только моя память, которая живет отдельно от меня. Одна из клеток моего организма пыталась вяло сопротивляться, но эти слабые потуги скоро закончились… Память моя растворилась, и я пропал в межвременном пространстве.

Я открыл глаза и увидел перед собой горящее табло с надписью на незнакомом мне языке. Я тупо уставился на надпись, силясь вникнуть в смысл написанного. Я знал, я чувствовал, что это что-то знакомое и понятное; но что – я понять не мог. Собрав свои мыслительные процессы в пучок, я погрузился в размышление. Я не знал, сколько я просидел времени, но вдруг я буквально вздрогнул от того, что в голове у меня что-то щелкнуло, и до меня дошел смысл написанного: «Введен карантинный режим послетелепортационного периода. Просьба оставаться на месте» – надпись была по-французски – «Карантинный режим окончен» – загораясь возвестило табло.

– Идиот! – проговорил я на уже почти забытом родном языке самому себе.

В сторону бесшумно сдвинулась плита, и в пирамиду вошли Стоевич и Консегют.

– Рады приветствовать! – протягивая руки, проговорил Консегют.

– Как провели время? – поинтересовался Стоевич, освобождая меня от приборов.

– Прекрасно, а вы? – спросил я.

– В ожидании томились, – сострил Консегют. – Еще одна формальность, и вы свободны.

– Какая?

– Необходимо снять с вашего мозга информацию, и вы свободны.

– Какие показания? – не понял я.

– Остроту ощущений от эпохи из первоисточника, то есть от вас.

Я снял через голову хламиду, и, швырнув ее в угол, проговорил, натягивая свитер:

– Зачем вам мои ощущения? – мне вдруг захотелось сказать Консегюту что-нибудь едкое. Я подумал и выдал почти каламбур:

– Мои ощущения – это моя частная собственность. Я могу позволить вам снять с моего мозга мои впечатления и только. Консегют поправил очки и уловив яд моего сарказма, проговорил:

– Простите, я не правильно выразился… Я хотел сказать, что невозможно жить настоящим, не зная досконально свое прошлое.

– Это прошлое не ваше, а России, – ответил я.

– Какая разница, – улыбаясь произнес Консегют, – на одной планете живем.

– Логично, – согласился я.

К правому виску поднесли прибор, по виду напоминающий вязальную спицу. Никаких ощущений не возникло.

Я прибыл в свое время ровно в 23.00. Как только я попал в комнату, предназначенную мне для отдыха, я сразу же бросился к своим вещам, и вывалив все, что находилось в сумке, я обнаружил то, что искал. Это была большая, толстая, старомодная тетрадь в клетчатой обложке. Я уселся за письменный стол и записал все свои ощущения, к которым подбирался Консегют. Я описал все, начиная с того самого дня, когда я вышел из Центра психо-аналитических проблем, и кончая моим последним разговором с Консегютом в момент моего прибытия в наше время. Я не знаю, для чего я это делал, просто писал и все. Когда я закончил писать, я посмотрел на часы, было уже восемь утра. В тетради оставалось еще около двадцати чистых страниц, я сунул тетрадь в карман плаща, и примостившись на кровати, вытянулся во весь рост. Немного полежав, я встал и облачившись в плащ, подошел к системе разблокировки дверей, и почти сразу она бесшумно сместилась, и я оказался нос к носу с Консегютом. Он улыбнулся мне, я ему.

– Вы нас покидаете? – спросил он.

– Да, – проговорил я. – А вы вроде довольны или мне показалось?

Консегют сел за стол и проговорил:

– К великому сожалению, у меня нет аргументов, для того, чтобы убедить вас остаться у нас в качестве консультанта в штате… Да и к тому же вы, наверное, не согласитесь на это?

– Нет, конечно, – сказал я. – У вас действительно нет аргументов, чтобы меня убедить, и потом, зачем вам консультант, которого в 14.45 собьет машина, а через год коварный аппендицит своей костлявой рукой будет мять мой живот.

– Именно на эту тему я хотел с вами переговорить. Наши аналитики обработали полученную информацию и пришли к выводу, что вы, – тут он сделал паузу и закончил. – Вы не заслуживаете того, чтобы у вас был приступ. Вы действовали сообразно ситуации, и благородство вашего поступка на лицо. Нам пришлось срочно скорректировать сбалансированность демографического уровня.

– Каким образом?

– Мы внедрили туда человека, и он провел на телепатическом уровне генную корректировку организма…

Мне стало не по себе. Кровь отхлынула от лица, и я спросил:

– Вы сделали так, чтобы у него не было детей?!

– Да.

– Зачем?

– Затем, что есть то, что знает кому и сколько надо! – взорвался Консегют. – Вы нарушили одно из условий договора и проявили инициативу в корректировке исторического процесса!.. Если бы у этого малыша появились дети, то по закону демографической эволюции один из его потомков оказался бы в момент Карибского кризиса у пульта управления ядерными ракетами с американской стороны. У него не выдержали бы нервы и он бы нажал кнопку, и тогда последствия были бы не предсказуемыми! Произошла бы катастрофа…

В этот момент мне трудно было спорить с Консегютом по одной простой причине. Только сейчас я понял окончательно, что я ничего не знаю ни о этом мире, ни о взаимодействии и сосуществовании между людьми, и вообще, я ничего не знаю, а от осознания того, что в 14.45 меня собьет машина, и тогда я тем более ничего пе узнаю, так как в дальнейшем буду лежать без движения и думать о своих болезнях. Я вдруг ощутил вкус к жизни. Я улыбнулся и спросил у Консегюта:

– У вас дети есть?

– Еще нет, – ответил он.

– Еще нет или просто нет?

– А разве это имеет какое-то значение? – спросил он.

– Не имеет, – согласился я.

Мне больше не о чем было с ним говорить. Я попрощался с Консегютом и бросив беглый взгляд на часы поспешил в кафе «Ив Рошаль».

Я потратил всю свою наличность на то, чтобы заказать роскошный обед. Пока официант занимался сервировкой стола, я достал ставшую уже заветной тетрадь и со скурпулезной дотошностью описал разговор с Консегютом. Я описал то странное чувство, которое возникло у меня на втором плане во время разговора. Мне казалось, что еще немного и я свяжу воедино то, что я сам пока не знаю.

Послышался тонкий сигнал. Я вынул из кармана телефонную трубку.

– Алло, – проговорил я.

– Сеган? Это Консегют… Я бы хотел с вами переговорить.

– Я могу предоставить вам эту возможность, но несколько позднее.

– Я прошу уделить мне пару минут.

Я посмотрел на часы, было без десяти минут десять. До предполагаемой встречи оставалось десять минут. Все-таки я надеялся на то, что Филимон придет. Мои надежды равнялись одному шансу из миллиарда. Слишком все было сложно, человеческий мозг – это тайна, и у меня не было уверенности, что Филимон придет… Да, у меня не было уверенности, но была надежда.

– Хорошо, – ответил я. – Приходите, у вас есть две минуты.

– Вы кого-нибудь ждете? – поинтересовался Консегют.

Не скрывая сарказма, я ответил:

– Можно подумать, что вы не знаете.

– Филимона?

Я ничего не ответил, и сложив трубку, опустил ее в карман.

Консегют появился почти сразу после того, как я спрятал трубку. Я поднял вверх руку и жестом пригласил его к себе.

– У вас есть две минуты, – произнес я, – но от своего великодушия я накину вам еще восемь минут.

На лице Консегюта смутно проявлялась печать внутреннего открытия. Стараясь не выдавать своего открытия, он заговорил:

– Послушайте, Сеган, меня всю жизнь мучает один вопрос, может он вам покажется смешным, но меня он все-таки мучает.

– Какой? – поинтересовался я.

– Кто я? – ответил Консегют.

– Мне не покажется смешным ваш вопрос, ибо он мучает и меня.

– Не перебивайте. Знаете, мне иногда кажется, что во мне кто-то сидит… Может я говорю несколько сумбурно, но я должен вам это сказать… Во мне было нечто, что толкало меня на то, чтобы… как бы это сказать… Я получал удовольствие от того, что другие испытывали какие-то… скажем так, неприятности, и особое удовольствие я получал от того, когда понимал сознательно то, что отрицательные события, происходящие с другими, происходили по моей вине! – он медленно взял со стола бокал с вином и принялся пить мелкими глотками.

Я даже привстал, когда увидел этот жест. Я мог побиться об заклад на что угодно, что я уже видел подобный жест, но где?

Консегют между тем продолжал:

– Вы понимаете, что я хочу сказать?

– Нет! – почти прошептал я, потому что вспомнил, где я видел этот жест. Я помолчал, привел свои мысли в порядок и закончил:

– Вы простые и понятные вещи заворачиваете в такой туман, что мне становится не по себе. Скажите проще, что своим неучастием в судьбе окружающих вы приносите им неудобства, и это доставляет вам удовольствие, так?

– Да, – проговорил он.

– В современной психологии это называется: «интуитивное восприятие сознанием причин подсознательных корней», это если усложнить… Если вам надо просто, доходчиво и понятно, обратитесь в Международный астрологический центр. У специалистов этого центра огромный научный потенциал. Уверяю вас, они вам помогут.

– Я о другом…

– О чем?

– Я проанализировал снятую с вашего мозга информацию о вашем путешествии, и понял, кто я есть…

Он опять принялся пить.

– Я был…

– Иваном Грозным, – проговорил я.

Пальцы Консегюта разжались и бокал, ударившись о край стола разбился. Он смотрел на меня, а я смотрел на то, как заполняется зал утренними посетителями.

– Ну и что? – проговорил я. – Вам стало легче от того, когда вы, сопоставив генные биологические циклы Грозного и свои, убедились в этом?.. Вы так же отличаетесь от Грозного, как я от овощного салата. В процессе реинкорнационного периода вы очистились от всего, но это ни о чем не говорит. Так как в любой жизни темные силы возникают в виде искушений и навешивают на нас новые грехи, и наш долг – не поддаваться искушениям, это сложно, но нет иного выхода… Не осознанное чувство преследовало вас всю жизнь и вызревало вопросом: «Почему мне так не везет, и почему я не такой как все?» – это накладывало на вас отпечаток и вносило в жизнь внутренний дискомфорт. Теперь вы поняли, почему вам так не везло в жизни. Вы расплачивались за долги прошлой жизни, вот и все… Поймите, Консегют, мы дети одного Отца. Все жители планеты… Нельзя обманывать брата или сестру потому, что это – плохо, и это – грех. А теперь простите меня, и прошу вас меня оставить на некоторое время…

Консегют встал, поклонился и пошел на выход, потом остановился, он очевидно хотел что-то сказать, но передумал и быстро вышел.

Я прождал Филимона до 14.00. Он не пришел, но я не стал ждать его пассивно. Все это время я писал в тетрадь то, о чем я говорил Консегюту, и когда я закончил писать, я осознал, в чем моя главная ошибка. Она состояла в том, что я совсем забыл о своей дочери. Мне вдруг безумно захотелось поздравить ее с прошедшим днем рождения.

Я засуетился, заметался. Я проверил, сколько у меня осталось на кредитной карточке, и убедившись, что денег хватит на коробку конфет, я быстро купил требуемое, и бросился бегом на выход. По пути я чуть не налетел на столик, извинившись на бегу, я выскочил на улицу.

Стоя на переходе, я смотрел на красный глазок светофора и ждал, когда появится зеленый. Вдруг меня прошиб холодный пот. Я вспомнил, что забыл на столе тетрадь со своими записями.

Я развернулся на месте для того, чтобы броситься за ней и тут случайно моя нога соскользнула с бордюра, и теряя равновесие, я стал падать навзничь…

Последнее, о чем я успел подумать перед тем, как сделанный под старину «Фольксваген» расколол мне череп, было то, что случайностей нет, а есть закономерность. Потом все вспыхнуло и потухло, и я умер…

Не дожидаясь конца конференции, посвященной проблеме глобальной экологии, я стал пробираться на выход. То, что в Центре имени Помпиду можно было заблудиться, я слышал, но одно дело слышать, а другое дело заблудиться. Я метался по переходам в поисках выхода и раздражению моему не было границ, а тут еще как хвост за мной вихлялся мой секретарь и испуганно голосил:

– Месье Попов, вы не должны покидать зал до официального закрытия конференции!

Я повернулся к нему и проговорил:

– Послушайте, Найт, я очень тороплюсь. Я опаздываю на важную встречу. Не будете ли вы так любезны, и не подскажете, где выход?

– А как же закрытие?

– Оно прекрасно пройдет без меня.

Найт пожал плечами и молча вывел меня из лабиринтов Центра.

Я поймал такси и сказав таксисту адрес, откинулся на мягкую спинку сидения. Можно было немного расслабиться, хотя о каком расслаблении могла идти речь, я ехал на встречу с человеком, которого не видел ни разу в жизни.

– Вы русский? – спросил у меня таксист пока машина стояла в пробке на площади Согласия.

– Да, – ответил я. – Месье, вы не могли бы ехать немного быстрее?

– Нет, вы что не видите, что мы попали в пробку…

Да, я видел, что мы попали в пробку, но мне не было от этого легче. Я расплатился с таксистом, и хлопнув дверью со всех ног бросился бежать к кафе «Ив Рошаль». Я немного знал Париж, мне уже приходилось в нем бывать.

Я быстро нашел искомое кафе, но я опоздал. В машину скорой помощи санитары загружали закрытое в черный полиэтиленовый мешок тело.

Во мне все оборвалось, я не знал этого человека, но я был уверен, что это он. Я подошел к жандарму, который просматривал документы погибшего, под мышкой он держал коробку конфет.

У жандарма было доброе лицо. Я прочистил горло и спросил у него:

– Простите, месье, это Сеган? – я кивнул в сторону тронувшейся с места машины скорой помощи.

Жандарм удивленно посмотрел на меня и поинтересовался:

– Да… вы его знали? – Я кивнул и вытер набежавшую некстати слезу. – Такое горе, такое горе, – жандарм покачал головой. – Всего тридцать пять лет…

– Он говорил что-нибудь перед смертью? – спросил я.

Жандарм наморщил лоб и произнес:

– Да… последние его слова были: «Случайностей не бывает». Вы не могли бы известить его жену о случившемся?

Я кивнул, и он протянул мне коробку конфет.

Я все-таки зашел в кафе, и я без труда отыскал столик, за которым ждал меня Сеган. Я взял со стола огромную толстую тетрадь в клетчатом переплете и налив в единственный бокал вина, молча выпил. Это бестактно, что я сделал потом, но я это сделал. Я принялся читать тетрадь, в которую Сеган вложил все, что мог…

Я без труда нашел дом, где жил Сеган и позвонил в дверь. Дверь мне открыла женщина лет тридцати трех. Она была стройна, мила, но во всем ее облике присутствовала некая нервность. Рядом с ней стояла девочка, мне почему-то показалось, что она очень похожа на Сегана. Я протянул ей коробку конфет и сказал:

– Поздравляю с днем рождения…

Девочка конфеты взяла.

– Простите меня, месье, но я что-то не припомню кто вы? – поинтересовалась жена Сегана, потирая пальцем висок.

Я протянул ей тетрадь и сказал:

– Мадам, если вас не затруднит, прочтите, а после мы с вами поговорим.

Она взяла у меня тетрадь и пригласила в дом.

Кло закончила читать рукопись Сегана в шесть часов утра. Пока она читала, я играл с ее дочерью, потом уложил ее спать.

Наконец, когда над Парижем стало рассветать, она пригласила меня в столовую. Мы некоторое время сидели молча, потом она сварила два кофе и спросила:

– Вы Филимон?..

Я кивнул и ответил:

– Когда-то я им был, но теперь меня зовут Андрей Попов.

– А почему? – поинтересовалась она.

– Имена, как впрочем и жизни, дважды не повторяются. Только умоляю вас, не спрашивайте меня почему. Я просто не смогу вам ответить, потому что не знаю.

– Как вы жили?

– Как все… Однажды я появился на свет в Норвегии. Жил, рос, женился, работал, потом умер. Все просто. У меня было несколько жизней. Все просто. Я рождался в Канаде, в Индонезии. Предпоследний раз я родился в Иране, получил образование в Лондоне. Работал в ООН по линии урегулирования межнациональных конфликтов. Был убит в Афганистане в городе Кандагаре, где в последствии разгорелся один из очагов третьей мировой войны… потом я родился в России, где живу и поныне.

Глядя на нее, я видел, что то, о чем я ей рассказывал, было выше ее понимания, но как всякая умная женщина, она и не претендовала на то, что ее понимание эталонное. Подперев щеку кулаком, она спросила:

– Послушайте, неужели вы все помните?

– Все, – ответил я.

– Но как?! Как вам удалось все запомнить?

– Это очень просто, Кло, надо только очень захотеть не потерять память… И вымолить у Бога эту милость – ничего не забывать. Помнить людей, которые в прошлой жизни делали тебе добро, и отплачивать тем же, и по возможности сразу. В противном случае, в другой жизни ты будешь привязан к ним невидимыми нитями, которые будут доставлять тебе невыносимые душевные муки, и муки эти будут продолжаться до тех пор, пока ты не расплатишься…

После непродолжительной паузы, Кло сказала:w

– Мы на Земле для отдачи долгов?

Я утвердительно кивнул.

– Можно последний вопрос, месье Попов?

– Конечно.

– Как вы думаете, зачем Сеган это написал? – она кивнула на тетрадь.

Она задала мне вопрос, на который я не мог ответить сам с той самой минуты, как только прочел тетрадь.

– Не знаю, – ответил я.

Кло помолчала и потом сказала:

– А я, по-моему, знаю. Сеган просто не знал ни одной молитвы, поэтому он это и написал…

Я подумал о том, что мог бы с ней поспорить, но не согласиться с ней я не мог.

– Как вы думаете, месье Попов, где сейчас Сеган?

Я молча вынул из кармана блокнот и вырвав листок нарисовал круг в треугольнике, а треугольник в квадрате. Потом подумал и вписал в круг число четыре, Кло посмотрела и спросила:

– Что это?

– Я не знаю, – произнес я, – но, по-моему, он там…

Кло проводила меня на улицу. Мы стояли молча и думали каждый о своем, но по сути об одном и том же.

– Что сказать дочери?

– Правду. Дети – это те же взрослые, только маленького роста, и понимают все так, как надо.

И я пошел по утреннему Парижу, и мне было очень грустно, потому, что я всю жизнь занимался мировой экологией и кое-чего достиг в этой области, но я так и не понял, кто я такой и зачем я прибыл на эту планету. Потом я переключился на другое, а когда в мыслях я вернулся к предыдущим размышлениям, я вдруг понял, что может быть ради этого я и родился.

Противно завыла сирена, замигали лампы сигнализации. Я быстро прошел вдоль шеренги десантников, внимательно оглядывая снаряжение, а заодно и лица. Остановившись около лейтенанта Коллинза, самого молодого в моей группе, я ободряюще потрепал его по плечу. Он улыбнулся в ответ и похлопал себя по нагрудному карману, из которого выглядывал краешек зеленого берета, мол все в порядке, командир. Заняв свое место в конце шеренги, я выглянул в иллюминатор. Наш Геркулес летел над Скалистыми горами и сверху они выглядели далеко не так привлекательно, как на рекламных проспектах. Сейчас нам предстояла высадка в тылу условного противника на крошечное, с нашей точки зрения, конечно, плато. Промахнуться по площадке всего около четверти мили в диаметре было крайне нежелательно, кругом весьма впечатляющие скалы и пропасти. Открылась левая дверь, прозвучала команда джамп-мастера и парни без колебаний посыпались вниз. Поправив свой Коммандо^[1], я подошел к двери и замер в полном изумлении, в каких-то сорока-пятидесяти футах над крылом нашего C-130 парил серебристый диск размером почти не уступавший нашему самолету. Подробностей я разглядеть не успел, послышался возмущенный возглас джамп-мастера и, получив увесистый толчок в спину, я вылетел из двери как пробка из бутылки с шампанским. С легким хлопком вышел вытяжной парашют, рывок – раскрылся основной. Порядок, я снял руку со скобы аварийного открытия, сориентировался и понял, что радоваться рано. Задержка с прыжком привела к тому, что я уже не мог дотянуть до плато и неминуемо соскальзывал в ущелье. Стараясь держать парашют подальше от стен, ощетинившихся острыми выступами, я посмотрел вниз. Сразу прошиб холодный пот, а в живот как будто плеснули кипятку. Бурная горная речка и острые скалы, вот что ожидало меня внизу, если конечно предположить, что я благополучно дотяну до дна ущелья. Я уже приготовился к худшему, но тут меня окутал голубоватый туман…

Через минуту туман рассеялся и я увидел, что стою рядом со своим парашютом в обыкновенной комнате. Вид из окна мне был хорошо знаком! Выхватывая из кобуры Беретту, я повернулся на шум открываемой двери.

– Не стреляйте! Мы не имеем никакого отношения к Юнайтед Роботс! – быстро сказал первый из вошедших – судите сами, майор, будь мы из ЮР, разве вам оставили бы оружие?

В самом деле, Беретта, вот она в руке, Коммандо на ремне сбоку, метательные ножи и сюрикэны^[2] на месте, запасные магазины и гранаты тоже.

– Я Фрэнк Матильон, председатель комиссии ООН по вопросам использования машины времени, – сказал первый, протягивая мне запаянное в пластик и переливающееся всеми цветами радуги удостоверение.

– А это сотрудники секретариата ООН Сергей Кольцов и Джордж Хаммер.

– Точнее мы сотрудники секретариата Совета Безопасности ООН, – поправил Хаммер.

– Присядем.

Отцепив парашютную сбрую, я задвинул стул в угол и сел, показывая им своим видом, что они находятся в секторе огня и что шутить я не намерен.

Матильон, следивший за моими маневрами с явным неодобрением, начал первым:

– Майор, почему вы подозреваете нас в чем-то нехорошем? Ведь мы только что спасли вам жизнь, можно сказать вытащили ваши кости со дна ущелья.

– Спасли жизнь? Вытащили мои кости?! Может и так, да только вы сначала сами сбросили мои косточки в это самое ущелье!

– Простите?

– Да ведь именно из-за вашего проклятого диска я опоздал с прыжком и угодил в ущелье!

– Нашего диска? Там не было никаких наших материальных объектов, только тайм-поле, и то почти на дне. О каком диске вы говорите?

Я понял, что препираться бесполезно и махнул рукой:

– Ладно, замнем для ясности. Вы вытащили мои косточки и они перед вами. Так что вам угодно, джентльмены?

– Майор, вы хотите обратно? – вступил в разговор до сих пор молчавший Кольцов.

– Пожалуй да, только на полчаса пораньше.

– Вы же сами понимаете, что это невозможно, произойдет парадокс времени или хроноклазм, как мы его называем – совершенно серьезно ответил Матильон.

– Хроноклазм! – возмутился я, да вы хоть слышали о парадоксе профессора Куигли, очень знаете ли подходит к моему случаю!

– Парадокс профессора Куигли? – переспросил Матильон.

– Да, Куигли. Почитайте Янга, «У начала времен». Но давайте перейдем к делу. Я поморщился и Хаммер быстро продолжил:

– Нет, нет. Совсем не то, что вы подумали. Надо обучить полтора-два десятка наших парней вашей работе, и, если вы конечно не против, провести одну весьма важную

операцию, важную для всей планеты.

Он так и сказал – для всей планеты.

– А если я откажусь?

– Тогда небольшая трансформация памяти и служба в нынешней армии США. Как вы видите мы не ЮР. Вернуть обратно мы вас не можем Матильон протянул мне пожелтевшую газету. Нью-Йорк Таймс 1993 года. Я развернул номер.

– Вот там внизу, подчеркнуто, – подсказал Матильон.

– Трагический случай на маневрах, – начал я. Вчера… ну это можно пропустить…трагически погибли военнослужащие войск специального назначения армии США майор Александр Крейг и… – да, не каждому доводится читать собственный некролог, да еще спустя тридцать с лишним лет после того как его напечатали!

– И еще в конце, – подсказал Матильон.

– Так, кавалер…, - это я и сам знаю.

– Тела погибших, несмотря на длительные поиски обнаружить не удалось. Вот так.

Моя работа приучила меня принимать решения без долгих размышлений.

– Хорошо, согласен. Детали обговорим потом. Если это возможно, я хотел бы иметь двух-трех помощников из своих людей.

– Конечно, – кивнул Матильон, прочтите еще раз верхний абзац.

А вот то что нужно:

– …лейтенант Уильям Коллинз и штаб-сержант Дэвид Андерсон.

– Да, но уж тут-то вы не можете нас обвинить, они перелетели через плато, – добавил Матильон.

– Перелетели, значит они мертвы? – растерялся я, – тогда как же… а понимаю ваша чертова машина, вы заберете их до того?

– Именно, так они вам подходят?

– Еще бы. Андерсон был в моей группе инструктором по рукопашному бою, а Коллинз выбивал 98 из 100 из любого вида оружия. Впрочем почему был? Эта ваша машина, в общем давайте их сюда.

– Отлично! – Матильон нажал кнопку на часовом браслете и сказал:

– Давайте второго, следом третьего. Лучше отойдем в угол, к нам.

– А что собственно случилось с Юнайтед Роботс? – поинтересовался я.

– После известных вам событий заварилась большая каша. Кое-что просочилось в прессу и началось. Короче говоря, лаборатория, где мы сейчас находимся и все это здание были национализированы и переданы в ведение ООН. Все страны подписали договор о нераспространении машины времени, так что этот экземпляр единственный и используется в исключительных случаях.

– Сейчас как раз такой случай?

– Да, такой.

В тот момент середина комнаты подернулась знакомым голубоватым туманом, а когда он рассеялся, в комнате стоял Билл Коллинз с вытаращенными глазами и широко открытым ртом. Я едва успел растолковать Биллу что к чему, как снова появился туман, а в нем невозмутимый Дейв Андерсон с Коммандо наперевес и готовый ко всему. Дейв воспринял происходящее совершенно спокойно, а когда прочитал газету, то кивнув головой сказал, что когда неожиданный порыв ветра перенес Билла и его, Андерсона, прыгавшего следом, через плато, у них не было и одного шанса из тысячи.

– Ну что же, – подвел итоги Матильон, – всем все ясно и все согласны?

– До ясности, конечно еще далеко, но тем не менее мы согласны, – ответил я за всех.

– В таком случае моя миссия закончена, передаю вас в руки Совета Безопасности ООН, было приятно познакомиться, джентльмены, – он пожал нам руки и вышел.

– Теперь вы переоденетесь и мы поедем к генералу О'Лири, командующему войсками СБ ООН, – предложил Хаммер.

– Конечно, поедем, – прервал я его, – но не раньше, чем посетим, находящийся в этом здании очень интересный музей. Ведь наше оружие вы нам не оставите?

– Разумеется нет, сами понимаете год выпуска да и серийные номера.

– Прошу, – Кольцов сделал приглашающий жест рукой, при этом пола его куртки приподнялась и я успел заметить большую черную кобуру, пристегнутую к поясу.

И вот я снова в знакомом музее, только сейчас я смотрю на экспонаты совершенно другими глазами, кстати, экспонатов стало несколько больше. Около двух часов мы в сопровождении трех сотрудников ходили между стеллажами. Но Билла и даже невозмутимого Андерсона музей бывшей фирмы Юнайтед Роботс произвел неизгладимое впечатление. Несколько непонятным для меня осталось для чего собственно ООН нужна эта коллекция оружия робототехнической и оружейной фирмы, но в конце концов это их дело. Наконец, нагруженные оружием и снаряжением мы подошли к терпеливо ожидавшим нас Кольцову и Хаммеру.

– Можно посмотреть ваши пушки? – встретил нас вопросом Хаммер.

– Ради Бога.

– Вы взяли револьвер? – удивился Кольцов.

– Да, Кольт-Питон МК- 9 357 магнум джет АПК сп. модель с изменяемым темпом стрельбы, весьма достойный наследник знаменитого АПС образца 1951 года. А кстати, какой год сейчас на дворе?

– 20…, 6 мая, машинально ответил Хаммер, – а чем еще хорош ваш АПК сп?

– Патрон 9х21 ИМИ^[3], стрельба очередями, передвижной прицел для стрельбы на дальность до 250 метров, магазины на 20 и 40 патронов. Удлиненный ствол с компенсатором, быстросъемный глушитель, встроенный лазерный прицел, съемная рукоятка у среза ствола, складной приклад, съемный ночной лазерный прицел. Достаточно?

– Вполне! Ну а револьвер?

– О, револьвер – это особая статья! Во-первых – патрон, – я выдвинул влево барабан и достал патрон.

– Не вижу ничего особенного, – буркнул Хаммер.

– Напрасно. Длина обычного патрона 357 магнум 41 миллиметр. Длина патрона 357 магнум джет больше на 12 миллиметров, таким образом пуля длиннее на 8 мм гильза на 4. Кроме того, насколько я понял объяснения ваших сотрудников музея, 357 магнум джет снаряжается не обычным кордитом, а более мощным составом. В результате – дульная мощность составляет 2400 джоулей! Так что это, – я щелкнул ногтем по красной надписи на рукоятке: «Только двумя руками!», – красуется здесь совсем не зря! Настоящая карманная артиллерия!

– Здорово… – протянул Кольцов.

– Конечно, особенно если учесть, что мощность ваших пушек едва ли выше 400 Джоулей. Даже мощность знаменитого Смит-Вессона 44 магнум что-то, кажется, около 1500. Но вообще-то вы и сами должны все это знать.

Кольцов снова пожал плечами, а Хаммер недовольно покосившись на Кольцова, сказал:

– Мы действительно уделяли подобным вещам мало внимания. Пожалуйста продолжайте.

– Да-да, пожалуйста, – присоединился Кольцов.

– Ладно. Так вот, за счет удлинения пули поперечная нагрузка на нее возросла, что в сочетании с усиленным зарядом позволило увеличить дальность прицельного выстрела. С лазерным прицелом, восьмидюймовым стволом и прикладом – 350 метров! Кроме того, удлиненные пули и, следовательно увеличение ее объема дало возможность кроме обычных и THV^[4], разработать еще и пули специального назначения.

– Вот, – я пошарил в кармане куртки и достал четыре патрона с пулями разных цветов.

– Этот, с пулей красного цвета – зажигательный, с черно-красной – бронебойно-зажигательный, с черной – бронебойный, с сердечником из вольфрамового сплава. А вот этот с желтой, просто прелесть, фугасный. Настоящий маленький снаряд! При попадании в ваше тело он углубляется на 2–3 сантиметра и взрывается. Заряд взрывчатки конечно невелик, но вполне достаточен, чтобы при попадании, скажем в живот, разметать ваши кишки в радиусе как минимум трех метров.

Тут я провел свою лекцию и посмотрел на моих слушателей. Сказать, что они не разделяют моих восторгов было бы слишком слабо. Однако когда я замолчал оба дружно попросили меня продолжать.

– Есть, конечно, у данной модели и недостатки. Наличие столь мощного патрона потребовало установки эффективного дульного тормоза, что, конечно же, не красит оружие. Сноп пламени из дульного тормоза при стрельбе демаскирует вас намного сильнее, чем обычная вспышка выстрела. Кроме того, дульный тормоз неизбежно будет цепляться за кобуру и одежду при необходимости быстро выхватить оружие. Впрочем для меня последний недостаток не имеет существенного значения.

– Нелепо использовать столь мощное оружие, как Питон магнум джет для самообороны. Для этого у меня есть АПК. А Питон, как сами понимаете, для другого.

– Да, понятно, – кивнул Кольцов.

– А почему вы сразу отвергли все наши новейшие модели пистолетов, рассчитанные на безгильзовые патроны? – спросил Хаммер.

– Безгильзовые патроны! Конечно, у подобных систем есть достоинства. Почти полная герметичность, большая простота конструкции и, как следствие, большая надежность. Меньшая масса патронов, есть и еще кое-что положительного, но…

Я выдержал эффектную паузу:

– Все это перевешивает всего один недостаток. Какой? – спросил я Кольцова.

Тот пожал плечами, а Хаммер добавил:

– Такого недостатка нет.

– Вернее нам он не известен, – поправил его Кольцов.

– Этот недостаток – затруднения, возникающие в случае осечки.

– Осечка, ну и что, снова взводи курок и стреляй, – недоуменно сказал Кольцов.

– И только то? Ну хорошо, допустим осечка произошла из-за ударника, тогда действительно, взводи и стреляй, согласился я. – А если вам попался негодный патрон? Экстракция несработанного патрона в подобных моделях занимает весьма значительное время.

– Но вероятность подобного события 1 на 100 000, - запротестовал Хаммер.

– Да? А если один патрон из ста тысяч достался именно вам? Вряд ли вас утешит математические выкладки! С обычным пистолетом все просто, передернул затвор и пали дальше. С револьвером, вот кстати его серьезнейшее достоинство и того проще – жми на спуск еще раз и все. А тут? Да пока вы вынете магазин, выбросите через рукоятку негодный патрон, вставите магазин на место, передерните затвор, прицелитесь и выстрелите… Так что уж лучше по старинке, с гильзами.

– Черт! Вот это да! – только и сказали оба.

А Кольцов добавил:

– Действительно, кандидатуры лучше вашей не найти. Всего два часа осмотра и такой анализ!

– Дополню анализ следующими соображениями, о достоинствах револьвера. Конечно, выступающий в стороны барабан, практически пустая рукоятка говорят не в пользу револьвера. Но, вот возьмем АПК, чем его можно заряжать? Только патронами 9х21 ИМИ и все. А Кольт Питон 357 магнум джет? Считайте. Собственно 357 магнум джет, 357 магнум и 357 магнум супер Х, 38 Смит-Вессон специальный, 38 Кольт короткий, 38 Кольт длинный, 38 Кольт Нью полис, 38 Смит-Вессон. А при замене барабана и экстрактора еще и пистолетные 9 Парабеллум, 9х21 ИМИ, 38 АКП, 0.380^[5] и так далее. При этом вы как бы еще и регулируете мощность оружия!

– Здорово! – сказал Хаммер, – да здравствуют револьверы.

– А что выбрали ваши люди?

Андерсон решил остановиться на знакомых образцах, он удовольствовался модернизированной армейской Береттой М-93РА и Смит-Вессоном 357 комбат магнум выпуска 2011 года. Билл со свойственной ему тягой к Европе выбрал угловатый австрийский Глок-18 и револьвер Барракуда бельгийской фирмы FN. Учитывая, что магазины Беретты и Глока были достаточно емкими, 15 и 17 патронов соответственно и обе указанные модели могли стрелять очередями, мы были вооружены весьма неплохо. Кроме того, использование в пистолетах патронов 9х21 ИМИ, а в револьверах 357 магнум позволяло нам в случае необходимости выручать друг друга боеприпасами. Помимо этого я сохранил сумку с девятью сюрикэнами и пару метательных ножей.

После переодевания, получения документов, имена нам сохранили, заучивания легенд и тому подобного мы отправились к генералу О'Лири. По дороге заехали в хороший ресторан пообедать. Несмотря на постоянные подначки Кольцова по поводу чрезмерного количества взятых нами патронов и съеденной пищи, обед прошел в дружеской и непринужденной атмосфере.

Выходя из ресторана мы услышали предостерегающий свист Андерсона, вышедшего первым. Мы с Биллом мгновенно метнулись в стороны, а Хаммер и Кольцов с изумлением наблюдавшие за нашими маневрам, замешкались и были сражены автоматными очередями из проезжавшей мимо машины. Покрышки красного спортивного Форда взвизгнули, машина рванулась вперед, но тут мы накрыли ее из трех стволов разом и Форд ставший вдруг похожим на дуршлаг, ткнулся капотом в фонарный столб и загорелся. Но это было лишь начало. Распахнулись дверцы голубого Линкольна, стоявшего футах в трехстах левее и из него вывалились четверо весьма неприятного вида головорезов со штурмовыми винтовками AUG в руках. Их вид весьма недвусмысленно говорил об их намерениях и мы не став мешкать, открыли огонь первыми. Оба справа повалились как снопы, один слева тоже, а второго слегка задели, чтобы взять живым. К сожалению это не удалось. Обернувшись на всякий случай, я заметил, что по автостоянке в нашу сторону направляется большой черный лимузин. Поскольку ни один водитель в здравом уме не сдвинулся бы в сторону перестрелки ни на фут, то, в общем я послал длинную очередь прямо в лобовое стекло Кадиллака и увидел как пули ушли рикошетом вверх. А в следующее мгновение уже нас накрыли из четырех стволов. Андерсон и Коллинз, кинувшиеся было ловить раненного террориста, были вынуждены залечь в очень неудобных позициях. Дейв прямо за бровкой тротуара, а Билл за бетонной клумбой с цветами, от которой так и лезли во все стороны куски цемента, отбитого пулями. Только я сохранял какую-то маневренность за парапетом и еще мог действовать. Прежде всего надо было остановить Кадиллак, если они подойдут ближе, то смогут легко забросать нас гранатами. Им в бронированной машине осколки не страшны, а нам труба. Ну что же мистер Пит, ваш выход. Я сунул в кобуру АПК и быстро достал Кольт. Откинув барабан, я выбросил экстрактором в ладонь патроны с полуоболочечными пулями и быстро вставил взамен три патрона с черно-красными бронебойно-зажигательными. Приподнявшись над парапетом я поднял двумя руками револьвер и спустил курок целясь в облицовку радиатора лимузина. Я едва не оглох от грохота и чуть не ослеп от снопа огня, вырвавшегося из дульного тормоза. Зато результаты превзошли все мои самые смелые ожидания, крышка капота Кадиллака подскочила вверх, а изнутри вырвалось пламя. Я добавил две другие пули в кузов лимузина и из распахнувшихся дверец во все стороны кинулись как тараканы террористы. Пока я доставал АПК, а парни меняли позицию, банда опомнилась и обрушила на нас настоящий шквал огня. Очевидно на стоянке у них были еще люди, кроме тех, кто вывалился из Кадиллака, огонь по нам велся из десяти-двенадцати стволов. Похоже, что их слишком много, надо отступать. Однако мудр тот, кто предвидит! Я вложил в барабан револьвера четыре патрона с красными пулями и махнул рукой Биллу и Дейву. Они немедленно накрыли очередями машины из-за которых велся огонь и отвлекли внимание противника на себя. Пора, три выстрела – три костра только что бывших автомашинами. Ай да мистер Пит!

– Уходим, парни!

Под прикрытием дыма мы рванули изо всех сил по улице и успели добежать до перекрестка прежде чем нас заметили. Выглянув на всякий случай из-за угла, я был неприятно удивлен. Наш маневр, оказывается, вовсе не остался незамеченным. По обеим сторонам улицы неслись девять террористов с автоматами наперевес. Не медля ни секунды, я поймал на мушку рослого индуса в белом тюрбане, бежавшего впереди и выстрелил. Зажигательная пуля попала ему прямо в грудь, и отброшенный назад индус рухнул на мостовую пылающим факелом. Пораженные террористы на мгновение замерли и мы, выскочив из-за угла, без помех перестреляли оставшуюся восьмерку за каких-то три секунды. Никто из них даже не успел выстрелить в ответ. Учитывая необычность нашего появления, секретность предстоящего задания и количество сгоревших машин, не говоря уж о количестве трупов, полицию мы дожидаться не стали. Поскольку полицейские стали бы разыскивать трех мужчин с нашими приметами, было решено разделиться, по возможности изменить внешность и встретиться через пару часов. Естественно, никто из нас не знал Нью-Йорка 20…, и я предложил встретиться в таком месте, которое, по моему мнению всегда будет неизменным, у статуи Свободы.

– Или на теплоходе, по дороге к ней, – уточнил Дейв.

– И еще, не следует пользоваться кредитными картами, – добавил я, – ну все, разошлись.

Пожертвовав одним патроном, я сюрикэном вынул пулю и проглотил немного кордита. К горлу подступила тошнота, зато лицо приобрело нездоровый землистый оттенок. Чтобы придать лицу еще и некоторую одутловатость я заложил за обе щеки несколько пачек жевательной резинки. Затем настала очередь одежды. Я решил не рисковать и не покупать ничего нового, а обойтись тем, что есть. Рубашку я снял и свернув сунул под майку за пояс. Майку и брюки слегка испачкал пылью, а куртку одел прямо на майку. Хорошо было бы конечно избавиться от куртки вовсе, но увы, оружие надо было под чем-то прятать, а расставаться даже с частью своего арсенала я считал неразумным. Нетвердая походка, взъерошенные волосы и сутулость преобразили меня окончательно. Попетляв на всякий случай по улицам, я отправился на встречу с Биллом и Дейвом. Андерсона я встретил на верхней палубе теплохода. Он принял практически те же меры маскировки, что и я, только цвет лица предпочел изменить на красный. Дейв где-то сумел изрядно хлебнуть виски и время от времени задерживал дыхание для поддержания красноты на должном уровне. В общем мы выглядели вполне под стать друг другу. Зато Билл… Когда к нам подсел бритоголовый, что-то бормочущий себе под нос кришнаит в свободной одежде кричаще ярких цветов, я сразу предложил ему идти своей дорогой, и был весьма удивлен услышав в ответ:

– Да я уже пришел. Командир, право вы мне льстите.

– Билли, – рассмеялся Андерсон, – где это ты раздобыл такую хламиду?

– И не жалко тебе своих волос? – добавил я.

– Лучше потерять волосы, чем скальп, – резонно заметил Билл, – а хламиду я выменял на куртку.

– Ты в своем уме?! – возмутился Дейв.

– А что такого? – удивился Дейв.

– Билли, – пояснил я, – ты совершил грубую ошибку, оставил свидетеля.

– Ну если считать свидетелем мусорный ящик, то конечно, – согласился Коллинз.

– А голову я побрил ножом, – тут же добавил Билл.

– Наверное я погорячился, – примирительно сказал Дейв, – извини.

– Да ладно, чего уж там.

– А теперь, джентльмены, подведем некоторые итоги.

– О'кей, – сразу откликнулся Андерсон, – сколько у тебя осталось патронов, командир?

Я украдкой, благо дул холодный ветер и на верхней палубе почти никого не было, вынул магазин и ответил:

– С тем, что в стволе – одиннадцать.

– У меня восемь, – Билл?

– Ни одного, – насупился Коллинз, – впрочем нет, есть ведь револьверные.

– Да знаю, – махнул рукой Дейв, – из Барракуды ты не стрелял, как и я из своего магнума. Только командир отличился.

– А что, если бы не мистер Пит, наши приключения могли бы закончиться уже сегодня.

– Точно, отличная пушка! От такой не отказался бы и Грязный Гарри, как только выберемся из этой передряги закажу себе такую же.

– Однако вернемся к нашим патронам. Каков же итог?

– Учитывая, что у каждого было по три магазина, начал Андерсон, это будет 15х3-8, 20х3-11, 49, 17х3, 51 плюс семь револьверных, всего 144 штуки.

– И сколько мы уложили?

– Двое или трое в красной тачке, – начал загибать пальцы Дейв, – трое из голубой, девять на улице и трое-четверо в кадиллаке и на стоянке. Всего восемнадцать-двадцать.

– Двадцать! – Билл так и подскочил.

– Еще надо добавить не менее десятка сгоревших машин и главное – убиты Хаммер и Кольцов, и это создает нам немалые трудности, – заключил я.

– Из-за совершенно секретного характера нашего задания нас здесь кроме Матильона никто и не знает, разумеется кроме тех кто хотел нас ликвидировать. Остается О'Лири, но мы не знаем как с ним связаться, да и генерал слишком заметная фигура. Я бы предпочел выходить на Матильона, а как вы?

Оба согласно кивнули.

– Кроме того не будем забывать, что нас разыскивает полиция и не только полиция. Похоже, что у тех, кто, хм, нас «пригласил» есть весьма могущественные противники.

– Не связанные, к счастью, со спецслужбами, – добавил Андерсон.

– И еще утечка информации, – внес свою лепту Билл.

– Думаю Матильона и его службу можно исключить из числа подозреваемых. Они могли бы покончить ми гораздо проще во время переноса, – продолжил Билл.

– Верно, будем думать, как с ним связаться. Есть идеи?

Воцарилось молчание. Первым его нарушил Билл.

– А почему бы нам ему не позвонить?

– Вряд ли номер верховного комиссара по контролю за нераспространением машины времени есть в телефонном справочнике. Кроме того, наши противники тоже не дураки, а что если они взяли на контроль эту возможность? Что тогда?

– Тогда? Ну тогда курс наших акций резко упадет, – согласился Билл.

– У меня другое предложение, – нарушил молчание Андерсон, – думаю нам надо попасть прямо в здание ООН. Пусть нас даже сцапают сразу за КПП. Вряд ли у них есть свои люди в охране ООН, которые смогут нас немедленно ликвидировать.

– Недурная мысль. Только сцапать нас должны как минимум внутри гаража. Стать мишенью для снайперов возле КПП мне что-то не хочется.

– Командир, по-моему ты преувеличиваешь, – не согласился со мной Дейв.

– Возможно, но проверять это мы все не будем.

В этот момент я увидел, что у трапа показались двое полицейских.

– Билл, спроси что-нибудь у нас и отвали, полиция!

Один из полицейских остался у трапа, а второй направился в нашу сторону, держа правую руку на рукоятке револьвера. Пожелав нам счастливо оставаться, Коллинз отошел в сторону и, облокотившись на перила, стал смотреть на статую Свободы, бормоча под нос кришна-кришна хари-хари. Дейв незаметно протянул мне плоскую бутылку с виски и ухмыльнулся. Я сделал добрый глоток прямо из горлышка и протянул бутылку ему. Андерсон в свою очередь поднес бутылку ко рту, когда полицейский был уже совсем рядом. Дейв сделал вид, что только заметил копа и, закашлявшись, неловко сунул бутылку в карман. Полицейский остановился и грозно нахмурился.

– О'кей, офицер, – произнес Дейв слегка запинаясь, – мы ничего.

– Забрать бы вас, пьянь, – процедил полицейский презрительно, – да времени нет. Ладно уж, черт с вами.

Он еще раз оглядел верхнюю палубу и махнув рукой напарнику зашагал обратно.

– Да, нью-йоркский коп наших девяностых вряд ли отпустил бы нас так легко. А, Дейв? Похоже я начинаю понимать, зачем им потребовались именно мы.

– Не преувеличивай, командир. Видел бы ты себя со стороны, – усмехнулся Дейв.

– Продолжим, – я махнул рукой Коллинзу, – итак, мы остановились на том, что нам надо попасть в гараж.

– А для того, чтобы попасть в гараж, – подхватил Билл, – нужна машина.

– И что дальше?

– У ооновских тачек номера, наверное голубого цвета, – задумчиво сказал Дейв.

– Возможно и что же?

– А то, что такой номер легче подделать, чем белый.

– Разумно, а сама машина?

– Угоним! – радостно потер руки Билл.

– Вряд ли стоит это делать, нам нужна дорогая машина, – возразил я, – а такие тачки наверняка снабжаются сигнализацией, принцип работы которой нам неизвестен, и возможно радиомаяком.

– А может купим? – предложил Андерсон.

– Нет, я ведь уже говорил, что пользоваться кредит-картой рискованно, а наличных не хватит. Но дело не только в этом. Парни, нам нужна подлинная ооновская тачка, и пожалуй лучше вместе с пассажиром. Боюсь, что на их машинах стоят ответчики типа тех, что ставили в наше время на военных самолетах, вероятно, что и код каждый день меняется.

– Пожалуй, – согласился Дейв, – возможно, что код вводится вручную, после запроса.

– Тогда тем более нужна машина с пассажиром, – подвел я итог нашему совещанию.

– Дейв, вот тебе все наши наличные, найдешь какую-нибудь небольшую автомастерскую…

– Да знаю, командир, – перебил меня Андерсон, – и куплю какую-нибудь неприметную тачку.

– О'кей, а пока побудем просто туристами, нанесем визит леди Либерти.

Через пару часов подходящий объект, большой эскалейд кадиллак с номерами ООН, был выбран. Мы пристроились в хвост и буквально через десять минут получили то что хотели. Лимузин свернул на стоянку перед каким-то дорогим рестораном и водитель вышел, чтобы открыть дверцу машины своему хозяину. Мгновенно мы с Биллом запихнули водителя в салон и без церемоний сели сами, а Дейв расположился за рулем. Лимузин тут же тронулся с места, кажется никто ничего не заметил.

– Прошу прощения, сэр. – Обратился я к немолодому, но крепкому и подтянутому джентльмену, сидевшему на заднем сидении.

– Мы не грабители и не террористы, к подобным действиям нас вынудили весьма веские обстоятельства. Нам очень нужно попасть в здание ООН и мы просим Вашей помощи.

– Помощи? – он иронично поднял левую бровь и многозначительно покосился на наши пушки, – хорошо, другого выхода у меня ведь нет.

Я опустил перегородку и передал Дейву куртку и фуражку шофера, а так же и его пистолет. Куртку и фуражку Дейв ухитрился одеть на ходу, а пистолет шофера сунул в бардачок. Я, Билл и шофер, связанный собственным брючным ремнем, с комфортом расположились на полу салона. Вскоре показались ворота КПП и Андерсону пришлось снизить скорость на гребенке. На подлокотнике кресла замигало табло «Ваш код, пожалуйста». Я молча посмотрел на нашего пленника, он пожал плечами и набрал код на клавиатуре, потом приложил указательный палец к засветившемуся глазку фотоэлемента. Табло погасло, а створки ворот медленно разошлись, открывая полосатый шлагбаум возле которого стояли три солдата в голубых беретах. Один из них поднял руку, приказывая остановиться и подошел для личной проверки.

– Дейв, притормози и газ!

Обломки шлагбаума полетели в стороны.

– Вперед, Дейв!

– Лучше влево, на этом повороте, – подал голос водитель, – тогда вы попадете прямо на подземную стоянку.

– О'кей, давай влево.

Мы влетели на стоянку и Андерсон был вынужден резко затормозить. Оказалось, что это вовсе не стоянка, а всего лишь небольшой тупик. В следующий момент ворота за нами закрылись, а лимузин был окружен двумя десятками солдат в бронежилетах и голубых касках. Среди наведенных на нас стволов я насчитал пять гранатометов и даже два бластера.

– Выбросить оружие и выходить по одному, руки на затылок! – послышалась уверенная, я бы даже сказал наглая, команда офицера.

– Показал бы я тебе «руки на затылок», щенок, – буркнул Дейв, вылезая из машины.

– Да, ладно, пусть покуражатся, – я выбросил оружие и вышел вслед за Дейвом.

Последним вылез явно раздосадованный таким оборотом дела, Билл.

А через полчаса мы сидели в кабинете генерала Стоянова, заместителя О'Лири.

– Джентльмены, вы превзошли все наши ожидания! – начал Стоянов, – вы не только сумели ускользнуть от полиции и ФБР, но и прорвались прямо к нам, попутно проверив надежность нашей системы охраны.

– Ну и как охрана? – поинтересовался я.

– Вполне удовлетворительно.

– Не очень-то обольщайтесь, – заметил Андерсон, – просто у нас были иные цели. Иначе разве мы стали бы следовать указке шофера.

Стоянов собрался было возразить, но тут открылась дверь и вошел, как мы поняли, генерал О'Лири в сопровождении двух офицеров. После взаимных представлений, мы расселись вокруг стола в удобных креслах и один из офицеров, капитан Брэндон, включил проектор и начал:

– В 2011 году, после очередного витка гонки вооружений началось и очередное разоружение и был начат частичный демонтаж некоторых КБС^[6]. Примерно к тому же времени практически одновременно учеными США и Франции были созданы мощные и экономичные двигатели, пригодные для полетов внутри Солнечной системы. К примеру для доставки на Марс десяти человек и тонны груза требовалось три дня и примерно четыре килограмма топлива.

– Здорово! – присвистнул Билл.

– Это что, – махнул рукой Брэндон, – через несколько лет после этого русские объявили о создании гипердвигателя для межзвездных путешествий!

– Капитан, – нахмурился Стоянов, – прошу не отвлекаться.

– Да, сэр. Так вот, к 13 мая на орбите оставалось всего две КБС с вооружением американская «Форрестол» и русская «Устинов». Остальные КБС хотя и находились на орбите были полностью разоружены. А на этих станциях работали эксперты ООН. В ночь на 13 мая 2013 года отряды фанатиков из секты «Новый Эдем» захватили французский космодром в Гвиане. Это стоило им недешево – 847 трупов, но тем не менее вся охрана и почти весь персонал погибли. По всей видимости у них были свой люди на космодроме, потому что сигнал тревоги так и не был подан. Среди членов секты были самые различные люди, в том числе и бывшие астронавты. Поэтому фанатики смогли стартовать на подготовленном к старту КМИ^[7] Гермес-27. Затем они спокойно высадились на «Форрестол» и к полудню тринадцатого ООН получила ультиматум. Эдемисты потребовали, чтобы им были переданы все КБС и все имеющиеся межпланетные корабли. Всего 29 КБС и 8 кораблей. Все это должно было быть объединено в космический ковчег с запасами воды и кислорода, и конечно топлива. Еще они требовали сделать систему полной регенерации воды и воздуха, оранжереи, бассейны, спортзалы, словом создать полностью автономный обитаемый мир. В случае отказа они угрожали пустить в ход весь арсенал КБС. Земле пришлось согласиться. Да и не было особых причин им отказывать. Эдемисты собирались навсегда покинуть Солнечную систему и приглашали присоединиться к ним всех желающих. Примерно через год строительство было закончено и около 6 тысяч человек отправились в космос.

Тут Брэндон нажал кнопку, лежавшего на столе пульта и на стене быстро замелькали кадры, иллюстрировавшие этапы строительства ковчега и наконец, результат нечто невообразимо огромное и уродливое.

– Здорово! – присвистнул Коллинз, – а разве эти КБС имели многочисленный экипаж.

Билли быстро прикинул:

– Получается, что чуть не по 200 человек.

– Нет конечно, – ответил Брэндон, – но размеры КБС таковы, что после снятия вооружения, двигателей ориентации и перемещения там можно разместить и 500 человек. Так что места в ковчеге вполне достаточно, а если учесть все добавленные помещения, то там даже есть большой резерв для будущих поколений. Энерговооруженность тоже на высоте, на каждой КБС и корабле есть свои реакторы, ресурс их практически неограничен. В общем ковчег был сработан и снаряжен на совесть. Конечно маловата скорость, но они и не рассчитывали, что сами дойдут до цели, эдемистов вполне устраивало, что это будет одно из последующих поколений, не знающих что такое Земля.

– А оружие? – поинтересовался Андерсон.

– Увы, пришлось оставить им весь ядерный арсенал «Форрестола» и даже добавить лазеров и электромагнитных пушек для уничтожения метеоритов.

– Метеоритов, – подхватил Билл, – значит у них есть система ДРЛО^[8]?

– Да и очень мощная.

– Подождите, – прервал я их, – но при чем здесь мы?

– Дело в том, – вмешался генерал Стоянов, что два месяца назад служба дальней разведки космоса аэро-космических сил России засекла Новый Эдем на подступах к солнечной системе. Они возвращаются и мы не знаем зачем.

– Так вы опасаетесь, что у них возникли проблемы и они вернулись с новым ультиматумом?

– Именно так, – подтвердил О'Лири, – и совершенно неважно по какой причине они возвращаются. Возможно, что они поняли, что на плазменных двигателях далеко не уйдешь, а может быть у них возникла проблема перенаселения, что не удивительно, учитывая царившие в Новом Эдеме нравы. Все это неважно, мы не можем подвергать Землю опасности ядерной бомбардировки. Кроме того, они отсутствовали более 25 лет, у них на борту сменилось целое поколение и мы не знаем с чем за это время они могли столкнуться в космосе. Словом у нас есть веские основания не допустить ковчег не только на орбиту но даже в Систему. По крайней мере пока мы не будем контролировать их действия.

– А насколько серьезны ваши подозрения? – поинтересовался Дейв.

– Судите сами. Мы послали им катер с установкой мгновенной связи, катер они приняли, но вступить в переговоры не пожелали. Мы послали еще два катера, к счастью без экипажа. Они их сожгли, – Стоянов вопросительно посмотрел на нас.

– Так обоснованны наши подозрения?

Мы с Дейвом переглянулись и он спросил:

– А эта ваша МГ-связь, насколько широко она распространена?

– Весьма широко, – ответил майор Ишимото, улыбнувшись.

– Как на Земле, так и в космосе. Разница только в мощности. Кстати честь этого изобретения принадлежит моей стране.

– Значит, ничего секретного? – уточнил я.

Ишимото кивнул.

– Ясно, значит, они уже два месяца дают инструкции оставшимся членам секты. И вы сами дали им средства связи.

– Но мы не могли поступить иначе, – растерянно сказал Стоянов.

– Конечно, не могли, – согласился я, – теперь все стало на свои места. Кроме того у вас есть утечка информации, именно этим двум обстоятельствам мы обязаны такой теплой встречей. Да, так все таки улетели все эдемисты?

– Нет, конечно, – ответил Брэндон, – в свое время Новый Эдем был весьма популярен. По разным оценкам число членов секты насчитывало от 800 тыс. до миллиона почти во всех странах мира. Согласно завещанию улетевших оставшиеся должны были ожидать знака…

– Вот и дождались, – перебил его Билл.

– Но хоть какие-то меры вы принимаете? – я повернулся к О'Лири.

– Майор, за Землю мы спокойны. Под вопросом только космос.

– Неужели они так опасны? – вступил в разговор Дейв, – что-то не верится. Подумаешь секта?

– Это потому, что вы не знаете, тех кто создал и руководил Новым Эдемом, – Стоянов повернулся к Брэндону, – давайте дальше.

На экране появилось лицо мужчины лет сорока. Светлые волосы, густая борода, прямой нос, высокий лоб мыслителя и горящие глаза фанатика.

– Питер Криди, американец, основатель и духовный вождь Нового Эдема. Выпускник Гарварда, лауреат Нобелевской премии за работы по разработке искусственных белков, тут целый список его титулов и научных обществ, почетным членом которых он состоит. Весьма незаурядная личность.

Брови Дейва удивленно поползли вверх:

– И вы хотите сказать…

– Дело не в нем, – перебил Дейва Брэндон, – дело в его ближайшем окружении.

На экране появилась фотография высокого атлетически сложенного негра.

– Макс Н'Комо, в прошлом офицер «Селус скаутс»^[9], земляк генерала Стоянова.

– Земляк? – удивился Билл. – А разве вы…

– Нет, – ответил Стоянов, – я не болгарин, я гражданин ЮАР. Но мои предки действительно имеют болгарские корни.

Смена кадра и перед нами высокий белый.

– Алекс Лерой, гражданин Франции. До Нового Эдема был одним из главарей РАФ, международной террористической организации левацкого толка.

Снова смена кадра, на этот раз негр.

– Джордж О'Гилви.

– Также земляк генерала, – добавил О'Лири.

– Один из лидеров африканской расистской организации «Братья Зулу».

Новое лицо на этот раз азиатское.

– Ли Тун Фо, гражданин Китая, офицер армейской разведки, специалист по ведению психологической войны.

Снова смена кадра, белый.

– Василий Громов, или Бэзил Гро, русский, офицер спецназа национальной гвардии России.

– Пожалуй достаточно, – остановил Брэндона Стоянов, – там таких типов еще добрый десяток, но эти наиболее опасные.

– На время отлета эта пятерка полностью контролировала Новый Эдем, – добавил О'Лири.

– А что известно о Новом Эдеме? Их религия, например, что она из себя представляет? – поинтересовался Коллинз.

– О, религия, – встрепенулся майор Ишимото.

– Прошу прощения, что вынужден перебить Вас, майор, – сказал я.

– Но пока я не понимаю при чем тут мы?

О'Лири встал, а вслед за ним поднялись все остальные, включая нас.

– От имени Организации Объединенных Наций я предлагаю вам, Крейг, принять командование штурмовой группой. Группе предстоит высадиться на борту ковчега до подхода основных сил и вывести из строя лазеры и электромагнитные пушки и по возможности блокировать ядерный арсенал. Вы получите все необходимое снаряжение, наших лучших людей, словом все, что потребуется. В случае, если вы и ваши люди примете это предложение, вы можете просить все, что хотите, в разумных пределах, конечно. Детали обговорим в контракте.

– Прошу садиться.

– Мы, конечно, согласны, но почему мы? Свои не годятся? – спросил я.

– Не годятся! – стукнул по столу кулаком О'Лири, – Хаммер, ваш коллега, подполковник Зеленых Беретов, Кольцов – майор воздушно-десантных войск российской армии, и что же оба убиты. А вы трое, имея только пистолеты, уложили двадцать три террориста, Билл так и подскочил, а сами не получили ни царапины.

– Дилетанты, – махнул рукой Андерсон, – уж лучше бы они наняли двух-трех профессионалов.

– И тем не менее. Мы слишком долго не воевали, и вот результат.

– Да, – согласился я, – ваши доводы убедительны, но не закончить ли нам на сегодня? День у нас получился весьма насыщенный.

– Да уж, действительно, – усмехнулся О'Лири, – сейчас вас отвезут в наш отель, охрана там надежная, можете спать спокойно. До завтра, джентльмены.

Организация охраны отеля действительно заслуживала самой высокой оценки. Я выбрал номер на двадцатом этаже, справедливо полагая, что подняться по стене будет столь же не легко как и спуститься с сорок первого, если все же предположить, что террористам удастся пробраться на крышу. Поужинав и договорившись с начальником охраны об условных сигналах мы разошлись по своим номерам. Около двенадцати Билл и Дейв незаметно проскользнули в мой номер.

– Билли, дежуришь до двух, потом будишь Дейва, я следующий, все, спим.

Я проверил на месте ли метательные ножи и сюрикэны. Потом повозился, устраиваясь поудобнее, здорово мешал длинноствольный Питон, и наконец уснул. Мне показалось, что я только закрыл глаза, как Андерсон потряс меня за плечо и прошептал:

– Командир, время три семнадцать, в гостиной похоже режут стекло.

– Ничего, оно пулестойкое, минуты две повозится, успеем. Буди Билла.

Разбудили Билла и я тихо прошептал:

– Действуем как договорились, напоминаю, Дейв и я за креслами, Билл у выключателя. Билли, в комнату не лезь. Как только гость войдет, по моей команде даешь свет. Попробуем взять его живым, но это вовсе необязательно. Все пошли. Опасаясь снайперов мы плотно задернули гардины и в гостиной царил полный мрак. На ощупь заняв свои места, мы замерли. Шелест ультразвукового резака вскоре стих и я услышал, как был вынут кусок вырезанного стекла и повернулась задвижка рамы. В открывшееся окно впрыгнул наш гость и замер, прислушиваясь.

– Свет!

Вспыхнула люстра и мы увидели стоявшего у окна человека в черном. Даже голову закрывал черный капюшон, а лицо черная маска. Только белела полоска кожи вокруг раскосых глаз. За спиной у него висел меч, за поясом был заткнут кинжал. Ниндзя! Мы с Дейвом выстрелили одновременно. Ниндзя неуловимым движением отпрянул в сторону и выбросил вперед левую руку. В воздухе мелькнул сюрикэн, вспыхнула голубая искра на перерубленном проводе люстры и комната погрузилась во мрак. Мы разом уподобились слепым кротам, а ниндзя, видевший в темноте как кошка, получил огромное преимущество. Чертыхнувшись, я присел за кресло, с раздражением прислушиваясь к воплям охранников за дверью номера и от души надеясь, что у Билла хватит ума им не открывать. Подвинувшись немного вправо, я осторожно выглянул. Что-то просвистело в воздухе, и я почувствовал сильный удар по креслу. А в следующий момент острие кинжала разорвало мне левый рукав куртки и задело руку. Повезло! Останься я на месте, наверное был бы уже покойником. Я переложил пистолет в левую руку, а правой осторожно вытащил кинжал, точнее малый меч, как называют его самураи и ниндзя, серьезное оружие с лезвием длиной не менее 12 дюймов. В следующий момент я увидел, что полоску света, падающую из открытого окна пересекла неясная тень, тускло блеснуло лезвие занесенного меча. Я вскочил на ноги и едва успев отбить кинжалом обрушившийся на меня меч. Тут же я вскинул левой рукой пистолет и выстрелил. Ниндзя мгновенно откинулся назад и в падении ловко подбил ногой мою руку с пистолетом. АП упал на пол и исчез во мраке. Не теряя времени, я метнул в противника кинжал, но ниндзя быстро перекувыркнулся назад через голову и скрылся в темноте. Вот черт! Я снова присел под защиту кресла и вытащил метательные ножи, справедливо полагая, что от них в темноте больше будет проку чем от револьвера и прислушался. Тишина! Даже вопли за дверью стихли. Темноту прорезали вспышки выстрелов и три пули беретты Дейва ударили в пол прямо перед моим креслом. В свете вспышек я неожиданно увидел подползающего ко мне врага. Он хрипло вскрикнул, когда одна из пуль задела его бедро и сделал резкий выпад мечом. В кромешной тьме, практически наугад и сумел отвести меч скрещенными ножами и сразу же метнул правый нож. Тут выстрелил не входя в комнату Коллинз, мимо конечно, но слава Богу, хоть подсветил. В отсвете выстрелов я заметил, что не промахнулся, нож торчал у ниндзи из левого плеча. И еще я увидел, что враг совсем близко и уже занес для нового удара свой страшный меч. Сзади стена, справа кресло – отступать некуда! Я резко выбросил вперед ногу, целясь ниндзе в голову и одновременно метнул второй нож. Конечно ниндзя легко уклонился от удара ноги, но не успел увернуться от ножа. Нож попал ему прямо в грудь и на мгновение задержал удар меча. Не теряя времени я прыгнул головой вперед через кресло и кувыркнулся прямо под ноги Андерсону, едва не сбив его с ног. Пока я силился вытащить питон, который конечно же некстати запутался длинным стволом и дульным тормозом в поле куртки, снова заработала беретта Дейва. Выстрелил и Билл, и мы с Андерсоном увидели летящую на нас черную фигуру ниндзи с поднятым мечом в руках. Холодный голубой блеск лезвия действовал завораживающе. Но я наконец справился с револьвером и пуля 357 магнум джет ударила в грудь ниндзи одновременно с очередью беретты. Отброшенный назад мощнейшим ударом четырех пуль ниндзя упал у у стены, так и не выпустив из рук меч. Невероятно! Но он попытался встать!

– Билл, дай огоньку! – крикнул я.

В свете его выстрелов мы с Дейвом всаживали в упавшего врага пулю за пулей пока он не перестал шевелиться и вздрагивал только от попадания наших пуль.

– Хватит, – я вытер рукавом пот с лица.

– Билли, включи боковые бра и открой дверь.

Мы с Дейвом перезарядили оружие.

– Ниндзя! – присвистнул начальник охраны, – а я подумал, они бывают только в кино.

– Капитан, – обратился я к начальнику охраны, – Андерсон, Коллинз. Думаю наш гость был не один, проверьте ваши номера. Стрелять сразу на поражение!

Билл с Дейвом переглянулись и в сопровождении охранников кинулись в коридор. Я нашел АП, убрал его в кобуру на поясе и нагнулся за мечом. Даже мертвый, ниндзя не хотел отдавать свое оружие. Пришлось изрядно повозиться. Я поднес лезвие к глазам – явно старинная работа, вдоль голубоватого клинка бежал струистый узор, черную рукоятку покрывали золотые насечки. Из номера Андерсона захлопали выстрелы, я прислушался и вдруг уловил за спиной легкий шорох. Резко поворачиваясь я увидел у окна нового противника. Поняв, что он замечен, ниндзя выхватил из за плеча меч и кинулся на меня. Меч взлетел вверх и обрушился разящим ударом сверху вниз, справа налево, «полет журавля». Ну это и мне знакомо, когда я служил в Японии, то изучал не только карате.

Прежде чем я успел отдать себе отчет в происходящем, руки сами привычным движением перехватили меч за рукоятку и я отвел удар влево. Сделав короткий шаг вперед я немедленно перевел отвод в удар и попытался достать ниндзю в голову. Он ловко парировал гардой и отскочил назад. После нескольких финтов, с резким шагом вперед, ниндзя сделал выпад, целясь мне в живот. Отвод, ответный выпад, тщетно. В искусстве фехтования ниндзя многократно превосходил меня и моя смерть была только вопросом времени. Вот и сейчас он мгновенно перестроился и сделав ложный выпад в голову, нанес мне с разворота горизонтальный удар в левый бок. Да, я так и не научился отбивать «полет ласточки» как следует, я сумел парировать удар лишь частично и меч, хоть и ослабленный, обрушился на мой левый бок. Мне повезло и на этот раз – удар принял на себя АП. Пошатнувшись, я сделал шаг назад и услышал за спиной взволнованный возглас Билла.

– Огонь, Билли! – я упал на колени и над моей головой засвистели пули.

После четвертого выстрела сухо щелкнула затворная задержка – проклятый щенок опять не перезарядил оружие после схватки! Ниндзя резко дернулся влево, против движения ствола и сумел избежать прямых попаданий, но одна пуля из очереди, кажется все же задела его плечо. Пока Билл возился с новым магазином, ниндзя выхватил сюрикэн и занес для броска руку. Резко оттолкнувшись ногами, я бросился вперед и всадил ему меч в бок прямо под ребрами. Чтобы затруднить врагу дальнейшие действия, я не стал вытаскивать меч и, выпустив рукоятку, откатился в сторону. Даже в таком положении ниндзя не потерял присутствия духа, выронив сюрикэн, он левой рукой вырвал меч из раны и метнул его в Билла, а затем кинулся на меня. Слишком поздно, я успел выхватить из кобуры револьвер и выстрелил ему в грудь. Ноги ниндзи оторвались от пола и его тело, подброшенное в воздух мощнейшем ударом пули, отлетело к стене. Я стрелял, пока не разрядил весь барабан. Перезарядив оружие, я опустился на колени возле Билла. Брошенный с большой силой меч попал Биллу в левый бок, но к счастью вскользь, и хотя из поврежденных мышц обильно текла кровь, но жизни Коллинза, ни его здоровью рана не угрожала. Пока срочно вызванный врач обрабатывал рану Билла, Дейв перевязал мою царапину:

– Командир, дело дрянь. Третий ушел, уложив двоих, надо искать более надежное убежище.

– Ты прав, капитан, обратился я к начальнику охраны, – срочно свяжите меня с генералом Стояновым, Дейв, собери пока снаряжение ниндзя, все, вплоть до последней иголки.

Через сорок минут бронированный Сикорский со Стояновым на борту опустился на крышу отеля.

– Вот вам и спокойный сон под хорошей охраной, – приветствовал я генерала.

– Мы сейчас же вылетаем в Форт-Брэгг, – Стоянов был очень серьезен, – там вас не достанут. Да и пора браться за дело.

Охранники вынесли носилки с Биллом на крышу, мы вышли следом. Генерал жестом приказал внести Коллинза в вертолет, но я остановил его:

– Скажите генерал, а не оснащаются ли случайно ваши боевые вертолеты дистанционным управлением?

– Случайно оснащаются, но как вы…

– Просто догадка, – прервал я его, – тогда прикажите пилотам выйти и произвести взлет на ДУ.

– Зачем?

– Увидите.

Генерал пожал плечами, но все же подошел к кабине и что-то сказал в открытую форточку. Пилоты вышли, недоуменно посматривая в нашу сторону. Один из них поставил пульт на крышу и опустился перед ним на корточки. Раздался вой запускаемых турбин, лопасти закрутились сначала медленно, а потом все быстрее и быстрее. Наконец двигатели взревели и Сикорский пошел вверх, отстреливая тепловые шары-ловушки. Далеко уйти вертолет не успел. Внизу послышался легкий хлопок, из соседнего переулка вылетела дымная молния и ударила машину в брюхо. Раздался взрыв и объятый пламенем Сикорский рухнул вниз, к счастью на улицу.

– Вот так, генерал, – сказал я взглянув на побледневшего Стоянова.

– Похоже на самый обычный противотанковый гранатомет, – заметил Дейв.

– Похоже, – согласился я, – судя по действию, обычная кумулятивная граната, не бластер, не Стингер, а обычный РПГ.

– Но стрелял конечно, снайпер, – добавил Андерсон.

– Ну конечно, они учли твой совет, – усмехнулся я, – и нанимают теперь только профессионалов.

– Генерал, пока внизу идет эта возня с тушением пожара, не уйти ли нам по-английски, не прощаясь и через черный ход. Надеюсь здесь найдется машина?

– Конечно.

– Тогда вставай Билл, хватит валять дурака, пошли, не так уж ты и серьезно ранен.

В Форт-Брэгге, где по-прежнему, как нам сообщил Брэндон, располагались командование специальных операций, командование специального назначения, штаб 18 воздушно-десантного корпуса, краса и гордость ВВС – 82-я воздушно-десантная дивизия, а также и наши 3 и 7-я группы войск специального назначения^[10] мы сразу почувствовали себя намного спокойнее. Вообще говоря, здесь мало что изменилось, по крайней мере внешне, за прошедшие годы, и мы вернулись домой, правда после весьма долгого отсутствия. На аэродроме нас встретил высокий и подтянутый подполковник зеленых беретов.

– Подполковник Дуглас Батчер, командование специального назначения, он будет решать все вопросы связанные с подготовкой и оснащением вашей команды. Подполковник полностью в курсе, – подчеркнул Брэндон.

После взаимного представления, причем выяснилось, что с Ишимото Батчер хорошо знаком, подполковник неодобрительно покосился на наши штатские костюмы:

– Прежде всего – переодеться. А то вы выглядите как дикобразы на дынной грядке.

На складе вещевого имущества, кстати полностью автоматизированном, нам выдали форму, весьма похожую на хорошо знакомый нам комплекс IIFS^[11]. И хотя Батчер вполголоса заметил, что форма выдерживает осколки ручных гранат в радиусе пяти метров и не пробивается ножом, я все же попросил дать нам три одеваемых под одежду бронежилета.

– Командир, – скорчил недовольную мину Билл, – жарко ведь!

Андерсон взял один из жилетов в руки, повертел и прочитал надпись на фирменной этикетке:

– Пойнт Блэнк Боди Армор, модель Хай Риск, второй класс защиты. Надо же, сколько…

Я замер, сейчас Дейв конечно же брякнет, сколько лет прошло, а фирма цела, или еще что-нибудь столь же остроумное. Однако Билл вовремя пнул его в лодыжку и Андерсон, укоризненно покосившись на нас невозмутимо продолжил:

– …Сколько еще моделей данного класса у вас есть сержант?

Хозяин склада посмотрел на дисплей:

– Кроме этих есть еще наши фирмы Джентикс, английские RBR-4004 и израильские RAV-501. Хотите посмотреть?

– Второго класса, – вмешался Билл, – да зачем они нам? От винтовочной пули все равно ведь не защитит, да что там винтовочной, даже против пистолет-пулемета и то не годится. Лучше уж вовсе без него.

– Сэр, у нас есть бронежилеты и третьего и четвертого класса защиты, – заметил сержант.

– Спасибо, не надо, – махнул я рукой.

– Билли, в Форт-Брэгте не дадут кому попало слоняться со штурмовой винтовкой или пистолет-пулеметом. А вот пистолеты есть практически у всех. Ну а пистолетную пулю Хай Риск выдержит. Кончаем разговоры, одевайте.

Надевая зеленый форменный берет Билл с самым серьезным видом спросил Батчера:

– Сэр, то, что куртка не пробивается ножом, конечно здорово, но вы случайно не знаете, а вот берет, выдержит ли он удар топора?

– Не знаю, – ухмыльнулся Батчер, – но можно попробовать, топор у нас на складе наверняка найдется.

Все дружно захохотали, а раздосадованный Билл занялся своим пистолетом. Ему и тут не повезло, если с береттой Дэйва не было никаких проблем^[12], а мой АПК легко поместился в кобуру от нового пятнадцати зарядного десятимиллиметрового Кольта, то с Глоком Билла пришлось повозиться. В кобурах, рассчитанных на длинноствольные Беретту или Кольт кургузый Глок, проваливался слишком глубоко и его трудно было доставать, не то что выхватывать. В конце концов подобрали кобуру от Смит-Вессона 1651, используемого в ВВС и сходного по размерам с Глоком. Револьверы решено было оставить в сумках, во внутренней кобуре под форменной курткой они слишком заметны, а привлекать к нам внимание двумя кобурами на поясе мне тоже не хотелось. После приведения в порядок знаков различия, причем Дейв вопреки его желанию стал капитаном, Батчер повернулся к сержанту:

– Сержант, вы никогда не видели этих офицеров, и уж тем более не выдавали им форму.

– Какую форму, сэр? Взгляните на дисплей, последний раз я выдавал форму неделю назад, – ухмыльнулся сержант.

– Отлично, – кивнул Батчер и мы вышли наружу.

– Теперь, думаю, самое время познакомить вас с вашей новой командой. Все они добровольцы и лучшие специалисты своего дела, какие только есть на планете. Возраст – двадцать пять-тридцать два о вас им известно только то, что вы лучшие из лучших и служите в спецподразделении ЦРУ, а сейчас временно прикомандированы к шестой группе зеленых беретов.

За разговорами мы незаметно подошли к отдельно стоящему трехэтажному зданию с бассейном и спортзалом.

– А где охрана, – поинтересовался я.

– Охрана? – усмехнулся Батчер, – здесь конечно. Только не на виду. Они знают меня в лицо и предупреждены о вашем появлении, иначе вы не подошли бы сюда и на двести метров.

– А сейчас в спортзал, парни прибыли час назад и сейчас ждут вас.

– Сэр…

– Даг, – перебил меня Батчер, – для вас я Даг.

– Даг, поправился я, – прошу вас пока подождать за дверью.

– О'кей.

Я открыл дверь и кивнув Биллу и Дейву вошел в зал. Двенадцать молодцев в камуфлированной форме с разноцветными нашивками и голубыми эмблемами ООН выжидающе уставились на нас. Но что же, начнем знакомство:

– Во всех армиях мира принято вставать при появлении старшего по званию. И насколько мне известно, это не отменено.

Они нехотя встали. Я вышел на середину зала встал по стойке смирно и скомандовал:

– Команда, в две шеренги становись!

Андерсон и Коллинз встали рядом, следом пристроились и остальные. Выйдя из рядов я встал перед строем:

– Майор Александр Крейг, командир группы, капитан Дэвид Андерсон, мой заместитель, Уильям Коллинз, адъютант. Ко мне в дальнейшем обращаться просто сэр, командир или майор. Друг к другу по именам.

В строю заулыбались.

– Я сказал что-нибудь смешное?

Молчание.

– Ну что же, теперь познакомимся, двенадцать хорошее число.

– К сожалению из двенадцати вы можете взять только десять. Кого решите сами, одна пара запасная, взять всех не позволит грузоподъемность корабля. Надо ведь брать еще и снаряжение, патроны.

– Да? Я сделаю по-другому. Возьму всех и поменьше снаряжения и патронов. Пусть меня лучше повесят, чем я отправлюсь на задание с группой из тринадцати человек. Так что ли парни?

Напряжение в строю сразу спало и я понял, что как командира меня приняли. Я подошел к первой паре.

– Капитан Александр Камерон, подразделение «Тюлени»^[13] военно морские силы США.

– Первый лейтенант Кейт Мейсон, седьмая группа войск специального назначения. Вторая пара.

– Гауптман Вернер Кирш, спецгруппа дивизии «Эдельвейс» бундесвера.

– Обер-лейтенант Александр Шварцкопф, 1-я группа войск специального назначения бундесвера. Следующая пара.

– Капитан-лейтенант Александр Рябов, подразделение особого назначения Нептун российского военно-морского флота.

– Старший лейтенант Алексей Кирсанов, третий батальон войск специального назначения, армия России. Четвертая пара.

– Капитан Александр Мелори, специальная авиационная служба королевских ВВС Великобритании^[14].

– Капитан Френсис Браун, отряд боевых пловцов флота Ее Величества^[15]. Пятая пара.

– Капитан Стэнли Пирсон, второй батальон Селус Скаутс, армия ЮАР.

– Лейтенант Александр Стоянов, подразделение специального назначения Дарт, армия ЮАР.

Я тихо крякнул, пять Александров, не считая меня, да еще Алексей, которого также можно называть Алексом, это уже перебор.

– Даг, – обернулся я к ухмыляющемуся Батчеру, – вы что по именам нас подбирали что ли?

– Конечно нет, просто по-видимому люди с этим именем весьма преуспевают в профессиях данного рода.

– А вы, лейтенант случайно…

– Так точно, сэр, племянник генерала Стоянова.

Ладно, последняя пара. Японцы, ну уж тут то сюрпризов не ожидается.

– Капитан Хацуми Мацумото, военная разведка сил самообороны Японии.

– Лейтенант… Алекс Касуми, военная разведка сил самообороны.

Грянул дружный хохот.

– Хорошо, – махнул я рукой, – по именам обращаться не обязательно. Придумаем что-нибудь другое.

В куче брезентовых сумок, сложенных у стены, я еще раньше приметил две сумки, весьма похожие на сумки для гольф клюшек.

– Ваши? – спросил я у Мацумото.

В строю снова заухмылялись.

– Так точно, сэр.

– Ясно, какая школа?

– Школа Тогакурэ, тюнин^[16].

– Та же школа, генин, – поклонился Касуми.

– О…, - я тут же прикусил язык. Ну конечно же, я чуть не брякнул, что сам два года занимался в той же школе и был посвящен в генины. Любопытная получилась бы ситуация, ведь в школе Тогакурэ я учился еще до их рождения. Чтобы скрыть неловкость, я повернулся к строю:

– Джентльмены, я заметил, что кое кто из вас выражает сомнение в эффективности ниндзя-то в ближнем бою?

Прямо никто не возразил, но вид почти всех был достаточно красноречив.

– Разрешите, сэр? – спросил Касуми.

– Прошу.

Он вышел из строя, расстегнул одну из сумок и достал несколько необычного вида меч. Вдоль лезвия шла красная полоса, а рукоятка была несколько толще, чем обычно. Касуми нажал кнопку на рукоятке и полоса засветилась. Подойдя ко мне он пояснил:

– Фехтовальное оружие, сэр. В рукоятке – аккумулятор, а это разрядник. Если поставить регулятор на 10 % при касании будет ощущаться весьма чувствительный удар. Если на 100 %, то при попадании в голову или туловище, минута полной отключки.

– Сэр, – снова обратился ко мне Касуми, – там в шкафу тренировочные винтовки для отработки рукопашного боя, у них штыки типа моего меча. Может быть вы разрешите мне вызвать джентльменов на поединок?

– О, конечно разрешу. Четырех противников будет достаточно?

– Нет, сэр, – совершенно серьезно ответил Касуми, – этого недостаточно. Мне нужно все десять.

Парни возбужденно загомонили.

– На сколько ставить регулятор?

– Давай на все сто, – азартно откликнулся кто-то.

Японец передвинул регулятор, полоса засветилась ярче.

– А как на счет пуль, красящих, конечно?

– Да хоть боевых, – засмеялся Касуми.

– О'кей, – подвел я итоги, – берите оружие и начинайте по моему хлопку.

Парни одели защитные очки, причем японец от очков отказался, и щелкая затворами вышли на середину зала.

– Окружим? – предложил, усмехаясь, Пирсон.

– Давайте, – кивнул я Касуми.

Образовался неровный круг метров десяти в диаметре, с японцем в центре. Все замерли, полоски на лезвиях меча и штыков ярко мерцали. Ишимото, Брэндон, Батлер, я и Мацумото отошли за прозрачную перегородку. Когда к нам присоединились Билл с Дэйвом, я поднял к глазам руку с часами и хлопнул в ладоши. Ниндзя мгновенно исчез из вида а тишина взорвалась выстрелами и криками. Буквально через десять секунд из клубка вылетело первое тело. Еще через пять – второе. Затем сразу два. По прошествии минуты и двадцати трех секунд в центре зала на ногах остался лишь японец. Он отсалютовал мечом поверженным противникам, поклонился и отошел к сумкам, чтобы спрятать меч. Мацумото подошел к нему и показывая на желтое пятно от красящей пули, расплывшееся на правом бедре Касума, что-то резко сказал по-японски. Касуми молча поклонился в ответ и было заметно, что он расстроен. Когда Мацумото подошел к нам, я вполголоса заметил:

– Зачем вы так, Мацумото-сан, отличная ведь работа.

– Неплохая, – согласился он, – но вспомните, искусство ниндзя – совершенство! Вспомните? Я хотел было спросить, что он имеет в виду, но началось «оживление», глухие стоны, ругательства на пяти языках и смех сопровождали эту процедуру. Наконец все были на ногах. Каждая винтовка была заряжена пулями своего цвета, так что выглядели парни скажем несколько своеобразно.

– Ну что, господа покойники, думаю сомнения в эффективности холодного оружия у вас пропали?

Все уныло молчали.

– У кого пули желтого цвета?

– У меня, сэр, – поднял руку Кирсанов.

Я внимательно посмотрел на него, разноцветных пятен от красящих пуль, на форме Алексея было заметно меньше, чем у остальных.

– Поздравляю, вы единственный, кто хоть чего-то сумел добиться. Знакомы с ниндзю-цу?

– Немного, сэр.

– О'кей теперь отдых, разумеется после того, как приведете в порядок форму и зал.

Парни грустно оглядели себя и стены зала, усеянные разноцветными пятнами.

– Прошу всех подойти, – Батчер достал стопку пластиковых карточек, – ваши удостоверения. Носится на груди, справа, ни в коем случае не снимать. Ваши удостоверения категории топ-сикрет, так что если вы сунетесь на какой-нибудь свой объект, хоть в это здание, без карточки, то вас просто пристрелят, а это будет жалко когда охрана подает команду «стоп», останавливаетесь. После того, как вас осветят лучом специально подобранного спектра, сработает автоответчик в вашей карточке и по команде «приложить палец», прикладываете большой палец правой руки вот сюда.

Он показал на слегка выпуклый кружок на внутренней поверхности карточки.

– Если сомнения охраны относительно вашей личности не исчезли, то вам прикажут набрать код. Вот здесь на внутренней поверхности сенсорная клавиатура. Код нашей команды 6145658, не перепутайте, иначе возможны неприятности. Вопросы? Тогда все. В комнате № 7 у сержанта Коннори найдете все что нужно для уборки зала, он же покажет вам ваши комнаты.

– Минуту, задержал их я, – с этой минуты никто не должен расставаться со своим личным оружием. Если кто-то пользуется безгильзовой моделью – замените.

– Сэр, – укоризненно покачал головой Камерон, – вы нас обижаете. Оружие у нас всегда с собой, а безгильзовые пистолеты мы не признаем, так же как и вы.

– Да? Оружие к бою!

Сто словицы

– Поздравляю, капитан, – доктор Коул довольно потер руки, – вы как всегда блестяще провели испытания!

– Ваш новый робот, доктор, оказался гораздо слабее предыдущих моделей.

– Да, похоже что наш Бодигард ХР пока не тянет против настоящего профессионала, – согласился Коул, – коньяк, сигару?

Дверь кабинета неожиданно распахнулась и секретарь доктора задыхаясь произнес:

– Поздравляю, шеф! Теперь вы президент!

– Президент США? – усмехнулся я.

– Нет, Юнайтед Роботс, вместо убитого вчера… – секретарь осекся, уловив весьма красноречивый взгляд Коула.

Все сразу стало на свои места, и алые, а не бордовые, как обычно пятна на рубашке и… Словом все! Выхватывая бластер я бросил:

– Есть хорошая поговорка, доктор, не рой яму другому…

Андрей поднял валявшуюся на песке монету:

– Золото?!

Он слегка прикусил ее, но последовал рывок, из верхней губы Андрея выскочил конец здоровенного крючка, монета повисла как соскочившаяся наживка, а отходящая от крючка леска потащила его в реку.

– Есть! Подсек!

– Слабины не давай, под корягу ляжет! – послышалось из под воды.

Андрей упирался изо всех сил, тщетно, вскоре он бился по пояс в воде, а леска неумолимо влекла его в глубину.

– Голову ему пригибай!

– Водички хлебнет – посмирнеет! – неслось из под воды.

Андрей рванулся изо всех сил и… проснулся! Схватившись за прикушенную губу, он помянул нечистую силу и швырнув удочки в реку бросился прочь.

Заревел сигнал тревоги – живое существо нуждалось в помощи! Кразераверас, патрульный межгалактической службы спасения, срочно выведенный компьютер из состояния анабиоза, посмотрел на дисплей:

– Семь миллиардов на одного! Ну погодите же!

Он задал компьютеру курс и скомандовал:

– Полный ход!

Крейсер межгалактической службы спасения рванулся вперед, на помощь погибающему живому существу.

– Держись, дружище! Убавим их на пяток миллиардов, оставшиеся тебе хлопот не доставят!

Кразераверас привел в состояние боевой готовности все системы оружия на борту и стал нетерпеливо ждать, пока крейсер подойдет на дистанцию открытия огня. Надо было спешить, живое существо, планета Земля, изнемогающая под бременем семимиллиардной биомассы Хомо Сапиенс, срочно нуждалось в помощи.

До боли знакомый мир простирался под брюхом моего звездолета. Даже ночью Земля была прекрасна, а впереди рассвет, взойдет солнце, в лучах которого она засияет, как венец славы.

Рожденные на Земле цивилизации проложили себе путь в Дальний Космос, на одной из окраин которого я родился и вырос в косморазведчика категории «С», или пятой градации по старой табели о рангах. Люди нашей окраины никогда не дышали одним воздухом с Землей, но все на ней было лишь частью единого Человечества. Населенные людьми миры протянули друг другу руки, чтобы вместе противостоять многочисленным опасностям космического пространства.

И вот теперь, когда казалось, что Золотой Век пришел на бесчисленные планеты людей, служба Внешней Разведки забила тревогу. Нет, не зеленокожие и лупоглазые чудовища вторглись в наши просторы, не убийцы из четвертого измерения и даже не гости из антипространства. Все было гораздо обыденнее, по не менее опасно. Во время таможенного досмотра торгового каравана из Галактики МВ-12 был обнаружен искусно закамуфлированный под «купца» гиперпространственный рейдер. Блокировать его не успели. Бортовые орудия рейдера разнесли таможню в щепки, а догнать корабль такого класса без спецзвездолетов невозможно. Поэтому я появился на Земле с большим опозданием.

По данным Внешней Разведки незваные гости были человекоподобны, более того, их невозможно отличить по внешнему виду от коренных землян. И только структурный анализ ДНК на молекулярном уровне показывал разницу. Это было известно доподлинно от моего предшественника, внедрившегося в невесть откуда взявшуюся разветвленную преступную организацию, наводнившую Землю давно забытым людьми злом – наркотиками естественного и искусственного происхождения. Перед самым разоблачением и гибелью он успел передать в Центр Внешней Разведки для анализа микроскопический кусочек кожного покрова главаря и сообщил о существовании некоего списка внеземных членов этой преступной организации.

Я вошел в этот бар со смешанным чувством тревоги и злобы одновременно. Как быть, что делать? Если бы на Землю вторглись какие-нибудь звероящеры, упыри или вампиры, я не раздумывая крошил бы их в капусту лучом своего бластера, проламывал бы их гнусные черепа кованым сапогом, рубил бы лазерным мечом. Но ничего этого не было. А было очень серьезное, очень трудное задание Центра и полная инициатива в его выполнении.

Как все противно! И дождь, зарядивший с самого утра, и задание, и даже этот теплый, наполненный звуками бар.

При моем появлении бармен поднял голову, бросил подозрительный взгляд на мой мокрый плащ и опять опустил вниз ставшее бесстрастным лицо. Пока я снимал дождевик, он подал какое-то питье полуодетой девице. Она едва взглянула на меня, когда я присел рядом и тоже заказал напиток. У меня не было ни малейшего желания вступать с ней в разговоры.

Между тем девица уныло теребила пальцами уже опустевший стакан. Я толчком подвинул к ней свой стакан.

Она взяла его, благодарно кивнув. Стакан был опустошен с невероятной быстротой.

– Спасибо, провинциал.

Я удивленно поднял брови. Откуда, черт возьми, она знает, что я не с Земли? Девка, между тем, улыбнулась:

– Только не говори, как другие с окраин, что ты столичный планетянин.

Я дал понять, что не собираюсь этого делать.

– Поговорим? – спросила она.

Я утвердительно кивнул головой.

– Почему все вокруг такие унылые?

– Они опечалены смертью Орбана.

Дьяволы Вселенной! Я чуть было не подскочил на месте. Это имя значилось на пробирке с куском кожи, поступившей в лабораторию Центра.

Бармен, похоже, навострил ухо, хотя и делал вид, что протирает прилавок. Стукач, что ли…

– Как тебя зовут? – спросил я.

– Стелла, парень, – ответила она.

– Орбан был хорошим человеком?

– Хорошо лишь то, что он сдох! – Стелла опять взяла наполненный для меня стакан и продолжила:

– Просто восхитительно.

Опрокинув в глотку «огненную воду», она посмотрела на меня слегка затуманенными глазами, довольно красивыми, несмотря на косметику.

– Приятель, тебе не терпится узнать, кем был Орбан?

– Расскажи мне. Странное имя…

– Тогда утоли мою жажду.

Бармен принес бутылку и поставил ее на стол. Дама моя с очень серьезной и многозначительной миной осушила очередной стакан и подмигнула мне.

– Теперь слушай…

Теперь я почти наверняка знал, что мне делать. Когда в ночи зажигается свеча, уже не очень страшно – так уж устроен человек.

Инопланетная банда растлила Землю и готовилась окончательно прибрать ее к рукам. Но вдруг неведомо кем убит некто Орбан, известный в Центре как главарь банды. Ранее он был командиром рейдера, нарушившего границы Большого Кольца Миров и командовал немногочисленным отрядом человекоподобных наемников. Об их родине удалось разведать лишь то, что это система двух громадных звезд – двух солнц, голубого и зеленого.

Между прочим, их корабль обнаружить не удалось – умело спрятали! Занимающие половину территории Земли восстановленные джунгли – отличное место для сокрытия хоть тысячи подобных звездолетов.

На Земле Орбан развил бурную деятельность. Сажая на иглу, запугивая и устраняя непокорных с невероятной жестокостью, его банда раскинула щупальца во многих густонаселенных центрах планеты. Такой вот парадокс: большинство людей давным-давно освоилось с мыслью, что мы не одни в космосе, но в то же время ужасались при виде непохожих на нас гостей-пришельцев. Что ж, Орбан и компания оказались на диво хороши внешне, но под этой личиной скрывалась жестокая злобность. И одному Богу ведомо, не скрывается ли она в нас…

Навербованные люди, будучи значительной силой под единой пятой Орбана – этакого современного Чингис-хана, теперь, после его убийства, стали ахиллесовой пятой спланированного вторжения. Началась грызня между кланами и всякий, кто пытался захватить власть в свои руки, рисковал сгинуть без следа.

Растворившиеся в преступной массе землян пришельцы растерялись. Такого поворота событий никто не ожидал. Ничто не помогало: карательные операции, предпринятые ими было, оказались ничтожной каплей зла в мире насилия.

Разумеется, симпатяга Стелла не могла знать всего этого. Она не ведала о том, что Орбан был НЕЧЕЛОВЕКОМ. Но о земных его делах она знала очень многое и даже не забыла отметить, что он был дьявольски красив…

Да, он был поразительно похож на человека, и все же это был не человек.

Выйдя из бара, я направился в офис легального представителя Орбана в этом городе. Его шикарный фасад явно диссонировал с унылым однообразием городского пейзажа. Струи дождя навели еще больший лоск на его мраморную облицовку. Кольцо зловеще светившихся окон опоясывало третий этаж. Там кто-то был.

Я шибанул ногой стеклянную дверь и вошел в пустой вестибюль. Здесь был лифт. Поднявшись на третий этаж, в оказался в просторном холле. Возле зеркала прихорашивалась секретарша.

– Мы уже закрываемся, – сообщила мне эта особа даже не обернувшись.

– Да-а?

– Вам нужна партия порошка?

Я сдвинул шляпу на затылок и вздохнул.

– Я полагаю, нет. Зачем он мне?

Девица с наглой улыбкой окинула меня скользким взглядом.

– Тогда катись отсюда, парень.

– Это верно. Кому-то не мешало бы отсюда выкатиться.

– Что тебе нужно?

– Твоего шефа! И будь повежливее, стерва!

Не обращая больше на нее внимания, я рывком распахнул тяжелую дверь шикарного кабинета. Глаза секретарши расширились от ужаса.

Я спокойно вошел в кабинет, не дожидаясь приглашения. Там сидел массивный человек. Массивная челюсть, роговые очки, крупный ежик волос и массивный стол довершали образ воплощенного мастодонта. Брови его сдвинулись, хмурая складка пересекла лоб, но даже плечи не колыхнулись у этого носорога. И все же он выдавил фразу:

– Хорошо, я приму вас. Садитесь в кресло.

Я кивнул в знак благодарности. Девица у зеркала любопытством подслушивала нашу беседу. Краем глазах видел ее удивленную физиономию.

– Ваше имя, пожалуйста.

Хорошенькое, в общем-то, личико у зеркала засветилось любопытством и лукавством.

Я назвал имя. Назвал имя, но не свое. Я шел ва-банк, отлично понимая, что чем отчаяннее барахтается тонущий, тем вернее он идет ко дну.

Босс мгновенно вскинул голову, причем вся его массивность сразу куда-то улетучилась. С неожиданной для меня прытью он захлопнул дверь перед оторопевшей красоткой и проговорил, запинаясь:

– Повторите, пожалуйста…

– Меня зовут Орбан!

Я здорово рисковал, называя это имя. И не столько собой, сколько делом, ради которого я здесь очутился. Спрут мог съежиться и лечь на дно так, что даже ассам из Внешней Разведки было бы не растормошить его.

Что вдруг нашло на меня? Почему осенило в последний миг? Не знаю… Будто молнией пронзило сознание – настолько все стало ясным и понятным. Но полностью я не верил в удачу, даже когда брякнул, что я – Орбан.

Ну ладно, с нечеловеком это сработало. Кстати, вот и еще один способ различить пришельца – они все знали своеобразный пароль. Их главарь всегда должен носить имя Орбан. Орбан – это НЕЧТО вроде Базилевса в Византии. И вообще нечто парализующее…

Но раз так, раз нечеловека не удивило мое появление в образе Орбана, выходит, они ждали подкрепление со своим Орбаном. А у него должен быть свой рейдер.

Так! Значит, моя задача усложняется. Придется как-то выяснить, где приземлится звездолет с дубль-Орбаном, и сколько еще их ожидается на несчастной Земле.

На улице опять лил дождь. Я поежился, но двинулся вперед. Перед похожим на маленький замок мрачным строением я остановился. Небольшой намалеванный от руки герб изображал всадника на коне, в доспехах и при копье, полумесяц и звезды на темно-голубом фоне (не имеющие, впрочем, никакого отношения к исламу).

– Вот они, Рыцари Тьмы, – я пробормотал это вполголоса, благо никого поблизости не было. – Сентиментальны, мерзавцы.

Я поднялся по лестнице и толкнул обитую железом дверь. Она открылась с восхитительно ужасным визгом и скрежетом. Несколько ступенек вели на второй этаж. Перила были здорово отполированы множеством не очень-то чистых рук.

Внутри стоял на посту вышибала. Его мужественное, необычайно волевое лицо портили какие-то поросячьи глазки, казалось, выражающие готовность в любой момент хрюкнуть. За столиками сидела большая компания солидных на вид людей (или нелюдей?), восседавших на удобных стульях и в креслах. Для чего собрались они? Уж не готовятся ли обеспечить законное основание для захвата планеты? Мне рисовались ужасы, один другого грознее и причудливее… Где-то здесь, среди потерявших ум, честь и совесть землян, притаились незваные посланники далекого чужого мира. Как понять их сущность, если мы сами себя не знаем, как оказалось. Мне чудилось, мой мозг пылает, словно утыканный тысячью раскаленных иголок. И все из-за этих подлых земных и межпланетных гангстеров. Я еще раз оглядел собравшихся. Выражение их лиц было весьма разнообразно: от усталого, равнодушного, до веселого и бесшабашного.

Нечеловекам я пока король (иже Орбан), но как воспримут меня омафиозенные земляне?

Я выжидал у двери, пока вышибала приблизится ко мне. Он подошел и, глупо улыбаясь, спросил:

– Ну, что тебе нужно, парень?

Я не имел никакого документа, никакого значка и вообще не знал, что они тут предъявляют. Поэтому я наклонился и кое-что прошептал ему на ухо. Выражение его лица сразу изменилось, и даже глазки перестали хрюкать. Мне стало ясно, что он тоже того… Нечеловек, одним словом.

Я прошел к переднему ряду столиков, сел за самый большой из них и стал ждать, что будет дальше.

За столом, стоявшим на возвышении и отдельно от всех, восседал широкий, важный человек. Все называли его Вольдемаром. Рядом с ним сидел некий Торси. На его жирном лице с поросячьими глазками (не многовато-ли свинства в этом зале?) застыло выражение крайнего удивления тем, что я осмелился сесть в передний ряд. Его толстые пальцы, похожие на плесневелые сардельки, были украшены золотыми кольцами и перстнями с брильянтами. Пальцы хищно шевелились, будто сдавливали горло кому-то невидимому. И кто же этот невидимка… Впрочем, не будем указывать пальцем.

Организация, куда я попал, велика и влиятельна. Наркотики и оружие непрерывно растекались по ее жилам, разветвлениям. Эта группировка теперь, после смерти Орбана, нуждалась в опытном и толковом главаре. На это место претендовал Вольдемар.

Я внимательно вглядывался в лица присутствующих, но они, казалось, были полностью равнодушны к притязаниям нового «короля».

Рот Вольдемара расплылся в улыбке. Он сказал:

– Собрание заканчивается.

Итак, Вольдемар сказал:

– Теперь, если больше нет никаких вопросов, давайте…

Я встал со стула, ногой отшвырнув его назад.

– Ты поторопился, Вольдемар!

Возле меня затаил дыхание молодой паренек по имени Поль. Он весь съежился, как бы ожидая удара, но я чувствовал, что он далеко не трус. Вся разношерстая братия повернула рожи в мою сторону – мол, что за придурок вздумал здесь выступать? Приглушенный говор прокатился по залу, многие возмущенно прищурились, всматриваясь в мое лицо. Если бы я владел способностью в телепортации, то, наверное, постарался бы улизнуть, но… увы, приходится бороться с сосущей пустотой внутри. Не верьте суперменам, утверждающим, будто никакие самые исключительные случаи не могут вывести их из состояния полного душевного покоя. Полным покоем могла похвастаться лишь первичная протоплазма, да и то лишь до тех пор, пока не грянул Большой Взрыв, вследствие чего восемь миллиардов лет назад образовалась Вселенная, появилось Пространство, местами весьма искривленное, и Время, которого кое-кому постоянно не хватает, а кое-кто его убивает. И не только Время…

Вольдемар почему-то молчал, будто не понимая, что время работает сейчас отнюдь не на него. Тем более странной казалась его медлительность при такой реакции зала.

Торси вывел его из оцепенения, напомнив о необходимости каких-нибудь вразумительных действий.

– Кто ты такой? – выдавил он наконец.

– Твои упыри еще не осведомили тебя?

Кто-то из зала крикнул: «Это наш новый босс!». По-моему, то был голос Поля. Я ему сразу понравился своей решительностью. Молодец парнишка!

В зале воцарилась зловещая тишина. Глаза Вольдемара пожелтели от злости, кровь прилила к мясистому лицу. Будь он порешительней, все сборище несомненно стало бы на его сторону.

– Если кто-то не знаком с новым боссом, – сказал я, – тем хуже для него. Никто отныне не сделает самостоятельно ни шагу. Я все беру на себя.

– Постой, что это… как это… Ты здесь не хозяин!

– Иди-ка сюда, Вольдемар, потолкуем, кто здесь хозяин…

В зале опять стало абсолютно тихо. Вольдемар заметно заколебался.

– Поживей, Вольдемар! – повторил я. – Ножками топ-топ, топ-топ.

Торси ободряюще подтолкнул струхнувшего Вольдемара, и тот наконец шагнул вперед.

Я сдвинул столы в сторону, встав на свободное место. Физиономия Вольдемара уже не была пурпурной, кровь отлила в другое место, умолчим в какое, а лицо сделалось белым, как мел. И при этом он был здоров как бык, но вот уверенности в себе ему явно не хватало.

Неожиданно он с ревом ринулся на меня, понимая, что это его последний шанс перед лицом «Рыцарей Тьмы». Как ни странно, вульгарная драка оказывает порой решающее действие на людей того сорта, что собрались здесь. Бросок «быка» возымел действие, но обратное желаемому. Через секунду Вольдемар, переломившись пополам, жадно глотал губами воздух да так и не сумел надышаться: от моего удара он врезался в стену со свернутой набок скулой и рухнул вниз, как мешок с тряпьем. Глаза его уже ничего не выражали.

Я прошелся глазами по залу и воскликнул как можно суровее:

– Торси!

Жирный боров сжал свои пудовые кулаки, утяжеленные драгоценностями. Дьявольская усмешка исказила его лицо. В руке невесть откуда появился громадный тесак. Я близко подпустил его к себе и врезал по суставу занесенной надо мной волосатой лапы с оружием, напоминающим клинок самурая. Клинок вылетел из обвисшей руки и вонзился в паркет, а мой правый кулак приласкал нижнюю челюсть Торси. Этого оказалось достаточно для того, чтобы гигант Торси растянулся рядом с мирно отдыхающим Вольдемаром.

Вырвав из пола тесак, я провел ногтем по его острию, одобрительно кивнул и передал его Полю, оказавшемуся за моей спиной. Он понимающе улыбнулся и сжал рукоять клинка.

– Теперь вы убедились в моих правах, – я повернулся к притихшим мафиози. – Отныне никакой демократии. Диктатор – я. Непослушание карается смертью. Можете звать меня Орбаном.

Для большинства присутствующих это имя было нарицательным. Но кое для кого – собственным. Эти кое-кто преданно смотрели на меня. Интересно, не вшили ли им в башку некое устройство послушания, включающееся при слове «Орбан»?

Дом-резиденция Орбана Первого был теперь мой. Дом новый, но в старинном стиле. Это относится не только к внешнему виду, но и к интерьеру.

Я с любопытством осматривал помещения. Для начала вышел в вестибюль и включил свет. Здесь и в помине не было чего-то необычного, неземного, нечеловеческого. Везде очень чисто, полный порядок. Стены и потолок в вестибюле побелены, установлен лифт. Обычный, хотя и превосходный, особняк.

Пришел Поль и присоединился ко мне. Он шел сзади и внимательно разглядывал все до мелочей. Мы вышли в помещения первого этажа. Здесь также чувствовалась рука опытного домохозяина. Все комнаты были обставлены с изяществом и содержались в чистоте и порядке. Судя по интерьеру, помещения первого этажа предназначались для встреч, совещаний и приемов различных лиц. Часть этих комнат, впрочем, отведена для прислуги, кухни, ванной и прочих нужд.

– Мне кажется, – сказал я, – Орбан здесь не жил.

– Да, конечно, – подтвердил Поль.

– Слушай, Поль, Орбан где-то спрятал важную для меня бумагу. Это список его ближайших помощников. Сказав это, я на мгновение заколебался, но в конце концов не стал посвящать Поля в тайну этих самых «помощников».

Поль широко улыбнулся:

– Мне все равно нечего делать. Я помогу вам. Но… риск велик?

– Кто знает, Поль, кто знает… Всякое может случиться.

– А каковы ваши соображения относительно этой бумаги?

– Я строил много догадок, но все они нуждаются в проверке. Для этого мне нужен помощник. А сейчас давай осмотрим оставшиеся помещения.

Лифт поднял нас на второй этаж. Через внушительную переднюю мы прошли в огромную библиотеку. Кто бы мог подумать, что Орбан был таким библиофилом. Из библиотеки мы перешли в хорошо оборудованную комнату связи, напичканную суперсовременным оборудованием. Впрочем, ничего внеземного и здесь не за метил.

Орбан жил на третьем этаже, куда мы поднялись после осмотра чудес второго этажа. Тревога и ощущение опасности охватили меня. Именно здесь я почувствовал какое-то странное, не поддающееся быстрому осмыслению гнетущее чувство. Кричаще-неземные орнаменты, мебель причудливой формы и особенно предметы домашнего обихода развеяли во мне последние сомнения. Непосвященный Поль был безмятежен.

Жаль, что никто не знает точно, как устроен и как работает человеческий мозг. Так, разве только в общих чертах… Может ли страх, к примеру, быть двигателем прогресса? И правда ли, что все вместе эмоции людей образуют как бы огромное биополе планеты, а если правда – то как к нему «подключиться»? А мысли нелюдей вливаются в это самое биополе? Вопросы, вопросы… А может, несолидные фантазии, подобные призыву к производству супердетей на благо человечества. Честно говоря, большинство наших знаний о космосе не более чем гипотезы. Мозг человека – тот же космос…

Внимательно разглядывая полные разнообразных вещей комнаты Орбана, я пытался проникнуть в образ мыслей этого существа и понять, где же он мог спрятать столь важный документ. Но среди всего этого хлама я так и не смог сосредоточиться на чем-то определенном.

Я встряхнулся, пытаясь отогнать от себя навязчивые мысли.

– Поль, говорят, Орбана нашли здесь…

– Да, – отозвался Поль, – он был здесь убит.

Мы молча осмотрели темные пятна на ковре и потускневшие кровавые отпечатки на дверях и на стене.

Поль помолчал немного и сказал:

– Он был убит в упор.

– Поль, голубчик, но кто же… кто же его убил?

– Не знаю… Да кто угодно!

– Выходит, это мог быть и ты, Поль?

Он удивленно поднял брови и взглянул на меня. Похоже, такая мысль никогда не приходила в его голову. Но ответил он твердо:

– Да, это мог быть я.

Как только Поль произнес последнюю фразу, я понял, что Орбан имел множество врагов. Осознанно или подсознательно его ненавидели многие. Ненавидели и боялись. Похоже, Орбан был из тех, кто не злоупотребляет пряником для достижения своих целей, а более полагался на кнут при управлении своей преступной упряжкой. И если кто-то решался в открытую противостоять ему, тому лучше было сразу попроситься на кладбище. Но тем не менее Орбан умер.

Я прошел в спальню, затем в ванную и другие помещения. Поиски здесь также не дали результата. Тайника или встроенного сейфа не было. Но зато я обнаружил несколько упаковок героина и коробку тюбиков опиума. Странно, зачем Орбан держал здесь подобные вещи? Это ведь не драгоценности или наличные деньги. А что, если… Нет, этого не может быть! Случайный убийца-наркоман, не ведающий, что творит? Бред или реальность…

– Я останусь здесь, Поль. Позаботься пожалуйста о том, чтобы все было в порядке. Найми кого-нибудь подмести, почистить помещения.

– Я все сделаю, хозяин.

Вечером я проснулся от того, что зазвонил телефон. Я поднял трубку. На другом конце провода молчали. Я слышал чье-то дыхание. Но вскоре его сменили длинные гудки.

Минут через пятнадцать раздался короткий звонок от двери. Я почувствовал всем своим существом какую-то опасность. Стряхнув с себя это ощущение, я толкнул полуоткрытую дверь и вошел в абсолютно темную прихожую. И снова какое-то неясное ощущение опасности охватило меня, когда я шарил в своих карманах в поисках спичек. Затем я чиркнул спичкой и поднял ее повыше. Но я ответил не то, что надо…

Некто, притаившийся в кромешней тьме прихожей и подкравшийся сзади, шмякнул чем-то тяжелым по моему затылку, и я рухнул вниз лицом. Сознание покинуло меня.

Через некоторое время я очнулся, хотя сознание еще не полностью вернулось ко мне, а тела я и вовсе не ощущал. Но зато слышал звуки, доносившиеся с улицы, шум машин и приглушенные голоса людей. Мой открытый рот ощутил мерзкую кислоту грязного пола. Кто-то невидимый скрипнул дверью, и эти звуки болью отдались в голове.

Постепенно, заодно с усиливающейся болью, сознание возвращалось ко мне. Сильная боль охватила верхнюю часть шеи и затылок. Я шевельнул ногами, руками и затем слегка приподнялся. Медленно, с трудом мне удалось встать на колени, вытереть рукой рот и, собравшись с силами, наконец выпрямиться. Чтобы не упасть я, пошатываясь, придерживался стен. Теплая липкая жидкость медленно сочилась из моей головы.

Через некоторое время я окончательно пришел в себя. Отряхнув одежду, я вышел на улицу. Ничего подозрительного я не обнаружил, выругался про себя и, нащупав сбоку бластер, вернулся в дом. Быстро пройдя в открытую дверь, стремительно поднялся по лестнице. С бластером в руке я прошелся по комнатам, прислушиваясь. Полная тишина, и везде заметны следы основательных поисков. В доме перетрясли буквально все.

Теперь я мог представить себе приблизительно картину убийства Орбана. Ясное дело, у того были телохранители, но их как-то нейтрализовали. Выходит, действовал не одиночка-наркоман, а хорошо организованная группа, или… или даже навели наркозомби, жаждавшего очередной дозы, предварительно очистив перед ним путь. Страшно, господа, жить в этом мире… Я здорово рискую, пытаясь опередить кого-то, чтобы завладеть секретными бумагами Орбана. Кто-то проник в эту тайну. Я уверен, что этот кто-то – не одиночка, рвущийся к власти, а какая-то группировка землян, во главе со своим лидером. Они не остановятся ни перед чем. И опасность Земле от них ничуть не меньшая, чем от пришельцев.

Несколько минут я стоял неподвижно, боясь спугнуть гладкое течение мысли и пытаясь сопоставить все известные мне факты. Многое казалось очевидным. Я почувствовал, как неистово заколотилось мое сердце.

Я решил кое-что проверить и провернуть кое-какие дела. Поль занялся разведкой, собирая информацию к размышлению с завидным упорством, достойным подражания. Он навел справки о некоем Че Ли Эне. Избегая ненужных подробностей, скажу лишь, что многое говорило за то, что я пострадал не без его участия.

Я разыскал его. Он ужинал вместе с Вольдемаром в ресторане «Кентавр» неподалеку от логова «Рыцарей Тьмы». Занятый ими столик находился в центре зала и был окружен десятком других столиков, наполовину занятых. Телохранители нигде не выделялись, но я знал наверняка, что они присутствуют здесь.

Не спрашивая позволения, я плюхнулся на свободный стул. Че Ли Эн остался спокойным, а Вольдемар вообще уткнулся носом в тарелку, избегая смотреть на меня. Узкоглазый Ли Эн первым начал разговор.

– Вы пришли поблагодарить за преподанный вам урок?

Вольдемар медленно перевел свой взгляд с тарелки на Ли Эна, и по его глазам я понял, что он не в курсе того, что со мной случилось. Но, взглянув на мою забинтованную голову, он кое-что сообразил. Мстительная радость прорвалась наружу в отблеске тоскливых доселе глаз.

– Придет время, Ли Эн, – сказал я, усмехнувшись, – когда моя благодарность вам не будет знать границ.

– Посмотрим, – не моргнув глазом, ответил мафиози.

– Но сначала мне надо кое-что разыскать.

Вольдемар коснулся моего рукава и сказал вкрадчиво:

– Если вы не откажетесь от мысли стать Орбаном, вам предстоит умереть. Даже я смирился…

– Ах ты гнида! Забыл, что с тобой было недавно?

Физиономия Вольдемара окаменела.

– Я могу все это повторить, Вольдемар, если ты не прекратишь подобные разговоры.

Он вытер капельки пота со лба носовым платком и пробормотал:

– Самоубийца…

Подкравшийся официант бесшумно поставил перед нами тарелки с салатом и также тихо удалился.

– Ли Эн… – начал я. Кто вам поручил убрать меня?

Вилка с закуской остановилась на полпути ко рту.

– Что за странный вопрос?

– Не притворяйтесь, Че, вы отлично все понимаете.

– Что такое?

– Ладно, напомню. Вы или ваши люди действуете грубо и неразборчиво. Я скоро покончу с этим. Но вам лучше не доводить дело до такой развязки.

Ли Эн пожал плечами, но ничего не сказал. Вольдемар побледнел и втянул голову в плечи.

– Так что же вы решите? Продолжите искать бумажки?

– Это все ваши домыслы.

– Не держите меня за олуха, Че! Орбана вы убрали, теперь хотите разделаться со мной, но не уверены, нет ли у меня бумаг. Мне необходимо знать все и, в частности, вашу роль, Ли Эн.

Че Ли и Эн мрачно усмехнулся и откусил кусочек хлеба.

– Вы и так слишком много знаете…

Я покачал головой.

– Мало, Че, ох как мало. Мне нужна ВСЯ информация. О рейдере, например.

Ли Эн злобно рассмеялся:

– Не суйте нос в дело, в котором ни черта не смыслите.

– Достаточно, чтобы сообразить, зачем в дом Орбана подсунули ящики с тюбиками.

– Вот как? – фальшивое недоумение промелькнуло на плоском лице.

Вольдемара сразила ужасная икота, и он впился в чашку с кофе. Че Ли Эн нахмурился, всматриваясь в мое лицо. Затем он отодвинул тарелку и наклонился над столом.

– Скажите мне прямо, откуда вы прибыли сюда?

– Издалека, Че, издалека…

– Так… кто же вы на самом деле?

Вольдемар затаил дыхание и даже слегка приоткрыл рот. Я усмехнулся и сказал:

– Орбан… Зовите меня Орбаном.

Идя к выходу, я болевшим еще затылком ощущал на себе их далеко не дружеские взгляды. У стены я наконец заметил двоих телохранителей Ли Эна. Они не шелохнулись, но и не спускали с меня глаз.

У выхода я позвонил Полю и предупредил, чтобы он никуда не уходил до моего возвращения.

По дороге домой я заглянул к Торси, который посиневшей массой валялся на кровати. На его побитом лице выделялись коварные, налитые злобой и кровью глаза. Торси был закутан в теплый халат. При моем появлении он зашевелил пальцами, словно хотел вновь сжать тот злополучный тесак и зарезать меня самым примитивным образом.

– Ты можешь говорить, Торси? – спросил я громко.

– Чтоб ты сдох, сволочь! – огрызнулся Торси.

– Ты что, желаешь, чтобы я навсегда заткнул твой поганый рот? Быстро выкладывай все, что тебе известно.

Его лоб и лицо побледнели. Исколотая шприцем рука дрожала.

– Нехорошо, дружище, злоупотреблять наркотиками. Ну да это твое дело. А мне нужны некоторые сведения.

Он отвернулся к стене и буркнул:

– Ничего я не знаю. Ничего…

Распухший рот исказил его и без того нечеткую дикцию.

– Значит, ничего не знаешь… – Я ткнул стволом бластера в его широченную спину.

– Что тебе нужно?

– Все об Орбане.

– Я не убивал его! Ты осел, если думаешь, что я способен на это.

– Я знаю. А за осла схлопочешь! – я позволил себе улыбнуться.

– Че Ли Эн уже допытывался, – проговорился Торси, – Вольдемар канючил. Я знаю, вам всем нужны какие-то дрянные бумажки. Но я непричастен к этому!

– Не придуривайся, Торси! Отвечай на мои вопросы.

Он сплюнул на пол и кивнул головой в знак согласия. Я приступил к делу.

Окончив допрос, я кивнул ему на прощание почти дружески и вышел из квартиры. Я был вполне доволен, хотя и не узнал ничего принципиально нового. И все-таки я чувствовал, что события идут не так, как нужно. Мне то казалось, что я хозяин положения, то какая-то тревога сверлила мой мозг. Самое гнусное в этом было то, что я не видел пока реальных оснований для беспокойства.

Эти чувства не покидали меня до тех пор, пока я не подошел к моему дому. Поль вышел мне навстречу, и я заметил, как он, вытянувшись, окинул внимательным взглядом мрачную улицу. Не обменявшись ни одним словом, мы с ним отлично поняли друг друга. В моей руке появился бластер, и Поль одобрительно кивнул головой.

Придерживаясь стены дома, где тень скрывала мою внушительную фигуру, я внимательно осмотрел пространство вокруг себя, постепенно приблизившись к парадной двери своего дома. Рванув незапертую дверь и быстро сделав шаг в темноту, я тут же прыгнул в сторону. В ту же секунду, явственно ощутив смертельную опасность, я крикнул:

– Осторожно, Поль!

Одновременно резким прыжком отскочив в сторону, я рухнул на пол, успев заметить короткую яркую вспышку у боковой двери. Я прожег дверь крест-накрест из своего бластера, прежде чем лучемет неизвестного вновь озарил комнату вспышкой. Мне почудилось или на самом деле кто-то осел на пол возле двери.

Лучемет нападавшего ударил в то место, где я лежал мгновение тому назад. Я же теперь находился у стены, прижавшись к ней спиной, и пытался обнаружить цель. Но лишь услышал быстрый топот и звук хлопнувшей двери черного хода.

– Поль! – рявкнул я. – Вперед! За дом! Убийца бежит туда!

В кромешной темноте я ринулся к боковой двери, возле которой споткнулся о чье-то скрюченное тело. Едва удержав равновесие, я как можно быстрее пробрался в одну из ближайших справа комнат. Дверь комнаты была открыта, а окно выходило во двор. Оно было распахнуто. Как глупо! Здорово меня провели с этим черным ходом.

Я понял, что Поль не успеет перекрыть врагу путь к отступлению. Слишком велико расстояние вокруг дома. Окно находилось примерно на высоте трех метров от земли. Не раздумывая, я перемахнул подоконник и спрыгнул вниз. Сразу же метнулся в сторону и присел. Вокруг было тихо. Тусклый свет уличных фонарей почти не освещал окружающие предметы. Рядом со мной высилась груда ржавых балок, а за ней издавала мерзкий запах куча мусора и каких-то полусгнивших ящиков. Пробираясь среди этого хлама, я подкрался к деревянному забору и перелез через него. Могильный сырой полумрак дохнул на меня. Я оказался в узком переулке между заброшенным кладбищем и линией старых, покосившихся домишек с плотно закрытыми ставнями.

Я подумал, что покушавшийся на меня убийца будет чувствовать себя здесь гораздо увереннее, чем я, впервые оказавшийся в этих местах.

И все же я быстро двинулся вперед по краю кладбища, не обращая внимание на торчавшие здесь и там жерди и кресты, цеплявшиеся за одежду. Я не терял надежды догнать убийцу, хотя тот наверняка двигался здесь быстрее меня. Достигнув наконец следующего переулка, в котором также было до черта всякого мусора, я затаился у забора, выбирая дальнейшее направление движения.

Протяжный заунывный вой бродячего пса заставил меня вздрогнуть. И вот в этот момент я засек боковым зрением тень, крадущуюся вдоль забора в мою сторону. Выставив бластер, я старался держать ее в прицеле. Кто это – человек или призрак? Человек! Он крался как крыса, низко наклонившись и держа лучемет перед собой. А навстречу ему… О Боже! Навстречу ему, озираясь по сторонам и не видя опасности, двигался ни кто иной, как Поль.

Поль двигался довольно уверенно, быстро, внимательно разглядывая все вокруг и все же не ведая о близости смертельной опасности. Убийца, присев за тумбу, поднял лучемет…

Я заорал во все горло:

– Поль, ложись!

Реакция спасла парня. Почти мгновенно он сросся с грязной поверхностью разбитого асфальта. И одновременно в мою сторону ударил яркий луч смерти. Но это был его последний выстрел. Поль, встав в полный рост, метнул нож на свет вспышки. Мгновения яркого света оказалось достаточно. Медленно осев, противник опрокинулся набок.

Приблизившись, мы с Полем увидели неизвестного нам молодого мужчину с пронзенным ножом кадыком. Он лежал среди мусора и все еще сжимал в руке лучемет. Поль резко, со свистом выдохнул ртом воздух. В соседнем доме вспыхнул и мгновенно погас мертвенно-голубой свет. Где-то протяжно завыла на луну собака…

– Классный бросок, Поль! – я с чувством пожал парню руку.

– Пустяки. Мне доводилось метать на свет тлеющей сигареты.

– Все равно молодец!

Мы двинулись по переулку и завернули за угол. Тут и там виднелись огромные, снующие взад-вперед крысы, вышедшие за добычей в этот жуткий час. На безлюдной улице они чувствовали себя полными хозяевами.

Утром я вышел из дома, закрыл за собой дверь и присоединился к Полю, поджидавшему меня у подъезда. Мы быстро двинулись пешком к центру города.

Солнечные лучи коснулись крыш высоких домов. Я закрыл глаза, и передо мной отчетливо всплыли недавние события. Но тщетно я пытался выловить из этих воспоминаний путеводную ниточку к желанной цели. Кажется, кто-то где-то сказал, обронил какое-то слово или высказал мысль, крайне нужную и архиважную для моих поисков. Но кто и где?

За этими невеселыми думами я и не заметил, как приблизился к «крепости» Рыцарей Тьмы. Мы с Полем прошли через узкий вестибюль и спустились по лестнице. Поль толкнул массивную дверь в подвал. На нас пахнуло сыростью и затхлостью большого помещения, с бетонным полом и плохой вентиляцией. Отсюда мы решили начать поиск тайника.

Стены подвала были заставлены шкафами, ящиками, столами и стульями. Я медленно прошелся по обширному помещению. Над ним находился конференц-зал, где проводились встречи и собрания пресловутых «Рыцарей Тьмы». Огромный подвал был разделен на несколько помещений. Я вглядывался в ниши, закоулки, обдумывая, где Орбан мог хранить столь важный документ.

Мы вышли из подвала и я стал ждать, пока Поль, орудуя отмычками, откроет окованную железом дверь. Я осмотрел две другие двери, ведущие, похоже, в хозяйственные помещения. Одна вела в темную грязную дыру, в которой с зимы хранились покрытые плесенью дрова для камина. Судя по нетронутой пыли, сюда давно никто не входил. На мгновение у меня мелькнула какая-то мысль, но Поль спугнул ее, со скрежетом открыв наконец тяжелую дверь. Мы вошли внутрь и осмотрели помещения склада. Я внимательно присматривался ко всему, надеясь найти какое-либо подходящее место для устройства Орбаном тайника, но ничего подходящего не заметил.

Когда мы вышли наружу, я спросил Поля:

– Интересно, имел ли Орбан где-нибудь в этом здании сейф?

– Сейф? Здесь? Вряд ли… Определенно нет, ведь все бумаги после собраний он всегда уносил с собой.

Я начал рассуждать. Итак, место, где Орбан спрятал документ, должно быть полностью защищено от пожара, от воров, от землян, от всех случайностей. Но, в таком случае, идеального места поблизости нет. Бред какой-то…

Внезапно наверху раздался крик ужаса и боли. Я рванулся в коридор и по лестнице взлетел наверх. Поль бежал следом за мной. Полуоткрытая дверь слева вела в бильярдную, в которую я заглянул лишь мельком, сосредоточив свое внимание на плотно закрытой двери справа.

Нагнувшись к замочной скважине, я заглянул в комнату. Там царил полумрак. Наверное, занавески на окнах были задернуты, да и сумерки уже начинали сгущаться.

Моя действия были быстрые и почти автоматические. Я включил свет в коридоре и опять подошел к двери, возле которой уже стоял, наблюдая за моими действиями, Поль. Дверь оказалась незапертой. Я рывком распахнул ее настежь, и мы с Полем прыгнули внутрь, сразу же присев на корточки. В ту же секунду из левого, совершенно темного угла комнаты ударил луч бластера, а затем послышался стук открываемого окна. И опять – тишина. Комната абсолютно пуста.

Поль подошел к окну и осторожно выглянул наружу. Я присоединился к нему. С этой стороны дома в нескольких метрах начинался старый городской парк. Преследовать здесь убийцу было бы слишком рискованно, да и бесполезно. Закрыв окно, я нащупал выключатель и зажег свет. Ошибиться было трудно – в комнате находился труп. Труп когда-то был Вольдемаром. Именно его безжизненное тело свисало с кресла. Поль стоял навытяжку, прижавшись к стене и обалдело смотрел на меня.

– Он… Вольдемар…

– Да, Поль, он убит. Никаких сомнений, а убийца сбежал.

– Ты заметил, кто это был?

– Нет. Было слишком темно…

Черт возьми, я уже вообще перестал что-либо понимать. Если трупы и дальше будут появляться с такой быстротой – моя миссия станет лишней, ибо бандиты сами уничтожат друг друга. Впрочем, полагаться на это наивно. Дракон организованной преступности имеет такое свойство, когда на месте отрубленной головы вырастают две новых.

Я тщательно обыскал помещение, проверил содержимое ящиков, шкафов, полок, прощупал и простучал стены, ниши, выпуклости и углубления, где мог бы притаиться замаскированный тайник. Но все мои труды в очередной раз оказались напрасными. Поль молча помогал мне.

– Здесь ничего нет, – сказал я ему.

Мы с Полем закрыли все двери в доме и вышли на улицу. Сумерки быстро окутывали дома, густой туман ускорил этот процесс. Мы шли довольно долго и наконец завернули за угол большого мрачного дома в стиле барокко. Это было логово Че Ли Эна. Несмотря на сумерки, в доме светились лишь два окна на первом этаже. Поль подкрался к окну и заглянул сквозь тонкие занавески внутрь, затем махнул мне рукой.

Одним прыжком я оказался у входной двери. Говорят, что действие есть осуществленная мысль… Возможно, это и так. Но мне размышлять было некогда. Смутное чувство тревоги охватило меня, но я все же преодолел страх и проник в прихожую, поскольку дверь оказалась открытой. Но стоило мне ступить на резиновый коврик, как в тишине раздался рев сигнальной сирены. Я рванулся под лестницу, и вовремя – сверху ударили бластеры. Мне пришлось ответить наугад. Короткий человеческий крик пронзил уши.

– Поль! – громко выкрикнул я.

– Я здесь, хозяин! – послышался откуда-то сбоку голос Поля.

Луч бластера описал над нашими головами огненную дугу. Мы бросились на пол. Прижимаясь к стене, я взобрался на лестничную площадку второго этажа, присел там и прислушался. Затем я нащупал приоткрытую дверь и сделал шаг внутрь.

– Поль! – крикнул я вниз.

– Да?

– Беги наверх, на крышу. А я осмотрю дом. Здесь есть другой выход.

Не говоря больше ни слова, я бросился через темный зал, зашторенные окна которого не пропускали даже света фар проезжавших автомобилей. Через несколько секунд я нашел нужную мне дверь к запасному выходу и быстро спустился вниз.

Я рассудил так, что никто из находившихся в доме не мог выскользнуть через главный вход, предполагая, что я или Поль находимся там в засаде. Я рассудил так и… ошибся. Едва я открыл дверь, как слева ударил бластер. Я отпрыгнул назад.

Уже была темная ночь. Все небо заволокли густые облака, но кое-где в тумане виднелись расплывчатые пятна фонарей. Я взял бластер наизготовку, осторожно обогнул угол дома и, найдя укромное место, присел так, чтобы видеть чердачный проем и дверь черного хода. Вскоре какая-то тень промелькнула на крыше. Неизвестный, похоже, здорово торопился.

На крыше дома появился Поль и приближался к нему довольно быстро. Убийца наугад полосанул из бластера, но это было все, что он успел сделать. Просвистел клинок, вонзаясь в кисть его руки, и бластер с грохотом покатился по крыше.

Я уже вскарабкался наверх, и вовремя. Неизвестный в бешенстве ринулся на Поля, который потерял равновесие и упал на руки. Каким-то чудом Поль увернулся от удара ногой, нацеленного в голову. Промахнувшись, подонок заметил меня и неповрежденной рукой попытался врезать в мой висок. Но прежде того он напоролся на мой рубящий удар снизу, заставивший его с воплем откинуться назад. Но сзади не на что было опереться – мы были на краю крыши. Короткий полет в свободном падении – и тело распласталось на асфальте.

Мы с Полем спустились вниз и, стараясь не наступить в лужу крови, повернули голову бандита. Это был Че Ли Эн.

Старый город значительно изменился, если верить фотографиям в краеведческом музее, после того, как в центре его снесли обветшалые дома и воздвигли новые, современные.

В восемь часов вечера я вышел из дома на улицу и отправился в центральный район города. Вот и нужный мне дом. Просторный вестибюль украшали зеркала и старинные картины. Напротив входной двери был лифт, а слева от него вела наверх лестница. Возле лестничной площадки находилось небольшое фойе, освещенное тремя светильниками. Я прошел через него и открыл незапертую дверь. Она вывела меня на открытую террасу. У террасы имелись две двери. Одна была заперта на висячий замок, а другая вела внутрь помещения. Я вошел туда и притворил за собой дверь. Пол покрывали толстые мягкие ковры, и даже полумрак не мог скрыть контуры дорогой старинной мебели. Я прошел в темноту, нащупал у двери выключатель, щелкнул и… оказался в мышеловке. На диване лицом вниз лежал крепко связанный парень. Дуло бластера ткнулось в мой позвоночник.

– Брось оружие! – прозвучал резкий окрик, и я уронил свой бластер. Меня бесцеремонно пихнули в спину, и я шагнул вглубь комнаты.

– Теперь сядь на пол!

Я молча повиновался, сел вниз и осмотрелся.

– Что вам нужно? – задал и идиотский вопрос парню, держащему бластер наизготовку. Он нахмурился, но ничего не сказал. И тут порог комнаты переступил… Торси, переваливаясь с боку на бок, точно нагулявшая слишком много жиру утка. Он заулыбался всем своим распухшим от обжорства и наркотиков лицом, сверх меры довольный тем, что заклятый враг наконец-то в его руках. Нагнувшись, подобрал с пола мой бластер и сказал:

– Ну что, остался без оружия, дружище?!

– У тебя девичья память? – ответил я. – Я бил тебя и без этой штуки.

– Кое-что припоминаю, – мрачно сказал Торси. – Настал час расплаты.

– Вот и расплачивайся…

Прежде чем Торси успел что-либо ответить, парень с бластером промолвил:

– Нам лучше уйти отсюда.

Торси нахмурился.

– Это не твое дело, я решу сам, когда уходить.

Но парень заупрямился. Он передернул плечами и сказал:

– Вы поручили мне прихватить лакея Че Ли Эна, и я это сделал. Ли Эна отправили на тот свет, но я не уверен, что…

Я не стал дожидаться совсем не нужного мне продолжения и крикнул, кивнув головой на скрученного веревками человека:

– Парень Ли Эна может задохнуться!

– Черт с ним, – ответил Торси. – От него пользы мало, а хозяин сыграл в ящик.

Торси некоторое время молчал, покусывая губы, затем сказал:

– Ты что-то искал… Орбан!

– Что-то мы все ищем, Торси.

Насупившись, Торси сказал:

– Я более везучий, но не хотел связываться с тобой. А ты сам объявился – это хорошо… Мы вынесем тебя отсюда вперед ногами.

Я взвесил свои шансы. Оба мерзавца были опытными в таких делах и держали в руках бластеры. Ситуация весьма неблагоприятная. Возможно, это моя последняя ошибка. Такова жизнь, суровая и неумолимая, так и быва…

Сильный удар в голову чем-то тяжелым – и я провалился в темноту, так и не успев обдумать план действий. Никаких действий, никаких ощущений. Ничего. Ни-чего…

Я очнулся нескоро. Я осознал, что лежу на полу. Боли не было, лишь в месте удара била неприятная дрожь. Каждый удар сердца глухо отдавался в голове. Смутно расслышал голос Торси, распоряжавшегося убрать какой-то труп из комнаты. Наверное, человек Че Ли Эна все-таки задохнулся.

Я попытался двигаться и понял, что бандиты связали меня. Все же мне удалось кое-как повернуться. Собрав последние силы, я скрючился, стараясь подсунуть под себя руки. Затем напряг мускулы, что вызвало режущую боль во всем теле, и незаметно ослабил натяжение веревок.

Боль утихла, и я почувствовал, что никаких серьезных травм у меня нет. Это очень важно. Оставалось лежать и потихоньку действовать. Медленно и ритмично натуживая и расслабляя мышцы рук и ног, я на время превратился в подобие механизма, выполняющего свою работу без размышлений и остановок.

И вдруг… истина пронзила мое окаменевшее сознание подобно бронебойному снаряду! Меня прошибла испарина. Выходит, я сам того не сознавая, впал в состояние глубокой медитации, и мозг выдал наконец то, что так долго и бессознательно блуждало по мозговым извилинам. Истина росла и зрела, ошеломляя своей четкостью и ясностью.

Боль почти утихла. Я почувствовал мощный прилив сил и энергии. Настала пора действий.

Как можно тише и плавно-плавно я принялся за веревки, максимально расслабив мышцы, чтобы уменьшить их объем. Через некоторое время мне удалось наконец освободить одну руку, слегка ободрав ее, а остальное было уже гораздо легче. Я освободил другую руку и развязал ноги. Минутку пришлось полежать, сгибая и разгибая руки и ноги, пока не восстановилась способность двигаться. Спокойно и бесшумно поднявшись на ноги, я сладко потянулся, выпрямился и почувствовал в себе достаточно сил, чтобы немедленно приступить к действиям.

Первым делом я сгреб в охапку парня, пленившего меня в темноте, и через несколько секунд он валялся на полу без сознания и с кляпом во рту. Я скрутил его веревкой, от которой только что с таким трудом освободился сам. Затягивая узел, я услышал звонок телефона и шум отодвигаемого стула. Торси подошел к аппарату.

Я стал за дверью, прижавшись к стене. Окончив разговор, Торси вошел в полутемную комнату и, помахивая бластером, проговорил:

– Могу кое-что сообщить тебе, лже-Орбан! Знаешь куда я пойду после того, как шлепну тебя? В здание «Рыцарей Тьмы». – Торси буквально распирало от гордости и тщеславия. – А зачем? Молчишь? Затем, скотина ты этакая, что я знаю, где находится место, в котором припрятал секретные документы отдавший душу дьяволу настоящий Орбан. А теперь я раз и навсегда заткну тебе глотку, мразь… а-а-а!

Дикий крик пронзил комнату. Видимо больно стало руке, только что небрежно помахивавшей моим бластером. Однако крик моментально смолк, поскольку через секунду грузная туша Торси без признаков жизни распласталась на полу. Я поднял свой бластер и плотно закрыл дверь в комнату.

Выключив свет в доме, я запер за собой двери и бросился на улицу. Легкий флайер обнаружил позади дома. Ключ от термоаккумулятора торчал на своем месте. Крылатая «тарелка» взмыла над крышами домов.

Время! Кто-то может опередить меня…

Я резко сбросил скорость и почти воткнулся в мягкую клумбу у ворот «крепости». Выскочив из кабины, я присмотрелся к уличным теням. Никого не было видно. Я бросил взгляд на окна. Нигде не было света, но это еще ни о чем не говорило.

Встав за угол, я выжидал, вглядываясь в окружающую темноту. Вдруг смутно-серая фигура пересекла слабо освещенную улицу и приблизилась к флайеру. Фигура самым наглым образом дернула за ручку дверцы, но это было все, что она успела. Я пустил в ход тяжелую рукоятку бластера. Втащив ее в «тарелку» и ощупав, я убедился, что фигура долго не очнется.

Не теряя больше ни секунды, я скользнул во мрак ночи, направляясь к тыльной части здания. Здесь имелась пожарная лестница, но она начиналась на порядочной высоте, и карабкаться туда было рискованно. Я пошел другим путем. Это был запасной лаз в бомбоубежище, не запертый, и я проник внутрь. Проход оказался весьма неудобным и грязноватым. Я с трудом протиснулся в отверстие, пробитое в стене коридорчика и… провалился вниз, в жуткую черную пустоту. Там хранились старые заплесневелые дрова. Пошарив по стене, я нащупал выключатель, и грязное помещение осветила тусклая лампочка. Я сразу почувствовал себя счастливым – это была именно ТА комната, это были именно ТЕ дрова. Для камина… И всюду пыль и паутина. Всюду… за исключением одного места. Вернее, в этом месте ее было меньше. Раскидав дрова, я приподнял с пола резиновый коврик. Под ним нашлась металлическая дверца, слегка утопленная под уровнем пола. Подняв дверцу, я обнаружил замаскированный тайник с оружием. И больше ничего… Неужели я ошибся? Опустошительное разочарование вползало в мою душу, как вдруг я заметил с правого бока ниши некоторые повреждения. Нажав на гнутую петлю, я увидел, как из цели выдвинулась добротная черная папка из блестящей кожи аллигатора.

Документы были целы! Заглянув внутрь папки, я обнаружил два объемистых запечатанных конверта. С лихорадочной быстротой я надорвал конверты и бегло просмотрел бумаги. Никакого сомнения не было: задание Центра выполнено.

Сунув бумаги за пазуху, я выключил свет и устремился к выходу из кладовки. Выход этот вел внутрь здания.

В несколько прыжков я оказался на лестнице. В пустом вестибюле горела одинокая лампочка. Где-то наверху послышались приглушенные голоса. Спустя несколько секунд я, прижимаясь к холодной стене вестибюля, выскользнул в темный коридор. Со стороны бокового входа донесся звук осторожных шагов.

«Успокойся, не нервничай, – убеждал я сам себя, сжимая рукоятку своего бластера. – Время ошибок прошло…»

Кратчайший путь наверх – путь по главной лестнице, но он же и опаснейший путь, поскольку мог охраняться кем-нибудь из подручных Торси или вообще невесть кем. А время-то идет…

Хорошо, что холл пуст. Не раздумывая, я бросился в одну из комнат, расположенных справа, именно в ту, из которой мог попасть на пожарную лестницу. Прошло еще несколько секунд – и я уже взбирался вверх по холодным металлическим перекладинам. Задняя сторона этого мрачного здания была скрыта непроглядной теменью. Сюда не пробивался свет уличных фонарей. Зато он пробивался из-за штор в окне неизвестной мне комнаты на втором этаже. Внизу кто-то сдавленно закашлялся, и мне пришлось подняться на самую крышу.

Я вытащил из потайного кармана маленький нож, к счастью не замеченный бандитами, и принялся обрабатывать слуховое окно, застекленное удивительно толстым и грязным стеклом. Вскоре я кошачьими шагами крался по усыпанному гравием чердаку.

– Ну вот и все, – позволил я себе высказаться вполголоса. – Теперь скорее в Центр, а затем на отдых в…

– Не рано ли тебе отдыхать, стукач?! – раздался с порога чердачного люка сухой резкий голос, до боли знакомый.

Направив мне в лицо луч фонаря, злобно скалился Поль, держа в правой руке заряженный дезинтегратор. Одного залпа из такой штуковины было бы достаточно, чтобы сжечь бронированный звездолет средней величины. Звездолета поблизости не наблюдалось, значит все это предназначено мне. Какая честь!

Дезинтегратор уже наведен в мою голову с жуткой точностью. И никто не узнает, где могилка моя… Липкий страх пробрался в мое тело, призрак смерти ощерился гнусным оскалом.

– Ты покойник, «Орбан», – начал Поль.

– Может быть, – ответил я. – Но скажи на милость, зачем ты ломал всю эту комедию?

– Комедия, говоришь? Ну нет, косморазведчик, это трагедия. Твоя трагедия! Где документы Орбана?!

– Что-то не припомню. Были какие-то никчемные бумажонки в дровах, но все это я бросил в камин…

Несколько секунд он что-то соображал по поводу моей белиберды, затем издал злобный полушипящий вопль, совершенно нечеловеческий, и ринулся вперед, в глубь чердака, ко второму слуховому окну. Все это он проделал, не отводя глаз от прицела своего смертоносного оружия. Злобная усмешка перекосила его лицо, и он вытянул руку, готовясь нажать на спуск.

Однако дальнейшее вообще чуть не свело меня с ума. Убийца вдруг выгнулся дугой, хватая губами воздух и сжигая дезинтегратором крышу, а затем рухнул лицом вниз на загаженный голубиным пометом гравий. В его спине торчал знакомый мне нож с наборной рукояткой.

Передо мной стоял он… Он стоял, Поль! Мой дорогой друг, розовощекий и голубоглазый. Глаза! Как я мог ошибиться, ведь у негодяя глаза были серые и безжизненные, в них была только злоба и ничего кроме злобы.

Я был близок к истерике и повторял без конца:

– Идиот… Боже, какой идиот…

– Орбан…

– Я не Орбан, Поль! Я идиот…

Мои плечи дрожали, я с трудом сдерживался. Поль мягко обнял меня за плечи, посмотрел в глаза:

– Спокойно, Орбан.

– Я не Орбан, Поль. Меня зовут Ринго Блор. Я – косморазведчик. Со мной тебя ждет смертельная опасность. Ты понимаешь это?

Поль молча кивнул головой. Его прекрасные глаза блеснули в лунном свете. В них не было страха смерти. И не могло быть. Последний шанс – наш.

…Я спешу рассказать то, что со мной произошло с тех пор, как я попал в этот ужасный мир – той женщине, которая спустя сто пятьдесят миллиардов лет вызовет меня с Земли, если, конечно, это возможно во второй раз и если капсула с моими записками попадет ей в руки.

Капсула тайно будет пронесена в космический корабль моим верным роботом Цирконом и спрятана в той камере, где сейчас находится Орнелла, убитая мною несколько дней назад…

После траления космоса, когда будут уничтожены все последние базы противника и заражены одна за другой планеты галактики, чтобы на них никогда не вернулись ныне бегущие в неизвестные просторы Вселенной те центавры, что вели с нами долгую войну – космический корабль с Орнеллой уйдет навсегда с планеты Центавр…

Я землянин был похищен в… не помню в каком году – то ли в 851-ом, то ли в 2866-ом где-то в пустыне, где я пытался любоваться дикой жарой и пирамидами. И зачем? вот причуда! но так принято у тамошних людей.

А до этого я жил в стране с названием «СССР».

Отрывочно вижу, хотя все похоже теперь на сон, что в тот год было плохо с мылом в нашей стране и со стиральным порошком, но хуже было с хлебом. И я в свои девятнадцать лет – по-деревенски любивший крепко поесть, да попариться в баньке, изголодавшись и по легкомыслию спокойно позволил себя украсть агенту Центавра и даже помогал ему в этом – о чем сейчас вспоминаю с улыбкой, хотя знаю, что скоро буду расстрелян не как убийца своей жены и президента планеты Центавр, а как предатель и двурушник.

Итак, я был похищен и нелюбезно встречен на далекой планете шефом контрразведки и разведки Орнеллой, которую вернула к жизни Станция слежения и перемещения после гибели цивилизации – таково было условие дальнейшего существования этого таинственного монстра, местонахождение которого никто не знал – кроме меня – и не будет знать.

Орнелла, ничего не говоря мне о том, что я сделал в ее жизни и управляя мной как марионеткой, отправила меня в замок Магмус и едва ли не силой запихнула в ворота, за которыми меня ожидала смерть.

Я прошел из того времени, в котором жил на Земле – в далекое прошлое Центавра в эпоху звездных войн, моментально пройдя сто пятьдесят миллиардов лет, но деревенские гены и хороший аппетит не подвели меня.

Замок Магмус был космической базой нашего противника.

Я быстро разобрался в чем дело, смешался с Центаврами.

Среди пленниц в замке я встретил пятнадцатилетнюю Орнеллу. Мне удалось обвести вокруг пальца хитрого Гордона – главу базы и секретного города – и я с группой центавриек захватил огромный космический корабль и бежал с планеты, у которой еще не было названия.

В последний момент мне передали письменный приказ той Орнеллы, что проводила меня в прошлое своей цивилизации: уничтожить Станцию слежения и перемещения и признание, что я в будущем, которое меня ожидает должен буду убить Орнеллу самым подлейшим образом: выстрелом в затылок…

И вот когда фотонный корабль стал медленно удаляться от планеты, я в изумлении подпрыгнул: почему нас не преследует Гордон? Ведь на каждой космической базе есть ракеты и противоракеты.

Я находился в это время в зале управления кораблем и внимательно следил за экранами, на которых видел планету, ее реки, моря, зеленые материки и в виде точки замок Магмус.

Электронные двигатели слишком медленно тянули наш звездолет в черный космос.

Орнелла стояла рядом со мной, впрочем, нет – она привалилась ко мне и с нежной улыбкой изучала мое лицо.

– Скажи, Евгений, можно я буду звать тебя просто Женя?

– Конечно, можно.

– А скажи – у вас на Земле все такие реактивные, как ты?

Я в изумлении уставился на девушку – что она говорит? и в такой момент! и поэтому отрывисто буркнул:

– Нет, только я! – и понимая, что это не так, я невнятно пробормотал, сделав жест рукой себе за плечо – …и еще несколько парней из Томска.

Я бросился к пультам управления, за которыми сидели центраврийки и крикнул:

– Гордон здесь! проверьте весь корабль!

И я вновь подхватил свой пулемет, и, ломая ногти, вбил в него новую ленту: Гордон мог ворваться в рубку в любую минуту и неизвестно с какой стороны – ведь он-то хорошо знал звездолет.

На экранах появилось растерянное лицо, но это был мой робот Циркон!

Вскоре он вбежал в рубку и, плача, дрыгая ногами, повис у меня на шее, льстиво заглядывая в мои глаза и хватая руки для поцелуя.

Я спросил его о Гордоне.

– О, сэр! – завопил робот, поправляя и чистя мой изорванный и прожженный комбинезон – вы чуть не убились, а я так страдал за вас!

И он расплакался.

– Где Гордон?

– Сейчас, сейчас… вот когда я полз по залу, а вы метили в меня…

Я взял робота за горло и занес над ним кулак. Он сразу ответил:

– Я видел, как Гордон убегал куда-то в глубину замка.

– И это все?

– Нет. Он что-то говорил своим людям.

– Что?

Он говорил: «Не стреляйте пускай уходит!»

– И это все?

– Нет. Он грозил кулаком и кричал: «Только посмейте!» А когда заметил меня, то пинком ноги повернул меня назад, и я вернулся к вам на помощь, сэр. Ведь правда – вы сделаете меня главным роботом, как обещали?

Я облегченно перевел дух и дрожащей рукой вынул из кармана сигареты и спички – закурил и привалился к стене рубки, пытаясь понять, что произошло с Гордоном – с этим хитрым, холодным человеком, который, как я понял, ради мести готов пойти на смерть…

Между тем я видел на экранах показанный с разных точек наш корабль, который наконец включил свой фотонный двигатель – за его отражателем всплеснула нестерпимо яркая вспышка, и звезды дрогнули и начали перемещаться в черном космосе все быстрей и быстрей, а сноп света растянулся за кораблем в бесконечную огненную ленту.

Я сделал знак Циркону и Орнелле оставаться в рубке, а сам спустился на нижнюю палубу и прошел в тот зал, где находился болтливый робот – парикмахер, сел в кресло, откинулся на спинку и ощутил освежающую прохладу.

Надо мной прозвучал приятный бархатный голос:

– Я знаю зачем вы пришли ко мне, Евгений.

– Тогда отвечайте: где Гордон?

– В замке Магмус.

– Что он придумал?

– Я не могу сказать, потому что, узнав тайну, вы не медленно погибнете – у Гордона есть средство уничтожить корабль на любом расстоянии от замка.

– Каким образом?

– Электронные системы секретной базы продолжают следить за вами.

– И если вы откроете мне тайну…

– Нет-нет, Евгений – я это не сделаю, но хочу предупредить… впрочем, и это не могу.

– Гордон слышит нас?

– Да.

В этот момент прямо передо мной на поверхности зеркала начали появляться слова, как если бы кто-то их торопливо писал красной краской или губной помадой:

«Зайди ко мне после того, как звездолет опустится в шахту Центавра, но не раньше…»

Едва я прочел эти слова, как они исчезли.

Я вернулся в рубку.

Заметил на экранах нечто странное: длинный шлейф белой плазмы, что тянулся за отражателем корабля, внезапно исчез, а сам корабль начал быстро растягиваться и превращаться в серый монолит, который вскоре, словно дымка растворился на фоне летящих мимо звезд.

И вот тут я почувствовал страшную усталость и вдруг опустился на пол, лег на бок и, поджав ноги, уснул.

Но даже занятый сладким сном, я ощущал, что под моей щекой находятся нежные руки Орнеллы – в них было что-то от мамы, и мне хотелось как в детстве забраться в них, потому что где-то в глубине моей памяти возникло чувство опасности. И я мысленно пытался разглядеть ее, но она уже почти различимая – медленно уплывала вперед, то в виде дымки, то в виде тихой реки. Я шел за нею и хватал руками это нечто прозрачное, в котором звучали голоса, пулеметный треск и оглушительные взрывы. Но вот что-то мелькнуло впереди – я услышал тихий голос Орнеллы:

– Остановись – это твоя смерть.

Темная, плохо различимая фигура, окутанная дымкой – пугающе медленно шла мне навстречу, но я не стал ее ждать – шагнул вперед и увидел лицо человека – это был Гордон!

Чуть растянув тонкие губы и сверля меня холодными глазами, он принужденно смеялся. В его руках были два пистолета – один из них Гордон кинул мне небрежным жестом.

– Возьми, Евгений, и запомни: я человек чести. Стреляться будем на счет «три».

Я еще не успел поймать оружие, как вновь услышал умоляющий нежный шепот Орнеллы:

– Женечка, беги – иначе ты умрешь.

Пистолет показался мне слишком легким, я быстро оттянул затвор – патронов не было.

Гордон рассмеялся и начал изящным жестом поднимать свой пистолет, говоря:

– Я насладился местью, а теперь, Евгений, прощай!

Кровь ударила мне в голову: как! быть мишенью в последний миг моей жизни?!

Я в два прыжка оказался перед Гордоном, видя вспышки, бьющие мне в лицо и ощущая тяжелые удары, которые разрывали мне грудь и голову, и вонзил в растянутый замочной скважиной широкий рот центавра ствол пистолета, и падая, услышал злобный вскрик моего врага:

– О проклятье! он как всегда испортил мне песню!

Я вскочил и, видя, что нахожусь в зале корабля, облегченно перевел дух, отер мокрое от пота лицо рукавом комбинезона и наклонился над сидящей на полу Орнеллой, любуясь ею.

Я протянул к девушке руки и хотел увести ее в коридор, но она уперлась и, глядя себе под ноги, возмущенно заговорила:

– Я знаю, что ты хочешь сделать со мной – я вижу твои мысли – не смей!

В глазах Орнеллы был ужас, когда она смотрела в сторону коридора, но тем не менее она понемногу уступала мне, и наконец сама вышла за дверь и, закрываясь от меня руками, воскликнула:

– Ну, Женя, по-моему ты как-то странно заболел! ты весь горишь!

Я накинулся на девушку и начал целовать ее губы. И пока она умоляюще говорила: «Женя, зачем это нужно? ты мог бы словами сказать, что любишь меня» – я расстегнул ее комбинезон и обнажил грудь и когда стал ласкать ее тело, она прижалась ко мне и очень тихо сказала:

– Мне это нравится… только уйдем отсюда.

Но в этот момент заревела сирена, и я – в ярости укусив себя за руку – помчался в зал.

Наш корабль, войдя в Солнечную систему центавров – начал тормозить, выбросив перед собой длинные струи огня.

Все экраны заполнили девять планет из десяти, что составляли Солнечную систему – их поверхность была изрыта огромными воронками, на которой не было рек, морей, лесов. Из невидимых шахт – из под черной земли – вырывались сотни и сотни ракет – узкие, длинные с фотонными отражателями – они стремительно уходили в нашу сторону.

Корабль круто изменил курс, а на его боках в мгновенье раскрылись бесчисленные люки, обнажив темными провалами сеть противоракетных батарей. Огненными залпами или – словно пулеметными очередями – хвостатые ракеты вылетали из корабля и шли на перехват себе подобных.

Уже через несколько минут на огромном расстоянии от нас – вспыхнули яркие солнца взрывов и начали сливаться в единую огненную полосу, охватывая корабль со всех сторон и быстро приближаясь к нам.

На экранах потекли непрерывным потоком цифры скорости, расстояний, что отделяли ракеты врага от нас, графическое изображение их электронной начинки и оптимальные варианты борьбы с компьютерами и уничтожения, которые тут же выбирали бортовые станции слежения и защиты и выстреливали новой очередью противоракет навстречу врагу.

Космос полыхал огнем, а корабль, летя ему навстречу, вращался по огромной спирали и продолжал гасить свою скорость.

Этот космический бой казался мне великолепным зрелищем. Впоследствии я узнал его цену: корабли-одиночки никогда не доходили до Центавра.

Десятая планета ничем не отличалась от тех девяти, что я видел чуть ранее – все та же черная поверхность и рваные воронки. Однако у девушек, при виде этой планеты, появились на глазах слезы счастья.

Мы быстро опускались на Центавр, словно падали на него – а там внизу – курились радиоактивные смерчи; земля без атмосферы была залита лучами жестокого солнца. Ее окружал холодный звездный космос.

И вот на ее поверхности открылась шахта – и корабль медленно скользнул в черный зев.

Теперь на экранах появились группы людей в одинаковых комбинезонах.

Орнелла указала мне на одну из молодых женщин.

– Вот моя мама – она уже видит меня.

Но в это время мое внимание привлек центавр, который часто подносил к своему крупному носу букет цветов и томно закатывал вверх глаза, видимо наслаждаясь его запахом.

Я никак не мог разглядеть его лицо – он то и дело оборачивался к маме Орнеллы и, продолжая погружать нос в цветы, что-то весело говорил ей.

Этот человек был похож на Гордона!

Я следил за каждым его движением и все более и более убеждался в том, что этот человек еще недавно был главой службы безопасности замка Магмус.

Вот он наконец оторвал от своего носа букет, и я вскрикнул:

– Орнелла это Гордон!

И помчался к выходу из корабля, а за мной устремились центаврийки, со смехом переговариваясь, что я веселый парень.

За открытым люком я увидел прозрачный туннель который мне показался слишком длинным – я бежал на пределе сил, боясь, что Гордон исчезнет, спрячется задолго до того, как я появлюсь на площади, где нас ожидали Центавры.

И вот, задыхаясь, я выскочил из туннеля, услышал гром аплодисментов и лихорадочно метнул взгляд по лицам стоявших людей, и наткнулся на Гордона, который, растягивая тонкие губы в счастливой улыбке, вышел вперед и, погрузив в последний раз огромный свой нюхательный аппарат в букет, отстранил его от себя, протянул мне и эффектно крикнул:

– Победителю и освободителю!

И тут же умолк, получив от меня сильнейший удар в подбородок – упал как подкошенный.

Аплодисменты затихли – наступила тишина.

Ко мне подскочила возмущенная Орнелла.

– Глупый, глупый, что ты наделал – это Песка мамин помощник!

– Это Гордон.

– Нет – он Песка.

Песка, продолжая растягивать губы в улыбке, поднялся с земли и протянул мне руку.

– Я уверен, Евгений – мы будем с тобой хорошими друзьями.

На лицах людей, что стояли рядом со мной – была растерянность и укоризна.

Я в отчаянии повернулся к Орнелле и громко сказал, так чтобы слышали все:

– Да разве ты забыла как эта сволочь пинала тебя в лицо в долине у замка Магмус?!

– Я ничего не забыла, но ты ошибаешься: он Песка и старый друг нашей семьи.

Орнелла потупилась и, чуть краснея, тихо добавила:

– Может быть ты ревнуешь? Я читала в книгах, что раньше у нас тоже были такие парни.

Песка стоял против меня с протянутой рукой, дружелюбно глядя мне в глаза, но я чувствовал, что передо мной – враг, и не скрывая ненависти, не обращая внимания на удивленные возгласы центавров, сказал ему:

– Я знаю, что ты Гордон. И если ты легко обманул их, то меня ты не обманешь.

И я крепко ударил кулаком по его руке и отвернулся.

Мама Орнеллы – Ольга – в изумлении всплеснула руками.

– Боже мой, – сколько в нем энергии и это после побега из замка Магмус. Орнелла, откуда он взялся?

Девушка разулыбалась и, положив на мое плечо голову, с удовольствием ответила:

– Он сошел с неба, чтобы спасти меня.

– Я должна проверить его.

Орнелла быстро шепнула мне:

– Она контрразведчик… – и напряженным голосом маме – …не смей, мама, иначе…

И она закусила губку.

Я же, вспомнив странный сон, стремительно глянул на Песку и с удивлением заметил на его бледных губах два маленьких шрама – один над другим.

Да сон ли это был?!

Центавры, между тем, пожимая плечами и удивленно фыркая, начали быстро покидать площадь, подчиняясь повелительному жесту Ольги, у которой как и у всякого жителя планет Солнечной системы не было ни отчества, ни фамилии. И едва площадь опустела, и мы с Орнеллой, держась за руки, остались вдвоем перед женщиной с твердым и властным выражением лица, как внезапно с легким шумом – откуда-то сверху – размашисто шмякнулись рядом с нами десятка полтора машин. Из них выскочили юные центаврийки в белых комбинезонах с обычными своими ножами и пистолетами – и одна за другой помчались в туннель.

Жесткие сильные пальцы впились в мои плечи, рванули грубо и больно, и я едва ли не кубарем влетел в машину, где меня в мгновенье приковали наручниками к боковой стене…

Я уже давно знал, что на этой планете воспроизводят в основном женщин и не только потому, что центаврийки презирают мужчин – кстати: их было немало на площади – а в силу того, что женщины были сильней, активней и выносливей чем представители противоположного пола. И все равно я не мог воспринять, что эти хорошенькие девицы – жесточайшие коммандос, которым не свойственны жалость, любовь, дружба.

И это было не следствием войны, а признаком вырождения цивилизации, когда человечество начинает возвращаться в первобытное состояние.

Мужчины и женщины Центавра и остальных девяти планет только внешне отличались друг от друга, и уже сотни лет – задолго до звездных войн – превратились в средний пол.

Разумеется, Ольга воспитала Орнеллу, но не родила, а получила ее маленькой малышкой в инкубаторе…

В моей душе была горечь.

Я готов был заплакать от обиды на грубость и неблагодарность центавриек, на равнодушие Ольги, на то, что я оказался в этом мире, откуда никогда не смогу вернуться домой на Землю.

Чувство несвободы настолько сильно мучило меня, что я даже не пытался глянуть в узкую бойницу машины, за которой мелькали далеко внизу улицы города, а так же голубое небо и яркое солнце.

Я встрепенулся лишь в тот момент, когда рядом со мной с грохотом откинулся в сторону люк и я увидел – только на короткое мгновенье – что наша машина опустилась на крышу небоскреба, после чего скоростной лифт с воем помчал нас в глубину здания.

Во время этого полета центаврийки сняли с меня на ручники, а едва лифт замер – вытолкнули из кабины в зал и исчезли вверху.

В зале за круглым столом сидел Гордон в белом комбинезоне, на котором чернела цифра «1».

Гордон указал мне на кресло против себя.

– Присядьте, Евгений, и извините меня за эту маленькую месть: ведь я должен был как-то отплатить своему сотруднику за его удар.

На холодном лице Гордона появилась хитроватая добродушная улыбка, вдруг он озабоченно понюхал воздух и сунул себе под нос пузырек, продолжая приятно улыбаться мне и мигать глазами.

Я сел в кресло.

– Гордон, ты говоришь, что я буду твоим сотрудником?

– Я – Песка – и прошу называть меня так… – в голосе центавра прозвучала угроза. Он кольнул меня ледяным взглядом и продолжал:

– А если вам, Евгений, что-то не нравится, то вы можете с первым флотом уйти на космический фронт, откуда из миллиона, порой, возвращаются десятки человек,

да и те… – он сделал брезгливый жест рукой – …сумасшедшие. Я покажу вам их.

Он откинул руку назад и, не глядя, пробежал пальцами по кнопкам панели – за его широкой спиной словно открылись окна, и я увидел зеленые поляны, по которым бегали, смеясь, озорные девчонки.

Они играли в детские игры и ничем не походили на тех насупленных твердолицых девушек, что пополняли собой космические армии.

Несмотря на всю странность своего положения, я при виде юного, беспечного веселья – улыбнулся и с удовольствием начал следить за центаврийками, среди которых кое-где мелькали мужчины. До меня донесся ироничный голос Гордона:

– Вот видите, Евгений, – их безумие заразительно и привлекательно, впрочем, если бы Станцию слежения и перемещения включили…

– А что? разве она не работает?

– Конечно, нет. Потому что мы центавры боимся роботов, боимся искусственный интеллект, который всегда может предать. И кстати – одно из направлений вашей работы заключается в том, чтобы отслеживать среди компьютеров сверхумных. Они с легкостью вступают в контакт с врагом, желая сделать нам людям приятное: заключить мир. И если в наших электронных системах появится враг, то поверьте мне планета станет гробом для людей в считанные секунды…

Гордон-Песка вновь откинул руку на панель с кнопками, но за долю секунды до того как изображение исчезло за его спиной – я заметил на одной из веселых полян знакомое лицо человека, которого еще недавно хорошо знал.

Он был похож на Коло!

Я перевел взгляд на Песку – он настороженно следил за мной, уже забыв о своем пузырьке с необычайно крепкими духами.

Теперь я был уверен, что этот хитрый человек все делает с определенной целью, возможно он знает Коло и подталкивает меня к нему для того, чтобы я как можно скорей уничтожил Станцию – но ему-то какая от этого польза, если мирная Станция отключена на время войны? И разве он, находясь на планете много лет, не смог найти к ней дорогу?

Я пока ничего не понимал, но решил действовать прямо, чтобы окончательно убедиться в своем предположении, что Гордон не случайно показал мне Коло.

– Скажите, Песка, вы знаете где находится Станция?

– Нет, но если вы желаете знать… – он растянул губы в насмешливой улыбке, словно говоря, что мы оба играем в одну игру, но ведет в ней он, и вновь прижал кнопки.

За его спиной возникла поляна с задумчивым Коло.

Гордон-Песка, не оборачиваясь, указал на него рукой.

– Вот перед вами создатель Станции слежения и перемещения. Он сошел с ума…

– Где я могу найти поляну с этими людьми?

– В конце города – Орнелла вам покажет.

Мы с Пеской продолжали внимательно смотреть друг другу в глаза – мы были врагами, но у нас была одна и та же цель. Я усмехнулся, давая тем понять центавру, что готов продолжить его игру.

– У меня создается впечатление, Песка, что вы ждали моего прибытия на планету, чтобы познакомить меня с Коло.

Он откинулся на спинку кресла и, разъяв рот в недовольной гримасе, крикнул:

– Мне все равно, что вы там думаете, Евгений! И запомните: завтра вы явитесь в этот зал для дальнейшего прохождения курса обучения, и если вы окажетесь непригодным для этой службы, то ввиду секретности ее – вас отправят на космический фронт. А пока прощайте.

И он, указав глазами на вход, рядом с которым я за метил на стене небольшой красный круг, добродушно добавил:

– Отныне вы можете пройти в любую дверь, но толь ко в нашем городе.

Я прижал свою ладонь к красному кругу – створки молниеносно распахнулись передо мной и едва я переступил порог, как они с резким щелчком захлопнулись.

Итак, я вышел в коридор плохо понимая, что происходит вокруг меня и думая о загадочном поведении Гордона-Пески, как вдруг увидел идущую мне навстречу Орнеллу. В ее руках были аккуратно свернутый комбинезон и широкий ремень с пистолетом и ножом.

Я остановился удивленный и восхищенный походкой девушки, на ногах которой вместо обычных тупоносых огромных башмаков были изящные босоножки на высоком каблучке.

Откуда она их взяла? Ведь центаврам более тысячи дет неизвестна модельная обувь.

Лицо Орнеллы было подкрашено, что превратило ее в сказочную красавицу.

Она – между тем – подойдя ко мне, с улыбкой погладила мой лоб.

– Я увидела в твоих мыслях, что делают девушки Земли, когда идут на свидание.

Она взяла меня под руку и куда-то повела – я же, очарованный ею шел рядом и безотрывно любовался ее лицом и считал себя недостойным быть даже другом этой центаврийки. А ведь еще несколько часов тому назад я хотел получить от Орнеллы весомые знаки любви и сердился на ее упорство!

Сейчас же я был не в силах взять ее за руку – она была недоступна для меня, и это несмотря на то, что я более чем когда-либо раньше чувствовал ее привязанность ко мне, а о любви я уже не смел и думать!

Мы вошли в небольшую комнату, где шумела вода.

Орнелла, смеясь – я все еще любовался ею – взяла меня пальчиками за подбородок и повернула в сторону шумящей воды.

– Вот, Женя, перед тобой душ, помойся, а я посмотрю.

Она села на лавочку и, по детски опустив голову на кулачки, стала с улыбкой следить за мной. Я потоптался перед душем и, пожав плечами, сказал:

– У нас девушки в таких случаях выходят.

На что Орнелла серьезно ответила:

– А у нас не выходят.

И тут же вышла в коридор.

Я скинул с себя тяжелые башмаки, черный комбинезон и помчался под струи воды – в эту минуту жизнь казалась для меня великолепной штукой!

После душа я одел белый комбинезон, застегнул на поясе ремень с пистолетом и ножом и, подойдя к зеркальной стене и осматривая себя, я вспомнил, что должен был зайти к корабельному роботу-парикмахеру.

– Да-да, – сказал я себе, – нужно немедленно отправиться к нему и узнать, что меня ожидает в этом мире.

Однако мне было только девятнадцать лет, и я в своей жизни на первое место всегда ставил любовь – вот поэтому, едва я шагнул в коридор как немедленно схватил хорошенькие ручки Орнеллы и осыпал их поцелуями, уже забыв обо всем на свете.

Взволнованные мы вышли на пустынную, тихую улицу, сели в машину.

Орнелла ткнула пальцем в щиток приборов, и наша машина плавно опустилась вниз в подземный сверкающий пестрыми красками широкий туннель и когда ее колеса коснулись дорожного белого полотна – девушка выжала до пола педаль газа, и мы со скоростью ракеты помчались вперед.

Нас почему-то охватил приступ смеха, и мы с Орнеллой до слез – отчаянно – смеялись все те несколько минут пока машина с воем летела по дороге, и только благодаря автопилоту мы не разбились на перекрестках о встречные скоростные автомобили.

Орнелла, сверкая глазами, хлопала меня по рукам и кричала:

– Еще несколько часов назад я должна была погибнуть, а теперь я еду домой и везу тебя!

Она вдруг затихла, вернулась на свое место и, чуть краснея, протестующе качнула головой.

– У нас это не делают.

– Что не делают? – спросил я словно ничего не понял, продолжая безотрывно смотреть на нее.

– Женя, я сплю в твоих мыслях и поэтому знаю все-все про тебя: знаю с кем ты целовался, где жил и что у вас за люди.

– И каким я тебе кажусь?

– Замечательным! Только странно то, что у вас на Земле такие как ты считаются плохими, а лживые, двуличные негодяи – порядочными людьми.

В ответ я пожал плечами несколько озадаченный серьезными словами центаврийки.

Машина плавно затормозила, съехала на обочину туннеля, где мелькали пестрые огни и остановилась на квадратной площадке, которая почти сразу стремительно выбросила нас наверх на улицу города. Орнелла крутнула баранку и, давя на педаль газа, лихо подвела машину к зданию. У входа на стене, как и везде, был красный круг. Мы по очереди опустили на него свои ладони и вошли вовнутрь.

В квартире девушка села на диван и, принужденно смеясь, сказала:

– Мне всегда это было смешно… – она быстрым движением вынула из под дивана книгу и, видимо радуясь тому, что нашла выход из трудной ситуации, оживленно воскликнула:

– Давай почитаем вместе!

И тут же отбросила ее в сторону, и, растерянно взглянув на меня, пролепетала:

– Мне просто не по себе от твоих мыслей… ты опять горишь и вон температура поднялась. Впрочем, если ты не можешь без этого…

Она отчаянно вздохнула и уже готова была потянуть замок молнии на комбинезоне, но вдруг вскочила с дивана и торопливо начала щелкать кнопками приборов, лукаво поглядывая на меня.

– Давай посмотрим наше кино.

Но я не обращал внимания на кадры, что замелькали на стенах комнат.

Орнелла как бы случайно ускользнула от моих рук, убежала ко мне за спину и со смехом всплеснула руками.

– Боже мой, ты же любишь поесть – как я могла забыть об этом?

Когда я поймал ее – у нее на ресницах заблестели слезы. Она в этот момент показалась мне такой беззащитной и слабой, что я почувствовал себя чудовищем.

– Ну, Женя, – просительно-умоляюще сказала Орнелла, – успокойся, выпей воды – ты просто есть хочешь.

Она торопливым жестом – прямо из воздуха – взяла стакан и протянула мне, и расширенными глазами с надеждой стала смотреть в мое лицо.

Я выпил воду – Орнелла разочарованно и очень мило развела руками.

– Почему-то не действует.

После чего она сказала: «ух!» – сердито топнула ногой и опять, сделав какой-то странный жест рукой, с сияющим лицом подала мне вареную куриную ножку, торжествующе воскликнув:

– Ну теперь ты успокоишься!

Я с удовольствием съел ножку, но это меня, конечно, не охладило.

И пока я был занят этим очень серьезным делом, Орнелла, развеселясь и прикусив губку, очень быстро пробежалась пальцами по множеству кнопок пульта управления – их она и нажимала, выхватывая с подноса-площадки стакан и аппетитную куриную ножку – потом девушка усадила меня на стул, сама села передо мной в полутора метрах и тихо шепнула: «Т-с-с-с».

Через несколько минут под нашими ногами пол скользнул в сторону, а снизу вверх плавно поднялся огромный стол уставленный судками, чашками, блюдами и тарелками – закрытыми и открытыми, в которых были вполне земные супы, мясо, птица, разнообразные холодные закуски, деревенское варенье, мед и прочее, прочее. Орнелла, наливая в тарелку суп, сказала:

– Все это я увидела в твоей голове. Возьми, ешь – только руки помой – это тоже по-вашему.

Когда я, не желая обидеть Орнеллу, съел все то многое и прекрасное, что лежало и стояло на столе, у девушки слегка округлились глаза.

– Ну и ну.

Я сдержанно кашлянул в кулак и ответил:

– У нас в деревне все так едят – особенно во время покоса…

И тут со мной что-то произошло странное: я начал рассказывать центаврийке о том, как в деревне косят траву, и что такое «ручка» и как ее нужно держать, чтобы ряд получился ровный.

Я ходил по комнате, размахивал руками и вдруг вспомнил рассказ дедули о хрущовских временах, когда власти запрещали деревенским людям готовить сено для своей живности и люди, конечно, стали воровать колхозно-совхозное достояние, но воровали чаще «остатки», то есть то, что не смогли забрать колхозные возчики.

Однажды зимой дедуля и бабуля взяли большие манки и отправились на другую сторону Оби на колхозные луга, быстро нашли полузанесенный снегом «остаток», наполовину съеденный мышами и начали торопливо дергать пучки гнилого сена, настороженно поглядывая по сторонам – как бы объездчик не появился.

А он тут как тут! тихонько едет в кошовке с ружьем – прямо на моих стариков.

Те от страха обезножили – с места сдвинуться не могут – рты открыли и смотрят на объездчика, авось не заметит, а сами у дороги стоят и пучками сена лица прикрывают.

И видят – объездчик спит.

Тут бабуля раскинула в стороны руки и, подняв лицо к небу, громко зашептала:

– Держи меня, Митрич, ох держи – закричу.

– Тише, дура – посадят! – со стоном откликнулся деда.

– Держи!

Дедуля зажал бабуле рот, а та начала кусаться, ногами дрыгать.

– Отпусти, закричу.

Кошовка с объездчиком все ближе подъезжает и уж слышен крепкий храп мужика. И тут бабушка, по молодому сверкая глазами – это потом не раз отмечал дедуля – рванулась навстречу саням с воплем: «Ой как хочу закричать-то!»

Дедуля за ней, но не догнал.

Она подскочила к объездчику и разразилась отчаянным криком: «А-а-а!»

Тот проснулся, выпрыгнул из кошовки и, вжимая голову в плечи, помчался по белой целине к околку, а бабушка, счастливо улыбаясь, облегченно перевела дух.

– Ох как на душе хорошо-то стало.

Объездчик обернулся, узнал стариков и издаля рукой машет, и сладенько говорит:

– Эй, Мтрич, ты мне ружьишко-то принеси, а уж я вам помогу добраться до села – это мне ничего не стоит.

Дедуля подхватил ружье и бегом, бегом отнес объездчику, а когда тот взял его в руки, то сразу в лице изменился, зарычал властно и сильно:

– А ну мослы – вверх! вперед!

И повел моих бедных стариков через все село прямо в милицию.

Бабушка шла, руками закрывалась, все думала, что ее не узнают, но ее нарочно узнавали…

Орнелла смеялась до слез, слушая эту маленькую историю, топала ногами, а мне было не смешно, а очень грустно.

Орнелла подошла ко мне, обняла и с чувством сказала:

– Мой дорогой инопланетянин – я тащусь от того, что ты пришел в наш мир. Ты можешь делать со мной все что хочешь. И она сама чуть расстегнула молнию комбинезона, глядя на меня глазами полными восхищения и любви.

Я опустил девушку на диван и начал освобождать ее тело от одежды, любуясь ее красивой кожей, грудью, скользя пальцами по ее впалому животу и тонкой талии, на которой, словно нарочно преграждая моим рукам дорогу к нежнейшим прелестям Орнеллы, комбинезон был крепко затянут пестрым кокетливым пояском. И пока я развязывал его, прибегая к помощи зубов, я чувствовал как напрягается тело моей центаврийки и вздрагивает от моих прикосновений, я так же слышал умоляющий тихий голос Орнеллы:

– Женя, довольно – ты меня пугаешь.

И когда наконец я распутал сложный узел и снова потянул комбинезон вниз, Орнелла порывисто села на диване и сильно сжала мои руки.

– Если ты сделаешь это – я умру.

– От этого не умирают.

– Ну хорошо, только давай оставим все на завтра или на понедельник.

И она быстро отстранилась от меня, и уже довольная тем, что на сегодня все закончилось – счастливо улыбнулась, но взглянув мне в лицо, поникла плечами и в полной растерянности пролепетала:

– Я даже не знаю, что ты хочешь сделать со мной?

– Но ведь ты любишь меня?

Она опустила руки и легла на диван. С ее пушистых ресниц скатились на щеки прозрачные капли слез…

За окном уже начали сгущаться сумерки: искусственное солнце скрывалось за искусственным горизонтом, когда я, не ощущая какой-либо усталости, но полный любви и обожания к Орнелле, щадя ее, разжал объятия.

Она открыла глаза и, растерянно улыбаясь, сказала:

– Все что было раньше – это одно, а сейчас – все другое.

Орнелла посмотрела вокруг и добавила:

– Мир стал другим, потому что в нем есть ты.

Она легла на мою грудь и прижалась припухшими губами к моим губам, и долго смотрела мне в глаза.

– Женя, я вижу и знаю, что у той Орнеллы, которая отправила тебя в этот мир – лицо похоже на маску.

– Ты просто изменилась.

Она отрицательно качнула головой.

– Я не хочу жить так долго без тебя – это страшная вечность. И кто посмел сделать меня вечной?

– Вероятно Станция.

– Но хотела бы я знать: за что? и где я так долго находилась, и была ли я живой в это время?

Я потянул к себе комбинезон. Мы оделись и поехали по подземному туннелю на космодром. Я говорю по подземному только применительно к нашему городу, а таких городов на десятках уровней планеты было сотни тысяч.

Орнелла загрустила, словно мы скоро должны были расстаться. Она кивнула головой.

– Да, мы с тобой проживем очень мало в сравнении с теми миллиардами лет, когда я буду одна.

– Орнелла, это не произойдет – я уничтожу этого монстра так, что от него даже пыли не останется.

– Но тогда почему я в будущем уже прожила миллиарды лет? и там сохранилась Станция – значит ли это, что ты, Женя, погиб до того, как попытался убить ее? и значит ли, что ты идешь второй раз по одному и тому же кругу?

– Ну если это круг – то я его разорву, – ответил я беспечно, ничуть не сомневаясь в том, что я выполню приказ той двадцатипятилетней Орнеллы.

Моя центаврийка порывисто обернулась ко мне:

– Женя, ты словно забываешь, что это я отправила тебя в прошлое, и несмотря на то, что мы сейчас хорошо знаем наше будущее, мы почему-то не сможем его избежать.

Орнелла, конечно давно прочитала или увидела в моих мыслях то письмо, где была предсказана ее смерть, но она никогда не говорила мне об этом, а я не верил, что смогу когда-либо стать марионеткой в чьих-то руках и убить ее.

Космодром был запретной зоной, и Орнелла, являясь в настоящее время частным лицом, не имела права войти туда – то есть – перед ней не открылась бы ни одна дверь, а дверей здесь было много.

Машина остановилась в сверкающем пестрыми огнями широком пустынном туннеле, а прямо перед нею над капотом в воздухе возникла ярко красная строчка слов: «Дальнейшее движение вашей машины, Евгений, опасно для вас и вашей спутницы».

Едва я успел прочесть эти слова, как появились новые: «Евгений, немедленно примите решение – стоянка запрещена!»

Орнелла указала мне на экран перед ветровым стеклом, на котором я увидел свое лицо.

– Я буду следить за тобой, – сказала торопливо центаврийка, открывая дверцу с моей стороны, и едва я выскочил из машины, как она с ревом развернулась и умчала в глубину туннеля, где растворилась среди ярких огней.

Я слышал поскрипывание кожи ботинок – подошел к стене, нажал на круг – я уже знал, что компьютерная система регистрирует не рисунок на моей ладони, а посылая электронный импульс в мое тело, ищет мою генную информацию, которая закодирована в главном компьютере контрразведки города, и если не найдет соответствия, то, разумеется, не откроет двери, и я буду немедленно схвачен. Здесь невозможно где-либо спрятаться или куда-то убежать. В начале следует световое и звуковое предупреждение:

«Стоять на месте!»

Если человек не реагирует на приказ – он тут же расстреливается.

Это, конечно, теоретический пример, потому что на практике подобное никогда не случалось…

Я вошел в кабину, сказал в пространство – куда мне нужно, после чего лифт плавно стал подниматься вверх.

Космодром находился на стыке нескольких городов, в одни из которых вела дорога, по которой мы только что приехали сюда. И по сути – мы с Орнеллой были на невидимой границе, но я не горел желанием попасть в соседний город – он был точной копией нашего. Меня более всего интересовали нижние уровни планеты и верхние. В верхних – неизвестно на какой высоте – шла в прошлом долгая война, а в нижних где-то была скрыта ССП, то есть Станция слежения и перемещения.

Однако было проще уйти в космос, чем попасть в соседний город или в какой-либо другой уровень Центавра: умная техника постоянно вела наблюдение за каждым человеком.

Впоследствии я не удивился, когда узнал, что еще задолго до того, как наш похищенный корабль долетел до Солнечной системы, он и все те, кто находился на его борту были тщательно исследованы системами слежения планеты.

Меня восхищала удивительная техника Центавра, но когда я видел, что люди в этом мире значительно уступают в умственном отношении землянам, что их средняя продолжительность жизни тридцать лет, то разумеется, понимал, что нахожусь в умирающей цивилизации, что у человечества, в каких бы отдаленных краях Вселенной оно не обитало нет и никогда не будет далекого будущего.

У любой цивилизации есть детство, юность, старость, смерть – и это естественное развитие космической материи.

Я стоял в кабине и рассеянно смотрел на щиток, на котором по световой дорожке ползла точка моего лифта. Когда он остановился, то я отметил, что выше того уровня, на котором я сейчас находился, есть еще два…

Я вышел из кабины на знакомую площадь космодрома – здесь было тихо.

Космические корабли стояли в глубоких шахтах.

Возможно там далеко внизу в это время шла погрузка боевой техники: иногда снизу долетал до меня легкий шум.

Я словно с высокой горы видел вдали сверкающий ночными огнями наш город.

Здесь надо мной не было искусственного небосвода – только высокий серый потолок.

Я уже вошел в переходный туннель, что вел к корабельному люку, как в это время услышал тревожный вскрик Орнеллы – он прозвучал в моей голове:

– Женя, за тобой кто-то идет!

Я обернулся, но никого не увидел, и на всякий случай расстегнул кобуру пистолета.

Орнелла удивленно сказала:

– Он только что был на экране и вдруг исчез.

– Это Песка?

– Нет, я его не знаю.

– Ты уверена, что он шел за мной?

– Да – метрах в двадцати – он почти бежал.

– Ну если так, то он уже рядом со мной.

– Я быстро вынул пистолет и оттянул затвор – а в голове вновь раздался тревожный голос Орнеллы:

– Женя, я плохо вижу тебя – твое изображение исчезает – берегись!

Но вокруг было тихо.

Голос Орнеллы оборвался, и я его больше не слышал, зато я чувствовал где-то прямо перед собой присутствие человека, его взгляд. И хотя от незнакомца не исходила злая воля, но тишина и чужой мир так вздернули мои нервы, что я, подняв пистолет, готов был разрядить всю обойму, как вдруг заметил, что в пяти шагах от меня прямо в воздухе появился темный неясный рисунок фигуры человека, он быстро приобретал четкость, и вот ко мне шагнул, широко улыбаясь лысоголовый Коло с черным котом на плече.

Я так и подпрыгнул!

– Коло! как ты здесь оказался?!

Мой старый приятель, смеясь, протянул ко мне руки и сжал меня в объятиях. Я с трудом вырвался из его рук и вновь спросил:

– Но ведь ты не должен меня знать?

Тот с горечью ответил:

– Да, я теперь никого не знаю – меня пятнадцать лет назад лишили памяти, сделали сумасшедшим, но если ты меня помнишь, то значит мы были друзьями.

– Но почему ты здесь?

– Я хотел осмотреть захваченный корабль.

– А как тебе удалось пройти на космодром?

И этот милый сумасшедший указал на своего кота, который в том далеком мире, из которого я прибыл сюда, назывался весьма причудливо: слупливатель яиц приготовленных всмятку за пять минут до рассвета, но тот слупливатель мог перемещаться во времени, а на что способен этот?

Коло ответил:

– Он делает меня невидимым для людей и компьютеров контрразведки.

– И это все?

Коло пожал плечами.

– Я пока не знаю, но буду думать, буду работать над ним.

– А почему твой аппарат превращается в живое существо?

– Так хотела жена…

– Гера?

– Да, Гера – она человек искусства, и любит все живое. К тому же она долго находилась на космическом фронте, и от всяких звонков, электронных штучек впадает в истерику.

Мы с Коло вошли в пустынный коридор корабля, и я убыстрил шаги – что-то мне подсказывало, что я пришел сюда поздно. Я помчался вперед, гремя тяжелыми башмаками по ребристому полу, вбежал через распахнутые двери в зал парикмахера, увидел опаленные огнем почерневшие стены, окликнул робота, но ответом была тишина.

Пока я стоял в зале, не зная что предпринять – мимо меня быстро прошел Коло и скрылся в корабельной рубке – я последовал за ним.

Коло подскочил к огромным пультам и, подняв руку, вынул из слупливателя, что превратился в матовый сверкающий шар, висящий в воздухе перед ним – тонкую пластинку, швырнул ее в прорезь приемника и начал стремительными жестами рук нажимать клавиши приборов, глядя на мерцающий экран и говоря мне:

– Эти компьютеры еще не заблокированы контрразведкой – а я хочу узнать, что произошло со мной пятнадцать лет назад? почему я попал в категорию сумасшедших… вот мой мозг…

Но я с большим удовольствием смотрел на Коло и держался чуть в стороне от него, потому что он то и дело весьма опасно дрыгал ногами и, видимо, забывая где я стою, крутился вокруг себя, ища меня глазами, разбрасывая руки в стороны. От этих сильных движений его волосы встали дыбом над лысиной и были похожи на рога. Но как я не уворачивался, Коло все-таки поймал меня и подтащил к экрану, тыча в него пальцем и оглушительно крича:

– Вот посмотри – я был уверен, что у меня стерли память и даже пытались уничтожить мои навыки ученого, но для этого нужно было бы уничтожить все клетки мозга!

На экране в разных проекциях замелькали рассекаемые части пещеристого тела – по ним быстро скользила, извиваясь, красная черта, оставляя за собой круги, квадраты, звездочки.

– Это стертая память, – убитым голосом сказал Коло.

– А восстановить ее можно?

– Не знаю…

– А тебе известно где находится Станция слежения и перемещения?

Коло с унылым видом пожал плечами и, дрыгая ногой, задумчиво ответил:

– Я порой думаю, что это я был создателем Станции, но не помню где она спрятана.

– Коло, могу ли я взять твой аппарат?

– Ты хочешь найти Станцию?

– Да и как можно скорей.

– Зачем?

Я рассказал ему все то, что произошло со мной за те две-три недели с того момента, когда я был похищен на плато Гизе в Египте тем – будущем Коло – и как я оказался в этом мире, и о приказе Орнеллы.

Мой приятель в восхищении покачал головой.

– О как бы я хотел заглянуть в то далекое будущее…

Мы вышли в коридор – аппарат Коло поплыл впереди нас.

И вот тут появился робот Циркон, и бросился мне на грудь с лицом искаженным диким страданием, моля о спасении.

Только теперь я понял, что робот должен был погибнуть на этой планете – и он погибнет, едва шагнет из корабля и будет замечен компьютерами контрразведки – если уже не замечен. Во время войны биологические роботы продемонстрировали людям свою трусость и жажду сохранить свою жизнь любой ценой. Их беспощадно убивали обе враждующие стороны.

Циркон дрожал всем телом и пытался целовать мне руки, бормоча:

– Они уже стреляли в меня, и я едва-едва… но за что?! – возмущенно крикнул он, – почему я должен отвечать за других?

Коло с брезгливой гримасой плюнул в сторону робота и указал пальцем на мою кобуру.

– Евгений, прикончи тварь!

Но он так похож на человека…

– Это тварь! – заорал Коло, – самое ничтожное, вредное насекомое!

В глазах робота, который прижимался ко мне мелькнул не страх, а лютая ненависть, впрочем, он тут же обмяк и упал на колени. А мой приятель, с ревом схватив слупливатель, замахнулся им чтобы разбить Циркону голову.

Я перехватил его руку.

Коло, изрыгая проклятия, отступил в сторону, указывая на меня пальцем.

– Ты, землянин, мягкотелый – запомни: он продаст тебя за кусок хлеба!

Я вздрогнул, вспомнив, что такие же слова сказал мне в замке Магмус Гордон, когда робот предал меня и Орнеллу.

Я заколебался.

Убить робота, который в моих глазах ничем не отличался от людей, даже превосходил их жизнелюбием – мне было трудно по той причине, что он вызвал во мне презрение и стыд за свою угодливость.

Я прожил мало, но подобный сорт людей я видел на каждом шагу там – на далекой Земле – среди рабочих, крестьян, студентов – микроскопнодушные герои нашей эпохи, живущие ради маленьких удовольствий, готовых на все, чтобы только продлить процесс отправления естественных потребностей…

Робот заглядывал мне в глаза и требовал для себя жизни, а Коло знаками показывал: убей или дай мне убить.

Уже не в первый раз я остро ощутил жестокость этого мира и сразу вспомнил об Орнелле, и мне показалось странным то, что я оставил ее одну, и что она не со мной.

Я схватил Коло за плечо и, задыхаясь, крикнул:

– Коло, сделай так, чтобы она была здесь!

– Кто?

– Орнелла!

– Но ведь ты хотел взорвать Станцию, и при чем здесь женщина?

Он с ироничной улыбкой оглядел меня, фыркая, пожал плечами и взял в руки слупливатель – я тотчас услышал нежный голос Орнеллы, и у меня на глазах закипели слезы: Боже мой – как много значит в моей жизни эта центаврийка. Я наслаждался звучанием ее голоса, не пытаясь понять о чем она говорит, забыв о том где и нахожусь и почему Коло ошарашенно смотрит на меня, широко разъяв рот, вдруг он сказал:

– Зачем ты говоришь пустые слова, в которых нет информации?

Я медленно пришел в себя и попросил его найти с помощью корабельных компьютеров и слупливателя вход в главный компьютер контрразведки, а от него – в энергетические комплексы планеты.

– Мне это не трудно, но нас засекут и объявят вне закона.

Он приставил палец к виску и щелкнул языком, добавил:

– Я сумасшедший и мне все равно как и где умереть.

И вопросительно глянул на меня – я указал глазами на пульт. Коло подошел к нему и опустил пальцы на клавиши – слупливатель растворился в воздухе.

На экране вспыхнула разветвленная сеть электронных систем города, по ним к центру пульсаром промчалась яркая точка и погасла.

Коло шумно перевел дух и, азартно мигая мне глазами, потер ладони одну о другую.

– Мой котенок пробил дыру – его теперь не догонишь.

На экране появилась надпись – «Коло, Евгений – вы нарушили закон – вы будете расстреляны на выходе из корабля».

Я обернулся к дрожащему Циркону.

– Немедленно задрай люк!

Со стороны города наверх к космодрому летели, брызгая сигнальными огнями, машины.

Коло, приплясывая и со зверским выражением лица напевая: «Ух-ах, ух-ах», стремительно играл пальцами на клавиатуре приборов и внимательно следил за центральным экраном, на котором сверкающим потоком вспыхивали сетки электронных систем планеты и ручейками текли столбики цифр и загадочных знаков.

А между тем машины службы контрразведки стремительно вылетели из долины и одна за другой опустились на космодром, из них тотчас прыгнули десятки молоденьких девиц с закаменелыми очаровательными лицами. Двумя цепочками эти коммандос бросились в переходный туннель.

Впереди бегущие несли на плечах реактивные кассетные установки.

Я подобрал с пола пулемет, выдернул и отбросил в сторону ленту, крепко перехватил оружие за ствол как дубину.

Коло, дико играя глазами, с хохотом завопил:

– Командор, ты их не остановишь – тут нужна атомная бомбочка!

И, разъяв рот, уставился на экран.

Там в это время вспыхнула надпись и повторилась многократно:

«Внимание, Коло – твоя лаборатория!»

Мой приятель разразился ликующим криком, потрясая кулаками:

– Скорей войди и зафиксируй все до пылинки!

«Я не могу – бункер с прочными стенами – ищу вход».

На пульсирующей разветвленной сети видно было как некая точка молниеносно описывает круги вокруг увеличенного квадрата, а к нему со всех сторон устремляются подобные точки, окружая наш слупливатель растущими на глазах толстыми огненными кольцами.

Слупливатель метнулся на первое кольцо – вспыхнула яркая вспышка, и кольцо погасло.

Мой приятель вскочил на пульт и забил кулаками по воздуху.

– Держи!

Я глянул на соседние экраны – там девушки-коммандос остановили свой стремительный бег в десятках метрах от корабельного люка и, широко расставив ноги, выпустили ракеты в сторону корабля.

Из коридора до нашей рубки долетел пронзительный скрежет, как будто рвалась особо прочная сталь.

Я видел корабельный люк – он гнулся, вспучивался от каждой серии ракетных ударов и вдруг с ужасающим грохотом – разлетелся на куски.

Коло покосился в мою сторону, подчеркнуто равнодушно зевнул, спрыгнул вниз и начал с унылым видом следить за тем как через пролом – в коридор стали вбегать коммандос. Я же, не обращая внимания на умоляющий голос Орнеллы, чувствуя как в висках тяжело пульсирует кровь, а по лбу скатываются, попадая в глаза едкие капли пота, курил сигарету, с трудом удерживая себя от желания броситься в глубину корабля, ждал, наблюдая движение слупливателя, и слышал там внизу на нижней палубе неукротимый бег угрюмолицых девушек.

И когда наконец на экране пробежала строка:

«Верхний радиоактивный уровень. Есть!» – я немедленно приказал Коло открыть десантный коридор. И мы все трое, не оглядываясь, прыгнули в него и на пределе сил помчались в ангар, где должны были находиться штурмовые и спасательные корабли.

В небольшом ангаре с низким потолком стояли не более десятка полтора десантных банджо – подобные я видел у Казика – рядом с ними в прозрачных шкафах висели скафандры и стрелково-ракетное оружие, которое мы грудой набросали в кабину самолета, потом, путаясь, натянули на себя космические комбинезоны и сели в банджо. Едва я прижал кнопку пульта управления с надписью – «Минутная готовность к полету» – как перед нами дрогнула стена ангара и начала медленно раздвигаться в обе стороны.

За нею были пустота и мрак.

Я чуть потянул на себя румпель – возможно он назывался как-то иначе, но мне никогда впоследствии не пришлось летать на банджо, и я не знаю как именуют его десантники.

Банджо с легким звоном оторвался от пола – я осторожно вывел его в шахту, заметил в десятках метрах в блеске вспышек сигнальных огней ее стену и, задрав нос маленького корабля вверх, до отказа прижал ногой педаль газа – за нашими спинами взревел двигатель, и мы, сильно вжатые в кресла, стремительно полетели вперед.

Коло отправил слупливатель, чтобы он открыл для нас те многие запорные крышки шахты, что находились в огромной толще планеты между нашим третьим уровнем и первым, то есть – верхним.

На несколько секунд за окном кабины мелькнул второй уровень: развороченная земля, глубокие воронки, обрушенные стены – здесь сотню лет назад шла жестокая война.

На щитке приборов я видел наш маленький корабль, летящий по огромной трубе, видел шахтные крышки, что раздвигались одна за другой. И когда мы выскочили на верхний подземный этаж планеты – нам в лицо ударил нестерпимо яркий свет солнца, которое заглядывало сюда через огромную дыру – мы опустили на глаза светофильтры.

Я выправил банджо параллельно уровню и бросил педаль газа, не зная куда лететь дальше.

Слупливатель Коло коснулся лучом щитка приборов – на экране пробежала прямая линия и уперлась в пульсирующий квадрат и сразу появилась строчка слов – «Расстояние до объекта 5500 километров – время полета тридцать минут». Корабль круто изменил курс и немедленно с воем устремился в неизвестность, а я, выпустив из руки румпель, впервые за последние минуты прислушался к тому, что говорила моя Орнелла…

– …Женя, я уже ничего не могу придумать как только посоветовать вам бежать с планеты. Вы уничтожили серию энергетических комплексов. Вы нанесли такой удар Центавру, какой не смогли бы нанести наши враги. Я запрещаю тебе, Женя, выполнять мой приказ, который я дала тебе в будущем…

Я криво усмехнулся и, ничего не говоря в ответ, зная, что Орнелла меня видит, знаками приказал Коло сделать наш банджо невидимкой.

Но где-то в глубине души я ужасался тому, что неминуемо должен был уничтожить уникальное творение человеческого разума – я пришелец – ничего не знающий об этом мире, готов погубить далекую цивилизацию, жизнь которой поддерживает Станция слежения и перемещения.

Жизнь растворится в космосе и от нее вряд ли останутся даже атомы.

Я старался не думать об этом, как и о том, что будет со мной после уничтожения Станции – я стал врагом планеты Центавр и под моей командой находятся сумасшедший ученый и робот, который будет жить до тех пор, пока живу я.

Я обернулся к приятелю, желая в разговоре забыть свои тягостные мысли.

– Коло, как ты думаешь: известно ли контрразведке местонахождение Станции?

– Нет. К тому же все, кто занимался строительством и охраной Станции, были отправлены на космический фронт и ни один из них не вернулся домой.

– Откуда тебе это известно?

– Мне рассказала Гера. В ее дивизии – она командовала дивизией и корпусом – был некто по имени Гордон…

– Гордон?

– Ну да Гордон – такие имена часто дают новорожденным мальчикам.

– И что же дальше?

– А на чем я остановился?

– Ты остановился на том, что твоя жена командовала дивизией и в ней был некто Гордон.

– Ах да!.. Вот тебе маленькая история звездной войны… Разведка плохо изучила одну из планет галактики и отправила на нее грузовики за рудой. С грузовиками шли ракеты охраны и корпус пехоты.

Едва корабли один за другим опустились на планету, как немедленно под ними стали взрываться атомные заряды, превращая гигантские звездолеты в пыль.

Дивизии Геры повезло: взрыв раздался за несколько секунд до того, как ее корабль сел на планету, однако взрывной волной его отшвырнуло в сторону, но моей жене удалось смягчить падение корабля и десантировать пехоту.

На месте посадки наши враги создали радиоактивный смерч и нужно было атаковать врага, чтобы спастись или погибнуть в бою.

С помощью направленных взрывов дивизия пробила шахту в один из подземных городов и спустилась внутрь, где ее расстреливали со всех сторон.

В спешке десантирования у наших оказалось только личное оружие, то есть – пистолеты и ножи.

Там началась страшная резня – кричали, конечно, подбадривая себя криками, трусливые мужчины – женщины – вот такие пятнадцатилетние коммандос – молча резали их как баранов, расстреливаемые в упор…

Бойня продолжалась десять часов без малейшей передышки, пока не был захвачен город.

От дивизии осталось несколько сотен человек… но уже к этой планете шли новые армады кораблей, посланные обеими враждующими сторонами.

Во время передышки некий Гордон – рядовой пехоты – попросил Геру принять его для секретной беседы и как можно быстрей, потому что он тяжело ранен и чувствует приближение смерти.

Гера, подчиняясь закону, а не любопытству, запросила фронтовую контрразведку о характеристике Гордона и немедленно получила ответ.

«Гордон – двадцать лет – жаден до власти. Использовать без повышения и наград в десантных операциях».

По сути он был приговорен к смерти – ведь десантники никогда не возвращались на Центавр живыми…

Едва ли не с приходом бойца Гера узнала о том, что противник закладывает мины под городом. Она тотчас распорядилась подготовить установку для пролома стены, что разделяла населенные пункты, собрать раненых. Она махнула рукой адъютанту.

– Быстрей в машины – я иду следом.

И обернулась к Гордону, лицо и грудь которого были залиты кровью, а с каждым кашляющим выдохом на его губах выступала кровавая пена.

– Я слушаю тебя, Гордон, но у меня мало времени.

Они стояли друг против друга – и не в обычае было у центавров смягчать страдания раненых, позволяя им садиться в присутствии старшего по званию.

Гордон, захлебываясь кровью, тихо сказал:

– Я пять лет находился в охране Станции слежения и перемещения…

– Говори покороче, – перебила его Гера, прислушиваясь к тому, что происходило в улицах-туннелях, где в это время оживали моторы последних бронемашин.

– Хорошо, – откликнулся хрипло Гордон, – я скажу покороче: Станцию нельзя убивать.

– Но ведь она отключена.

Гордон опустился на колено и из последних сил проговорил:

– Только я знаю тайну: тот кто попробует ее убить – тем самым – возродит ее и погибнет…

Гера быстрым шагом направилась к выходу, глянула через плечо на умирающего бойца, остановилась.

– И это вся твоя тайна?

– Нет, я не смог бы тебе рассказать ее и за час.

Гера указала рукой в сторону улицы и холодно ответила:

– Через несколько минут мы все погибнем – ты зря отнял у меня время, солдат.

И, видя как он упал грудью на пол, иронично добавила:

– На том свете у меня найдется время послушать тебя.

Гордон, растягивая тонкие губы в беззвучном смехе, негромко воскликнул:

– Если я захочу!

В этот момент под ногами Геры вздрогнул пол, и она, уже забыв об умирающем бойце, выскочила на улицу – и едва ее маленький отряд на ревущих машинах втянулся в пробитую дыру, что уходила в соседний город, как за их спиной сомкнулась земля.

Коло замолчал, и я спросил его:

– Кто-нибудь пробовал убить Станцию?

– Нет. Гера говорит: нет, да и зачем?

В лице и голосе приятеля я увидел и услышал некоторое замешательство.

– Скажи мне, Коло, Станция может нанести упреждающий удар?

– Я не знаю, но в ее силах уничтожить нас в любой точке галактики и даже…

Коло замялся и, раздумчиво дрыгая ногой, не сразу добавил:

– Ты не поверишь и будешь смеяться.

– Нет-нет, говори.

– Она может найти и уничтожить противника даже в параллельном мире.

– А что? он есть?

– Ну, конечно.

– И ты там был?

– Да, и не раз.

Коло настороженно осмотрел меня.

– Только ты не думай что это новый всплеск моего сумасшествия – я докажу тебе на деле.

– Ну хорошо – это потом, если мы останемся живыми.

Приятель обиженно засопел.

– Ты не веришь – а между тем я знаю, хотя не знаю откуда я это знаю, что есть мир куда Станция не сможет попасть.

– Любопытно.

– Это вымышленный мир.

– Что ты имеешь в виду?

– Книгу.

– Книгу?

– Ну да – книгу. Вот назови какую-нибудь, которую бы знал мой слупливатель.

Теперь я уже не сомневался в том, что мой приятель спятил, но не желая обидеть его – ведь он прожигал меня глазами – я с нарочитым задумчивым видом уставился в потолок банджо и вспомнил о том, что перед тем, как уехать в Египет я купил в томском аэропорту роман Дюма «Три мушкетера», который до этого я никогда не читал, и всю дорогу наслаждался им и пьянел от благородства, чести, звона шпаг. А ведь я был воспитан на производственных романах, фильмах, картинах и стихах «Бам!» – на нашей классике, от которой мир становился убогим, пришибленным – мои кровь и чувства усыхали и, казалось, жизнь уходит из меня с каждым романом.

Но деда запретил мне читать, и я понемногу ожил.

Рядом со мной счастливо загудел Коло:

– Ну вот – мой котенок зафиксировал твою книгу, и мы – в случае опасности – уйдем в нее на роли героев романа.

– Да возможно ли это?

– Еще как – вот смотри: слупливатель уже показывает возможный вариант.

И я, в изумлении пожимая плечами, уставился на матовый шар, на котором стали возникать странные сцены, каких никогда не было в книге.

Вот огромный зал – и люди в старинной одежде, и некто в красной сутане с грозным лицом, чуть повернув голову назад, властно говорит:

– Д'Артаньян дайте мне шпагу.

И, получив ее, устремляется навстречу надменному вельможе, и в отчаянной схватке пронзает клинком шею противника.

А вот другой зал, и в нем встает с роскошного трона Папа Римский в высокой тиаре…

А вот по дороге, в окружении пропыленных всадников, мчит карета с восьмью лошадями, запряженных цугом. В карете сидит юный вельможа и внимательно рассматривает разложенную на коленях карту, водя по ней коротким жезлом, усыпанным драгоценными камнями…

– Черт побери! – воскликнул я, – но меня там нет! Я нигде не вижу себя.

– И я тоже не заметил, – со вздохом разочарования откликнулся Коло.

Он взял в руки аппарат и, раздумчиво дрыгая ногой, проговорил:

– Буду работать над ним, буду думать.

Между тем передо мной на экране вспыхнул яркий световой сигнал.

«Внимание, впереди объект. Подлетное время – сорок секунд».

Я впервые внимательно оглядел пространство, по которому летел наш банджо – здесь было светло, так как потолок высокого уровня всюду зиял огромными дырами, через которые было видно не только жестокое солнце, но и черный космос с необычайно крупными звездами.

На планете был день.

У банджо резко упала скорость – рев двигателя умолк за нашей спиной, и вскоре короткие крылья корабля стали покачиваться и дрожать – и он, под звенящий звук электронной тяги, вертикально пошел вниз – но там была сплошная темнота.

Мы словно опускались в какой-то колодец, однако на экране я видел не более чем в сотне метрах ровную площадку, а в верхней части экрана пульсировала точка, по бокам быстро текли цифры, но я, от охватившего меня азарта и волнения, не мог понять, что они означали.

Я поднял руку и включил на своем шлеме прожектор. Необычайно сильный яркий сноп света ударил передо мной и, разорвав темноту, уперся в серую стену.

Коло вжался в сидение; робот спрятался за нашими спинками кресел – у него стучали зубы – это я слышал отчетливо.

Я поискал на рукавах комбинезона счетчик, показывающий уровень радиации, и, найдя, отметил, что его стрелка колебалась за предельной красной чертой – вокруг Станции был радиоактивный смерч!

И я, помня предостережение Гордона: тот кто убьет Станцию – возродит ее, и сам погибнет – сказал смущенному Коло, который съежился в своем кресле и с нарочитым вниманием разглядывал слупливатель:

– Я пойду один, – и сильно хлопнул лежащего на полу банджо Циркона. – А ну подай мне огнемет, ракетную кассетницу и заряды к ним.

Я откинул фонарь корабля и прыгнул вниз. Коло метнулся за мной и со слезами на глазах горячо зашептал:

– Ты наверное думаешь, что я трус, но пойми правильно: у меня жена, хозяйство… и вот – висит на шее…

Он показал на слупливатель.

Я резко, чувствуя какое-то странное неудобство перед ним за его слова, сквозь зубы ответил:

– Сиди там, где сидишь и не мешай мне.

Робот трясущейся рукой быстро совал в магазины кассетницы длинные ракетные патроны, потом суетливо забегал вокруг меня, помогая захлестнуть ремни оружия на моих плечах.

Я оттянул затвор кассетницы – ракета мягко вошла в ствол – и, кривя принужденной улыбкой губы, оглянулся на моих товарищей, что сидели в кабине банджо и уныло смотрели на меня, поднял руку в перчатке и свел указательный и большой пальцы в кольцо, смеясь воскликнул:

– Я вернусь в блеске славы и удачи!

И уже отходя к стене, добавил в микрофон иным тоном:

– Коло, подними банджо вверх, а если я через двадцать минут не откликнусь – улетай прочь.

И двинулся к бункеру, уже видя впереди узкую с двумя створками дверь – такую же серую, как и стены.

В метрах двадцати от входа я остановился и, щурясь, поймал в прицел кассетницы его центральную часть, уперся ногами покрепче в плотный грунт, покрытый толстым слоем пыли и плавно сжал курок.

Серия огненных полыхающих ракет с пулеметной частотой умчалась в сторону бункера – зазвучали взрывы – все вокруг закрыла пыль, но я видел на пластике шлема, что дверь разлетелась на части, а вторая – мгновенно распахнулась, и я, передвинув огнемет под правую руку, чувствуя как вспотели пальцы – бросился вперед – в неизвестность, перепрыгнул через обломки и ворвался в зал. Услышал за спиной резкий щелчок – глянул на пластик шлема – дверь была закрыта.

И только теперь отметил, что зал был ярко освещен и пустынен, а его зеркальные стены отражали меня, увешенного оружием, напряженно озирающегося по сторонам…

В эти минуты мои нервы были напряжены до предела – пот заливал глаза, а в висках болью стучала кровь.

Я внимательно слушал тишину, готовый в мгновенье ударить из огнемета фосфорной струей на любой шум.

Тишина пугала меня.

Я то и дело поглядывал на щиток шлема, куда простейший автомат моего скафандра бросал отражение всего того, что интересовало меня или то, что происходило за моей спиной. Наверное любой электронный компьютер мог бы легко найти среди сплошной зеркальной стены вход или коридор, но мог и нарваться на игру Станции и ввести меня в заблуждение, тогда как простейший автомат всего лишь набор зеркал, световодов и линз – он не среагирует на приказ монстра.

На моих ресницах повисли капли пота, и я резко мотнул головой, стряхивая с лица соленые капли и вдруг увидел впереди и вокруг себя столики, за которыми сидели роскошные женщины, блистая драгоценными камнями, и мужчины в белых смокингах и черных фраках.

Я глянул на щиток, но передо мной были все те же столы и люди, которые с интересом наблюдали меня.

За крайним столиком женщина, играя бедром, ласково сказала мне:

– Вот ты какой, инопланетянин, я давно слежу за тобой, и ты мне очень нравишься, гораздо больше чем центавры-мужчины.

Господа в смокингах и фраках недовольно загудели. Я спросил:

– Кто вы?

– Я Станция, которую ты пришел убить.

Несколько мужчин, делая в лице оскорбленное благородство, вскочили, отшвыривая стулья, срывая с рук перчатки и бросая их мне под ноги.

– Дуэль, Евгений, если ты мужчина и человек чести!

– Нет-нет, господа! – воскликнула Станция, делая успокаивающие жесты, – Женя такой добрый – он не посмеет – он ребенок.

И с особой нежностью в лице подалась в мою сторону своим полуобнаженным бюстом, мурлыкая тем изумительно-красивым сексапильным хрипловатым голосом, который я слышал только в кино:

– Я знаю, Женя, о том, как в детстве ты плакал, когда курица вырвала из земли червяка, а птенцы разорвали его на части… А песня «В траве сидел кузнечик…» приводила тебя в отчаяние своим жестоким концом.

Она смахнула со своих бархатных ресниц сверкающие капли слез и подала знак.

В зале грянула песня «В траве сидел кузнечик!»

Я в смущении опустил ствол огнемета вниз.

Но тут предо мной появился вертлявый официант и, нагловато посмеиваясь, толкнул меня плечом и, хамски улыбаясь, торопливо извинился, сказал:

– Сэр, вы устали – что пьете? бренди, виски, коктейль?

Понимая, что они издеваются надо мной, я для проверки – не голограмма ли? со словами: «Выпей это» со всего маха ткнул официанта огнеметом в живот. Он в изумлении вскрикнул с укоризной в лице и голосе: «За что?!» и, выронив поднос, упал на столик, за которым сидела Станция. Из его живота вылетели куски металла – передо мной были роботы!

Песня смолкла.

Я неторопливо вогнал в один из стволов кассетницы осколочную ракету и повел прицелом по группе тех мужчин, что бросали мне под ноги перчатки, сказал:

– У мужчин-центавров нет чести, а у роботов тем более.

Один из них бросился ко мне, разъяв объятия и укоризненно говоря:

– Ты не посмеешь – ты ребенок.

Я спустил курок – ракета разбросала его электронные части по столам, но робот, уже учетверенный, разводя восьмью руками, в смущении отступил назад и, видимо еще не понимая, что он сам – четыре, попытался сесть на стул, и с грохотом упал меж столами.

Я фыркнул.

– Ну! кто еще хочет четырьмя задами сесть на стул?

Роботы возмущенно загалдели – я же негромко ответил, зная, что это лишь одна Станция и она где-то рядом, и внимательно следит за моим поведением, и, разумеется, услышит меня:

– А ну, трусливый сброд – беги!

Я поудобнее перехватил огнемет и добавил:

– У меня здесь напалм.

Роботы с воем, метая в мою сторону злобные взгляды, помчались в одном направлении, давя друг друга. Я пошел следом. Перед ними открылся коридор и они исчезли в нем.

Впрочем, не все.

Роботэссы помятые, теряя драгоценности и ничуть не заботясь о том, что их смело декольтированные платья разодраны в клочья, проклиная своих мужланов, что скрылись впереди, с трудом вставали на ноги и умоляли меня сжечь трусливых предателей.

Среди этих женщин была и та, которая назвала себя Станцией.

Она протянула в мою сторону руку, не в силах подняться с колен на скользком полу, и я, проходя мимо, рывком поставил ее на ноги и бросился бегом по коридору – там во втором зале что-то происходило.

По бегущей толпе роботов стремительно метались тонкие разноцветные лучи лазерной наводки – компьютеры искали меня!

Я в несколько прыжков догнал мужланов, которые, как я понял, должны были показать мне где находится Станция, и проскочил опасную зону, оставив за спиной пулеметные и прочие установки, что охраняли монстра. Увидел впереди огромный черный куб, поблескивающий золотыми искрами – к нему, не останавливая свой безумный бег, стремились роботы и один за другим исчезали на его поверхности.

Мой автомат показал мне, что лазеры наводки разворачиваются и вновь ищут меня в толпе роботов.

Я немедленно вскинул кассетницу и на бегу выпустил в сторону Станции несколько серий ракет.

Черный куб, блистая золотом разломов, в клубах огня и пыли разлетелся на куски.

И сразу наступила тишина.

Там, где была Станция плотной тучей висела гарь и курился белый дым. Я ждал, когда осядет эта завеса, чтобы подойти ближе и сжечь огнеметом все то, что осталось от монстра.

За спиной прозвучали шаги. Я обернулся – ко мне подходила та роботэсса, что назвалась Станцией. Она встала между мной и оседающей гарью и спокойно заговорила:

– Здесь находится то, к чему стремится любое человечество: богатство, счастье. А ты, пришелец, вдруг решил, что тебе позволено погубить будущее планеты, погубить цивилизацию?

Я мрачно усмехнулся и схватил роботэссу за плечо.

– Цивилизация медузообразных ублюдков нужна только тебе для вечной жизни.

– Отпусти, мне больно!

– Ты лжешь! И теперь я понимаю, что все запреты, которые в тебя вложили – это блеф – ты сделаешь с человечеством то, что тебе угодно. Тебе ведь известно, что я прибыл из далекого будущего, чтобы убить тебя, и что там в будущем ты есть. Мне хотелось бы знать: что ты сделала с Орнеллой? Где она находилась сто пятьдесят миллиардов лет?

Роботэсса стремительным движением вырвала себя из моей руки, оставив в моих пальцах часть плеча и холодно сверля меня ненавидящим взглядом, отступила назад, говоря угрожающим, зловещим голосом:

– Я обещаю тебе: ты узнаешь где будет находиться Орнелла.

– Когда я узнаю?

– За час до своей смерти. Ты приглашен в этот мир не для того, чтобы спасти Орнеллу, а чтобы спасти меня, глупец!

Она, смеясь, обвела руками вокруг себя.

– Здесь я умирала, но вот пришел ты – голубоглазый гигант с далекой планеты – и разбил мои оковы…

Роботэсса исчезла.

Гарь между тем осела, и я увидел то, что осталось от монстра или то что было им.

Я прошел через серый туман по черно-золотистым обломкам, что устилали пол, по которым, быстро затухая, скользили, вспыхивали бесчисленные звездочки – они тянулись в сторону Станции, присел перед огромным в полтора метра высотой продолговатым камнем, цвет которого я не мог определить в силу того, что он постоянно в доли секунды изменялся. С его вершины по бокам тихо струились вниз пестрые тонкие песчинки.

Я поймал на палец одну из них, она пронзила перчатку и упала на разрушенный пол, где как и прочие – в мгновенье рассыпалась в прах. Однако в тот момент, когда песчинка проходила через мой палец – я увидел иной мир, блистающий чудными красками.

Я в изумлении смотрел на разрушенную мною Станцию, что медленно осыпалась как песчаная детская гора в солнечный ветряный день, и думал над словами роботэссы: что она имела ввиду, говоря, что я освободил ее от оков?

С каждой секундой, минутой из убитой Станции извергалось вниз все больше и больше ручейков песчинок – камень быстро таял. На вид он казался оплавленным монолитом. Я протянул к нему руку, глянул на счетчики, что были на запястье моего комбинезона – температура камня была нулевой, а радиоактивный фон вокруг него не превышал одной десятой рентгена в час.

Я, уже поднимаясь, чувствуя как затекли мои ноги, прощально похлопал по тающей на глазах Станции, но мой хлопок был очень силен, к тому же рука, не встретив преграды, исчезла в глубине странного камня, и я не успев распрямиться, потеряв равновесие, упал вперед, предполагая что моя рука попала в какую-то дыру.

За спиной прозвучал торжествующий вопль, грохот выстрелов, а я, судорожно раскинув руки в стороны и пытаясь за что-либо вцепиться, медленно погрузился в черную пустоту, где ярко сверкали далекие звезды.

Я, сделав немыслимо-закрученный кульбит, развернулся, но когда увидел что и в этой стороне, и всюду, куда бы я не бросал торопливый взгляд – были только звезды – я едва не закричал от ужаса!

Автомат фиксировал на щитке шлема черный космос, где если и была центаврийская Солнечная система, то очень далеко…

В ярости на себя за свой глупый поступок, видимо стоивший мне жизни, я тем не менее внимательно осматривал все видимое пространство, надеясь на удачу, что какой-то неведомый случай спасет меня еще до того, как я начну испытывать удушье от недостатка кислорода в скафандре.

Но космос был пустынным, а крупные звезды, что маленькие солнца слепили мне глаза, выжимая из них слезы, и может быть поэтому одна из бесчисленных звезд стала заметно увеличиваться, как если бы двигалась в мою сторону.

Я зачарованно следил за нею, отмечая, что она с каждой секундой усиливает свой блеск – однако вскоре, к моему изумлению, звезда начала удлиняться. И только тогда я понял, что вижу космический корабль, а его яркий свет – это всего лишь отраженный свет далеких звезд.

Корабль медленно вращался вокруг себя.

Его необычная для центаврийской цивилизации конструкция напомнила мне виденные мною кадры будущего Центавра: подобные корабли без фотонного отражателя будут созданы спустя десять лет после моего появления на планете.

Я немедленно повернул кассетницу в противоположную сторону от идущего корабля, выпустил серию ракет и, ощутив сильнейший толчок, стремительно полетел навстречу звездолету, который, быстро увеличиваясь, закрывал собой половину видимого мною космического пространства.

Вся поверхность гигантского корабля – на вид рыхлая – была источена глубокими, рваными дырами.

И я, упав на него, пробил ногами обшивку и застрял в ней.

Потом, осторожно пользуясь огнеметом, я начал облетать корабль в поисках входных люков в верхней его части – то отдаляясь, то вновь падая на его вязкую поверхность и оставляя на ней глубокие следы своих башмаков.

Когда я мячиком улетал в космос, не успевая вбить ноги в разрушенную временем обшивку корабля и видел неровную цепочку своих следов, то возвращая себя назад с помощью огнемета, сердясь на свою неловкость, которая страшно утомляла меня – я озлобленно повторял где-то слышанные стихи: «На пыльных тропинках далеких планет останутся наши следы…»

И, вбив себя в очередной раз в тело погибшего корабля, я вновь и вновь осторожно скользил над его поверхностью, внимательно осматривая рваные шрамы, цепляясь руками за выступы и торчащие куски металла. Они порой легко отрывались, и я с криком ярости улетал в космос.

Когда же наконец я обнаружил входной люк и, не переводя дыхание, сжег его огнеметом, то немедленно, помогая себе руками, впрыгнул в коридор и, чувствуя собственный вес, устало опустился на пол. И долго лежал не в силах – как мне казалось – подняться на ноги. Но страх – чисто деревенский – я не раз слышал это от дедули, что долгий отдых размягчает тело и ослабляет мышцы, заставил меня в мгновенье вскочить и едва ли не бегом припустить вперед по коридору.

Усталый, измученный, с лицом залитым потом, отупевший, не думая куда я иду и зачем, я тем не менее поглядывал на углы перекрестков, где центавры всегда ставили знаки направления к различным частям корабля, и вскоре понял, что я ищу командирскую рубку.

Здесь в корабле я ощущал свой полный вес; а оружие и запасные магазины к нему увеличивали его наверное вдвое, однако я – в общем-то скуповатый человек, да и кто из деревенских не скупой? – даже мысли не допускал расстаться с частью его.

Следя за направлением стрелок, я дошел до лифта, опустил руку на красный круг и не удивился, когда дверь с громким треском, разрушаясь на глазах – распахнулась, и я, осторожно вступив в подъемник, попробовал его ногой, хрипло буркнул:

– На верхний уровень – в командирскую рубку.

И почувствовал в душе нечто неприятное, которое быстро нарастало, заполняя собой всю душу, похожее на боль – и вскоре превратилось в тревогу и страх.

Это чувство вздернуло мои нервы, и я ощутив бешенный прилив энергии, встал лицом к проему лифта, за которым мелькали уровни корабля, готовый немедленно вступить в бой.

Лифт остановился. Коридор был пустынным и тихим, а напротив меня за распахнутой дверью находилась командирская рубка, и там в ее глубине что-то блистало золотом.

В эти секунды непонятная тревога захлестнула мою душу.

Я быстрым шагом прошел в рубку и направился к тому месту, где стоял золотой саркофаг, в который центавры должны были положить погибшую Орнеллу, и, подойдя, торопливо заглянул в него, ожидая увидеть истлевшие останки – но гроб был пустым.

Прозрачный пластик, прикрывающий его поверхность, был наполовину разбит. Я, желая проверить прочность его – ударил кулаком, но пластик отшвырнул мою руку.

Я обошел саркофаг, заметил на одной его стороне пластину с длинными строчками слов – оторвал и бросил ее в свой широкий карман скафандра: час, день и год гибели Орнеллы я хорошо знал – значит все-таки она погибла, и отошел к пультам: я хотел узнать в каком нахожусь времени?

Но клавиши, кнопки, ручки и сами пульты рассыпались от моих прикосновений и, превращаясь и прах и пыль, медленно таяли у меня под ногами.

Вдруг я ощутил чей-то пристальный взгляд и присутствие человека – я стремительно обернулся и полный изумления увидел сидящую в кресле уже знакомую мне роботэссу!

Она сидела вальяжно откинувшись на спинку кресла и, покачивая ногой закинутой на ногу, обнаженной едва ли не до пояса – томно смотрела на меня из-под полуопущенных ресниц…

От нее исходила чувственность.

И если бы эта сексапильная красотка была бы человеком, то она свела бы с ума многих мужчин.

Женщина изменила позу, ее губы чуть дрогнули язвительной улыбкой, и я услышал прекрасный женственный голос:

– В далеком прошлом я была человеком – моя душа вселилась в Станцию… а теперь… – она простерла ко мне руку – …я заберу то, что ты взял.

Из моего кармана вылетела пластина – еще несколько минут назад необычайно тусклая она, теряя налет пыли, блеснула ярким золотом и на ее поверхности кроме строчек слов я на мгновенье заметил рисунок, но не успел разобрать, что он представлял из себя – пластина мягко опустилась на ладонь женщины и исчезла.

Я стоял против роботэссы, которая воплощала собой Станцию или что-то в этом роде, и мне казалось – может от того, что я видел ее во второй раз – что когда-то много лет назад я был знаком с нею, но только на планете Центавр. Это странное ощущение или чувство шло из глубины моей памяти, хотя логика убеждала меня в том, что это неправда, что мне только девятнадцать лет, и я никогда ранее не был на Центавре.

Изящные губы женщины покривились в ироничной улыбке.

– Нет, Евгений – ты был, и ты меня хорошо знал – но этого и довольно.

Рядом со мной что-то пронзительно скрипнуло и затрещало, как если бы кто-то сильным рывком распарывал крепкую ткань, и пока я зачарованно смотрел на женщину, пытаясь вырвать из-под сознания картины прошлого – против меня распахнулось пространство, и чья-то рука, поискав вокруг, ухватила меня за голову и потянула в дыру, и я, не успев собраться и прийти в себя, оказался в бункере уничтоженной мной Станции перед Коло и Цирконом, весь покрытый пылью и грязью.

Коло, в изумлении разъяв рот, осмотрел меня и крикнул:

– Ты где был?! И почему ты прыгнул в эту лужу, когда мы с Цирконом пришли за тобой?

Он указал на то место, где стояла Станция.

Циркон, грозно сведя брови на переносье, направил свой огнемет на студенистую массу и стал поливать ее слепящим глаза белым напалмом.

Я перевел дыхание и, сделав знак Коло и роботу: покинуть бункер – пошел вперед, отрывисто говоря:

– Могла ли Станция перенести себя куда-либо?

– Нет.

– А теперь спроси свой слупливатель: погибла ли она?

– Да. Ты уничтожил ее полностью.

– Но я только сейчас говорил с ней, находясь в далеком будущем.

Впрочем я тут же одернул себя: почему я решил, что та роботэсса является Станцией?

Мы с Коло едва вышли из коридора, как с двух сторон на нас кинулись коммандос, сбили с ног и поволокли вон из бункера, у входа которого стояли военные банджо.

И вновь я – закованный в наручники – летел в неизвестность, сидя в окружении крепких, угрюмолицых хорошеньких девиц, уныло глядя на свои скованные железом руки.

Наш банджо после двух-трех минут полета в верхнем уровне, не замедляя скорости, круто устремился в шахту, и я по вспышкам сигнальных огней пытался считать этажи планеты, но вскоре сбился со счета: на этой стороне Центавра была ночь.

Банджо плавно вышел из пике и, выключив маршевый двигатель, на электронной тяге скользнул в сияющий огнями ангар, где его со всех окатили тугие струи воды.

Едва девицы-коммандос вышвырнули меня из кабины – я по-прежнему был в скафандре – как всех нас окружили дезактиваторщики и несколько минут смывали с нас радиоактивную грязь.

После этой быстрой операции меня опять же грубо, то и дело тычками толкая вперед, погнали к двери, за которой в кабине коммандос сорвали с моих плеч скафандр, вывели на улицу и затолкали в машину.

И вновь полет над городом, и стремительное падение на крышу небоскреба – потом – скоростной лифт, и вот коридор, в котором я увидел впереди замершую и взволнованную Орнеллу, что смотрела на меня своими чудесными глазами.

При виде Орнеллы в моей душе вспыхнула гамма чувств, и я было улыбнулся центаврийке, но вспомнив о ее предательстве, посмотрел на нее с особым значением и строгостью, и с закаменелым лицом прошел мимо.

Мне хотелось причинить ей боль, и, видя краем глаза, что лицо Орнеллы исказилось удивлением и растерянностью – моя душа слегка смягчилась.

Орнелла забежала вперед.

– Ну, Женя, в чем я виновата перед тобой? что я сделала такого?

– Ты знаешь, – ответил я жестоким голосом.

В эту минуту наши отношения были для меня гораздо важнее того, что могло произойти со мной в недалеком будущем, и поэтому все мое сознание было поглощено тем, как ведет себя Орнелла.

Она вновь забежала вперед, настороженно скользя взглядом по моим глазам, и вдруг хитро улыбнулась, быстро поправила мой воротник и сделала еще что-то на моей одежде – и это было настолько мило, что я непроизвольно улыбнулся центаврийке и окончательно смягчился душой.

Мои коммандос, идя по бокам и позади меня, изумленно смотрели на нежные пасы Орнеллы и с презрительными гримасами пожимали плечами.

Я прижал к губам руку Орнеллы – у меня голова кружилась от бурного прилива крови. Я чувствовал, что Орнелла ведет себя как обычная русская девушка, которая никогда не скажет мне, как может сказать янки: «Это твои проблемы – и решай их сам.»

Внезапно передо мной распахнулась дверь – с меня сняли наручники и толкнули вперед – в темноту, где сверкали близкие и далекие звезды. Мне показалось, что я шагнул в космос, и чтобы не упасть я замахал руками, хотя стоял на твердом полу.

Вспыхнул свет, и я увидел, что нахожусь в небольшом кабинете без каких-либо экранов на стенах, а из-за стола поднимается молодая женщина в белом комбинезоне с черными буквами «Г» и «П», то есть «главнокомандующий» и «президент». Эта женщина была точной копией той роботэссы, которую я видел в бункере станции и на космическом корабле!

Я был растерян и в изумлении смотрел на президента – вспомнил, что ее имя Бэрри. Она тоже – как мне показалось – настороженно смотрела на меня, подходя ближе, остановилась против и заговорила тем красивым хрипловатым голосом, каким говорила роботэсса:

– Вы, конечно, Евгений, преступник и террорист – и достойны смерти, но…

Я слегка перевел дух и расслабился, а Бэрри, заметя это, чуть кривя свои изящные губы презрительной гримасой и с угрозой глядя мне в глаза, властным жестом указала в сторону.

– Вы – наивный пришелец – напрасно гордитесь своей ловкостью – вот смотрите!

И я увидел на стене себя в рамке прицела, сидящим в кабине банджо, когда он летел в шахте и потом по верхнему уровню… но звука не было…

Бэрри жестоким голосом воскликнула:

– Достаточно мне было двинуть пальцем – и от вас, Евгений, от вашего банджо и ничтожного слупливателя не осталось бы следа!

Я – потрясенный тем, что увидел – молчал, впрочем, Бэрри вряд ли хотела услышать мой ответ. Она заговорила неторопливо и холодно, пройдя передо мной из стороны в сторону:

– Пока вы летели к цели – я опросила членов парламента – большинство высказались за уничтожение Станции, но этот опрос был тайным, и вы должны молчать о том, что я вам сказала и скажу… В виде наказания за преступление вы немедленно будете направлены мной в тренировочный лагерь, а затем – отправитесь на космический фронт в составе новой армии, выполняя мое особое задание… вот смотрите…

Она было отвернулась от меня, но остановилась и с презрительной усмешкой глянула в мою сторону.

– Вы, надеюсь, понимаете, Евгений, что у вас нет выбора?

– Да, конечно, – ответил я хриплым голосом, ничего толком не понимая.

Я внимательно следил за каждым движением Бэрри, за ее сменой настроения от раздраженно-презрительного – до холодного равнодушия, и вдруг отметил, что президент стала иной. Она как будто силилась что-то вспомнить и, досадливо морщась, вернулась ко мне.

– Странно, Евгений… с тех пор как я увидела вас на этой планете – у меня появилось впечатление, что мы с вами когда-то были знакомы, хотя я точно знаю, что это не так.

Она вновь отступила от меня и, леденея лицом, громко сказала:

– Сейчас вы будете направлены в тренировочный лагерь, а спустя полгода в составе группы диверсантов вы – будете участвовать в уничтожении командующего фронтом и его штаба.

Вокруг нас появилось космическое пространство – звезды стремительно увеличиваясь – помчались на меня. Я видел как армады кораблей, опустившись на планеты, в мгновенье превращались в пыль от мощных взрывов искусственных солнц – планеты сотрясались и сходили со своих орбит, а люди – космическая пехота – гибли, безуспешно пытаясь спастись под землей от радиоактивных ураганов.

Здесь не было войн – здесь гибли только солдаты в белых комбинезонах. Их гниющие тела покрывали собой степи, долины красивых рек и озер и какие-то загадочные города, до которых не было дела воюющим сторонам…

Рядом со мной звучал приятный голос Бэрри:

– Командующий сознательно губит миллионы солдат и не подчиняется моему приказу вернуться на Центавр. Я не могу объявить его врагом, потому что на фронте немедленно наступит хаос… Дважды я посылала диверсионную группу, но генерал – словно бы случайно, по ошибке – расстреливал корабль, в котором были его убийцы…

Звезды исчезли – против меня стояла очаровательная Бэрри и сурово глядела мне в глаза.

– Евгений, следуйте за мной и запомните: с фронта диверсанты живыми не возвращаются на Центавр…

– А я вернусь.

Лицо президента исказила гримаса гнева – она резким движением подняла руку и скользнула взглядом по часам.

– Да знаете ли вы – глупый мальчишка! – что наш с вами разговор с опозданием только на тридцать минут будет известен генералу и нашим врагам? Вы находитесь в моем кабинете тридцать пять минут – и значит – вами уже любуются все кому это нужно в любой точке галактики.

Она гневно ткнула в меня пальцем.

– Я не знаю почему, но я ненавижу вас с тех пор как увидела и хочу вам смерти!

– И потому вы направляете меня в группу смертников?

– Да – следуйте за мной.

И президент быстрым шагом пошла к внутренней двери – та распахнулась, за нею появилась вторая, третья…

Бэрри почти бежала – ее шаг был легким, стремительным и женственно изящным.

Я не пытался что-либо думать – у меня просто не было времени перевести дух от той информации что непрерывно заполняла мой мозг.

Я бежал за президентом, а за моей спиной с металлическим грохотом защелкивались створки дверей.

И вот перед нами кабина обычного лифта, но с креслами и ремнями.

Едва мы вошли, как лифт с воем устремился вниз. Я не успел пристегнуться и оказался на потолке. Бэрри усмехнулась и, глядя на меня снизу вверх, сказала своим красивым голосом, в котором – как ни странно – прозвучали теплые нотки:

– Какой же вы неловкий, а еще пришелец – неужели у вас в Томске все такие?

Через несколько секунд лифт остановился – Бэрри прыжком выскочила из кабины, и я услышал ее пронзительный крик:

– Встать!

Там впереди что-то лязгнуло и затихло.

Я проскочил по короткому коридору в зал, где вдоль стен стояли увешенные оружием сотни полторы девушек в черных скафандрах – цвет врага – держа в руках свои шлемы. Здесь же я увидел Коло и Циркона, что в изумлении разъяв рты смотрели на меня – так же как и девушки вооруженные до зубов.

Президент, глядя на свои часы, указала мне на девушек.

– Вот, Евгений, ваши корпусные генералы, которые заменят штат командующего фронтом. Если вы, Евгений, окажетесь неловким и ваша группа погибнет…

В этот момент я, разгоряченный теми событиями, что быстро менялись на моих глазах, перебил Бэрри:

– А если не погибнет, то кем буду я?

Президент, не отрывая глаз от часов, с холодной улыбкой ответила:

– Вы будете командующим фронтом до тех пор, пока не получите мой приказ… а теперь… – она кивнула головой в сторону девушек – …постарайтесь запомнить их лица, и знайте: если вы не убьете мятежного генерала, то я откажусь от вас!

Я пошел по кругу, внимательно вглядываясь в лица хорошеньких девушек, которым не могло быть более двадцати лет – на Центавре продолжительность жизни была короткой.

Я не успел обойти зал – как по нетерпеливому жесту президента – мне подали черный скафандр, и мои генералы помогли мне одеть его.

Выражение лица Бэрри стало мягким – она тихо, так чтобы никто не слышал кроме меня, сказала:

– Я не знаю, Евгений, но почему-то я вас ненавижу и люблю… вы должны остаться живым…

Я утвердительно кивнул головой и ответил:

Да, я останусь живым хотя бы для того, чтобы узнать за что вы меня любите, но могу ли я теперь хоть немного узнать о предстоящей операции?

Бэрри вновь посмотрела на часы и, пожав плечами, сказала:

– Все – последние секунды… поцелуйте меня.

Она сказала это тоном приказа, и я, подчиняясь ему, протянул руки и поцеловал прелестную женщину. Она вяло освободилась от моих объятий и, отступив от меня в

сторону, едва слышно прошептала:

– Если вы погибнете… и, не договорив, обернулась к Коло.

В центре зала, сверкая пестрыми огнями, появился слупливатель и медленно растворился в воздухе, и сразу – едва он исчез – послышался уже знакомый мне душераздирающий скрежет, как если бы кто-то медленно царапал железо.

Все быстро одели шлемы.

Мои генералы обошли меня и встали перед тем местом, где слупливатель разрывал время и пространство, но я, не допуская мысли, что девушки пойдут на штурм впереди меня – занял позицию во главе отряда скорей всего потому, что смотрел на них глазами россиянина.

Когда в воздухе прямо передо мной стало распахиваться пространство – на щитке моего шлема перед глазами вспыхнула красная строка:

«Внимание! Электронные системы противника подали сигнал тревоги!»

Впереди я увидел пустынный коридор, какой мог быть только на космическом корабле. Коридор подрагивал и раскачивался из стороны в сторону, но по мере того, как дыра с каждой секундой становилась шире, он приобретал все более реальный и четкий вид.

Я, готовясь к прыжку, скользнул взглядом по краям разрыва и только на мгновенье поразился тому, что увидел на них скопление созвездий. И, кажется, мог бы тронуть их рукой – они были слишком малы и в каких-то десятках сантиметрах от меня, но вой сигнала тревоги, что звучал в коридоре и обилие цифровых данных базы, схем ловушек, защиты, что потянулись кроваво-красной лентой на прозрачном щитке моего шлема – встряхнули мое сознание, и я, чуть присел, поудобнее перехватив свой тяжелый пулемет…

Странная судьба увлекала меня вперед навстречу смерти в этом далеком мире, и я не мог шагнуть в сторону или тем более отступить назад и вернуться в голодный Томск, чтобы всю оставшуюся жизнь пялиться на витрины кооперативных «комков» и питаться в вонючих, остро пахнущих мочей, столовках, гнилой пищей достойной только свиней.

Эта жизнь – не по мне!

И вот наконец с ужасным треском пространство и время распоролось перед нами, и я, видя в глубине коридора страшный блеск лазерных наводок, что в мгновенье сошлись пучком на моем лице, прыгнул вперед, ища спасенья в атаке и слыша свой пронзительный крик – опережая или упуская на доли секунды дробный лай защитных крупнокалиберных установок, что одна за другой выдвигались в коридор и стремительно поворачивали в нашу сторону свои длинные хоботы – я, видя на щитке шлема множество целей, непрерывно бил по ним из пулемета на бегу.

Из-за моей спины сверкающим потоком ослепительных молний метнулись вперед сотни ракет – и там впереди заухали взрывы.

Все горело и разваливалось на глазах – в огромные дыры заглядывал черный звездный космос.

База, защищаясь от внезапного нападения врага, начала освобождаться от захваченной нами секции – но на это нужны были секунды.

Мчась по огненному коридору навстречу удачи или смерти, я видел на щитке схему базы – огромные связки секций заключенных в гигантские кольца я видел электронные ловушки, коридоры, бегущих штабных офицеров и лицо командующего – настороженное удивленное, слышал его вопросы:

– Что происходит? уничтожьте горящую секцию.

И где-то на экранах я видел себя, разговаривающего с президентом Бэрри.

А вот снова командующий фронтом – на его груди, плечах и спине блистает черными бриллиантами крупная буква «К». Он секунды две смотрит на экран, где по горящему коридору мчит мой отряд, и, чуть повернув голову назад, кому-то приказывает:

– Вызови Гуго.

На экране появляется крупная фигура в черном комбинезоне со знаком командующего на груди. Гуго поднимает руку.

– Все знаю, Питер – это твои убийцы.

– Что же мне делать?

– Покинь базу – а ее взорви. Мы найдем тебя в космосе через два-три часа.

Питер с болезненной гримасой на лице, делая быстрые жесты своим подчиненным, бежит вон из кабинета. Но мой бортовой компьютер показывает мне направление его пути и конечную цель: ближайший ангар с десантными кораблями.

А между тем впереди перед нами с грохотом опустилась бронированная стена – и секция, дрогнув, заколебалась под нашими ногами, отделяясь от связки себе подобных.

Из-за моей спины сотни ракет – ослепительно мелькнув длинными хвостами – молниями вонзились в стену, что перегораживала коридор. И вновь оглушительный взрыв – и в потоке плазмы появляется дыра, в которую, не останавливая свой стремительный бег, врывается мой отряд.

Я, задыхаясь, хриплю по внутренней связи:

– Последние двадцать – в космос, расстрелять десантные ангары!

Секция медленно отходит от связки – и мои генералы прыгают из коридора на поверхность соседней секции, прищелкивают себя замками к скобам и открывают огонь из кассетниц по ангарам, заклинивая люки или уничтожая десантные банджо.

Я меняю направление и выбираю дорогу покороче, чтобы как можно быстрей перехватить предателя, но всюду в коридорах оживают защитные установки.

Я вижу как внутренняя часть моего шлема окрашивается кровью и с каждой секундой все сильнее, но я не чувствую боли, зато чувствую как раскаливается в моих руках пулемет от непрерывной стрельбы, а длинная лента, что была накручена на плечах и поясе, быстрой змеей скользит по моему телу.

И когда пулемет умолк – я отшвырнул его в сторону и выхватил нож.

Между тем Питер – в окружении своих офицеров – добегает до ангара и здесь узнает, что все они поражены ракетами диверсантов. Питер в ярости топает ногами и бросает свирепый взгляд на экран, где он видит меня – и приказывает показать крупно мое лицо.

Но оно залито кровью.

Кто ты?! – кричит генерал.

Он все еще не понимает: что произошло.

Я на бегу отвечаю, а мой бортовой компьютер передает на экраны базы хрипящий голос:

– Я командующий фронтом Евгений Мальцев…

– Ты авантюрист – ты погибнешь здесь!

Генерал принужденно смеется и, собирая вокруг себя офицеров, вынимает из ножен сверкающий клинок и смотрит на экран.

Остался последний короткий коридор – и мой отряд наконец выскакивает в обширный зал, где уже построились в линию штабные офицеры.

При виде нас – генерал выходит вперед и срывает со своей груди маршальскую восьмиконечную звезду, бросает ее в сторону и указывает на нее голубым клинком.

– Пускай поднимет ее тот, кто останется на ногах!

Я же в ответ говорю, а мой голос – усиленный экранами – грохочет в коридорах и в зале:

– В конвертер!

И тут же я приказываю компьютеру передать через базовую сеть президенту Бэрри об уничтожении Питера и выслать мне приказ-подтверждение о моем назначении командующим фронтом.

Питер все еще грозно указывает на брошенный маршальский знак, а на одном из экранов стоит и, неторопливо покуривая сигарету, внимательно смотрит на меня Гуго. А за пределами секции в космосе – от крайних колец базы один за другим вылетают из ангаров банджо с десантными группами, что спешат на помощь Питеру. Мои генералы встречают банджо плотным огнем ракет – база горит и разваливается на куски, которые, вращаясь быстро уходят в глубины космоса.

На стенах зала – а это сплошной экран – появляются командиры звездных армий с одним вопросом: что происходит и нужна ли помощь Питеру для подавления мятежа?

Я не успеваю что-либо сказать в ответ, как ситуация мгновенно меняется: командующий подает скрытно знак своим офицерам: вперед! А сам, громко смеясь, говорит мне:

– Ну, если в конвертер, то позвольте, Евгений, я заберу с собой эту звезду.

И он, примериваясь, делает быстрые шаги в мою сторону – за ним, обнажив ножи, устремляются офицеры. Я едва вскрикнул: «Уничтожить!» – как девушки в упор бьют из пулеметов по бегущим навстречу им штабистам, которые с ревом преодолевают смертельное расстояние – и начинается рукопашная схватка!

Я уклоняюсь от стремительного удара Питера, ухожу под его бьющую руку и одним прыжком оказываюсь у того места, где лежит звезда маршала, быстро поднимаю ее и, оборачиваясь к противнику, с торжествующим криком вбиваю ее в верхнюю часть своего скафандра. Вижу на лице Питера гримасу боли и отчаяния.

Согнувшись, он вновь осторожно крадется ко мне, глумливо бормоча:

– Какой ты к черту маршал… Тебе бы только петь:… но вот пришла квакушка – зелененькое брюшко и съела кузнеца…

И он смеется подлым смехом, и настороженно следит за моим лицом, и вдруг распластывается в молниеносном прыжке. Я едва успеваю отбить его клинок и чуть сместиться в сторону, как Питер с ревом пролетает мимо – разворачивается и вновь готовит прыжок. Но я не стал его ждать: за долю секунды до того как Питер оттолкнулся от пола – я делаю быстрый шаг вперед, сближаюсь с ним – и в тот момент, когда бывший маршал взлетел в воздух – я вонзил ему в грудь свой нож. И отпрыгнул в сторону, оглядел зал.

Мои генералы добивали последних офицеров…

И все это происходило на глазах галактического фронта.

Я вложил свой окровавленный клинок в ножны и вышел на середину зала, не пытаясь что-либо объяснить звездным командирам уж потому, что от только что перенесенного дикого нервного и физического напряжения я не в силах был говорить – словно разучился.

Я ждал ответа президента – в зале было тихо.

Я начал ощущать боль в лице – шлем был пробит, а от скафандра остались обгорелые лохмотья, покрытые кровью.

Резкая, свирепая боль охватила все мое тело, и я на несколько секунд прикрыл глаза ресницами, а когда глянул вниз, то равнодушно отметил, что под моими ногами увеличивается лужица крови. Но я, уже зная этот мир, не мог попросить о помощи, не мог даже показать, что мне тяжело – ведь в эти минуты на меня смотрели сотни миллионов моих солдат, которых я должен был спасти от бессмысленной бойни.

Осторожно переведя дух и глядя в одну точку, я вспомнил о том, как на Земле наши русские мужики своим дьявольским упорством делали на последней войне великих полководцев, и медленно заговорил:

– Я командующий фронтом Евгений Мальцев приказываю: наступательные операции прекратить, перейти к обороне…

Прямо передо мной на стене появилась Бэрри – она звучным красивым голосом объявила, что я – маршал, что мне вручено парламентом, народом и президентом Центавра командование всеми военными галактическими силами.

Я ждал когда командиры исчезнут, а экраны погаснут – и когда эта секунда наступила я, теряя сознание, опустился на пол…

…Я проснулся и открыл глаза от того, что почувствовал рядом с собой присутствие человека, который внимательно смотрел на меня.

Я лежал в удобном кресле – а в огромное окно, раздувая длинные, полупрозрачные шторы легкими порывами струился мягкий сквозняк. За окном было солнце, было жарко – звенели чудесные голоса птиц! Я видел знакомые ветви деревьев, а за ними в голубом небе вдалеке медленно шел к земле фотонный корабль, ослепительно блистая своим отражателем.

Я вскочил с кресла, мгновенно вспомнив, что я на чужой планете, и если это не сон, то еще недавно называл себя маршалом. Но скажи мне кто-нибудь: «Женя, ты все придумал» – и я бы первый посмеялся над собой: какой я маршал? я в деревне у деды. Вот, правда, комната слишком красивая. И я, насвистывая мотив песенки «В траве сидел кузнечик…» хотел было пройти к окну и рассмотреть то, что принял за фотонный корабль, но заметив рядом Бэрри, едва не вскрикнул от удивления.

Впрочем, женщина была на экране, который занимал собой всю стену.

Женщина смотрела не меня пристально, сидя за столиком, закинув ногу – по моему это любимая поза всех центавриек, мужчины так не сидят. Ее глаза слегка поблескивали за полуприкрытыми густыми ресницами, и казались мне необычайно таинственными, волшебными. Но в этом мире только я замечал исключительную красоту центавриек.

Бэрри мягко заговорила:

– Вы вправе, Евгений, отдавать любые приказы – вся галактика, все планеты и миллиарды людей отныне подчиняются только вам – но мир этим людям не нужен.

– Бэрри, я не понимаю? что вы говорите?

– Вы, Евгений, переносите свой взгляд на жизнь в нашу цивилизацию, тогда как мы умираем: нам не к чему стремиться, нечего хотеть – и это не тупик – это естественное развитие материи.

– Вы хотите сказать, что для вас война – развлечение?

– Да, не большее, Евгений, чем желание землян скопить деньги на покупку машины…

Бэрри озорно всплеснула руками и, смеясь, воскликнула:

– Боже мой, когда я смотрела картины вашей памяти – я этому не верила, это какая-то фантастика: мучить себя всю жизнь чтобы перед смертью купить себе железный гроб! И ради чего?

– У нас это престижно.

Бэрри указала рукой в сторону окна.

– Там сейчас собираются звездные командиры – они потребуют от вас продолжения наступательной войны.

– Ну если так, то я ухожу в отставку.

– Нет, Евгений – я никогда не приму вашу отставку. Вы будете командующим до конца своих дней.

В голосе Бэрри я услышал раздражение и даже злость.

Удивленный я присел на подоконник, понимая, что я, пожалуй, никогда не вернусь на Центавр. Между тем, президент, сдерживая себя, вкрадчиво спросила:

– Вы что-то хотели сказать?

– Да, мой президент.

Бэрри опустила ресницы, но я чувствовал, что она внимательно следит за мной и, уже зная мои слова, приготовила ответ. Когда же я сказал, что прошу отправить ко мне Орнеллу – она тут же с мягкостью в голосе ответила:

– Нет, мой маршал.

– Но почему?!

– Орнелла отслужила свой обязательный полугодовой срок и по закону не имеет права второй раз покидать Центавр.

В лице Бэрри я не заметил какого-либо малейшего оттенка торжества, оно было спокойным и холодным.

От ужасной мысли, что я не увижу Орнеллу, у меня перехватило дыхание, а в груди я ощутил неприятный болезненный холод.

О если бы нас разделяли только тысячи километров вот на этой прекрасной планете – я бы на руках, с помощью зубов дополз бы до Орнеллы!

Я вспомнил о чудесном слупливателе Коло – как я мог забыть о нем! Ведь слупливатель может в мгновенье вернуть меня на Центавр…

И тут я услышал спокойный голос Бэрри:

– В последний момент я решила не использовать в операции ваших друзей Коло и Циркона – они слишком неповоротливы – но вы, Евгений, можете не беспокоиться за их судьбу: они отправлены в лагерь сумасшедших.

Слезы наполнили мои глаза – надеяться было не на что. Я опустил голову, слыша красивый голос Бэрри:

– Вы, Евгений – повелитель Вселенной – вы теперь можете исполнить все свои честолюбивые замыслы…

Я отрицательно качнул головой.

– Нет, мне нужна только Орнелла.

– Ну-ну, что вы раскисли? Посмотрите за окно – к вам идут звездные командиры, которые чуть старше вашей Орнеллы и превосходят ее красотой.

Бэрри в этот момент с каким-то странным жадным выражением лица смотрела на меня, но я не придал этому значения.

Я глубоко вздохнул, вспомнил великолепные слова Льва Толстого «Надо было жить, надо было быть живу…» и чувствуя в себе прежнюю, обычную силу – оттолкнулся от подоконника, шагнул к столу, на котором лежали звезда маршала и пояс с ножом и пистолетом, и под пристальным взглядом Бэрри пристегнул звезду к комбинезону и, захлестывая на бедрах тяжелый пояс, гремя каблуками башмаков – я вышел в коридор, где меня ждали адъютанты.

Возможно я любовался тем, что в моих руках сосредоточена огромная власть над этим миром, но если это было так, то только в первые часы и дни. Потом была напряженная работа, и я забыл, что я землянин. Но в тот момент, когда я, в сопровождении адъютантов, стремительно вышел из старинного дома на крыльцо и увидел, что нахожусь в маленьком полуразрушенном временем городке, который занимал собой небольшую долину, я, видя вокруг нее циклопические фотонные корабли – словно огромный забор – я подумал, что энергии одного из этих звездных монстров и техники, что была заключена в них – хватило бы для того, чтобы сделать мою страну райским садом.

Однако тут же я одернул себя: там где райский сад – там безделие, скука, вырождение…

От фотонных кораблей – словно мошкара – десантные банджо уходили к городу. И вот уже на пустынных улицах зазвучали шаги звездных командиров, которые шли к центру городка, где находился я. Они были уверены, что я только на короткое время приостановил наступательную войну, и шли приветствовать меня.

Я пробыл десять лет на этом фронте, и в те короткие дни и часы, когда мог отдохнуть, я спешил ступить на очередную свободную от врага и войны планету, если, конечно, на ней были какие-либо следы прошлой или настоящей цивилизации.

Я внимательно рассматривал старинные книги в разрушенных хранилищах; скульптуры, портреты людей с умными лицами в галереях, где даже не водились крысы – все живое просто вымерло. Не было травы, деревьев, морей и рек. Это были умершие планеты, в которых остановилось сердце – то есть остыла магма ядра.

Бестрепетной рукой я листал страницы многих книг, что создавались, пожалуй, в мучительных раздумьях – может веками. Здесь были свои христы, моисеи, наполеоны, сталины и гитлеры. Здесь были любовь и трагедии, и все это кончилось тихо или буйно, как смерть одного человека. И никому это не нужно!

Мои генералы, сопровождая меня в этих моих путешествиях, идя за мной, даже не замечали, что наступают ногами и давят некогда бесценные вазы, украшения, статуэтки, картины.

Девушки пожимали плечами, когда я надолго останавливался перед фресками или с книгой в руке, когда осматривал изумительно прекрасные постройки – загадочные, непонятные.

Но вот я возвращался на корабль и, сидя в кресле прощально смотрел на планету, которую сейчас зальют – отравят мои солдаты ядом, чтобы она никогда не могла стать базой врага.

Порой я опускался на молодые планеты, где только зарождалась цивилизация, где куцые армии дрались дубинами и поедали друг друга. И если такие планеты находились вблизи линии фронта – я говорю, конечно, условно: «линия фронта» – я – или приказывал создать здесь подземные базы-города, или отравить все ядом…

Война расползалась на соседние галактики – и не было ей конца.

Я уже не знал: сколько лет я нахожусь на фронте, но когда я смотрел на себя в зеркало, я видел лицо человека совершенно чужого моей душе: холодные жестокие глаза, плотно сжатые губы и грозно сведенные на переносице брови.

Я уже не вспоминал свою некогда любимую песенку «В траве сидел кузнечик…» Я забыл, что когда-то был нищим томским студентом. Я был уверен, что я рожден на Центавре, что меня с первых лет жизни готовили убивать…

Через каждые полгода с далекого Центавра на фронт приходило пополнение. Бэрри никогда не пыталась говорить со мной, и я не знал, да и не хотел знать, что происходит там – у них – в Солнечной системе, так как здесь в центре необъятной галактики и за ее пределами во Вселенной я контролировал десятки тысяч планет и методично из года в год захватывал или уничтожал сотни подобных, где собственно и разворачивались жестокие войны.

Планеты горели как свечи.

И в этот огонь я посылал миллионные армии, зная наверняка, что за неделю-месяц непрерывного ада никто из бойцов не останется в живых.

В первые годы я заходился от приступа ярости, что я не могу остановить эту бессмысленную бойню, что я единственный в этом мире, кто хочет сотворить мир – а вынужден убивать людей и планеты.

Разгоряченный, я порой думал повернуть часть своих кораблей в сторону Центавра, обрушиться на него мощью звездных армий и захватить власть. Но после того, как я остывал – я спрашивал себя: а что будет дальше? Я ведь пришелец, и все это знают. Кто пойдет за мной, кто поддержит меня из тех звездных командиров, что гонят бойцов на смерть и сами погибают с чувством исполненного долга.

Я был пленником и повелителем Вселенной.

Как вдруг, спустя десять лет, я получил известие, что Бэрри умерла, а президентом планеты Центавр избрана Орнелла, которая вскоре направила мне приказ:

«Приостановить наступательные действия, перейти к обороне. Командующему фронтом немедленно вернуться на Центавр для отчета перед народом и парламентом.»

И вот я, уже вспоминая об Орнелле, находясь на своем флагманском корабле, в окружении сотни подобных монстров – помчался на далекую планету.

Но когда я стремительно вошел в огромный зал, где меня ожидали сенаторы, что сидели на скамьях полукругом перед трибуной в красивых черных мантиях, то я почувствовал в душе тревогу при виде знакомых лиц: передо мной сидели мои бывшие командиры.

Впрочем, я не останавливаясь и не глядя по сторонам – но зная, что идет видеотрансляция на весь Центавр – быстро взошел на трибуну, распахнул папки с записями и кратко изложил победы и поражения. Подчеркнул, что мне удалось вдвое сократить потери солдат. Это обстоятельство, а так же то, что фронт растянулся и охватил полукольцом фронт врага – вызвали аплодисменты сенаторов. Они с удовольствием смотрели на меня.

Когда же я сказал, что тем самым мои армии вошли в соседние галактики, а это значит, что уже погублены десятки новых молодых цивилизаций – то мои бывшие командиры не обратили на это внимание, упиваясь моими словами: «враг в полукольце», хотя хорошо знали условность моих слов. Попробуй поймай комара сетью!

Когда же я начал говорить о том, что наступает прогрессирующая усталость нации, что новобранцы год от года теряют активность, и это несмотря на короткий полугодовой срок службы – в лицах сенаторов появилась настороженность и враждебность, но я все-таки сказал то, что хотел сказать:

– Мы уничтожаем Вселенную, а Вселенная уничтожает нас, и если в ближайшее время мы не прекратим войну, то мы все погибнем. Вы можете посмотреть на мои цифры.

Я включил видеоэкран и под гневный свист, улюлюканье, крики: «Как он посмел так сказать?!» – «Да ведь он пришелец – он не понял нашу душу!» – «Предатель!» – стремительно покинул зал.

И, идя бесчисленными коридорами, оставленный своими адъютантами, я с горечью и досадой думал о людской неблагодарности, как вдруг услышал за спиной торопливые шаги.

Я оглянулся – меня нагоняли Орнелла и Гордон-Песка.

В первое мгновенье, при виде того, что Орнеллу сопровождает мой недруг Песка, я ощутил в душе неприятное чувство похожее на боль, а в следующее мгновенье отметил, что Орнелла удивительно изменилась за прошедшие десять лет. Она похорошела, по в ее лице уже не было озорной улыбки, не было простоты и милой доверчивости.

Передо мной была дама с холодным выражением лица – ну точь в точь та далекая Орнелла, которая направила меня в этот мир.

Таких на планете Земля принято завоевывать и покорять, но я никогда этого не делал, зная, что покоренный человек тяготится своим рабским положением и уж, конечно, не любит покорителя. Поэтому я никогда не преследовал девушек, которым не нравился.

Я легко усмирил волнение души и спокойно глянул на эту знакомую парочку – как я понял по знакам различия – состоящую из президента и его заместителя то есть вице-президента.

Орнелла, подходя ко мне, устремила внимательный взгляд в мои глаза и я отметил в ее лице легкое удивление или досаду: она не могла прочесть мои мысли.

Ну, конечно, мне было тридцать лет, и я за годы беспощадной войны овладел умением скрывать свои чувства и владеть своим лицом.

Я холодно и равнодушно глядя в сторону глав Центавра, голосом, в котором сильно прозвучали металлические нотки – так необходимые в юности, когда мой голос был, увы! – нежен и мягок, в общем, не мужской – неторопливо сказал, делая вид, что намерен немедленно уйти прочь:

– Если вы, господин президент, и вы, господин вице-президент, желаете получить от меня какую-либо информацию, то спросите моих адъютантов.

Песка принужденно улыбнулся, крутя в пальцах пузырек, а Орнелла, чуть краснея лицом и с трудом скрывая свое возмущение – возможно ее, уже привыкшую к власти, привел в ярость мой независимый тон, заговорила, слегка поправив свою прическу.

– Я и Песка хотели бы кое-что предложить вам, Евгений.

– Нет-нет, я решил отдохнуть.

– Но это очень важно.

Я охотно кивнул головой и любезным голосом ответил:

– Да, вполне возможно.

Песка бросился ко мне с раскинутыми в стороны руками, и я, не успев увернуться, попал в его крепкие объятия.

– Евгений, оставь этот холодный тон, мы как и прежде твои друзья.

Орнелла же, словно бы в раздумье сказала:

– Он был диктатором и остался им навсегда… – и после короткого молчания добавила – …всегда и во всем.

Песка протестующе замахал руками.

– Друзья, по-моему здесь много личного, и не лучше ли нам пойти, выпить и закусить по-землянски, а Евгений? как ты думаешь?

И он, добродушно смеясь, обнял меня и Орнеллу за плечи и настойчиво увлек нас в глубину коридора.

В моей душе вновь появилось чувство тревоги, но оно не было связано с тем, что сейчас происходило на моих глазах – оно было связано с чем-то иным, уходящим или скрывающимся в подсознании. И я, поглощенный желанием как можно быстрей проникнуть в тайну своей тревоги, позволил Гордону-Песке увести себя из коридора.

В эти минуты я, разумеется, не следил за Орнеллой и не чувствовал ее, обратив свое внимание внутрь себя еще и потому, что «нечто» неопределенное и очень важное скользило где-то в памяти на границе сознания и подсознания, и я, уже почти видя это «нечто» – вновь и вновь терял его, как внезапно малая часть того, что я хотел узнать – отделилась от огромного «нечто» и осталось в сознании и молниеносно распахнулось словами: «…компьютер контрразведки – Станция…» – и все эти слова и убегающая в глубину памяти тайна излучали опасность.

Теперь я должен был как можно быстрей запросить компьютеры контрразведки о всех аномальных явлениях планеты, а может быть и всей Солнечной системы и найти восставшую из пепла Станцию слежения и перемещения, которая, конечно, знает о моем возвращении на Центавр и готовится предупредить мой удар…

Я поднял голову и равнодушно скользнул взглядом по

стенам коридора, на которых увидел вопящих сенаторов.

Они следили за мной, показывали на меня пальцами и клеймили позором.

У некоторых из них – а ведь это были молоденькие женщины не старше двадцати-двадцати пяти лет – на прекрасных глазах блестели слезы.

– Мы верили тебе, Евгений, мы знали тебя сверх-мужчиной, а ты оказался предателем!

Иные, которые любили меня, предупреждали:

– Евгений, не выходи на улицу – вокруг парламента собираются толпы народа – они разорвут тебя на клочки.

Однако уже вскоре зазвучали примирительные голоса:

– Мы даем тебе час на размышление, а потом ты скажешь последнее слово.

Не желая себя выставлять, а может наоборот – желая – я должен сказать, что все звездные командиры, и я в том числе, были окружены особым ореолом романтики. Перед нами преклонялось юношество, нам подражали, о нас сочиняли стихи, книги, снимали фильмы.

А то как я разгуливал по планетам с угасшими цивилизациями и листал книги, подолгу рассматривал каббалические знаки на причудливых памятниках – фронтовые киношники превратили в многочасовые сериалы, но в них, разумеется, показывали только меня, так как народ Центавра не проявлял интереса к далеким мирам. За сотни лет их было открыто немало, и все они были похожи один на другой.

Людей интересовала только война.

Итак, я шел по коридору, а с двух сторон на меня смотрели и следили за каждым моим жестом, движением глаз и лица – возмущенные сенаторы и вся планета Центавр.

Я не пытался что-либо сказать – я хотел отдохнуть.

В одном из коридоров в тупике мы все трое остановились перед входом, над которым была надпись «Зал президента».

Орнелла опустила руку на красный круг – и толстые створки с легким шумом распахнулись. Гордон-Песка приглашающе указал мне рукой в глубину зала, где негромко звучали перебираемые струны гитары и голоса людей.

Я шагнул вперед.

За моей спиной из коридора кто-то крикнул из сенаторов:

– Евгений, мы – народ Центавра – даем тебе час на размышление!

После чего раздался громкий щелчок и наступила тишина.

Я перевел дух, и в этот момент Орнелла встала рядом со мной, коснувшись своим плечом моего плеча. Возможно это было следствием ее неловкости, а возможно и нет, но я не успел подумать об этом, так как увидел впереди прямо перед собой на высоком помосте группу молодых цыган, увешанных гитарами, кольцами, серьгами, одетых в ту пеструю одежду, которая была свойственна для дореволюционных или киношных русских цыган.

Они стояли и смотрели на меня, разъяв свои огромные крашенные губы в улыбках. И когда Гордон-Песка эффектно взмахнул рукой – цыгане в мгновенье ударив каблуками в пол и лупя по струнам гитар, завопили песню, задвигались, тряся плечами и головами и сумасшедше играя глазами.

А уж рядом со мной хорошенькие цыганки замахали своими длинными платьями, показывая мне свои стройные ножки и красивые коленки.

Орнелла внимательно посмотрела на меня, когда я глядел на прелести юных цыганочек, но никак не отреагировала на мое любопытство.

Зал был небольшой.

Рядом со сценой, где буйствовали цыгане, перед столом стояла группа официантов с тележками уставленными множеством судков, тарелок, чашами и бутылками в корзинах.

Под знойные вопли, которые что-то задевали в моей душе, я сел за стол, развернул на коленях салфетку и все забыл, когда передо мной появился настоящий деревенский холодец – ну точь-в-точь такой, какой любила готовить моя бабушка, а через минуту – официант поставил глубокую тарелку с супом, но не с тем сборным с обязательным кипятком из-под крана и запахом фенола, которым сигнализируют через Томь томичам товарищи из Кемерово, мол, привет, мы еще живы! и который является главным блюдом во всех томских столовках – а опять же деревенский…

А потом были жаренная и вареная рыба, сочные филе, мясо белое и черное и, конечно, сибирские блины и пельмени, и грузди в сметане…

Во время еды я вдруг понял почему до революции в России любили знойные цыганские пляски и песни – потому что они в мгновенье сдували слой пепла, что покрывал вечно тлеющий огонь русской души – и пламя мощного внеземного темперамента вырывалось наружу, его трудно было затушить. Вот по этой причине после революции цыгане были запрещены!

Когда я наконец насытился и с долей грусти глянул во след уходящим официантам, чуть сожалея, что насыщение произошло так быстро, закурил сигарету и взял чашечку с кофе – я вспомнил об Орнелле и поднял голову.

Она сидела за столом и с каким-то странным выражением лица смотрела на меня, подавшись вперед. Ничего подобного я никогда раньше не замечал в ней, поэтому удивленный спросил ее:

– Ты что-то хочешь сказать мне?

Орнелла охотно кивнула головой – этот жест по-моему я где-то недавно видел – ах да! это же я так делаю! – и жестко ответила:

– Вот уже тридцать минут я хочу сказать тебе одну фразу.

– Ну говори, я слушаю тебя.

– Твои пьянки стали анекдотом Центавра.

– Какие пьянки?

– Космические!

Я поперхнулся кофе и, отставляя чашечку в сторону, в изумлении уставился на президента. Гордон-Песка быстро ушел к цыганам и, потрясая бубном, задрыгал ногами, запел не хуже цыган.

– Послушай, Орнелла, что ты говоришь? И не по этой ли причине ты не встретила меня, – спросил я, уже раздражаясь и начиная злиться на нее.

– Я может и президентом стала, чтобы прекратить твой порочный образ жизни. Я уже не говорю о корабельном борделе!

– Что?

Я начал подниматься из-за стола. Орнелла тоже встала и, продолжая смотреть на меня странным взглядом, отчеканила:

– Тридцать минут я испытывала сильное желание поставить тебе на голову тарелку.

– Что же ты не поставила?

Она пожала плечами и продолжала говорить:

– А сейчас я хочу ударить тебя.

Я вспомнил, что у них здесь матриархат и с угрозой в голосе ответил:

– Ну что ж попробуй.

Она молниеносно выкинула руку, но я с легкостью перехватил ее и в первое мгновенье хотел причинить Орнелле боль, но сдержал себя и, повернув ее руку тыльной стороной вверх, поднес ее к глазам Орнеллы, и спокойно сказал, хотя видит Бог – какой гнев бушевал в моей душе:

– Черт побери! история была рассказана слишком легкомысленно и шутливо, но таким я был в юности, когда разрубал ту проволоку, что пронзала эту ладонь – на ней я по-прежнему вижу шрамы – а ты уже забыла?

Орнелла обмякла и, обхватив мою руку, прижала ее к своим губам. С ее пушистых ресниц скользнули по щекам капли слез.

– Я ничего не забыла, Женя, но ты не должен так говорить – я ждала и сердилась…

– На что ты сердилась?

Она отрицательно качнула головой.

– Уже не сержусь, но если сейчас ты не скажешь, что всегда помнил обо мне, то я рехнусь от злости.

В эту минуту она показалась мне очень слабой, но и беспредельно милой и уж, конечно, любимой.

Я быстро обошел круглый стол, сжал своего президента в объятиях, и мои пальцы впились в нежное тело молодой женщины. Я ощутил сильное желание и готов был разорвать на ней комбинезон.

Орнелла чуть отстранилась от меня и, в полном смущении отводя в сторону взгляд, тихо сказала:

– Ну не здесь же…

И прикрыла своей ладонью мои глаза.

– Вот побудь немножко в темноте и успокойся.

А потом усадила меня за стол и, не решаясь присесть рядом – мои руки тянулись к ее телу – она улыбнулась мне такой женственной, соблазнительной улыбкой, полной чувства, что я, никогда ранее не видевший в ней этого, готов был вновь рвануться к Орнелле, уже теряя самообладание, но она отступила к стене и слегка постучала по ней пальцами.

Цыгане мгновенно затихли и едва ли не бегом покинули зал, а Гордон-Песка, шумно отдуваясь и смахивая с лица пот, уселся на стул рядом со мной.

Я безотрывно любовался Орнеллой и с удовольствием думал о той минуте, когда мы с ней останемся вдвоем, и что я с ней сделаю…

Однако Орнелла, уже очень серьезная и холодная, голосом, лишенном всех недавно слышимых мной теплых интонаций, заговорила, указывая рукой на возникшее на стене стилизованное изображение Солнечной системы – то есть десяти планет, что резво забегали по своим орбитам:

– Возможно, Евгений, ты никогда не думал – почему война идет вдали от наших десяти планет…

На это я с улыбкой ответил:

– Нет, Орнелла, я никогда не думал, но знаю, что вы центавры в прошлые сто лет вели войну только в Солнечной системе.

– Да и только до тех пор, пока обе стороны не убедились в бесполезности обмена ударами: ни одна ракета не достигала чужой планеты, потому что как наш Центавр, так и эти девять вражеских – насыщенны биллионами противоракет с фотонными двигателями. Но главная защита обеих сторон – компьютеры контрразведки: всякая летящая цель в мгновенье пронзается их электронными лучами. И враг знает не только что несет на себе или в себе цель, но и генную информацию каждого человека, если они находятся на корабле…

Я в недоумении пожал плечами.

– Но мне это хорошо известно, как и то, что вражеская контрразведка сейчас, пожалуй, внимательно слушает ругань наших сенаторов.

Гордон одобрительно хмыкнул и дружелюбно заглянул мне в глаза, демонстрируя мне свое простодушие, а долготой взгляда – честность. Я не смог заставить его отвести глаза в сторону и, прекрасно понимая, что передо мной фальшивый человек, с презрением сказал:

– В юности на Земле я видел немало трусливых, двуличных людей, которые, зная из книг, что пристальный взгляд есть признак честности и порядочности, могли часами пялить свои буркалы, не мигая, в глаза других.

– А при чем здесь я?

– А при том, что ты не тот за кого себя выдаешь.

Орнелла бросилась к нам, но я остановил ее властным жестом и вновь повернулся к Гордону, не имея пока никакого намерения, но желая встряхнуть его, заставить показать свое нутро.

– Если ты, Гордон, хороший разведчик, то должен знать, что разведчик иногда попадает под колпак.

– Я не Гордон, я Песка, – ответил Гордон и, виновато улыбаясь, мол, я не виноват, что у меня такое имя, сунул себе под нос пузырек.

И только теперь я заметил, что на его губах нет прошлых вертикальных шрамов.

– Ты что? сделал пластическую операцию? – спросил я насмешливо, не ожидая ответа, да и какое мне дело, что он изо всех сил старается быть красивым.

Орнелла, полная возмущения, ударила кулаком по столу.

– Ну хватит, Женя!

Однако Гордон-Песка, уже без обычного добродушия, но спокойно ответил:

– Я никогда не делал пластические операции.

В его лице мелькнуло торжество, а я на мгновенье замер, потрясенный тем, что этот хитрый человек случай но и глупо раскрыл себя. Ведь он – как рассказывала Гера – был тяжело ранен в грудь. Но не погиб, а перейдя па сторону противника должен был сделать пластическую операцию, и вот теперь он отказывается от нее, не зная, что я имел ввиду шрамы на его губах! А раз их нет и не было операции, то кто же сейчас сидит передо мной?

Я бросил быстрый взгляд на его правую руку.

На тыльной стороне ладони были отчетливо видны давно зажившие маленькие шрамы в виде скобки – то есть следы моих зубов! когда я в замке Магмус вцепился в руку Гордона. Но я точно помню, что в тот день, когда я впервые прилетел на Центравр и увидел Гордона-Песку, то как ни всматривался в его руки – не заметил на них даже царапин!

Если бы мне сейчас было девятнадцать лет, то я бы обрушил на голову вице-президента тяжелый кулак, тем более что у мужчин Центавра в этом мире очень крепкие волосы – но мне было тридцать, и я умел держать себя в руках.

Я, продолжая кривить свои губы презрением, с коротким смешком сказал:

– Ты что-то стал красивше.

Настороженное лицо Гордона разгладилось улыбкой, он разъял тонкогубый рот и, поигрывая бровями, ответил с чувством удовольствия:

– Я применяю особый вид массажа и разнообразные притирания.

Орнелла, видя, что я вполне спокоен, вновь отступила к стене и заговорила:

– В последние годы мы создали особый вид космических кораблей, которые летят в десятки раз быстрее электронных импульсов… Вот, Евгений, мое предложение: через несколько минут ты должен сказать в парламенте, что, желая покончить с войной в короткие сроки, ты уже завтра направляешь в звездные армии внеочередной увеличенный контингент солдат. Они ждут приказа на кораблях, а это пятнадцать тысяч кораблей и среди них будет девять замаскированных под обычные фотонные с грузом фугасных бомб.

Весь флот пойдет по известному всем маршруту, но когда приблизится к той точке, откуда отраженный электронный импульс достигает Солнечной системы за тридцать минут – девять кораблей немедленно приступят к развороту – на это уйдет не менее двадцати восьми минут.

После разворота – корабли начнут разгоняться, они обгонят импульс, несущий компьютерам врага сигнал предупреждения, и в одно и то же время – секунда в ее секунду – ворвутся в атмосферу девяти планет, и выстрелят в них девятью фугасными бомбами, которые пронзят городские уровни – а это не менее трехсот километров – и в момент направленного взрыва разорвут планеты на куски.

Известие об этом вызовет психологический шок в звездных армиях врага, и он не сможет сопротивляться наступлению нашего фронта.

Орнелла перевела дыхание и вопросительно глянула на меня, и я ответил, подпирая голову рукой:

– Черт побери! когда мне прищемят пальцы дверью, то я обязательно закричу от боли.

Я перевел взгляд на стену, где метались корабли и ярко плескали красивые взрывы и где появились цифры: 270 миллиардов – это округленная численность населения девяти планет.

Орнелла подошла к столу и села против меня.

– Если ты, Женя, скажешь: нет, то будет «нет».

Я молчал, но не потому, что хотел разыграть из себя глубокую задумчивость о судьбах Вселенной или жалостливость, которая мне уже была не свойственна…

В этом плане было что-то подлое…

– Кто его придумал?

– Вице-президент Песка.

Ну в таком случае – Гордон вряд ли является разведчиком врага, но кто же он? Я должен его разгадать до того, как отдам приказ космическому флоту: «Старт!»

А это значит – смерть двумстам семидесяти миллиардов людей. Ах черт! Конечно, они погибнут мгновенно и никаких «дверей» не будет…

Я поднял глаза на Орнеллу – ее лицо было холодным и решительным, а ведь на фронте она была всего четыре месяца!

Мне стало душно – я расстегнул на груди молнию комбинезона, поднял руку с часами – осталось четыре

минуты и тридцать семь секунд до того, как я скажу свое последнее слово парламенту и народу.

Я широким жестом руки указал пальцем на Гордона и перевел палец на угол зала прямо передо мной.

– Встань туда.

Гордон, обиженно сопя носом, медленно встал на ноги и, пожимая плечами, растерянно посмотрел на Орнеллу.

– Но ведь он не имеет права – я вице…

Я резко перебил его:

– И повернись ко мне лицом!

Гордон, бормоча: «Не понимаю, что здесь происходит и почему он командует» – отступил в угол. Я же немедленно повернулся к Орнелле.

– Вызови главный компьютер контрразведки – и побыстрей.

Та громко и четко назвала кодовый номер – и тотчас на стене появилась хорошенькая девушка, сидящая в кресле в свободной позе, закинув ногу на ногу. Она устремила на меня внимательный взгляд и сказала:

– Меня зовут Ми-Ми, и я жду твой приказ.

– Найди Геру – она была командиром дивизии, а потом попала в лагерь сумасшедших.

– Гера погибла.

– Что с ней?

– Она выпрыгнула из окна.

– А ее муж Коло?

– Он умер спустя полтора часа.

– А теперь, Ми-Ми, исследуй день за днем, минуту за минутой все то, что говорил и делал вице-президент Песка с тех пор, как ему исполнилось пятнадцать лет. Исследуй на предмет: не является ли он разведчиком врага?

Пока девушка молчала, не отрывая от меня своих красивых глаз, я уверенный в том, что она сейчас ответит «нет», вновь глянул на часы: осталось пятнадцать секунд.

– У меня к тебе дополнительный вопрос, Ми-Ми: ты ведь хорошо слышала о чем говорила президент?

– Да.

– И ты гарантируешь мне, что враг не узнает о нашем плане?

– Да.

– Хорошо, Ми-Ми, а теперь вызови сюда Бруно. Пускай он ждет меня за дверью – и дай парламентский зал. Я готов сделать объявление.

Я бросил тяжелый взгляд на Гордона – он был невозмутим и даже, словно смеясь надо мной, с лицом полным удовольствия, вдыхал из пузырька свои духи. Когда Ми-Ми сказала: «Нет» – он сменил один пузырек на другой, смущенно бормоча:

– Я понимаю, что смешон, однако в момент волнения не могу сдержать себя.

Гордон переигрывал, отлично зная, что Бруно командует отрядом диверсантов-убийц…

На стене распахнулся парламентский зал, и я заговорил:

– После долгой беседы с президентом и вице-президентом я, желая как можно быстрей закончить войну с врагом, который постоянно отказывается от заключения мира, вынужден послать на фронт дополнительный внеочередной контингент солдат и удлинить срок службы до одного года. Я приказываю космическому флоту подготовиться к старту через два часа. Но если в течение этого времени президент Гуго изъявит желание вступить с нами в переговоры о мире – старт будет немедленно отложен. На этом все.

Мои сенаторы не ответили мне аплодисментами – в их лицах было явное разочарование.

Экран погас, и я сразу обратился к Ми-Ми:

– Тебе не приходилось отмечать нечто необычное в компьютерной системе Центавра?

– Да.

– Как ты это объяснишь?

– Это была кража информации.

– Какой информации?

– О Станции слежения и перемещения.

– Кто по-твоему взял ее?

– Станция слежения и перемещения.

– Значит она не погибла?

– Нет.

– Но где же она?

– Я не знаю.

– Ми-Ми, послушай меня внимательно. У тебя высокий интеллект – он должен быть выше человеческого и ты должна была, хотя бы из любопытства поискать воскресшую Станцию. Ведь ты искала ее?

Однако Ми-Ми не ответила – она не хотела выдавать себя, но и солгать не могла. Она боялась, что я приму ее за «умницу» – а все компьютеры-умники идут в конвертер.

Гордон перестал нюхать духи, а Орнелла напряженно следила за моим лицом и вероятно «видела» мои мысли.

Девушка продолжала молчать, и тогда я, понимая, что она всего лишь картинка главного компьютера, который в эту минуту в страхе ожидает наказание за свой высокий интеллект, спросил ее:

– Ми-Ми, ты знаешь мой характер?

– Да.

– И если я дам тебе слово – ты поверишь мне?

– Да.

– Ну вот, Ми-Ми, я говорю, что любая информация, сказанная тобой, не заставит меня отправить тебя в копвертер – ты будешь всегда главным компьютером.

Девушка в мгновенье изменила позу, и ее окаменелое лицо оживилось. Она поправила прическу, улыбнулась мне хитрой улыбкой и ответила:

– Конечно, я искала Станцию слежения.

– И ты нашла ее?

– Нет, но я предполагаю где она скрывается.

– Где?

Ми-Ми очаровательно развела руками в стороны.

– Мне очень просто объяснить на языке компьютерных сигналов и очень трудно сказать голосом, чтобы ты понял.

– Говори, а уж я постараюсь понять тебя.

– Станция в эту минуту частью своей или вся находится в этом зале, но я так предполагаю только потому, что особый вид энергии регистрируется мной в сотнях метрах от здания парламента. Он окружает здание – а центр – то есть совершенная пустота с радиусом в пятьдесят метров приходится на этот зал.

– Хорошо, Ми-Ми, укажи мне точку этого центра.

У Гордона отвисла нижняя челюсть – он выронил из дрогнувших пальцев пузырьки и не заметил, что они упали на пол и разбились.

По залу прошел сладкий запах духов.

Ми-Ми глубоко вздохнула и восхищенно сказала:

– Какой чудесный букет. Если Песка не возражает, то я возьму его себе.

Гордон-Песка поднял нижнюю челюсть, сглотнул слюну и оскалил свои широкие зубы в сторону девушки.

– Да-да, конечно, возьми.

Запах духов исчез, а Ми-Ми показала флакончик.

– Они здесь.

– Ми-Ми, отвечай, я жду.

Девушка со вздохом ответила:

– Ты обещал сохранить мне жизнь, и я отвечаю: центр находится в тебе, но… – Ми-Ми протестующе взмахнула рукой, – …это условное понятие.

– По-твоему она стала энергией?

– Нет – я постоянно вижу как Станция передвигается, но что она такое, как выглядит и где ее ядро – я не знаю.

– Может быть ты имеешь в виду слупливатель Коло?

– Нет.

– А ты могла бы уничтожить энергию Станции или ее саму, если найдешь?

– Да, только я никак не могу определить, что за вид энергии окружает ее и – самое главное – это то, что Станция стремительно прогрессирует.

И только в эту минуту я понял, что означали слова той роботэссы в бункере, когда она сказала: «Ты освободил меня от оков». То есть я освободил ее от тех запретов, что были введены в ее мозг создателем этого монстра. Теперь она вправе поступать так, как захочет или может быть она все-таки связана прошлыми запретами?

– Ми-Ми, как ты заметила, что она прогрессирует?

– Она собирает информацию в космосе и с каждым разом все дальше, но что это за информация я не знаю.

– Где ты ее перехватила в последний раз?

– На твоем корабле.

– То есть тогда, когда я был на фронте?

– Да.

– А теперь, Ми-Ми, скажи мне: вице-президент Песка является убийцей Геры и Коло?

– Да. Он после убийства уничтожил в моей памяти все, что я видела, но я знала, что ты однажды спросишь меня о Гере и Коло, поэтому за несколько минут до того, как Песка начал кромсать мою память – я отправила информацию об убийстве в один кухонный компьютер с тем чтобы она вернулась ко мне спустя несколько дней, а сама «забыла» об этом.

Я опустил голову и спросил Ми-Ми:

– Что хочет Песка?

– Власти над миром.

Я не пытался бросать на Орнеллу укоряющих взглядов, а от Гордона требовать каких-либо объяснений и тем самым дать ему возможность восторжествовать надо мной своим молчанием.

Теперь лицо Гордона выражало только брезгливость и презрение. Он готов был посмеяться над любым моим вопросом, но я, подавляя в душе бешенный взрыв ненависти, спокойно глянул на Ми-Ми и сказал обычным своим твердым голосом:

– Открой дверь для Бруно.

И когда в зал стремительно вошел огромный рукастый гигант с бульдожьей челюстью, сопровождаемый двумя коммандос, я тем же ровным голосом приказал, чуть поведя бровями в сторону Гордона:

– Расстрелять… – и не зная почему, ведь подсознание редко выдает свои побудительные мотивы, добавил, – …расстрелять на втором верхнем уровне.

На этом уровне, как, разумеется, и на первом – все осталось так, как было сто лет назад в период страшных боев за обладание Центавром между мужчинами и женщинами (см. повесть «Похищенный землянин») – это сгоревшие промышленные города, воронки и завалы из потеков расплавленного металла…

Между тем, Бруно шагнул к убийце и, молниеносно схватив Гордона за плечо, бросил его как пушинку себе на грудь, защелкнул одно кольцо наручников на запястье руки вице-президента, а второе – на своей руке.

Гордон, отшвыривая от себя Бруно, дико закричал:

– Прочь от меня, дурнопахнущая сволочь!

И, выворачивая шею, повернулся ко мне.

– Ты ожидаешь увидеть в моих глазах страх перед смертью – увы для тебя! – его не будет!

– Ми-ми, – сказал я, – заблокируй все коридоры и двери до тех пор, пока Бруно не покинет это здание.

Бруно легко поволок Гордона к открытому входу – последний рвался из стороны в сторону, метая в меня безумный, ненавидящий взгляд, и вдруг вцепился за край двери, вперил в меня горящие лютой злобой глаза и, глумливо смеясь, завопил:

– Знай же – я предал тебя и стоял рядом, и любовался, когда твое тело рвали на куски. А ты не выдержал боли и закричал!

Лицо Гордона исказила безумно-счастливая гримаса.

– Ты не выдержал и закричал!

– Ми-Ми, закрой дверь.

Тяжелые створки щелкнули, и наступила тишина.

Рядом с Ми-Ми на экране появились мои коммандос, быстро уводящие прочь Гордона. Он крутил головой и, понимая, что я слежу за ним, непрерывно что-то говорил, но я, уже подавив свою ярость и досадуя на свою глупость, что позволил этому убийце дружески обнимать себя, не желая слышать и видеть его – отвернулся в сторону других экранов, на которых мелькали готовые к старту космические корабли.

Рядом со мной прозвучал мягкий, приятный голос Орнеллы:

– Женя, а ведь Песка…

Но я перебил ее, процедив сквозь зубы:

– Да не Песка, а Гордон – к тому же я уверен, что эта сволочь не так давно прибыл сюда из замка Магмус и – скорей всего – на машине времени – вот что создавали там в подземном городе его люди.

Меня коробило от того, что Орнелла ничуть не возмущена тем, что Гордон оказался убийцей.

Она обняла меня за руку и прижалась щекой к моему плечу.

– Женя, а ведь он сказал правду.

– Что он сказал?

– Что тебя однажды пытали.

– Я такого не помню – и хватит об этой мистике!

Между тем, истекали последние минуты и секунды, и я еще надеялся, что вот-вот все экраны заполнит мрачная физиономия президента Гуго.

Какого черта ему надо!

Мир так огромен и прекрасен – но здесь в этой гибнущей от вырождения цивилизации люди по своему душевному уровню опустились в наш земной каменный век – и они хотят только крови!

И вот наступили последние секунды: шахты, в которых стояли огромные колоссальные звездные корабли, вспыхнули пестрыми огнями – это начали раздвигаться в стороны запорные крышки. И когда на всех экранах остановился бег секунд, и запульсировал кроваво-красный «нуль» – Центавр не дрогнул, а корабли очень медленно сантиметр за сантиметром потянулись вверх, быстро увеличивая скорость движения. Они вышли на поверхность Центавра из шахт в одно и тоже время на разных частях планеты: и там где была ночь, и где ярко блистало безжалостное солнце в обрамлении черного космоса и далеких звезд.

Едва корабли покинули шахты, как на их боках мгновенно стали распахиваться ракетные люки.

Корабли уходили от Центавра, сверкая чашами отражателей, стягивались в единую огромную колонну…

Я перевел взгляд на экран, на котором мои коммандос, уже находясь в лифте, скользили вверх, но скорость лифта показалась мне очень маленькой – черепашьей – в сравнении с той, с какой шли корабли.

Вся планета восхищенно следила за космическим флотом.

Миллионы компьютеров охраняли его движение, готовые в долю секунды окружить эту армаду плотной завесой противоракет.

Это было торжество разума человека и результат его ничтожества, бессмысленного существования во Вселенной, которая медленно убивала цивилизацию, что порвала некогда плотную связь с матерью-природой.

Нет-нет!

Не будет во всех этих Вселенных Эры Встретившихся Рук и Встретившихся Ног – о которых я так много читал в детстве в «научной фантастике». Там, где человек прекращает добывать свой хлеб тяжелым трудом, там сразу начинает развиваться процесс вырождения. То есть нарушается завет с природой, под которой я понимаю Бога.

Я посмотрел на часы – с момента старта прошло всего лишь пять минут и три секунды, а корабли уже преодолели первую тысячу километров, и вдруг вся армада стремительно развернулась на девяносто градусов – между их рядами сверкнули ослепительные вспышки белой плазмы, что молниеносно пронзили черный космос. И эти струи огня еще полыхали над Центавром, а корабли исчезли с экранов, неся людям смерть.

Итак, спустя восемь часов в нашей Солнечной системе погибнут девять планет…

Между тем Бруно выволок из лифта Гордона и, неторопливо сняв с руки смертника наручники, мощным ударом кулака сбил его с ног, вынул из кобуры пистолет, улыбнулся – впрочем – улыбка Бруно была, как всегда похожа на оскал зверя.

И в этот момент сумрачный уровень с развороченными боевыми укреплениями, воронками и полусожженной техникой озарился ярким светом и сузился до узкого туннеля или коридора, в глубине которого кто-то бежал, стреляя из пулемета на ходу.

Бруно поднял голову, выкинул вперед руку с пистолетом и открыл огонь по бегущему навстречу ему человеку, но тот, уже находясь в двух десятках метрах от коммандос, не остановил свой бег, хотя я точно знал, что Бруно промахнуться не мог – незнакомец срезал его непрерывной пулеметной очередью и промчался по коридору, что находился выше поверхности уровня, где в этот момент падали, обливаясь кровью, тройка моих людей, а Гордон, согнувшись, убегал куда-то в темноту.

Над коммандос коридор обрывался – незнакомец выпрыгнул из него и исчез, а за ним растворился в воздухе и коридор.

Все это произошло настолько быстро, что я не успел остановить Бруно – ведь он стрелял в меня – это я бежал по коридору, штурмуя космическую станцию командующего фронтом Питера.

Ярко освещенный коридор исчез, а вместо него весь экран заполнил сумрачный, пустынный уровень, показанный с разных точек.

Ми-Ми, не ожидая вопроса, быстро сказала:

– Пески нет на планете.

Я вновь опустил голову на сжатые кулаки, понимая, что теперь мне придется столкнуться с неведомой мощью таинственного монстра, и хотя я не знал как мне его обнаружить – я тем не менее верил в свою удачу и не допускал мысли, что могу потерпеть поражение.

Орнелла взяла меня под руку и потянула из-за стола.

– Идем, Женя, тебе нужно отдохнуть.

Кажется, она была как никогда сексуальной и соблазнительной, но я только отмечал это, не желая обнять ее – в моей душе царила непонятная тревога, и насколько я знаю себя – это было предчувствие неприятных событий.

Когда Орнелла подняла меня из-за стола, я вдруг с удивлением увидел, что она – Орнелла – ниже моего плеча, а ведь десять лет назад мы были одного роста.

Я шел, опустив голову и, вспоминая свою далекую юность, что прошла на планете Земля в холоде и голоде, не мог сказать сейчас, что там было хуже чем на Центавре в эти последние годы, когда я стал всесилен и всемогущ, и от движения моего пальца зависела жизнь миллиардов людей, существование далеких цивилизаций и Вселенной…

Однако, ощутив в своей руке уютную ладоньку Орнеллы, я воспрянул душой – и мир, что казался мне минуту назад угрюмым и злым, мгновенно стал прекрасным, и мне захотелось укрыться в объятиях этой женщины.

Когда мы вошли в ее спальню, я, слыша голос Орнеллы, но не осознавая значение ее фраз, подошел к дивану и, присев перед ним, начал внимательно рассматривать его, потом погладил, взял подушку, прижал к лицу.

Орнелла присела рядом и с шутливой улыбкой заговорщицы спросила меня таинственным шепотом:

– Ты хочешь увидеть как я сплю?

– Да, я мечтал об этом…

Она разделась и легла на диване на бочок, закрыв глаза. Я приблизил свое лицо к ее лицу и начал безотрывно любоваться его нежными очертаниями. У Орнеллы дрогнули ресницы, она взяла мою руку и подложила ее себе под щеку.

– Ты смотришь на меня так, как будто прощаешься.

Она отодвинулась, показывая на место рядом с собой.

– Иди сюда – ты сейчас уснешь и отправишься в свое девятнадцатилетнее прошлое на Землю.

– Зачем?

– Для терапии – ты должен расслабиться.

– А где будешь ты?

– Я буду в твоей памяти…

Когда я от быстрой дремоты переходил в глубокий сон, я ощутил как на мою щеку упала капля дождя – я вяло удивился: откуда здесь в глубине планеты дождь? и отметил, что капля тихонько скользнула по щеке и задержалась на моих губах – она была солоноватой. Но разве дождь бывает соленым?

…Я остановился напротив кинотеатра «Горький» у витрины «комка» и с интересом уставился на незнакомые шоколадки, на которых было написано «Сникерс» – я таких никогда не видел.

Вдруг кто-то слегка толкнул меня в плечо, и я услышал озорной, приятный девичий голос:

– Ну что? хочешь сникерса поесть?

Я оглянулся – рядом со мной стояла прелестная, глазастенькая девушка. Она охотно кивнула головой.

– Да – я прелестная и глазастенькая, – и вновь спросила, – ну? хочешь сникерс?

Я посмотрел себе под ноги и попинал камешки: конечно, я хотел, но вот так неожиданно… подумает, что я ненормальный…

Незнакомка, между тем, прикусив губку, с каким-то веселым значением смотрела мне в лицо, и вдруг начала подталкивать меня в сторону двери «комка».

– Ну иди-иди.

– Да у меня денег нет.

– А у меня есть.

Она крепко сжала своими пальчиками мою руку и почти силой втащила в магазин. От этой поразительной бесцеремонности я был так смущен, что начал задыхаться. А девушка, продолжая деловито тянуть меня за собой, громко с укоризной в голосе говорила:

– Ну перестань, а то я людей попрошу… вот как крикну милиционера… ага! Боишься!

Я перестал сопротивляться и, опустив голову, пошел за незнакомкой как на заклание, видя боковым зрением, что люди с подозрением уставились на меня. Ну что смотрят – как будто я ограбил кого-то?

Девушка вдруг встрепенулась и, посылая всем очаровательные, озорные улыбки, воскликнула:

– Да-да! Он никого не грабил!

От ужаса я закачался и едва не рухнул на грязный пол, и торопливо вцепился в прилавок. Парень кавказской национальности, стоявший за прилавком, настороженно глянул на меня и на девушку, сказал вопросительно:

– Э-э-э?

Моя незнакомка вынула из куртки толстую пачку денег, бросила ее перед собой и заговорила так простодушно-громко, что люди как-то очень быстро окружили нас и стали слушать, что говорила глазастенькая красотка:

– Он ужасно любит поесть…

Я оперся дрожащей рукой о прилавок.

– …поэтому дайте нам, товарищ кавказской национальности, двадцать сникерсов – он съест!

Товарищ кавказской национальности, с подозрением поглядев на мою руку, взял у девушки куторы и долго рассматривал их «на свет», жевал губами, косился в окно и наконец, громко сказав: «Это первые за сегодня деньги» – подал шоколадки моей незнакомке.

И, виновато поглядывая на меня, он развел руками в стороны, забормотал:

– Генацвали, дорогой – понимаешь? – не идет работа. Совсем нищим стал, понимаешь?

Моя незнакомка протянула мне шоколадку и мы пошли к выходу. Мне почему-то стало смешно, и я начал смеяться. Люди шли за нами и внимательно смотрели на нас как мы смеялись и, слегка толкая друг друга, ели сникерс. А встречные прохожие – прилично и неприлично одетые, интеллигентные и неинтеллигентные останавливались и, ошарашенно разьяв рты, в каком-то странном недоумении и даже зло, следили за нами и, опомнясь, с досадой бормотали:

– И чего они смеются – вот так открыто?

…Я проснулся и вскочил с дивана – спальня была пустой! Я бросился по комнатам в поисках Орнеллы и, не найдя ее, спросил у компьютера, и получил ответ: она в своем кабинете.

Я торопливо поднес к лицу руку с часами – через двадцать минут девять кораблей особой конструкции закончат разворот в космосе и вернутся в Солнечную Систему.

Я схватил пояс с ножом и пистолетом и выскочил в коридор – один из многих, которых здесь в президентском дворце было столько, что они походили на бесконечный лабиринт. Я некоторое время бежал наугад, не встречая людей – была ночь в этой части планеты, а так как это здание не имело окон и дверей с выходом на улицу – только шахты, что уходили вверх и вниз Центавра то, разумеется, во дворце не было охранников кроме компьютеров – здание было пустым.

Мучительная тревога заполняла мою душу, и я, уже зная, что с Орнеллой случилась какая-то беда, задыхаясь, бежал и бежал по этим бесконечным коридорам, пока наконец не вспомнил, что надо просто сказать вслух: где Орнелла?

Я с трудом проговорил фразу – и на стене появился план этажа с квадратиком кабинета Орнеллы, до которого мне нужно было пройти не более двух коротких коридоров.

Где-то поблизости зазвучали тихие шаги, но я, не придав им никакого значения, быстро метнулся в сторону президентского кабинета, вспарывая тишину грохотом башмаков.

Я промчался один поворот, второй и выскочил в коридор, где я, уже готовый облегченно перевести дух, безмерно удивленный увидел впереди идущего человека в обычном белом комбинезоне. Его шаг был нетороплив и размерен и был не похож на шаг человека или робота, но у меня, пораженного тем, что кто-то посмел проникнуть ночью во дворец, даже не мелькнуло в голове мысли окликнуть незнакомца – я выхватил на бегу пистолет и, перехватив его за ствол поудобнее, стремительно нагоняя идущего человека, замахнулся, чтобы с одного удара проломить ему череп. Однако незнакомец шел быстро, не оглядываясь назад, и когда между нами расстояние сократилось до десяти-пятнадцати метров – он уже был у двери кабинета. Он на короткое мгновение остановился, прижал свою ладонь к красному кругу и исчез за дверью.

Я как смерч подлетел к кабинету и, не помня себя от ужаса, перебросил пистолет из правой руки в левую, надавил на круг, и едва тяжелые створки разошлись в стороны – прыгнул вперед, уже видя, что незнакомец стоит посередине кабинета – и как мне показалось – неторопливо целится в Орнеллу из пистолета и полностью закрывает ее от меня.

Я не видел Орнеллу.

Я молниеносно вскинул вверх руку – и в тот момент, когда я судорожно рванул указательным пальцем левой руки спусковой крючок, что-то слегка – как-будто мой пистолет натолкнулся на преграду – ударило по стволу, но уже раздался мой выстрел, и я, не видя перед собой незнакомца, бросился вперед к столу, на который медленно грудью опускалась Орнелла. Мой прыжок был настолько стремителен, что я успел подставить ладонь и удержать падающую голову моей жены, заметя на ее затылке тонкую струйку крови. Я повернул ее лицо к себе – я, видевший столько смертей, понимая, что она мертва, все-таки надеясь, что ошибаюсь, распахнул ее комбинезон и начал слушать ее сердце, заставив затихнуть свое. Но сердце Орнеллы молчало.

Я, опустив ее на стол, медленно распрямился.

Правая рука Орнеллы безжизненно лежала на открытом ящике стола, сжимая тяжелый пистолет…

У меня под ногами валялся сбитый мной лист бумаги с четкими аккуратными словами – я подобрал его и прочел:

«Мой дорогой Евгений, я спешу и буду очень краткой. В моей голове находится Станция слежения и перемещения – ее компьютерная масса была введена в мой мозг в то время, когда мне было около трех лет. Я могу уничтожить ее только уйдя в конвертер. Прощай».

Я оторвал взгляд от бумаги и заметил прямо против себя на стене небольшое круглое отверстие – след моей пули – значит она пробила голову Орнеллы насквозь. Но я не видел крови на ее лице.

Я осторожно прикоснулся пальцами к окровавленному затылку Орнеллы, однако мои пальцы не наткнулись на рану – ее не было!

Я, ничуть не удивляясь этому, спокойным движением поднял к своему виску пистолет и, глядя на Орнеллу, мягким движением указательного пальца нажал на спусковой крючок, уже слыша за спиной чьи-то быстрые шаги. Кто-то сильно ударил снизу по моему локтю, и пуля, выпущенная из пистолета, ушла в потолок.

На мне повисли, заломив за спину руки, девицы-коммандос, повернули к двери, со стороны которой медленно подходил вице-президент Гордон с лицом холодным и надменным, поигрывая пузырьком духов.

Вице-президент указал на меня длинным костистым пальцем.

– Ты можешь не волноваться – звездный маршал никогда не будет убийцей. – И он крикнул кому-то в коридор, – эй там, принесите труп!

И пока девицы тащили мертвое тело, Гордон яростно сверля меня глазами, желчно сказал:

– Это было бы слишком обидно для меня, если бы ты сразу отправил себя на тот свет – я бы заплакал от досады.

Мертвец был похож лицом на меня.

Коммандос бросили его к ногам Орнеллы, вложили в его правую руку пистолет.

Гордон, равнодушно скользя взглядом по комнате, одобрительно кивнул головой.

– Все хорошо – только вы забыли снять с этого человека… Да-да, с этого человека, который непонятно как появился во дворце и украл у мертвого маршала его звезду… впрочем, дайте ее сюда.

Гордон, тщательно скрывая свое возбуждение, дрогнувшей рукой, нарочито медленно принял сорванный с меня маршальский знак и, любуясь переливами его драгоценных камней – глубоко вздохнул, однако быстро придя в себя, рявкнул коммандос, тыча в меня пальцем:

– Уберите его отсюда! но если он покончит самоубийством – я вас всех расстреляю!

Коммандос расступились передо мной, и я вышел в коридор, полуприкрыв глаза, всем своим видом показывая девицам подавленность и вялость, но душа моя была полна дикой ненависти к самому себе: я! – я виноват в гибели этой женщины!

Непроизвольно – я этого не хотел – перед моим мысленным взором появились те картины, в которых я видел только Орнеллу. О Господи, ну почему я так торопился и недостаточно долго любовался ею, когда мы были вместе – ну почему я, предупрежденный, что могу убить ее – не бежал прочь, на галактический фронт?

В эти секунды и минуты отчаяния я даже не вспомнил, что Орнелла и есть Станция слежения и перемещения, то есть сверхуникальный робот, и что она хотела уничтожить себя…

По мне она была русской женщиной, и теперь, зная, что она мертва, я ощутил в душе страшное одиночество.

Между тем, коммандос довели меня до лифта, и мы помчались в глубину Центавра.

На стенах лифта то и дело повторялась замедленная картина черного космоса, из которого быстро скользили девять кораблей, атакуя планеты врага. На высоте не более тысячи километров от их поверхности из носовых частей этой девятки с еще большей скоростью вырвались длинные тела фугасных бомб. Они вошли в планеты как в масло, по поверхности которых, спустя мгновенье, побежали трещины, что начали стремительно увеличиваться, превращаясь в нечто похожее на овраги, каналы, пропасти, в глубине которых солнце высвечивало разломы креплений планетных уровней, взлетающие к верху города и людей… И хотя я точно знал, что взрывы таких бомб разносят объекты в тысячную долю секунды, но видя эти замедленные картины – мне казалось, что там в этих планетах сейчас стоит стон и ужас.

Я сидел в кресле мчащегося вниз лифта, а рядом со мной ликующе вопили коммандос, забыв обо всем на свете:

– Победа, победа, победа!!!

И когда вспученная поверхность планет начала разваливаться на куски – девицы яростно ударили в ладоши и затопали ногами. А на гигантских кусках – на срезе уровней я увидел, выхваченные экраном, град хаотично летящих людей…

Что я наделал?

В качестве кого я пришел в этот мир…

Лифт плавно остановился; девицы медленно пришли в себя и, счастливо переглядываясь, открыли дверь. Я, уже выходя из лифта, глянул на его стену, отметил, что мы опустились на самый последний уровень планеты, о котором я знал, что он является своеобразной временной тюрьмой для высокопоставленных военных чиновников, приговоренных к смерти.

Из лифта мы вышли на улицу, по обеим сторонам которой располагались низкие бункеры, вступили в крайний из них, пройдя ряд тяжелых дверей – за ними я вновь увидел кабину лифта. Здесь коммандос остановили меня. Одна из них, внимательно глядя мне в лицо, сказала:

– Там вы можете делать все что хотите, но не пытайтесь причинить себе вред – компьютер парализует ваше тело.

Девица приглашающе указала в сторону кабины.

– Внизу в камере вы будете не один – для вас, чтобы скрасить ваше одиночество – приведен из лагеря сумасшедших ваш робот Циркон.

Я шагнул вперед – за моей спиной щелкнули створки лифта, и кабина плавно скользнула вниз и вскоре остановилась. Я вышел в обычную квартиру, и тотчас передо мной возник Циркон с выпученными глазами.

– О, господин Евгений, я уже не знаю как обращаться

к вам!

Я с полным равнодушием пожал плечами и, кротко бросив: «Сигареты, кофе», прошел по мягкому пушистому ковру к столику и с размаху сел в кресло. Циркон, по сумасшедшему разъяв дрожащие губы, подал мне сигарету и поднес горящую зажигалку.

Я глубоко затянулся.

Итак, я находился на последнем уровне планеты в трехстах километрах от ее поверхности… и в ста пятидесяти миллиардах лет от того времени, когда в далекой Вселенной, где-то в ее центре появится планета Земля и Сибирь…

…Однажды зимой я стоял в огороде – мне было всего три года – вокруг был чудесный яркий день (один из редких), а в прозрачном голубом небе очень медленно летел крошечный самолетик и тянул за собой белый хвост, который очень быстро увеличивался и словно опускался вниз. Я лег на спину в сугроб и с интересом, зачарованно следил за этим волшебным хвостом и небом…

Почему я запомнил это?

А вот мне семнадцать лет, и я со сломанной ногой лежу в палате сельской больницы – и в это время распахивается дверь и в комнату с растрепанной бородой вбегает мой деда, и тычет желтым прокуренным пальцем себе за спину.

– Там твоя – в общем – мамка приехала.

Я в полной растерянности начал привставать на кровати, глядя в пустой проем двери. Из коридора изящной походкой, словно прогуливаясь, входит молодая женщина, которую я никогда не видел раньше или забыл. Она сразу находит меня среди восьми других парней и, не останавливаясь, идет ко мне, наполняя комнату сладкими духами, свежестью, солнцем и красотой – с нею вошла в палату иная, незнакомая мне жизнь людей, которую я видел только в кино.

Женщина присаживается на краешек моей кровати и как-то задорно, самоуверенно (деда потом говорил: «Эгоистка чертова!») приближает свое лицо к моему и внимательно, очень пристально рассматривает меня, а потом слегка проводит нежными пальцами по моей щеке, говоря с очаровательной улыбкой:

– Значит – ты Женя?.. хороший мальчик… – она поднимает глаза на взволнованного деда и простодушно добавляет: «Но у меня семья…»

И она уходит, оставив подарки.

Деда, оживленно пытаясь закусить яблоко, бормочет:

– А черт с ней, и чего приехала? – виш ли проездом. А яблоки тугие, не укусишь – иль нарочно такие привезла?

Внезапно все стены моей тюрьмы заполняет Гордон, показанный с разных точек – он со слезами на глазах говорит, что в этот торжественный день победы ему не до праздника, потому что погиб его лучший друг Евгений, что врагами убита президент Орнелла, которую необходимо в память о победе, навечно сохранить в саркофаге космического корабля. И что он Песка готов принять на себя обязанности президента и звездного маршала, и победоносно закончить столь утомительную для народа войну…

И с этой минуты, куда бы я ни глянул – всюду на стенах, на потолке, на столах, на полу я видел только Гордона – и так изо дня в день…

Я вспомнил о слупливателе, о его неизвестных возможностях и, зная, что Станция, конечно, следит за мной и всегда прочтет любую мою мысль все-таки спросил Циркона:

– Тебе известно, где скрывается аппарат Коло?

Робот отчаянно затряс головой, испуганно оглянулся по сторонам, приставил к губам ладони и тихо зашептал:

– Я не очень-то могу об этом говорить. Меня предупредил Песка – он ведь Гордон – я это сразу понял, когда увидел его.

– О чем ты не можешь говорить?

– О том, где мы были с Коло.

– А где вы были?

– В каком-то другом мире – наверху под небом и солнцем… Да, я расскажу, только не все, а то меня компьютер парализует, а это ужасно больно.

Я, чтобы отвлечься от обилия Гордона, что блистал собой с каждого квадратного сантиметра комнаты, сделал вид, что внимательно слушаю робота, хотя, честно говоря, мне было неприятно слышать историю гибели Коло уж потому, что я был не в силах отомстить за друга или попробовать спасти его…

По закону Центавра все перемещения во времени запрещены, а создатели таких аппаратов и сами аппараты подлежат уничтожению – тем более что всевидящие компьютеры контрразведки могут легко отследить горе-изобретателей, каким собственно и был Коло. Но он, являясь сумасшедшим, наивно верил, что контрразведка не догадается о том, что представляет собой его слупливатель даже после того, как все мы трое были схвачены в бункере, где я разрушил Станцию.

После того, как Бэрри отпустила Коло домой, он немедленно приступил к дальнейшей работе над своим аппаратом, желая как можно быстрей отправиться в те годы, когда он был конструктором и создателем страшного монстра. Однако едва Коло попытался уйти в прошлое, как немедленно слупливатель предупредил его, что время и пространство заблокированы. Тогда Коло решил использовать параллельный мир, чтобы через него проникнуть в нужный год и час Центавра – но и здесь его ждала неудача. Еще не понимая, что за сила встала у него на пути, он вспомнил о возможности попасть в реальный или вымышленный мир книги – ведь на планете должны были сохраниться записи с его именем, если он был когда-то ученым. Однако чтобы переместиться в нужное прошлое время необходимо было иметь не видеоролики, а обычные книги и уйти точно на их страницы.

Коло немедленно отправился в заброшенный Дом Литературы, куда ходили только сумасшедшие и, обложив себя в зале на уютном диване собраниями сочинений, с удовольствием погрузился в музыку печатного слова, что оживало при взгляде на него – а котенок, получив свободу, начал резко носиться меж стеллажами.

Новые книги, разумеется, сюда не поступали вот уже более пятисот лет – писателей не было, да и писать не о чем было. Но всякий из сумасшедших, кто случайно заглядывал сюда и раскрывал какой-либо томик древних авторов – влюблялся в чтение, предпочитая держать книгу в руках, чем пялиться на видеоэкранные страницы.

Вместе с Коло находился и робот, который терпеливо прел над романами, удивляясь тому, что истории чьей-то жизни могут заинтересовать других людей – точно так же думали о книгах и нормальные люди Центавра.

Вскоре котенок пронзительно мяукнул где-то в глубине хранилища, и Коло, торжествуя, что так ловко обманул компьютеры контрразведки, с деланной озабоченностью поспешил на зов слупливателя, который неосторожно сбил с полки толстую книгу. Коло подобрал ее – и они все трое в мгновенье оказались в другом мире, где было солнечно и жарко, а рядом за огромными валунами с громким плеском струился водный поток – за ним по краю высокой горы тянулась длинная серая крепостная стена с массивными зубцами.

Коло в полной растерянности поднес книгу к глазам и со вздохом разочарования прочел:

– «История Центавра – том первый» …ох! что же я не глянул сразу.

Циркон присел и указал подрагивающим пальцем в сторону потока.

– Смотри – там люди, и они, кажется, дерутся.

И только в эту секунду Коло заметил, что на их плечах вместо комбинезонов висят какие-то странные вонючие хламиды – точно такие же хламиды были и на группе молодых оборванцев, что дубасили друг друга палками. Вдруг один из них отпрыгнул в сторону и закричал:

– Вон Циркон и Коло! Пускай Коло ответит – он и буквы знает!

Ученый спрятался за валун, в недоумении пожимая плечами.

– Что я должен сказать им?

– Говори скорей, а то чувствую – прибьют.

Коло начал лихорадочно листать страницы книги, а со стороны потока сердито закричали:

– Эй-эй, Коло, ты не шути – дубину отведаешь не зли нас!

– Сейчас, сейчас скажу, – откликнулся Коло, найдя на одной из страниц свое имя и нервно проведя пальцем по строчке, шепотом проговорил:

– «…И тогда Коло, встав над камнем сказал им с горечью в голосе: „Это диавол – сам видел…“»

Ученый откашлялся в кулак и, сделав лицо угрюмым, распрямился, крикнул группе оборванцев:

– Это диавол – сам видел!

И, видя, что люди смутились от его слов, он, облегченно переводя дыхание, вновь опустил взгляд на раскрытые страницы и с удовольствием прочел – «…и тогда они, услыша эти поносные слова, вначале оробев, а потом воспылав гневом решили умертвить Коло и его дружка Циркона…»

Коло, разъяв рот, зыркнул вниз на оборванцев, которые после короткого замешательства, перехватив поудобнее палки, начали окружать своих незадачливых товарищей.

Ученый глянул в книгу и под пальцем увидел фразу – «…и тогда он побежал…»

– Бежим, – сказал Коло и помчался куда глаза глядят.

Однако оборванцы не отставали и уже готовили палки, чтобы сбить обоих с ног. Коло, слыша рядом за своей спиной хриплое дыхание, ругань – поднял раскрытую книгу, ища в ней нужную страницу и строчку…

Циркон умолк и после продолжительного молчания сказал:

– Тогда мы спаслись – но я не могу рассказать – Гордон меня предупредил: одно слово и последует удар.

– А что было после того, как вы вернулись в Дом Литературы?

– Вначале я услышал выстрелы, а потом увидел, что Коло валится на пол, изрешеченный пулями…

– А котенок?

– Котенок помчался зигзагом между полками, но после второго выстрела Гордона перевернулся в воздухе несколько раз и затих. Гордон подошел к нему и раздавил носком башмака, приказал коммандос: «Бросьте обоих в конвертер, а то, боюсь, оживут».

Я вновь закурил сигарету – последняя надежда исчезла – значит я увижу Орнеллу только на том свете… и скорей бы…

Евгений отшвырнул карандаш в сторону и в сомнении оглядел пачку бумаги – зачем он это написал? разве что-то может сохраниться в течении ста пятидесяти миллиардов лет?

А экраны комнат по-прежнему были полны Гордоном: вот он рассматривает звездные карты, горячится, отдавая приказы далеким командирам фронта; а вот – неторопливо гуляет по берегу искусственной реки; беседует с сенаторами, с народом; долго и равнодушно ест, со значением мигая глазами…

Однажды из шахты вниз в комнату мягко и тихо опустился лифт. Его дверные створки, щелкнув, распахнулись – в глубине кабины стояла группа коммандос, что молча смотрела на Евгения. Он похлопал робота по плечу.

– Ну, прощай. Мы с тобой встретимся через сто пятьдесят миллиардов лет.

– Нет-нет, – торопливо заговорил Циркон, – если вы, сэр и мой господин, сделаете…

Робот захрипел и, багровея лицом, повалился на пол…

Лифт с огромной скоростью уносил Евгения на верх планеты.

Он равнодушно смотрел на мелькающие цифры уровней, не видя их и думая только об Орнелле – ведь перед смертью человек думает только о том, кого любит больше себя.

Когда кабина плавно остановилась, и Евгений вышел из нее, то он сразу понял, что находится в том месте, где Бруно должен был расстрелять Гордона… А вот и Гордон – стоит один на ровной площадке, держа в опущенной руке пистолет.

Жестом левой руки президент приказывает коммандос отойти в сторону и обращается к Евгению:

– Ну – может ты хочешь узнать то, что не договорил Циркон? – Нет.

Президент, вопросительно изгибая брови, словно самому себе говорит:

– Что-то здесь не хватает, ах да…

Он зовет к себе крайнюю в полукруге девицу-коммандос и указывает пальцем на ее кобуру.

– Дай-ка сюда пистолет – я хочу на равных убить его.

И с холодной улыбкой на тонких губах Гордон швырнул оружие Евгению.

– Возьми и запомни: я человек чести. Стреляться будем на счет «три».

И в тот момент, когда пистолет, медленно вращаясь в воздухе, летел к землянину – его душа встрепенулась, словно пробудилась от сна и он, ощущая сильнейший прилив крови в голове, явственно услышал голос Орнеллы:

– Женечка, беги – иначе ты умрешь.

Евгений воспринял только ее голос, не пытаясь понять значения слов.

Он уже знал, что в обойме пистолета нет ни одного патрона и что он сейчас вонзит ствол оружия в рот Гордону, и тот с отметинами на губах отправится в прошлое, чтобы однажды торжественно встретить беглецов и получить по морде.

И все равно, зная, Евгений оттянул затвор пистолета и услышал веселый смех президента.

– Я насладился местью, а теперь, Евгений, прощай навсегда.

И он изящным жестом начал поднимать оружие – и был приятно удивлен, когда вдруг увидел, что бывший маршал рванулся к нему навстречу.

Гордон, почти не целясь, выстрелил Евгению в грудь – увидел, что попал – кровь брызнула из широкой раны на белый комбинезон бегущего землянина.

– Ну тем лучше, тем лучше, – пробормотал президент и, уже чувствуя, что правая ладонь стала внезапно влажной, судорожно сглотнул слюну и, напряженно поведя прицелом, выстрелил Евгению в голову, потом снова в грудь – один, два, три – шестой выстрел не успел прозвучать, как перед дрогнувшим Гордоном, не отступившим ни на шаг – молниеносно возник залитый кровью человек и вонзил ему в рот ствол пистолета.

В тишине раздался громкий хруст зубов.

Евгений – уже мертвый повалился на площадку уровня.

Гордон, выплевывая зубы, вскрикнул:

– О проклятье! он как всегда испортил мне песню!

И хотел было уйти прочь, но подступил к мертвецу, пинком ноги перевернул его на спину и, указывая длинным пальцем в лицо ему, желчно сказал:

– Ты мог бы попасть в прошлое, но ты останешься здесь, и ни один черт не узнает, где ты подох!

И президент, забыв, что перед ним мертвый человек, принужденно смеясь, спросил:

– Ты ведь понял, да? понял?

И ушел в кабину лифта, сопровождаемый коммандос.

Когда шум лифта затих в глубине шахты и в сумрачном уровне наступила тишина – рядом с мертвым телом появилась фигура молодой женщины – это была Бэрри.

Она присела перед Евгением, повернула его голову лицом к себе и, насмешливо кривя изящными губами, долго смотрела в его широко открытые глаза, полные безумной ярости.

Потом она чуть подняла руку ладонью вверх – на ладонь мягко опустилась золотая пластина. Женщина положила ее на грудь Евгения и отступила в сторону, исчезла…

На пластине было написано:

«15-го сентября в год 3281-ый от Рождества Евгения Христа погибла президент планеты Центавр Орнелла, которая в будущем, если цивилизация угаснет, будет материализована, чтобы вновь возродить человечество к жизни, но только из числа центавров.

Та, от которой зависит многое, станет свято соблюдать человеческие законы и помнить ту клятву, что была дана ею в прошлом, известном ей и мне – президенту Центавра Гордону Янг».

Под этими строками был гравированный рисунок группы людей.

Впереди стоял молодой мужчина, простирая правую руку вверх, словно указывая на что-то – с лицом полным энергии и страсти. Он обнимал за плечо простодушного, лысого товарища, который, как и другие десять, разъяв рот, глядел в указанном направлении.

Тринадцатый из этой группы – хмуро смотрел себе под ноги.

А рядом – сбоку – стояли две юные женщины, обратив свои взгляды на учителя. Одна из них делала жест рукой, похожий на то, как если бы хотела оттолкнуть вторую женщину…

Захар Ильич вышел из ресторана «Сибирские Зори» и был пьян. Он открыл рот, чтобы запеть, но налетел синий ночной ветер, и Захар Ильич подавился, сплюнул и для смачности добавил:

– Тьфу-у!

Ветер охнул, скрутил снежную спиральку и юркнул в переулок.

– Так-то… – удовлетворенно заметил Захар Ильич и сделал неудачный шаг, который завершился падением с крыльца и отборной руганью.

Он поудобнее сел в мягком сугробе и, нахлобучив на глаза шапку, почему-то спросил проходившего мимо мальчика:

– Эй, мальчик, похож я на белого медведя?

– Нет, вы похожи на пьяного, – ответил мальчик и побежал.

Почувствовав истину, Захар Ильич вздохнул и попытался встать. Ноги предательски разъезжались на скользком тротуаре, но он все-таки встал, а его пьяные мысли запели оду вестибулярному аппарату. Ветер выпрыгнул из-за угла и толкнул Захара Ильича в спину, тот качнулся, но устоял, погрозив в пространство кулаком.

Голова болела. Он взял пригоршню снега и приложил ко лбу. Голова болела от собственной пустоты, и Захар Ильич старательно втирал в нее снег. Дамочка в шубе процокала каблучками мимо, но вдруг остановилась и оглянулась.

– Вам плохо?

– Черт его знает, – четко ответил Захар Ильич.

Она пожала плечами и зацокала дальше.

– Сколько времени?! – крикнул он в темноту.

– Черт его знает…

Захар Ильич посмотрел на часы, но они запотели.

– Ночь, – сделал вывод он.

Выбежал из ресторана швейцар и протянул ему папку:

– Вы забыли.

– Будь здоров, – буркнул Захар Ильич и сунул ему замусоленную купюру.

Швейцар убежал, а Захар Ильич сделал еще один неудачный шаг и упал. В глазах окончательно потемнело, и даже не закружились радужные круги, как бывало раньше.

Йегрес не любил больших праздников, сопровождаемых древними протяжными песнями, потому что не знал меры и пил много, а пел мало. Сначала душа его радовалась и витала над застольями, но падала потом вместе с телом где-то на безжизненных пустырях.

Праздник семи океанов кончился, и пора было идти домой, где Йегреса ждали две сварливые жены и шестеро бритоголовых детей. Сегодня на удивление он не стал агрессивным и не приставал к чужим женам, зато ему хватило сил облобызать щедрых хозяев и вывалиться за дверь.

Несколько шагов по свежему воздуху и четыре луны окрылили Йегреса, и неожиданно он запел, но очень тихо. Робот из сферы порядка проводил его внимательным фотоэлементным взглядом, но до ближайшего поворота Йегрес шел всегда сносно. Проехала молодежь на мухоциклах, дорогу перебежала черная электрическая кошка… Пролетели два махоцуцика, но у него не было денег, чтобы воспользоваться их услугами. Он тихонько пел:

Как обычно, с каждым шагом, силы покидали его. Мозг превратился в сладкий, но тяжелый туман и растворился в пустоте. Он свернул в темный переулок и постепенно потерял контроль над своим маршрутом. Тусклые светари попадались редко, а большей частью были разбиты. Йегрес часто запинался и налетал на выступы стен.

А потом родила она что-то… – пел он, но неожиданно уперся в стену, надпись на которой крупными буквами призывала: «Пьянству – бой!» Йегрес отчаянно хохотнул, потрогал ее руками, отошел на несколько шагов. Разбежался, шатаясь, и…

За стеной было больше света, но царил всепроникающий холод.

Йегрес должен был упасть, и он упал.

Известно, что на Древней Руси пили медовуху, а в двадцать седьмом измерении 72-го портвейна последнее время пили только неопортвейн, называемый в простонародье – потребин. Но говоря «пили», в данный момент можно подразумевать именно только прошедшее время, так как там пьет только один человек – Килогокла.

Килогокла был очень популярен в двадцать седьмом измерении. Он работал уличным клоуном и был любимцем публики, к нему все очень привыкли и любили его какой-то платонической любовью. Он имел только одну отрицательную сторону – страсть к потребину, и оставался последним в измерении человеком, который употреблял дурманящий напиток и был абсолютно неизлечим. Общество упорно строило светлое будущее, и ему нужен был хотя бы один пример человека – каким не должен быть строитель светлого будущего. Жилось Килогокле неплохо, по законам общества неопортвейн ему выдавали неограниченно и бесплатно, как и все остальное.

Загрустил он в последнее время, когда почувствовал себя одиноким. Самый веселый пьяница превратился в самого грустного трезвого или полутрезвого. Точнее, полупьяного. Прохожие удивлялись, увидев тоскующего Килогоклу, но никто в двадцать седьмом измерении не знал причин его грусти, да никто и не хотел знать, строителям светлого будущего некогда горевать, горестями же было принято делиться только на пьяную голову, а выслушивать – и того пьянее.

А причина была одна. Как-то занесло Килогоклу в магазин «Древняя книга», где, порывшись в пыльных пожелтевших томах, он вычитал, что давным-давно соображали о выпивке и саму выпивку на троих, получая от этого всяческие удовольствия, различные катаклизмы местного значения и моральное удовлетворение.

Килогокла пил всегда один, ведь в двадцать седьмом измерении соображать было не с кем, он даже стал звать непьющих несообразительными. Да и то верно: они строят светлое будущее, им соображать некогда. А Килогокла потерял покой и ходил по удивленному городу, тяжело вздыхая. Если не соображать, то хотя бы удивляться (пусть и мимоходом) его соотечественники не разучились. Пить с горя он не умел, а радость не приходила. Он долго мучился со своими пасмурными мыслями, но в результате у него созрел план, который он успешно воплотил, потому что не требовалось большого труда и сноровки, чтобы украсть суперпереместитель с выставки научных сверхдостижений, невоплощенных в серийном производстве. За выставкой никто не следил, и никто ее не охранял. Казалось бы, кому нужен суперпереместитель в пространстве, времени и измерениях, если неизвестно – куда он может переместить желающего им воспользоваться? Но Килогокла решил: хоть куда, лишь бы нашлись сообразительные люди.

Весь день просидел он на окраине мегаполиса, осматривая небольшой прибор, и не заметил, как сгустился вечер и затвердела ночь. Рядом с ним стояла огромная канистра потребина, из которой он иногда отпивал. Конечно, он понятия не имел о том, как пользоваться этим прибором, и немного боялся. Но доля страха была обратно пропорциональна дозе неопортвейна. В конце концов Килогокла утопил свой страх и бессознательно смело нажал все кнопки, которые только были на замысловатом приборе. Пространство рванулось в сторону, и необыкновенная сила швырнула Килогоклу в мир иной. Последнее, что он успел сделать – схватил обеими руками драгоценную канистру и потерял сознание.

Захар Ильич спал, но в голове его блуждала и вопила последняя трезвая мысль. «Замерзнешь, идиот!» – издевательски выкрикивала она, отчего в голове гудело.

«Кыш! Кыш!» – шептал Захар Ильич, отгоняя наивную. «Ну-ну, спи, завтра не проснешься», – заявила она, уходя в туман. «В первый раз что-ли!?» – попытался возразить напоследок Захар Ильич.

Холод выстукивал челюстями Захара Ильича беговые марши и цепко хватал его за нос. Захар Ильич понял, что просыпается. Нижняя челюсть работала как отбойный молоток, остальные части тела практически не функционировали. «Надо встать!» – Захар Ильич вонзил эту трезвую мысль в застывшие мышцы и сел. Позвоночник скрипнул, виски сдавила естественная сила противодействия добрым начинаниям, остекленевшие глаза воссоздали окружающий его омерзительный пейзаж.

– Здр-р-р-р-твуй-ть-те, – произнес Захар Ильич, увидев невесть откуда взявшихся соседей, которые к тому же были одеты по-летнему. В голове его работала снегоуборочная машина, очищая воспаленный мозг от сосулек пьяных видений, но эти двое не исчезали и не подавали признаков жизни. «У-у-у… Как неприятно…» – решил Захар Ильич, осматривая колючий пейзаж. Он подышал на руки и потряс близлежащего.

– Э, ты жив?

Близлежащий сел, чихнул и, качаясь, не открывая глаз, крикнул:

– Анела! Ашама! Как вы мне надоели!

– Чего? – изумился Захар Ильич и подумал: «То ли таджик, то ли колдун, заклинания какие-то…»

Йегрес, а это был он, неимоверным усилием разомкнул веки.

– Холодно, – сказал он.

– Ты откуда выпал? – спросил Захар Ильич.

– А где я?

– Черт его знает, – по привычке ответил Захар Ильич, – а это кто с тобой?

– Черт его знает…

Захар Ильич потряс второго соседа: тот сразу вскочил и стал усиленно улыбаться.

– О, какой радостный! – позавидовал Йегрес, но третий не обратил на его слова никакого внимания. Улыбка неожиданно сползла с его лица, он руками начал спешно разгребать сугробы и что-то бормотал себе под нос. Наконец он откопал из-под снега емкость, напоминающую двадцатилитровую канистру и снова заулыбался.

– Сообразим?

– Пиво?! – воскликнул Захар Ильич.

– Потребин! – торжественно сообщил третий.

– Краска?

Килогокла засмеялся и постучал пальцем по кадыку. Он вывернул пробку и отпил два больших глотка, улыбка его стала в два раза шире: – Сообразим? – сияя неподдельным счастьем, предложил он.

Йегрес подозрительно понюхал горлышко странной емкости, но все же отпил. Трясущимися от холода и похмелья руками Захар Ильич придвинул к себе канистру и глотнул…

– Нектар!!! – возопил он, чувствуя, что к нему возвращаются силы, а по телу разливается знакомое тепло.

– Что такое нектар? – спросил Йегрес.

– Средство от острого неопохмелита! – хохотнул Захар Ильич.

Йегрес задрал голову, чтобы было удобнее чесать затылок, но вдруг застыл в недоумении и дико закричал:

– А-а-а-а!!!

– Отравился? – Захар Ильич потрогал свое брюшко.

– Где еще три луны?! – простонал Йегрес.

– Все. Готов. Сливай воду. – Захар Ильич опасливо отодвинулся.

Килогокла смотрел на Йегреса непонимающим взглядом. В этом случае его мозг соображать отказывался. Какая разница сколько лун на небе, если есть с кем и есть что? Йегрес опустил взор и с надеждой стал осматривать окрестности. Он искал стену, которой уже не было.

– Где я? – опять спросил он.

– Разве это важно? – удивился Килогокла. – Выпей еще.

Зеленоглазое такси остановилось, улыбающийся водитель высунул голову в окно:

– Куда едем, мужики?

В этот момент Захара Ильича посетила еще одна уже не очень трезвая, но вполне оригинальная мысль.

– На Коммунальную, – ответил он таксисту.

– Садись.

– Поехали, – неуверенно пригласил Захар Ильич знакомых и вожделенно посмотрел на канистру с потребином.

– Отвезите меня домой, – слюняво попросил Йегрес.

– Поехали, поехали! – обрадовался Килогокла, которому было абсолютно наплевать куда ехать, лишь бы не расставаться с этими так славно соображающим людьми.

Вдвоем с Захаром Ильичем они подняли Йегреса и посадили его на заднее сидение машины. Килогокла сбегал за канистрой, мотор пару раз рыкнул, и такси тронулось.

Килогокла старательно отпаивал Йегреса, который уже смирился с происходящим и только часто вздыхал.

– Сколько у тебя жен? – спросил он Захара Ильича и, прежде чем тот успел ответить, добавил: – Они сильно будут орать?

Захар Ильич понял этот вопрос по-своему и ответил так:

– Было две, одна за другой ушли. Трезвенницы!

– Это хорошо, – вздохнул Йегрес.

Захар Ильич довольный кивнул. «Выздоравливает, – подумал он, – а то начнет чертей гонять у меня дома».

– Ты дай ему еще, – сказал он вслух Килогокле.

Йегрес окончательно успокоился и стал улыбаться не хуже Килогоклы. Отпив еще немного, повеселел и Захар Ильич. Был сильный гололед, и таксисту было не до них.

Через несколько минут они сидели на захламленной кухонке Захара Ильича. Центр стола венчала канистра Килогоклы, вокруг – три граненых стакана, соленые огурцы и консервы. Захар Ильич разлил потребин по стаканам и, вознеся свой на определенную высоту, произнес ходовой тост:

– Не привычки для, а дабы не отвыкнуть!

Стаканы мгновенно опустели, и Килогокла наполнил их снова.

– Нектра! Тьфу, пардон, нектар! – восхищался Захар Ильич, ковыряя вилкой в консервированной сайре. – Где ты его раздобыл?

– У нас… Дают…

– Где это?

– Черт его знает.

– Ну, все равно хорошо. Давайте вздрогнем.

Йегрес вздрогнул, опрокинул стакан и заплакал.

– Н-ну-уу, опять начал, – хлопнул себя по коленям Захар Ильич. – Где ты этого стонотика подцепил? – спросил он у Килогоклы.

– Черт его знает.

– Не реви! – гаркнул, вновь окончательно захмелев, Захар Ильич, которого посетила странная и подозрительная мысль, но ей не за что было ухватиться в пустой голове, и она улетучилась. Йегрес перестал реветь и запел. Запел и Захар Ильич свою любимую: «Степь да степь кругом…» Запел и Килогокла. Над кухонкой Захара Ильича воспарила пьяная грусть, а в стаканах вместе с неопортвейном плавала вязкая тоска. Но Килогокла не умел и не хотел долго грустить, ему вдруг расхотелось петь, он стал рыться в своих многочисленных карманах и доставать оттуда удивительные, с точки зрения посетителей ресторана «Сибирские Зори», предметы.

– Во! – объявил он, достав из кармана какое-то подобие транзистора, которым являлся суперпереместитель. – Суперпереместитель!

– Супер… пер… Радиоприемник что-ли? – спросил Захар Ильич.

Оживился и Йегрес и жадным взглядом впился в прибор.

– Я сюда благодаря этой штуке добрался, – объяснил Килогокла.

Захар Ильич недоуменно смотрел на своих собратьев, и трезвая мысль посетила его снова.

– Э-э-э, мужики, вы че – оттэда?! – он многозначительно ткнул мизинцем в потолок.

– А ты сам-то кто? – в том же духе спросил Йегрес.

– Я?.. – Но Захар Ильич не успел ответить, его перебил Килогокла.

– Черт его знает! – захохотал он.

Захар Ильич осознал в своей душе разливающуюся злобу и набычился. Для начала он перевернул стол.

– Суслики нейрохирургические!.. – Это последнее слово он где-то слышал. – Я завгар! Ерш вашу медь! Бей инопланетян, козлов зау-у-у-мных! Я вам покажу, интеллигенция межзвездная!

Йегрес успел выскочить из кухни и запереться в туалете, где стал усиленно спускать воду. Килогокла метался по кухне, уворачиваясь от увесистых кулаков, но по-прежнему хохотал.

– Я Пушкина читал! Пугачеву слушал! – орал Захар Ильич.

Килогокла перестал смеяться, когда старательному в подобных делах Захару Ильичу удалось его зацепить. Он вылетел из кухни и тихо лег на коврике в прихожей. Захар Ильич, удовлетворенный ударом, стал колотить в дверь туалета.

– Открывай, Гобачев твою мать!

– Занято! За-ня-то! – вопил с той стороны перепуганный Йегрес, пуская воду.

– Захлебнешься, чучело инопланетное! – зверел Захар Ильич.

На кухне, под газовой плитой, валялся забытый суперпереместитель.

Сержант милиции Федор Парамонов изучал криминалистику и боевое самбо. Он знал много приемов и умел выворачивать руки особо и неособо опасным преступникам. Федор Парамонов ничего не боялся, кроме разжалования, и когда он услышал шум дебоша в доме № 7 по улице Коммунальной, он передал по рации:

– Машину на Коммунальную, номер семь! Иду на задержание! – И ворвался в подъезд.

У двери Захара Ильича он остановился и позвонил несколько раз, чтобы перекрыть доносившийся из квартиры шум.

– Ага! – неистовал Захар Ильич. – Это еще один ваш прибыл?! Ща-ас я ему позвоночник в трусы высыплю! – Он резко распахнул дверь, но, увидев милиционера, застыл по стойке «смирно».

– Руки вверх! – скомандовал Федор Парамонов.

– Занято! – крикнул из туалета Йегрес.

– Всем оставаться на своих местах, руки на голову! – входил в роль сержант.

Из туалета прозвучал шум спускаемой воды и горький вздох Йегреса. В этот момент Захар Ильич пришел в себя.

– А в чем, собственно говоря, дело? Я у себя дома! – возмутился он и протянул руку, чтобы вытолкать незваного гостя.

Но сержант Парамонов знал, что делать в таких случаях. Он схватил Захара Ильича за указательный палец и провел аккуратный бросок через левое ухо с последующим заломом руки противника.

– …!!! – сказал Захар Ильич, уткнувшись в коврик рядом с Килогоклой, который в это время открыл глаз, чтобы ознакомиться с происходящим.

Федор Парамонов достал из кармана шинели наручники и ловко застегнул их за спиной Захара Ильича, затем тоже самое он проделал с Килогоклой. Потом подкрался к двери туалета и крикнул:

– Выходи! Ты окружен!

– Занято, – прозвучало в ответ.

– Кия! – сказал сержант Парамонов и проломил дверь головой, после чего Йегрес уже не оказывал водоспускательного сопротивления и лег рядом с двумя собутыльниками.

– Так! – подытожил Федор Парамонов, глядя на параллельно лежащих. – Почикали вашу малину! – Он сплюнул на плинтус. – Вы имеете право… Во всем признаться! Это облегчит вашу незавидную участь.

– Мне не в чем признаваться! – угрюмо ответил Захар Ильич, нюхая коврик и собираясь в подтверждение сказанного чихнуть.

– Что такое малина? – спросил Килогокла.

– Незавидна наша участь, ужасна наша судьба, – простонал Йегрес.

Сержант пошел на кухню, обнаружил там перевернутый стол и неразлившуюся до конца канистру.

– Семь раз понюхай – один глотни, – обследовал он содержимое.

Он взял суперпереместитель, который валялся под газовой плитой, повертел его в руках.

– Маде ин?.. Музычку слушаете? Ну-ну… – и нажал на одну из многочисленных кнопок.

Никто не удивился, когда Федор Парамонов сказал «ой» и исчез, хотя Захару Ильичу показалось, что он слышал отдаленное «Кия!», но он в этом не был уверен.

– Где он теперь? – спросил Захар Ильич, который был привязан к койке № 6 областной наркологической больницы.

– Черт его знает, – честно ответил Килогокла, привязанный к койке № 7.

На койке № 8 тихо плакал Йегрес.

КНИГА-ПОЧТОЙ!

Новинки 1998 года!

В серии «Империя Мысли» вышли в свет подлинные бестселлеры боевой и психологическидетективной фантастики: «Ангел Возмездия», «Бунт Вурдалаков», «Погружение во Мрак», «Вторжение из Ада», «Меч Вседержителя». (по 25 руб. с пересылкой).

В серии «Русь Извечная» выпущен захватывающий роман о сражениях русов IV тыс. до н. э. «Громовержец. Битва Титанов». (25 руб. с пересылкой).

В серии «Подлинная История» вышли в свет уникальные книги: «Дорогами Богов», «Колыбель Зевса». (по 40 руб. с пересылкой).

Все книги прекрасно изданы: в твердых переплетах, сшитые, с иллюстрациями и т. д.

Для получения Вам необходимо выслать указанную сумму почтовым переводом по адресу: 111123, Москва, а/я 40, Петухову Ю.Д.

Немедленное отправление гарантируется!

(1) Коммандо – модификация винтовки M-16AI с укороченным стволом и складным прикладом, выпускаемая фирмой Кольт.

(2) Сюрикэн – восточное метательное оружие в виде звезды с остро заточенными гранями.

(3) 9х21 ИМИ – патрон фирмы Израиль Милитари Индастриз, 9 – калибр в миллиметрах, 21 – длина гильзы. По боевым качествам несколько превосходит широко распространенный 9х9 Парабеллум.

(4) THV – пули из легкого сплава специальной формы. За счет высокой начальной скорости и специфической формы обладают очень высоким останавливающим действием. При попадании такой пули в твердое препятствие наблюдается действие сходное с эффектом коммуляции.

(5) Все перечисленные патроны фактически имеют один и тот же калибр 9 миллиметров. Револьверные патроны отличаются друг от друга длиной гильзы и соответственно мощностью. Название 357 магнум появилось, чтобы как-то отличать новый более мощный револьверный патрон от остальных револьверых патронов 38 калибра. 38 АКП – патрон пистолетов Кольта 38 (9 мм) калибра. 0.380 – американское обозначение патрона 9 мм Браунинг шорт.

(6) КБС – космическая боевая станция.

(7) КМИ – корабль многоразового использования.

(8) Система ДРЛО – система дальнего радиолокационного обнаружения.

(9) «Селус скаутс» – войска специального назначения армии ЮАР.

(10) Войска специального назначения – т. е. зеленые береты, прозванные так по цвету форменного головного убора. В задачи З.Б. входят ведение диверсионных и террористических действий в тылу противника, разведка, антипартизанская борьба и т. д.

(11) IIPS – интергрейтед индивидуал файтинг систем, название комплекта полевого обмундирования и снаряжения армия США, имеющего распространение прежде всего в войсках спец. назначения.

(12) Пистолет Беретта, мод. 93Р, имеющий по сравнению с широко распространенной в США моделью 92Ф, удлиненный ствол и переводчик огня для стрельбы очередями, состоит на воружения армии США и нет никаких причин предположить, что этот пистолет не будет состоять на вооружении в недалеком будущем.

(13) «Тюлени» от анг. seal – тюлень, неофициальное название спецподразделения SEAL ВМС США. Абревиатура – Se, sea – море; A, air – воздух; L, land – земля. В задачи этого подразделения входит разведка побережья, диверсионная и террористическая деятельность, захват важных объектов, борьба с терроризмом и т. п.

(14) Специальная авиационная служба – SAS, подразделение английской армии, выполняющее примерно те же задачи, что и зеленые береты.

(15) Отряд боевых пловцов – SBS (special boat squdaon), подразделение английского ВМФ, выполняющие задачи, сходные с задачами SEAL.

(16) Тюнин – вторая ступень в иерархии ниндзя (всего три ступени), генин – первая, начальная ступень в иерархии ниндзя.