Приключения, Фантастика № 2 (1999)

Он едва открыл глаза, как ощутил тяжелый приступ удушья. В мутном скользящем пространстве он различал замедленные колебания водорослей. Где-то над ним неистово бушевал океан.

Несколько судорожных движений, и головой он пробил последний водяной пласт и яростно заработал руками, вытягивая шею под давлением ослепляющего света. Скованный от напряжения рот совершил глоток леденящего пара.

Грудное хрипение донеслось до его пробудившегося слуха – так он дышал, вцепившись в тело безучастного океана. «Христиан! Христиан!» – он выкрикнул свое имя. Но не прошло и мгновения, как его крик утонул в реве разбушевавшейся стихии. Зачем он звал самого себя? Может, душа призвала тело к спасению… Может, он не погибнет? И судьба его избежит своего последнего приюта в море?

В это время погружалась в морские глубины потерпевшая крушение шхуна Христиана…

Христиан не заметил тонущего судна. Он плыл в направлении странных очертаний земли. Наверное, спасение в любых очертаниях кажется странным.

Музыка! Величественная, трогательная мелодия органа проливалась нежным течением через пороги воскресшего чувствования Христиана.

Прежде чем плыть дальше, ему пришлось содрать с ног ботинки и восстановить дыхание. Но, возобновив гребки руками, облегчения он не ощутил.

Под сурово нависшим небом кричали чайки. С высоты полета птиц, среди морского брожения виднелся крохотный побелевший комок. Волосы Христиана покрылись инеем.

Берег! Его причудливые очертания сохраняли в себе холодность и недоступность, и Христиан понимал – плывет он все медленнее, и силы на исходе. Но вот круговороты пены обнажили под собой торчащие горные обломки. И берег, усыпанный камнями, показался ближе.

Христиан наткнулся на почерневший деревянный крест, будто вырванный из могилы, стал взбираться на него, но не удержался – усталость проглатывала последние усилия. Он плыл, как в оковах, минуя скопления деревянных щеп, ошметков тряпья и бесчисленных растений.

Выходя из воды он упал, и прибрежные волны его выволокли на сушу. Конечности его оцепенели, в дыхательные пути попала вода. Он кашлял, сжимая в кулаках песок, пытаясь отползти подальше от моря…

Недолго продолжалось забытье. Стоя на ногах, он несколько раз приближал руки к лицу и одергивал их, пытаясь избавить глаза от световой рези. С лица посыпались песчинки.

Не снимая прилипшей к телу одежды, Христиан отправился на поиски людей и крова. Он вспомнил все, что не касалось его морского бедствия. Оставалось загадкой, куда он плыл и с какой целью. «Я на чужом берегу. Без единой монеты. Кто со мной пошутил?»

День торопливо угасал, так и не сумев найти среди туч малейших прощелин для солнца. От окружавшей пустоты Христиану казалось, что он уменьшился в размерах, хотя ему грех было жаловаться на свой рост.

Хвойный лес встретил его тишиной: ни птиц, ни зверей, ни их следов, ни шелеста листьев на диких кустарниках. В лесной глубине, над травой, поднимались испарения. Христиана мучила жажда. Изможденное тело ныло. Оно обмякло и готово было свалиться грузным мешком у ближайшего пристанища.

Христиан добрался до песчаного бугра и прилег под розовыми цветками кизильника. Заснуть он не смог – из-под плеча поползла земля. Повернув голову, он обнаружил под собой могильный холм с увядшими цветами. Христиан пошевелил смятую траву – она не поднялась Почва оказалась слишком рыхлой. Знак незримой опасности таила в себе эта умиротворенность. На могилах были камни. Кругом царило запустение. «Не по-христиански они схоронены. Прочь, скверна! Здесь собирается нечисть, а не люди… Господи, услышь мой голос. Господи! Молю тебя: наставь и укрепи меня. Поклоняюсь тебе и взываю. Не дай пропасть… Не дай…»

Осеняя себя крестным знамением и читая молитвы, Христиан покидал кладбище…

Море притаилось в преддверии шторма. В тяжелых лапах кедровника потрескивал застоявшийся воздух. Христиан отряхнулся, одновременно пятясь назад. Потом он побежал, избирательно наступая на землю, чтобы не поранить обнаженные до колен ноги. Его спину обдало холодом. Позади кто-то преследовал его.

Вырвавшись на просторный берег, он остановился, перевел дыхание и побрел по хрустящему песку, словно освободившись из неведомых пут.

«Скорее померещилось… Прости меня и сохрани…»

Христиан шел по побережью, и волны облизывали ступни его ног. Одежда на теле высохла, затвердела, незастегнутые рукава рубахи беспомощно болтались на руках, как и изодранные штанины. Волосы свисали на лоб неубранными прядями, из-за этого приходилось щурить глаза. Христиан чуть успокоился от своего нелепого происшествия. Он теперь походил на отшельника и, несмотря на свой вид, рассчитывал на помощь тех, кого ему удастся отыскать.

За узким перешейком показался берег, крутой и рыжеватый. Христиан решил перебраться на тот берег. Увязая в холодном иле, он шел водою, пока дно не провалилось под ногами. Тогда он поплыл, устало разгребая воду.

На пути к берегу ему пришлось нырять под скопище гнилых бревен. Дно было полностью покрыто водорослями. Их молчаливое настороженное колебание приковывало к себе внимание Христиана, и он осторожно прогибался над каждым отростком водного растения.

В светлеющей расщелине между бревнами Христиан вынырнул, набрал воздуха и вновь погрузился с головой. На дне белело пятно, и при ближайшем рассмотрении взгляд Христиана столкнулся со зрелищем привязанного к столбу человеческого трупа, руки которого, окутанные рваной материей, оставались расставленными по сторонам. Лицо и тело обезображены были настолько, что представляли собой сплошное бесформенное месиво.

За морем догорал закат… Христиан лежал у воды, не в силах сдерживать приступы рвоты, накатывавшие на него один за другим. Его трясло в сильном ознобе.

…Тень, дрожащая на бревенчатой стене. К ней приблизилось несколько надутых силуэтов – все слилось воедино, размазываясь вязким пенистым слоем по бревнам. Стена с хрустом сползала, из нее торчали пальцы, пучки шерсти или волос. Огромная тень растянулась, распалась на куски. И оторвались от стены причудливые человеческие фигурки, совершая движения, самые нелепые, в пространстве тусклого свечения.

К огню, пылавшему на алтаре, тащили бьющееся в судороге тело. Другое, также полуобнаженное, покоилось на возвышении из высеченного камня. У противоположной стены скопилось множество теней. Они отрезали от туши животного куски сырого мяса и натирали им пол.

Лица всех исполнителей скрывались за капюшонами их желтых и черных одеяний. Обряд совершался в полной тишине, изредка прерываемый чьим-то нервным шепотом.

Свидетель приподнялся со своего ложа – это был Христиан, дотронулся до шершавой стены и прислонился к ней. Теперь он отчетливо расслышал треск и шипение угольев, догорающих на треножнике. Ему захотелось ледяной воды, во рту держался привкус горьких кореньев. Он оглянулся на звериные шкуры, на свою одежду, свисающую балахоном с плеч, потрогал щеки и подбородок, потемневшие от щетины. Он быстро привык к острой боли между лопатками, сдержав равновесие на ослабевших ватных ногах, двинулся к кучке людей.

Те, что склонились над лежащим телом, оглянулись. Христиан увидел в их руках острые спицы. Тело, над которым они орудовали, истекало кровью. Христиан приблизился к алтарю, на котором, в окружении венков, лежала юная женщина. Рядом стояла чаша с кровью.

«Ее уже убили. Убьют меня. Так пусть я раньше сгину, чем этот мученик».

И Христиан ринулся к кровяному месиву, рядом с которым он стоял еще мгновенье назад, и схватившись за бечевку, он рванул ее на себя. Человек-жертва закричал и вскинул руки, и застыл с мертвенно-бледным лицом на каменном полу. Длинные цепкие пальцы множества рук вонзились в тело Христиана. Он сделал решительное усилие освободиться, превозмогая боль от рвущейся собственной кожи под ногтями убийц. Его немедленно отпустили. Все бросились на колени, завизжав в диком экстазе и забормотали невнятные слова.

…В узком сумрачном проходе он опустился на холодный пол. Он страшился любого прикосновения к телу бесчувственных пальцев.

Как быстро остывало раскаленное тело. Малейшее движение приносило колкую боль. Здесь, в коридоре, сменились те запахи, что душили его прежде, и он задышал всей грудью. Покоя! Покоя и прохлады жаждала его плоть.

Невнятные фразы донеслись до его слуха:

– Мой друг, я помогу Вам. Что с Вами сотворили эти нелюди. Они дождутся своей кары. У-у-у, потерпите.

Чьи-то руки довольно нежно отрывали его от пола, и бархатный льстивый голос шуршал над ушами, и приносил извинения, и бормотал мягкие слова. Христиан тупо смотрел на маячивший в темноте фонарь, в котором тускнел оранжевый огонек.

– Клара! Прошу Вас, поскорее… Да не мешкайтесь, несите…

Ко рту Христиана поднесли чашу, наполненную до краев темной жидкостью, и он отпил почти до дна, не осознавая, почему так доверился незнакомцу.

– Клара!

Сильные мужские руки подхватили Христиана и понесли сквозь череду мелькающих комнат. Христиан различал их по оттенкам света, фрагментам отдельных частей интерьера.

Между тем, на море разыгралась непогода. Небо заволокло тучами. И порывистый дождь крупными каплями рассыпался по волнам и побережью. У привязанной лодки лежало два трупа, завернутых в белую парусину. Набегавший ветер нещадно трепал куски материи, и приоткрылись ноги у одного из трупов, на них виднелись узлы серых лент.

Вторые сутки Христиан был в бреду. Его посещал один-единственный навязчивый сон, где он спасался от ведьмы. Он несколько раз открывал глаза и видел призрак девушки, сидящей в углу. Девушка обнимала колени и немеркнущим взором глядела в его сторону, Христиан вновь закрывал глаза и проваливался в сон…

Человеку, взошедшему на плато Пальхеррен, прежде чем созерцать морской простор, пришлось бы невольно содрогнуться у края пропасти, в глубине которой шипели бурные потоки. Человеку, взошедшему на вершину Пальхеррен, на сей раз не пришлось отвлекаться – он был занят установкой мольберта.

Мастер тщательно готовился к работе, подбирая под ноги «нежные» камни, как он их называл. Его облачение выглядело странным и старомодным, особенно широкий плащ из грубой толстой ткани и сапоги с тупыми носками. Роскошная широкополая шляпа была приспущена на глаза, под ними расплывались два темных пятна, придававшие взгляду холодность и отрешенность. Из-под шляпы, почти до плеч, свисали седые пряди волос, они прикрывали уши, и от них, к печально сложенным губам, вели глубокие морщины.

Все признаки подчеркивали в своем обладателе неординарную и даже волевую натуру.

Граф Генрих фон Зольбах, наследник старинного рода, некогда знатного и процветающего, стоял и смешивал краски. Ему предстояло нанести их на холст. Граф щурил глаза, словно скрывая их от света. Он не смотрел на море, раскалывающееся о камни, он не смотрел на побережье, усеянное чайками, на прохладные снежные предгорья. Ему не хотелось смотреть никуда, кроме немых изображений, уютно притаившихся за облаками его фантазии. Граф поднялся на гору Пальхеррен, быть может, ради того, чтобы поставить ногу на ершистый осколок скалы, в направлении морских горизонтов, и запечатлеть на холсте очередную блажь своего капризного таланта.

Вдали – в размытом тумане, появлялись очертания корабля с высокой кормой. Очертания, плавно переходящие в контуры величественно-неприступного замка.

Христиан проснулся под вечер. Он встал с постели, жадными глотками выпил воды из кувшина. Вода пролилась ему на грудь. Он сжал плечи, постанывая от обострившейся боли между лопаток. До него донеслись запахи обгоревшего мяса.

Христиан закрыл ладонями лицо: щеки впали, а выросшая щетина помягчела, стала шелковистее. Все остатки воды пришлось вылить на спину, но легче не стало.

«Я в плену у масонов… Содрали мой крест – значит знают, что я христианин. Отчего тогда не убили? Кто помешал? Со спины будто содрали шкуру и после уложили в постель…»

Христиан стоял у окна и рассматривал одежду, приготовленную, по-видимому, для него.

«Комната слишком высока. Прыгать и бежать. Но куда? Значит… Значит ждать… Представлюсь хозяину. Объяснюсь. Не все потеряно. Боже! Угораздило меня.»

Дверь оказалась заперта. Христиан опустился на пол, поджав колени и памятуя о том, как наяву или во сне он увидел в углу комнаты, сидящую вот так же, юную девушку.

У него наступил озноб. Закутавшись одеялом, он рассеянно смотрел в окно. Оставалось лишь смиренно ждать кого-нибудь.

…Граф пробирался по камням, завалившим часть берега. У выпирающего отвеса скалы граф присел и принялся раскапывать тайник. Через некоторое время граф извлек оттуда небольшой сверток. Прислонившись к отвесу, граф наблюдал, как люди в серых хитонах шли по берегу с телами умерших на плечах. Морской ветер яростно трепал одежды идущих.

Ночью Христиан проснулся от далеких звуков, донесшихся до него сквозь сон. Тот тонкий голос, что ему удалось различить… Как он сильно напомнил детство и материнское: «у-лю-лю, у-лю-лю».

Прочь, наваждение! Христиан не верил своим глазам, и все смотрел в проклятый угол, и до боли тер веки, убеждая себя, что там нет никого. И читал он молитвы, запинался, пропуская слова. Незаметно голос стих, но в углу оставался силуэт девушки. Тогда Христиан отбросил одеяло, босиком прошел по комнате, туда, где была она. Поводив руками перед собой, он ничего не коснулся, и напрасно хватал воздух напряженными пальцами. Тщетными оказались его старания – призрак себя не обнаружил, призрак молчал…

Христиан осенил себя крестным знамением, прошептал слова молитвы. Он выглянул за дверь, нежданно оказавшуюся открытой. Выйти было страшно. И опять защемило в спине. Христиан прикусил язык, в молчании сдерживая приступ боли.

За окном вдруг промелькнула трепетная фигура девушки. Христиан прильнул лицом к окну, вбирая в себя накопившуюся в стеклах прохладу. Он высматривал в прилегающих к дому поляне и высоченных соснах малейшие признаки той, что вновь ускользнула от него.

Вот качнул веткой потревоженный куст, и, может, вслед за этим случится еще что-нибудь…

Христиан напрасно простоял у окна. На небе таяли звездные россыпи, и оно насыщалось синевой и уже не казалось таким отдаленным. Из причудливых ночных фигур вырисовывались очертания деревьев и кустарников. Христиан забылся в беспокойном сне. И он нашел девушку, и заключил ее в свои объятия, и прижался к ней всем телом, почувствовав обвораживающий запах крови.

Между тем Юнна, которая привиделась Христиану, безмятежно спала в своей крохотной комнатке под мягким свечением луны. На кружевах шелкового покрывала девичьей постели потухали и зажигались мизерные кристаллики серебристого света.

Граф спустился на завтрак позднее обычного. Он торопливо занял свое место во главе длинного дубового стола, и как всегда, на левую половину его лица упала струйка света. Напротив графа сидела девушка. В романтичном платье с закрытой шеей, она смотрелась неотразимо. Это была Юнна. Девушка имела обыкновение, по утрам, одеваться нарядно и несколько вычурно. Но, как ни странно, ее грациозная фигура, изысканные манеры и живой, проникновенный взгляд соответствовали утреннему стилю одежды.

При входе в залу стояли два охранника. У деревянного панно со сценами охоты величественно восседал черный дог и внимательно следил за жестами хозяев.

– Юнна, – нарушил молчание граф. – Гранатовое вино просто влюбилось в Вас. Вы отведали его, и вино приобрело превосходный вкус.

Как обворожительно она рассматривала графа! Не замечая его слов и интонаций. Она подносила к губам серебряный кубок с вином, затем опускала и подносила снова. Ее розовое платье при свечении, проникающем сквозь мозаичные стекла, переливалось радужными оттенками света.

Граф оживился от собственных фраз, морщины его лица разгладились, но взгляд глубоко сидящих глаз оставался все тем же холодным и отрешенным.

– Моя прекрасная Юнна, каждая встреча с Вами для меня событие и знак надежды. Я неустанно готов повторять: – Вы и Ваша сестра, вы так похожи… Я любил ее, – граф смутился, потупив взгляд, но продолжал, – простите мои капризы. Я вдохновляюсь Вами. Вот и сегодня, едва забрезжил рассвет, я созерцал Ваш образ среди диких зарослей шиповника. На Вас я приметил дырявую шкуру пантеры. Вы забыли одеться перед тем, как присниться мне…

– Граф…

– Я сожалею, наш гость не сможет позавтракать с нами. Он недостаточно здоров и может к вечеру поправится. К нему приставлена служанка, она мне сообщает все его пожелания. Смею верить, он будет Вами очарован. Не спешите с ответом… Мне его не дождаться. Вы промолчите.

После возникшей неловкой паузы Юнна заговорила:

– А мне приснилась апельсиновая роща. Ее залило море. Затем посыпался снег большими хлопьями. Над сугробами порхали бабочки, голубые и розовые.

В комнату бесшумно проследовал мальчик. Высокий и сутулый, с выпирающими вперед плечами, бледностью на лице, он будто вышел с того света. Граф прекратил свой очередной монолог и пригласил мальчика за стол. Мозаичный свет раскрасил одежду мальчика, разорванную и висевшую на нем лохмотьями. Мальчик отвлеченно поводил пальцами по щекам и произнес гортанным голосом:

– Я гулял под звездами, одна из них упала… Я искал и не нашел…

Юнна отвернулась от брата и с обожанием взглянула на графа.

– Гюстав! Гюстав! – позвал граф мальчика. – Как много звезд ты встретил в эту ночь? У? Наш усердный звездочет… Да не стесняйся. Садись и ешь свои любимые баклажаны. Прожарены по твоему вкусу.

Христиан проснулся под вечер. Ему захотелось поскорее покинуть свое обиталище, но попытка выбить дверь ни к чему не привели.

Связка из простынных полос зависла высоко над землей в узком оконном проеме. Еще Христиан опасался, что кто-то услышал звон разбитого стекла. Провозившись у окна и, в конце концов, привязав свое изобретение к ножке стола, он заметил, что комнату наполнили сумерки. Прыгать он не решился – слишком неизвестен ему был тот путь, по которому он собирался спастись.

Тем временем, за окружающими стенами, все явственнее слышались шорохи и далекие, едва уловимые, завывания. Христиан потянул на себя кровать, но тщетно. Он подлез снизу и усилием плеч оторвал кровать от пола, и сдвинул ее в сторону входа. Свинцовая всеохватывающая тяжесть внезапно навалилась на его утомленное тело. Он сжал со скрежетом зубы, отекшая рука безжизненно повисла на колене.

С внешней стороны давление на дверь усилилось, она прогибалась как древесная сырая кора. Христиан спрятал в ладонях лицо, и так он сидел неподвижно еще долгое время. На его спине обнажился рисунок перевернутой звезды, два неровных отростка которой заползли на лопатки.

Звонкие мелодии клавесина безмятежно и трепетно проливались по комнатам. Многочисленные двери были раскрыты, и пламя свечей в канделябрах сиюминутно колыхалось от невидимых дуновений.

В последнее время музыка все реже посещала этот дом. Играть умела только Юнна. Она садилась за инструмент долго приготовляясь, поправляя завязки на платье, оглядываясь на окружающие предметы. Ее тонкие растопыренные пальцы будто завязли в воздухе как в вате, перед тем как она легко извлекла их оттуда и притронулась к клавишам.

Чей-то сосредоточенный взгляд остановился на туфельке, повисшей на ноге девушки, заскользил по блестевшему полу, вдоль тонкой тени, повис на широкой бархатной ленте, свисавшей с миниатюрного столика. Луговые цветы, ваза с переспевшими фруктами и теплые оттенки света на стенах, вот все, что создавало комнатный уют и неосознаваемое очарование происходящего. Меж тем за дверью, куда заглянула Юнна, никого не оказалось.

…Христиан в который уже раз пытался закричать, но не мог собраться с духом. А за окном висело безжизненное тело, но Христиан неустанно твердил себе о наваждении. Висящее тело, завернутое в белые простыни, оставалось там же, где появилось, и с наступлением сумерек оно не исчезло. Христиан вплотную подошел к окну. Прикоснуться он не решился. Под мощным напором снаружи, на петлях, пошатнулась дверь. Христиан в ужасе прокричал проклятия, он сжал кулаки, готовясь к смерти. Случайно захрустело под ногами распятие Христа. Оно распалось на осколки. Дверь приоткрылась. Христиан, успевший опуститься на колени, вскочил, прижался к стене – столь неожиданным и мерзким оказалось существо, представшее перед ним. То был его двойник, с вытянутыми вперед дрожащими кистями рук, и прижатыми к животу локтями. Призрак совершал резкие хаотичные движения головой, глаза были открыты до предела и едва не вываливались из глазниц, изо рта торчал клок волос. Все остальное прикрывал черный балахон. Христиан лицезрел собственный фантом, обезображенный и ослепший.

Предательски скрипел под ногами пол. Христиан сдвинулся в угол, остановился и прижался затылком к стене. Он пытался смириться со своим бессилием. Он повернулся к призраку спиной… Сколько прошло времени Христиан не знал – комната была пуста, дверь распахнута, а он сам лежал у стены. Христиан также не знал, случилась ли с ним галлюцинация или… Или! Он начинал понимать, что любые его догадки лишь запутывают его еще больше. Как будто мокрые пятна оставались на полу, у косяка валялся клок шерсти. Христиан поддел его носком сапога. Он, крадучись, вышел из своего заточения. В ближайшей комнате, с роскошным убранством, он заглянул под занавес и юркнул в дверь, едва выделявшуюся в стене. Через комнату перебежала жирная крыса, с бантом на хвосте.

Предрассветный лес затаился. Христиан семенил тяжелыми шагами. Лениво шуршала сонная трава. Не поворачивая головы, он озирался по сторонам. Его дыхание сопровождалось хриплыми грудными звуками. «Труп над окном… и труп, входящий в двери – не могло такого быть. Я устал. Я выдохся, но в здравом уме. Меня истязали там, где я пришел в сознание. Что сотворили со мной неизвестно. Некому показать спину, она ноет нестерпимо…»

Синел притаившийся лес. Намокшая трава липла и обволакивала сапоги. Пальцам в сапогах было тесно. Пришлось избавиться от обуви и идти босиком. Тело почувствовало прохладу, по рукам пробежала дрожь. Христиан закатал до колен намокшие от росы подштанники. Наконец, он простер руки в стороны, поверив в свое избавление. Ему показалось, что вся его кожа насыщается этим ароматом утренних трав, этой свежестью. Он умывался росой, слизывая ее языком с потрескавшихся губ. Он катался, как неуклюжий медведь в густых, буйных зарослях, хрустящих от обильного сока. В глазах поплыли розовые, сиреневые, бирюзовые, малиновые шарики, они вкатывались в одно, разраставшееся пятно, через прозрачную ткань которого Христиану открылась чудная картина. В подвенечном розоватом платье шла девушка. За ней высокий тощий пес и мальчик с сутулой фигурой. Лица были трудно различимы, но так непринужденно и легко, так отрешенно они шествовали неизвестно куда, что Христиану захотелось прыгать вокруг них с восторженными криками, беситься, кувыркаться, играть на свирели, строить гримасы хоть самому дьяволу. Христиан, не переставая наблюдать, отползал к кустам.

Под розовыми цветками кизильника появилась заячья морда, затем показался зверек во весь рост, постоял на задних лапах и скрылся из виду.

У моря Христиан принялся передвигать крупные камни, нагромождать их один на другой – хотелось согреться, но ночное белье не сдерживало тепла. Утомившись, Христиан сидел, обняв колени, и всматривался в очертания далекого уплывающего замка.

Вернувшись в дом, Христиан никого не встретил. Он на цыпочках поднялся по лестнице, ведущей в верхние комнаты, но в свою заходить не стал. Неловко переминаясь с ноги на ногу, он окрикнул старуху, но та не отозвалась. Он пошел за ней, на ходу приглаживая вихрастые волосы и вдруг потерял из вида. В суете он опрокинул выстроенные в ряд глиняные горшки.

«Убранство как у масонов – нет ни распятий, ни икон.» Христиан случайно столкнулся с молоденькой служанкой веселого нрава и привлекательной внешности. Ее звали Гертруда.

Они сидели вдвоем за фасадом дома, среди клевера и ромашек. Солнце ярко светило, легкий ветерок изредка набегал. Гертруда кормила Христиана, поднося на ладонях хлеб и сыр к его губам. Она с восхищением следила за его жадными глазами. При каждой его оплошности девушка задорно смеялась. Она вдруг решила угощать его прямо из своего маленького ротика. Христиан, не мешкая, откликнулся на это предложение. В разговоре Христиан выяснил, что граф, хозяин дома всецело поглощен писанием своих картин. Это длится обычно по несколько дней. Жизнь в доме замирает. Слуги выполняют домашние обязанности. Юнна и Гюстав, брат и сестра пропавшей графской жены, заняты садом, лесом и морем. Там они проводят свое время.

Гертруда отыскала Христиану старый камзол с блестками и вышитыми узорами. Порывшись в сундуке еще, они извлекла оттуда сиреневые шелковые панталоны. Христиан впервые улыбнулся за время своего пребывания на острове. Да, это оказался остров, Гертруде незачем было лукавить. Громкий голос окликнул ее. В дверях стоял чернобородый гигант. Властно взявшись широкой ладонью за кольцо в двери, он в упор смотрел на девушку. Гертруда виновато опустила глаза и прошептала: «охранник графа». Она успела взглянуть на Христиана и от него не ускользнула просьба ее глаз оставаться перед охранником смиренным и покорным. Христиан наклонился вперед и пошел к выходу, поравнявшись с охранником, он с разворота ударил последнего кулаком в лицо. Столь неожиданным и дерзким оказался выпад Христиана, что гигант свалился с ног. Не мешкая ни секунды, Христиан склонился над лежащим и ловкими ударами в живот сбил его дыхание. С сожалением Христиан обнаружил, что охранник не вооружен и значит он, как победитель – без трофеев. Без единого звука Христиан бросился к Гертруде, зажав ее рот, он выволок девушку из комнаты, принялся трясти ее за плечи и вопрошал:

– Кто твои хозяева? Кто они?! За что мучили людей? Вчера или позавчера. Не помню. Быстрее! Отвечай! Отвечай же!

Гертруда преданно смотрела на Христиана и ревела.

– Ночью я видел оборотня. Ты – ты знаешь на кого он походил? На меня. Со мной в жизни не случалось такого. Я не знал отца никогда, я рано лишился матери. Я испытал страх и ужас, но раскаялся за грехи свои и сомнения. Господь хранит меня, и никто… слышишь, никто не своротит меня с праведной дороги. Меня не запугает здесь никто, пусть он хоть дьяволом обернется.

Носком ноги Христиан подпирал дверь, в которую бился охранник. Немного выговорившись, Христиан разжал свои пальцы на плечах девушки, она перестала плакать и, раскрыв свой ротик, так и смотрела на Христиана.

– Добрые люди здесь живут, добрый человек… Граф… Родственники жены… его… Гюстав и Юнна… еще прислуга…

– А его жена?

– Жена пропала, – снова захныкала Гертруда. – С ней в последнее время творилось что-то неладное… Но Юнна похожа на свою сестру, как две капли воды. Мне кажется Юнна сможет заменить ее, жену, для графа. И граф любит ее также.

Христиан уходил по бордовому коридору, облаченный в новый наряд, выданный ему Гертрудой. Вослед ему смотрел охранник, сжимавший в ярости кулаки. Не оборачиваясь, Христиан проговорил:

– Так он собирается жениться на Юнне. Сегодня вечером моя постель, да и я сам, будут ждать тебя.

При знакомстве граф без лишних церемоний протянул руку Христиану. Хозяин дома принес свои извинения за те неудобства, которые гость, должно быть, испытал, оказавшись в столь необычной обстановке.

– Покойно ли Вы отдыхали? – интересовался граф.

– Покойно, – отвечал гость.

В продолжении беседы граф так и не обмолвился о своем грозном охраннике, угодившем в столь щекотливое положение.

Христиану это льстило. Он почувствовал себя на высоте, и немедля затронул тему своего возвращения на материк. Граф охотно рассказал о судне, которое непременно, в ясную погоду, доставит Христиана до места. Но судно не придет, пока управляющий не раздобудет холсты, заказанные графом. Поэтому граф пользуется случаем и приглашает Христиана погостить хоть самую малость. Граф уверил гостя в том, что свое время здесь он проведет не бесполезно.

«Каким ветром меня занесло в эти края?» – задался в очередной раз назойливым вопросом Христиан, уставившись тупо на пса.

Со слов графа оказалось, что пытки, так поразившие воображение Христиана, были лишь закаливанием воли и жизнелюбия у графских слуг. Христиана туда занесли но причине его беспамятства. Там его и подлечили, о чем он пока не догадывался. Незаметно граф пустился в рассуждения о радости и, главное, вдохновении, охватившем его в связи с пребыванием здесь нежданного гостя. Христиан обратил внимание на манеры графа, изысканные и доброжелательные. Собеседник был разборчив и в меру сентиментален. Оставалось неясным, причастен ли граф к ночным ужасам в доме. «Не настолько же он глуп, чтобы не догадываться о таких вещах. Скорее притворяется и проверяет гостя. Да-да, он меня прощупывает. Он любитель острых ощущений, как и я.»

Граф предложил Христиану переодеться в новый белый костюм, сапоги и кепка пришлись как нельзя кстати. Христиан уже успел почувствовать повышенную влажность и несносные порывистые ветры на этом острове. Граф расщедрился и подарил Христиану бритвенный прибор и миниатюрный флакончик с маслом из бальзамина.

Стояла тишина. Над морем навис туман. Легкий плеск волн будто усиливал беззвучие. В тумане появлялись начальные контуры замка, и таяли, и появлялись вновь. Наконец, мокрый нос шхуны выполз из помутневших паров, а за ним и вся шхуна. Зашевелились черные застывшие плащи, и на берег, растаптывая волны, вышло трое людей. Поблизости от них белая простынь зацепилась за кол, торчащий из песка. Сюда они стали переносить корзины, укрытые парусиной.

Под вечер гостеприимный хозяин повел Христиана в свою мастерскую. От прежней внешности Христиана остались лишь непослушные вьющиеся волосы, да и те были аккуратно уложены.

– Взгляните, Христиан. Натуральная пурпуровая зала, – граф чопорно, не без видимого восхищения сбрасывал с картин покрывала.

– Творений моих кладбище, – проговорил он как-то грустно.

И граф зажигал свечи, и изображения на картинах светились яркими красками. Граф стал похож на чародея, из-под взмаха руки которого все вокруг наполнялось жизнью. Сюжеты мистики на многочисленных полотнах граф попытался объяснить, но объяснения не получалось.

– Здесь слепки немой музыки… – пояснял граф.

– Но…

– Духи, странствующие духи витают под немую музыку, – от удавшейся, наконец, фразы граф невольно улыбнулся и отвернул голову в стеснении. – А на этом полотне от Вас не ускользнет греховно-красный, рубиновый цвет, затмивший пастельные тона дальнего плана… Здесь, у пространства, я одолжил скромный кусок для изображения жертвенного крика. А звезды! Взгляните, Христиан, как горсть изумрудов, едва не высыпаются из мизерного фрагмента ночи, едва удерживаются…

Христиан приоткрыл завесу. Пахнуло пылью. Картину пришлось протереть. Она была написана в синевато-фосфоресцирующих тонах.

В каменной нише – серый череп, с редкими засохшими ошметками кожи. Над черепом склонилась изящная головка девушки. Она благоговейно смотрит на пламя свечи у черепа, и робко высунула язычок. На ней просторное одеяние, такое же, что и на привидевшейся Христиану девушке в лесу. Картинный образ, бесспорно несущий свой сокровенный смысл, увлек Христиана, который теперь безотрывно смотрел и не мог оторваться от таинственной девичьей улыбки. Из уха девушки струилась темная жидкость, и наполнялась капля, повисшая на ее тонком подбородке.

Христиан задернул занавес.

– Прошу покорно меня простить, но девушку, изображенную на картине, зовут Юнна. Вы ее так себе представляете?

– А Вы?

– Позвольте…

– Перед Вами не Юнна, мой милый гость.

– А кто же?

– Ее сестра.

– Но почему она не среди благородного пейзажа… В лесу, у моря, в…

– Остановитесь. Вам скоро станет многое понятно. Христиан рассматривал уже другие холсты.

Во множестве картин мне чудится запах мертвечины. Я не знаток живописи, но… всякую ничтожность доводить до совершенства. Граф с затаенной грустью наблюдал за Христианом, крепко сцепив пальцы перед собой. Вдруг, после длительной паузы раздался его голос.

– Я подчинен одному глубокому замыслу, беспощадному для тварей земных, но посвященному небесному духу. Наша жизнь чудовищно скучна, однообразна. Что может вызволить из нее? Смерть… Да. Банально. Но смерть. Почему бы не заняться ею еще при жизни? А? Каждый человеческий жест у меня обретает свой символ, пусть ужасный, но вечный. Мерзости я нарисую крылья ангела, и все бросятся молиться ему, ангелу, закрывая глаза на то, из чего же он явился, из какого тлена воспарил. Людской мир, погрязший в безумствах, не оценит моего порыва. Но там! Он нужен мертвым, лишь они ценители искусства. Я хочу разговаривать с мертвыми. Их дух не подвержен жизненной суете и дрязгам, и слезам… Мой дух мертв. Он исчез для всех, ему стало тесно в гробу, называемой жизнью.

Так неожиданно патетично прозвучали слова, сказанные графом, что Христиан был несколько ошарашен и не знал, как продолжать этот разговор.

– Кстати, с Вашим появлением, Христиан, возобновились стоны любви. Выбирается из преисподней затаившийся дьявол. Ну-ну, я шучу, – граф улыбнулся и заглянул Христиану в глаза, будто выискивая там соринку. – Он, наконец, сможет целоваться кровью. Вам бы поберечься. А?!

– Вы бредите, граф.

– А далекий чертог. Разве не чудится он Вам?

– Где?

– В морском тумане. И запеленутые души умерших. Их уносят слуги к сатанинскому алтарю, а после служат мессы.

Христиан припомнил виденный им накануне мираж замка.

– Вы говорите… – промолвил Христиан.

– Прошу великодушно Вашего прощения, – перебил его граф. – Я должен заняться неотложными делами.

– Да, а как зовут Вашего пса? Я несколько раз столкнулся с ним…

– О-о! Пес не имеет имени. Он отзывается на взгляд. Слов не признает. Я провожу Вас наверх, а то заблудитесь в потемках. И пожалуйста, внимательно смотрите под ноги – здесь полно крыс.

…Они вышли на берег. Передвигаться было тяжело. Намокшие плащи, высокие сапоги, перегруженные корзины, и, наконец, неимоверная усталость после длительного пребывания в море.

Шхуну затащили подальше к прибрежным зарослям, накрыли ветками папоротника. Захватив корзину с небольшой частью улова, рыбаки углубились в лес…

– Руди! Руди!

– Не отставай, Стефан.

– Мне почудилось – за мной… женщина стояла.

– Что ты плетешь? Стефан? О девках будешь думать, когда вернемся домой.

Стефан шел последним по тропе и непрестанно озирался по сторонам. Разумом он понимал, что незачем их преследовать какой-то женщине, но зрение его никогда не подводило.

– Ну вот. Теперь он совсем отстал. – Руди оглянулся назад и остановился, ожидая друга. – Франц! Погоди-ка, умерь шаг.

– Ты не знаешь Стефана? Догонит.

– Да постой же, Франц. Мы в чужом лесу. Лучше держаться ближе друг к другу.

Начинало смеркаться. Рыбаки присели закурить. Стефана все не было. Руди встревожился не на шутку и уже собрался было идти на поиски, как на повороте появился Стефан. Ни о чем не переговариваясь, рыбаки двинулись в путь.

Стефан опять шел последним, едва поспевая за друзьями. Он стеснялся попроситься вперед. Наконец, схитрил:

– Руди! Меня так и тянет свернуть еще разок, да поискать тут девок.

– Ты спятил! Стефан. Чего тебе неймется?

– Пусти. Пойду в середине, чтоб черт не баламутил.

Трещали дрова в запылавшем костре. На лицах рыбаков играли озорные блики пламени. В котле закипала вода. Лишь вопль ночной птицы, долетавший откуда-то издалека, нарушал покой рыбаков.

– О-ёй! – вдруг скривился толстяк Франц.

– Ты что, толстяк, червя проглотил? – поинтересовался Руди.

Тут они оба расхохотались громко. Не угадав причину нежданного веселья своих компаньонов, Стефан кисло улыбнулся, тем раззадорив смеющихся еще больше. Оказалось, на его голову села бабочка. Стефан смущенно засуетился. Утеревшись грязным рукавом, он оставил след сажи на щеке, чем вызвал очередной взрыв хохота насмешников.

После сытного ужина Руди поднялся за хворостом. Его остановил Стефан, который собирался отойти – облегчить свой живот. Довольный Руди скинул сапог Развалившись, как ленивый кот, у розовых углей, отдающих жаром, он с умилением почесал грудь.

…В кромешной тьме Стефан на ощупь подбирал сухие ветки. Он отличал их от сырых по характерному треску. Со стороны костра послышалась песня – это был знак, служивший безошибочным ориентиром при возвращении Стефана. Он улыбнулся, промурлыкав себе под нос слова любимой песни и продолжал поиски дров.

– Опять Стефан застрял в лесу. Его за смертью посылать, – проворчал толстяк Франц.

В ответ зашуршали листья, и показалось лицо Руди, готовившего место для ночлега.

– Дружище, если ты надумал выпить вина – так и скажи. Придет Стефан – присоединится, он не станет серчать, что пьем без него, поверь моему слову Проще мне высидеть на углях, чем ему заблудиться. Не ворчи попусту. Ладно?

Стефан уже возвращался, когда песня стихла. Затаив дыхание, как завороженный, он прислушался к шорохам ночного леса, тяжелая ноша за плечами будто полегчала. Неведомая сердцу тревога посетила его. Ноги, упругие и гибкие как прутья ивы, запутывались в ползучих травах. Стефан изготовился бежать, пригнулся, рванул вперед, но безуспешно – легкость тела оказалась обманчива. Он сбросил дрова, расправил плечи. Два-три шага, и ноги онемели. Затылком он почувствовал притяжение чужого существа. Оглядываться было страшно и, скорее, опасно. Стефан потерял дорогу обратно, и мысли его скопились вокруг одного: как уберечься от навязчивого кошмара. Стефан так и стоял растерянный, не в состоянии что-либо предпринять. Покрытое черным саваном, безмолвное существо нарочито медленно удалялось от Стефана.

Сквозь сон Юнне послышался одинокий крик со стороны леса. Через некоторое время крик повторился. Это скорее был зов. От постели к двери вели девичьи следы босых ног. Юнна подошла к окну, сжимая в страхе края ночной рубашки.

Услышанный голос не принадлежал никому из домашних. Кто-то чужой бродил по владениям графа. Юнну бросило в дрожь. Она укуталась в одеяло, затем подскочила к двери, заскрипела ключом в замке, отворила и позвала служанку. Та немедленно явилась, с заспанным лицом и взлохмаченными волосами.

– Гертруда, может, граф еще не уходил в спальню… Вот… Передай ему. В лесу кричали. Ты разве сама не слышала? Не слышала?! – Юнна не без удивления взглянула на Гертруду и продолжала. – Пусть граф поднимет слуг. Так нельзя оставлять. Пусть зажгут факелы. Сходи… Постой! И сразу возвращайся ко мне – я жду тебя.

Гертруда вынесла плед, укрыла им напуганную хозяйку и удалилась.

Юнна так и оставалась стоять в коридоре, пока не вернулась служанка.

– Я стучала, госпожа, в его покои, еще опускалась в мастерскую. Граф не отзывается. Я через дверь ему передала, что Вы велели.

– Да где же он? – спросила Юнна, отрешенно глядя перед собой.

– Не беспокойтесь, госпожа, я крикнула Янека. Он будет стоять под Вашей дверью, до утра.

– Да, еще. Передай Янеку, чтобы присмотрел за дверьми комнаты нашего гостя. Его никто не должен тревожить. А ты пробудешь со мной, пока не начнет светать.

Гертруда прикусила губки. Ее ночное посещение Христиана откладывалось.

Из последних сил Стефан ступал ногами по вязкой почве. Мучимый своим наваждением он все шел и шел, не ведая куда. Стучала кровь в висках, и вдруг она излилась горячей струей по телу, и обожгла спину.

– Смерть моя? – Стефан вопрошал. – За что наказание? Погибель такая.

Стефан отчетливо представил себя мертвым и истерзанным и не страшился он этой мысли.

Черный тонкий силуэт скользнул поблизости. Мертвенно-бледная личина предстала глазам Стефана. Он схватился руками за голову и судорожно раскрывал рот, как рыба, выброшенная на берег. Спазмы сдавили горло.

Ему дано было еще раз ощутить свою связь с этим миром. Он очнулся, когда хлюпающие звуки, совсем рядом, донеслись до него. Он узрел сатану, и он услышал, как выплескивается кровь из его чрева. Разжались пальцы в мучительном жесте и задрожали как жабры. Стефан напряг ноги, отталкиваясь от земли, перевернулся, стал на колени, но в голове помутилось, и он упал на бок, сберегая живот.

Резкий обрыв, и Стефан, ослабевший от кровоточащих ран, рухнул с него, разрывая одежду.

Он хрипло, надрывно дышал, дышал взахлеб – спазмы отпустили. Лишь пена скапливалась на губах. Он успел рассмотреть звездное небо сквозь торчащие верхушки елей. В то мгновение он собрался с силами выбраться из под обрыва. Он услышал запах земли и потянулся всем телом. Как страстно он рвался к спасению! Насмешница-жизнь отталкивала его от себя. И вдруг, в судорожной предсмертной паузе, когда остановились, утихли все звуки – из отдаленных лесных глубин просочилась рыбацкая песня. Но было поздно. Стефана уже не стало. Его глаза улыбались звездам, тем самым, по которым он всегда определял дорогу домой и возвращался.

…Руди зацепился сапогом за корягу и, выворачивая ногу, порвал плащ. Чертыхаясь, он двинулся дальше, прошел мимо растерзанного трупа, всматриваясь сосредоточенно в темные причудливые силуэты под звездным небом. У колючего барбариса он сделал последнюю передышку, прокричал на всякий случай имя Стефана и, не дождавшись ни единого отзвука, отправился к костру.

Он медленно возвращался, стегая кнутом по травяной гуще, оглядываясь на вспорхнувшую птицу, тучную, сонную. Тяжело похлопав крыльями, птица растаяла во мраке. Он заметил корягу, об которую чуть не свернул себе шею, порыскал вокруг в поисках оторванного клочка плащевой ткани. Но бесполезно – клочок будто провалился сквозь землю.

Затухающий костер. Франц не подбрасывает дрова. Он сидит, смиренно обняв корзину, накрывшись с головой черной накидкой. Руди знает, как его разбудить, да еще напугать до смерти. Руди подкрадется сзади и заорет, что есть мочи в ухо толстяку. Вот будет потеха. Толстяк зафыркает, отдуваясь от сна, захлопает глазами. А Стефан? Бедняга Стефан. Куда его черти понесли? Верно, забрел на огонек к доброй хозяйке и заночевал, оставив своих друзей мерзнуть в холодном лесу.

Руди ухмыльнулся сам себе. Ах Стефан! Тебе всегда удавалось схватить удачу, да не за хвост, а целиком. Руди встал за спиной Франца. Тот не шелохнулся. Руди разгреб сапогом землю и встал вплотную. Он крикнул в ухо толстяку. Да так звонко, что будто вздрогнул, зашевелился лес. А Франц все сидел, недвижим и непричастен ни к чему.

Ночь. Мерцающая луна. На скованных мраком деревьях под резким порывом ветра прошелестела листва. Живое неровное дыхание слышалось в комнате после того, как шелест утих. Юнна безмятежно спала. Глубоко погрузились в сон ее вьющиеся волосы. Белые простыни застыли и сделались похожими на мраморные изваяния. Под лунным светом зашевелилась медлительная тень, и пламя догорающих свечей затрепыхалось и едва не погасло.

Христиану не спалось в эту ночь, и он делал записи в своем новом дневнике. Он наслаждался скрежетом пера по желтоватым листам, но больше всего его согревала мысль о веселой служанке. Вот-вот она постучит в дверь и смущенно и стыдливо опустит глаза, когда он ей откроет. Он тревожно прислушивается к тишине и слышит медленно ползущее время.

…На зеленой скатерти толстая книга в старинном переплете. Книга раскрыта. Ее хрупкие шуршащие страницы все медленнее накрывают одна другую. Каждый лист, разворачиваясь от страницы к странице, создает колебания сумерек, плывущих по пространству комнаты. Христиан склонился над столом, прижавшись плотно щекой к листу. Открытые его глаза, безразличные ко всему окружающему, будто смотрели внутрь себя. По листу, тонкой струйкой, поползла кровь и закапала на пол, образуя лужицу молочного цвета. Христиан вздрагивает, рука тянется к полу, дрожащие пальцы касаются напольных досок. Он ищет перо, упавшее под стол.

Не снимая одежды, он укрывается одеялом, пряча лицо между подушками.

…Затекающими водой, полуразрушенными проходами подземелья Христиан спасается от своего преследователя. Под ногами вязкая топкая земля, лужи, отражающие случайные блики мерцающего света. В ближайшей расщелине промелькнуло лицо того, кто вот-вот настигнет Христиана и растерзает его, как загнанного зверя. Христиан мечется в плену мокрых стен, чернеющих дыр и ярких картин, наставленных всюду. Картины морщатся и сворачиваются кусками мяса. Преследователь с лицом утопленника, застрявшего у берега, подобрался ближе, но попыток напасть на Христина не делает. Христиан рвется наверх, ноги проваливаются в расщелину, наполненную водой… Он рухнул в изнеможении на пол своей комнаты, прижимая, запирая дверь, а подводный мертвец стоял рядом.

Христиан проснулся, с его лица струился пот, легкие с трудом справлялись с застоявшимся воздухом. Было душно и смрадно, как после большого числа людей. Прошедший сон навеял мысль об одном странном совпадении: морской утопленник и призрак, явившийся в первую ночь, имели некоторое сходство с Христианом.

Ночь – хранительница кошмаров, уступала свое место рассвету. В этой ночи остались навсегда Стефан и толстяк Франц. Лишь побелевшая под изморозью трава свидетельствовала об ушедшей ночи.

Руди брел тихой тенью по широкой поляне. В остывающей памяти вспыхивали и угасали фрагменты его брожения по лесу и возвращения к костру:

…медленно колышется трава таволга. Руди обходит заросли шиповника и, заметив спящего Франца, цепляет ладонью макушку кустарника, и кричит, и подкрадывается, и смахивает накидку с Франца… Там, под накидкой, кровяное месиво. Руди медленно, но огромными шагами отходит от кострища, не в силах осознать то, что он видел. Кому понадобилось такое злодейское убийство. Спасся ли Стефан? Где он?

Старый дом. Руди стучал все громче – никто не отзывался. Он впал в отчаяние. Он позабыл, где лодка, и один он не выберется на ней. Он слишком много пережил этой ночью, чтобы сдерживать присутствие духа. Который раз он проходил под стенами, когда обнаружил свежий след ботинок.

– Стефан! Это след Стефана… Где ж тебя носит?

В траве след терялся. Но Руди уже был уверен, что скоро отыщет Стефана.

Руди хорошо помнил, как пристрастен Стефан к ношению на обуви разных набивок. На каменном полу сапоги Стефана обычно так звенели, что люди, которым случалось оказаться рядом в ту минуту, поднимали глаза вверх, ожидая увидеть колокольчик. Подковка, вдруг оторвавшаяся от подошвы Стефана, вызывала в нем порыв досады. Как он сетовал на нерадивого сапожника! Какие слова он выискивал, чтобы окрестить виновника ими раз и навсегда!

Руди встал на четвереньки и рассмотрел все вмятины на земле. Ничто так и не подсказало ему – были ли на подошвах подковки. Но Руди очень хотел верить, что прошел здесь Стефан. Стефан, и никто другой.

– Стефан! Стефан! Стефан! – прокричал Руди.

Руди вновь принялся тарабанить в дверь. В доме послышалось шевеление, наконец, заскрежетали замки и засовы. В дверях стоял высокий человек, который тут же молча удалился в глубину дома. Руди последовал за ним, и, удивляясь торопливости этого человека, затараторил:

– А Стефан, Стефан то где? Здесь? А? Да спит у Вас… Где ж ему быть… Добрая, видно, хозяйка? Лодки – селедки… О! А ты… Э-э-э. Куда ты? Да куда подевали моего обормота?

Руди оказался один в зале… Человек просто пропал за ширмой. «Глухой, наверное.» Прикинул Руди объяснение такой странности.

Христиан завел Гертруду под лестницу. Хоть одна в доме родственная душа, думал он. В ее глазах затаился невостребованный восторг. Христиан ей пришелся по нраву. Как ей захотелось прикосновения его крепких мускулов, жестких шершавых ладоней.

Он приблизил ее к себе резко. Она поддалась, безнадежно опуская руки. В углу дремал Руди. Ни Христиан, ни Гертруда не заметили его.

Снаряжение был подготовлено: пара лопат, кирка, топор, моток веревки. Христиан собирался помочь Руди похоронить друга и подготовить лодку к отплытию. Сочувствуя в душе своей Руди, Христиан не мог не радоваться столь удачно подвернувшемуся случаю бежать с острова. Возвращаться после погребения они не собирались и потому Христиан поцеловал Гертруду, всем видом показывая, что он не прощается с ней. По-прежнему оставалась загадкой пропажа Стефана. Не было сомнений – это он подходил к дому и вернулся в лес. Руди спешил с ним на встречу.

Христиана остановила служанка графа и передала приглашение Юнны подняться к ней в комнату. Христиан заколебался, не зная, что ответить.

– Господин хочет поговорить с госпожой позже? – спрашивала служанка.

Из дома послышалась музыка, играли на клавесине. Скрипнула одна из оконных створок. В окне показалась Юнна. Ее было видно по пояс.

– Христиан! – крикнула она. – Я Вас прошу немедленно ко мне явиться. Что у Вас в руках? Копать землю – дело слуг, а не господ. Вы… – Она вдруг смутилась. – Мне хочется поговорить с Вами.

Руди подошел к Христиану и попросил его остаться. Встретиться они решили позже, на берегу. Руди поднял на плечо инструменты и отправился в путь.

Через какое-то время, в отдалении, еще видна была его фигура. И Христиан, подошедший к окну, провожал его взглядом. И во взгляде этом была тоска.

Служанка носила к погребам горшки, когда Христиан вышел от Юнны. Из разговора с ней он не понял ничего, он не знал, зачем она его звала.

Руди не поверил своим глазам. Но впереди качнулись ветви и мелькнула фигура мужчины. Руди притаился, подождал – никаких новых примет идущего человека не появилось. Руди обшарил близлежащие кусты и снова показались очертания знакомой фигуры. Будто Стефан стоял отвернувшись. Руди попятился назад, страх обуял его. Нет, не Стефан был перед ним. Зачем такому подвижному, суетливому Стефану стоять здесь, в лесу? Он наверняка, со слезами на глазах роет могилу Францу

– Дружище! А! А я тебя не узнаю… – пробормотал Руди, оказавшись за спиной Стефана. – И молчит! И не оборачивается! А! Да ты слышишь? Не смотри так. Стефан!

Руди повел Стефана, удерживая его за рукав.

С кострища стлался легкий дымок. Но Франца не оказалось на месте, его труп исчез. Руди внимательно осмотрел местность, разгреб тлеющие угли, стал топтать их сапогом и выкрикивать ничего не значащие слова. Стефан безучастно наблюдал за Руди.

Руди вдруг вспомнил о Стефане и подозрительно посмотрел на него.

– Ты приходил? Ты приходил! – Руди сорвал голос, слова выползали с хриплым шумом, обрывисто, почти полушепотом.

Руди не увидел, как Стефан занес над его головой лопату, и лишь случайный наклон головы спас его от верной гибели. В ярости искривилось лицо Стефана, лопата выпала из его рук, и он этого не заметил, как не заметил бросившегося в траву Руди.

Руди шагнул раз, другой. Правую ногу пронзила острая боль. Руди остановился. Ухватившись за тонкий ствол дерева, он оторвал ногу от земли, пошевелил носком, но облегчения не наступило.

Скрипели от ветра верхушки вязов. С наступлением темноты усилился ветер, и теперь он неистово раскачивал и тряс ветки, листья, высокую траву Руди хромал на поврежденную ногу, опираясь на выломанный кол. Неподалеку, вытаращив глаза, бродил безумный Стефан. Руди увидел могильные камни и обессиленный опустился на землю.

Непогода сохранилась и утром. Густые клочья туч перепутались, скомкались и не предвещали ни малейшего просвета. Склонив голову под сильным ветром, Юнна отвязывала лодку. Ее платье, промокшее насквозь, сковало движения, и она распорола платье ножом от самых колен до бедер.

Справившись с цепью, она бросила мешок с вещами на дно лодки и принялась выталкивать судно навстречу волнам. Ее шляпа, слетевшая раньше с головы, носимая неугомонным ветром, отправилась в одиночное странствование по берегу и очень напоминала свою взволнованную хозяйку. Шляпа пронеслась у ног графа. Но он не обратил на нее внимания, он смотрел в сторону Юнны. Ее лодка съехала в штормящее море. Тем временем граф проследовал мимо, он направлялся к скале Свиданий. Юнна, наконец, заметила его удаляющуюся фигуру. Графа всегда можно было распознать по характерной для него походке. Передвигался он осторожно, стремился держать спину строго прямо, словно от наклона, либо неловкого движения в нем что-то хрупнет.

…Море швыряло пустую лодку на перекатах волн… Юнна уходила в глубь острова… Она наткнулась на рыбацкую шхуну, под увядшим папоротником. Она попала под сосредоточенный взгляд незнакомца, укрывшегося среди крупнолистных трав.

…Юнна оказалась в неизвестном ей оазисе, где толстые змеевидные ветви деревьев и вьюнов переплелись, и цепляли, и прилипали ко всему, что попадало в их логово. Юнна пробиралась через заросли крушины, ноги вязли в бесчисленных сплетениях растений. Ею овладела усталость. Побег не удался. Сама стихия была против. Последняя размолвка с графом подтолкнула ее на эти шаги. Теперь оставалось смиренно ждать своего часа. Юнна не сомневалась, что он наступит. Вспоминая последние поступки графа, она так и не находила объяснения его дерзости и развязности, особенно усилившихся с появлением гостя. Пленница растений, она сделала передышку У кучи лежалого сена. Ее мысли прервались шуршанием чего-то за спиной. Она обернулась и увидела брата, подошедшего вплотную. Гюстав натужно улыбнулся и сразу погрустнел, не отрывая от нее взгляда своих пытливых выпуклых глаз.

– Откуда ты здесь? – спросила Юнна, натягивая на колени мокрое платье.

– Я падаль сволок в яму.

– А? Туда, где у тебя поют мертвые птицы? – с иронией спросила девушка.

Мальчик смутился.

– Труп оказался очень тяжелым, я с ним намучился.

– Ну-ка! Подойди ближе… Ай! Да чем от тебя несет? Не говори. Я догадываюсь. Отвернись.

Юнна поднялась на ноги, натянула платье до бедра и увидела большой синяк. Прихрамывая, она последовала за братом.

– Ты не хочешь оставаться на трупах? – поинтересовался Гюстав.

– Какие трупы? – Юнна взглянула на затылок брата, опасаясь очередного приступа безумия.

– Ты лежала на трупах цветов, – объяснил Гюстав.

– Ты мне надоел. Молчи, не хочу тебя слушать.

Гюстав повел Юнну ему одному известною тропой. Они часто бродили такими тропами вместе с собакой по ночам, когда все вокруг освещалось обворожительным лунным сиянием.

Мальчик шел и разговаривал сам с собой. До слуха девушки доносились обрывочные фразы: «Они мне нравятся… Я их возьму в надзвездные селенья… Я к ним подойду… Они мне нравятся…»

В подземелье, где на сырых стенах отблескивал свет, граф со свечой в руках опускался по каменным ступеням. Обойдя выпирающий угол, он приподнял пламя над собой, и осветился ряд гробов, обшитых красным бархатом. Граф нарочито встревожено приблизился к одному из них и приоткрыл крышку. На его лице появилась гримаса соболезнования. Граф вальяжно покачал кистью своей руки, и опустил ее, и взялся за днище гроба. Другой рукой крышку он не отпускал, и осколок света упал на сомкнутые кисти рук покойника, одну из которых обрамлял плетеный браслет из травы – ползуна. Граф посмотрел на тень, гротескно наплывшую на стену. Тень заняла большую часть стены и едва не достигала потолка. Это была тень от гроба.

Под ногами заскрежетал комок извести, толстая крыса опасливо заползла за ближайший подрамник с того места, где она наблюдала за происходящим.

Граф осветил палитру с приготовленными красками. Пламя свечи заволновалось и вдруг погасло от случайного дуновения. Довольно быстро граф нащупал в темноте ровную плоскость, поставил свечу и зажег ее снова. Он вернулся ко гробу и принялся поправлять на камзоле покойника образовавшиеся складки. Одна из множества теней на стене отделилась от прочих. На пальцы графа легла широкая ладонь с браслетом, как у лежащего покойпика.

– Прошу простить, если помешал Вам, граф.

– А? Кто Вы? – граф, как слепец, закатил глаза и заговорил дрогнувшим голосом. – Нет, не-э-эт, не Вы. Не Ваш голос. Кто?

– Покойник.

Граф склонился над гробом, над тем, что он считал трупом и обомлел – там лежал манекен с маской по подобию лица того, о ком он думал.

– Осечка, граф. Вам потребовался очередной покойник, а получили Вы их два. Причем таких разных: молчуна, за которым Вы так заботливо ухаживаете и болтуна, который не прочь поухаживать за Вами… в искусстве убивать тоже нужен талант.

– Постойте… Постойте же! То был не я. Уверен, кто-то незримый, но властный правил моей рукой, моей волей. И не дал, не дал Вас погубить… Он был в костюме шута… Как же незримый – я, я его видел. Теперь Вам не скрыться от него, как и мне. Значит скоро он избавится от меня. – Граф бормотал еще невнятные слова и повернулся, протянул руки, и содрал с головы пришельца колпак – открылось лицо Христиана.

– Ну-ну, остановите свой бред. Я не убивать Вас пришел. Я понимаю, и у мастера, даже такого… бывают просчеты. Куда подевалось Ваше мужественное лицо? Да, этому лицо хотелось видеть меня в гробу, но что поделать.

– Ничего-ничего, – поспешил ответить граф. – Вы нас покинете, а кукла, лежащая здесь, будет напоминать о Вас.

– Как мило. Я и не подумал. Какая трогательная развязка этой истории. Ни меня, ни рыбака в лесу, ни свою жену убивали не Вы. Да и если имели причастность, то лишь из благородных намерений, допустим, во благо сотворения картин, и куколок, и кладбища…

– Ваша правда, – граф сложил пальцы на груди. – Я соблюдаю ритуалы смерти и я слуга искусства смерти. Я ее рисую, и только. Полагаю, достаточно нескольких капель святой водицы, чтоб смыть свершаемый мной… А чем замоете Вы свою вину?

– Вы знаете мои грехи?

– Отчего не знать, они похожи на мои… Спешу объяснить. Мы с Вами, любезный Христиан, на службе у одного господина. У одного.

– Так Вы шутите…

– Да-да… Вот жаль охранника, побитого Вами намедни. Он умер. От тяжких болей.

– Вы лжете. Я не участник Ваших игрищ. Меня туда не затянуть. Я не коллекционирую трупы, как Вы. – Христиан повысил тон и уверенно продолжил: – Родственники Вашей жены, Юнна и Гюстав, служанка, рыбак, что ушел утром хоронить своих друзей и не вернулся. Они должны остаться живы. Любое несчастье – и я обвиню Вас. Мои действия кому-то покажутся жестокими, но они будут праведными. Вы безбожник, граф. Со мной Вам не удастся сладить.

– Ты обвинишь меня. Ты?!

– Следите за словами граф. Я редко прощаю ложь и наговоры. Теперь о деле…

– Подождите… – у графа началась одышка. Он заметно волновался.

– Простите мои слабости. Я попытаюсь объяснить. Да, в гробах трупы. Я берегу умерших…

– Не своей смертью, – перебил его Христиан.

Глаза графа внезапно оживились, он заговорил быстро, увлеченно:

– Нет-нет. Они сами хотели того… Я избавил их от страданий. Кем они были, слепки грязи и воды. Я избавил их от всякой мерзости, предав телесные ничтожества искусству… Мне не достает вдохновения, и я раздираю человеческую плоть, чтобы сотворить чудо, – граф, утомленный беседой, непроизвольно начал оседать на пол, передавая свечу Христиану. Но он продолжал свою речь теперь шепотом: – Раздеру, поверьте… Завидую цветам… Они всегда напоены манной небесной. Они в солнечном блаженстве, а я в сумраке…

Граф сошел с лица и помрачнел.

– Вы еле говорите. Вам дурно? Воды?

– …Оставьте. Я болен не больше Вашего.

Христиан взял в руки миниатюрную куколку и разглядывал ее.

– О! Граф! Да Вы и рукоделец. Какая точная работа. Узнаю Гюстава. Даже волосы… Не с его ли головы? Хм… Братца нашли… Где-то должна быть сестрица…

Христиан извлек еще одну куколку неизвестного ему человека. Хотя она что-то ему напомнила, эта фигурка, проколотая портняжной иглой. Христиан вдруг вышел из минутного забытья, и до него донесся ослабевший голос графа, звавшего его.

– Христиан, – повторил граф. – Ты близок мне. Моя обязанность поведать тебе одну историю, посвятить тебя. Если я утаю, суд… суд мучительный свершится надо мной. Знай, ты обогрет священными камнями, они действуют на нас обоих… Ведь ты же видел мираж над морем. Сознайся – видел. То знак… И ты хранитель камней. Они захоронены у склепа моей первой жены.

– Я не имею отношения к Вашим ценностям. Меня не нужно впутывать ни во что. Ваши родственники… Они пусть занимаются Вашим завещанием.

Христиан умолк, но скрыть своего оживления он не смог. Он покраснел слишком густо, даже немного повредил голову куколки, которая все еще оставалась в его ладонях. Христиан в очередной раз заговорил о деталях своего отплытия на материк. Граф отрешенно продолжал тему захоронений…

Островной лес замирал по ночам, как завороженный. Ни единого вздоха одинокого зверя, ни единого шелеста листьев.

На край могильного креста стелился мягкий фосфоресцирующий свет. Старое кладбище укуталось в паутину лунного свечения. И безмолвные души умерших покинули берлоги забвения и сна, воспаряя над самой травой и совершая трепетные танцы на могилах. Беспокойные души обрели пусть зыбкий, но блаженный приют под луной. Они доверились откровенностям луны и знаку зверя, что поднял их.

Почуяв в воздухе тревогу, в отдалении, завыли волки. То была малая стая, забредшая в эти края. И вой ее продолжался недолго.

Души умерших, завершив полночный танцевальный ритуал, вернулись к своей гниющей плоти и, соединившись с нею, они отправились в путь. Замедленно и бесшумно двигалась эта процессия заложников смерти, подвластных некой силе, что так могущественно и незримо призвала их и вела за собой в непроницаемом холодном тумане.

Тревожный гул, донесшийся из леса, разбудил Христиана. В этом гуле Христиан как будто различил чьи-то вскрики, прерываемые стенаниями. Он оглянулся. Его дверь теперь запиралась на засов. Из окна видна была лишь синяя лесная полоса. На поляне между домом и деревьями никого не было. Христиан закутался в одеяло и попытался заснуть. Отвернувшись к стене, он пролежал некоторое время, не придавая значения монотонному шороху снаружи.

Христиан лениво приподнялся снова и увидел лицо мальчика в окне. Как мог Гюстав, одержимый глубокой болезнью, взобраться сюда? Скорее, снова наведался призрак. Христиан рассмотрел его лицо поближе: зрачки глаз, истекающие слизью, закатились под веки; щеки впали, а узкие губы судорожно искривились. От мальчика исходили хлюпающие звуки, он дышал хрипло, с надрывом. Христиан отшатнулся. Так мерзко выглядело все это. Но Юнна просила открыть. Да-да, он слышал ее голос. Отчего не открыть призраку, раз он явился в гости? Христиан попытался что-то сказать Юнне, какую-то бессмыслицу, но ничего не получилось. Он улыбнулся своему желанию. Он представил ее в том романтичном платье, она была в нем тогда, в первую ночь, в предутреннем лесу. Она была обворожительна, и Христиан ясно ощутил свое увлечение ею.

Голос Юнны звал: «Открой! Открой! Открой!». Он распахнул окно, чуть не вывалившись из него. Гюстав сорвался и тяжело ударился о землю.

Сквозь потемки Христиан заметил искривленный силуэт на земле. Христиан опустился на колени и все продолжал смотреть. Распростертое тело приняло странные отталкивающие формы.

Христиан бросился к выходу. Он осознал вдруг, что случилось непоправимое. То был действительно Гюстав, и Христиан невольно стал его убийцей. И граф оказался прав, предсказывая такой исход для Христиана.

…По коридорам особняка проследовал старый слуга. Он был занят тушением свечей. Дверь распахнулась. Из нее выбежал Христиан. Его удаляющиеся шаги скоро утихли. Слуга подошел к лестнице, пригнулся и вдруг затрясся всем телом и упал, скатываясь по ступеням.

Его тело билось в конвульсиях, пока не замерло. Колпак съехал с головы, склоненной к одному плечу. На губах несчастного выступила пена.

Христиан с силой рванул входную дверь. Зазвенев, слетел последний засов. Христиана обдало воздушной полной, и он нос к носу столкнулся с Юнной. Девушка не удивилась его взъерошенному виду, но посмотрела на него вызывающе. Он припал лицом к косяку. Юнна провела пальцами по его плечу и продолжила линию на спине. Зашуршало ее белоснежное платье, края которого теперь не доставали до колен.

Христиану не хватило духу сказать ей о происшедшем. Она проникновенно заглянула в его глаза, а он ждал, когда она его отпустит.

– Вам не кажется странной?.. – спросила Юнна.

– А? Что Вы сказали? – не расслышал Христиан.

– Морская звезда, всплывшая на рассвете?

Она задорно улыбнулась. Он резко повернулся к ней. На его мужественном похудевшем лице горел огонь отчаяния.

Когда он бежал к месту падения мальчика, то твердил сам себе: «Она… она не знает… А где она была? Какая разница. Может, мальчик жив? Он жив. Я спасу… А где она была, если я слышал ее голос. Открыл окно…»

…Его поиски были тщетны. Мальчик исчез. В лихорадочном возбуждении Христиан обшаривал каждый куст, уходил и возвращался на прежнее место. На клумбе оставался отпечаток тела и больше никаких признаков.

Под свирепым ветром деревья скрипели, захлебываясь в густой листве, нещадно исхлестывая себя ветвями. Христиан и не заметил ураганного нашествия – он не терял надежды отыскать хоть какие-то признаки Гюстава.

Трава, испачканная кровью. Вот она, в двух шагах от Христиана. Он припал к земле и стал проглаживать каждую травинку. Ладонь снимала росяные капли, но цвет крови не появлялся…

Христиану померещились эти пята, и он уже рвал траву от досады, рискуя поранить ладони, и он бился кулаками о землю…

Небо нависало над землей ниже и ниже. Тучи, как жирные стервятники, разметались по небесной нише. Страшась непогоды, хозяйские псы забились в пригоне и жалобно скулили. Может, донесся до них запах мертвечины, может, запах подступающей беды. Разбуженные трупы бродили у дома, задевая кустарники и брошенную утварь и не замечая никаких препятствий. Казалось, их тени отражаются на черных узких окнах особняка, окнах с холодным отблеском лунного света.

Христиан понуро рассматривал заросли можжевельника. «Отец Господень, где ты? Творится здесь неладное. Не выдержу я. Позволь спасти мне хоть одну человеческую душу. Я прошу тебя, будь милосерден. Имя ей Юнна. Она не ведает, куда попала, в какую пропасть ее затянет безумец граф. Если суждено погибнуть мне – я приму как должное любую смерть. Но за ее спасение на земле молюсь и буду молиться до скончания дней моих.

Отец Господень! Я грешен! Я убийца и не ищу оправдания…»

Христиан простоял на коленях, пока ноги не онемели.

– О дикость! Изыди! – кричал он с надрывом и не удержался от накативших слез и зарыдал… – Прочь! Злая тварь! Не издевайся надо мной! Я не трону графа – не судья я ему. Не трону.

Он рыдал и скулил, будто пес, сжимая в кулаке траву. Поблизости таяли последние тени уходящей ночи. То, что должно было свершиться, свершилось по чьей-то воле.

Наступило утро. Граф старательно закапывал длинные саженцы на месте падения мальчика. Христиан увиделся с Гертрудой, но уже при первом взгляде на девушку ему стало понятно, что Гюстав погиб.

Когда мальчика нашли, он слабо дышал, говорить не мог, но разбитые внутренности, сломанный позвоночник не позволили ему прожить еще немного. Смерть наступила раньше, чем взошло солнце.

Христиан опустил голову – в ушах гудело. В его памяти прояснились странные слова, сказанные Юнной это ночью: «Вам не кажется странной?.. Морская звезда, всплывшая на рассвете».

Голоса детства, перемешанные с шелестом накрахмаленных одежд, пронеслись в голове Христиана. И среди них звонкий детский лепет: «Мама! Мама! Где ты? Я не могу найти тебя?! Мама!»

Этот детский голосок принадлежал Христиану.

К вечеру детский гробик стоял в траурном обрамлении в гостиной. В глубокой тишине над ним склонились старухи. При малом числе предметов интерьера больше всего заметны были ленточки, свисавшие отовсюду Христиан где-то в доме встречал их раньше. Из-под тени балюстрады вышел граф, держа в руках какой-то маленький предмет. Он выпучил глаза и прошептал длинные фразы, глядя скорее в ноги мальчику, чем в изголовье. Граф был страшен в эти минуты. Лицо его казалось вылепленным из глины, и сам он был – подобие постамента.

Делая последний шаг со ступеней, Христиан направил свой взгляд к гробу. Христиана посетила неожиданная мысль о том, что смерть Гюстава была неслучайна, и потому так невозмутим граф под панцирем своего лицемерия, словно предвидел случившееся…

Подходя вплотную к графу и принося соболезнования, Христиан рассмотрел в его руках миниатюрную статуэтку Гюстава.

– Такого горя нам не пережить, – отвечал граф Христиану. – Я не представляю, что будет с Юнной… Бедная девочка… Она так любила брата. Так мило они гуляли под окнами… Как они похожи… Такую смерть нам тяжелее перенести в связи с тем, что мальчик не хотел умирать – его заставили… Мы не предупредили Вас – мальчик любил заглядывать в окна. Вы знаете, невинное любопытство, не более…

Речь, полная намеков, продолжалась. Христиан перестал слушать. Он отошел в сторону и старался держаться незаметно.

Завороженный утренний лес. Он снова был неузнаваем, хотя Христиан входил в него множество раз. Христиан крался по лесной чаще в надежде остаться незамеченным для обитателей графского дома. Его осторожное продвижение, напоминающее скорее хищника, чем жертву, не оставалось без внимания нежных лепестков цветов, Усеявших эти места. Цветы стряхивали росу, вежливо качались и замирали, будто из любезности демонстрируя свою непричастность к действиям забредшего путника. Христиан наступил на сочные толстые стебли папоротника. Растение брызнуло соком и захрустело под ногами. Христиан почувствовал жажду, в горле сушило. Как ему захотелось сбросить с себя ненавистный белый костюм, сковывающий движения. Но он терпел – нельзя было исключать наступление холодов. Христиан отправился к склепу. Вдруг повезет и удастся найти камни, а потом и откупиться.

Ноги вязли в рыхлой земле – Христиан вступил в границы кладбища.

В тени старых сосен, у тихой заводи, Юнна разделась донага. Платье она уложила в котомку, которую подвесила на торчащий прут. Она ступила на мох, и меж пальцев ее выступила вода. Что-то вспомнив, она вернулась назад и извлекла из котомки небольшой сверток. Подсев к самой воде, Юнна возложила свои ладони на поверхность ее так, что ногти оставались сухими. Шепотом она приговаривала:

– Я погружаю свои руки в холодные воды, шлю тебе, Маргарита, милая сестра моя и тебе, Гюстав, милый брат мой, Трех посланцев.

Имя первого – Генрих. Второй посланец назван моим именем. Третьего посланца зовут Христиан. Исполнены они волей властителя нашего, служат ему покорно.

Моя Маргарита, прошу тебя, прими все-все слова, что я скажу. Я исполняю все так, как ты научила меня. Теперь я пришла с новой молитвой. Слушай.

Третий посланец. Не ищи своего бегства. Останься со мной и преследуй меня как зверь, по пятам, до тех пор, пока адская страсть не сожжет тебя дотла. Я сберегу тебя и твою страсть. Ты придешь на мой зов, но не узнаешь меня. Ты придешь на мой запах, но потеряешь его в конце пути. Так суждено нам. Так ты не покинешь меня ни живым, ни мертвым.

Пусть мои слезы прольются кровью в душах моих посланцев. Укрепи меня в моей мольбе.

Юнна раскрыла сверток. Миниатюрным ножом она сделала порез на коже выше колена. Появилась кровь и потекла. Юнна вытирала ее платком, пока он весь не намок. Ранку она перевязала лоскутом от платья. В платок же завернула что-то и спрятала.

Христиан не сразу разглядел склеп – таким он оказался невзрачным. Подойдя к нему, Христиан не обнаружил ничего приметного. Он отправился выламывать кол для поисков камней, оступился и упал в могильную яму. Под ним треснули доски гроба.

Юнна приблизилась к зеркалу. Рассмотрела свое лицо. На нем она заметила отпечаток усталости и тревоги. Глаза, сохранявшие холодный блеск, придавали лицу некоторую озлобленность. Она с нескрываемой досадой сейчас вдруг поняла, что ничего она не сможет изменить на своем лице. Она тем временем вышла из комнаты и стояла у лестницы, ведущей вниз. Юнна перебирала пальцами ленту, свисающую с запястья.

…Преодолевая сыпучий грунт, Христиан выбрался из могильной ямы. В кулаке он сжимал серый узелок. Христиан присел на насыпь, развязал свою находку, но кроме полотняных лоскутков в пятнах запекшейся крови ничего не обнаружил. С безымянного пальца сочилась кровь. Христиан смахнул с лоскутка песчинки и собрался приложить его к ране, но тут же с отвращением отшвырнул лоскуток в сторону и сорвал лист смородины.

У старого склепа Христиан вытянул из могилы деревянный кол и разворошил им землю. Постепенно углубляясь, Христиан принялся выгребать землю руками, забывая о боли в кровоточащем пальце.

– Я схожу с ума, – прошептал Христиан.

Он сидел, взмокший от пота, прислонившись спиной к стене склепа и обняв колени. В небольшом отдалении лежал брошенный костюм. «Все тщетно, – размышлял Христиан. – Пока что-то отыщу – они меня найдут, они меня не отпустят, они меня угробят, и похоронят в той яме, которую я успею вырыть… Граф не случайно упомянул о камнях. Моими руками он их выкапывает… Хватит, хватит… Я выбираюсь».

…Уставший, Христиан провалился в сон, бредовый и беспокойный. Ему приснилась большая суета: назойливые слуги возились с ним, и он не мог от них избавиться… Пробуждение наступило скоро. Пространство кладбища было усеяно людьми в желтых хитонах. Они были повернуты в сторону маленького гробика на постаменте. Похоронный обряд совершался в полной тишине. Изредка его участники производили какие-то жесты. Лимонного цвета одежды будто осветили кладбищенскую унылость. И потому обряд похорон походил скорее на празднество, чем на траур. Желтые просторные одежды. Они колыхались и образовывали выпуклые складки при набегавших порывах ветра. И тогда не было видно лица мальчика, лежащего в гробу.

Христиан обратился с каким-то вопросом к близстоящему человеку, но ответа не последовало.

– Что вы делаете? Где Юнна – сестра… его сестра? Где граф? – не унимался Христиан.

Он прислушался к гулу, отдаленному гулу со стороны моря. Он обернулся ко всем собравшимся и увидел на их лицах маски цвета человеческой кожи. Прорези на масках были лишь в области глаз и носа. Подобная маска была на лице покойника.

Христиан собрался с духом и подошел к гробу. Христиан не знал, как нужно себя повести в этот момент. Он опустил голову и прижал к ногам руки. В лицо ударил пот.

Неожиданно Христиан увидел перед собой графа с охапкой белых лилий. Цветы сочно захрустели от движений графа.

Неподалеку стоял дилижанс, наполненный доверху цветами.

Христиана вдруг осенило, что убийство мальчика совершилось преднамеренно, руками Христиана. Иного объяснения происходящему маскараду трудно было найти.

Ночное кладбище. На могильные склепы и плиты лег мягкий синеватый свет. Единственным местом кладбища, куда не попадал этот свет, оставались отворенные ворота. Их не заперли после последних похорон.

Руди очнулся, и первое, что встретили его приоткрытые глаза, был ослепляющий свет. Тело дрожало от холода. Руди пошевелился и уперся локтем в земляную стену. Он оказался в яме и не помнил, как попал сюда.

Тяжело ступая по холодной росе, Руди проследовал в сторону моря. Он улавливал морские запахи безошибочно, на его душе полегчало. Он найдет свое судно, и с наступлением зари покинет этот чертов остров навсегда. Он так и не смог понять, что произошло с его товарищами, но так или иначе они погибли. Об этом он и расскажет там, на своей земле. На ум пришла какая-то знакомая мелодия, и Руди оживился, качая вперед-назад своей здоровой рукой, вторая беспомощно повисла.

Сосновый бор сменился зарослями багульника. Начинались мхи, белая пушица, осока. Под сапогами хлюпала вода. Дальше простирался ковер сплавины. Руди углубился в болото. Он осторожно обходил кочки, что-то приговаривая себе под нос.

Ночью, так и не сомкнув глаз, Христиан выбрался на прогулку. Ему захотелось в сад, подышать ночным ароматом цветов и погадать о том, что может случиться в наступающем дне. Всем телом своим Христиан ощущал необычное облегчение, впервые посетившее его здесь. Терпкие запахи трав наполняли его легкие.

В замысловатых садовых уголках просачивался фосфоресцирующий свет, и выглядывали, окутанные ночным саваном, кровавые розы.

«Да, граф не пошел на мое убийство – он имел возможность не раз. Скорее всего, его замысел в другом… Да, притянуть меня… по пути избавляясь от тех, кто мешает, убивая моими руками, сделать… Нет, нет, нет… Но чего он хочет… Безумец…

Кто из них верно знает, где зарыты ценности? Граф? Скорее нет. Девчонка? Она может признаться, но… Что ее связывает с графом? Она слишком обольстительна, чтобы его не интересовать. Он любил ее пропавшую сестру. И, может, не пропавшую. Может, там вмешалась смерть… при участии графа. И теперь он скрывает эту страшную тайну. Чего же он добивается, имея все в своих руках. А девчонка ведет себя так, будто увлечена мною. Вот где сговор. Ее игра со мной по плану графа. Значит надо пойти, надо ответить на это приглашение. Можно обманом, любовным притворством вытащить из нее… хоть что-нибудь вытащить. Не пришлось бы раскаиваться после… Да, не забывай, Христиан, речь идет о твоем спасении. Во что бы то не стало вырваться из этой паутины».

В центре сада разливался роскошный фонтан, придавая окружающей зелени сверкающие изумрудные блики. Христиан сидел под кустарником, словно опасаясь слежки.

«Охранники. Их я упустил из виду. Они же палачи, похоронщики и еще неизвестно кто. Я ошибался в истинном числе. На кладбище забыл посчитать. В доме постоянно бывает жилистый, с рыжей бородой, может, что-то выясню через него. Убийства рыбака, старика-слуги. Среди слуг есть неплохие исполнители. Скорее сам граф боится убивать. Значит один он не опасен».

Христиан наклонился к бурлящей воде фонтана и наблюдал за подводным скольжением рыбок. Он опустил кисти рук в воду, в самую глубину. Рукава костюма намокли по локти. Он осторожно снял перепачканный костюм и выстирал его в воде. Зазвучала скрипка, замолкла и вновь зазвучала. Так давно он не слышал игру любимого инструмента, что поначалу не поверил и прислушался, остановив дыхание, затем пошел, наслаждаясь этими звуками. Он прошел мимо женщины, сидящей у края ступеней; ее фигура, в белой накидке, оставалась без малейших движений.

…Руди поднялся на высокое плато в надежде увидеть свое затерянное судно. Он разглядел вдали несколько точек и пребывал в полной уверенности, что одна из них и есть предмет его поисков. Он обознался, и возвратившись обратно, он шел по краю обрыва, обливаясь потом и скорбя на свою судьбу. Мог ли он себе представить, когда готовился к плаванию, еще неделю назад, что такие несчастья обрушатся на его голову.

…Вокруг огромного валуна, торчащего из воды, растекалось пятно грязно-красного цвета. И морские хищники, покинувшие свои убежища подводных скал, раздирали и вытягивали на дно безропотное человеческое тело…

Руди открыл глаза. Он лежал на краю обрыва, на камнях. Неизвестно как долго он пролежал здесь в забытьи. От камней на теле остались красные отпечатки. Руди выбрал горный осколок покрупнее и бросил его вниз. Осколок разбился об огромный валун, который Руди увидел во сне. И мгновение спустя белая пена, принесенная мощной волной, поползла по валуну, оголяя его чернеющие выступы. Руди отпрянул от края обрыва. От высоты закружилась голова, и он присел на корточки, бормоча молитвы.

На кладбище Ангелов, под знойным солнцем, царило умиротворение. С цветка на цветок шныряли бабочки, не обращая внимания на зверя, выглядывающего из высокой травы.

В этот день Юнна пришла на могилу брата в просторном белом платье. Мальчику нравилось именно это платье из всего гардероба Юнны. Белоснежное платье, оно рождало самые смелые фантазии в голове Гюстава. Обычно, на лесной тропке, он шел позади сестры, собирая дикие цветки и плетя из них венки и браслеты, которые Юнна одевала на шею, талию, запястья и даже колени.

Юнна вспомнила случай, когда Гюстав из длинных цветочных стеблей сплел себе наряд, прикрывающий тело от плеч до колен. Не подозревая ни о чем, Юнна играла с собакой. Гюстав выбежал из своего укрытия с искаженным лицом. Как он дико кричал! Юнна никогда до этого не видела ничего подобного. Она испугалась, сжав ладони на груди. Пес заскулил и спрятался. Потом, как обычно они отправились купаться в море, но Юнна после пережитого страха боялась раздеваться.

Больше никогда она не разденется перед купанием. В ее голове будет звучать органная музыка, а она, не снимая одежд, будет плавать.

Теперь, стоя у могилы, она с затаенной улыбкой вспоминала чудачества брата. И эти воспоминания ее выручали из плена странных происшествий последних дней и ночей.

Спрятавшись между завесой и шкафами, Христиан ожидал рыжего охранника, который возился во дворе с садовым инструментом.

Наконец, заскрипели полы. Настороженно, словно предчувствуя опасность, шел охранник. От его внимательного взгляда не ускользнуло шевеление за ширмой. Он, не мешкая, набросился на Христиана, сцепив пальцы на его горле.

– Пусти, – прохрипел Христиан, опускаясь на пол.

Охранник отпустил, но лишь для того, чтобы вытащить Христиана из-за ширмы. После короткой возни Христиан утер кровавую слюну, поджал под себя ноги и притворился, что корчится от боли.

Самонадеянный охранник постоял над лежащим, упершись руками в бока и громко усмехнулся, раздумывая, стоит ли Христиана отпустить или подвергнуть наказанию.

Христиан тем временем собрался с духом и сбил охранника с ног. Тот поднялся довольно быстро для своих внушительных размеров, и Христиан был отброшен к стене. С грохотом полетели с полок горшки, чаши, кувшины; посыпалось, закапало их содержимое. Привстав с пола, Христиан, сжимая поврежденную правую руку, наблюдал за приближением противника. От широкого взмаха деревянным уступом Христиан увернулся и на одном дыхании нанес противнику удар в грудь. Голова последнего дернулась вперед. Христиан шагнул ближе и коротким ударом в живот отправил охранника в угол комнаты. Еще несколько сильных ударов кулаком и ногами заставили охранника молить о пощаде. Внезапно вбежавший в комнату человек обхватил Христиана со спины. Вскинув руки через голову, Христиан с яростью вцепился в волосы подоспевшей подмоге охранника. Едва разжались руки на груди Христиана, как он с разворота нанес мощный удар их обладателю. На пол с грохотом упал какой-то тяжелый железный предмет. Это был нож. Его широкое лезвие Христиан приставил к горлу охранника. Оружие зашевелилось под пальцами как живое, и Христиан почувствовал, что теряет самообладание и надо выпустить нож из рук, иначе он войдет в неповинную плоть.

Умывшись в воде старого садового фонтана, Христиан прошел через густые заросли, за погреба. Там ждал его охранник. Христиан ускорил шаги и резко оглянулся, поймав взгляд Юнны. Христиан обманулся лишь в том, что не граф сейчас смотрел ему вслед. Христиан не показал своего удивления, не задержался. Он все же не смог себе объяснить, почему ожидал увидеть графа на месте девушки.

Растерев в руках листья зверобоя, охранник собирал в щепотку травяное месиво и прикладывал к лицу, опухшему от побоев. Христиан расположился рядом. Из-под клетчатого пледа торчала его взъерошенная голова, на которой, несмотря на черный покров щетины, горели ссадины.

Тихим вкрадчивым голосом охранник поведал известные ему факты из истории графского семейства.

Итак, граф Генрих фон Зольбах. Он первым из отпрысков своего знатного рода взял на себя смелость и переселился на остров кладбища Ангелов, где в прежние времена его предки проводили охотничьи сезоны. Ходила молва, что жена графа, с их маленьким сыном, осталась в одном из графских имений. Причины ее отказа разделить участь мужа объяснялись просто. Об острове ходила дурная молва, как о проклятом месте.

Вскоре после разлуки с женой графа случилось несчастье.

Собирая ягоды в лесу, она запнулась о корягу и сильно ушиблась. Сельский знахарь навещал ее, и не выражал никакого беспокойства. Он высказывал свое убеждение, что дело идет на поправку и считал, что скорее страх, пережитый женщиной в момент падения стал причиной ее болезни. Но она вдруг умерла на рассвете дня, когда должна была подняться.

Граф, едва дошла до него страшная весть, перевез ее прах (прежде выкопав из свежей могилы) на островное кладбище, в склеп. Прислуга вдруг о братила в ним ание на то, что граф вернулся без сына. Конечно, никто не осмелился спросить в то время, но теперь граф на подобные вопросы говорит полную несуразицу. Судьба его сына, ныне взрослого (если не призвал его Господь раньше срока) покрыта тайной.

Черствость графа и невнимание к судьбе своего первенца идут вразрез с чередой его благодеяний. Скольких несчастных он спас, где словом, где поступком. Скольким помог перенести тяжкие невзгоды. Из уст в уста передают о некоем древнем проклятии рода фон Зольбах. Говорят, его сокрытый смысл покоится в камнях, зарытых на кладбище.

Один из далеких предков, во времена крестоносцев, участвовал в их походе за Гробом Господним. Константинопольские камни, привезенные крестоносцем (вернее не им, он скончался по дороге домой), привезенные кем-то другим, хранились и передавались из поколения в поколение. Они считались священной реликвией. Детей заставляли молиться на них, но лишь графских детей.

Как будто с тех времен и берет свое начало появление уродов. Они рождались беспрерывно, в каждом поколении, и недолгой была жизнь каждого из них. Недолгой и несчастной. Погребение, вслед за первым уродцем, совершалось на острове. До этого там хоронили своих псов охотники. Семейство считало недостойным хоронить уродов на своем родовом кладбище. Молва, прослышав об этом, назвала место захоронений кладбищем Ангелов.

Однажды, один из уродцев, узнав о своей участи, выкрал и закопал на кладбище Ангелов священные камни. Отмщение изгоев состоялось. Слава рода, в немалой степени связанная с камнями, и скорее даже заключенная в них, таким нелепым способом оказалась в одной земле, омытая со всех сторон водой, с проклятием рода.

Шло время. И граф Генрих фон Зольбах занялся поисками своего пропавшего сына. Вскоре он привез мальчика, болезненно бледного и хрупкого, ничем не похожего на графа. Был ли это его сын? Граф верил или притворялся, что верил.

Когда мальчик вырос и повзрослел, он привез в дом девушку, назвав ее своей избранницей. Поначалу выбором сына граф был удручен и не скрывал этого. Девушка оказалась не дворянских кровей. Но в чем нельзя было ей отказать, так это в обворожительной красоте. И граф смирился. Правда, его смирение зачастую принимало странные формы. То смех его душил до нескончаемого кашля, то уныние, и лицо его серело как пасмурное небо, то детские чудачества, в которых меры он не знал, и был наивен и жесток. Ничего не изменила даже внезапная (несмотря на преклонный возраст) смерть его отца, давно отошедшего от дел мирских и забот. Старика нашли в собственной спальне, в окружении крыс, которыми он обзавелся незадолго до смерти. Руками он сжимал горло, будто спасался от удушья. Распятие Христа раскололось в щепы… Хоронили его с тяжелым сердцем. Нас переполняли скорбь и тревога недоброго знамения.

Каков же был ужас и без того напуганных людей, когда при-шедши на утро после похорон, они нашли могилу разрытой, а гроб пустым. Люди со всей округи собрались на поиски. И самым неистовым и беспощадным к самому себе был граф, который забыл в те дни о всяком сне. Он бормотал никому не известные слова на непонятном языке и все бродил, неся над собой скрипевший фонарь. Еще лил дождь, и граф единственный не возвращался к костру немного просохнуть и выпить подогретого вина. Себя он не щадил, таким до этого его никто не знал.

Минуло дней десять, когда рыбаки, укрывшись от непогоды здесь, на острове Ангелов, обнаружили на кладбище труп приходского священника. Тело пастыря было подвешено на столбе… А в могиле, чуть присыпанный землей лежал старик. Страшно даже теперь думать о том, кто же мог такое совершить? За какие смертные грехи такая расплата?

Приход нашего священника, отца Мартина, пришел в запустение. Люди боялись выйти на улицы, лишь только наступали сумерки. Священники объезжали нашу местность стороной, и детей крестить ездили в другие земли. Все поверили в козни дьявола. Он затаился и ждал чего-то.

Граф постарел до неузнаваемости. Стал ворчливым, злопамятным. Он надолго уезжал на остров, и не возвращался на ночлег. Он ухаживал за могилой отца. Построил склеп на ней.

Бес все-таки проснулся… Проснулся в сыне графа. Никто не догадался, в ком таилась опасность. Ни бешенство, ни ложная унылость не проявлялись в том молодом человеке. Граф стал первым и последним, кто испытал на себе нападение беса. Обороняясь от неслыханно жестоких ударов, он проткнул живот сына кистью для писания картин. Несчастный захлебнулся кровью на руках отца. Причем, лицо его перекосилось и страшно было всем и, что памятно, холод установился в комнате. На устах покойного сохранилась жуткая улыбка. При последнем омовении старухи обратили внимание на то, что тело умершего имело цвет живого человека.

Наследника пришлось похоронить на кладбище Ангелов, ибо дед убиенного завещал хоронить прямых потомков в своем склепе. Дед не подозревал о месте возведения склепа.

В ту ночь едва взошла луна, как из леса донеслись странные звуки. Детский плач, плач младенца. Козье блеяние. Истошные крики мужчины, перемешанные с воем раненого зверя. И постоянный хохот. Будто адское племя собралось на шабаш. Лес шипел от натиска нечистой силы.

Молельщицы еще в последнюю ночь у гроба почувствовали на себе дьявольские знамения и удалились в одну из нижних комнат, где просидели до утра не высунув носа. Они утверждали, что слышали скрип половиц. Кто-то приходил к покойнику и оставил раскрытым наружные двери, но не оставил следов. Лицо же лежащего в гробу выглядело усталым, словно он долго провожал своего ночного посетителя и только под утро вернулся с ночных бдений.

В ночь после похорон никто не сомкнул глаз до самого рассвета. На острове наступило время серых плотных туманов, с суши никто не приплывал. Граф всецело был поглощен общением с овдовевшей невесткой. У него новь начались приступы младенчества. Молодая вдова, Между тем, смерть супруга оплакивала недолго. Она и у гроба отказалась находиться, сославшись на недомогание. Теперь же, невольно отлученные стихией от общения со всем миром, кроме слуг, граф и невестка посвятили время друг другу. В комнату графа она входила без стука и оставалась там до утра.

Блаженству похоти не суждено было длиться долго. Женщина исчезла. Есть опасения, что небезвозвратно. Что где-то бродит ее тень и совращает слабовольные души.

Граф тогда сильно сошел с лица. Он переживал ее утрату куда сильнее, чем смерть сына. Слег в постель. По ночам впадал в бред, звал ее, просил пощады у покойного отца.

Спасла его Юнна. Она приняла приглашение переехать вместе с младшим братом на остров. Что говорить, она похожа на свою пропавшую сестру. Может, только не знает, что та была ведьма во плоти…

Охранник замолчал. Христиан пошевелился и спросил его:

– Зачем ты здесь? Служишь безбожнику графу… Помоги мне найти эти чертовы камни, и мы скроемся с острова.

– Я останусь здесь, нет мне отсюда дороги… От меня ушла жена, когда я жил в поместье. Детьми не обзавелись. Тогда я попросился на остров. Здесь я столкнулся… В горле пересохло.

– Я скрою от всех твое откровение…

– Мне жалко видеть в тебе болвана, – охранник шевельнулся и стал подниматься на ноги. – Я не рассказал тебе… После пропажи невестки, в близлежащих селах, люди встречали заблудшую овцу. Никому не удавалось загнать ее в свой хлев. За ней охотился по ночам один чудак. Его жалобы о том, что животное всякий раз скрывалось, крестьяне всерьез не воспринимали. Он осерчал, озлобился и вышел на охоту с вилами (решил заколоть овцу). Со слов его жены все узнали, что утром он вернулся без вил и прилег на отдых. Да вот не проснулся он больше.

В ночь, после предания земле тела умершего, крестьяне сделали облаву на всех бродящих в округе животных и забивали насмерть вилами и кольями ни в чем не повинных животных. Овцы той никто не встретил. Вилы несчастного нашли в репейнике, у края села… Никто не сомневался – под личиной овцы приходил оборотень.

– Он приходил ко мне… Может, потому, что я его не тронул, он оставил мне жизнь. Не знаю твоего имени, но скажу – ты благородный человек. Ответь мне, кто вызывает ночных духов? Кто подвержен этому безумию? Есть ли объяснение?

– Я вижу – ты подозреваешь графа. Не все так просто… Печать проклятия никто не снял.

Они вышли к фонтану по узкой, едва заметной садовой тропе. Оживленно голосили птицы. Христиан умылся, протер лицо платком, который дал ему охранник. Обыскав карманы, своего платка Христиан не обнаружил. Но его беспокоило не это, его не покидало ощущение, что за каждым шагом его кто-то следит. Он проводил охранника, а сам ушел в лес.

С лица Христиана еще не сошли последние следы его драки с охранником, как он был посвящен в таинственный обряд.

Он собирал хворост. С Гертрудой был уговор протопить камин, чтобы ушла из дома устоявшаяся сырость. На него набросились со спины, молча связали, заставили спуститься в пещеру. Там сняли с головы накидку, в которой вели. При свете тревожных факельных огней Христиан разглядел молчаливую толпу, разделенную на три части. Каждый держал в руках чашу. На каменном выступе, куда обращены все взгляды – скомканное запачканное полотно. По центру его прибита высохшая кисть человеческой руки.

Христиан увидел каменные лица старух, будто поднятых с того света. Лишь губы их безмолвно шевелились. А рядом лицемерно склоненный ангел взирал на происходящее, не тая своей сатанинской усмешки.

На алтаре, под каменным выступом, лежала молодая женщина. Ее фигура выражала покорность, лицо отрешенно смотрело на отвисавшие с потолка уродливые камни.

Пещерное пространство было охвачено мощным звучанием органа. Пристально вглядевшись в потолок, Христиан увидел звезды. Они появились там, где потолок обрывался. И тогда Христиан вырвался из окутавших его пут и побежал, не ведая куда. Но каждое ближайшее ущелье скрывало в себе тупик…

Его схватили, поволокли чьи-то сильные руки. Он упирался ногами и вырвался еще раз, в темнеющую дыру, прополз по направлению струящейся воды. Но все теснее становилось в спасительном отверстии. Плечи застряли, и снова, из щелей, его достали цепкие руки и больно сжали его плоть.

– Где наш гость? – Юнна стояла вполоборота повернувшись к графу, и голос ее слегка дрожал. – Вы прекрасно знаете, где он. Вы еще не заметили, что Ваши изощрения не действуют Вам на пользу. Мне Вы так предподносите все, что складывается впечатление, будто не по Вашей воле он мучается.

Граф улыбался виновато и отвечал:

– Милая Юнна. Вы, если не ошибаюсь, хотите его оставить здесь. В противном случае Вы бы непременно сообщили мне о своем желании.

– У меня складывается впечатление, граф, что Вы меня не понимаете.

– Что Вы! Очень даже понимаю…

– Так вот, прошу Вас, оставьте его в покое. А свои сумасбродные идеи приберегите для картин.

– Я вовсе зла ему не причинял.

– А как он оказался на похоронах и клятвоприношениях?

– Я приготовлю ему чудное снадобье. Он успокоится. Вы ведь тоже увлекаетесь различными отварами?

– Ах, Вы следите за мной?

– Не тревожьтесь. Я спросил и только.

…Христиан проснулся в высокой траве. Стоял пасмурный день. Изредка набегал холодный ветер.

…Он шел по лесной водяной дорожке, протянувшейся между высокими соснами. Вода здесь застоялась. И тяжело нависавшее небо отпечаталось на ее поверхности.

Разодранная одежда, пересохшее горло и лицо, опухшее от побоев. Вот все, что оставило ему последнее испытание. Его не пытались убивать или мучить, скорее всего не пугали. Было ощущение, будто таким странным способом его куда-то хотят пригласить, вовлечь в нечто незнакомое. Но для чего?!

Сосны. Сосны. Старые хвойные великаны угрюмо расступались перед узкой водянистой полоской. Куда вела она? Он ожидал, что течение приведет к графскому дому и шел дальше, по колено в воде.

К вечеру промелькнуло солнце из-за туч. Христиан вытер со лба пот. Пейзаж, дотоле строгий и спокойный, вдруг приобрел мрачные тона – вода растекалась по нескольким ответвлениям, проходящим между старыми надгробьями.

В запутанности веток Христиану померещились волосы Юнны. Он подошел ближе – там, за деревьями лишь призрачная старуха проходила куда-то…

Опустив голову на грудь, Христиан пробродил всю ночь. В мозгах его была сплошная сумятица. Ноги шли сами собой. Его глаза не заметили тумана, а он повис, опустив до травы свои длани.

В двадцати шагах от Христиана застыла фигура человека в белом.

Христиан проследовал в сторону увиденного, и на открывшейся его взору опушке он увидел лежащего человека, из живота которого торчали колья.

– Христ, я столько ждала тебя. Я так волновалась. – Юнна стояла у дверей и смотрела на него широко открытыми глазами. У нее был настолько спокойный, проникновенный голос, что Христиан невольно отшатнулся, но сразу поборол свое смущение.

Она молчала. Он прижал ее голову к себе, и они пошли вверх по ступеням.

Дверь его комнаты оказалась забита гвоздями.

– Мне страшно, – промолвила девушка.

Они спустились за лампадой и гвоздодером. Но едва он принялся за работу, как пламя погасло. Пришлось спускаться за спичками.

– Не оставляй меня одну, – попросила Юнна.

Христиан вернулся. Нашел Юнну. Она сидела в углу, сжав руками колени. Лампады на месте не оказалось. Он поводил руками над полом вокруг, но тщетно. На его вопрос о местонахождении пропажи Юнна не смогла ничего ответить. Он шагнул в ее сторону и задел лампаду ногой. Раздался звук разбитого стекла, запахло керосином. Христиан потянулся за выпавшим из рук гвоздодером и порезал пальцы.

Юнна замотала платком его самую кровоточащую ранку, и они ушли в ее комнату. Христиан почувствовал вдруг полное безразличие к шуткам графа. Он стал скулить и лаять, подражая дворовым псам. У Юнны он увидел огромное зеркало и принялся жадно рассматривать свое отражение, невольно угадывая в зеркальном двойнике черты лица графа.

Она приближает к себе его пораненные пальцы и снимает с них платок… Они катаются в объятиях на полу… Она рвет на нем одежды…

За окном сгущались сумерки. И было тревожно на душе Христиана, взглянувшего на темные очертания сосен.

– Уйдем скорее… мне страшно. – Сказала Юнна и показала рукой в сторону леса. – Там пышные мхи и запах свежей мяты.

Она обвила руками его шею и тело ее задрожало под тонким платьем.

– Раньше я прикрепляла к дверям твоей комнаты траву зверобой, чтобы сберечь тебя от злых напастей… Гертруда убирала все в корзину. Я приказала слугам осмотреть весь дом – никаких дьявольских отметин не найдено. Ганс вытащил откуда-то мертвую жабу, кажется из-под ворот.

– Не говори ничего… Это граф…

– Нет-нет, – перебила Юнна. – Он своими руками спрятал восковую куклу, похожую на тебя и с ней ничего не случится…

– А кто ее вылепил? Зачем?

– Не вырывайся, мне так теплее… Просто издавна повелось лепить куклу гостя.

– Вы забыли о Боге. А меня посвящали дьяволу. Запугивали.

– Ты сам себе все выдумал. Со страха столкнул моего брата, но я не смею тебя обвинить. Я сделала все заклинания… только бы ты не пропал. Я тебя, я тебя…

Она уткнулась лицом в его грудь. Когда они вошли в лес, он увидел, как потемнели ее глаза, как изменился голос, движения.

– Я… я надеюсь спросить тебя, – Христиан прервал затянувшуюся паузу.

– Тише. Нас подслушивают… – она улыбнулась и добавила – …звезды.

Христиану опять показалось, что у молодого ельника, в пяти шагах от него, лежит труп.

– Там, та-ам! Убитый человек. Может Руди… – выдавил из себя Христиан и с омерзением опустил слипающиеся от крови ладони, не понимая, почему они в крови.

– Здесь никого нет, кроме нас, – пролепетала Юнна. – Ночная мгла таит в себе обманы. Не верь ей. Ты же помнишь Бога. Да? Где твое распятие?

Он помрачнел.

– Ты игрушка и не интересуешься, кто тобой играет Обозлился на невинного графа.

– Я не верю никому. Я ни во что не верю. Если Бог забыл про меня – я не верю ему. Ты от меня что-то хочешь и не откровенна со мной.

Христиан присел и вытирал в траве ладони.

– Они у тебя чистые, Христ.

– Да вот! Опять! Ты разве не слышала вопль?!

– Не бойся…

– Что за тварь там орет?!

– Живут дикие собаки на кладбище Ангелов.

– Ты живешь на острове, тебе нравится по ночам просыпаться от воплей, искать под воротами мертвых жаб, терпеть сумасшествия графа, гулять по кладбищу с собаками? Да? Я что-то упустил?

– Я искала тебя…

Юнна уходила от Христиана, не сказав больше ни слова. Зачем она звала его сюда, чтобы оставить одного?

Она растаяла во тьме.

Юнна входила в гостиную улыбаясь, хотя по лицу скатывались крупные градинки слез. Она расставила пальцы рук, будто страшилась их прикосновения друг к другу.

– Я люблю его, – выговорила она единственную фразу и остановилась в нерешительности.

Она задела еще не зажившей ногой край первой ступени, и была столь раздосадована вновь обретенной хромотой, что стала бросать и разбивать все, попадавшееся под руку. Ее охватил внезапный порыв смеха. Многочисленные зеркала разбивались и сыпались стеклянным дождем. В комнате столпилась вся прислуга.

Природа затаилась в мерцающем свете. Этот свет проникал в дом. Свет струился по комнате, задевая постель и рассыпанные по подушке волосы. Запах мокрых трав, и розы, стоявшие в вазах, наполняли комнату тонким ароматом.

Юнна сбросила одеяло и принялась сдвигать все вещи к дверям. На стене, напротив окна, разыгрывалась пляска теней, а за дверями нарастали шорохи. Юнна с головой накрылась одеялом. С пришествием сна ее тревоги утихли. По комнате разливалась далекая мелодия. Кто-то стоял рядом со спящей совсем близко, на расстоянии вытянутой руки.

Не проснувшись, Юнна поднимается с постели (может, ощутив рядом пришельца). Вытягивает вперед тонкие длинные пальцы, широко раскрыв глаза, обращенные внутрь, Юнна плавно и бесшумно покидает комнату, разваливая дверные заграждения.

Христиан проснулся от шума, поднявшегося в доме. За окном лил дождь. Крадучись, будто ночной вор, он пробрался в коридор, тускло освещенный лампадой, и затаился в углу.

Сомнений не оставалось – он здесь не один. Дыхание, услышанное им раньше, теперь слышалось все явственнее. Христиан бросился туда, где по его мнению укрылся незнакомец, но оступился и упал.

Между тем, в узком коридорном окне трепетно шумела взмокшая листва. Словно роптала она на участь свою быть пленницей безучастных дождей, словно отчаянно просила – выпрашивала покой.

– Иди ко мне! Открой свою личину! – выкрикнул Христиан. Ему никто не отозвался. Но над собой Христиан увидел склоненную голову с зияющими впадинами глазниц и ушных раковин.

Оборотень вцепился мертвой хваткой в обомлевшего Христиана. Тому удалось вывернуться и схватиться за медный стояк. На спине затрещала одежда. Раздался нечеловеческий вопль. Христиан потерял сознание.

По дому, в истерике, бежала служанка от безмолвного преследователя, спрятавшегося поблизости. Она запирала за собой все двери. Мучимый болями в голове, Христиан двинулся в направлении криков. Он нашел служанку со следами ужаса на лице, схватил за руку и молча потащил вверх по лестнице. Он завел служанку в свою комнату и, прикрыв одеялом, присел рядом, у края постели. Его впервые, за время пребывания на острове, охватило полное равнодушие к происходящему. Христиан задернул шторы от лунного света (дождь уже прошел), зажег лампадку и вернулся к постели. Теперь он понимал, что жизнь его вне опасности, но спал он чутко. Когда приоткрылась дверь, он увидел Юнну. Девушка вошла осторожно, не касаясь пятками пола, и заманчиво улыбнулась ему. Она расположилась рядом с ним и потушила лампадный огонь. Потом она встала и легла на кровать, поверх одеяла. Заметила ли она служанку, Христиан не знал. Он смущенно смотрел в потолок, она – на него. Улыбка не покидала ее прекрасного лица.

Когда он уснул, Юнна подняла над служанкой одеяло и с презрением рассматривала ее тело…

Повеяло скрипичными мелодиями, Юнна встала с постели. Ее ладонь, изящно изгибаясь, скользила по рваной рубахе Христиана.

Деревья гнулись под неистовым ураганом, налепляющем на окна сорванные листья. Послышался грохот свалившихся с крыши досок.

В распахнутое окно Юнна наклонила голову навстречу дождю. Перед домом, завывая от наслаждения, умывался старый лес

Христиан открыл глаза, приподнялся на локти и долго смотрел, как трепещет под ветром ночная сорочка Юнны. Девушка кружилась по комнате, изображая марионеток. Он сжал ее в своих объятиях. Она томно взглянула на него. Из ее губ и глаз выступили мизерные кровинки. Она показала ему потайную дверь в стене.

Узкими лабиринтами подземелья они выбрались в лес. Они шли на кладбище, чтобы выкопать камни.

– Я заставлю графа показать, где он прячет лодку, – сказал Христиан.

– Нет. Ты не тронешь его. Я не пойду никуда.

– Да не упрямься.

– Ангелы не оставят нас в покое.

– Какие Ангелы? Боже мой. Клянусь – их нет. Клянусь своей не проданной душой, своим крестом.

– Не говори так. Будет горе твоей души. И я не сберегу тебя.

– Ты бережешь графа от меня, а меня от графа?

– Он не виновен. Он единственный искупил грех своих отцов и преданно исполняет ритуал… Да ты… ты сам знаешь…

– Но он не молится о Боге…

– Не надо, прошу тебя.

Христиан не мог уже сдерживать своего волнения и заговорил быстро и трепетно:

– Он послушник Сатаны, совершает кровавые жертвоприношения. Умерщвляет людей и издевается над их душами, не пуская их на небо…

– Ты наговариваешь на него…

– А кто вызывает в дом бесов?! Место их в преисподней!

Христиан наговорил еще много оскорблений в адрес графа.

Юнна не спорила с ним и не сдерживала его.

Взошла луна. Голубой свет нежно скользил по их лицам, соприкоснувшимся губам. Темная жидкость струилась вокруг поцелуя и капала. И вот, как два вампира, разомкнув обагренные уста, они с наслаждением взглянули друг на друга, будто не виделись тысячу лет.

– У меня полный рот клубники, – оправдывалась она.

Он ничего не отвечал. Вращательным движением ладони она растирала сок по его щекам.

«Я сам становлюсь бесом. И теперь ничто так меня не притягивает, как эта девушка. От ее появления на кладбище что-то произойдет. Чует мое сердце.» Так рассудил Христиан.

Он швырнул девушку в траву и, порвав свою одежду, стал связывать руки и ноги Юнны. «Я укроюсь неподалеку.»

Он сам не понимал, что ждет его там. Чего он хочет? Христиан нес на кладбище Юнну.

«Души… Не зря она упоминала души, да-да, души блуждающие. Кажется, так она сказала. Может, появится свет из места захоронения камней. Может быть…»

На кладбище он быстро разыскал ту яму, которую заприметил в прошлый раз. Пустая яма. Неизвестно, кто ее вырыл так близко от склепа. Христиан оставил Юнну связанной в этой яме, а сам укрылся в густых зарослях боярышника.

Сумерки опустились на кладбище неожиданно быстро. Малейший шорох лесного зверька или крик засыпающей птицы заставляли Христиана вздрагивать и всматриваться в темноту до боли в глазах. Он не знал, чего он ждет и скорее готов был выдержать нашествие бродяг псов, чем того, о чем он мог только догадываться.

Прошла старуха, или показалось – он не разобрал, но ясно услышал голос Юнны. Она позвала его. Христиан не отзывался, терпеливо ожидая последующих криков. Так, незаметно, его окутал сон. Во сне он услышал те ужасные крики, которых так остерегался. И он спустился в яму, сорвал с гроба крышку… Смрадным духом повеяло оттуда. Глаза застилала чернота. Когда он догадался, что от страха глаза его закрыты, он их открыл… В упор на него смотрела ведьма. Вяло улыбаясь, неестественно медленно она вращала зрачками и зашевелились ее бесцветные волосы. А рядом с гробом, скорчившись от холода, прижав подбородок к левому предплечью, спал мальчик Постав. Кожа лица его теперь не выглядела столь бледной, как раньше, а наоборот, была румяной: волосы отросли, со лба сошла царапина. Христиан тянется за накидкой – хочет накрыть коченеющее тело мальчика. Накидка рассыпается в прах. Лишь лента, которую он видел часто, в самых разных местах, лента осталась в его сжатой ладони.

Сверху кто-то окрикнул его. На насыпи стоял охранник. Христиан поднялся во весь рост. Его подхватили сильные руки охранника и поволокли по земле. Христиан упирался руками и ногами в землю и рыдал, как в детстве, от бессилия.

Проснувшись, он услышал свой крик и прижал к груди ладони. Над ним качались ветки кустарника. Он осознал, что видел сон, встал, отряхнулся и пошел вызволять Юнну.

Яма была пуста. Христиан побрел с кладбища, опустошенный и обессиленный. Он умылся в лесной луже, отгребая нападавшие листья.

Явившись в дом, Христиан нашел внутренний интерьер измененным. Не осталось и следа от нашествия оборотня. В своей комнате Христиан не нашел никаких перемен. Гертруда спала, укрывшись с головой одеялом. Из двери торчал гвоздь, который Христиан заметил не сразу. Он увидел, как сколачивали доски гроба Гюстава такими же четырехгранными гвоздями, и этот, с перекошенной шляпкой, долго не могли вбить.

Христиан подошел к постели и откинул одеяло. Девушка была мертва. Он немедленно покинул комнату, на ходу смахивая с ботинка прилипший клок длинных женских волос. Навстречу, по ступеням, поднимался граф. Вид его говорил о том, что он не подозревает о случившемся. Граф держал перед собой небольшую шкатулку и приветливо улыбался.

– О, а я Вас, признаться, потерял… Вы неплохо освоились в нашем обиталище. Отдыхаете? Живописные места… Не спешите, не отвечайте. Я покажу Вам нечто… Ах, Ваше лицо… Я не заметил… Наши девушки, проказницы, они умеют царапаться, – и граф залился смехом. – Такое никуда не годится. Я угощу Вас мазью, и через два-три дня Ваше благородное лицо очистится от ран. Стоило мне запереться вдвоем с искусством, как Вас подвергли шуткам, чудовищным по замыслу.

– И ночью, и днем Вы не выходили?

– Сожалею, нет. Поверьте, я накажу того, кто Вас обидел. Может, Гертруда? Будьте милосердны к ней, несчастной девушке.

– Несчастной?

– Жестоко, несправедливо распорядилась судьба с ее родителями. В моей обители дитя просто воскресло… Жаль с Юнной они не сдружились. Кстати, почему Вы не обращаете внимания на Юнну. Скучает бедное дитя в своей комнатушке…

– Откуда Вам известно, что она у себя?

– Да поверьте, с утра она и не выходила. Пойдемте в мастерскую…

– Я… я зайду попозже…

– Нет, нет. Так я Вас не оставлю. Пойдемте же.

В полутьме подземелья, с чашкой крепкого кофе, Христиан слушал безудержную болтовню графа о творчестве, но в голове оставалась картина таинственной смерти Гертруды. Сказать об этом графу Христиан не решался. С немалым трудом он улавливал отдельные фразы из речи собеседника, не вникая в их смысл.

Наконец граф сорвал накидку с рамы своего последнего творения. Христиан вспомнил, что эта серая накидка ему приснилась прошедшей ночью. Ему даже показалось, что видел он в той могиле Гертруду, но из-за ведьмы ему запомнилось только лицо Гюстава и охранник.

Между тем, на картине, показываемой графом, Христиан увидел следующее: на переднем плане искривленные стволы деревьев, переходящие в корни, у которых мечутся в агонии люди, головы несчастных покрыты сплетениями белых сухожилий, среди хаоса веток запутались волосы. Там, где кончаются деревья, под сиреневым светом, стоят могильные камни разной величины и возраста. Из небесного сморщенного покрывала торчит угол гроба с прижатой почерневшей ладонью. Сиреневый фон переходит в черновато-коричневый. В отдалении девушка молится под висящим на столбе монстром. В его пустых глазницах кишат змеи. Он чем-то схож с последним ночным пришельцем. Навстречу молельщице идут, взявшись за руки, Гюстав и Юнна. Нет, не Юнна. А почему-то Гертруда. Над ними занесен меч.

Христиана даже пробрал холодный пот от его догадки. Граф знает о смерти Гертруды и притворяется. Он вновь хочет свалить всю вину на Христиана. А может, и монстр той ночью появился лишь для того, чтобы Гертруда оказалась в постели Христиана? И вовсе то был не оборотень, а граф или его человек.

Христиан оглянулся – графа не было. Христиан услышал из угла какое-то бормотание, последовал туда, задевая по пути стоящие подрамники. Граф сидел на корточках, раскрыв перед собой одно из полотен, и Христиан услышал его речь:

«Знак… знак, знак. Откуда он? Моя рука не могла… Я писал тогда одни пейзажи. Столько лет… Дьявольские пять отростков звезды морской. Мерзкое чудовище в пейзаж не вписывается. Я помню, создал пейзаж, когда мы поладили с Бертой, после первой ссоры, да, на тридцать восьмой день после смерти сына моего нареченного. Я показал ей картину и готов был преподнести как подарок. Она просила повременить до светлой ночи полнолуния, которую так любила… Берта… Берта… моя волшебница. Ты приучила меня к себе и покинула. Я сходил по тебе с ума. Ты знаешь об этом? Ничто не могло разъять мою тоску, никакое горе не пересилило мою печаль. Я принес столько жертв на алтарь твоего возвращения, я испробовал все средства…»

По стеклам единственного подвального окошка застучал дождь. Христиан видел, как юркими струйками по стеклу растекались разноцветные краски, где перемешиваясь, где сохраняя изначальный цвет. Граф все сидел, понуря голову, и растирал рукой морскую звезду на холсте. Граф вдруг повернул голову к Христиану и растерянно произнес.

– У тебя на спине этот дьявольский знак.

– Что-что?

– Ты прислужник Сатаны, и невольный убийца, каким стал я. Я тоже видел мираж замка над морем и рыл камни. Отметину могла поставить только моя Берта, но ее с нами давно уж нет Ее сестра? Как поздно я понял… Мое безумье со слепотой. Толкать на гибель и оставаться безучастным.

Граф в отчаянии схватил козью шкуру и швырнул ее.

– Я поддался Вашему обману, граф. Теперь я покончу и с ним и с Вами. Во мне нет страха. Мне безразлично, покину я остров или умру здесь. Останусь гнить среди Ваших бунтующих мертвецов или… – Христиан говорил взволнованно и сжимал кулаки. – По ночам я встречался с призраками Юнны, Гюстава, стариков-слуг, рыбаков. С ума они меня не свели – Ваш труд не принес Вам ожидаемых плодов.

Христиан вдруг умолк и после паузы заговорил граф:

– Зачем им ходить в гости к своему невинному убийце? Трогать хрупкую душу? – в глазах графа появился страх, он спросил дрогнувшим заискивающим голосом: – Может, на исходе ночи пальцы шаловливой зари бродили по Вашей постели и Вам померещилось? У меня приготовлено снадобье. Вы вправе отказаться, но я отопью сам, чтоб Вы не сомневались.

Граф сделал несколько глотков из серебряного графина и продолжал:

– Рецепт приготовления я расскажу Вам позже, а вот состав напитка, болотный сельдерей, корни мандрагоры, сало змеи, кровь удода. Еще… не обессудьте… кровь девочки…

– Какой девочки?

– Юнны, разумеется.

– Благодарю Вас, жажда меня не мучает.

– Напиток Вам нужен для лечения.

Граф стал задыхаться, не смея преграждать дорогу настойчиво бьющимся в его мозгу догадкам. Отчетливо, ярко прослеживалась цепь ритуальных убийств, совершенных не без участия графа. Возмездие его страшило. Он стоял подле своих творений, как провинившийся юнец, и припоминал сопутствующие убийствам знаки Сатаны.

«Цветы в оранжереях и в саду – детище Берты Когда над ними склоняется Юнна, они так томны и нежны, так ласково зовущи. При моем появлении они сверкают, светятся, трещат, становятся загадочны, коварны, похожи на нее… Восковые куклы, ленты для могил и крыс, пытки слуг. Дьявол управлял моей душой. Спасти бы Христиана, тогда мы спасемся оба.»

– Вас беспокоят последние события? Не казните себя. Пылающий ангельский меч чаще оказывается догорающим прутом. Кто здесь умер при мне – запечатлен в моем искусстве, а значит спасен. А кто напишет мой портрет?

Христиан с удивлением обернулся на графа. После некоторого замешательства хозяин подземелья извлек баночку с обещанной мазью от гнойников, появившихся на теле Христиана.

– Граф, мне показалось… Что с Вами? На Вас лица нет.

– Иди к девочке Юнне… Она очень любит сниться по ночам всем нам. Приснись ей.

– Вы бредите.

– …Еще успеешь ее найти.

– Я отведу Вас, позову слуг.

– Оставь, мне скоро полегчает. Оставь меня.

Граф провел рукой по поверхности холста и оглянулся, выпучив глаза. Христиану стало жутко и он поспешил уйти.

– К черту все! – хрипел граф, собираясь с последними силами. – Я отравлен. Пусть меня сожрут оборотни, – и он по-новому увидел свои картины, водя глазами, и скользил его взгляд, не зацепляясь ни за один из образов. – Оборотень не я! Не я! Ты слышишь, Христиан?! Сжав в кулаке рукоять ножа, граф искромсал все холсты, превратив их в клочья. Граф вырезал крест, расстелил его на полу и лег. Глаза его безумно горели, он шевелил пересохшими губами, издавая нечленораздельные звуки.

– Берта! Ты меня сгубила… А? Ты пришла… Я слышу твое звериное дыхание. Ты пожаловала ко мне. Я отрекаюсь, пусть поздно… Христиан… ты помечен… опасайся.

Сжав руками горло, граф корчился от удушья. Так и замер он в своем последнем движении, вытянув руки к выходу из подземелья.

…Христиан искал Юнну тщетно. Ее нигде не было. В лесу слышался плач болотной выпи. Пахло сырой травою. Под подошвами ботинок хлюпала вода. Христиан дошел до озера.

«Она убита… С чего я взял? Граф ее любит не меньше пропавшей Берты. Вода на пруду будто застоявшийся дым. Причем здесь вода? Пора возвращаться…»

Ему улыбалась блестящая листва ольхи, его приветствовали костры кипарисов, но ничто не меняло его тревожного состояния.

Христиан, выходя из леса, услышал рев свиней. Добежав до загона для скота, он увидел лежащего человека, которого мяли несколько тучных боровов. Христиан бросился в самую гущу. Животные свалил его с ног, но взмахами ножа он разогнал обезумевших свиней. Посреди ворот молча стоял графский пес.

Тело человека зашевелилось. Это был охранник. Он держался за бок, где видимо, были сломаны ребра.

– Хрис… Хрис… убей меня. Не вынесу я этого. Задыхаюсь.

– Кто хотел тебя убить? Кто?! Граф?

– Граф мертв…

– Я видел его час назад…

– Меня душила ведьма. Я увидел ее близко…

– Ты путаешь. Тебя давили свиньи, разъяренные. Каких я никогда не видел. Средь бела дня.

– Убей. Я не жилец… Молю тебя… О страх божий.

Охранник продолжал роптать. Христиан смочил водой его ободранное лицо, застывшие в бороде сгустки крови. Больше всего у охранника была поранена правая рука. Она безжизненна висела, а пальцы образовали сплошное кровавое месиво. Услышав о ведьме, Христиан бросился на поиски ее. Он пробежал помещение загона до конца, разбивая перегородки, переворачивая весь хлам, он порезал мешки, наполненные зерном и вернулся к охраннику, умерив свой пыл. Он направился в дом за покрывалом.

У клумб цветочных Христиан вдруг заметил Юнну. Она повернулась вполоборота и равнодушно посмотрела на него. Неведомая ему сила свалила его с ног перед девушкой, и он распластался на траве…

Христиан вернулся к охраннику, проткнул покрывало и вдел в него бечевку, затем он заманил хлебом оголодавшего борова и накинул петлю ему на шею. Свинья потянулась за хлебом и потащила свою ношу. Так Христиан доставил до побережья полуживого охранника.

С лодочными цепями он справился не сразу. Когда он их распутал, принялся перевязывать охранника лоскутами своей рубахи. Тот немного пришел в себя и даже заметил Христиану, что на его спине красное пятно.

Навстречу волнам Христиан вытолкнул лодку, и охранник, превозмогая боль, заработал одним веслом.

– Поплыли вместе?! – предложил он Христиану.

– Я потом… мы встретимся на суше. Да сохранит тебя Господь.

Лодка удалялась в открытое море.

…Она лежала перед ним, как живая. Он стоял над гробом и всматривался в ее безмятежное лицо и ждал, что вот-вот вздрогнут ее веки, и она оживет и поднимется.

О Юнна! О Юнна! Как случилась твоя смерть?

С другого берега съехалось множество людей, знавших ее еще ребенком. Похоронная поляна была устлана цветами, и потому люди толпились кто где мог в незанятых цветами местах.

Ее лицо накрыли белоснежным саваном. Христиану мерещилось, что теперь, под материей, она улыбается ему, а в области шеи выступает кровь. Он сжал ладонями лицо, чтобы избавиться от наваждения. Когда вновь поднял глаза – видел карлика в шутовской одежде.

– Никогда я не видел скоморохов на похоронах… – Зачем он здесь? – обратился Христиан неизвестно к кому.

– Он не шут, он – карлик… – последовал ответ стоящего позади старика.

– Он родственник? – спросил Христиан.

– Говорят, у графа, после смерти, остался наследник, отвергнутый графом из-за того, что он карлик. Граф однажды одумался – устроил поиски сына. Даже объявил всем, что нашел и показал мальчика. Все знали – это ложь. Так граф вторично взял на себя грех перед Господом и потерял его милость. Граф понес суровую кару, но не он один – невинные Юнна и Гюстав, невинный приемный сын, ближайшие слуги – все раньше срока покинули этот бренный мир.

Теперь народ решил не гневить Бога и отдать дань умершим и убиенным карликам графского рода, молиться за спасение их душ, садить цветы на их могилы. Тогда, может, объявится графский сын, отпустит нам прощение и прекратятся напасти, от которых столько лет нам нет покоя.

Мы в каждом карлике видим своего спасителя. Едва старик умолк, как заговорила женщина, отстраненно глядя перед собой.

– …Она лежит в саду белых хризантем, которые обожала безумно… Белые цветы и яркие ленты – она дарила их каждому. Может, глаза бедной девочки увидят их и унесут с собой в мир божественный…

– Эта женщина воспитывала Берту и Юнну… – прошептал старик, подойдя совсем близко к Христиану.

Последняя встреча с Юнной, их последний разговор. Христиан вспомнил все.

Он вернулся с берега, когда уже смеркалось. Прислуга занималась подготовкой предстоящих похорон графа. Все делалось молча, без суеты и излишнего волнения. Христиан с Юнной ушли в лес. Лениво шелестели листья, напившись дождя. Пахло мятой.

Юнна и Христиан – две хрупкие тени под лунным сиянием, шли по серебряной траве. Очертания их фигур гармонично вливались в один высокий силуэт, который нельзя было отличить от силуэтов деревьев, который трепетно дрожал под молчаливую музыку мерцающих звезд.

– С луны дует ветер, – прошептала она.

С этим шепотом в голове Христиана поднялся рой голосов и рассеялся, издавая одномерное звучание, похожее на шум ветра.

– На! Возьми же! Возьми! – говорила она.

– Я не вижу. О чем ты просишь?

– О ландыше. Я дарю тебе белые ландыши. Под порывами ветра надулись их легкие одежды.

– Старуха… – услышал Христиан и переспросил.

– Старуха, – последовало повторение.

– Куда ты смотришь? Я не вижу. Ты так вздыхаешь, что у меня подпрыгивает сердце. Мы здесь одни. Ты вздыхаешь, будто кричишь.

Она молчала, сильно сжав губы и глубоко дыша. Затем она поднесла ладонь ко рту…

Его охватило лихорадочное волнение. Он схватил ее за холодеющие руки, он заглянул в ее глаза…

Через некоторое время, в лесной тишине, раздался отчаянный крик Христиана:

– Ты мертва!

– Ты мертва! – закричал Христиан и, испугавшись собственного крика, открыл глаза. На него в упор смотрела Юнна. Лицо ее было покрыто дряблой порванной кожей, над которой свисали волосы как нити шерсти. В глазах ее застыл бешеный смех.

Христиан бросился с кровати на пол. За дверьми больничной палаты, в которой он лежал, послышался отчетливый стук каблуков. С керосиновой лампой в руке сбежала санитарка.

– Христиан! Что случилось? Встаньте с пола. Вы каждую ночь поднимаете крик. Опять ведьма?

«Боже! Какое знакомое лицо!» – подумал Христиан, когда санитарка подняла лампу к лицу.

Она продолжала его успокаивать, поднимая упавшие на пол простыни:

– …Окна закрыты, двери на улицу заперты, в коридоре никого нет, кроме меня… Вас ведь собираются выписывать. Доктор говорит, что Ваш рассудок здоров…

После этих слов она улыбнулась лисьей улыбкой и ушла.

Когда за окном рассвело, Христиан разглядел на груди кровяные контуры недорисованного символа: три извивающиеся звездные конечности.

«Я узнал тебя… пропавшая Берта. Ты напрасно прячешься под маской сестры. Твоя сестра меня любила, и страсть к смерти, которая может в ней рождалась, погубила ее, но меня прошла стороной.

Что ты хочешь от меня, Берта? Или мстишь за сестру? Ведь ей я позволил бы все, но не тебе. Уйди от меня прочь…»

Утром за ним пришла другая санитарка и повела его к доктору. Его приветствовали гуляющие душевнобольные. Христиан не упустил никого: кому скорчил гримасу, кому покачал головой, кому кинул ободряющие слова.

– Вам не кажется странной? – обратился Христиан к санитарке.

– Что-что? – переспросила она.

– Морская звезда, всплывшая на рассвете, – произнес он довольным тоном.

В окнах коридора, за толстым решетками, показался сад. В нем зацвели яблони. Глаза Христиана погрустнели. Он принялся разглаживать на голове непослушные седые локоны волос.

Доктор уже ждал Христиана в своем кабинете.

– Минувшей ночью в дверь клиники постучал один посетитель. Ему открыли, несмотря на его поздний визит. Он отказался представиться. Я уже не беру в расчет его странный вид.

Конечно, бывает, нас посещают бывшие пациенты, которые не совсем выздоровели или заскучали по оказанному им здесь теплу. Но этот, судя по всему, у нас не лечился. Во всяком случае, за время своей практики я его припомнить не могу.

Он пожелал встречи с Вами. Мы отказали, естественно. Посетитель не возмутился, что делает ему честь. Он передал письмо и попросил сообщить Вам на словах: Ваше настоящее имя – Христиан фон Зольбах. Вы единственный прямой наследник покойного графа Генриха. О чем, быть может, не догадываетесь.

Доктор протянул Христиану письмо. В нем говорилось:

«Любезнейший граф Христиан фон Зольбах.

Ваша мать, урожденная Генриетта фон Зольбах погибла в 1853 году при невыясненных обстоятельствах. Перед этой страшной трагедией Вас увезли шести лет от роду в город, на воспитание дальних родственников. Вас считали карликом, из-за того, что Вы медленно росли. Граф побоялся оставить Вас в доме. Именно его обвиняли потом в смерти Вашей матушки. Ее прах покоится теперь в склепе, на кладбище Ангелов.

Я сообщил Вам то, что уже тогда Вы узнали и поспешили на встречу с отцом и на могилу матери. Вашу лодку перевернуло штормом. Вы чудом уцелели, но пережитый шок не дал Вам вспомнить то, что Вы знали…»

Христиан отвел глаза от письма и задумался:

«Значит, я рыл драгоценности, кощунственно потревожив прах моей матери. Ее бродивший дух в облачении старухи не позволял мне служить Сатане, и потому я не нашел эти камни. Но почему Юнна шептала: „старуха“ и остерегалась ее призрака? Ведь Юнна также спасала меня от нечисти, сама едва не покоряясь Сатане. Я полюбил ее. Я бы отдал все, чтобы в час своей смерти вновь испытать ту любовь, перемешанную с ужасами. Я обожал эту девушку, рассыпавшую звезды и цветы. Я клянусь, мне завидовал Дьявол…»

– Христиан! Да придите же в себя. Вы дочитали письмо?

Доктор стоял перед ним и тряс его за плечи. Дальше Христиан стал читать вслух:

– …Теперь, дорогой Христиан, я приближаюсь к цели своего письма. Я спешу облегчить Ваши воспоминания. Вам надлежит прибыть на остров и приступить к делам. Сопровождающие прибудут за Вами.

На острове Вас ждет Ваша возлюбленная. Она не умирала, как это могло Вам показаться. Да-да, она жива. Она выжила благодаря Вашей любви и доброму сердцу.

Человек, познавший любовь на пороге ужаса бесовского, достоин многого. Однажды, Вы, даже будучи без сознания, при ее приближении протянули к ней руки и Ваше лицо оживилось…

На этой фразе Христиан выронил письмо из рук. Он вспомнил все, что с ним произошло, до малейших деталей. Последние сомнения развеялись. Ведьма себя проявила. И он, сам того не ведая, служил ей сердцем…

Доктор поспешил нарушить затянувшееся молчание:

– У Вас появился хороший повод к скорейшему выздоровлению. Ваша возлюбленная вернулась к жизни ради Вас. Что может быть прекраснее? Вы счастливейший из смертных, граф. Поздравляю.

К пяти утра ночной дождь кончился, с ним прервался и мой сон, чуть более спокойный, чем месяц назад, но все еще не принесший желанного полного отдыха. Минутная стрелка часов успела обежать половину циферблата, прежде, чем я подошел к окну, чтобы сделать то, что за последние месяцы стало почти ритуалом. Мои руки лежали на подоконнике открытого окна, за которым был сад. За его низкой оградой начиналась Конкорд-стрит, одна из окраинных улиц Спрингфилда, штат Массачусетс. Взгляд теперь приковывало Солнце, восходившее из-за аккуратных деревьев Восточного парка. Подобно жрецу майя на заре цивилизации, я встречал свое светило, и не мог отвести глаз. Оно всходило из Атлантики, этого древнего Моря Мрака, чей давящий рокот я ощущал даже здесь, за сто миль от его первых волн и пляжей.

Через час в дом придет миссис Мак-Колин, чтобы приготовить завтрак и начать потом свою обычную уборку. К тому времени Солнце взойдет, и я буду уже в кабинете, где за столом, полным бумаг, стану долго и мучительно сидеть с потухшими от прошлого глазами, прежде чем напишу первый знак на чистом листе. Служанка поставит поднос и уйдет, бросив на прощание косой взгляд, и вечером поделится с такими же пожилыми миссис своими наблюдениями над «странным полусумасшедшим англичанином».

Да, именно таким, странным и полусумасшедшим, выгляжу я в глазах обывателей Спрингфилда, британский аристократ по крови, ученый по призванию. Впрочем, эти факты биографии обыватели не знают. Так кто я же я на самом деле?

Быть может, сам Господь избрал меня для того, чтобы донести до мира весть о приближающейся каре за самодовольство, ложную философию и всеобщий декаданс. Но нет, я не мессия и не проповедник, а просто человек, раздавленный носимым в себе знанием.

Мое имя Герберт О'Нейл. Далекие предки мои покинули Ирландию еще во времена Столетней войны с Францией, чтобы, вступив в армию короля английского, попытать счастья в других землях. Позже, получив в награду феод, они обосновались в Англии, близ города Бристоля.

Многие из нашего рода были людьми неординарными, смело выходили за рамки общепринятых для их круга канонов, сближаясь со многими выдающимися деятелями разных эпох. Фамильные портреты – непременный атрибут старинных династий – донесли до меня их лица. Сэр Роджер О'Нейл, придворный времен короля Иакова I, один из немногих друзей великого Бэкона. Или мой дед, адмирал сэр Эдуард, близко знакомый с Изомбардом Кингдомом Брунелем, этим Леонардо да Винчи XIX века.

Именно Брунель, чье жизнеописание поразило меня в ранней юности, стал тогда моим кумиром. Его великое творение – железнодорожная магистраль «Грейт Уэстэрн» проходила всего лишь в миле от нашего родового поместья, и мне, совсем еще мальчику, казалось тогда, после рассказов сэра Эдуарда, что дух великого инженера еще витает здесь, увлекая мою юную душу в удивительный мир стали и пара. Несмотря на то, что я был единственным ребенком в семье и наследником большого состояния, я выбрал для себя профессию инженера, стремясь собственным трудом создать себе имя. В глубине души я лелеял мечту стать, подобно Брунелю, Леонардо да Винчи наступавшего века XX. После шести лет учебы, получив достаточно хорошее для того времена образование, я поступил на службу в крупную судостроительную фирму «Харланд энд Волф». Произошло это в 1895 году; следующие же десять лет можно смело назвать лучшими годами моей жизни. Участвуя в строительстве многих прекрасных кораблей, я пребывал в мире моей детской мечты, почти не замечая течения времени, став к тридцати пяти годам одним из ведущих инженеров компании.

Семейная жизнь моя не сложилась, и всего после трех лет супружества я остался вдовцом. Возможно, это было одной из причин, побудивших меня оставить службу. Но главной причиной явилось мое неуемное честолюбие, хлыстом гнавшее вперед.

Так или иначе, в 1906 году я удалился от дел компании и поселился в поместье. Мой отец отошел в лучший мир еще в последний год XIX века и, будучи единственным его наследником, я вступил в полное владение титулом, поместьем и состоянием примерно в пятьсот тысяч фунтов стерлингов.

В течение года я, со всем энтузиазмом разрабатывал идею, которая потом черным лучом пронзила мою жизнь. Я хотел дать людям власть над глубинами Мирового Океана. Над теми глубинами, чей таинственный мрак вызывает у моряков суеверный страх, и куда люди до сих пор проникали только погребенные под обломками погибших кораблей. За тот год, который после всего пережитого вспоминается как время, покрытое каким-то золотистым туманом, мною был разработан проект глубинного судна, которое я назвал батискафом. По моим расчетам, судно это способно было опускаться на глубину до трех миль, выдерживая чудовищное давление бездны.

Быть может, лет через тридцать какой-нибудь честолюбивый инженер повторит мой путь. И да поможет ему в этом Господь! И пусть этот, еще неведомый мне демиург, никогда не испытает того невыносимого ужаса, что явился моим глазам как божественное предупреждение человеку.

…Перо рвет бумагу, все труднее продолжать. И далекий шум океана, слышный только мне, резонирует с биением рассудка. Но все скоро пройдет, течение времени лечит и это. И снова побегут по листу строки, написанные окрепшей рукой.

Я точно помню день и число, когда я сделал последнюю запись и прочертил последнюю линию чертежа: 18 июля. Свет заходившего Солнца падал на стены и пол моего кабинета, отблески его играли на большой карте мира, где большинство площади было окрашено в голубой цвет загадочного и манящего моря. За окном пели птицы. Шумел в дубовой листве ветер, доносились детские голоса – это играли сыновья моего садовника, а разум блуждал там, куда не проникают лучи нашего светила, внимая еще неведомым чудесам подводного мира.

Прежде чем предложить свое изобретение Британскому Адмиралтейству, я твердо решил довести дело до конца, построив на свои средства первый в мире батискаф и испытав его. Для осуществления этого замысла я, действуя через поверенных, арендовал просторный ангар на окраине порта Кардифф, за несколько недель превратив это помещение, ранее бывшее складом, в первоклассную мастерскую и лабораторию. Дальнейшая работа оказалась гораздо более долгой и сложной, чем я в своем наивном энтузиазме мог предположить. Много затруднений возникло также из-за моего стремления сохранить все в глубокой тайне. Уже тогда аналитическому уму было ясно, к чему может привести германский гегемонизм и поэтому, нимало не сомневаясь, что мое изобретение может быть использовано в военных целях, я тщательно скрывал от окружающих то, что происходило в невзрачном ангаре у берега моря.

Четыре года заняло строительство. Осенью 1911 года я стоял в полумраке, опершись на гондолу моего батискафа.

Мои чувства в тот момент сравнимы лишь с трепетом пылкого влюбленного, получившего, наконец, долгожданное свидание у предмета своего обожания. Работа завершена, тусклый свет мглистого дня смутно обрисовывал необычные, несколько ирреальные контуры моего творения. Два двадцатипятифунтовых поплавка возвышались над тускло отливавшей металлом сферой с двумя иллюминаторами особого стекла. Диаметр гондолы был девять футов, толщина стенок ее – пять дюймов. Батискаф мой, при взгляде со стороны, более всего напоминал дирижабль, один из тех «цеппелинов», которыми славилась Германия. Только поплавки были изготовлены из лучшей стали и заполнялись бензином, а не легким газом. Как детище графа Цеппелина парило над землей, мой аппарат должен был проплывать над дном океана, выхватывая из тьмы лучом своего мощного прожектора подводные пики и ущелья, и тайны, доселе людям неведомые. Бензин, как известно, легче воды. Именно поплавки с тридцатью тоннами этого топлива и придавали батискафу плавучесть, необходимую для свободного парения в водной толще. Выпуская часть бензина через специальные клапаны и сбрасывая балласт, я мог всплывать или погружаться. Винт, приводимый в движение электрической энергией аккумуляторов, и руль обеспечивали маневренность и свободу перемещения. Мой труд был поистине титаническим, ведь мне пришлось подробно разработать не только общую концепцию, но и провести огромную работу по исследованию свойств стали и стекла, усовершенствовать аккумуляторы, изобрести системы регенерации воздуха и управления, многое другое.

Теперь я нуждался в признании и славе. Видя себя великим инженером, противопоставившим германским воздушным кораблям британские корабли глубин, я все более и более отдавал себя во власть непомерной гордыни. Нетерпение мое было столь велико, что мною было принято решение немедленно приступить к испытаниям, несмотря на ненастную погоду поздней осени. 17 октября мой аппарат был погружен на зафрахтованный пароход «Звезда Ирландии», который, несмотря на громкое название, представлял собой заурядное небольшое судно длиной 150 футов. Еще через сутки мы вышли из Кардиффа в море. Моей целью было достичь района Атлантики примерно в ста милях от северо-западного побережья Ирландии. Именно в этом месте, где глубины достигали трех и более тысяч футов, я намеревался бросить первый вызов царству Посейдона. Неспешно вращал лопастями винта, наш пароходик за четверо суток достиг цели. Однако, штормовая погода вынудила нас вернуться к ирландскому берегу и отстаиваться на якоре в одной из бухт залива Донегал. Только 29-го числа «Звезда Ирландии» легла в дрейф посреди океана. Под нами было две с поло виной тысячи футов водной толщи. Последние сутки я не мог спать. Нервное возбуждение было таким сильным, что мне с трудом удавалось подавлять внешние признаки моего волнения. На борту судна, в своей каюте я лихорадочно проверял и перепроверял расчеты, опускался в трюм, чтобы при свете фонаря еще и еще раз внимательно осмотреть все узлы батискафа.

С утра на море опустился легкий туман, рассеянный к полудню холодным осенним Солнцем. В час дня я с трудом проник через узкий люк внутрь гондолы. Тяжелая крышка захлопнулась. Сквозь толстые стенки сферы звуки почти не проникали внутрь. Тишина стояла столь гнетущая, что усевшись в кресло, я принялся механически барабанить по панели управления пальцами. Эти глухие звуки делали атмосферу менее подавляющей. Аппарат качнулся и медленно пошел вверх, в иллюминаторы проникли солнечные лучи. Мощная грузовая стрела извлекла батискаф из трюма и теперь я, чуть покачиваясь внутри гондолы, находился футах в десяти над палубой. Матросы с любопытством разглядывали диковинное сооружение. Среди них стоял и капитан «Звезды Ирландии» Уиннер, приветливо улыбнувшийся и махнувший мне рукой на прощание. Затем палуба поплыла в сторону, и батискаф повис над синевато-серой поверхностью воды. Пол вновь чуть дрогнул, свет дня потемнел, став несколько голубоватым. Мое творение находилось в своей стихии. Иллюминаторы были теперь на пять футов ниже поверхности. Через них я наблюдал ярко блестевшую границу вод и темное днище парохода. Вскоре батискаф отсоединили от грузовых тросов, оставив наедине с морем. С отчаянной смелостью я повернул рукоятку, открывавшую клапаны выпуска бензина. Поверхность раздела двух сред начала постепенно удаляться, я погружался. Слабая качка почти сразу же прекратилась совершенно. Мною тут же овладело странное состояние. Голова сильно кружилась и, прильнув к стеклу иллюминатора, я старался отыскать в пространстве какие-то ориентиры, благодаря которым я смог бы вновь приобрести привычные ощущения верха и низа. Движение было чисто инстинктивным, ибо тщетно искать то, чего нет в призрачном мире без границ. Вода за пятидюймовым стеклом темнела, перебирая все оттенки сначала голубого, потом синего и, наконец, фиолетового цветов. Стрелка глубиномера неотвратимо мчалась по циферблату, отсчитывая десятки футов. Когда она пересекла семисотфутовую отметку, наступила полная темнота. Включив прожектор, я всматривался в освещенную им воду. Пару раз в дорожке желтого света промелькнули стремительные силуэты привлеченных им рыб. Больше, до самого дна я не увидел ничего. Через тридцать минут после начала погружения груз на конце стофутового гайдропа коснулся каменистого ложа океана. Приобретя практически нулевую плавучесть, батискаф застыл на месте. Освободившись от гайдропа, я включил электрический двигатель и со скоростью около двух узлов поплыл на дно. Прожектор выхватывал из вечного мрака мертвые камни и мертвый песок. Ни единого живого существа. Глубина в две тысячи пятьсот пятьдесят футов и температура воды в тридцать семь градусов по шкале Фаренгейта, которую регистрировали мои приборы, не были идеальными условиями для жизни. Но мною овладела мысль о том, что некие организмы могут существовать и здесь, несмотря на полное отсутствие света и колоссальное давление. Преодолев каменистую гряду, возвышающуюся футов на сорок, я увидел нечто, сотворенное когда-то руками человека. Небольшой холмик, в который превратились занесенные песком и илом останки корабля. Из его центра торчал небольшой пятифутовый обломок, все, что осталось от высокой стройной мачты. Было ли это рыболовное суденышко ирландских рыбаков, средневековый ганзейский когг или еще более древний корабль викингов? Кто знает… Еще одно свидетельство победы моря над человеком, выхваченное из своего вечного сна электрическим светом.

Неожиданно я ощутил на границе света и темноты какое-то смутное движение. Одновременно мне показалось, что батискаф мой чуть заметно дрогнул. Направив луч прожектора на это место, я на мгновение застыл, парализованный удивлением и откуда-то взявшимся страхом. Сплошная, чуть колыхавшаяся стена мути стояла у меня перед глазами. Встретившись с ней, свет прожектора гас, проникая внутрь этой пелены не более, чем на пару футов. И все же я был уверен, что различил в глубине этого коричневого тумана двигавшуюся тень. Память тут же услужливо предоставила мне все, что я когда-то читал о чудовищах моря. К своему стыду мне не удалось совладать со своим паническим страхом, превратившим за одну минуту современного инженера в суеверного матроса старинного парусника. Нажатие кнопки, и шестьсот фунтов дроби оросили свинцовым дождем пески. Освободившись от балласта, корабль мой взмыл вверх, унося к свету дня потерявшего самообладание создателя. Подъем происходил быстрее погружения, и уже через десять минут батискаф вынырнул на поверхность. Толчок при всплытии окончательно привел меня в более или менее нормальное состояние. Однако, страх остался. Позднее, анализируя происшедшее, я решил, что воду взмутил обыкновенный подводный оползень, вызванный струей от винта моего аппарата. А темный силуэт огромных размеров в мутной дымке всего лишь плод воображения, подогретого необычным путешествием. Как же часто люди выдумывают простые и удобные для себя объяснения неведомым им событиям!

Ветер, между тем, усилился и во время погрузки в трюм батискаф ощутимо ударялся о комингсы грузового люка. Первым меня встретил капитан Уиннер. С довольно странным выражением лица он задал свой первый вопрос.

– Мистер О'Нейл, вы побывали там, на дне?

Получив утвердительный ответ, капитан покачал головой, глядя при этом мимо меня, куда-то в сумрак трюма.

– Вы смелый человек, сэр. Я искренне восхищаюсь вами. Скажите мне, что же вы видели?

Камни, песок, обломки какого-то деревянного судна. Глубинные слои и дно совершенно безжизненны, я не видел ни рыб, ни водорослей – ничего.

Уиннер помедлил, о чем-то усиленно размышляя.

– Знаете, мистер О'Нейл, когда батискаф спустили на воду, команда повела себя очень необычно. Несколько матросов подошли ко мне и заявили, что вам не следует погружаться. По их мнению ваш глубинный корабль может разбудить нечто, спящее в здешних глубинах. Но ведь вы ничего не заметили, не правда ли?

Мне стало ясно, что и капитан поддался общему настроению, царившему на «Звезде Ирландии». Разговор становился слишком тягостным. Слова капитана Уиннера вошли в резонанс с моими сокровенными мыслями, и, ответив отрицательно на его последний вопрос, я поспешил удалиться.

В начале декабря того же года, прибыв в Лондон, я предложил свое изобретение Британскому Адмиралтейству. После трех месяцев, в течение которых проект рассматривался в недрах этого государственного института, мне было решительно отказано. Никакие мои доводы и отчаянные призывы не возымели действия. До сих пор я помню полуосвещенный огнем, горевшим в камине, кабинет лорда Мидфилда, бросившего мне в лицо свой ultima ratio.

– Я уверен, сэр, что ваш, так называемый батискаф, не потребуется флоту Британской Империи ни сейчас, ни в обозримом будущем…

Спускаясь по широкой парадной лестнице Адмиралтейства, я слышал эти слова снова и снова и не мог до конца поверить в то, что одно из крупнейших изобретений последнего времени отвергнуто. В те дни я часами бродил по Лондону, не преследуя никакой цели. Кутаясь в плащ, стоял на его мостах и набережных, глядя на серые воды холодной реки. Постепенно приступы депрессии прошли и я снова стал способен трезво взглянуть на вещи. Прогресс техники не остановить нескольким консервативным чиновникам. Газовая машина и проект Ливерпульского туннеля Брунеля тоже не нашли поддержки, но это не помешало ему стать тем Брунелем, которым гордилась и гордится Британия. Боже мой, как я стремился к славе! Стремление это заставляло меня все быстрее приближать развязку.

После долгих раздумий я решил попытать счастья за океаном, предложив свой батискаф военному ведомству США. Что я знал тогда об Америке? Молодая, бурно развивающаяся страна эмигрантов, общество, не успевшее закостенеть под гнетом многовековых традиций. Государство, дружественное Британской Империи, говорящее на одном языке с ней и безусловно союзное в случае войны.

И, наконец, в последних числах марта произошла встреча, окончательно замкнувшая цепь случайностей. В одном из лондонских ресторанов я повстречал Артура Дугласа – старого товарища университетских времен. За пять лет, прошедших с момента нашего последнего свидания, Артур превратился в еще более импозантного, чуть грузного джентльмена с тем выражением лица, которое обычно отличает крупных чиновников и деловых людей. Узнав о том, что я собираюсь совершить путешествие к берегам Нового Света, он предложил мне отправиться туда на борту новейшего лайнера «Титаник» компании «Уайт Стар Лайн»; одним из совладельцев ее и являлся сейчас сэр Артур Дуглас. По его словам, «Титаник» проходил последние испытания и первый рейс его был назначен на 10 апреля. Я отказался, ссылаясь на наличие большого неделимого багажа, который я обязательно должен сопровождать. Последовал ответ:

– Мой дорогой Герберт, «Титаник» имеет обширные грузовые трюмы, так что вы можете взять с собой даже собственную яхту!

Эти слова оказались последними каплями, переполнившими чашу: необратимо полилась через край темная жидкость.

…7 апреля 1912 года кран Саутгемптонского порта опустил в чрево гигантского лайнера груз необычных очертаний, плотно укрытый брезентом, а ранним утром 10-го на борт поднялся его владелец, имея при себе билет первого класса до Нью-Йорка. Нет нужды перечислять имена сильных мира сего, плывших вместе со мной на «Титанике», описывать всю роскошь этого плавучего дворца, тем более, что эти аспекты путешествия меня мало интересовали. Единственным человеком, которого, я думаю, следует упомянуть был главный конструктор судна Томас Эндрюс, направленный в рейс для выявления возможных недостатков «Титаника». Этот опытнейший инженер снискал мое уважение еще во времена моей службы в фирме «Харланд энд Волф». При встрече он любезно пригласил меня совершить экскурсию по судну. Я с благодарностью принял это предложение и в течение следующих двух часов мы обошли почти весь «Титаник». Мне доставляла большое удовольствие беседа с этим достойным и близким по духу человеком. В свою очередь, понимая большую занятость Эндрюса, я старался не навязывать ему свое общество, и наше общение на борту завершилось этой экскурсией и последовавшей за ней недолгой беседой.

Свой последний вечер на «Титанике» я помню очень смутно. Был ужин в потрясающе красивом ресторане первого класса, за столиком со мной сидела пожилая супружеская чета, я о чем-то разговаривал с ними, но беседа не шла, почему-то часто и надолго прерываясь. После я оказался в центральном зале, где смотрел на вальсирующие пары. Многочисленные зеркала отражали блеск драгоценностей, в них скользили черно-белые видения элегантных смокингов. И наконец, я у себя в каюте, на столе папка с расчетами, делаются какие-то пометки в них, но какие именно, память не сохранила. Следующим воспоминанием становится мое пробуждение около часа ночи, уже после столкновения. Меня разбудили сильные удары в дверь. Сон мгновенно прошел, я встал, и меня буквально пронзила страшная догадка: «Титаник» сильно поврежден. Еще не открыв дверь и не увидев за ней взволнованного, путающего слова стюарда, я твердо знал, что лайнер в опасности. Нет, это не было просто предположением: едва став на ноги, я сразу определил, что «Титаник» имеет дифферент минимум в десять градусов. Машины стояли, и мне, как инженеру, стало ясно: носовые отсеки судна затоплены. Я был прав. Стюард, будивший всех пассажиров, сказал, что дана команда покинуть судно и мне следует подняться на шлюпочную палубу. Через пять минут я шагнул на ее настил. Морозный воздух безлунной ночи сверкал в искусственных лучах светильников. Крупнейшая в истории морская катастрофа открывалась взгляду во всей широте. Около полуночи (точнее никто из окружавших меня не мог сказать) «Титаник» столкнулся с ледяной горой на полном ходу. Удар пришелся на правый борт. Сейчас судно беспомощно стояло посреди океана, все больше зарываясь носом. Побыв несколько минут среди толпы напуганных, до сих пор не веривших в случившееся пассажиров, я не смог вынести больше пытки незнанием и быстро направился, вернее побежал к рулевой рубке, надеясь найти там капитана Смита, Эндрюса или хотя бы кого-либо из офицеров. Мне повезло, я столкнулся с Эндрюсом даже не дойдя до цели. А затем был шок от слов сэра Томаса: «„Титаник“ обречен, жить ему осталось максимум полтора часа». Лицо создателя «Титаника» исказилось после этих фраз, Эндрюс пошатнулся и тяжело оперся на поручни.

Удар, поразивший меня, был страшен. В течение многих минут я стоял в странном оцепенении, глядя на залитую огнями палубу ничего не выражающими глазами сумасшедшего. У меня не было страха за собственную жизнь, гибло мое творение, умирало дело всей моей жизни. Позже, очнувшись от первого потрясения, я бесцельно бродил по палубе, даже не пытаясь подойти к шлюпкам. Наконец, я стал осознавать, что если я останусь на судне, то жизнь моя прервется через час с небольшим, ибо выжить в воде близкой к точке замерзания я не мог. Решение пришло быстро и бесповоротно. Герберт О'Нейл умрет вместе со своим детищем, запертым в чреве «Титаника». Мысль эта казалась дикой, безумной, невозможной, наконец, но в тот момент она стала единственным выходом, вдохнула в меня безумную энергию, под влиянием которой и произошли последующие действия. Окинув прощальным взглядом шлюпочную палубу, я устремился вниз. На моем хронометре было в это время час десять ночи наступившего 15 апреля. Моя каюта находилась гораздо ниже, на палубе «Д» «Титаника». Ворвавшись в нее, я принялся лихорадочно перебирать вещи в чемодане, разыскивая предмет, казавшийся мне необходимым: револьвер. Больше мне ничего не было нужно. Потом начался мой путь в корму обреченного лайнера, туда, где в темноте грузового трюма спал мой глубинный корабль. Сбежав по трапу на палубу «Е», я неожиданно оказался по колено в бурлящей холодной воде, подсвечиваемой изнутри еще горевшими электрическими лампами. Я находился в затапливаемом рабочем коридоре, этой «Шотландской дороге» «Титаника», тянувшейся до самой кормы. Сейчас это была ужасная дорога. С непоколебимой уверенностью библейского мессии я шел по коридору, пробираясь среди бедно одетых, растерянных и плачущих людей. Это были пассажиры третьего класса, пытавшиеся выбраться из нижних помещений чудовищного корабля наверх, к звездам и шлюпкам. Но их ожидали там только отчаяние и мучительные минуты агонии в ледяной воде. Откуда-то снизу прорывался пар, затягивая все трехсотфутовое пространство коридора влажным туманом. Недра «Титаника» исторгали зловещие звуки гибели: шум вливавшейся воды, скрип и скрежет сдвигавшихся механизмов, шипение заливаемых, еще горячих топок. Грузовой трюм тонул в полумраке. Пробираясь среди хаотического нагромождения ящиков, тюков и коробок, я достиг цели. Укрытый тяжелым брезентом и притянутый к палубе найтовыми, передо мной возвышался он: мои надежды, мой труд, моя гордость. Я пришел воссоединиться со своим творением и погибнуть с ним. С трудом откинув брезент, я открыл люк и на минуту замер, не решаясь сделать этот последний шаг, но все же сделал, отгородив себя от тонущего гиганта, ставшего моей тюрьмой, пятью дюймами стали. Дифферент на нос достиг уже значительной величины и мне стоило большого труда добраться до кресла. Два часа ночи. Грохот рушащихся механизмов достигал даже моих ушей, заставляя вибрировать стены гондолы. Еще немного, и я окажусь там, куда так мечтал открыть дорогу людям. Даже сейчас я надеялся, надеялся на то, что гондола не будет раздавлена давлением воды, уцелеет при неизбежных ударах о палубу и стены трюма, и я, отказавшись вместе с «Титаником» на глубине двух миль, буду жить еще несколько часов. Пока не кончится воздух или я не нажму на курок револьвера. Пол под моими ногами уходил вверх, я уже с трудом удерживался на месте. Два часа десять минут.

…Томас Эндрюс, скрестив руки на груди, в полном одиночестве стоял в курительном салоне. Его взгляд рассеянно скользил по стене, отделанной панелями красного дерева, по огромной картине, висевшей прямо перед ним. Вокруг падала мебель, сверху доносились звуки музыки еще игравшего оркестра. Но старый конструктор не замечал ничего, он уже принадлежал миру мертвых, оставив всякую надежду и желание спастись. Два часа пятнадцать минут.

Оркестр играл мотив «Осени» – одного из гимнов англиканской церкви – скрашивал страшную картину гибели морского колосса. Но вот «Титаник» встал вертикально. Мелодия прервалась. Музыканты, пассажиры, офицеры и матросы, образовав один страшный, шевелящийся клубок, поглощались жадной водой. «Титаник» еще жил, даже сейчас, стоя под прямым углом, подобно башне фантасмагорического маяка, он еще боролся за каждую секунду, как будто его железная душа тоже боялась ледяных волн Атлантики. В эти мгновения лайнер был удивительно поход на перст, указующий в небо, взывающий к Господу. Людская гордыня разбилась о жестокий айсберг вместе с этим кораблем. Огни погасли, на миг вспыхнули вновь, опять воцарилась тьма, корпус «Титаника» дрогнул и с чудовищным грохотом раздираемого металла ушел на дно. Но это был еще не конец… В момент погружения я был выброшен из своего кресла сильным толчком, батискаф, сорвав найтовы, ударился о стену трюма. Утробный рев всасываемой внутрь корабля воды сотрясал даже многотонную гондолу моего аппарата. Снаружи в иллюминаторы бились пенные струи, минута – и они сменились однообразно вязкой темнотой. Я утонул, я мчался сквозь воды к далекому дну, погребенный в батискафе, запертом и отгороженном от свободы океанской волны десятками стальных переборок и палуб. Наверху осталась звездная ночь, шлюпки, обломки погибшего исполина и сотни еще живых, но быстро гибнущих в ледяной воде людей. Разум мой, наконец, осознал мрачную фантастичность и безысходный ужас положения вещей. Судорожно цепляясь за кресло в красноватом полумраке освещенной одинокой лампочкой кабины, я что-то истерически кричал, пытаясь, быть может, поймать ускользавшую от меня огненную ниточку надежды. Жуткий полет сквозь бездну продолжался, казалось, целую вечность. Очнувшись от приступа жестокого истеричного сумасшествия, я ждал, содрогаясь и душой и телом, удара корабля о дно океана, за которым, вероятно, могла последовать и моя смерть, если корпус батискафа лопнет. Мгновения текли, приближая неизбежное. Удар! Скрежет, пол и потолок меняются местами, головокружение, чувство падения достигает пика и сознание гаснет.

…Оно вернулось вместе с бледным красноватым светом, проникавшим мягким ручейком через закрытые веки глаз. Слегка приподняв голову, я осмотрел знакомую внутренность кабины. Верх и низ имели свои естественные положения, видимо «Титаник» лежал на ровном киле в своем последнем ложе. Голова, разбитая при ударе, сильно кружилась и болела, с трудом мне удалось подняться и сесть. Машинально я посмотрел на чудом уцелевший хронометр: пять тридцать. Значит я пролежал без сознания около трех часов. Наверху, скрытые двумя милями воды, появлялись уже первые бледные признаки нового дня. Воспоминания о поверхностном мире едва не вызвали нового приступа панического ужаса, но мне удалось прогнать их, спрятав в потаенных уголках мозга. Сидя за пультом, я постарался здраво оценить свое положение. Воздух в баллонах кончится через двое суток, затем мучительное удушье и тьма. Я имел единственный шанс спастись: если бы какая-то неведомая сила, взломав корпус «Титаника» освободила бы батискаф. Тогда подъем и свобода, и жизнь. Но этого не может быть, потому что этого не может быть никогда, как говорили древние. Следующие часы были невообразимо, давяще страшны. Несколько раз я включал уцелевший наружный прожектор и всматривался в иллюминатор, но видел только темную муть и край какого-то ящика, к которому прижало гондолу. Помню, я что-то выстукивал, ударяя рукоятью об обшивку. Часто взгляд мой останавливался на револьвере, что в мрачно-красноватом свете темнел на стальной пластине. Там лежало избавление от всех мук. Почему-то я подавлял в себе желание взять револьвер в руки, я ожидал, и ожидание мое дало свой результат. Только через несколько часов после того, как я очнулся от обморока, я, наконец, заметил, что тишина, окружавшая меня, не была абсолютной. Извне доносились смутные звуки, изредка корпус батискафа содрогался от довольно ощутимых толчков. Задумавшись над причиной этих явлений, я решил, что они вызывались осадкой корпуса «Титаника» на возможно неровном дне. Может быть, где-то рушились переборки, поврежденные при катастрофе, могучая сила давления взламывала еще незанятые водой особо прочные емкости. Постепенно эти звуки усилились, окончательно выведя меня из состояния мрачного ожидания конца. Выключив внутренний свет, я еще пристальнее вглядывался в илистый туман, затянувший трюм. Внезапный визг раздираемого металла, сменившийся угрожающим рокочущим скрежетом, заставил меня затрепетать. Что это? Разум метался, стараясь отыскать ответ. Снова этот ужасный звук; какой же силы он должен быть, чтобы так мощно звучать внутри, приникая через толстую сталь?! Казалось, «Титаник» кричит и плачет в страхе, раздираемый кем-то невероятно могучим. Сильный толчок, я падаю, ударяюсь уже разбитой головой. Боль на минуту ослепляет, минута уходит, и во мне просыпается древний страх, передаваемый из поколение в поколение: страх перед неведомым и темным. Скорчившись между креслом и стальной стеной, я сидел в полной темноте. Мне казалось, что если я зажгу даже слабую лампу, то она привлечет к маленькому пузырьку воздуха и жизни весь тот древний ужас бездны, что витал снаружи. Я уже не предполагал, я знал, знал имя той могущественной силы, что пробудившись от векового сна разрывает сейчас останки некогда величественного лайнера. Вой и скрежет достигли апогея, и внезапно абсолютная тьма рассеялась. Через иллюминаторы проникал мертвенно-синий свет, похожий на те призрачные огни, что пугают по ночам путников возле старых уэльских кладбищ. Внутренность гондолы стала ясно видна, и в ней трепетал ничтожный человек, дерзнувший проникнуть туда, куда его слабому телу и рассудку не было пути. Батискаф мой рванулся вверх и затрясся, подобно раненому зверю. Собрав остатки питавшей меня последние часы энергии безумия, я вскочил на ноги и прильнул к иллюминатору…

И передо мной ожила самая мертвяще-ужасная из картин Иеронима Босха «Страшный суд». Да, это был суд, суд темных глубин над человеком, в непомерной гордыне своей забывшем о силах, невообразимо превосходящих его самого и его творение, сильных и безжалостных, как сам океан, в котором они обитали.

Батискаф висел в синеватом сиянии в трестах футах над «Титаником»; его колоссальный темный контур проглядывал сквозь мглистую дымку, затянувшую придонные воды. Корму корабля жадно раздирали, обвивая ее со всех сторон, светящиеся щупальцы существа, размеры которого не мог постичь и принять слабый мозг человека.

…Когда Кракен всплывает, море внезапно мелеет на сотни футов вокруг. И горе тому мореплавателю, что не успеет увести свой корабль прочь. Он, и судно его, каким бы большим оно не было и сколько бы мачт с парусами, людей и товаров не несло на палубе и в трюмах, оказывается посреди живого острова. И колышущаяся твердь того острова исторгает из себя щупальца и отростки, которые опутывают судно… Остров сей погружается, унося с собой в небытие добычу.

Там, внизу, царил Кракен, его мощь, подчиненная сферам еще более великим, вырвала меня из трюма «Титаника», вознеся над пейзажем разрушения. Я видел это, и никто не сможет бросить в лицо мне обвинение во лжи. Щупальца, выраставшие из фосфоресцирующего подножия чудовища, кромсали лучшее творение компании «Уайт Стар» и британского гения. Жалобно стонал терзаемый корабль, принесенный в жертву. Мертвенный свет открывал взгляду только малую часть апокалипсического существа, очертания которого терялись во тьме, и самая изощренная фантазия не могла представить, что же таилось там. Воздух внутри сгустился до плотности воды, он с трудом врывался в легкие, обжигая при каждом вдохе. Непередаваемые звуки терзали слух: в них смешалось все – дрожание огромных струн, пение зловещих органов, металлический стон и плач. И высоко над моим аппаратом разрывали тьму шесть чудовищных красно-желтых сфер. То были глаза Кракена. Сияние стало ярче, по моему залитому кровью перекошенному лицу побежали его блики. Волна ледяного света промчалась по телу существа, открыв взору на краткий миг истинную сущность Кракена Великого. Это было непередаваемо, невыносимо, невозможно, я не могу и никогда не смогу описать открывшееся мне. Милосердный удар укрыл сознание темным пологом беспамятства. Гигантская праща швырнула батискаф прочь; люки балластных бункеров лопнули и потоки свинца из них вобрал ил.

Казалось, моя душа несется по бесконечному тоннелю куда-то, мягко покачиваясь в волнах эфира. Тело не слушалось меня, глаза видели только бархатный мрак. Неожиданная желтая вспышка заставила меня содрогнуться, пробуждая к жизни. В иллюминаторе сияла прекрасным ярким светом подводная звезда. Не знаю, может быть то было всего лишь видение, но мой истерзанный разум не желал изгонять его; он благодарил этот живой яркий шар чистого света за то, что он был, искрясь огнем на тысячефутовой глубине. Звезда угасла, но темнота уже не была полной, мой батискаф упорно шел к поверхности, чей еще слабый свет возрождал желание жить.

Хронометр еще шел, и на нем было три часа дня, когда, наконец, настоящее Солнце заиграло на полированной стали откинутого люка, вдыхая в меня истинную веру и искреннюю надежду.

Милях в трех дымил пароход. В свое время я пытался предусмотреть многое, и сейчас в кабине лежали красные ракеты и надувной плот. В 15:08 на немецком углевозе «Данциг» заметили сигналы; невзрачный на вид пароход изменил курс и, осторожно лавируя между крупными гроулерами, направился к видневшейся в дали темной точке. Поплавки, смятые и треснувшие, выпускали бензин, волны уже захлестывали в люк, батискаф умирал. Странно быть может, но я не испытывал чувство утраты. Нет, я просто радовался Солнцу и весеннему ветру, впитывал вид моря, синевато-серого, с плававшими льдинами. Плотик был наполнен и, качаясь на расцвеченной радужными пятнами бензина воде, я наблюдал, как со звуком, напоминавшим жалобное всхлипывание ребенка, моя мечта о покоренных глубинах исчезла в океане. Ирония судьбы, но меня спасли те, от кого я так тщательно скрывал свой проект, против кого стремился его направить. Капитан «Данцига» Рудольф Верлинг еще не знал, что «Титаник» погиб, на старом углевозе не было радио. Впоследствии оказалось, что место, где меня спасли, находилось в ста милях северо-западнее точки гибели лайнера. Мне никогда не узнать всего происшедшего со мной в том царстве вечной ночи, где навсегда осталась часть моей души. «Данциг» доставил меня в Бостон. Благодаря деньгам и положению тайна осталась соблюдена. Никто не узнал, что список спасенных с «Титаника» увеличился еще на одного человека.

Теперь я только странный англичанин, сорока двух лет от роду. Выйдя из дому в полдень, англичанин этот старческой шаркающей походкой направится по Конрад-стрит к церкви. Любопытные взгляды проводят его, следя за удаляющейся спиной человека, потерявшего свое дело, но обретшего веру.

«Ветки у перил дрожат в знойном мареве. Жара придавила все живое. Двигаться не хочется. Лед плавится в продолговатой вазочке. Да, к вечеру станет прохладнее, я выйду в сад, пройду по аллее, от гаража тронется большой белый автомобиль, тихо остановится рядом. И я сяду в него, Джек повезет меня по набережной в город. И море будет спокойно, без ряби до самого горизонта. И огненный шар заходящего солнца покроет тяжелой позолотой неправдоподобно длинные пики небоскребов.

Только что звонил Джерри, где-то, он, видимо, изрядно перебрал. Совсем сошел с ума – это в такую-то жару. Собирается с кем-то заехать. Хотя пусть приедет. Сижу на веранде совсем один, впрочем я привык быть один, но вечера должны быть заняты до самой ночи, тогда не так плохо», – подумав так, Джеффри отпил из стакана еще. Он смотрел прямо на главные ворота и сразу заметил розовую открытую машину Джерри. В ней, кроме него, сидел еще кто-то.

Когда они подъехали к самой лестнице, Джерри выскочил из машины и против обыкновения, почти побежал вверх, к веранде.

«С кем это он притащился? Наверное опять ищет канал доставки. Ох, как все это надоело!»

– Привет, Джеффри!

– Привет, старина! Что это ты притащился. Встретились бы в городе, как договорились.

– Эх, Джеф, посмотри на меня! Вспомни, когда в последний раз я так торопился?

– Последний раз… Так, – году в семидесятом, да, летом это было – когда лопнул Стальной трест.

– Ну, так вот послушай! Налей-ка мне стаканчик, я сам не свой с самого утра. Видишь, в моей машине сидит парень?

– Вижу, сильно похож на мелкого клерка, худой, бледный. И где ты его нашел?

– Это он меня нашел…

И дальше Джерри сбивчиво рассказал о том, что закончив все дела за ночь и часть утра, он неплохо выспался и зашел посидеть к Питеру.

– Этот парень не напомнил мне никого, Джеффри, понимаешь, он какой-то бесцветный, ничем не запоминается.

– Тогда он из полиции.

– Да он вообще неизвестно откуда. Рядом с нами орала шарманка – Питер недавно купил новый ящик. Как раз начался розыгрыш новой лотереи. И представляешь, Джеффри, он назвал мне заранее все десять цифр.

Тут лицо Джерри пошло пятнами и я понял, что все это так и было. Джеффри стало душно, то же самое, что было с ним на рассвете – сердце неприятно сдавило, он залпом проглотил все, что оставалось в стакане.

– Ты не пьян, Джерри?

– Я был бы рад, старина, если бы это была пьяная болтовня! Но вон он сидит там, в машине. Знаешь, Джеффри, я его боюсь!

Прошлым летом, когда в доках случился небольшой разговор с ребятами Олдена, Джерри на глазах Джеффри сцепился сразу с двумя его звероподобными охранниками. И прежде чем один из них успел достать пистолет, Джерри уже оглушил его, и как только второй вытащил свой «кольт», он уложил его с двух выстрелов.

«Я вообще никогда не видел Джерри испуганным», – подумалось Джеффри. А тут щеки его тряслись, лицо пошло багровыми пятнами. Но Джеффри знал, что все истерики надо прекращать сразу. Он налил ему и себе полстакана чистого, оба залпом выпили.

Джерри тряхнул головой и выдохнул, виски обжигающей волной прошло по телу, они закурили, кондиционер гнал ледяной воздух в их сторону, жара стала потихоньку спадать. Мир не менялся, несмотря на парня, скучающего в машине.

– Значит так, дружище, это все был бред, ты переутомился, – спокойно сказал Джеффри, выпуская струйку сизого дыма, – мы сейчас, в течении пяти минут выясним с этим джентльменом недоразумение, отправим его в лечебницу или домой, смотря по обстоятельствам, а потом, старина, плюнем на этот случай, с кем не бывает, и на яхте по заливу. Эх, Джерри, мы с тобой совсем разучились отдыхать. Ну, зови своего шарлатана!

– Сейчас, Джеффри, сейчас!

Молодой человек спокойно вошел на веранду. Глаза его, маленькие и невыразительные, не бегали из стороны в сторону, он в целом даже понравился Джеффри. «Да, – подумалось ему, – либо из Управления, либо откуда-нибудь еще выше. Надо же, каких молодцов стали присылать. А такой худой, невнушительный, прямо студент какой-то».

– Молодой человек, разрешите узнать ваше имя?

– Парис.

– Это что-то греческое. Ну, ладно. Вы сильно поразили воображение моего друга там, в кафе. Так как ваше участие в тираже полностью исключается, имел место странный случай. Очень прошу вас, Парис, назовите номер телефона, установленного на втором этаже этого дома?

Джерри так и впился глазами в этого невзрачного юношу. И он, и Джеффри понимали, что линия эта закрытая и номер знают всего несколько человек в городе.

– Триста шестнадцать, – Джерри опять побледнел, – шестьсот пять – пятьдесят девять. И стало так тихо, что Джеффри отчетливо услышал гудение шмеля, вьющегося у перил. Глаза Джерри побелели от ярости, он чуть присел перед прыжком, пальцы его сжались в кулаки – всей ладонью Джеффри налег на его плечо.

– Спокойно, старина, спокойно! Молодой человек, очевидно, ловкий фокусник. Но поскольку имеет место теперь уже моя личная заинтересованность, я думаю, он поужинает с нами.

Джеффри нагнулся к плечу своего друга и тихо попросил его вызвать на вечер машину с двумя охранниками и вообще организовать выезд в город. Стало ясно, что юноша – профессионал высокого класса, уровень Управления, не ниже. А раз так, – нельзя упускать такую возможность.

Парис нисколько не смутился, сел в кресло и улыбаясь, уверенно произнес:

– Мистер Уорманс, я совершенно не собираюсь вмешиваться в действия ваших структур, а тем более контролировать ваши действия. Мне надо будет задействовать их относительно редко и совершенно необходимо наладить контакт лично с вами.

– И кто же за вами стоит?

Парис лучезарно улыбнулся и мягко произнес:

– Я пришел к вам совершенно один.

Да, в выдержке ему отказать было нельзя.

– Что именно предлагается?

Режим патрулирования береговой охраны по всему заливу с учетом погодных изменений в любое время суток.

– Так, мне кажется, уже давно перебор, а вы все прикупаете! Угадываются телефоны, номера которых почти никто не знает, выдаются совершенно секретные сведения, – откуда вы свалились на наши бедные головы?

– Я должен был прийти. Понимаете, больше мне связываться не с кем. Только прошу вас, не думайте, что я обязательно связан с полицией, я заинтересован не меньше вашего в том, чтобы мною там не заинтересовались.

– Ладно, Парис, спешить нам некуда, побудешь с нами, тебе отведут наверху комнату, вечером у нас выезд в высшее общество, гардероб подберем. Я вижу, – ты парень умный, мы с тобой поладим.

Джерри был вне себя. Он считал, что мальчишка – наглый выскочка из Управления или еще какого-нибудь заведения подобного типа, никакого доверия ему оказывать не следует и лучше всего его спровадить с глаз долой.

– Джерри, пойми ты, у него неплохие способности, в некоторых комбинациях он просто незаменим, и что мы теряем?

– Как хочешь, но он мне не нравится и я этого скрывать не намерен.

– Это даже к лучшему, излишняя бдительность никогда не помешает.

Да, сегодняшнее утро не обмануло. На рассвете Джеффри не спалось, он набросил халат, сел в кресло и закурил. Голова ныла. Он встал и раздвинул шторы – залив был закрыт серой пеленой тумана, в парке уныло повисли мокрые листья пальм.

Неразбериха последних нескольких лет его жизни больше не мучила Джеффри. Это утро – какое-то особенное. За эти четыре года он много потерял – бесконечная грызня группировок торговцев наркотиками. Только последние два года положение стабильно, – нет особенных удач, но нет и сокрушительных провалов. В конце концов он тоже не вечен, – думалось Джеффри, – им с Джерри хватит до старости. Яхта, море и маленький остров, – много ли им надо.

И это утро не подвело – подарило им Париса.

И вечер пришел. Джеффри устал прокручивать в голове, все ли он отдал распоряжения. Не успел, не успел, – всего не предусмотришь. Стычка может и будет, мы постараемся уйти, ввязываться не станем, рулетки все держат под контролем, но эта поездка все-таки новость и для Барри, для этого паука в темном углу казино.

Обе большие черные машины, мигая стоп-сигналами, мягко спустились по аллее, выехали на набережную и, набирая скорость, помчались к зареву огней над городом.

Вскоре машины убавили ход, свернули несколько раз и затормозили на стоянке возле казино. Джеффри выбрался из машины, уставился на переплетение горящих неоновых трубок над входом. Джерри отдавал последние приказы рослым молодцам, к казино он пошел рядом с Парисом, толкнул массивную дверь – Джеффри зашагал следом.

– Ах, здравствуйте!

– Привет, милая, привет! Да, давно не был, решил проветриться. И Джерри со мной, а с ним нет, это не племянник, просто знакомый, да и я буду играть, – вот, старина Джерри купит фишек на пару тысяч, для начала! Рассыпая бисер слов, Джеффри отвлек скучающих бездельников от Джерри с Парисом, но старался не упускать их из виду.

Шарик бежал все быстрее, так, – двенадцать, – Джеффри почувствовал, как старая лихорадка игры заставила сердце биться побыстрее, ему стало жарко, – некогда тут задумываться над тем, что выпало господину напротив. Шути, Джеффри, шути, Парис сможет это, сможет!

Щебетанье изящных женщин вскоре стихло. Краем глаза Джеффри заметил, что многие плотным кольцом окружили тот стол, за которым играли Джерри и Парис. Джеффри завершил свою игру и подошел к толпе у их стола. Словно молния ударила, – люди застыли, Джерри перебрасывал фишки как мог, – Парис ставил редко, но всегда удваивал выигрыш, – крупье закрыл игру, – банк сорван на этом столе.

– Иногда бывает, я вот слышал…, – попытался разрядить атмосферу Джеффри, но лицо стоящего рядом с ним господина застыло и тот совершенно его не слушал. Какая-то дама рядом прошептала: – О! Триста тысяч – вот это выигрыш!

Касса. Зал снова зашумел, но уже где-то сзади, – контролируя проход, Джеффри плыл по коридору как во сне, тщетно пытаясь определить, что же он чувствует, нахлынула какая-то горячая волна, – ступеньки у выхода, так, спокойно.

Все расселись, машины тронулись, – тяжелый лимузин перегородил дорогу у самого выезда к набережной. Заскрипели тормоза. Джерри не торопясь вылез из машины, облокотился о кабину, – Джеффри видел, как он расстегнул привычно пиджак – дал понять, что все здесь вооружены. Парни рядом с ним заскрипели ремнями, потихоньку выбираясь на линию огня.

– Рой, что это ты мешаешь нам! Разве тебя обидели? – развязно крикнул Джерри. От лимузина двинулась стройная фигура Роя – доверенного лица Барри.

– Барри просит тебя, Джерри, каждый день так не обирать его заведение!

– Что-нибудь не понравилось, я обманул его в чем-то?

– Ты – нет, но ваш парень проиграл три раза из девяноста!

– Ему везет сегодня, Рой!

– Не знаю, Джерри, не знаю, вы можете использовать хоть все ЭВМ побережья, но не в заведениях Барри!

– Я понял тебя Рой, дай теперь нам проехать.

– Какой разговор, Джерри!

Заурчали моторы. И вот уже мелькают заросли на склоне. Машины промчались по набережной, свернули по аллее к огонькам виллы.

– Надо на время скрыться от назойливой опеки молодцов Барри!

– Завтра на рассвете уедем на Север. Ты знаешь это местечко у залива Санта-Клара. Если будет надо, я вызову тебя, Джерри. Мой самолет пусть перегонят обратно. Ты тоже тут не задерживайся, на время надо разделиться. Деньги с моих счетов переведи на Север. Эти ребята что-то слишком навязчиво интересуются нами.

– Я все понял, Джеффри, машины уже готовят. Сад осмотрели, ворота заперты.

– Ну вот и хорошо. Да, выигрыш в казино возьми себе и постарайся распределить его по нейтральным каналам, номера купюр могут быть мечеными.

– Хорошо, Джеффри.

Джеффри долго сидел перед окном, откуда открывался вид на залив. Виднелись в темноте сигнальные огоньки яхт. Дверь неслышно распахнулась – вошел Парис.

– Что, не спится, Парри?

– Почему в доме такая суета, разве что-нибудь произошло?

– А ты думал, что можно выиграть триста тысяч и сделать это так, чтобы в городе не поднялась возня?

– Здесь стало опасно.

– Я вообще-то об этом догадываюсь, поэтому хочу на время прокатиться на Север.

– А переброска по воде, каналы доставки?

– Оттуда это все контролируется так же, как и из этой комнаты. Да, Парри, а ты не хочешь рассказать мне подробности кое о чем. Все же как ты вышел на нас и откуда вообще появился у нас в городе?

– Это длинная история, да и неинтересная. Я же не спрашиваю, что за груз уйдет сегодня на Юг.

– Разумные слова. Хорошо, решим так, я не лезу в твое прошлое, ты честно помогаешь нам, но под присмотром.

– Согласен.

Парис сел в кресло напротив. Лицо его было совершенно спокойным. «Нервов у него нет, что ли?» – Джеффри закурил сигару, задумался. – «Кто такой этот мальчишка? Какая бездна вытолкнула его на побережье и связала со мной и Джерри».

Раздумья Джеффри прервал рослый шофер, который появился в комнате.

– Мистер Уорманс, машины у подъезда.

– Ну, что, пойдем, Парри, багажа у нас с тобой не будет, я думаю.

Над морем еще царствовала ночь – только небо у самого горизонта чуть посветлело, да звезды поблекли. Джеффри и невозмутимый Парис уселись на заднее сиденье лимузина. Заурчали моторы, машины стали поворачивать к воротам…

– Прошло уже три недели, и я думаю, что этого достаточно, блаженное безделье уже начинает мне надоедать, – Джеффри энергично помахал в воздухе наполовину докуренной сигарой.

– Груз и люди при нем уже прошли побережье?

– Да, сегодня, на рассвете. Не знаю, как ты это делаешь, но береговая охрана работает точно под твою диктовку!

Джеффри подошел к двери ведущей на балкон, откуда виден был неохватный простор моря и пустынный пляж, залитый ярким полуденным солнцем.

– Меня очень беспокоит одно обстоятельство, Парри, – а что если все твои приятели работают на разведку и в ящиках доставляют взрывчатку и оружие. Это пахнет уже не пожизненным заключением, а газовой камерой.

– Я же сказал вам, что не связан ни с одной из разведывательных служб, работающих на территории страны и не готовлю террористические акты! И думаю, вы могли в этом убедиться. На прошлой неделе ваши люди, несмотря на строжайший запрет, вскрыли контейнер с грузом.

– Парри, я этого не санкционировал, мы с тобой играем честно, никто из этой команды больше не связан с доставкой. Но раз уж они это сделали, скажи мне одно – ты не собираешься завалить всю пустыню на Юге электроникой, той, что в контейнерах?

– Я собираюсь там построить приют для бездомных собак, мистер Уорманс!

– Ну ладно, не хочешь говорить – дело твое. В конце концов ты не лезешь в мои дела. Будем завтракать?

– Да, Питер уже звал.

В час дня Джеффри, Парис и охранники проносились в рокочущем черном лимузине по широкой автостраде в направлении на стеклянные башни, выраставшие у кромки прибоя. Джеффри чувствовал себя отдохнувшим, эти недели вырвали его из сумасшедшего ритма жизни на вилле. У него никогда не было такого надежного помощника как Парис, который успел загореть. И теперь он ехал, подставив лицо жаркому солнцу и имел совершенно беззаботный вид. Джеффри прикрыл глаза, мягкое покачивание убаюкивало его.

Внезапно Парис выпрямился на сиденье.

– Так, Руди, давай притормози – что-то не нравится мне эта развалюха на обочине!

Джеффри с трудом раскрыл глаза – впереди на обочине стоял старенький «ситроен» с прицепом – домиком на колесах.

– Что такое, Парис, нам надо в город. Ты что, загорать здесь собираешься?!

– Тихо! Джеффри, прикажи ребятам достать оружие. Я уверен, эта колымага битком набита людьми, которым мы не очень по вкусу.

– Да ты перегрелся на солнце!

Их машина медленно приближалась к «ситроену». В следующий миг Джеффри почти оглох от выстрелов со стороны прицепа, рикошетом отлетавшие от полотна дороги пули засвистели пронзительно и зло.

Не в первый раз Джеффри оказывался в такой переделке – но в такого рода внезапном начале всегда неизбежны промахи как у нападающих, так и у противоположной стороны. Что и говорить – его охранники очень споро распахнули дверцы, плюхнулись на бетон и пистолеты их плюнули свинцом в ответ.

Возле «ситроена» кто-то откатился в сторону. «Да, – подумал Джеффри, лежа за багажником на пыльном бетоне, – а автострада-то совсем не оживленная. Интересно, они нас здесь всех положат или…»

Один из его молодцов уже не орудовал бойко пистолетом – голова его поникла на полотно дороги, второй, бережно прижимая простреленную руку к груди мечтал уж конечно не о защите славного шефа.

«Эх, Парри, Парри, – ужом скользит, парень ловкий».

Парис отрывисто сказал шоферу, лежащему рядом с ним у колеса, – «ударь целой обоймой им по стеклам!» – «Ситроен» окутался пылью разлетающихся стекол.

А Парри, – тот весь как-то изломанно перегибаясь и неестественно двигаясь, как-то боком подбирался к машине во весь рост. Весь огонь перенесли на него, – что тут раздумывать, – спятил парень и надо повалить его с одного выстрела.

Когда пули разодрали пиджак на боку Парри, Джеффри понял, что это конец и прикинул, успеет ли достать новый магазин. Парри медленно перекатываясь, опустился в кювет, пули поднимали фонтанчики пыли и бетонной крошки уже у самого лица. Перекатываясь за колесо, Джеффри увидел то, что навсегда врезалось в его память.

Парис, весь в грязи, стремительно перемещался, изгибаясь, по касательной к директрисе стрельбы от «ситроена». Те даже не успели отвлечься. Ударили выстрелы, как-будто рвали полотно – раз, другой, третий. Двое из нападавших, не выдержав страшного зрелища подпрыгивающего в кольце пуль долговязого Париса, метнулись к зарослям у дороги.

Парис, падая и переворачиваясь, нажал на курок еще только два раза – фигурки переломились в поясе и послушно повалились на сожженную солнцем траву, как-будто споткнулись о невидимую веревку. Парис мгновенно огляделся – так же, боком, бросился к автомобилю – пистолет поворачивался из стороны в сторону, в ожидании возможных выстрелов – он распахнул дверцу «ситроена», из него как мешок с тряпьем, выпал водитель, Парри шевельнул его ногой – бросок к другой дверце машины, затем он взглянул на две фигурки, распластавшиеся в траве в двух шагах от зарослей. Затем Парри сел, привалясь, на заднее сиденье «ситроена» и деловито принялся менять магазин в своем пистолете.

Шофер первым бросился к нему, все еще ходуном ходили руки у Джеффри. Он тоже поднялся, подошел к Парри, шофер уже бинтовал ему бок с проступающим сквозь бинт алым пятном прямо поверх рубашки.

– Сильно задело?

– Да нет, царапина, по касательной, сам виноват, надо было круче уходить от директрис их огня.

Долго раздумывать тогда не было времени – двух своих погрузили на заднее сиденье, дверцы хлопнули, машина перевалила через кювет и ломая кусты, стала пробиваться в сторону от пыльной автострады.

Осмыслить все это Джеффри смог только потом. Но объяснений никаких не искал, сказал Парису:

– Знаешь, ты здорово нас выручил, но только то, что ты проделывал там, никто просто не в силах сделать.

– Считайте, что вы присутствовали при чудесном стечении обстоятельств. А если честно, – не забивайте себе голову такими вопросами, сказать вам что-либо в качестве объяснения я все равно не смогу. Да и нужно ли это вам?

Им пришлось расстаться и с Санта-Кларой и затаиться на время в маленькой приморской деревушке. Именно здесь и пришла Парису в голову идея, совершенно безумная – идея нападения на Северный Центральный банк. Кому и что он хотел этим доказать, до каких вершин добраться, или знал обо всем заранее. Но так или иначе, состоялся еще целый ряд неприятных встреч, подобных той, на шоссе. Джерри погиб вскоре после этого случая в перестрелке на Юге. Все больше верных друзей оставило Джеффри и Париса. Все это привело обоих в промозглый осенний вечер на площадь перед мрачным фасадом Северного Центрального банка.

Они стояли чуть в стороне, наискосок от здания. Капельки дождя, подпрыгивая на асфальте, рассыпались брызгами, стекали по их плащам и стеклам кафе. Джеффри чуть повернулся к Парису и тихо произнес: – Пора бы им затихнуть.

– Там осталась только дежурная смена. Сегодня спецрейса на было, плохая погода, – все деньги в банке.

– Филдер?

– По времени уже в цокольном этаже.

– Долго нам еще?

– Да минуты две-три.

Джеффри боролся с мучительным желанием закурить. Два охранника сидели в стоящей рядом машине, мотор не выключали. Стрелки на часах зависли на месте. Парис чуть тронул Джеффри за плечо. И в этот момент что-то изменилось, – прожектора на фасаде чуть мигнули, потом внезапно по площади ударила тяжелая волна взрыва, в нижнем этаже лопнули стекла, замерцал зловещий, бойкий огонек.

Взвыла сирена, фигурки забегали по периметру фасада, по лужайке перед входом, подкатили большой красный баллон. Внезапно ударил взрыв посильнее, прожектора и вообще все здание ослепло, огни погасли. Огонь ухнул и пламя стало подбираться выше. Специальные машины – полиция, пожарные быстро заполнили площадь. Парис и Джеффри сели в машину, та рванулась в объезд здания, по узкой улочке, на которой виднелась редкая цепочка полицейских. Стекло нижнего этажа лопнуло, клубы едкого дыма заполняли переулок, полицейские отбежали на противоположную от здания сторону. В клубах дыма Парис мгновенно надел противогаз, надели их Джеффри и его охранники. Глухо ударил выстрел, раз, другой. Один полицейский упал, другой, пошатываясь, скрылся в дыму, затем появился совсем близко и рухнул на мостовую.

Переулок заполнила желтая мутная пелена, время от времени то тут, то там прокатывались языки пламени и гулко лопались. Неизвестно, какой дрянью забил переулок Парис – он и Джеффри распластались по мокрым камням у решетки банка, изнутри ударил яркий столб пламени, Филдер почти выпал вместе в решеткой наружу, ему кто-то помогал в здании, некоторое время все таскали длинные тяжелые ящики, затем какие-то брезентовые сумки, затем пошли бумаги, Джеффри указал на пачки, глухо сквозь толстую резину прозвучал голос Париса:

– Архивы.

– Нас накроют, Парри, с двух сторон. Бросай, хватит!

Но Парис ладонью похлопал по его плечу, все, мол, в порядке. Будто в подтверждение его жеста, где-то в стороне, за углом ударила серия взрывов, выстрелы очередью…

Машина сорвалась с места. Вел Парис, как он нашел в тумане газа верную дорогу, этого Джеффри понять не мог, – машину бросало из стороны в сторону, даже тяжелый их «мерседес» с трудом выдерживал такие маневры. В желтом тумане машина смяла легкие заграждения полиции, сами полицейские были ошеломлены, – «мерседес» весь был как бы охвачен пламенем, оно играло и переливалось по обшивке, в оба стекла ударило выстрелами, Филдер и охранники ударили с двух сторон по полицейским. Как они тогда ушли от черных мундиров – это знали может быть только Филдер и Парис, но Филдера и охранника смертельно ранили в этой перестрелке, а от Париса объяснений не дождешься.

Брошенная машина, рассвет у самой кромки прибоя, крик Париса, – «Архивы в первую очередь!», пенные буруны, мягкие толчки катера в тумане, все это на пару часов убаюкало Джеффри, привиделись ему во сне последняя спокойная осень на побережье, старина Джерри и то утро, когда он почувствовал гибельное приближение Париса. Когда Джеффри проснулся, корпус катера сотрясала противная мелкая дрожь и пол уходил из-под ног. Выглянул в коридор, – там на ящиках, как ни в чем не бывало развалившись, сидел Парис, в грубом свитере, автомат на ремне перекинут через плечо, он улыбнулся Джеффри. Тот присел рядом, уперся плечом в переборку.

– Парис, скажи, зачем тебе это было надо. Ты не мог просто пойти и взять?

– Ты не поймешь, Джефф. Там я боролся не только и не столько с полицейскими. Эти архивы нужны были и еще кое-кому из моих бывших друзей… Ну ладно, скоро придем на место. Ты устал, вздремни.

По колено в воде они затаскивали лодки с ящиками на отмель, волны валили с ног. На раскисшем от дождя лугу их встретили две машины. Бешеная гонка кончилась только на другой день к вечеру.

Несколько дней они жили как во сне, сказывалось напряжение последних часов, – просыпались поздно, подолгу сидели после завтрака на камнях у мола, бродили по дюнам. Говорить им было о чем, – жизнь завертелась каким-то бешеным волчком и смела все те ближайшие ориентиры, которые намечал себе Джеффри. Как пойдет действие дальше в этой сумасшедшей игре?

Но затишье кончилось, Парис решил съездить в город. Что беспокоило его – архивы погрузили в бетонную коробку подвала домика у маяка, копии, – отвезли сразу в несколько мест?

Джеффри уселся в машину, как-то рассеянно кивнул охране, заурчал двигатель второй машины, он захлопнул дверцу. Напряжение передалось и ему, когда дорога опустилась в небольшую долину между двумя холмами, Парис попросил затормозить и развернуть машину, – тогда первая очередь разорвала тишину – камешки, сорванные разрывами с бетона, заплясали по обшивке машины.

Джеффри ощутил сосущую пустоту в груди, рука его рванула дверцу машины, он упал на полотно дороги, вытащил тяжелый пистолет. Парис с автоматом у руках втиснулся рядом. Сзади заурчали моторы – большая серая машина встала у выезда на холм, запирая дорогу назад. Слева с холма закричали:

– Эй, Джеффри, старина, уйми своих ребят, я здесь с гранатометами. Выдай Париса и можешь отправляться! Мне нужен только он один!

Все то, что случилось вслед за этим, врезалось на всю жизнь в память Джеффри.

Парис аккуратно положил автомат на бетон, встал во весь рост и распростер руки в стороны, – за холмом сразу глухо ударило взрывом – багровый, огненный шар встал над холмом, огонь перекинулся на кустарник у дороги. Беспорядочно ударили автоматы.

Джеффри смотрел, не отрываясь, как Парис шагал к холму, он повернул ладони к земле, – огненные мячики ярче солнца запрыгали по узкой долине по траве вверх, ударил порыв сильного ветра, громче затрещал в огне кустарник. Трассеры сошлись у ног Париса, воздух уплотнился, налился жаром, последнее, что увидел Джеффри, – фигура Париса заколебалась в тугих струях воздуха, контуры ее расплывались, – и на месте ее вспыхнул яркий огненный шар, поплыл вверх по холму. Джеффри закрыл голову руками, крики за гребнем холма слились в жуткий вой, – и сознание покинуло его…

Джеффри виделся в забытьи туманный берег, где они идут с Парисом, туман полосами наносит с моря, песок сырой, холодный, за дюнами виднеются деревья, опутанные ползущими растениями, а они бредут у самой воды, берега вдалеке тонут совершенно в густом тумане, Парис о чем-то оживленно рассказывает ему…

Джеффри очнулся – мокрое шоссе, все произошло где-то далеко в прошлом, так ему казалось теперь. Нити дождя тянулись к земле. Полицейский тягач с натугой вывокаливал из кювета почерневшие, исковерканные машины. У обочины стояли две машины с красными крестами на бортах, мигали на их крышах сигнальные колпаки.

Джеффри попробовал приподняться, ноги не слушались его, от машин к нему бежали санитары в намокших от дождя белых халатах…

Андрей Круглов выдвинул перископ и медленно, метр за метром, принялся обследовать прилегающие кварталы.

– Ну что? – нетерпеливо дергая его за рукав, спросила Маша.

– Сегодня вроде потише, – мрачно отозвался Андрей.

– Значит, поедешь?

– А что делать? В противном случае мы протянем ноги.

– Ты прав, – тихо прошептала жена, гладя его по плечу.

– Ладно, – отмахнулся Круглов. – Некогда. Буду собираться.

Он не спеша натянул на себя пуленепробиваемый жилет, поверх него бронированный панцирь, затем рубашку, галстук, костюм, на голову надел шлем с защитным забралом, руки сунул в перчатки с металлической оплеткой и уже в конце натянул на ноги десантные полусапожки. Маша в это время лишь молча взирала на приготовления мужа. Она бы и рада была ему помочь, но Андрей строго-настрого запретил. От качества экипировки зависело очень многое и, в конечном итоге, сама жизнь.

– Все, – наконец выдавил из себя Круглов, пытаясь вытереть перчаткой пот, обильно струившийся по щекам.

Маша достала из кармана платок и, подняв забрало, вытерла ему лицо.

– Хватит, – угрюмо процедил Андрей. – Пойду. Пока тихо, надо проскочить.

– Удачи тебе, – вздохнула Маша.

– Не сглазь, – со злостью прошипел Круглов, медленно направляясь к бронированной двери, ведущей в ангар. На пороге он остановился и, повернув голову, бросил через плечо: – Да… Если кто-то к нам сунется – не пускай. Будут лезть напролом – пали из гаубицы без разбора.

– Знаю, милый.

Андрей захлопнул дверь, включил в ангаре свет и, приблизившись к своей двухместной самоходной пушке, любовно похлопал по ее бронированному боку.

– Красавица! – ласково прошептал он, открывая люк и усаживаясь в водительское кресло. – Только не подведи.

Он взглянул на пульт управления и мрачно удостоверился, что бензина почти не осталось.

«Ничего, туда и обратно хватит, – подумал Круглов, – а завтра должен прийти бензовоз».

Включив зажигание, Андрей подвел машину к самой двери, затем открыл люк и, высунув голову наружу, громко выкрикнул пароль. Бетонные створки ангара медленно разошлись в стороны. Хлопнула крышка люка, взвыли моторы, и самоходка на бешеной скорости вынеслась на улицу. Теперь надо было смотреть в оба. И Круглов смотрел. Он крутил головой на все 360 градусов, пристально вглядываясь в экраны кругового обзора. Но пока все было тихо. Так он проехал несколько кварталов, пока не оказался на улице Перестройщиков. Тут же сильный удар сотряс самоходку. На одном из экранов Андрей заметил какое-то движение. Невзрачного вида тип нырнул в подворотню, пытаясь скрыться, Андрей, не снижая скорости, дал очередь из крупнокалиберного пулемета.

«Если не убил, то по крайней мере искалечил», – пронеслось у него в голове.

На следующем перекрестке стоял милицейский танк.

– Приказываю остановиться! – донеслось из репродуктора, установленного на башне.

– Проклятье, – выругался Андрей, сбавляя скорость. – Что им еще нужно?

Танк медленно сдвинулся с места, подъехал почти вплотную к самоходке и замер.

– Ваши документы! – раздался дребезжащий, искаженный динамиком голос.

Андрей высунулся из люка и, постоянно оглядываясь по сторонам, сунул в щель приемника удостоверение. Через минуту оно выскочило обратно.

– Все в порядке. Куда едете?

– В Универсал.

– Не советуем вам ехать по этой дороге. Там сейчас парни из партии Центристов сводят счеты с либерал-демократами.

– Ничего, проскочу. У меня бензин на исходе, так что другого выхода я не вижу.

– Дело ваше. Но мы вас предупреждали.

Танк откатился в сторону, освобождая проход.

Круглов рванул с места. До цели оставалось три квартала. Но каких!..

Не успела самоходка свернуть за угол, как оказалась в гуще настоящего сражения. Вокруг рвались гранаты, свистели пули, с воем падали снаряды. Андрей остановил самоходку, беспомощно озираясь вокруг. Что делать – он не знал. Ехать в обход не хватало топлива на обратную дорогу. «Придется рискнуть», – решил Андрей и бросил машину вперед, не разбирая дороги, давя и разрушая все на своем пути.

Вскоре его заметили. По стальной обшивке захлопали первые пули, совсем рядом лег снаряд, обдав самоходку фонтаном асфальтовой крошки.

И Андрей понемногу стал отвечать. Снес своим огнем пулеметное гнездо, подстрелил каких-то ротозеев, неосторожно высунувшихся из окна соседнего дома, налаживая установку «град», обстрелял уже подбитый танк с эмблемой партии Центристов на борту, пушка которого еще продолжала вести обстрел.

– Вот так вам, так, – хохотал Андрей, поливая свинцовым дождем улицу.

Ему было весело и хорошо. Он был бойцом, победителем. В этот миг для него уже ничего не существовало. Только эта улица, эти израненные, искалеченные, словно солдаты после массированного ядерного удара, дома… И враги. Десятки, сотни, безумно желающие отправить его на тот свет. Чувство страха ушло куда-то в потаенные уголки мозга. Остался один азарт. Азарт бойца…

Очнулся Круглов через два квартала. Улица была пустынной, а он все нажимал и нажимал на гашетку своего пулемета.

– Господи, – прошептал Андрей, что это я?

Он остановил самоходку, испуганно озираясь вокруг. Затем облегченно вздохнул. Милицейских танков поблизости не было.

И тут он внезапно осознал, что остался жив. Невероятно, непостижимо, но он выбрался из этой мясорубки. И на миг ему стало страшно: как бы Маша осталась без него? Нет, нельзя никуда ввязываться.

Самоходка медленно тронулась с места. Через минуту она уже подкатила к Универсалу. По переходному бронированному тамбуру под пристальным наблюдением недремлющего кибер-охранника Круглов прошел в огромный зал.

Молоденькая симпатичная продавщица приветливо взглянула на него и улыбнулась.

– О, наконец-то. Вы у нас сегодня первый посетитель.

– Мне, пожалуйста, хлеба, да побольше, – не слушая ее, угрюмо пробормотал Андрей.

Шлепнулись мы капитально, красиво, можно сказать, шлепнулись. Так, что наша старенькая космобаржа рассыпалась, треснув по всем швам, словно карточный домик, превратившись во внушительных размеров груду металлолома. И все же нам повезло, по крайней мере мы остались живы. Вернее, не столько повезло, сколько вовремя сработала автоматика и нас вышвырнуло из рубки управления вместе с противоперегрузочными креслами в довольно плотную атмосферу этой богом забытой планетки.

Теперь мы болтались в метрах двустах от земли, подвешенные к куполам стопинг-парашютов и печально созерцали останки нашего звездолета. Унылая, скажу я вам, картинка. К тому же, если вспомнить, что до ближайшей базы, по меньшей мере, парсек и мы даже не успели передать сигнал бедствия, то становится совсем уж тоскливо. Впрочем, и это не все беды, свалившиеся на нашу голову. Стоит только вспомнить, что мы очутились на необитаемой планете с воздухом абсолютно непригодным для дыхания, с запасом кислорода в баллонах скафандра всего лишь на сутки, к тому же с угробленной машиной и грузом, за что корпорация, если мы, конечно, не протянем здесь ноги, вычтет с нас довольно кругленькую сумму, то я прямо сейчас готов стать на четвереньки и выть волком на здешнюю… хм… правда луны здесь нет… тогда на голубенькое их премерзкое солнышко. Тьфу ты… А все Френк виноват. Говорил я ему – не надо соглашаться лететь без третьего пилота, не выдержим, а он лишь посмеивался. Теперь вот мы здесь. Френк заснул на своей вахте и мы здесь. А пройдут сутки и там, у господа бога пред вратами райскими ответ будем держать. Э-хе-хе. Жизнь моя непутевая. И за что же ты меня так?

Вот и земля. Кресло ударилось, мягко спружинило и покуда раскачивалось на амортизационных подушках, я принялся разглядывать местный ландшафт. Признаюсь, он был однообразен до самого натурального безобразия. Под ногами песчаная почва, уходящая куда-то в невообразимую даль, ни бугорка, ни самого завалящегося барханчика, не говоря уже о растительности, и лишь с одной стороны почти у самого горизонта виднелась небольшая цепочка гор. И конечно же, все это великолепие венчала бесподобная своими эстетическими качествами куча металлолома – наша, если можно так теперь это назвать космобаржа.

Рядом, восседая в своем кресле, почти также, как это делают индийские падишахи, плюхнулся Френк и печально уставился сквозь толстое стекло гермошлема на мою персону.

– Что будем делать? – раздался в наушниках его мрачный голос.

Я пожал плечами, отстегнул зажим крепления и встал на ноги, собираясь размять занемевшие члены.

– Что ты молчишь? – застонал Френк. – Надо же что-то предпринимать, иначе через двадцать четыре часа…

– Знаю, мягко перебил я его. – Но что мы можем сделать. Никто не знает, что мы здесь и следовательно…

– Ну уж нет, – взревел Френк, – я так просто не сдамся.

Он тоже отстегнул зажимы крепления и почти бегом направился к останкам нашего звездолета.

– Должно же что-то уцелеть, – бормотал Френк. – А вдруг удастся собрать передатчик.

Я улыбнулся. Этого-то мне было и нужно. Главное Френка зацепить, а он уж тогда способен на чудеса и можно не сомневаться, что какой-нибудь да выйдет толк. Таков уж он,

Роберт Френк.

И действительно, Френк накинулся на металлолом, словно разъяренный тигр. С грохотом раскидывал он в разные стороны скореженные листы обшивки, пластиковую обивку и прочую ненужную теперь требуху. Я по мере возможности помогал ему, изредка печально вздыхая, что подстегивало Френка еще сильнее. И все-таки, как кроты, но мы докопались до приборов. Впрочем, приборами их вряд ли теперь можно было назвать. Сплошное месиво, состоящее из обрывков проводов, разбитых сопротивлений, раздавленных диодов, триодов, полупроводников и прочей радиодребедени. Правда, иногда встречались и целые детали. Их Френк аккуратно откладывал в сторону и снова принимался рыться в обломках. Вы не поверите, но через два часа он перекопал все, что было на корабле. Рядом покоилась внушительная гора радиодеталей и теперь Френк принялся колдовать над ними. Разогрел встроенный прямо в скафандр паяльник и начал усердно собирать какую-то схему.

Я только хмыкнул и уселся в свое кресло, решив немного вздремнуть. Теперь моего вмешательства не требовалось, ибо такого виртуоза в радиотехнике, как Френк, вряд ли можно было сыскать во всей галактике. И, признаться, до того я был спокоен, что и не заметил, как заснул.

Проснулся же от того, что совсем рядом раздался чужой с металлическими нотками голос. Я открыл глаза и ахнул. Перед Френком стоял новенький сверкающий свеженачищенными никелированными боками робот-спасатель.

– Неужели! – взревел я, вскакивая с кресла.

Френк медленно повернул в мою сторону свою мрачную физиономию и что-то невнятно пробормотал.

– Что? – переспросил я.

– Вот, полюбуйся, просил прислать спасательный бот, а прислали… – и он зло выругался…

Однако, ничего не поняв, я спросил:

– В чем же проблема?

– А ты послушай этого кретина.

Я подошел поближе и робот, повернув в мою сторону голову с двумя парами телеобъективов, громко провозгласил:

– Пароль?

– Чего?! – от неожиданности опешил я.

– Пароль? – бесстрастным голосом повторил спасатель.

– Какой еще пароль? – возопил я. – Ты давай выручай нас из этой передряги, а потом уж можешь задавать свои глупые вопросы.

– Пароль? – стоял на своем робот.

Френк нервно хохотнул:

– Он не собирается с нами говорить, покуда мы не назовем ему этот злосчастный пароль.

– Но почему?! – я был вне себя от ярости.

– Видно он так запрограммирован.

– Так точно, – внезапно пробасил наш горе-спасатель. – Я запрограммирован.

– И коим образом, – поинтересовался Френк.

– В случае получения сигнала бедствия на место аварии посредством нультранспортировки высылается робот-спасатель Второй категории для установления факта аварии и принадлежности астронавтов к земной цивилизации. Параграф четвертый Главной инструкции спасательной службы, – четко отрапортовал робот.

– Ого! – присвистнул Френк. – И с каких пор введена эта инструкция.

– Три месяца назад.

Мы с Френком переглянулись. Вот что значит летать в длительные рейсы.

– Но на чем обоснована столь нелепая инструкция? – удивленно спросил я.

– Она введена после инцидента на Дальвире с Элькорской цивилизацией, когда лингв-компьютер расшифровал послание, пришедшее с этой планеты, как сигнал бедствия. Спасательная служба вытащила элькоров из подземных лабиринтов Дальвиры и отправила к себе на родину. Но как в последствии оказалось, элькоры не запрашивали никакой помощи, они проводили исследовательские работы и их, по их собственному выражению, оторвали от важных и не терпящих отлагательств дел. Инцидент вырос в крупный скандал, который чуть не вылился в вооруженный конфликт между земной и элькорской цивилизациями. После этих событий и была введена инструкция, которая строго настрого запрещает оказывать помощь представителям других планет.

– Ну, а в нашем деле какая загвоздка? – поинтересовался я. – Мы то, черт возьми, свои.

– Пароль?

– Какой еще пароль?! – взревел Френк. – Мы не знаем никакого пароля, полгода уже в полете…

– Вам должны были сообщить, – перебил робот.

– Но не сообщили.

– Весьма сожалею, но тогда вы не земляне.

– А кто же тогда, дьявол меня раздери! – продолжал кипятиться Френк. – Да ты взгляни на нас, чучело огородное: одна голова, два глаза, две руки, две ноги – разве я не человек?

– Кроме землян, такой же внешний вид имею обитатели Дарона 4, Эйи 8, Силты 25, Бирты 1 и Волония 14. Также все обитатели звездной системы МХ43, как две капли воды похожи на моих дорогих хозяев. Так что, как видите, это еще не показатель, – ловко парировал робот и он, честно говоря, был прав.

– Хорошо, – не сдавался Френк, – мы разговаривали с тобой на одном языке, разве это не показатель?

– Космолингв знает чуть ли не полгалактики, – снова отразил удар робот.

– Но мы действительно потерпели аварию и действительно земляне.

– Пароль?

И в этот миг я вдруг понял, что это конец. Робот без пароля никогда не вызовет спасательную шлюпку.

– Но послушай, неужели нельзя нарушить инструкцию, – взмолился я. – Выручи нас из беды, а на Земле уже разберутся кто мы такие да откуда.

– Роботы никогда не нарушают инструкций.

– Но что же нам делать?

– Произнести пароль.

– Сколько раз говорить, мы его не знаем.

– Это ваша беда, а я к сожалению ничем помочь не могу.

– Даже когда мы будем задыхаться, ты не поможешь? – мрачно спросил Френк.

– Нет.

– Тогда убирайся.

– Не могу. Инструкция. Пока астронавты живы, даже если они и не земляне, я обязан находиться рядом, чтобы облегчить их страдания.

– Верх изуверства, – простонал Френк.

Пот крупными каплями катил по его лицу. Да и я выглядел не лучше, ибо, взглянув на хронометр, вдруг осознал, что запаса кислорода нам хватит всего на час. Но этого не может быть! Неужели уже прошли почти сутки? А может хронометр врет… Нет!.. Меня бросило в холодный пот… Ведь я спал, пока Френк возился с передатчиком и, следовательно, могло уже действительно пройти 23 часа. У меня подкосились ноги и, как мешок с дерьмом, я рухнул на землю.

Очнулся от того, что робот вводил мне какую-то сыворотку. Я оттолкнул его и вскочил на ноги. Френк сидел в кресле уставившись в одну точку.

«Все, – понял я, – он сдался. Теперь нам уж наверняка крышка. Хотя… Нет, черт возьми, я буду драться до конца.» – Скажи, – спросил я, решив пойти на маленькую хитрость, – пароль состоит из нескольких слов?

– Нет. Из одного.

– Я приободрился.

– Это слово связано с земными образами или космическими?

– Космическими.

– Глагол, имя существительное, прилагательное? – все ближе подводил я к его носу приманку.

– Существительное.

– У него есть синонимы?

– Да.

– Назови мне, будь добр, один из них.

– Не имею права. Ты слишком хитер, но я читаю твои мысли.

Признаюсь, в тот миг мне стало дурно.

– Но как… как убедить тебя, что мы земляне? – вскричал я.

Робот молчал.

Теперь же я старался уцепиться за любую возможность, как это делает утопающий в надежде на всю ту же пресловутую соломинку. Сперва я произнес несколько фраз на английском, в надежде, что он знает этот чисто земной язык. Но робот не знал его. Тогда я забросал его формулами, но ответ его был лаконичен и прост:

– Эти формулы знает вся галактика.

– Хорошо, – не сдавался я, – ты видел когда-нибудь земных животных?

– Да.

– Антилопа, анаконда, аллигатор… бегемот, бобер, белка… волк, ворон, выдра… – Так я дошел по алфавиту до буквы «о», стараясь припомнить всех животных, которых еще не выкинула в бездну небытия моя память, но на обезьяне он меня прервал.

– Этих животных знают все туристы из всех обитаемых миров, которые когда-либо посещали Землю.

Я взглянул на хронометр. Кислорода оставалось ровно на двадцать минут, но уже явно чувствовалась его нехватка.

– Но послушай, – сквозь слезы выдавил я, – свяжись со своими, скажи, что мы на грани гибели, вдруг они не такие тупицы, как ты…

– Не могу, точнее, не имею права отвлекать своих коллег по пустякам.

– По пустякам?!

И тогда я взорвался. Схватил валявшийся под ногами обломок какой-то трубы и размахнулся им, прицеливаясь куда бы лучше нанести удар. Но робот неожиданно отскочил в сторону и поднял руки.

– Стой, человек, – сказал он.

Да-да, я не ослышался, он сказал: ЧЕЛОВЕК!

– Через секунд сорок сюда прибудет спасательный космобот.

– И ты нарушил инструкцию? – не поверил я своим ушам.

– Нет. Просто я убедился, что вы земляне, ибо только люди с их странной, не похожей ни на какую иную во вселенной, логикой, способны своими руками уничтожить последний шанс на спасение.

«И, черт возьми, он прав», – подумал я, отбрасывая в сторону уже не нужный теперь обломок трубы.

Привет! Меня зовут Пушинка. Самое что ни на есть расхожее кошачье прозвище. А как бы еще вы стали меня величать, если я похожа на комок белоснежной ваты, только с глазами? Так что, сами понимаете, Пушинка – имечко что надо. Кошара я породистая, цену себе знаю – вы не смотрите что сижу беспризорная под проливным дождем. У меня были заботливые хозяева, они меня кормили, холили и не шибко серчали из-за пуха, который летал по всей квартире. Одно время они даже вздумали собирать его в большой целлофановый пакет, поскольку сей «неликвид» принимают в одном кооперативе по цене семь рублей тридцать копеек за килограмм. В общем, накопилось у моих «бизнесменов» за месяц граммов двести (пух он и есть пух), подумали они на досуге и плюнули смачно на свою мечту о дармовой стиральной машине, четко уяснив для себя, что тонна этого дерьма наскребется лишь к 2000 году, не раньше, а к тому времени, вероятнее всего, начнут скупать уже не кошачий пух, а кошачье мясо.

Если вам невтерпеж узнать, кто были мои хозяева, то, к вашему разочарованию, я не могу о них поведать ничего занимательного. Хозяева как хозяева. Самые обыкновенные советские люди. Муж да жена, но не один сатана. Жили каждый сам по себе, не утруждаясь воспитанием единственного сына, Валерки, который, между нами говоря, был олигофрен.

Как ни придет со школы, так давай таскать меня за хвост по всей квартире, трепать загривок, корчить мне рожи, орать в самое ухо, что я, дескать, «морда пролетарская», а затем этот самодовольный дебил начинал распевать во все горло надломленно-петушиным клекотом подростка про какую-то звезду по имени Солнце. А иной раз привязывал меня лапами к спинкам стульев и катал по мне свои машинки-тарантасики от носа до хвоста. Игра называлась «Мост Ватерлоо». Им там в школе на уроке английского картинку этого сооружения показывали, будь оно неладно. Но пока еще все ничего. А вот когда наш идиотик начинал проверять «мост» на прочность и сваливал на меня, как на вешалку, свою школьную форму, пальто, шапку, – вот тогда-то мне приходилось уж совсем худо. Я ору, надрываюсь: «А ну, дергай отседа, засранец сопливый!» А он только ржет, как жеребец, скалит зубы и желтоватые десны, сопит, икает, слюной брызжет; глазки-щелочки как у японского нэцке – не понимал он кошачьего языка… Когда же наконец он отвязывал мои лапы от стульев, ловко увертываясь от острых зубов, я опрометью забивалась под шкаф и смотрела из темноты на своего сопливого мучителя злыми глазами. Их ядовито-зеленый огонь поистине страшен – я сама видела это в зеркале. Да-а… Такие номера Валерка со мною откаблучивал – жуть! Даже Вшюмлряущ на такое не способен… Ой, что это я?! Об этом позже…

Шутки сыночка моих хозяев надоедали мне, как ничто на свете. Кретинчик тогда даже не подозревал о том, как я его ненавидела. Ему просто не дано было это понять.

Но вернемся к моим бывшим хозяевам, родителям этого олигофрена.

Виктору Михайловичу, отцу семейства, было тридцать восемь лет. Невзрачный узкоплечий мужчинка с трагически-зашуганным выражением лица, изрезанного ранними морщинами и говорившего о том, что его обладатель пьет горькую и посещает психоневрологический диспансер. У Виктора Михайловича был удивительно резкий, каркающий голос; говорил он всегда быстро и сбивчиво, спотыкаясь на каждом слове и беспомощно теребя державшуюся на честном слове пуговицу заношенного пиджака; с нервно-плаксивым надрывом затравленного первоклашки выкаркивал он слова в лицо собеседника. Помимо невроза отец семейства страдал еще доброй дюжиной менее значительных недугов, среди прочих – сухой кашель, терзавший его исхристанные легкие каждые три минуты, что чрезвычайно раздражало Вшюмлряуща… Нет, об этом пока рановато…

Работал наш кормилец в городском доме быта, художником-оформителем. Еще он страстно увлекался филателией, в свободное от работы и запоев время. Если здесь кого-то интересует мое мнение, то, на мой взгляд, это было самое подходящее для него занятие. Откровенно говоря, года три тому назад он загорелся идеей всерьез заняться каратэ, но врачи запретили: что-то там с сердцем… Вот и коротал Виктор Михайлович свободное время с пинцетиком, лупой и марками.

Со своей женой Ириной Владимировной прожил он уже около десяти лет. Из них пять с половиной, насколько мне было известно из семейных разговоров, прожито в общежитии, которое выглядело как после артобстрела, в тесной клетушке с заколоченным фанерой витражом окна и сыпавшейся от сырости с потолка штукатуркой. До юбилея их совместной жизни оставалось лишь несколько недель, но им так и не довелось его отметить; да и вряд ли они стали бы этот юбилей отмечать, потому что так остохренели друг другу, что хуже некуда.

Как и в любой усредненной советской семье, виделись супруги лишь по утрам и вечерам (о ночи пойдет отдельный разговор). Большая часть времени прогорала впустую в беспричинном верчении на оскудевшей продуктами кухне и вылетала в вечность через выхлопную трубу молчаливого взаимонеприятия. Стихийные вспышки коммуникации возникали лишь на почве приготовления ужина; пустой желудок, пустой холодильник – и то и другое являлось общей отправной точкой, от которой брал начало полный загадочной романтики и неожиданных поворотов маршрут по стране Выяснения Отношений. Одна исполненная диккенсовского реализма реплика сменялась другой, еще более святой и возвышенной в своей обличающей праведности и еще более трогательной в своей младенчески-бесстыдной откровенности. По мере продолжительности спора и росшего разнообразия тем для обсуждения непоправимо утрачивалось изящество стиля, уступая место эмоциональной насыщенности беседы, которая затем уже напоминала ожесточенный лай двух собак, – этот лай, со звоном посуды, грохотом мебели, мог затягиваться и за полночь, поскольку супруги, как правило, вспоминали всех родственников как с той, так и с другой стороны.

Их единственное чадо тем временем жалось к теплой ржавой батарее заплеванного подъезда вместе с оравой таких же малолетних ублюдков, как и он сам, и осваивало навыки курения «Беломора» и травления наипохабнейших анекдотов, строившихся из различных сочетаний пяти ключевых слов.

Жили муж с женой хотя и в одной квартире, но спали раздельно. Уж это-то мне было доподлинно известно, поскольку Ирина Владимировна предпочитала спать со мной, нежели с Виктором Михайловичем. Что ей был мой пух, который щекотал ей ноздри и налипал на язык, – она смотрела на эту гадость сквозь пальцы.

Вообще должна вам сказать, Ирина Владимировна, кругленькая крашеная блондинка со вздернутым носиком-ягодкой и кукольными глуповатыми глазками, – хорошая была женщина, добрая, внимательная; не помню такого дня, чтобы, прежде чем убежать в свое ЖЭУ, она не накормила меня отваренным еще вечера минтаем.

Одним словом, все бы ничего, да только за четыре дня до того случая (о нем я расскажу позднее) стало с ней, с матушкой, что-то неладное твориться. По ее словам, каждые сутки в четыре утра просыпалась она от пронзительного звонка в прихожей. Щелкала замком, открывала дверь, а на пороге – девчушка лет семи, с рыженькими косичками, синяком под глазом и разбитым в кровь носом. Малютка заливалась звонким истерическим смехом, смачно плевала Ирине Владимировне в лицо и быстро-быстро улепетывала вниз по лестнице.

Когда произошло это в первый раз, несчастная женщина, как сосулька, растущая вверх, в одной сорочке стояла перед раскрытой настежь дверью минут пятнадцать, с отвисшей челюстью, почти не дыша. Жидкая детская слюна медленно стекала по ее щеке. Я сама все это видела. Спала я в этот раз в прихожей, а сон у кошек, как известно, весьма чуткий.

Та же история приключилась и на следующую ночь. Ровно в четыре утра в дверь позвонили. Проснувшись, Ирина Владимировна почувствовала, что ее волосы, как жесткая щетка, моментально вставшие дыбом, отделили ее голову от поверхности подушки. Моя хозяюшка встала с постели, погладила меня по спинке (я тогда спала рядом, на соседней подушке и видела прическу «а-ля панк» на ее голове) и, держась за стену, пробралась в прихожую.

Все произошло по прежнему сценарию, правда, с небольшим отклонением: Ирине Владимировне удалось увернуться о плевка и крикнуть вслед убегавшей рыжей хихикалке: «Откуда ты взялась, сиповка ты эдакая? Щас поймаю, уши надеру!» А мозглячка в ответ, уже с первого этажа: «ВШЮМЛРЯУЩ!!!»

Самое поразительное – никто, кроме нашей матушки, ничего по ночам не слышал. И Валерка, и Виктор Михайлович спали, как убитые. Только моя хозяйка да я были свидетелями того кошмара. От бессонницы у бедняжки опухло лицо и покраснели глаза, шутка ли – такое испытать!

Когда на следующую ночь вновь раздался звонок, Ирина Владимировна поначалу переполошилась, но потом решительно вытрясла из храпевшего мужа запасы глубокого сна. Они вместе открыли дверь – на площадке никого не было. «Тебе послышалось», – сонно пробубнил Виктор Михайлович и пошел спать. Хозяюшка моя растерянно стояла перед распахнутой настежь дверью. Действительно, никого! Она облегченно вздохнула и заперла квартиру.

Потом она истошно заверещала и привалилась к холодной стене.

В предрассветных сумерках в углу прихожей жалась семилетняя сиповка, – она шмыгала кровоточившим носом и нервно накручивала косичку на палец.

Ирина Владимировна вжималась в стену, растопырив руки, как распятый Христос, и не могла ни вдохнуть, ни выдохнуть. «Свяжи мне шерстяную кофту, – пропищала девчушка, шмыгая носом и теребя косичку. – Даю тебе неделю. Если не свяжешь, буду приходить каждую ночь до тех пор, пока ты не тронешься умом и не подохнешь в психушке!» «Хорошо, девочка, хорошо!» – тут же проблеяла Ирина Владимировна, не вникая в смысл слов, но заочно соглашаясь на любые условия.

Рыжая сиповка удовлетворенно кивнула, затем, невозмутимо глядя хозяюшке в глаза, основательно отхаркалась и стрельнула в Ирину Владимировну комком кровавых соплей. Не успела та опомниться, как с победным кличем «ВШЮМЛРЯУЩ» девчушка быстренько отперла дверь и была такова, крикнув напоследок: «Шерстяная кофта! Срок – неделя!»

Каждый раз она была одета в легкое ситцевое платьице, – и это в такую-то стужу! От такого мороза не то что кофта, меховое пальто не спасет!

Ночная гостья больше не заявлялась. Ирина Владимировна постепенно возвращалась к нормальной жизни; у нее и в мыслях не было сесть за вязание. Если эта тварь еще раз появится, с негодованием рассуждала вслух моя хозяюшка, то я поймаю ее, свяжу и вызову милицию!

Но «тварь» на появлялась.

Как-то вечером Ирина Владимировна принимала ванну. Плескаясь в воде, она не глядя потянулась рукой вверх за висевшей на леске мочалкой. Вместо мочалки ей на голову упали две выдранные с корнем рыжие косички. На кончиках волос запеклась кровь. С пронзительным воплем купальщица выскочила из ванны, как из бурлящего адского котла, и уставилась в мутное запотевшее зеркало, на котором тонким детским пальцем было начертано: «ШЕРСТЯНАЯ КОФТА! СРОК – НЕДЕЛЯ!»

Этого оказалось достаточно, чтобы Ирина Владимировна принялась за вязание. Теперь каждый вечер сидела она в кресле и сосредоточенно накручивала спицами петли.

В один из таких вечеров Виктор Михайлович, уже принявший на грудь изрядную дозу спиртного, поведал своей ошалевшей от вязания жене историю, приключившуюся с ним накануне в переполненном автобусе. Должна вам признаться, что все, о чем рассказал Виктор Михайлович в тот злополучный вечер, произошло на моих глазах. Дело в том, что хозяин в тот день возил меня на случку с персидским котом своего старого приятеля, наигнуснейшей тварью, которой я-таки не дала над собой надругаться… Но это не важно. Обратно мы с хозяином, с Виктором Михайловичем, возвращались автобусом, в жуткой толчее. Я сидела за пазухой своего покровителя, высунув любопытную мордашку из отворота его теплого полушубка.

Давка была неимоверная – не продохнуть. Мое тельце невыносимо прижимали к тщедушному торсу Виктора Михайловича: ощущение не из приятных, смею вас заверить. Все пассажиры были краснолицы, злы и неповоротливы. Войти или выйти из автобуса было крайне затруднительно. Но Виктору Михайловичу, по его словам, «повезло»: в этот раз он не висел, как обычно, на подножке, вцепившись сквозь подошву пальцами ног в край ступеньки, а протискался в заднюю часть салона, пожертвовав, правда, нижней пуговицей своего страдавшего линькой полушубка.

Не унывавшие остряки-оптимисты, буравя человеческую массу и стремясь любой ценой проникнуть вовнутрь спасительного «ноева ковчега», будто от этого зависела их драгоценная жизнь, – слабым, но настойчивым тенором взывали к стене людского неразумения: «А ну-ка, товарищчи, давайте все дружно выдохнем!» Но не первой свежести транспортная прибаутка воспринималась уже как скабрезный совковский штамп, вызывавший у висевших на поручнях непреодолимое желание вытолкнуть остряка из автобуса…

И вот теперь, сидя за кухонным столом в сизых облаках беломорного дыма, глядя помутневшими глазами-слизняками в свое изувеченное в кривом изумрудном зеркале «ноль-седьмой» отражение, Виктор Михайлович, – раскрасневшийся от водки, с маслянистыми бусинками пота на сморщенном лбу, словно после продолжительного говения в парилке, – невнятно, но настойчиво бубнил интригующий рассказ о своей поездке на городском транспорте, пестревший до тошноты родной советской лексикой: «продвинься, жлоб, всем ехать нада!» – «ногу всунуть негде!» – «у-у, гады, у кого рожа шире, тот и прет!..»

Аудитория, внимавшая пьяному отцу семейства, состояла из его жены, вяло лузгавшей пыльные семечки и не обращавшей внимания на слюнявую шелуху, которая сыпалась изо рта и прилипала к ее выцветшему, порванному у рукава халату, – девятилетнего Валерки-олигофрена, сосредоточенно, с отвисшей мокрой губой и сопя не дышащим от гриппа носом, доламывавшего отверткой свой заводной грузовичок, – и вашей покорной слуги, Пушинки.

Я уютно устроилась клубочком на коленях Ирины Владимировны, щуря глазки и поджав под себя передние лапки – так теплее. Единственным, что меня беспокоило, была подсолнуховая шелуха, методично слетавшая с толстых губ хозяйки, накрашенных кооперативной помадой, которая, как говорят, делается из битого кирпича; весь этот мусор (я имею в виду шелуху) потом надолго застрял в моей чистенькой, густой белоснежной шерстке.

Пожалуй… да, я назвала не всех, кто слушал захватывающую повесть Виктора Михайловича.

В кухне находилось еще одно существо, о присутствии которого в доме никто, за исключением меня, не подозревал. Его попросту не видели. Видеть его дано было исключительно мне. Впрочем, должна извиниться за нескромность, – теоретически не только мне, но и всем прочим кошкам. Дело в том, что в той семье я была единственной представительницей нашего хвостатого племени, потому и позволила себе такую неоправданную категоричность. Мы, кошки, способны видеть то, чего не дано видеть людям. К сожалению – а может быть, к счастью? – человек не догадывается о возможностях кошачьего зрения и посему считает нашего брата глупым и ленивым животным, забавной декорацией своего домашнего интерьера. Даже, казалось бы, неоспоримый факт о девяти жизнях кошки люди не воспринимают всерьез. У меня, кстати сказать, уже четвертая по счету. Немного же мне осталось, черт побери!..

Но вернемся к событиям нашей с Виктором Михайловичем поездки.

Прорвавшись в самый конец автобуса, он умиротворенно переводил дыхание после успешного штурма. Людские тела, спеленутые зимними одежками, единым монолитом напирали на Виктора Михайловича, придавленного к задней стенке.

Автобус остановился. Двери с протяжным скрипом медленно разверзлись, и чрево машины с натугой принялось выделять в черную январскую стужу человеческую массу.

Высохшая сутулая женщина лет сорока, с затравленным и злым выражением белесых глаз на болезненно-желтом водянистом лице, стянутая узким, нелепого покроя ярко-синим пальто, прижимала к плоской груди трехгодовалую румяную девочку с большими испуганными глазами, блестевшими от слез. Женщина из последних сил держалась свободной рукой за поручень, повиснув на подножке и слабо сопротивляясь сокрушительному натиску вываливавшихся на свободу пассажиров, – она полностью перекрывала собою им выход. Ее пытались смести с дороги, кричали ей: «Выйдите, потом зайдете!» – но она только мрачно глядела на них исподлобья, кряхтела от тяжести и крепче сжимала свою готовую расплакаться несчастную дочурку. «Как же, зайдешь потом!» – процедила сквозь зубы упрямая женщина и еще пуще вцепилась в поручень на выходе из автобуса.

И вот уже занялся яростный лай дюжины глоток, требовавших вытолкнуть эту «пробку бестолковую». Ой, что тут началось! Чего только не насмотришься в переполненном автобусе, смею вас заверить! Впрочем, не мне вам об этом говорить: люди пользуются общественным транспортом несколько чаще, чем кошки…

Так вот, рослый детина, наполовину свесившийся из автобуса, пихнул женщину в плоскую грудь, и та опрокинулась в придорожный сугроб вместе со своею дочуркой, непонимающе глядевшей невинными влажными глазками олененка на свирепые, перекошенные злобой шакальи морды взрослых.

Из распахнутого зева махины стремительным потоком хлынули довольные пассажиры.

«Сволочи! Не люди, а сволочи!» – сидя по пояс в сугробе, выплевывая грязный придорожный снег, сдавленно стонала обезумевшая от унижения женщина.

«Сволоси!» – глядя на мать, пропищала сквозь слезы розовощекая голубоглазая девочка и обиженно надула пухленькие нежные губки…

Виктор Михайлович на минуту прервал свой рассказ, – отличавшийся, к слову сказать, гораздо меньшей красочностью, чем мое собственное изложение, – чтобы выпить очередную стопку и закурить новую беломорину. Его супруга под впечатлением от рассказа перестала лузгать семечки, а Валерка, отбросив многострадальный грузовичок, смотрел на отца с отвисшей челюстью. Скучная обыденность вещей нагнетала в слушателях нетерпение: когда же дойдет очередь до чего-нибудь из ряда вон выходящего? Даже Вшюмлряущ насторожился.

Итак, новая порция желавших ехать вгрызалась в неприступную, плюющуюся руганью начинку автобуса, взвывшую от давящей боли.

Прижатый со всех сторон Виктор Михайлович, – надо сказать, и мне у него за пазухой не сладко было! – почувствовал, что его спина упирается не в железную твердь автобуса, а во что-то мягкое, дышащее и двигающееся. «Человек», моментально смекнул мой хозяин и тотчас охнул от страшного напора.

Из-за его спины донесся сдавленный хрип.

Минут через пять в автобусе стало посвободнее. Виктору Михайловичу удалось развернуться, и прямо под своим носом он увидел два выпученных, затянутых розовой паутинкой глаза на багровом лице и кровавую пену в уголках оскаленного до десен рта. Обмякшее мертвое тело десятилетнего подростка рухнуло на днище автобуса. Разбиравшее любопытство заставило меня высунуть голову из-за пазухи хозяйского полушубка: видок у пацанчика был конченый.

Виктор Михайлович взмок, градины пота оросили его страдальчески сморщенный лоб, а потом его затрясло от внезапного знобящего ужаса. До него дошло, как обстояло дело.

Подлокотный поручень в корме автобуса по роковой случайности оказался как раз на уровне горла того мальчугана. Не выдержав давления народа, парнишка разделил судьбу пришпиленного булавкой жука, только в данном случае «булавкой» оказалась спина Виктора Михайловича. Так и не успевшее созреть адамово яблоко раздавилось всмятку железной трубкой поручня…

Затем последовало муторное разбирательство в отделении милиции. Было опрошено шесть свидетелей, в том числе и сам невольный убийца. Я с интересом наблюдала за процедурой разбирательства, просунув голову между второй и третьей пуговицами хозяйского полушубка. Никто из пятерых свидетелей не мог объяснить подробностей трагедии.

Виктор Михайлович, сидя напротив следователя, морщился, словно бы его подташнивало; дыхание было вялым, взгляд – мутным; его правое колено била мелкая дрожь. Он был похож на нашкодившего карапуза, разбившего вазу и не желавшего в этом сознаваться. Судя по его виду, мысли путались в его голове. Мой хозяин умолчал обо всем, односложно отвечая «нет» на все вопросы. Виктору Михайловичу было трудно говорить. Страх за себя, за свою судьбу сдавил ему горло. Он признался жене, что в тот момент ни разу не задумался о родителях погибшего мальчишки, ему было не до того. Что со мной будет, вероятно, размышлял Виктор Михайлович, если вдруг все выяснится? Ему не хотелось терять прибыльную, с учетом «левых» приработков, работу в доме быта, – терять своих друзей-собутыльников, с которыми он бывал еще более откровенен в разговорах «за жизнь», чем с собственной женой, – терять свою, хотя и опостылевшую, но все же семью… А самое главное – терять свою свободу за высоким забором воркутинской зоны. Засевший в нем с детства страх перед милиционером не давал ему другого выбора, кроме клетчатого неба. Все эти малоприятные мысли вихрем пронеслись в его голове, взбудоражив застаревший страх маленького человека перед тем, на чьей стороне власть и закон. И разве мог он тогда думать о том, что два любящих сердца потеряли то, ради чего они жили – своего ребенка, свое будущее?

К счастью для Виктора Михайловича, следователь не оказался излишне дотошным, да и в людях разбирался не ахти, – что возьмешь с желторотого сержантика милиции, который, видать, лишь два года как из армии? У него на лице было написано, что все мысли его были о любимой девушке, с которой он договорился через час встретиться. Составив протокол, он без лишних проволочек отпустил очевидцев трагедии на все четыре стороны: ему совсем не хотелось опаздывать на свидание.

Дело было закрыто. «Несчастный случай».

Виктор Михайлович не помнил, как добрался до дому. Лишь теперь он начал понимать, что избавил себя от перспективы выплачивать пенсию по гроб жизни совершенно не знакомым ему людям.

Рассказ подошел к концу. Отец семейства опрокинул в рот последнюю стопку и поставил опорожненную бутылку на пол.

Потрясенная Ирина Владимировна, бессознательно почесывавшая меня за ухом, в нескольких сбивчивых словах поддержала мужа, уверив его, что он поступил правильно; что в смерти мальчика нет его прямой вины, что бедняжке уже ничем, а тем более отсидкой в тюрьме, не поможешь…

Изощряясь в лицемерном словоблудии, хозяйка придумывала все новые и новые доводы в оправдание мужа.

А тем временем в кухне произошло движение.

Я заметила, что Вшюмлряущ куда-то скрылся.

Но присутствовавшие в кухне люди этого, естественно, не заметили.

Ирина Владимировна принялась за вязание, а ее муж заявил, что пойдет немного отлить. Валерка вновь вооружился отверткой и занялся своим грузовичком.

Минут через пять Виктор Михайлович вернулся. Его лицо было белее снега за окном, и казался он совершенно трезвым, хотя глаза его лихорадочно блестели, а подбородок мелко подрагивал.

«Я его. Видел», – с трудом выдавил он свое характерное сбивчивое карканье; он всегда так говорил при сильном неврозе. Ирина Владимировна удивленно захлопала длинными кукольными ресницами: «Кого?!» И тут ее муж зарядил длинные плаксиво-каркающие причитания о том, что, дескать, тот задушенный паренек сидит у них в уборной на унитазе, улыбается и пускает изо рта кровавые пузыри. «Я ему: слезь с унитаза! А он: не слезу!» – хныкал Виктор Михайлович, исступленно теребя воротник своей пижамы. Затем он объявил, что ему пришлось помочиться прямо на пацана, поскольку тот ни в какую не желал освобождать унитаз.

Тут Валерка, в который раз отбросив отвертку, злорадно загоготал и посоветовал отцу поменьше водку жрать. Виктор Михайлович, белый как мел, только развел руками, одарил семью стеклянным взглядом и удалился с кухни. Валерка зевнул и тоже ушел спать. «Ты думай, чё болтаешь-то, алкаш!» – успела крикнуть жена вслед мужу. Она восприняла услышанное от Виктора Михайловича так же, как тот отреагировал на ее слова о ночных звонках в дверь и о выдранных косичках в ванне, короче – не поверила.

Ирина Владимировна, оставшись в одиночестве (я не в счет!), проворно орудовала спицами, потом ее взгляд как бы невзначай остановился на черном заиндевелом квадрате окна, и хозяюшка моя медленно опустила вязание на колени.

К оконному стеклу прильнула лицом рыжая сиповка. Кухонное окно выходило на балкон, где и пристроилась эта бестия. Девчушка весело улыбалась, и от ее носа-пятачка по стеклу шла кровавая вязь: «НЕДЕЛЯ ПРОШЛА. ГДЕ КОФТА?»

Ирину Владимировну окатил ужас. Действительно, заканчивался последний день срока, а работы хватило бы еще на несколько часов. Хозяюшка моя понимала, что до полуночи ей никак не управиться; она тупо глядела в ехидную мордашку рыжей плутовки. «Откуда ты взялась-то, бестия?» – пробормотала Ирина Владимировна. «Откуда? – глухо отозвалась сквозь стекло девочка. – Я твоя нерожденная дочурка!»

Матушка моя аж вскрикнула от неожиданности. По ее взгляду я поняла, что она что-то вспомнила. Потом она исступленно, как молитву, забормотала какой-то бред, состоявший из фраз: «семь лет назад», «общаговская койка», «впившись зубами в полотенце», «кухонная вилка с отломленным зубом», «аборт… собственными руками…»

Ирина Владимировна глядела на семилетнюю хихикалку невидящими глазами, перебирая на коленях незавершенное вязание. «Вечный кошмар… каждую ночь… пока не подохну в психушке…» – вспоминала она слова своей дочурки.

Хозяюшка вынула из клубка спицу и приставила ее к своему горлу. Резкое движение рукой – и острие спицы, пройдя вверх сквозь гортань и разбередив склизкий мозжечок, уперлось изнутри в черепную кость нашей матушки. И ни единой капельки крови.

Она так и осталась сидеть в кресле до утра, пока ее не увидел проснувшийся Валерка.

Но сперва наш кретинчик направился, разумеется, в ванную – умыться спросонья.

Там он верещал и дергался в пароксизме ужаса минут пятнадцать, так как в ванной, до краев наполненной жидкостью малинового цвета (компенсация бескровной смерти матушки), плавал голым задом кверху труп его папаши-неврастеника. А ваша покорная слуга сидела у изголовья покойного хозяина и с аппетитом лакала его кровушку.

Наверное, это самый легкий способ расстаться с жизнью. Залезаешь с вечера в горячую ванну, ждешь, пока тело не разогреется и не нальется кровью, потом берешь острую бритву, надрезаешь себе вены и спокойно засыпаешь. Полная гарантия, что на следующее утро ты не проснешься. Только, ради Бога, не примите мои слова за прямое подстрекательство, я лишь описываю способ, которым Виктор Михайлович свел счеты с жизнью, не смог он спьяну простить себе того задавленного пацана…

Когда на истошные детские крики соседи вызвали милицию и когда дверь наконец удалось взломать, то в первую очередь взорам вошедших предстал Валерка, подвешенный параллельно полу в прихожей: его руки и ноги были привязаны к отопительным трубам. На его спине водрузилась ваша покорная слуга (кто забыл, напоминаю: я кошка по кличке Пушинка) – хвост трубой, дыбом шерсть, а глаза мечут злобные зеленые искры. На Валеркином лбу розовой от крови слюной была прилеплена бумажка с надписью «МОСТ ВАТЕРЛОО». Валерка был жив-здоровехонек, только орал, как резаный.

На этом можно было бы и закончить историю о тихой безответной кошечке по кличке Пушинка и о ее несчастных бывших хозяевах, только вам наверняка будет любопытно узнать, кто же такой этот Вшюмлряущ, который жил в этой семье и был видим только лишь мною.

Когда хозяева купили меня, крохотного беззащитного котенка, и принесли в дом, он уже у них жил. Он знал по-кошачьи и мы с ним часто и о многом говорили. Я узнала, как его зовут, узнала, что его цивилизация называется «Белое Братство» и что располагается она тоже на Земле. Такие, как Вшюмлряущ, не имеют бионосителей и вообще молекулярного строения. «Белые братья» – это психоэнергетические сущности, составляющие общую относительно-делимую субстанцию и обладающие высшим в природе разумом, который постиг тайну Абсолютной Истины.

По правде говоря, я мало что тогда поняла со слов Вшюмлряуща. Ясно было одно, – «Белые Братья» изучают людей, постигают смысл их материальных и духовных ценностей, их нравственность и мораль. Вшюмлряущ объяснил мне, что они начали изучать нашу цивилизацию несколько тысячелетий назад, и первым объектом их исследования были кошки. С тех пор между «Белыми Братьями» и кошками установился контакт третьей степени. На протяжении многих веков мы, кошки, видим то, чего не видят люди: представителей иной земной цивилизации. Вероятно, поэтому люди часто проводят связь между кошками, особенно черными, и чем-нибудь потусторонним, инфернальным, мистическим. Приятно сознавать, что еще в Древнем Египте кошку считали священным животным, чуть ли не божеством.

«Белые Братья» в скором будущем должны выйти на контакт с людьми…

Я обратила внимание, что Вшюмлряущ говорил об этом с некоторой досадой. Выяснилось, что он жутко ненавидит людей и считает, что весь род человеческий следует уничтожить, как самую низменную и вредоносную цивилизацию. За такие его взгляды «Белые Братья» изгнали Вшюмлряуща из своего общества (его имя в переводе значит: «отверженный»). Вшюмлряущ разделил участь Люцифера, низвергнутого с небес. Это его еще больше ожесточило. Он стал селиться к людям, проявляться, как фотоизображение, на их глазах в различных образах, тем самым доводить их до сумасшествия и в конце концов – убивать. Это доставляло ему наслаждение. Расправившись с одной группой людей, он находил себе новых жертв. И так без конца.

Теперь вам ясно, что и рыжая девчушка, и задавленный мальчуган на унитазе, будучи телепатированными призраками, в действительности имели одну личину.

Сама я и не одобряла и не осуждала поведение Вшюмлряуща. Я – кошка, мне все равно, что вокруг меня творится. Лишь бы меня кормили регулярно и выпускали погулять. А за месть Валерке, за этот проклятущий «мост Ватерлоо», я Вшюмлряущу даже благодарна. Поплатился он за свое, подлец, теперь будет в детском доме куковать, на овсяной каше и ячменном кофе с молоком.

Расставание с Вшюмлряущем не отличалось особой трогательностью. Мне на него было наплевать. Сейчас вот я мокну под дождем и жду, чтобы кто-нибудь из прохожих взял меня на руки, отнес меня в свою теплую квартиру, накормил меня колбаской и напоил молоком.

А больше кошке ничего и не нужно.

Лето 1985 года.

Вся эта немыслимая история началась с древнего пергамента, обнаруженного археологической экспедицией при раскопках близ села Кровельки Житомирской области. Находка представляла собой цельный кусок обработанной телячьей кожи, испещренный убористыми черными строчками текста.

После предварительного анализа драгоценное послание из далекого прошлого было незамедлительно доставлено в Институт для всестороннего изучения.

Целая армия языковедов, филологов, этимологов, экспертов-химиков трудилась над манускриптом. Была проведена огромная работа, и спустя две недели удалось не только определить, на каком из древлянских наречий изложен текст, но также и представить на ученый совет Института прелиминарный перевод древнего документа.

Намного хуже дело обстояло с химическим анализом находки. Минул месяц, а эксперты ни на йоту не продвинулись в исследовании древних «чернил», с поразительной четкостью сохранившихся на полуистлевшей коже пергамента. Черные, с болотным отливом каракули хранили в себе какую-то тайну. Химический состав неведомого вещества так и остался загадкой, которая и послужила поводом для разногласий на следующем, внеочередном совете. Жаркий спор распалился до того, что охватил не только экспертов-химиков и биологов, но и ученых, которые, казалось бы, не имели никакого отношения к обсуждаемой проблеме, – лингвистов и филологов, вдохновенно и трогательно рассуждавших о сжиженном в молоке кукушином помете и прочей чепухе, которая вызывала у аналитически мысливших химиков лишь нетерпеливые покашливания.

Кто-то из языковедческой братии предложил уж совсем немыслимую идею: будто бы вещество, которым наносился текст, является тем самым былинным составом, ЧЕРНОЙ ЖЕЛЧЬЮ, известной от наших далеких предков.

Автором этой гипотезы оказался Евгений Бислер, тридцатилетний ученый, подающий кое-какие надежды на поприще филологии. Его коньком были древнеславянские летописи.

Выслушав его реплику о «черной желчи», сотрудники Института наградили фантазера снисходительно-ироничными ухмылками, хотя это нервно-насмешливое подрагивание губ скорее напоминало подсознательное проявление неожиданного темного страха. Так или иначе, мэтры Института видели перед собой обыкновенного неоперившегося юнца (вчерашнего аспиранта), напропалую несущего какой-то полудетский запальчивый вздор. Пара обезоруживающих вопросов – и он заткнет свой фонтан.

Но Бислер и не собирался строить учтивую мину и с шарканьем отступать в тень искушенных, седовласо-плешивых, чопорных алхимиков, твердивших ему, дескать, он, Бислер, в своих псевдонаучных теоретических выкладках необозримо далек от химии, науки, основанной, как известно, в первую очередь, на точности, и, дескать, его, Бислера, гипотеза из области его любимой славянской мифологии.

Готовый разгореться конфликт незаметно устранил профессор Воронцов, который, видя необузданное рвение Бислера к самоутверждению, решил дать ему шанс проявить себя и предложил несколько остывшему после перепалки филологу стилистический анализ и полный литературный перевод манускрипта. «Впрочем, – многозначительно добавил старик, – вы и сами придумаете заголовок для своей кандидатской». Воронцов благожелательно похлопал молодого коллегу по плечу.

Бислер с головой ушел в работу, проявив ранее не характерные для него кропотливость и усердие. Он поверг себя в добровольное отшельничество, окопавшись в своей загородной даче, будто кто-то ему сообщил о намечающихся погромах… Он дал распоряжение своей очаровательной наложнице Лидочке – он жил с ней уже четыре года и четырнадцать раз обещал на ней жениться – подавать еду, газеты и доставлять необходимую литературу прямо на его письменный стол – у него не было времени отвлекаться. А поскольку работал Бислер практически круглосуточно, отрываясь только для еды и оставляя лишь пару предрассветных часов для дремотного беспамятства на пыльном диванчике своего дачного кабинета, то его интимная связь с Лидочкой, – которая, чтобы не беспокоить «Евгешу», спала в соседней ко комнате, – сводилась к двум-трем мимолетным безвкусным поцелуям в день: перед завтраком, обедом и – реже – ужином.

Бислер пахал как лошадь. Уже минуло лето, на прощанье всплакнувшее недельным ливнем, – а самозабвенный жрец науки даже ни разу не выбирался из своего дощатого храма. Возмутительно нахальные телефонные звонки, наивно требовавшие Бислера к аппарату, Лидочка, эта изящная автоответчица, обрывала неизменным: «Он занят», – и тотчас вешала трубку. Как стойкий оловянный солдатик, самоотверженно отражала она набеги бездарных бывших сокурсников и беспечных нынешних собутыльников Евгеши, прожигавших жизнь в кабаках и безудержно-веселых оргиях «по-домашнему»; вторые представляли наибольшую опасность для целости и нейтралитета Евгешиной дачи, равно как и для плодотворности работы ее хозяина над кандидатской.

Во внезапном исчезновении Бислера из внешнего мира старая филологическая гвардия Института почуяла предвестие какого-то открытия, горьковатого на вкус из-за уплывавшего из их рук авторства. Мой юный сукин сын, удрученно рассуждал профессор Воронцов, что такое интересное обнаружил ты в этом шматке телячьей кожи? Что могло ускользнуть от моих близоруких глаз? Весь Институт с нетерпением ждал исхода дела.

В одно прекрасное утро Лидочка, как заправская официантка, держа перед собой на трех пальцах поднос со стаканом холодного молока и тарелкой гречневой каши, источавшей сладковатый пар, приблизилась к Евгешиному кабинету и с удивлением обнаружила на полу, у самой двери, веером разбросанные мелко исписанные листки бумаги. Евгешин почерк… Как видно, рукопись методично, листочек за листочком, вышвырнута наружу из-под запертой двери кабинета. Что за глупая комедия?

Лидочка разглядывала белевшие на полу листки округлившимися глазами, силясь понять, для чего Евгеша устроил весь этот цирк; ее взгляд остановился на самом крупном из листов, распластавшемся у самых ног Лидочки. Текст этой бумаги был нанесен красным фломастером, крупным жирным почерком, и сразу бросался в глаза: «Лидочка! Перед тобой шесть листов моей рукописи. Ни в коем случае не прикасайся к ним руками! Возьми мой „Зенит“ и сделай с них фотокопии, после чего оригинал незамедлительно сожги. Лидочка, мне уже никогда не выйти из этой комнаты. Если я это сделаю, то начну УБИВАТЬ ВСЕХ ПОДРЯД! Прости и прощай. Твой Евгеша».

Вначале Лидочка ничего не поняла, потом покачнулась и, ухватившись за косяк, тихо, по-волчьи, заскулила. Большие, по-детски круглые красные буквы, словно начертанные кровью, злорадно заплясали у нее перед глазами. Ее мутило. Ей казалось, что пол уходит у нее из-под ног. Лицо Лидочки напоминало по цвету кожу свежемороженной курицы. Как ни странно, она не восприняла это как обычную шутку; с самого момента осмысления ситуации она решила, что все это серьезно. «Он рехнулся, – шептала она, – он сошел с ума! Боже милостивый, он сошел с ума!» Лидочка опрометью бросилась к двери и забарабанила в нее своими миниатюрными кулачками.

– Евгеша, открой! Евгеша, открой!

Не меньше пяти раз, как заезженная пластинка, повторила она с одинаковой интонацией эту фразу. Выбившись из сил, она сползла по неприступной двери на пол.

Поздно.

И тут ее затрясло от ужаса.

Глухо скуля и нервно клацая зубами, Лидочка остановила свой заволоченный слезами взгляд на листках злосчастной рукописи. Она схватила их в охапку и, дрожа всем телом и судорожно всхлипывая, принялась жадно читать.

Чем дальше читала она рукопись, тем явственнее глаза ее наполнялись страхом, становились все шире и шире, и казалось, что они того гляди вывалятся наружу и повиснут на ниточках, – тем белее становилось ее искаженное ужасом лицо, – тем чаще шептала она: «О, Боже!»

Лидочка не успела дочитать рукопись до конца. Внезапная смерть помешала ей это сделать.

Спустя десять минут у калитки бислеровской дачи притормозил черный микроавтобус. Из него выбрались два странных существа. Их сверкавшие перламутровым блеском костюмы напоминали скафандры космонавтов. Лица были скрыты затемненными стеклами герметических шлемов.

Оба существа медленно, с величайшей осторожностью, словно они исследовали таящую в себе опасность неведомую планету, проникли внутрь дачного домика. Обмениваясь таинственными жестами, существа принялись осматривать интерьер.

Один из странных визитеров нагнулся над бездыханной Лидочкой, забрал из ее коченеющей сжатой ладошки рукопись и разложил листки на полу, будто собирался скоротать время за пасьянсом.

Тенистый интерьер шесть раз озарился фотовспышкой. Затем пасьянс был аккуратно сложен в стопку и оставлен рядом с трупом Лидочки, стеклянным взглядом смотревшей в потолок. Бледное лицо покойницы изошло лиловыми пятнами.

Двух-трех ударов массивными подошвами оказалось достаточно, чтобы высадить дверь кабинета.

Евгений Бислер лежал ничком между опрокинутым стулом и письменным столом, на котором громоздились стопки книг, испорченная пишущая машинка в разобранном виде, телефон… Старинный пергамент в плексиглассовом футляре, блестевшем в бледно-оранжевом круге света настольной лампы, – абсурдного из-за падавших из окна ярких солнечных лучей, – незамедлительно исчез в стерильном целлофановом пакете одного из исследователей.

Далее скафандры склонились над трупом Бислера. Две склянки с пробами слюны и крови исчезли в одном из бесчисленных карманов.

После этого таинственные посетители покинули объект исследования и вернулись в свой автобус. Через некоторое время опустилось ветровое стекло, и наружу высунулась крупнокалиберная металлическая трубка, – она нацелилась на не прикрытый дверью вход в домик и испустила яркую огненную струю. В считанные секунды бислеровская дача превратилась в пылающий факел.

Черный микроавтобус тем временем скрылся за поворотом проселочной дороги. Он двигался в сторону поселка Ф., ближайшего к месту происшествия населенного пункта. Ни одна живая душа, кроме, разумеется, самих поджигателей, не могла засвидетельствовать случившееся.

Когда через сорок минут прибыла пожарная команда, от дощатого домика остался лишь дымящийся, увитый бесноватыми рыжими языками пламени, черный скелет; вскоре он рухнул с могильным скрипом, и целое облако серого пепла в созвездии огненных искр взметнулось в пропитанный удушливой гарью воздух.

Официальной версией гибели Евгения Бислера и Лидии Старцевой было неспровоцированное возгорание жилого помещения, – смерть в результате пожара.

Потому что машину со странным узором на покрышках так и не нашли.

Сентябрь 1991 года.

В редакции частного журнала «Реинкарнация» раздался телефонный звонок. Павел Дорошенко затушил в массивной пепельнице сигарету и вяло поднял трубку.

– Редакция!

– С кем я говорю? – послышался из трубки неуверенный голос с легким кавказским акцентом.

– Дорошенко Павел Дмитриевич, главный редактор и

совладелец журнала.

– У меня имеется кое-что интересное для вас.

– Что именно? Кстати, кто вы? – Дорошенко начинал терять терпение. «Опять какой-нибудь „контактер“ Джона Леннона, – злился редактор, – как они мне все надоели!»

– Это неважно. – Голос незнакомца стал намного увереннее. – Повторяю, у меня есть материалы, которые должны заинтересовать вас. Я предлагаю встретиться сегодня в восемь вечера на углу…

– Минуту, я записываю! – Дорошенко быстро застрочил фломастером в блокноте. Чем черт не шутит – вдруг в самом деле что-нибудь стоящее?

Около шести редактор покинул свой офис и первым делом направился домой. Старенький «опель» завелся со второго раза. Скоро придется искать новые свечи. Проблемы, проблемы… Недавний телефонный разговор вызывал смутное беспокойство. Но Павел Дорошенко, прожженный репортер, закаленный за свою непродолжительную карьеру в различных переделках, сейчас, когда он имел собственное дело, не желал упускать шанс увеличить тираж своего издания. Кто знает, может быть, эти пресловутые «материалы» кинут ему несколько лишних тысяч подписчиков? Кто не рискует, тот не пьет шампанского.

– Ну куда тебя опять понесло, Павлуша! – безрадостно проворковала Света, глядя, как Павел, с бутербродом в зубах, снова натягивает на плечи плащ в прихожей. – Не успел жену поцеловать, как снова – в бега.

Дорошенко чмокнул супругу в теплую щеку. «Я скоро», – и захлопнул за собой дверь.

Сбегая вниз по лестнице, он чувствовал, как рукоятка «тэтэшника», засунутого за пояс, буравила его заметно выдававшееся брюшко. Опытный в подобных делах, Дорошенко не хотел, чтобы какие-нибудь банальные вымогатели в темном закоулке методично отрезали ему пальцы, сначала на левой руке, а потом – если дойдет очередь – на правой. Редактора настораживал кавказский акцент в телефонной трубке.

Выйдя на улицу, Дорошенко глянул на свой «опель», скучавший у подъезда. «Доберусь на метро», – решил редактор. В его душе сгустилось неприятное ощущение, как будто, взяв в рот кусок консервированной печени трески, обнаруживаешь, что у тебя меж зубов копошатся черви.

Без пяти восемь Дорошенко уже переминался с ноги на ногу на условленном месте. Самый центр города, наиболее оживленная его часть. Беспорядочные толпы людей мечутся по магазинам, пытаясь успеть до закрытия, – низвергаются в мраморные колодцы метро, штурмуют битком набитые троллейбусы… Дорошенко оценил маневр таинственного незнакомца: в такой толчее никто не обратит внимания на двух собеседников. Экая сверхсекретность!..

Совсем рядом просигналила машина. Дорошенко обернулся. Черная «волга» незаметно примостилась у обочины. Сквозь дымчатые затемненные стекла едва проглядывал силуэт водителя. Распахнулась передняя дверца. Поколебавшись, Дорошенко сел в машину.

Человек за рулем имел гордый, волевой профиль южанина. На горбатой переносице держались большие черные очки. Вороного цвета ежик волос, жестко очерченная массивная челюсть, вздутые под турецкой кожанкой мышцы…

Смутные подозрения мало-помалу подтверждались. В любую секунду Дорошенко был готов выхватить «тэтэшник».

– Так о чем мы будем говорить?

Незнакомец не смотрел в его сторону.

– Вам не встречалось имя Евгения Бислера, филолога из Института?

Дорошенко узнал голос из трубки. Редактор на минуту задумался, не зная, что ответить. Шесть лет назад, в первые месяцы властвования «архитектора перестройки», Павел работал по распределению в одной из районных партийных газет. Забавные были времена: война за оклад, вырывание «Хроники дня» из рук круглого идиота, у которого папа – секретарь райкома, первая самостоятельная заметка в десять строк о пожаре на даче некого Е. Бислера, филолога. Скупые строчки сквозили явной недосказанностью. Павел знал о деле преступно мало, но еще меньше разрешено было дать в номер. Отсутствие каких-либо свидетельств случившегося разжигало в начинающем журналисте профессиональный интерес. Уже тогда чуявший запах сенсации за версту, Павел рискнул провести частное расследование, в определенный момент приостановленное мягким мановением чьей-то невидимой руки. Единственными сведениями, которыми Павел тогда располагал, было то, что Бислер накануне своей чудовищной смерти работал над кандидатской диссертацией, связанной с неким старинным пергаментом… Прошло шесть лет, а эта темная история все еще кого-то интересует. Дорошенко вспомнил свое ребяческое ликование при виде своей фамилии под заметкой, его первой заметкой. «П. Дорошенко, спец. корр.» «Так он меня и нашел, – подумал Павел, глядя на незнакомца. – Но что ему от меня нужно? Я знаю о деле не больше, чем он».

– Вы по поводу моей заметки в районном листке шестилетней давности? – без обиняков резанул Дорошенко, надеясь обезоружить собеседника своей дедукцией.

– Вот именно. – Голос незнакомца не дрогнул.

Редактор терпеливо ждал продолжения.

– Я и еще один человек являемся единственными свидетелями, скорее даже – участниками случившегося. Я с Женей семь лет просидел за одной партой, мы были большими друзьями.

Дорошенко с недоверием взглянул на кавказца.

– Ваши сомнения абсолютно излишни, – усмехнулся тот, – как и пистолет у вас за поясом. – Дорошенко покраснел. – Мои родители живут здесь с 1959 года… Так вот, ночью, накануне трагедии, Женя позвонил мне и попросил срочно приехать. То, чем он мотивировал свою странную просьбу, звучавшую скорее как мольба, поначалу я счел полнейшей нелепицей, но потом… Впрочем, что я вам тут рассказываю. Вот, возьмите.

Незнакомец передал Дорошенко плотную кожаную папку. Тот взглянул на собеседника и раскрыл ее. Внутри оказались ксерокопии текста.

– Читайте, – отрывисто бросил незнакомец и вытащил из кармана пачку сигарет.

«18 сентября 1985 года. Утром.

Я не адресую свою рукопись какому-либо конкретному лицу, поскольку не могу даже предположить, в чьи руки она попадет, если и попадет вообще.

Прошло уже более полумесяца с того дня, когда я принялся за эту адову работу, но только сегодня я впервые почувствовал, что жизнь моя в серьезной опасности, и всему виной – древлянский пергамент, который всучил мне Воронцов для моей кандидатской.

В первые дни своего добровольного самозаточения я упивался любимым делом. Кропотливое выявление структурно-грамматических ключей и проникновение в стилистическое своеобразие древнего текста, поначалу непонятного и загадочного, – все это приносило мне всепоглощающую радость, сравнимую лишь с радостью ваятеля, высекающего из грубого гранита бесценное произведение искусства. Более того, у меня возникло странное ощущение, будто я сам, самостоятельно творю сие древнее писание, как какой-нибудь Нестор-летописец, искушенный во всех исторических подробностях Киевской Руси.

Сейчас мне уже трудно воспроизвести причинно-следственную связь между пронзительным творческим упоением и неким предчувствием странного просветленного искушения в событиях незапамятных времен. Второе это ощущение, ощущение подсознательной осведомленности обо всем, что было изложено в документе, с каждым часом все упорнее вторгалось в мой разум, в котором смятение и страх пришли на смену чувствам упоения и отрадности.

Говоря проще, мне казалось, будто о событиях, выведенных в том памятнике древлянской словесности, я либо уже где-то читал, либо от кого-то слышал. Текст пергамента так или иначе был мне знаком! Посудите сами: кожаный свиток пролежал под землей бог знает сколько лет – откуда я мог знать обо всем заранее?

Я не мистик. По натуре своей я, как всякий коммунист, придерживаюсь диалектико-материалистических взглядов. Ho B данной конкретной ситуации великое учение Маркса оказалось настолько бессильным, насколько считалось бессмертным. Не знаю, правильно ли это, но в эту минуту я впервые усомнился в верности диамата.

Но сейчас это не важно, – важно то, что нам с вами придется еще дальше отправиться по дороге в Необъяснимое.

Дело вот в чем: помимо всего прочего, мне чудилось, будто я сам имею непосредственное отношение к тому, о чем говорилось в манускрипте.

Да, тогда я тоже решил, что потихоньку схожу с ума. Я пытался на некоторое время отвлечься от работы, но нелепые фантазии по-прежнему не давали мне покоя.

Мне ничего не оставалось, как вновь взяться за перевод. Дальнейшая моя работа с пергаментом стала продвигаться довольно-таки странным образом. Вначале я записывал пришедшие мне на ум фантазии, а затем сличал их с текстом манускрипта: сходство семантических значений было почти идентичным!

По мере осмысления прочитываемых строк я поймал себя на том, что мысленно предвосхищая в тексте ход событий. Пугающая самостийность моих предсказаний, точь-вточь вливавшихся в последующие строки древнего пергамента, стала вызывать во мне головную боль, скапливавшуюся в висках, и чувство необоснованного страха, бывшего, как позднее выяснилось, лишь прелюдией к тем кошмарам, которые пророчила мне, словно из незримого тумана, какая-то таинственная сила».

– По-моему, он просто сошел с ума, – пробормотал Дорошенко, задумчиво потирая подбородок.

– Столь скоропостижно? – усмехнулся незнакомец. – Насколько мне известно, в его медицинской карте на этот счет все чисто.

– Но не исключено, что какой-нибудь из близких страдал шизофренией или раздвоением личности… А как насчет экстрасенсорных способностей?

– Не будем загадывать вперед, – подвел черту незнакомец. – Самое важное дальше.

Он кивнул на рукопись.

«20 сентября. Вечером.

Сегодня я завершил перевод. Все мои безумные предположения, сколь сверхъестественными они мне ни виделись, оказались верными. Единственное, о чем я сейчас сожалею, так это о своем опрометчивом решении взяться за кандидатскую. Проклинаю тот день, когда я впервые увидел этот злосчастный кусок телячьей кожи. Ибо он принес мне смерть…

С целью прояснить все более сгущающуюся тайну, считаю необходимым изложить вкратце содержание текста. Сразу сделаю оговорку: возможно мне придется выйти за его рамки. Объяснить это можно либо тем, что я знаю больше, чем сказано в манускрипте, либо во всем виновата моя больная фантазия.

Итак, в манускрипте рассказывается об одном из древлянских поселений, затерянном в непроходимой лесной глуши. С непостижимой разуму ясностью представил я себе мощный частокол тесаных сосновых бревен и даже словно бы вдохнул терпкий запах древесной смолы. Засыпанные опавшей хвоей и сухими ветками крыши низеньких избушек; седовласый ветхозаветный старец в длинном, до пят, рубище; стайка босоногих сорванцов на лужайке; возвращающиеся с охоты мужики, омраченные скудной добычей – все эти былинные образы с поразительной живостью предстали перед моими глазами.

Эти люди жили здесь отшельниками много веков, с тех пор, как отцы их полегли в смертной битве 946 года с войсками Ольги, княгини киевской, обезумевшей от мести вдовы Игоря Старого, который люто досаждал верхнеднепровским даньщикам своим жестоким полюдьем и поплатился головой за злобу и корысть свою. Уцелевшие от Ольгиной кары древляне ушли далеко, в лесную глушь, дабы основать поселение вдали от ворогов и начать житие сызнова. Старейшины общины наказывали соплеменникам своим свято помнить сожжение Искоростеня и гибель Мала, князя древлянского, и ненавидеть лютой ненавистью весь проклятый род князей киевских. Старожилы завещали молодым никогда не покидать родных чертогов. Завет сей выполнялся неукоснительно. Древляне здесь рождались и умирали, не ведая о том, что происходило за пределами их поселения. Ни один из них не смел даже на день покинуть общину.

Непроходимые леса окружали селение. Древляне так и влачили свою жизнь в вечном затворничестве – как и я сейчас, добровольно заперший себя здесь, в этом кабинете, – с каждым днем прибавляя свою летопись, скудный обрывок которой лежит теперь передо мной, и не ведая, что уготовила судьба их потомкам.

Забытые всем человечеством, древляне питались лесной дичью и ржаным хлебом, одевались в звериные шкуры и льняные облатки. Навыки охоты, подсечного земледелия и возделывания льна-долгунца передавались из колена в колено.

С течением времени отшельникам пришлось многому научиться, чтобы выжить. Прежде всего им пришлось научиться отвоевывать у девственно-неприступной природы новые площади для отстройки жилищ – каждый год давал значительное потомство с относительно равным соотношением полов (боже мой, ведь в манускрипте об этом ни слова, откуда тогда я это взял?!) – и для освоения новых пахотных земель.

С востока поселение окаймляла полукругом грозная стена сосновых кольев; при виде этой стены пропадала всякая надежда увидеть то, что скрыто за ней. Поэтому освоение земель шло в западном направлении, где безраздельно царствовала непроходимая дремучая чаща, из мрака которой по ночам доносились зловещий волчий вой и тревожные крики совы. Чтобы обезопаситься от хищников, поселенцы с сумерек разводили костры и выставляли на ночь дозорных. Горький опыт научил их этому: в течение месяца отбившийся от стаи волк, однажды вкусивший человеческого мяса, почти ежедневно уносил в лес по младенцу, пока один из охотников не распорол ему горло рогатиной в его же берлоге, смердевшей останками младенческих потрохов…

Вырубка леса, строительство землянок, сжигание древесины (уголь служил природным удобрением) не прекращались и на день.

За несколько недель непрерывной работы в казавшийся неприступным лес вклинилась на две версты широкая просека. Чем дальше она росла, тем реже становилась доселе непроходимая чащоба, тем легче и сноровистей шла вырубка, казавшаяся на первых порах наитягчайшим бременем. Но теперь лихая удаль охватила лесорубов, и они взялись за топоры с еще большим рвением, ведь сама природа в страхе отступала пред их натиском.

Каково же было изумление дровосеков, когда в один прекрасный день под мощными ударами топоров лес расступился и перешел в голый каменистый пустырь.

Местность та была чрезвычайно холмистая; и вот на ближайшем из холмов, где лес редел, словно бы отступая пред гранитом и щебнем, на небольшой, открытой всем ветрам возвышенности вздымались древние ворота, иссохшие и покосившиеся от времени.

При виде этого лесорубы даже вскрикнули от неожиданности. Каким образом здесь, в такой безлюдной глуши, мог оказаться сей знак человеческой деятельности? Каждый взрослый древлянин знал чуть ли не наизусть историю своего поселения и готов был поклясться, что в летописи нет ни слова об этих воротах. Откуда им взяться в этой чащобе, до сей поры не знавшей человека?

Когда изумленные лесорубы добрались до таинственного сооружения, то с высоты холма обнаружили, что пустырь с воротами у его границы представлял собой мертвое, без единой травинки, каменистое пятно посреди густого непроходимого леса. Казалось, жизнь в страхе бежала с этого проклятого места.

С востока к мертвому пятну устремлялась, разрезая лес надвое, свежевырубленная древлянами просека.

А с запада…

Лица лесорубов побелели от суеверного ужаса.

С запада из глубины леса через пустырь к воротам шла дорога, почти зеркальное отражение просеки, еще дышавшей жизнью раненого леса, – только, в отличие от нее, эта дорога была уже мертвая, пустынная, не оживленная ни единой былинкой – присыпанная песком и щебнем голая земля.

Мертвые ворота. От них – далеко в глубь леса – мертвая дорога. Почему?

Мертвые лесорубы, не успевшие преодолеть последнюю сажень, чтобы выбраться за пределы мертвого пятна. В остекленевших глазах, устремленных в равнодушное небо, застыл немой вопрос: „Почему?“»

– Ни черта не понимаю! – пробормотал Дорошенко, перелистывая страницу. Этот бред в самом деле содержался в манускрипте или только лишь в голове помешанного?

– А я не понимаю, – с едва заметным раздражением

отпарировал незнакомец, – как вы с вашим скепсисом ко всему сверхъестественному можете заведовать журналом, каждый номер которого фарширован оккультизмом, мистикой и прочей инфернальной бутафорией!

– Просто в мои задачи входит отличать «бутафорию» от

подлинности.

– Одно из двух, – вскипел незнакомец, – либо вы считаете Бислера сумасшедшим, либо меня шарлатаном!

– Я пока еще ничего не считаю, – спокойно выговорил Дорошенко и принялся за следующую страницу.

«21 сентября. 2 часа пополуночи.

Легкое забытье оторвало меня от рукописи. Мой организм истощен, но я должен продолжить рассказ, – времени мне остается совсем немного.

…Спустя несколько месяцев освобожденную от леса площадь частью застроили новыми жилищами, частью засеяли рожью и льном. Останки несчастных первопроходцев (к тому времени не раз ставшие добычей воронья, что и навлекло древлян на определенные догадки о причине их гибели) по старому обычаю предали огню.

Ворота и дорога оказали на поселенцев такое же впечатление, что и на лесорубов, – ощущение суеверного страха.

В багряном зареве заката черный деревянный исполин навевал ужас на древлян своим жутким скрипом под порывами яростного холодного ветра.

Пугало их и то, что таинственная дорога не зарастала бурьяном, хотя на протяжении столетий не ступала по ней нога человека; что каменистый пустынный холм не пускал на себя никакую растительность, хотя за его пределами в лесной чаще невозможно было сделать по прямой и трех шагов из-за непроходимого бурелома.

Древляне-отшельники предпочитали вообще не думать о причине появления здесь ворот и дороги, – языческий разум в страхе отступал перед натиском Необъяснимого. Поселенцы суеверно боялись загадочной дороги и не смели сделать по ней и шагу.

Древляне строго наказывали своим детям не подходить к воротам и зорко следили за тем, чтобы молодая поросль не нарушала своего обещания обходить проклятое место стороной.

Иной поселенец, возвращаясь с охоты, в замешательстве останавливался на полпути, чтобы взглянуть на скрипевшие на ветру сухие брусья и на извилистый путь, светлевший в лесных сумерках. Дорога притягивала взгляд своею загадочностью, искушала своею таинственностью. „Куда ведет она? – гадал охотник. – Что скрывается на другом ее конце?..“ – но вовремя спохватывался и торопился поскорее унести ноги подальше от соблазна.

Безуспешней других боролся с искушением молодой землепашец по имени Алдан. Необузданное юношеское любопытство, со временем переросшее в одержимость, тянуло его к воротам. Во что бы то ни стало хотелось ему преодолеть путь по неведомой тропе и посмотреть, куда она его приведет.

Незаурядная жажда познания, скованная ненавистными обычаями соплеменников, и растущая агрессивная нетерпимость к бесконечному прозябанию в отшельничестве – до чего же я схож с ним в этом вопросе! – все это подтолкнуло Алдана к побегу.

На исходе ночи, когда небо только-только начинало светлеть и вся община еще спала безмятежным сном, Алдан вышел за ворота, держа за плечами мешок с медвежатиной и караваем хлеба…

Позволю себе здесь краткое отступление и замечу, что Алдан во многих чертах своего характера и по темпераменту был очень схож со мной самим. Вы спросите, с чего я взял? Не знаю. Во всяком случае, так мне представлялось. Он, как и я, не мог позволить себе оставаться равнодушным к чему-то неведомому, возбуждавшему непреодолимый интерес. Понятия опасности или страха для него не существовали, если в нем вспыхивала искра страсти к познанию. Скажу не без гордости, – те же качества присущи и мне. И, наконец, Алдану было в тягость находиться в замкнутом пространстве, в заточении. Как и меня, его это выводило из равновесия. Если б вы только знали, как и мне порой нестерпимо хотелось бросить все и вырваться из своей затхлой дощатой клетушки, взглянуть на небо и вдохнуть полной грудью свежий бодрящий воздух! Мрачные стены кабинета все ощутимее давят на мою психику. Изоляция становится для меня наизощреннейшей пыткой, от которой странные, а временами просто жуткие мысли лезут мне в голову. Вот уже третий день я слышу внутри себя чей-то голос, – он спрашивает меня, что я сделаю наперед, когда выйду за пределы этого помещения?.. Кажется, это называется клаустрофобией.

…Итак, его исчезновение заметили только к полудню. Его искали весь день и всю ночь, но безрезультатно. В конце концов старейшины решили, что Алдана либо задрал медведь, либо… он ушел по дороге. Последнее виделось наиболее вероятным, поскольку останков несчастного не обнаружили.

Никто уже и не помышлял когда-нибудь увидеть Алдана живым и со временем его образ (но не поступок – зловещее подтверждение опасности дороги) стал потихоньку стираться в памяти древлян-отшельников. Лишь безутешная мать не могла забыть лик своего несчастного единственного сына.

Прошло время.

Жизнь в поселении шла монотонной неторопливой поступью. Каждый знал свои обязанности и занимался определенным делом. Но однажды унылое однообразие быта прервалось нежданным предсказанием старого ясновидца Бицуры о грядущей неизбежной погибели всей общины. Его слова были встречены с ужасом, постепенно перешедшим в смиренное предсмертное оцепенение.

С того дня зловещее пророчество незримой хищной птицей алчно кружило над бревенчатыми избами мирных отшельников. В душу каждого ужом вполз темный страх. Все ждали, что рано или поздно произойдет нечто ужасное.

В один из последующих дней тревожное безмолвие разорвалось неистовым криком дозорного. Почти все поселенцы бросили свои дела и в предчувствии страшной беды ринулись к воротам.

На дороге, у самого горизонта они увидели… черную точку, двигавшуюся в сторону селения. Каждый подходивший цепенел от ужаса, черная точка по мере приближения росла в размерах. И теперь уже стало ясно: это был и не волк, и не медведь, а… человек! Черный силуэт двигался на двух ногах; с каждым своим шагом он медленно, но неуклонно увеличивался. Это был чужак! впервые за столько веков! за всю историю древлянского поселения! Чужак!

Древляне боялись шевельнуться и исступленно глядели на стремительно приближавшуюся черную фигуру. Суеверно-языческий страх сковал онемевшие губы и внушил всем одну и ту же мысль: этот чужак, шедший к ним в селение, – был убийцей.

Убийца на дороге.

Это о нем говорил старик Бицура. Почти все селение собралось в этот хмурый ненастный день перед неистово скрипевшими на пронизывающем ветру, почерневшими от воды и времени ветхими воротами, – чтобы встретить здесь свой конец.

Убийца на дороге.

Черный силуэт принимал все более зримые очертания.

Глядя на родителей, дети принялись жалобно скулить. Женщины крепко прижимали к груди своих несчастных потомков, обреченных на столь безвременную кончину. Ни единого проблеска надежды не наблюдалось на бесцветных, помертвевших от ужаса лицах. Да и откуда было взяться этой надежде? Чтобы напрочь от нее отступиться, достаточно было взглянуть на проявлявшиеся очертания белого лица убийцы.

Алдана-убийцы! Он вернулся, чтобы погубить своих соплеменников, излить на них давно таившуюся месть за свое принужденное отшельничество и одиночество. Какое у него было гнусное, вожделенное лицо!.. Огненный жар воспаленных глаз… Мертвенно-бледная маска ненависти, испещренная ярко-красными пятнами неизлечимого недуга. Он принес с собой смерть, имя которой – Бубонная Чума.

Наверно, сам дьявол помог ему не умереть в первые же минуты, как это произошло с лесорубами-первопроходцами. У него оказался достаточно сильный организм.

Алдан просчитал все и был уверен в своей неприкосновенности. Он знал, что, согласно старинному обычаю, ни один древлянин, какой бы грех он ни совершил, не мог быть подвергнут убиению. Древний постулат, уходивший корнями к первобытным истокам племени, истово соблюдался всеми поселенцами даже перед лицом неминуемой смерти. Все эти древние обычаи и традиции, пред которыми в благоговении тает лед холодного разума и пожаром вспыхивает лишенная логики и смысла слепая вера, – все эти беспощадные суеверные предрассудки, являющиеся, по словам Ницше, предтечей нынешних морали и нравственности – обременительного балласта в стремлении человека к высотам совершенства, – методично губят человечество на протяжении столетий, паразитируя на извечной суеверной преданности обычаям предков.

И вот, заповедь не убивать согрешившего и стала тем языческим предрассудком, который открыл Алдану путь к уничтожению всей древлянской общины. Высшим наказанием у отшельников считалось изгнание преступника, для коего это было, в сущности, равносильно смерти – от голода, хищных зверей… Вот почему поселенцы заочно признали Алдана погибшим.

Но Алдан вернулся.

Алдан-убийца.

Убийца на дороге, ведущей в никуда.

Несомненно, несчастные отшельники были обречены. Они были бессильны перед Алданом, так как никогда не поступались обычаями предков. Это смерть. От бубонной чумы исцеления нет. По тонким, почерневшим губам убийцы гуляла мстительная улыбка…

Прошу прощения, но здесь я теряю всякое самообладание, потому как, будучи в здравом уме, с полной ответственностью должен заявить, что ЭТИМ УБИЙЦЕЙ БЫЛ Я! Я – Евгений Бислер, автор этих строк.

Вы должны поверить в искренность моих слов, смирясь со всей немыслимостью этого заявления.

Как я уже упоминал выше, при чтении и переводе манускрипта я отметил в себе странную способность: усвоение семантического содержания текста намного опережало знакомство с его графическим образом. То есть сначала я усваивал предложение, а затем его прочитывал. Абсурд, не правда ли? Все равно что вначале войти в дверь, а потом открыть ее ключом!

Но даже не это самое поразительное. Самое поразительное то, что во время работы с древним документом в моем мозгу стали вырисовываться странные образы, связанные по смыслу с содержанием текста. Они были до жути реальны, словно я наяву видел сон. Это происходило совершенно спонтанно, без каких бы то ни было умственных усилий с моей стороны – сновидение в состоянии бодрствования, как будто перед моими глазами кто-то прокручивал пленку некоего безумного фильма, и изображение прямиком проецировалось, как на экране, в моем охваченном паникой рассудке.

Весь этот бред вызывал у меня знобящее содрогание, – я очень боялся сойти с ума. Вы только представьте, я отчетливо видел себя в центре панорамы описанных в тексте событий. Да, я видел самого себя, но не Евгения Бислера, перспективного филолога, а древлянского землепашца Алдана, пораженного чумой! Именно я и был тем убийцей…»

Дорошенко оторвался от рукописи и взглянул на незнакомца, похожего на призрак в мистическом лунном свете, проникавшем в салон черной «волги». Начался дождь, и перед глазами собеседников на лобовом стекле усердно работали «дворники», – не обращая внимания ни на кого, механические близнецы методично сгоняли со стекла блестящие бусинки сентябрьской мороси – влево-вправо, влево-вправо…

– Это раздвоение личности, – медленно проговорил Дорошенко, глядя на дворников-близнецов. – Покажите рукопись специалисту, и тот сразу вам скажет, что ее автор – сумасшедший.

– Боюсь, что не скажет, – усомнился незнакомец; по его лицу было заметно, что он потешается над Дорошенко и в то же время что-то от него утаивает – до момента, когда придет время открыть ящик Пандоры, – раздвоение личности – крайне редкое явление в психиатрии. Известно не более двухсот случаев за всю историю этой науки.

– Все-то вы знаете, – огрызнулся Дорошенко, – но я тоже не последний профан в этой области. Количество случаев еще ничего не доказывает. Возможно, раньше эту патологию путали с шизофренией, подразумевающей разрушение личности. Но в нашем с вами случае все признаки налицо: в одном человеке существует два «Я». Манускрипт дал толчок для импортации в Бислера элементов чужой личности – Алдана. В его тело как бы вселился иной человек, иное «Я». Оно борется с законным хозяином тела, старается подавить, уничтожить первородную личность…

– Все это было бы для меня чрезвычайно интересно, – оборвал его незнакомец, – если бы я знал психиатрию хуже, чем вы. Согласен, на первый взгляд картина действительно напоминает то, о чем вы говорите. Но, боюсь, вам придется взять свои слова обратно, когда дочитаете рукопись до конца и когда я внесу в дело ясность…

– Но почему бы вам не сделать это сейчас?

– Вы еще не дочитали рукопись.

Задумчиво взглянув на незнакомца, Дорошенко вновь погрузился в чтение.

«…Мучившие меня видения я расценивал, как пробуждавшиеся в моем сознании когда-то глубоко похороненные воспоминания… из моей прошлой жизни. Рычагом возвращения памяти послужило не что иное, как ветхий пергамент.

Я понимаю, в век господства материализма такие выводы звучат по меньшей мере несуразно. Но поймите, я всего лишь описываю свои ощущения и излагаю по этому поводу свои соображения.

В моем рассудке проснулся мой внутренний голос или моя душа – я не знаю, как это называется, – которая до этого населяла тело того самого Алдана, чумного истребителя родной общины, впоследствии умершего в страшных мучениях; Алдан, то есть я, обладал очень стойким организмом, и мне удалось ненадолго пережить своих жертв-соплеменников…

И вот сейчас, сидя в своем кабинете, я с полной ясностью вспоминаю свою прошлую жизнь. Вдруг мне стало вновь нестерпимо страшно. Пока я еще не мог объяснить себе причину этого страха. Пока…

Пока не настал миг и черная желчь манускрипта не пробудила во мне всю ту горькую полынь страдания, которое терзало меня много веков назад, когда я был безрассудным землепашщем Алданом.

С ужасом поймал я себя на мысли, что начинаю испытывать те же невыносимые муки. Внезапно меня прошиб холодный, знобящий пот, сменившийся испепеляющим жаром. В глазах потемнело от саднящей боли в паху и подмышках. Я стал задыхаться: звериный хрип сопровождал каждый мой вдох и выдох.

Немалых усилий стоило мне добраться до зеркала.

Самое ирреальное, самое фантастическое мое предположение подтвердилось: провалившиеся, горящие белым огнем глаза, окаймленные болезненной чернью, – мертвенно-матовый, несколько землистый оттенок лица, испещренного красными метинами, распухшие суставы и лимфатические узлы. Патология спиритической памятью материализовалась в моем теле из космического небытия. Невидимой вуалью она неизменно сопровождала мою страждущую душу. Болезнь вернулась, стоило мне вспомнить ее симптомы.

Все мне казалось кошмарным бредом, чертовщиной, нелепицей, противоречащей элементарным законам природы. Где искать ответ? И тут меня озарило. Там, где бессильна наука, ответ может дать только религия.

Я вспомнил свою жутко верующую бабушку, ее слова о том, что Бог наказывает каждого отступившего от Него человека в конце его грешной жизни. – Он дает его нечистой душе вторую жизнь, своего рода еще один шанс. В этой второй жизни человека Бог посылает ему испытание, из которого тот должен найти праведный выход. Я атеист и посему в данных вопросах довольно-таки косноязычен. Но здесь я не могу не согласиться с безграмотной бабушкой. Да, Бог (я бы заменил это слово „природой“) дал нам право выбирать между добром и злом, чем и отличил нас от животных. Особь перестанет быть человеком, если лишится права на нравственный выбор. Избравшие добро после смерти приближаются к Богу; а избравшие неверие и зло… маются в черной пустоте… атеизма.

Я добрался до книжной полки и достал Новый Завет. От Матфея. Глава 12. Стих 43: „Когда нечистый дух выйдет из человека, то ходит по безводным местам, ища покоя, и не находит“. Странное дело. В последние часы, а может и минуты своей жизни я искренне поверил в Бога! Я – член КПСС, впитавший с молоком матери яд атеизма, с рождения боявшийся смерти, которая виделась мне концом всего, черной пустотой… Теперь же, ощутив веру, я видел смерть как возвращение к Богу. Он дал мне выбор: отрешенно скитаться черным силуэтом по опустевшим улицам, ступая на трупы моих невинных жертв, – или войти в Царствие Небесное с чистой, не обагренной ничьей кровью, совестью. Я избрал…

Но вдруг во мне проснулся давний животный страх. Страх перед смертью. Добровольно лишить себя жизни?! Но я этого не смогу.

Я спрятал свое обезображенное лицо в трясущиеся ладони.

Мне не составляло большого труда увидеть дальнейшую свою судьбу. Бислер. Бислер-убийца. Убийца на дороге, ведущей в никуда. Далекий черный силуэт, несущий в себе смерть, имя которой – Бубонная Чума. От нее исцеления нет. По тонким почерневшим губам Бислера-убийцы гуляла мстительная улыбка. „Когда я выйду за порог своего кабинета, то начну УБИВАТЬ ВСЕХ ПОДРЯД!“ – с благоговейным зловещим восторгом прошептал голос Алдана моему истомленному рассудку.

Я зажмурил глаза и сжал уши руками.

Во мне разгорелась жестокая борьба. Что же избрать? Исступленная жажда жизни, пусть даже ценою сотен, а может быть и тысяч таких же, ничем не уступающих моей, жизней, противостояла спасительной необходимости пожертвовать собой.

Я был на распутье, и тогда неожиданно увидел свою бабушку. Ее ласково-печальное лицо, усеянное трогательными морщинками, с тревогой глядело на меня из окна, – из чернильного мрака ночи. „Спаси свою душу!“ – услышал я почти позабытый, мягкий, но настойчивый голос.

Затем видение исчезло.

В меня вселилось нежданное спокойствие и уверенность в себе. Теперь я твердо знал, что мне делать.

Несколько часов ушло на завершение этого дневника, где я описал все мною пережитое. Затем я твердой рукой составил предсмертную записку для Лидочки. Сейчас я выпихну все свои бумаги под дверь и сооружу импровизированную виселицу, поскольку по моим расчетам мне предстояло бы прожить еще часов 10–12, а за это время я заразил бы не одного человека.

Все это время я пытался отогнать от себя мысль, что в древлянском манускрипте прочел свою смерть. Но, по всей видимости, так оно и произошло.

Прощайте,

Е. Бислер».

– Он не рассчитал своих сил, – сказал незнакомец, видя, как Дорошенко медленно закрывает папку. – Чума прикончила его, не успел он вышвырнуть дневник за дверь.

Пораженный прочитанным, Дорошенко смотрел на незнакомца округлившимися глазами, затем, кое-как взяв себя в руки, пробормотал осипшим голосом:

– В начале разговора вы говорили, что Бислер звонил вам ночью незадолго до своей смерти и просил вас приехать. Вы не могли бы рассказать об этом поподробнее?

Кавказец долго мял окурок уже пятой по счету сигареты, потом как бы нехотя произнес:

– Вообще-то… Ну ладно. Только предупреждаю, я рискую своею безопасностью, если не жизнью.

– Понятно.

– Ладно, – более сговорчиво повторил он. – Начнем с самого начала. Как я говорил, мы с Женей были однокашники. После школы он поступил на филфак, я – в медицинский: с детства увлекался бактериологией, вирусными заболеваниями… и всякое такое…

– Продолжайте, я вас слушаю.

Незнакомец странно посмотрел на Дорошенко сквозь темные очки и, отвернувшись, заговорил снова:

– После распределения меня пригласили в КГБ. Оклад оказался сказочным, и я, молодой легкомысленный бессребреник, поддался искушению. Меня сунули в один из секретных НИИ, который подчинялся разведке и проверял получаемые «оттуда» разработки бактериологического оружия… Сейчас вы поймете, Павел Дмитриевич, что все это имеет отношение к звонку Бислера. Женя кричал мне из трубки, что заразился бубонной чумой. По его страшному хрипу я действительно предположил, что он серьезно болен, но бубонная чума… Я принял его слова за горячечный бред. Женя убеждал меня взять все необходимое оборудование для анализов, защитные костюмы и – что бы вы думали? – огнемет!

– Бислер знал, что вы работали на КГБ?

– Нет. Я говорил ему что-то о криминалистической лаборатории МВД и о ее пресловутом «бактериологическом отделе».

– Вы сделали так, как просил Бислер?

– Да. Хотя я и был убежден, что все это бред, но что-то такое было в Женином голосе… Мне это трудно объяснить. Я поступил именно так, как требовал Евгений. Я не любил рисковать…

– …но это не помешало вам взять оборудование и препараты без ведома начальства? – продолжил за него Дорошенко.

– А это не являлось большим риском. «Начальство» – я сам. Лаборатория была в моем полном распоряжении; ключи хранились в моем личном сейфе; мой пропуск и удостоверение действовали на охрану магически в любое время дня и ночи. Я вывел микроавтобус из гаража, и никому не было дела, куда я со своим ассистентом…

– Ассистентом?

– Я не называю его фамилию, как и свою, вы должны понять.

– Я не об этом. Как вы решились привлечь его к столь конфиденциальному делу?

– Я доверял ему, как самому себе. Он мой племянник.

– Что ж, продолжайте.

– Итак, мы с передвижной лабораторией направились в дачный поселок. В домике было два трупа: Женин и Лидочкин. Это женщина, с которой он жил…

– Я помню текст своей заметки.

– Внешние признаки напоминали проявление бубонной чумы, – авторитетно продолжал незнакомец. – Но это еще ничего не означало. Ведь если только вспомнить, когда была последняя вспышка эпидемии… Тем не менее мы взяли у Жени анализы слюны и крови и направились в машину, прихватив с собой тот злосчастный манускрипт. До этого мы сняли фотокопию с рукописи.

– Чем же завершился анализ? – нетерпеливо спросил Дорошенко.

– Вы можете мне не верить, – с трудом выдавил незнакомец, глядя черными кругами очков в лицо собеседника, – но реакция была положительная. Восемьдесят процентов вероятности, что в крови Жени были бациллы именно бубонной чумы!

– А как насчет Лидочки?

– Мы не успели ее обследовать. Да и, честно говоря, мы не рассчитывали обнаружить сразу два трупа: на нее не хватило препаратов… – сокрушенно проговорил незнакомец. – К тому же меня одолел страх; лично я представлял себе, что такое бубонная чума… Впрочем, насчет Лидочки не оставалось сомнений, она прикасалась к рукописи Жени. У нее оказался очень слабый иммунитет против чумы – смерть почти моментальная. Но не исключено, что причина – в нервном потрясении.

– У вас есть документальное подтверждение анализа крови Бислера?

– Безусловно. С печатью и с моей подписью. Эту бумагу я храню в личном сейфе…

– Вместе с ключами от лаборатории?

– Теперь уже нет. Времена изменились. Теперь я работаю в другом месте… Но все еще боюсь. Если все откроется, то я буду обвинен в умышленном поджоге и убийствах. Во всю эту чертовщину, – он кивнул на кожаную папку на коленях Дорошенко, – поверит кто угодно, только не прокурор. Но у меня же не было иного выхода! – почти умоляюще обратился он к Дорошенко, словно тот и был тем самым прокурором. – Огонь единственное противоядие против этой заразы. Меня и племянника спасли только защитные костюмы, которые мы впоследствии тоже сожгли.

Дорошенко испытующе глядел на незнакомца.

– А вы знаете, что установить вашу личность мне не составит большого труда? – медленно произнес редактор; незнакомец напряженно молчал. – Вы дали мне уйму зацепок: одноклассник Бислера, поступивший в мединститут; лучший его друг; внешность южанина… Чтобы вас вычислить, потребуется меньше недели. Понимаете, у меня мелькнула мысль, что вы просто свели счеты с Бислером и придумали страшную сказку, которую можно выгодно продать в журнал…

Дорошенко выдержал мучительно-долгую паузу и затем продолжал:

– Но я прогнал эту мысль, потому что не считаю вас глупцом. Идентифицировать почерк Бислера может эксперт-графолог. Справка с анализом крови не в счет, – это, как вы понимаете, довольно шаткое доказательство, как и ваше честное слово. В общем, я склонен вам поверить. Только как вы думаете, почему Бислер в своем дневнике ни словом не обмолвился о своем звонке вам?

Незнакомец ответил не сразу.

– Трудно сказать, – наконец вымолвил он, – возможно, Женя не хотел впутывать меня в эту историю. Он надеялся, что огласка не распространится дальше трех человек: его, меня и Лидочки. Но Женя во мне ошибся. Я решил немного заработать на его рукописи.

Вокруг – уже почти глубокая ночь. Улицы заметно опустели. Свет фонарей отражался в многочисленных черных окнах, и от того дома были похожи на сказочных многоглазых чудовищ с сверкающими зрачками.

– Так сколько же вы хотите?

Дорошенко задал вопрос, который рано или поздно должен был задать.

– Я хочу продать вам дневник Жени и бумагу с результатами анализов за три тысячи долларов, – спокойно отозвался незнакомец. – Вы можете взорвать бомбу на страницах вашего журнала. Кроме того, обещайте, что в любом случае не станете наводить обо мне справки.

– Это я вам обещаю – как и сумму в две тысячи.

– Я бы не хотел торговаться.

– Хорошо, три.

– Тогда завтра, на этом же месте в три часа дня. Устраивает?

– Вполне. Думаю, я успею забежать в банк.

– Вас подвезти?

– Не откажусь… Да, и последний вопрос: где сейчас манускрипт?

– Я сжег его вместе с защитными костюмами.

Летом 1991 года, когда вчерне была написана повесть, и никто еще не помышлял о близости августовских событий, многие все же чувствовали, что тучи на политическом горизонте сгущаются, дышать становится все труднее, подземные толчки все активней выбивают почву из под ног вчера еще незыблемой власти.

Чувствовал это и я. Накал и сгущение политических страстей, также, как сгущение атмосферного электричества, говорили об одном – грозы не миновать, и всполохи молний не происходят сами по себе. И вот, это случилось. Помню, как многие радовались победе; монстр коммунизма повержен. Радовался и я. Радовался, что сценарий, воплощенный в повести, уже не будет реализован. И что Господь вновь нас миловал.

Но прошло два года со времени так называемой победы, и дышать снова стало невыносимо трудно; и снова, как тогда, небо заволокло тучами, и где-то на горизонте появились зловещие всполохи. Словно какая-то невидимая рука вновь загоняет народ в угол и, подталкивая к кровавой развязке, ставит определенные условия: истребление русской нации с помощью ее же самой.

Остается надеяться, что нас в очередной раз пронесет через бурные пороги, и в очередной раз будет дан шанс, чтобы мы поняли наконец простую истину – лишь возвращение России к исконному для нее устройству государства позволит прекратить падение ее в тартарары. Но что произойдет до времени понимания столь несложных вещей? Что придется еще пережить? Военную оккупацию? Фашизм? Народный бунт – бессмысленный и беспощадный? Полное распадение некогда единой страны?.. Спаси нас, Боже!..

Но видимо, русскому народу придется еще много пострадать, для окончательного освобождения от иллюзий. Ибо только по прошествии времени приходит осознание истинного положения вещей.

И с расстояния прошедших двух лет начинаешь с особой отчетливостью, как в фокусе, видеть, что Божественной воле угодно было низвергнуть коммунистов с одной-единственной целью – показать истинную суть российских демократов, и производной от них демократии. Чтобы не были они у народа (в случае победы ГКЧП) мучениками и героями, пострадавшими за правду. Чтобы все увидели их настоящую, подноготную суть. Чтобы не слагали о них легенд и не поднимали знамена их идей. Но каких еще страданий нужно русскому народу для понимания элементарного? Неужто нас настолько затравили за последние три четверти века, затуркали, затоптали в грязь, запоили бормотухой? Неужто история нас ничему не учит? Какую цену еще надо заплатить, чтобы каждому прозреть духовно, и восстать, наконец, из гроба?

Когда же мы поймем, что неможно жить России по-Божески, но без Бога, и царствовать, но без царя?..

В повести дан лишь краткий эпизод событий, который был бы кое-кому выгоден: ибо в ослабленную междоусобицей страну проще простого ввести войска международного сообщества; так сказать, для разъединения враждующих сторон; и оставить их, затем, навсегда.

Повесть написана накануне путча, но я решил оставить текст неизменным; поэтому пусть не удивляет упоминание о ЦК КПСС и тому подобное; не в этом дело. Суть в том, что тучи вновь, как тогда в девяносто первом обложили небосвод, и снова нечем дышать.

И я не знаю, какую форму может принять надвигающаяся гроза; не знаю, куда хлынет волна гнева. Или может, не будет никакой грозы, а просто, все тихо и покорно задохнутся без притока свежего воздуха.

Будущее темно, и не видно ни зги. Что в ней, в темноте? Вглядываюсь со страхом в смутные очертания. Жду, и страшусь.

Воздушный налет закончился около часа назад. Три вертолета, в спешке опустошив остатки ракетного боезапаса (основной груз был сброшен на группировку Можайского направления) и, потеряв одну машину, ушли в направлении Кремля.

И теперь, когда в дивизионе подсчитали потери, и определились с распорядком службы, наконец, дали отбой тревоги.

Собственно, если говорить о потерях, то, если не считать пожара в старом корпусе гостиницы «Урал» – один покореженный БТР, да два изрешеченных осколками автофургона. Что же до личного состава: всего, около десятка раненых, и вполовину меньше убитых.

«Крокодилы» – как на жаргоне называли вертолеты, за их неуклюжий вид и пятнистую окраску, шли явно на излете, после выполнения основного задания; отсюда спешка и хаотичность сброса боезапаса. Теперь, один из них пылал на углу Покровки и Садово-Черногрязской улицы, заволакивая стелющимися клубами гари площадь «Земляной вал».

Но сейчас, после отбоя тревоги, досматривать картину разрушений оставили караульным, а толпы бойцов уже заполняли второй, уцелевший корпус гостиницы.

Замкомбата Данильцин открыл дверь номера и, осветив внутренность, крикнул в галдящую, кое-где разрежаемую фонариками тьму коридора.

– Первая рота, отделение Перелыгина, занимай пятиместный!

– Нам бы еще один! – Раздалось в ответ, на что Данильцин лишь выругался, относительно личных апартаментов и двинулся дальше, выкрикивая из темноты отделенных мотопехотного батальона.

Электричество, как и следовало ожидать, отсутствовало, но особой нужды в нем не было; старый корпус гостиницы полыхал довольно прилично, отчего все фасадные номера заливали блуждающие всполохи сумеречного света.

Десять бойцов гурьбой ввалились в отведенное им помещение и, побросав вещмешки, пристроив оружие в свободных углах, расположились на полуторных, застеленных пледам кроватях; Серега Перелыгин – отделенный, на правах старшего застолбил диван у окна, остальные, кто как мог, сели по ходу, вдоль стоящего между кроватями стола.

«Дед» Семен Михайлович, самый старый в отделении, не дожидаясь, когда все угомонятся, первым делом наполнил полуведерный чайник и, напевая под нос, начал раздувать примус.

– Красота, братцы, я тащусь. – Веня Грушинский, их дивизионный поэт, блаженно растянулся поперек кровати и одной рукой приобнял севшую рядом медсестру Лидию. Она незлобливо шлепнула его, но Грушинский руки не убрал; да, все и так знали об их отношениях.

Димка Васильев, дабы не ютиться на проходе в ожидании чая, уселся прямо на ковер, прислонившись спиной к платяному шкафу.

Бойцы весело болтали, кто о чем и выставляли провиант из неприкосновенного запаса; в основном галеты, сгущенное молоко. Нашлась пара банок тушенки и даже, плитка шоколада.

Димка оперся поудобней на стоящий рядом карабин и с истомой ткнулся лбом в его ствол. И чувствуя, как прохладная сталь приятно оттягивает усталость, в сладостной полудреме начал наблюдать, как бойцы накрывают на стол, снуют по комнате, выходят – кто за чем, как отблески пожара вспыхивают на их лицах, и словно не было этого месяца непрекращающихся боев, словно не было шквального, начавшегося в Нижнем Новгороде, прошедшего через Тулу и Коломну движения народно-революционной армии. Теперь, повстанческие войска, получив поддержку от Орла и Смоленска, двигались по трем основным направлениям: Можайскому, Мало-Ярославскому и Коломенскому; Петербургская же независимо созданная группировка оказалась отрезанной в районе Твери, и судьба ее оставалась неизвестной. И хотя основные соединения повстанцев еще бились с насмерть стоящей правительственной гвардией, головные части уже прорвались в столицу и за двадцать четыре часа овладели рубежами Садового кольца.

Остался последний бросок. Он был решающим. И никто не хотел ждать арьергардных и тыловых подразделений.

– Ребята, я с чаем! – В комнату вошел, будто вкатился пулеметчик Витя Шульгин, и с несвойственным для спортсмена-гиревика изяществом потряс над головой пачкой. – Но с условием, сказали – отсыпать и вернуть.

– Это кто, Голдобинские такие скряги? – С гонором произнес дымящий самокруткой Перелыгин, – завтра в Кремле пьем бразильский кофе, а они пачку чая жалеют. Ничего не отдавай. – Он затянулся в последний раз и выбросил окурок в приоткрытую форточку.

– Правильно, не отдавай. – Все весело загалдели, поддерживая отделенного.

– Не-е, надо вернуть, – с улыбкой ответил Шульгин, высыпая заварку в закипевший на примусе чайник, – последним поделились.

– А-а, если последним, то, ладно, – благосклонно отозвался Перелыгин, хотя с самого начала было ясно, что весь его гонор – не более, как для видимости, чтобы таким образом выказать благодарность находчивости взводного пулеметчика.

Димка уже совсем было задремал, но встрепенувшись от громкого окрика Шульгина, вновь начал расслабленно наблюдать за происходящим в комнате; вот, в кресле у окна, рядом с диваном отделенного, надвинув на глаза флотскую пилотку и полурасстегнув бушлат, вольно развалясь сидел бывший мастер ПТУ Пенкин; того самого, в котором учился и Димка Васильев; правда, преподавал Пенкин в параллельной группе и по другой специальности.

Лет ему, не более двадцати пяти, но ведет себя, как высокий начальник. В Нижнем, когда формировали армию, до хрипоты ругался и требовал, чтобы ему дали взвод; это при его-то звании старшего матроса.

Бесноватый блеск его чуть выкаченных глаз, ко всему, усиливался вдавленной переносицей и крупным нависающим лбом; даже небольшая, похожая на щетку борода загибалась и топорщилась вверх; это все верно от гордости и непомерных амбиций.

Димку он, все эти тридцать дней словно и не замечал, хотя оба в ПТУ глаза друг другу успели намозолить.

Кстати, «дед» Семен Михайлович тоже, нижегородский. Но Михалыч – другое дело, ему уже пятьдесят, а ведет себя на равных со всеми; говорит – у дочери от первого брака, второй внук родился. Сам женат три раза, а к шестому десятку остался один.

– Слушай, братва. Недавно сочинил стихотворение. – Вскинулся вдруг Грушинский. – Конец еще не совсем, но все-таки…

– Давай-давай, трави, – благодушно послышалось со всех сторон.

– Но только, чур, – призывая ко вниманию, Вениамин ткнул пальцем вверх. Наш дорогой Цымбал Валера сразу отсыпает мне табачку. – И кивнул в сторону молчаливо сидевшего против него парня.

– Во, смотри-ка, – усиленно окая и комично выпучивая глаза, ответил Цымбал, зачем-то убирая вещмешок с колен, – утром только брал.

– Утром было до боя, а сейчас – после. – Начальственным тоном осадил его Грушинский и прокашлявшись, картинным жестом пригладил едва оформившиеся щетки усов. – Итак. – Вениамин скрестил ладони у живота и уставившись в верхний угол комнаты, начал:

– Вот, только последняя строфа, не совсем гладко. – Несколько виновато начал объяснять Грушинский, закончив читать стихотворение.

– Ладно, завтра во Дворце съездов расскажешь все до конца. Успокоил его Михалыч. – Но ведь действительно, свиньи же правили, довели страну до такого. – Подвел он резюме и стал, вместе с пришедшим на помощь Шульгиным, вскрывать консервные банки.

Дверь неожиданно отворилась, и в полумраке проема показались братья-близнецы, Леха и Андрей, с полотенцами и бритвенными приборами в руках. С самого начала они куда-то ускользнули, и судя по их всклокоченным прическам, оба только что вышли из душевой.

– О-о, два брата-акробата! – Крикнул из своего угла, прямо в сапогах улегшийся на диван Перелыгин. – Уже где-то помыться успели.

– Да, там, в душе – неопределенно ответил один из них и повесил полотенце на крюк платяной вешалки.

– Холодной водой, что-ли? – Криво усмехнулся Пенкин и понимающе подмигнул отделенному, ткнул пальцем в сторону близнецов.

– Не-е, в походной кухне нагрели. Там, третий взвод моется.

– Бля, ну и тихушники! – Смачно выругался командир отделения, и от возмущения даже поднялся со своего ложа. – Хоть бы слово сказали. Дать бы вам по наряду вне очереди… Ну, ладно. – И вдруг переменил тон. – А может и нам на халяву сполоснуться? Как в старину, перед ответственным сражением.

– Да-а, брось, командир, – вяло возразил ему пулеметчик, – считай, скоро полночь, а в пять утра, наверное выступим.

– Хм, и то верно, – согласился с ним сержант и поскреб щеку с трехдневной щетиной, – но побриться все-таки надо.

Наконец, долго сипевший чайник засвистел и плюясь паром, начал подбрасывать крышку.

– Ребята, подставляй, у кого что есть. – Михалыч кинулся к примусу и, спрятав ладонь в рукав гимнастерки, быстро снял чайник.

– Скорей-скорей, заварка выкипит, – подбадривали его со всех сторон, но Михалыч и сам знал, что надо делать.

Разобрав галеты и тушенку, вновь заняли свои места, лишь только близнецы, как Димка, расположились у входа в номер.

Братья родом были рязанские – освобождены во время наступления из следственного изолятора.

А сидели они вроде как за убийство; угоняли вместе с цыганами лошадей, да потом и убили одного из них, за обман при дележе денег.

Братьям так и так надо было уходить; надеяться на милость цыган в смутное время – верх легкомыслия.

При возрасте в девятнадцать-двадцать лет, во всем держались независимо и особняком; к командирам относились со сдержанной снисходительностью. Вот и сейчас, расположили отдельно от всех, на табурете, нехитрую снедь и о чем-то говорят вполголоса.

Может быть о доме? Хотя, чего о нем говорить. Димка, месяц, как в регулярных частях, а никакой тоски не чувствует, наоборот, первым пошел записываться добровольцем: накинул год, сказал, что в декабре восемнадцать, и порядок; никто документы и не стал требовать.

Мать, правда, жалко. Истерику закатила напоследок. Да еще бабка с младшей сестрой начали ей подвывать. Но ничего, уж обойдутся как-нибудь, пока. А дальше – видно будет.

Дверь мягко отворилась и в комнату, также беззвучно вошел Гоша-минер; низкорослый, в гражданском берете, из под которого выглядывали вьющиеся волосы, переходящие в кустистые рыжие бакенбарды. Гоша прошел Афган, и был всегда спокоен, что называется, как удав.

– От вашего купе-люкс, – произнес он улыбнувшись одними уголкам губ, – аромат… сразу видно – Михалыч заваривал. – И, развязывая на ходу вещмешок, направился к столу.

– В коммерческом кафе сейчас печенья надыбал. – Георгий тряхнул содержимым мешка и отсыпал добрую его треть на стол.

Как само собой разумеющееся, налил чай в свою, едва не литровую кружку, и поудобней уселся с краю кровати.

– Вот, ценник захватил. – Он достал из кармана бумажку и, покрутив ей в воздухе, бросил рядом с чайником. – Восемьсот рублей – килограмм.

– Ого. – Шульгин даже присвистнул от изумленья, а Лидия нервно расхохоталась, едва не подавившись печеньем. На что Гоша лишь согласно кивнул и со значеньем заключил. – Власть возьмем – головы будем отрывать за такие цены.

И по тому, как вдруг блеснули его глаза, Димка понял – будет отрывать, без всякого сомненья.

– Ну-у, про власть размечтался, – с усмешкой возразил Михалыч Георгию. – Народ ведь никогда власти не имел – ни в семнадцатом, ни при Хрущеве, ни в перестройку, и сейчас, то же, не стоит особенно мечтать.

– Это почему же? – Минер откусил печенье и сделал обстоятельный глоток.

– А потому, что народ не правил никогда. Не знает, как это делать. И не готов он к власти. И не чувствовал себя ей ни раньше, ни сейчас. Не зависит ведь ничего от народа. – Заключил он свою тираду и широко развел руки в стороны.

– Как это?! Не чувствовал, не зависит?! – Завелся вдруг Грушинский и даже привстал с кровати. – Я себя сейчас, ой-ей-ей как чувствую властью, и от меня много чего зависит, Михалыч, и от тебя, впрочем, тоже.

– Ну, еще замполит, на мою голову, – отмахнулся от него «дед», – зависит – не зависит, я – мы… армия – мы, понятно. Что прикажут, то и делаем. Другой вопрос, что все – добровольцы, но это, особый разговор.

– Так чего ж ты тогда полез в армию, раз тут приказывают, – с нескрываемой издевкой поддел его Пенкин, и торжествующе задрал вверх свою куцую бородку; на него, впрочем, никто не обратил внимания.

– А я говорю, – Михалыч начал заметно распаляться, – когда со стрельбой прекратим, надо подумать, чтобы действительно власть народной сделать, чтобы не отобрали ее, как большевики в семнадцатом, – Михалыч начал жестикулировать. Видно было, что думал он над этим много, но не умел хорошо выразить словами, – чтобы не от народа в целом, а от каждого человека зависело – что и как надо устроить в государстве. По мне – хоть коммунизм, хоть царизм, хоть фашизм – лишь бы человек себя властью ощутил… Вот так, да. А иначе, чего я в пятьдесят лет под пули лезу? У меня уже скоро четвертый внук будет; дочка от третьего брака замуж недавно вышла.

– Ну, ладно, все это разговоры. – Гоша-минер смачно отрыгнул и поставив кружку, полез в портсигар за папиросой. – Сейчас, вот, ума не приложу, как Кремль брать будем?

– Да-а-а, рассуждаешь ты будто командир дивизиона, – хохотнул из своего угла Перелыгин.

– Ага, посмейся, – минер прикуривал сделав затяжку, выпустил дым через нос, – сейчас с радистом беседовал о том о сем… так, доложу вам по секрету, что от армии Тимофеева осталось, максимум, полторы дивизии. Потому как… – он вытащил спичку, и поковыряв ей в зубах, сплюнул на пол, – гостиница «Украина», в которой они расквартировались сегодня вечером, уничтожена при недавнем авианалете. Кстати, Новоарбатский и Дорогомиловский мосты – тоже, того…

Пенкин вдруг хлопнул пилоткой о стол и, резко поднявшись, встал около окна.

– Идиоты! – Он зачем-то схватился за ствол карабина и несколько раз перекинув его из руки в руку, поставил назад, к спинке кровати.

– Дорвались до бесплатного! Как же, гостиница, нумера! Идиоты!

– А сам-то ты где? – Недоумевающе оборвала его Лидия, – не в гостинице, разве?

– Нет, не в гостинице! – Огрызнулся Пенкин в ответ и, развернувшись на каблуках, в запальчивости шагнул вперед. – В нашей, всего шесть этажей, и зажата меж домов. А там – высотное здание. Надо же понимать! И к тому же – мост! Неужели трудно мост было перейти?!

– Мост ПТУРСами простреливался, – пояснил Гоша-минер, и словно его не перебивал никто, продолжил дальше. – На Тверской, кстати, армию Гайдалова тоже здорово потрепали. Вся техника была на площади Маяковского – так, пожгли на корню. И отель «София», ясное дело – прямым попаданием…

– Слушай, ты – «афганец», – Пенкин с ошалелым неистовством схватился за карабин и натянулся как тетива, – шел бы ты отсюда, со своей информацией, к едреной тете! А то, я сейчас, за себя не отвечаю!

Минер снова затянулся, и с прищуром поглядев на Пенки-на, потушил окурок в банке из-под сгущенного молока. – Ладно, пойду, – произнес он тем же равнодушным голосом и поднялся из-за стола. – Скоро на разминирование. Уже понаставили, небось. – Георгий вскинул на плечо вещмешок, и взглянув в последний раз на Пенкина, снисходительно добавил. – Ладно, морячок – вольно. Тебя я все равно не боюсь. И за пушку хвататься не надо, потому что этот чайник, – он щелкнул по его пузатому алюминиевому боку, – полетит быстрее, чем ты дернешь затвором.

Неизвестно, чем закончился бы этот конфликт, если бы в дверях не появился комбат Жерехов; Георгий тактично уступил дорогу, и отдав на прощание честь (при этом несколько иронично вывернул ладонь кверху), исчез в темноте коридора.

– О-о, товарищ майор, присаживайтесь к нашему столу. – Перелыгин с показной ретивостью поднялся с дивана и сделал приглашающий жест рукой.

– Нет, спасибо, уже ужинал. – Комбат оглядел всех исподлобья и на секунду остановил взгляд на Лидии. – Как личный состав? – спросил он, то ли медсестру, то ли командира отделения.

– В порядке, товарищ майор. Настроение боевое. – Ответил за всех Перелыгин, поправляя для пущей важности топорщившуюся гимнастерку.

Жерехов лишь угрюмо кивнул и словно споткнувшись, теперь уже впрямую уставился на медсестру. – Лидия, после налета есть раненые?

– Во взводе, нет, – равнодушно отозвалась она, – а в батальоне… четверо, по моему. Один – тяжелый, в госпиталь надо.

– Угу, – с обычной своей мрачностью заключил майор, но по вспыхивающим затаенно уголькам глаз было видно, что не состояние личного состава его сейчас интересует.

– Ну, что ж, отдыхайте, – наконец прервал Жерехов возникшую было неловкую тишину. – Завтра, по всей видимости, нелегкий день. – И взяв под козырек, тяжело направился к выходу.

– Так точно. Все уже отбиваются. – Бодро ответил Перелыгин ему вслед, и лишь захлопнулась дверь, рухнул на диван и беззвучно расхохотался.

– Лид, а Лид, смотри, как майор тебя глазами-то ел. Так бы и проглотил всю… ха-ха. Гляди, комбат – парень не промах, – и он игриво погрозил ей пальцем, – мастер скрытой тактики.

– Да, он уже применял тут разведку боем, – простодушно отозвалась Лидия, и смущенно улыбнулась, обнаружив ямочки на щеках.

– И ты конечно уступила, – хохотнул в такт общему настроению Шульгин, и скинув сапоги, начал устраиваться на кровати.

– Еще чего! Болтаешь что попало! – Лидия взъерошилась вдруг, как тигрица, но тут же утихла, и ласково прильнула к плечу Грушинского, все это время нервно крутившего кончики едва оформившихся усов. – У меня, вон… свой комбат, – и она торжествующе стрельнула глазами по сторонам; мол – я не какая-нибудь, вам, походная… понятно.

– А чего я сказал? – Пошел на попятную Шульгин; он устроился поудобней, и предвкушая близкий отбой, подоткнул подушку в изголовье. – Я ж, так, просто. А Жерехов, мужик – что надо. Разведен. Высшее образование. KMC по боксу.

– Да, ну тебя, трепло. – Лидия махнула на него рукой и поднявшись, направилась к выходу. – Пойду, к своим, Медсестрам.

– Лид, ты куда? – Поэт тут же вскочил, и растерянно откинув падающий на глаза чуб, увлекся за своей подругой.

Через пару минут в комнату заскочил взводный шофер и, вылив в кружку остатки чая, с набитым ртом начал объяснять, что клапана стучат и с карбюратором непорядок, и что аккумуляторы подсели… Но Димка сквозь качающуюся дрему едва слышал его болтовню, а сон уже властно забирал к себе измотанное тело, и завтрашний, а по сути, сегодняшний день, представлялся, спокойным; словно не будет никакого решающего штурма, а просто – все образуется само-собой. – Все будет хорошо. Непременно будет хорошо.

Волны дремы, плавно, с баюкающим шуршанием накатывались друг на друга, будто играя в свои бризовые кошки-мышки, в тускло-золотистых лучах Луны, и уже казалось…

– Эй, малой. Ты, чего это, в углу? – Михалыч заботливо наклонился и потрепал Димку по плечу; в другой руке у него был опорожненный чайник, который он видимо нес промывать от заварки, но остановился, увидев Дмитрия, спящего между шкафом и кроватью.

– Да, я здесь… нормально, – отозвался сквозь сон Димка, но Михалыч, вновь, не терпя возражений, потряс его за плечо. – Вон, ложись с Шульгиным… Цымбал, сейчас, все равно в караул заступает.

– Да, иди ложись на мое место, – вторя Михалычу произнес Цымбал и, вскинув на плечо АКМ, направился к выходу, – после меня, на дежурство, так и так идешь.

– Да, Васильев, в четыре часа тебе в караул, – подтвердил его слова командир отделения, – поэтому, отбивайся. И, кстати, – добавил он начальственным тоном, – всем остальным – тоже, отбой! Завтра будет не до шуток.

Но приказывать уже не было необходимости; по комнате разносилось – унисонное посвистывание близнецов, посапывание расположившегося в кресле Пенкина, да могучий храп Шульгина.

…Штурм Кремля произошел невероятно легко и быстро; обороняющиеся сами открыли ворота Спасской башни и без сопротивления впустили повстанцев вовнутрь.

И теперь, когда все кончилось столь благополучно, Димка от нечего делать стал ходить по кремлевским апартаментам, рассматривая на стенах полотна старых мастеров. Но чем дольше он так прогуливался, тем более странным казалось ему сходство Кремля с внутренним устройством Зимнего дворца; так, как это и показывалось в классике советских кинематографистов.

По лестничным маршам и коридорам один за другим проходили отряды арестованных юнкеров и кадетов.

Димка поглядел, как они обреченно идут с поднятыми вверх руками, заметив попутно, насколько не вяжется все это с мраморными скульптурами, старинными картинами на стенах, и дорогими вазами из тонкого фарфора.

Увлеченный рассматриванием работ голландских мастеров: ведь ничего подобного видеть ему не приходилось, Димка вышел из очередной анфилады и неожиданно попал в огромный зал, поперек которого, змеей протянулась длинная очередь, голова которой упиралась в массивные двустворчатые двери.

Из любопытства он подошел к ее краю, но вдруг увидел, что в середине, закинув автомат за спину, стоял Цымбал и безмятежно посасывал мундштук пустой трубки.

– Слушай, Валера – куда все выстроились? – Подошел к нему Димка и как ни в чем не бывало пристроился рядом.

– Как, куда? – Немногословный Цымбал удивленно приподнял брови, и задумавшись, отвел взгляд в сторону. – Вон, в Петровский зал, на президентском троне посидеть.

– Хм-м, а разве у президента трон был? – И Димка обескуражено оглядел стоящих в очереди бойцов; те, впрочем, не обращали на него никакого внимания.

– А как же. Экий ты. – Цымбал лукаво улыбнулся и принялся обстоятельно рассказывать, при этом как бы желая окончательно сбить с толку и тем ввести в еще большее недоумение.

– Сначала, конечно, на нем цари сидели; ну, это понятно… Князь Игорь, там, Владимир Мономах… и все остальные, вплоть до Ивана Грозного… Так, наверное? – Он пососал мундштук трубки, и словно уяснив что-то для себя, уже уверенно добавил. – Ну, а дальше – Петр I стал на нем восседать, и все-такое прочее… вплоть до Николая II… Да, ты, историю что ли не учил?

В ответ Димка лишь неопределенно поскреб в голове и смущенно улыбнулся.

– Ну, а затем, должен знать – Ленин на него переместился, потом – Сталин, Хрущев… ну и пошло-поехало: Брежнев, Горбачев – вот… А теперь, значит, наша пора пришла. – И он осклабил желтые от табака, широкие как лопаты зубы.

– Вон, – Цымбал кивнул на выходящих из Петровского зала, – счастливые до самой жопы. Посидели, ха-ха…

– Ничего себе, курим. – Грушинский подскочил к ним, суматошно жестикулируя по своему обычаю и хлопнул Цымбала по плечу. – Ну-ка, сыпани табачку боевому другу.

– Так, я ж тебе давал этим утром, – Цымбал даже отвесил губу от изумления и сделал попытку шагнуть в сторону.

– Э-э, то было до штурма, а сейчас, уже после… Надо ведь понимать. – Грушинский выразительно постучал себе по лбу, после чего укоризненно закивал головой.

– Ладно, и я заодно покурю, – сдался наконец Цымбал и в поисках кисета похлопал по карманам бушлата. – Хм, – он недовольно нахмурился, – кажется, в вещмешке оставил?.. Верно… Пойду заберу… А ты – малой, – кивнул он Васильеву, – вставай на мое место. Я сейчас вернусь. – И он с тревогой посмотрел на очередь, заметно приблизившуюся к резным двустворчатым дверям. – Так что, вставай малой, чего в стороне-то пристыл?

Но Димка, действительно, онемел как парализованный и не мог пошевелить ни рукой, ни ногой.

– Так, ты вставай. – Цымбал шагнул к нему и стал неистово трясти за плечо. – Вставай, говорю!

– Да, встанет он, чего ты в самом деле. – Попытался приструнить его Грушинский, но Цымбал почему-то разъярился еще сильнее. – Вставай! Неясно, что ли?! Эй, малой, понял – нет?!

– А-а, что?! – Димка вынырнул из цепкого омута небытия и дико заозирался по сторонам; у стены заливисто храпел пулеметчик, в окне тускло дрожали всполохи догорающего пожара, а над Димкой склонялся разводящий караула и тряс его за плечо.

– Ты, что ли, Васильев?!

– А, да… я, – сбрасывая сонную одурь, отозвался Димка, и сев на койке, начал напяливать сапоги.

– Давай на дежурство… пост твой, прямо у горящего корпуса, – недовольно пробурчал сержант, – да, побыстрее собирайся. За ручку каждого некогда водить. – Он потоптался для порядка на месте, и лишь убедившись, что вахтенный не заснет снова, направился к выходу, тяжело бухая сапогами.

От утреннего озноба Димка окончательно пришел в себя, и чтобы не так чувствовать забиравшуюся под ватник промозглую стылость, начал ходить взад-вперед по своему участку.

Горящий корпус гостиницы уже находился в последней стадии дотлевания; тому способствовали и стоящие по углам вахтенные с брандспойтами, уже, впрочем, не лившие беспрестанно воду, а только изредка пуская ее на минуту-другую, чтобы сбить вспыхивающие кое-где немощные языки.

Нарушая туманную хмарь предутренней тишины, со стороны Китай-города раздавались редкие автоматные очереди. Но ослабленные расстоянием, они тут же гасли в серой мгле, что стоячим беспроглядным мороком закрыла всю Старую Москву.

Дмитрий вгляделся вглубь черного «оврага» улицы Покровки, состоящей из двух и трехэтажных зданий; если конечно не считать одной высотной коробки, восьмой этаж которой исчезал в грязно-молочном тумане, отчего, казалось, здание упирается прямо в небосвод.

«Художественный фонд России» – прочитал Димка на покосившейся табличке у парадного входа. И, как и следовало ожидать, витражные окна Худфонда были порушены до основания, и теперь внутри них зияла лишь черная пугающая пустота.

Казалось, что вот-вот из нее выпрыгнет нечто потустороннее и мгновенно поглотит оказавшегося рядом человека.

Димка поежился от пробравшего его озноба и поправив на плече карабин, повернул обратно.

На углу Покровки и Садово-Черногрязской улицы по прежнему валялся каркас сбитого вчера вертолета; теперь он походил на останки доисторического ящера и лишь слабый дым струился из его обгоревшего нутра.

Как ни странно, мертвенно белеющий в предрассветной мгле кинотеатр, не пострадал вовсе; если не считать отдельных трещин в витражах, да редких осколочных щербин в мраморной облицовке, отчего можно было заключить, что противник сознательно стремился не причинить ему явных повреждений.

Тем временем, пасмур низкого неба заполнялся сизым мерцанием, отчего с особой чернотой стали проявляться контуры высотных построек.

На улице – никого. Лишь у подножий угрюмо громоздящихся домов понуро шагал часовой в бушлате и бескозырке. И видимо от одолевавшей его скуки, он беспрестанно манипулировал с автоматом: то закидывая его на плечо, то, наоборот, вешая на грудь, либо укрепляя у бедра, наподобие шмайсера.

– Эй, вахта, закурить не найдется? – Крикнул он Васильеву, но получив отрицательный ответ, снова зашагал вдоль перекрестка, подобно маятнику.

Димка развернулся назад, ибо несколько удалился от основного поста; ко всему, из глубины Покровки явственно слышался усталый разнобой шагов возвращающегося отряда.

Едва Димка встал на пост, как из парадных дверей, в сопровождении штабной свиты, вышел командир дивизиона Рябов.

Чтобы как-то сгладить неловкость, ибо командир наверняка заметил отсутствие часового, Димка вытянулся по стойке смирно, и щелкнув каблуками, приложил ладонь к пилотке. – Рядовой Васильев, пост – номер четыре. Во время службы…

– Вольно. – Комдив устало махнул рукой и направился к двигающемуся из глубины Покровки подразделению.

– Товарищ полковник! Всему батальону – ордена! – Еще издали прокричал Стафеев – несмотря на звание майора, простецки обращавшийся как с выше – так и с нижестоящими по званию. – Переход на Старой площади отстояли… На Лубянке, впрочем, тоже…

– Будут, будут ордена. Возьмем Кремль, все будет. – С теплотой в голосе ответил комдив и вытащил из кармана пачку «Казбека». – Закуривай, майор, – протянул он папиросы комбату, при этом добавив, как бы невзначай, – кстати, батальон отправляй на отдых. Через час выступает.

– Ясно, – кивнул Стафеев и повернувшись к подчиненным, зычно крикнул поверх голов. – Всем отдыхать! Чаи, кофеи не разводить. Они уже приготовлены в буфете Дворца съездов! Всем понятно?!

– Так точно! – Со смешком отозвались бойцы, и по команде – разойдись, возбужденно галдя, двинулись к гостинице.

Тем временем, Стафеев, почувствовавший себя в центре внимания, после двух-трех жадных затяжек, начал обстоятельно рассказывать о действиях на Старой площади.

– Мы, товарищ полковник, поступили хитрее, чем предыдущий батальон сотоварищей. – Лукаво прищурившись, он оглядел вставших полукругом офицеров, которые уже внутренне улыбались, ожидая не просто доклада, но – небольшого артистического действа.

– Так, вот. Поздняков, бедолага; неплохой парень, между прочим, едва нас дождался. Ибо перестрелял к исходу событий почти все патроны: так сказать, отгоняя неприятеля от входов в подземные переходы.

Он вновь лукаво усмехнулся и со значением выпустил вверх струю дыма. – Но я его не обвиняю, хотя он и положил там десятка три, не считая раненых… Но, да ладно. Мы же, товарищ командир дивизиона, поступили проще. – Стафеев явно тянул время, чтобы произвести максимальный эффект.

– Тихо-мирно, – комбат чуть присел и даже стал на цыпочки, жестами изображая характер операции, – без суеты, – хитро подмигнув, он заговорщически огляделся по сторонам, – прикрепили фитили к бочкам с бензином, да и…

Стафеев наотмашь рубанул ладонью и в азарте топнул ногой, – катнули их в переход.

– Отлично придумано, – наперебой загалдели офицеры, и кто-то из комбатов одобрительно хлопнул его по плечу.

– Вот, и я говорю то же самое… А затем – следом, бочку мазута, ну, и соляры, естественно… полыхнуло лучше, чем твой напалм… Рота Айтуганова, тот же фокус проделала на Лубянской площади. Ну, а затем, ладком-рядком, пулеметы – на третий этаж ЦК ВЛКСМ; вся площадь, как на ладони… Кстати, они там баррикады начали возводить. На крыше ЦК КПСС – минометы… Разок на нас с вертолетами рыпнулись. Но это, с их стороны – уже, кулаки после драки… Хотя, ЦК ВЛКСМ вскоре накрылось. О чем сожалею…

– Так, понятно, – прервал комдив фривольный доклад Стафеева, и его лицо вновь обрело отстраненно-официальное выражение. – Это вы хорошо придумали – с бочками бензина. Теперь переходы не подорвут. – Ну, дак, – Стафеев с апломбом пожал плечами, – все метро, небось, пылает. А значит – изнутри, им то же, не добраться.

– Танки с БТРами пройдут, а это самое главное, – вклинился в разговор высокий сухощавый подполковник – командир мехбригады, и разговор офицеров, естественным образом перешел в деловое русло.

Командиры подразделений еще поговорили о предстоящей операции и разошлись для инструктажа младшего комсостава; скоро надо было выступать.

Через полчаса из закоулков между домами начала выползать боевая техника; не слишком много – три танка, шесть БТРов, да десять крытых грузовиков. К половине из них прицеплены средние гаубицы и миномет – «Град», в сорок стволов.

Не густо, но вся артиллерия и основной мехкорпус были сосредоточены на Тверском направлении. А что от них осталось, Дмитрий уже знал; поэтому и эти полдюжины стволов оказывались не лишними.

Наконец, машины выстроились в одну колонну и ушли вперед, едва ли не к трамвайным линиям Чистопрудного бульвара. И тут же по этажам гостиницы пронеслись зычные возгласы дневальных.

– Подъем! Выходить строиться! Подъем!..

Через четверть часа дивизион стоял на противоположной от командирского БТРа стороне и ожидал дальнейших команд.

Утренняя хмарь сливала плотный строй бойцов в единую, почти неразличимую массу, но комдив мог и с закрытыми глазами рассказать структуру, своего, растянувшегося на целый квартал войска; в голове, батальон мотопехоты; затем – полк карабинеров (всполохи дотлевающего пожара тускло отсвечивали на примкнутых к карабинам штыках); полк автоматчиков, связь, минеры, медсанчасть, минометчики.

– Братцы! – Голос комдива сорвался, но затем вновь зазвучал надтреснутым дискантом. – Настала великая минута. И я верю. Эта минута даст новый отсчет в Истории народа. В Истории России! Может быть, в Истории человечества!.. И говорю это не ради высокопарных слов. Ибо сейчас мы двинемся в наш последний и решающий бой! На штурм Кремля! Да! Враг силен. Но знайте. Никакая сила не может остановить воли народа. И его гнева. Тем более – если этот гнев праведен…

Комдив возбужденно взмахнул рукой, подбирая нужные слова, но тут к БТРу подбежал адъютант и взобравшись на него, что-то отрывисто, вполголоса произнес.

Полковник одобрительно кивнул и поправил фуражку, зычно скомандовал.

– Дивизион! Напра-во! Отряды мотопехоты – по машинам! – И сразу, головной батальон кинулся к своим грузовикам.

Автофургон «КамАЗ», в котором, вместе со взводом находился Васильев, шел первым, сразу после колонны бронемашин.

Димка, как обычно, сидел с краю, и потому, видел все, что происходило снаружи.

Хотя, разглядывать было особенно нечего; двух и трехэтажные дома лишь изредка перемежались более высокими постройками. Вокруг ни души, все замерло и только – мерное движение колонны, да приглушенный рокот грузовиков.

Улица, как и полагалось для Старой Москвы, была не совсем прямой, и когда, после Чистопрудного бульвара въехали на Маросейку, пехотные полки потерялись в сумраке, за изгибом поворота.

Димка с опаской взглянул на крыши домов и сделал заключение, что забросать их оттуда гранатами – ничего не стоит, также, как ничего не стоит двум-трем боевикам, спрятавшись в переулке, поджечь все головные машины.

Теперь, оторвавшись от основного контингента, мехколонна оказалась как бы представленной сама себе: отчего чувство загнанной обреченности, щемящим ознобом начало вползать в душу. Внутренний холод, здесь странным образом соединялся с холодом внешним, и того гляди, мелкой дробью начнут стучать зубы.

И чтобы избавиться от ознобной неуверенности, Димка прикусил губу, и начал усиленно рассматривать уходящие назад здания.

Это было совсем не интересно, но краем рассудка он отмечал, что некоторые из них, до Октябрьской революции, явно принадлежали богатым жильцам: ибо имели вычурную лепнину на стенах и барельефы масок над окнами.

Около одного такого остановились, не доезжая квартал до Старой площади.

– Что там? Затор какой-то. – Вполголоса предположил Михалыч и приподнявшись, посмотрел в лобовое, вставленное в брезент окошечко.

Димка тоже высунулся из грузовика; голубое трехэтажное здание было мастерски отделано лепниной, миниатюрными колоннадами и гипсовыми скульптурами античных нимф.

«Постпредство кабинета министров Белоруссии» – прочитал Димка на доске у главного входа.

На противоположной стороне, за решетчатой оградой тонула в полумгле церковь, фоном которой служил стеклобетонный параллелепипед, теряющийся верхними этажами в утреннем тумане.

– Сержант Воробьев! Установку «Град» – на площадь! – Послышался по селекторной связи голос комдива.

– Чегой-то они там? Баррикады, небось? – Вставил свое предположение Михалыч и снова прильнул к окошку.

– Товарищ полковник! Последний заряд, всего десять стволов! – Взмолился в радиодинамике растрескиваемый помехами сержантский голос.

– Ты что, хочешь, чтобы они перещелкали все танки?! Выполнять приказание!

– Есть! – С горьким надрывом раздалось в ответ и через полминуты, по краю обочины, то и дело выбиваясь на тротуар, прокатился «ЗИЛ», с минометом позади него.

– Сейчас что-то будет, – с тихим восхищением произнес Грушинский и его глаза шально сверкнули в полутьме. – Даже покурить захотелось, – и он недвусмысленно посмотрел на Цымбала.

– Накуришься еще, – недовольно бросил ему из глубины фургона командир взвода Шкрабов, – в любую минуту могут в бой бросить. Уж тогда, точно, всем дадут – и «Мальборо», и «Герцеговину Флор»…

Около двух-трех минут тянулось тягостное молчание; с той стороны, тоже, никто не стрелял.

И вдруг, серия мощных взрывов лопающимся рапидом располосовала вакуумную тишину.

– Конец котенку, больше сосать не будет. – Нервно хохотнул сидящий рядом с Дмитрием Пенкин, и в возбуждении потерев ладони, азартно хлопнул ими по коленям.

И снова, на две минуты – тишина.

– Механическое подразделение, – раздался по радиосвязи, теперь уже устало безразличный голос комдива, – малый вперед.

И колонна техники вновь двинулась к Старой площади.

От здания ЦК ВЛКСМ, действительно, остались лишь дымящиеся руины; а из подземного перехода валила тяжелая жирная гарь, аспидные клубы которой скатывались вниз, в Китай-город.

Досталось и Политехническому музею; занимая целый квартал, он уступал в размерах разве что ГУМу.

Ко всему, общее впечатление дополняла мостовая, изувеченная многочисленными колдобинами, засыпанная обломками кирпича, штукатурки, строительного мусора.

И снова остановка.

– Личному составу мотопехоты, на расчистку баррикад. – Команда комдива прозвучала как-то особо буднично и бесцветно.

– Значит, все в порядке, – решил про себя Димка и первым выпрыгнул из машины.

Баррикада, состоящая из наваленных поверх мешков с цементом штабелей деревьев, перегораживала въезд на Ильинскую, которая, начинаясь от полукружий угловых домов, будто стекала вниз по направлению к Красной площади.

– А ну, ребята, навались! – Комбат Жерехов сходу начал руководить работами, и тут же, первым ухватился за комель дерева.

Баррикаду, сработанную наспех и под огнем, растащили через пятнадцать минут; две 122-миллиметровые пушки откатили на задворки углового здания; туда же перенесли и трупы изрубленных осколками артиллеристов. Димка с содроганием посмотрел на месиво из человеческих тел, которые, элементарно, сложили в штабель; оно и не мудрено – если после минометного обстрела даже стены покрылись оспинами глубоких рытвин.

И едва появился необходимый для техники проход, как танки пошли вперед и пехотинцы, на ходу попрыгав в машины, двинулись следом.

– Мин быть не должно, – задышливо произнес Пенкин; он опять сидел рядом с Димкой, – в асфальте не больно поставишь, я так думаю. – Расположившийся напротив Шульгин согласно кивнул и аккуратно поправив на пулемете свисавшую до пола ленту, рассудительно добавил. – В лоб бить будут. Это точно… Сердцем чувствую.

Как Димка ни сдерживал страх – все же мелкий озноб, порождаемый внутренней, подошедшей вразнос пружиной, начал неодолимо сотрясать его тело. И чтобы никто не заметил художеств постыдной зубной чечетки, он целиком отвернулся назад, как если бы его интересовала втягивающая на Ильинскую колонна автомобилей.

Почти беззвучно она двигалась на малом ходу мимо окрашенных в темно-зеленый и брусничный цвета ампирного стиля зданий; монументальная их лепнина, сложная вязь наличников, горельефы масок, и торсы угрюмо поддерживающих балконы Атлантов, только усугубляли тревогу напряженного ожидания.

И вот, она прорвалась. Взрыв, к которому все были внутренне готовы, и тем не менее, происшедший неожиданно, располосовал как фольгу молочно-серый рассвет; и сразу все задергалось, забилось, завизжало колодками тормозов, беспорядочно забухало пушками танков, застучало пулеметами бронемашин.

– Один, готов, – Шульгин вцепился в ствол пулемета и его обескровившиеся губы превратились в тонкий натянутый шнур.

Впереди раздался еще один раскат, и тут же, рикошетя о стены, мостовую и борта машин, частой шрапнелью россыпью зацокали пули.

Не в силах ощущать себя живой мишенью, забыв про страх, Димка выглянул наружу… Головной танк, замерший у перекрестка – пылал как свеча, а впереди, буквально через квартал, между ГУМом и «Средними рядами», до второго этажа возвышалась несокрушимая, выложенная мешками с песком и цементом стена.

Стена – на гребне которой все было сплошь утыкано ПТУРСами, пулеметами и артиллерией.

– Что там?! – Фальцетом выкрикнул из глубины кузова взводный, но селектор уже разрывался от истошного дисканта комдива.

– Всем поворачивать вправо! Вправо, и на Никольскую! Пехота, по Новой площади на Лубянку! Как слышите?!..

Моторы сразу взревели до полных оборотов, и Димкин фургон – со скоростью, максимально возможной в этих условиях, рванул за бронеколонной, в Богоявленский проезд.

Где-то рядом ухнул артиллерийский взрыв, и Пенкин, выгнувшись, будто в столбнячной каталепсии, навзничь упал на Димкины колени; он несколько раз конвульсивно дернулся, и кровь, с клекотом полилась из его широко открывшегося рта.

Раздался еще один взрыв, и кузов «КамАЗа» круто занесло на повороте; теперь снаряд попал в идущий следом грузовик.

И словно в мельтешащем калейдоскопе, Димка одновременно видел: агонизирующего на коленях старшего матроса, танк – пылающий у портала «Торгово-промышленной палаты», бойцов – выпрыгивающих под пули, из кузова развороченного грузовика. А за танком – в жерле Рыбного переулка, под прицелом золотых крестов церкви, настороженно замерли корпуса гостиницы «Россия».

Впереди опять что-то взорвалось; на этот раз стреляли со второго этажа серого здания, скалоподобным монолитом взгромоздившимся рядом с церковью Богоявления; снаряд ПТУРСа поджег второй танк, и теперь, проезд к Никольской оказался перекрытым.

– Заворачивай на Старопанский! – Рябов выпрыгнул из командирского БТРа.

– Чтоб ее – засада! – В сопровождении адъютанта, не обращая внимания под свист пуль, он прихрамывая побежал к углу переулка.

– Внимание экипажам!.. Савельев – первый! Следующий – Климук… Харченко…

Рискуя быть задавленным, комдив метался между машинами, направляя их в узкий изогнутый переулок, пока площадь перед Министерством труда не освободилась полностью.

Димка осторожно взглянул наверх, в узкий просвет уличного каньона, и топкая коллоидная жуть стала медленно заполнять его сознание; он вдруг с необычайной ясностью понял, что для превращения бронеколонны в груду металла, достаточно одного вертолета.

Димка инстинктивно дернулся в желании скрыться от предполагаемой бомбежки, но Пенкин по прежнему лежал у него на коленях; остекленевшие глаза матроса тускло смотрели в Димкино лицо, а окровавленная бородка, непокорная даже смерти, еще сильней задралась вверх.

Дмитрий пытался незаметно столкнуть его на дно кузова, но одеревеневшие руки не подчинялись волевым усилиям, и даже наоборот, в судорожной конвульсии еще сильней обхватывали коченеющий труп.

Теперь Димку трясло так, что он уже не мог этого скрыть; мутный ужас волной затапливал сознание; Димке хотелось кричать, на – губы застыли, будто запечатанные сургучом, а ведь еще вчера он считал, что начисто избавился от страха – привык к свисту пуль и разрывам снарядов – но здесь, среди нависающих каньонов Старой Москвы, все его бесстрашие было сметено и задавлено словно обвалом, без всякой надежды на спасение; а он, оказался беззащитным, загнанным в клеть кроликом, один на один с испепеляющим дыханием смерти.

И вскоре, не помня себя, он бежал вместе со всеми по Лубянке и Театральному проезду, хрупая усыпавшими мостовую осколками витрин «Детского мира».

Подобно клокочущей, падающей с гор реке, масса людей скатывалась вниз, и также, словно водный поток раздваивалась на два рукава, ударившись о баррикаду у гостиницы «Метрополь».

Подземный переход, следующий сразу за баррикадой, был превращен в противотанковый ров, и взвод пехотинцев, разбирая оставленный противником завал, сталкивал в его обрушенное чрево деревья, фонарные столбы и бетонные блоки.

– Давай-давай! БТРы пройдут! – Командир мехбригады словно стрелочник махал руками перед образовавшимся в баррикаде проходом, но техника – не желая ломить на авось, воспользовалась более надежным путем: поворачивала за Малый театр, чтобы переулками выйти к Манежной площади. Как ни узки были полуобрушенные тротуары, но вскоре Театральная площадь оказалась заполненной едва ли не на треть; на этом движение толпы и заканчивалось, ибо потеряв управление, оно, повинуясь первоначальному импульсу, не в силах остановиться совсем, она спонтанно образовала вращающийся вокруг своего центра водоворот.

Оказавшийся по воле случая в арьергарде, комдив, размахивая пистолетом ринулся в пролом, которым не пожелали воспользоваться танки, и преодолев переход по лежащим поперек деревьям, вклинился в потерявшую управления массу.

– Слушай мою команду! – Закричал он срывая связки, и добавив для крепости трехэтажный мат, несколько раз выстрелил в воздух. И тут же, когда все замерло на короткий миг, скомандовал со звенящей властностью.

– На штурм Кремля! Вперед!

Шквал огня уперся в атакующих сплошным свинцовым частоколом; окна второго и третьего этажей музея имени Ленина, ощерившись десятками изрыгающих стволов, смертоносным гребнем впились в катящуюся через площадь человеческую лавину.

Рябов схватился за вспыхнувшее алым плечо, и с криком, – назад! – На подламывающихся ногах кинулся к гостинице «Москва», увлекая под скалоподобные ее стены, рассеиваемые огнем полки.

Жерло Моховой втянуло их подобно гигантскому вакуумному насосу, и теперь тащило по своему чреву между гостиницей «Москва» и не менее огромным Домом Совета Министров.

Димка увидел, как бегущий впереди комдив начал вдруг медленно оседать, и сделав несколько шагов к парапету министерства, рухнул у парадных дверей.

К нему тут же кинулся адъютант, но это уже было все равно; командир толпе стал более не нужен. Теперь она управлялась собственной яростью и страхом; яростью и неумолимостью общего движения, внутри которого нельзя было остановиться также, как в объятиях смерча либо горного потока.

Переходы на перекрестке Тверской и Манежной площади, также оказались взорваны; прибывшие немногим ранее части Гайдалова забрасывали провалы щитами ограждения, что стояли вокруг ремонтируемого отеля «Националь». Но это было необходимо для прохождения техники, а люди, уже наученные предыдущим опытом, устремились к узким бровкам тротуаров; самые же находчивые высадили парадные двери министерства, и теперь, преодолев коридоры, прыгали на мостовую из торцовых окон первого этажа.

Две армии соединились и на Манежную площадь словно хлынул селевой поток. Но едва он достиг середины, как со стороны баррикад Исторического и Кремлевского проездов, в ответ на шквалоподобное движение, обрушился смертоносный ураган свинца.

Баррикады здесь были не чета Ильинским – эти поднимались едва не к крыше Исторического музея и среднему ярусу Угловой Арсенальной башни. Но также, как на Ильинской – были усеяны пулеметами, ПТУРСами и легкими орудиями.

От шквального огня передний клин наступавших дрогнул и покатился, словно вдоль невидимой преграды, к воротам Александровского сада. Кое-кто попытался преодолеть чугунные с бронзой решетки, но за каждым выступом Кремлевской стены и в окнах-бойницах Арсенала сидело по пулеметчику.

Наткнувшись и здесь на свинцовый волнорез, батальоны атакующих отхлынули назад, к отелю, и устремились естественным ходом мимо П-образного корпуса МГУ, и вдоль Манежа, к площади Борисоглебских ворот. Оттуда, с Новоарбатского проспекта, навстречу им уже двигались части Можайского направления.

После разгрома в гостинице «Украина», они все-таки собрали несколько полков и переправившись в районе Бережковской набережной, вышли к Кремлю почти к началу операции.

Теперь оба соединения столкнулись в тесном промежутке квартала, и заполнив его, остановились в неодолимом противоборстве.

Деморализованная толпа управлялась уже не приказами командиров, а властным повелением инстинкта самосохранения; и единственной ее задачей было – смять оказавшееся на пути препятствие, повернуть назад, опрокинуть, смести, подавить, и если придется – уничтожить. Ибо, странным образом, перед лицом неминуемой смерти, свои стали чужими, друзья – врагами, а враги – некой безличной, неотождествляемой с человеком силой.

И совершенно непроизвольно, тысячи спаянных воедино тел, не находя выхода, стали выдавливаться вверх по Большой Никитской, помимо желания дезертируя с поля сражения.

Хотя и сознательных дезертиров было немало; ибо тот, кто не мог прорваться между университетскими корпусами, бил окна, чтобы внутри здания укрыться от смертоносного огня.

А двигающиеся с Тверской и Нового Арбата части все продолжали прибывать, и теперь – явившиеся на смену расстреливаемым первым рядам, уже буквально шли по трупам, едва не в сплошную вымостивших Манежную площадь.

И как жидкость, принимающая форму сосуда, человеческая масса, несмотря на встречный ураганный огонь, потекла вниз к Неглинной, где ангароподобный Манеж уже не служил защитой, и пули, свободно прошивая кроны деревьев, с неумолимой фатальностью отыскивали свои жертвы.

Левый фланг армии Гайдалова выдавливался по тому же принципу, назад, к Театральной площади, и откатываясь вдоль стен министерства и дома Пашковых, явно предпочитал такой исход событий.

Никто более не жаждал боя; все понимали, что наступление провалилось, и теперь искали одного – спасения. И спасение для устремившихся к ЦУМу и Большому театру могло превратиться в реальность, если бы со стороны Лубянской площади, в воздухе не появились четыре полностью экипированных боезапасом вертолета.

И сразу, шесть огненных струй сорвалось с пилонов одного из них, сметая с лица земли «Детский театр» и здание метро «Охотный ряд».

Следующий ракетный удар обрушил северо-восточную часть гостиницы «Москва». А следом – еще и еще; ракеты отрывались очередью, будто снаряды с кассет зенитных установок, рождая своим действием клокочущие каскады дыма и гари.

Взрывы, грохот рушащихся зданий, вопли погребаемых под обломками людей, конвульсии потерявших туловища конечностей, ошметки разносимых по мостовой внутренностей, изувеченные осколками и задавливаемые стенами трупы – все смешалось в одну сплошную невыносимую вакханалию ужаса. Вертолеты быстро набрали высоту и, сделав круг над Красной площадью, вновь двинулись к Манежной.

Выстроившись будто на параде в одну линию, и в торжественной надменности показывая собственное превосходство, словно апостолы смерти, они не знали жалости и пощады. А под ними, будто гигантское цунами вращалось, раздираемое тротилом ракет, иссекаемое пулеметными очередями, тысячеголовое, окровавленное Нечто.

Толпа рвалась вон из этого кромешного ада, но выбраться назад не было ни малейшей надежды; люди давили друг друга и узкая горловина Большой Никитской ничего не меняла в принципе.

Солдаты, беспорядочно и без стремления поразить цель, палили по рвавшим их на части железным чудовищам; две зенитки, развернувшиеся у гостиницы «Националь» и запрудившие Тверскую БТРы, стреляли до покраснения стволов, и все казалось бессмысленным; извержения огня, как ни странно, напоминали действия ребенка, от страха прячущего голову под одеяло, либо агонию утопающего, видящего спасение и в соломинке.

Но вдруг одна винтокрылая машина застыла, будто подвешенная на невидимых нитях: ее пропеллеры противоестественно зафиксировались крест на крест, и качнувшись вперед, словно в стремлении выровнять нарушенное равновесие, она отвесно рухнула в центр скопления людей.

Лишь краем глаза Дмитрий успел увидеть взметнувшийся после нее огненный смерч, ибо уже через мгновение мчался по Неглинной, то и дело спотыкаясь о валяющиеся на мостовой трупы, механически отталкивая сраженных огнем бойцов, пока их с размаху не вынесло, наконец, к Кутафьей башне Троицкого моста.

По деморализованной массе вновь прокатился боевой дух, и с криками, – Ура! – Словно что-то заново осознав, с тем же напором, что толкал ее к бегству, толпа покатилась к Троицким воротам, по вымощенному брусчаткой пологому спуску.

Уже ломы и приклады застучали по дубовой обшивке ворот, а по сотням поднятых рук, качаясь, двинулись невесть откуда возникшие лестницы, как в воздухе что-то взорвалось, и огненные слитки посыпались на головы штурмующих.

Тишина замерла на миг, как треснувший лед. И тут же, подобно обвалу прорванной плотины, покатилось назад обезумевшее, расколотое ужасом Существо без лица; в страшной давке, сминая друг другу ребра и ломая позвонки люди, словно фарш из мясорубки, выдавливались через створы Кутафьей, а вслед им, рождая рукотворный поток лавы, одна за другой падали рвущиеся бочки с горючей смесью.

– Шестая, седьмая… десятая, одиннадцатая… – Димка, прижатый к ограде Александровского сада, в каком-то застывшем остеклении ума следил за страшной работой обороняющих Троицкие ворота; солдаты противника все продолжали и продолжали сбрасывать гекалитры смерти, а внизу, объятые пламенем люди, обезумев прыгали с моста и в поисках спасенья, живыми факелами метались по саду; многие, обессилев, падали на землю, и в судорожной агонии катались по жухлой полегшей траве, но некоторые натыкались на деревья, падали под них, и вот уже ели и лиственницы начали медленно заниматься трескучим сатанинским огнем.

А пылающий ураган, выдавив из Кутафьей спасавшийся бегством арьергард, стремительным накатом ударил об угол Манежа, и покатился дальше, походя слизывая десятки обреченных жизней.

Словно в замедленном кино Дмитрий увидел падающую в пламя медсестру Лидию, и, как Грушинский, развернувшись, с перекошенным лицом рвется против движения, но сметаемый живой лавиной, ломается, будто вырванный с корнем тростник, и тонет в ней, погребаемый под множеством затаптывающих его ног.

Новая людская волна оторвала Димку от чугунной ограды, и он вместе со всеми побежал вниз по улице. Перед его застывшим взглядом одна за другой проносились, укрепленные на грязно-зеленых стенах, памятные доски: …Анна Ильинична Езизарова-Ульянова – словно вспышка стоп-кадра; метр на полтора, из серого камня… окна, двери, балконы – балюстрады с решетками похожими на паутину. И следом – будто кровавый лоскут: «Музей В. И. Ленина (в квартире А. И. Елизаровой-Ульяновой). Вход бесплатный».

У Боровицких ворот, тоже, все горело; огонь стекал к Большому каменному мосту, где по водостокам попав на Кремлевскую набережную, уже беспрепятственно заливал пожаром черную гладь Москвы-реки.

Чтобы не попасть в какое-либо жгучее щупальце напалма, Димка выскочил на холм пожухлого газона, и вдруг, в который раз за последние минуты, будто в стоп-кадре остановили движение и выключили звук.

Треск пулеметов, крики, грохот орудий – все ушло куда-то в небытие, а посреди навалившегося чистой голубизной утреннего неба, словно мыльные пузыри, один за другим раскрывались белые купола парашютов.

– Десант… – И тысячный унисонный вздох завороженно исторгся в одном оцепенелом изумлении.

Десантники уже в воздухе вели огонь, но выстрелов не было слышно, так же, как не было заметно движения парашютов, что будто приклеенные застыли посреди небосвода. И эта игрушечная ирреальность становилась вовсе невыносимой, отчего хотелось упасть в жухлую траву и зажать уши ладонями, чтобы не слышать, не видеть, не знать, не существовать, вырваться из этого ада…

Но тут снова прорвалось, будто кто-то прикладом разбил звуконепроницаемые двойные стекла.

– Ребята! Через мост, пока не отрезали! – Прокричал, срывая связки, невесть откуда взявшийся Жерехов, и значительная часть солдат ринулась за ним к Большому каменному…

Вдруг, черный зигзаг располосовал Димкино сознание, и покатился вниз, к мгновенно ослабевшим коленям: он словно воочию ощутил, как разверзается мост под его ногами, как все уходит в тартарары, в преисподнюю, в никуда; рядом прихрамывая семенил Леха и тащил, подставив плечо, раненного брата Андрея: голова близнеца моталась из стороны в сторону, и похоже…

– Мины. Под мостом мины. – В ужасе, до горячей струи по ногам, понял Димка, и отпрянул от увлекшей его толпы, побежал вдоль Боровицкой площади.

Не примкнул он и к основной массе, повернувшей к Большой публичной библиотеке (бывшей Ленинской), инстинктом ощутив – всем вместе, сейчас, можно только погибнуть. Сейчас – каждый сам за себя… Каждый спасается в одиночку.

Дмитрий и еще четверо солдат бежали вверх по уходящей на взгорье Знаменке; на углу ее, скелетом лесов ощетинилось постренессансного стиля здание; Димка бросил беглый взгляд на его облупившиеся стены и сколотые карнизы, и – сердце скакнуло куда-то в кадык.

Из рук приземлившегося на соседнюю крышу «берета», вращаясь, летела ребристо-овальная, блескуче переливающаяся в утреннем солнце, аспидно-вороная лимонка.

Дмитрий отчетливо видел все ее квадратные, нафаршированные смертью сегменты, которые сейчас должны выдавиться чудовищной силой, и рассыпавшись на мелкие зерна, впиться в его тело.

И в следующую секунду, подобно гаубичному снаряду влетев в тесный проулок, он покатился по мостовой, и тут же, рвущийся хлопок швырнул ему вслед бритвенную россыпь чиркающих по стенам осколков.

Наверняка, те, четверо были мертвы, но Димка уже не думал о них; пробежав дальше, мимо похожего на сарай жил-управления, он свернул влево, на детскую площадку и словно с размаху ткнулся о непреодолимую прозрачную стену.

Навстречу, с Волхонки, обрезая на ходу парашютные стропы, поднимались двое десантников.

Димка почувствовал, как сердце, стенобитным орудием ударило о грудную клетку, а холодный, с шумом втянутый воздух обжигающе заломил кончики зубов; он крадучись попятился, и тут же опрометью кинулся назад, в спасший его от взрыва двор, и заметался между облупленными, сложенными впритык стенами домов.

И неописуемо дикая, рожденная безысходностью злоба, наполнила его остервенелой яростью, и он, истошно вопя бросился на трехметровый кирпичный забор; не чувствуя ног вскочил на стенд, служивший ранее «Доской почета», и ухватившись за верхнюю кладку, как обезьяна, перекинул себя на ту сторону.

Висящий за спиной карабин больно ударил прикладом по затылку, но это не имело никакого значения. Наоборот, Димка вспомнил, что у него есть средство для самозащиты.

Он цепко, будто радаром прозондировал замкнутый со всех сторон двор, и взяв карабин на изготовку, тенью проскользнул к узкому проходу между стен.

Прижавшись к углу, осторожно выглянул наружу, и тут же отпрянул назад; посреди перекрестка винтом крутился БТР и палил по крышам изо всех пушек.

– Ага, похоже, что наш, – с радостью подумал Димка, – на крышах, ведь одни «береты». – И чтобы убедиться, вновь выглянул за угол.

Заполняя, словно поршень, весь Мало-Знаменский переулок, БТР двигался в его сторону; пулеметчик приваливался в горловину люка, сходу задраивая за собой крышку, а к Знаменке бултыхаясь летела брошенная им напоследок граната.

Димка инстинктивно отпрянул назад, чтобы не попасть под действие осколков, заметив вскользь, что напротив, в глубине библиотеки, со стилизованной под фронтон крышей, словно взмах крыла мелькнула фигура женщины; нельзя было различить ни ее лица, ни тем более, возраста, но даже за двойным стеклом, в полумраке фойе, с мистической отчетливостью горели наполненные страхом и отчаяньем, словно обретшие самостоятельность глаза.

Видение продолжалось всего один миг, потому что в следующую секунду, машина заслонила собой весь ордер двухэтажного фасада.

И, что есть силы оттолкнувшись, Димка прыгнул на БТР – как лягушка распластавшись по его бронированному корпусу.

Теперь он висел согнув ноги в коленях, а болтающийся на локтевом сгибе карабин, стучал и подскакивал, ударяясь прикладом о траки гусеницы; пальцы очень скоро занемели от холода и напряжения, но отцепиться было нельзя без того, чтобы оказаться тут же раздавленным.

Наконец остановились на углу следующего перекрестка, и командир БТРа, высунув голову в танковом шлеме, огляделся по сторонам; внизу – Волхонка, с бегущим по ней отделением голубых беретов, прямо – на задворках каменного корпуса музея имени Пушкина, тупиковый двор «Мосинжстроя».

– Давай вверх! Через Пречистенский!.. Небось, прорвемся к Арбату! – Крикнул он внутрь машины, и коротко улыбнувшись висящему на броне Димке, тут же исчез в чреве люка.

Не выгодное они взяли направление, – как-то отстраненно подумал Дмитрий (теперь ему удалось устроиться поудобнее), – нет, не выгодное, – Он уже давно заметил – если тело страдает и все чувства обострены, то мысль, зачастую холодна и бесстрастна, будто произносится другим человеком.

Сделать подобное заключение было от чего; с одной стороны, стояли, построенные почти впритык, четырех и двухэтажные коммуналки. С другой – овраг, огражденный кирпичным, крашенным шаровкой, забором.

Из люка вновь выглянула голова в шлеме; она повертелась в разные стороны, будто укрепленная на шарнир, и озорно подмигнула Димке (вроде, как – не дрейфь, прорвемся), но ничего не сказала.

И вдруг, что-то неуловимо изменилось, как если бы в пространстве лопнула важная невидимая нить.

Голова дернулась внутренней каталептической судорогой и замерла, превратившись в меловой, грязно-серый полубюст; глаза танкиста вздулись, как проскакивающие сквозь лузу шары, и в них отрешенно застыл стеклянный мертвенный блеск.

– Назад! Танки! – Челюсть с синими шнурами губ откинулась, словно надрубленная топором, и мертвенно-гипсовое лицо исказилось страшной нечеловеческой гримасой. – Полный назад!

Вынырнувший из-за угла танк спешно разворачивал башню, и ствол его опускался вниз.

Не дожидаясь дальнейших событий, Дмитрий отпрянул в сторону, и больно ударившись коленями, покатился вдоль серого забора…

Взрыв догнал его гулким ударом, как если бы кто-то с размаху заехал кувалдой по пустой цистерне.

Инстинктивно закрыв голову руками и судорожно вжимаясь в асфальт, Димка пролежал несколько секунд в ожидании повторного выстрела. Но вместо этого послышался удаляющийся рокот мотора, и оглянувшись, Дмитрий увидел, что из люка БТРа валит стелющийся черный дым, а танкист навзничь свисает вдоль корпуса машины.

– Кумулятивный. – Отстраненно, с холодным безразличием отметил Димка и пополз вниз, к перекрестку подтягивая за собой, ставший едва ли не пудовым карабин.

На углу, где они развернулись тремя минутами раньше, Дмитрий привстал, и лихорадочно соображая, огляделся по сторонам: бежать налево?.. Нет, нельзя. Только что оттуда… Вверх – тем более… Остается – либо, Волхонка; но, там, перед фасадом музея – открытое пространство, либо – этот тупиковый двор. Да, кто знает, нет ли в нем засады…

– Э-э, была не была. – Димка вскинулся и побежал вниз по Антипьевскому, но тут же отпрянул, и едва не поскользнувшись, бросился назад; из-за фасадного угла, словно подстерегавший зверя охотник, выскочил «берет», и тут же, с пояса открыл автоматный огонь.

Впереди, исторгая смрад горелых человеческих тел, чадно дымил БТР; справа, на крыши приземлялись последние десантники, и Димка, будто затравленный сторожевыми псами, кинулся в тупик, к прорабским вагончикам «Мосинжстроя».

– Вперед-вперед. Скорей-скорей. – Наливающиеся ватной тяжестью конечности топтались почти на месте, а рядом, с глумливым посвистом летели, и рикошетом цокали пули.

Димка бросил на землю бесполезный теперь карабин, и с кровавым хрипом выталкивая отчаянные усилия воли, продолжал и продолжал, будто в кошмарном сне, передвигать прекратившими подчиняться ногами.

И вдруг, тупая горячая боль, с лопающимся бамбуковым хрустом переломила пополам позвоночник.

– И это, все?! Значит… это, все?! – Еще не веря, он удивленно смотрел, как закрутились торчащие из оврага черные деревья, празднично-желтого цвета церковь на углу, строчащий с пояса десантник, рустованная стена музея, вагончики и двор тупика.

– Господи, что же это?! – Димка сделал еще пару неверных шагов, и рухнул навзничь.

Ясное, в редких облаках небо, спокойно глядело в него свежей утренней чистотой, и этому небу было совершенно безразлично, что творится там, внизу, в суетном и жестоком мире; там, где живое превращается в мертвое, а мертвое – в живое.

Небу было безразлично, ибо оно существовало в ином измерении, которое называется вечностью, где причины и следствия давно прекратили меняться местами, во взаимном порождении друг друга, ибо уравновесили себя в абсолютной гармонии ставших единым целым противоположностей.

– Завтра – двадцать пятое октября… Промедление – смерти подобно… Революция – как искусство… – Заученные в школе фразы с кристальной мелодичностью прошли мимо, и уплыли куда-то вверх, к облакам.

И Димка почувствовал, что жизнь вместе с кровью истекает сквозь перебитый пулей позвоночник; истаивает, гаснет будто огарок, и что это уже необратимо, и навсегда.

Ему стало невыносимо жалко себя; на несколько секунд перед ним появились: мать, сестра и бабушка, которые почему-то сидели в креслах, и казалось, они все видели, знали и понимали.

Дмитрий хотел подняться и взять их за руки, либо, просто позвать, но уже не мог ни повернуться, ни крикнуть.

Усатый десантник наклонился над ним и посмотрел прямо в глаза своей жертве.

– Пацан совсем, – донеслось как сквозь двойное стекло, и Димка, обрадовавшись этому участию, хотел попросить о помощи – сказать, что он жив, и что ему очень больно, и что он ни в чем не виноват, но губы и язык не подчинялись усилиям рассудка, и он заплакал от отчаяния и безысходности.

Усатое лицо солдата размазалось и уплыло далеко назад, и Димка понял, что принесший ему смерть – уходит; мерное цоканье сапог затихало с каждым шагом, пока не исчезло совсем, за пределами слышимости.

– Все в жизни ложь и мишура. – Как последний пузырек воздуха, покинувший альвеолу утопленника, всплыла из глубин сознания мысль, и Димкины глаза застыли в последнем, почти радостном изумлении; и в них, теперь уже навсегда отразилось, в легкой облачной шуге, голубое, бездонно-стеклянное небо.

– …Ночь для меня время кошмара. Каждую ночь я жду их, и они приходят и смотрят на меня, прекрасные и равнодушные. Под их взглядами я мучаюсь и долго не могу заснуть.

– Я знаю, что я не такой, как все, ведь кроме меня их никто не видит. Однажды вечером я позвал жену показать ей их красоту. Она даже не захотела подойти, она не верила мне. Тогда я силой подтащил ее к окну и запрокинул ей голову.

– Вы знаете, моя жена очень терпелива, ей так трудно со мной, а в последнее время я стал таким нервным. Она ласково пощупала мой лоб, отвела меня в постель и дала мне снотворное, потому что я боялся. Я не знаю, кто вам позвонил, но после работы меня забрали и привезли сюда… Но не может быть, чтобы…

…Прикрыв глаза, он монотонно, как магнитофон, рассказывал свою историю, словно затвердил ее наизусть. Двое в грязно-белых халатах не перебивали его, хотя все это они слышали не в первый раз. Нового ничего не было.

Когда больной умолк, тот, что помоложе, утверждающе спросил старшего:

– Для общества он стал уже опасен, коллега. Отвезем его в палату?

Тот устало кивнул. Оба одновременно шагнули к больному с разных сторон, приподняли его – весил он совсем немного – и положили на коляску. Затем пристегнули ремни на шее, на груди и на ногах. Больной отталкивал их вялыми руками, неуверенно и не слишком сильно, пока они не пристегнули и руки. Младший присел за стол и торопливо, небрежным почерком, выписал пропуск-диагноз на больного.

Они вывезли его из приемной и подкатили к лифту. Возле него стоял охранник с короткой пищалью. Он проверил удостоверения у врачей и вернул их им. Диагноз на больного, лежащий у того в ногах, он не вернул.

– Вниз? – угрюмо спросил он.

Врачи промолчали. Все и так было понятно. Они закатили носилки в лифт и опустили решетку. Охранник закрыл створки дверей и нажал на кнопку. Лифт опустился на несколько этажей под землю. Там их встретил другой охранник. Хотя он видел их уже четвертый раз за смену, документы он проверил так же тщательно, как и утром.

Молодой вытащил из нагрудного кармана халата стандартный, отпечатанный в типографии диагноз на больного, вписал в нем имя и отдал его охраннику. Тот отступил в сторону и они покатили скрипящую тележку по серому коридору к торцу здания. Оба брезгливо поморщились – отвратительный сладковатый запах не выветривался из коридора. Больной что-то мычал, бессильно выворачивая стянутые ремнями суставы.

Молодой забежал вперед и распахнул дверь палаты. Они вкатили тележку в комнату и заперлись. Вещей здесь было немного – лишь ящик с черным крестом на дверце и газовый баллон с длинной змеей шланга. Лента транспортера косо уходила в подвал.

У больного начался припадок. Он закричал, дергаясь всем телом. Молодой подошел к нему и наотмашь хлестнул его по щеке.

– Радуйся, дурак, – сказал он. – Хвала Служителям, тебе не будет больно.

Он покосился на старшего – в глазах у того застыло неодобрение. Старик не любил подобных методов. Ничего, – ухмыльнулся про себя молодой, – пусть держит форму.

Шок у больного прошел, он стал понимать врачей. Когда молодой поднял шланг, оканчивающийся полумаской, он даже с готовностью подставил ей лицо. Старик приоткрыл кран, и газ с шипением потек в легкие больного. Хотя лежащий не шевелился, с жадностью вдыхая газ, молодой поплотнее вдавил маску – газ был вреден. Скоро больной уснул. Молодой кивнул старику, но маску не убирал, подождав, пока тот не щелкнет выключателем. Невидимый мощный вентилятор стал вытягивать остатки газа. Через несколько минут старик опять щелкнул выключателем и сквозняк утих.

Они посмотрели друг на друга.

– Ты? – почти беззвучно не то спросил, не то попросил старик. Молодой подошел к ящику и открыл его. Сдает старик – снова усмехнулся молодой, набирая в шприц желтоватую жидкость из большой банки. Он бесстрастно подошел к больному и воткнул иглу прямо через одежду, целясь в локтевой сгиб.

Они закурили, ожидая результата, – угощал старик. Когда тело свело судорогой последний раз, они отстегнули ремни и погрузили его на транспортер. Старик – он стоял ближе – ткнул пальцем в кнопку и черная бесконечная лента заструилась, унося труп вниз, в подвал. Резкий звонок, и транспортер выключился – тело замкнуло контакты. Дальше уже не их работа.

Они выкатили тележку из палаты Легкой Смерти и той дорогой вернулись к себе, на первый наземный этаж. Охранники уже сменились, новые внимательно проверили их пропуска. В коридоре никого не было, других пациентов не привезли.

– Ты знаешь, – внезапно сказал старик, – когда-то мы вместе с ним учились в школе. Он меня так и не узнал.

Молодой пожал плечами и отвернулся. Завернув манжет халата, он украдкой взглянул на часы. До конца дежурства оставалось сорок минут. Если им повезет и больных больше не привезут, они уйдут со службы вовремя. Задерживаться он не хотел – сегодня у него было назначено свидание.

Старый врач стоял у окна, криво улыбаясь последним краскам туманного Солнца, быстро прячущего свое лицо.

– В последнее время такие психозы участились, – глухо сказал он, не оборачиваясь. – На втором конгрессе Вер Броуном была выдвинута гипотеза о том, что это не психические расстройства, а эпидемия, которую вызывает неизвестный вирус. До сих пор неясно, какими путями передается инфекция. Но все согласились на том, что общество необходимо обезопасить от прокаженных.

– Да, это наша последняя линия обороны, – согласился молодой, подойдя к окну. – Правительство лихорадит. Хотя ходят слухи, что в других странах происходит то же самое. Интересно, что если на следующем конгрессе предложить оставить в живых хотя бы одного прокаженного, разумеется, изолируя его, и понаблюдать за развитием болезни?

– Это слишком опасно, к тому же ты знаешь, что Служители Культа будут против. Это – кощунство, это противоречит всем догмам. В древности тех, кто с наступлением ночи видел в небе разноцветные огни, медленно сжигали. Великое Солнце не терпит отступников. Хвала Служителям, что в гуманности своей они разрешили применять камеры Легкой Смерти!

– Хвала Служителям! – эхом откликнулся молодой. – Да, это не пройдет. Об этом опасно и говорить. Кстати, ты знаешь, вчера Вер Броун погиб. Автокатастрофа. Несчастный случай, разумеется…

Внезапно ему стало страшно. Хотя у них и выдалось тяжелое дежурство, это не оправдание, чтобы расслабляться и говорить такое, даже своему напарнику. Если микрофоны включены, то их вполне могут обвинить в нецентристской ереси. Хотя, если донести на старшего первым… Все равно он скоро сломается…

Старший в это время думал о друге детства, которого он сегодня послал в Камеру.

Ожидая смены, они оба стояли у окна и смотрели на вечерний город, изо всех сил стараясь не замечать звезд, становившихся с каждой ночью все ярче…

…Эта система тысячи лет двигалась сквозь плотное пылевое облако, и жизнь там приняла своеобразные формы. Но законы, по которым следует жить, в общем-то везде остаются одинаковыми. Вот только любопытно, насколько они изменятся, когда пыль рассеется окончательно?..

Перепечатка материалов только с разрешения редакции.

Рукописи не рецензируются и не возвращаются.

Публикации безгонорарные.

Цена свободная.

Гл. редактор – Ю. Д. Петухов.

PН – 319

Подписано в печать 15.01.99 г. Формат 84x108/32.

Объем 6 п.л. Тираж 5300. Заказ 1802.

Издательство «Метагалактика», ЛР 060423.

111123, Москва, а/я 40.

Отпечатано с оригинал-макета

В ГМП «Первая Образцовая типография» Государственного комитета Российской Федерации по печати.

113054, Москва, ул. Валовая, 28.

Индекс 70956