Собрание сочинений. Том 6

Зрелище было впечатляющим до жути. Огромный, выше роста человека, сугроб, ослепительно белый, припорошенный чистым, видно, выпавшим за ночь снежком… и большущее разлапистое алое пятно на нем – пятно, переливающееся, темнеющее, почти чернеющее по краям, оплавляющее снег, прожигающее сугроб.

Сергей не сразу понял – что это. Лишь секундой позже в голову как ударило – кровь! Он невольно отшатнулся. Но напирающие сзади не дали уйти, наоборот, они подтолкнули еще ближе. Глаза заболели от этого страшного сочетания – красное на белом, кровь на снегу! Это было ненормально, неестественно, невозможно. Но это было.

Внизу, у сугроба, погрузив скрюченные пальцы в подтаявшую жижу, кто-то лежал. Сергей видел только эту вывернутую посиневшую руку. Но с него хватило. Он резко надавил плечом в чью-то жирную грудь, пихнул кого-то локтем, вовремя успел прикрыть лицо, раздвинул еще двоих… и выбрался из толчеи.

– Псих ненормальный! – бросили ему в спину.

Но Сергей ничего не слышал. В голове у него гудело. Уши словно ватой заложило. Отпихнув от себя еще двух любопытных, несущихся к сугробу сломя голову, он вышел к остановке. прислонился спиной к зеленоватому холодному стеклу, перевел дух. Сердцебиение прошло не сразу. Да и перед глазами прояснилось не в один миг. В таком состоянии Сергей редко бывал, раза два или три, не больше, да и то – с жуткого похмелья, после таких забегов «в ширину», от которых и окочуриться недолго. Но вчера-то он не пил, так, кружку пива да два глотка из чекушки, остававшейся еще с третьего дня…Он тяжело, с присвистом, выдохнул. Сдвинул шапку на затылок, и неожиданно почувствовал, что лоб у него мокрый и совсем холодный, как стекло за спиной.

Он даже вздрогнул.

Надо было садиться в автобус, ехать на работу. Но Сергей стоял, не мог себя заставить сделать и шага. И с каждой минутой, с каждой секундой в нем нарастало непонятное и неприятное ощущение – ему хотелось вернуться к сугробу, его тянуло туда, как человека, страдающего высотобоязнью, неостановимо тянет на край пропасти – сердце замирает от ужаса, дыхание перехватывает, но нестерпимо хочется еще разок, последний, заглянуть туда, в бездну, в гибельный провал.

И Сергей отодвинулся от стекляшки, переступил с ноги на ногу. Незримый магнит был сильнее его.

На этот раз волна тошноты не подкатила к горлу, да и сердце вело себя поспокойнее. Лишь какая-то пелена все застила. Сергей сомнамбулой продрался сквозь толпу, заглянул через плечи, пытаясь разглядеть лежащего. На пятно он старался не смотреть – в конце концов не в пятне суть! А в чем? Приходилось тянуть шею, изворачиваться, и все-таки краешком глаза ему удалось увидать нужное.

В слякотной грязи под сугробом лежал по пояс голый человек. Был он к тому же босой. Лишь драненькие вытертые дешевые джинсы были на нем. Но и те лохмотьями свисали с посиневших ног, одна штанина была задрана выше колена, открывала изуродованную багровыми вздутыми рубцами ногу. Русые волосы на затылке были взъерошены и черны, словно кто-то хорошенько потрепал их, а потом полил мазутом. На синей неестественно выгнутой спине в беспорядке было разбросано пять или шесть больших черных волдырей. Казалось, что их не так давно прорвало, запекшаяся по краям кровь бурела, но еще поблескивала местами… Сергей не сразу сообразил, что к чему. Что-то скользнуло под ногой. Он быстро присел, подобрал грязный цилиндрик с разорванной боковинкой – это была гильза! Сергей служил в армии в свое время, знал все виды патронов и гильз, но такую видел впервые. Он сунул ее в карман, машинально сунул. А глаза сами уже потянулись к трупу – страшное было зрелище, дикое. Но не оторваться!

Неужели стреляли? Сергей поежился. Ему стало не по себе. Но почему, как, когда?! Он живет рядом, совсем рядом, он должен был слышать звуки выстрелов! Но ничего он не слышал, ни о чем не догадывался…

Толпа гудела, гомонила.

– Мафия! Точно говорю, мафия! Со своим расправились, гады!

– Да ладно, все теперь на мафию валят! Сами себя пугаем! Ты че думаешь, каждая пьянь подзаборная – это тебе мафия, что ли?!

– Ой, а как отделали-и, как отделали!

Отделали лежащего и впрямь на славу – вся спина, шея, вывернутые руки были исполосованны, покрыты синяками, ссадинами. Казалось, что это вообще не человек лежит, а какой-то нелепый, сработанный бракоделами манекен, над которым вдоволь натешились неумные проказники. И все же это был человек! Да не просто человек, а кто-то очень знакомый, виденный много раз… У Сергея в висках заломило. Но вспомнить не мог, хоть убей! И вытертые джинсы были чем-то знакомы, что-то напоминали – хотя поди разберись, джинсы они и есть джинсы, все одинаковые.

Сергей присел на корточки, попробовал заглянуть снизу, заглянуть в лицо. Нет, ни черта не было видно. Из пенистой грязи торчало лишь синюшное опухшее ухо, все остальное было там, в месиве из воды, земли, снега, окурков, плевков и семечной шелухи.

– Чего, худо стало, что ль? – поинтересовался у Сергея мужичонка в ватнике, от которого несло одеколонным перегаром. – Ты еще на карачки встань, паря!

Сергей не ответил. Поднялся. И почувствовал руку на своем плече.

– А ну! Разрешите!

Человек в милицейской форме протиснулся вперед; все загородил. И как ни пытался потом Сергей, он не мог ничегошеньки разглядеть – толпу отодвинули подальше, следственная бригада управилась в считанные минуты, санитары бросили тело на носилки, бросили брезгливо и поспешно, будто имели дело не с человеком, а с падалью или поганым вонючим мешком. И все… Уехали. Толпа рассосалась – глазеть было не на что. Лишь бурело пятно на белом сугробе. Но это было уже совсем не то пятно, что несколько минут назад, то было алым, страшным, а это можно было принять за след от выплеснутых на снег помоев.

– Пришили! И слава Богу! – проворчала сердитая насупленная старушка в черном.

Пенсионер в очках и драном рыжем «пирожке» добавил:

– В колыбели надо таких душить, сволоту поганую!

Злоба была необъяснимой, но натуральной, нутряной. Сергея даже передернуло. Он не смог себя заставить не то что вступить в прения, но и поглядеть даже на сердитых комментаторов.

– А все от того, что пьют! – заключила старушка. – Им все для жизни дало государство, живи и радуйся, а они все пьют! Вот и захлебнулся родимый!

– Туда и дорога!

Пенсионер скрипнул зубами и ушел.

А Сергей вдруг увидал в месиве клочок плотной серой бумаги. Нагнулся. Подхватил двумя пальцами. Развернул. Разобрал с трудом, буквы были полустертыми, тусклыми, но разобрал обрывки слов: «… ОПУСК… адцати четырех ноль… cap…» Далее следовала неразборчивая закорючка-подпись. Понять что-либо из этой бумажки было невозможно. Но и ее Сергей сунул в карман куртки.

Взглянул на часы – он уже на целых сорок минут опаздывал на работу! А еще надо добираться!

Он чуть не бегом бросился к остановке.

Начальник пообещал Сергею неприятности в будущем, как то лишение премиальных, непродвижение по службе и прочие, но успокоился через минуту, сообразил, что собственные нервы дороже. Сергей с трудом досидел до обеда. Потом написал заявление на отгул за работу на овощной базе – отгулов у него была тьма-тьмущая, до второго пришествия! И немудрено, на базы гоняли чуть не каждую неделю. Начальник поморщился, похмурился, посопел. Но отпустил.

– Все равно от тебя толку ни хрена! – сказал на прощание. – Валяй!

Толку от Сергея в конторе было побольше, чем от других. Но он не стал задираться. Лишь бросил на прощание:

– Валяю!

И подхватив сумку, накинув куртку, камнем слетел по лестнице, выбежал на свежий морозный воздух. Он знал, куда идти! Знал, что делать! Ведь можно годами сидеть и рассуждать: это нужно, это не нужно, это целесообразно, это нецелесообразно и непрактично, так, мол, лишь одни дураки поступают. Нет, хватит, пускай его принимают за круглота и полнейшего идиота, по он все же пойдет туда, он их всех заставит, он… А что собственно он мог?! Да ничего! Но эта мыслишка, на секунду задержавшись под черепной коробкой, упорхнула из-под нее. Пускай думают, что хотят, пусть считают, что он трехнутый, что ему больше всех надо, пусть! Он крутил пальцами в кармане шершавую гильзу, заводил себя, заранее зная, что ничего не выйдет, что его пошлют куда подальше.

Перед отделением остановился, отдышался. Почистил мыски сапогов о снег. Попробовал собраться.

За барьерчиком и стеклянной перегородкой сидел мордатый узкоглазый сержант – видно, подменял дежурного. Сергей решил подождать. Но дежурный что-то не появлялся.

Сержант зевал, чесал стриженый затылок, ерзал на стуле. Но на Сергея не глядел, словно и не замечал посетителя. Напротив, в зарешеченной клетушке пьяно, с посвистыванием и прихлюпом, храпел какой-то выловленный досрочно алкаш. И все было до того спокойно и мило, что будто и не отделение, а богадельня в глуши, будто не милицейское присутствие, а старый разворованный дотла лабаз.

Первым не выдержал Сергей. И путанно, длинно и бестолково рассказал сержанту про утренний случай. Сержант глядел сонными глазками, дергал носом. А в итоге вопросил:

– Ну и чего?

Сергей опешил.

– Как, чего? – поразился он, выгребая из кармана свои находки – гильзу и клок бумаги. – Человека убили! А вы спрашиваете – чего! Я вам помочь хочу, понимаете? Вот!

Он положил на барьерчик «улики», двинул их сержанту. Но тот и глазом не повел.

– Убили, убили… – передразнил он вяло, с ленцой. Но потом оживился и, вытаращив на Сергея бесцветные глазки, выпалил: – Да щас на каждом шагу мочат! Чего ж теперь, прыгать до потолка прикажете?! Или бегать с высунутым языком кругами?!

Такой подход обескуражил Сергея. Он-то считал, насмотревшись фильмов и начитавшись книжек, что доблестные отечественные шерлоки Холмсы не упустят интересного дела, что они наверняка уже полклубка распутали, вышли на след… Но похоже, никто не начинал заниматься этим делом. Может, на самой Петровке?!

– Не сорите тут, не надо, – раздраженно проворчал сержант и ткнул пальцем в вещественные доказательства, – уберите! Там вот, в углу, урна стоит, бросьте! – И совсем уже тихо буркнул себе под нос: – Мусорят тут, понимаешь, дрянь всякую носят! Рапустился народишко!

У Сергея по спине побежали мурашки. В глазах помутилось. Ему показалось вдруг, что из-под верхней губы сверкнул у сержанта клык – нечеловеческий, изогнутый и страшный. А еще – что ухо, маленькое и розовенькое, стало вдруг каким-то звериным, рысьим, в желтых глазах блеснул хищный огонек. Сергей отшатнулся от барьерчика. Протер глаза ладонью. Но он уже видел и без этого, что ухо никакое не звериное, что это просто завиток волос упал на него, и что клыка тоже нет, а есть обычная золотая фикса – она-то и поблескивает.

И все равно охота разговаривать с сержантом, что-то ему доказывать, пропала.

– Где дежурный? – поинтересовался Сергей.

– Заняты все! – зло ответил сержант. – Не отвлекайте, гражданин.

– Кто дежурного спрашивал? – раздалось из-за спины.

Сергей повернулся. На него в упор смотрел узколицый человек с красной повязкой на рукаве и капитанскими погонами на плечах.

Пришлось все пересказывать заново. Кончая, Сергей добавил с надеждой:

– Наверное, на Петровку передали, дело-то серьезное!

Капитан хмыкнул, переглянулся с сержантом. И пошутил как-то мрачно:

– Где тело, там и дело – в морге! – Но потом добавил серьезнее: – Вы не беспокойтесь, гражданин, и эти свои фигульки спрячьте, кому надо, разберутся, у нас следователь ноне дошлый пошел… – Он снова переглянулся с сержантом, прихихикнул, перемигнулся. – Чего там волноваться, спишут! Щас пьяни подыхает за ночь сотнями! Понял, молодой человек? Как указ отменили, так пачками пошли, косяками, ха-ха!

Они почти в голос рассмеялись с сержантом – как бы в две скрипки. Но соло вел капитан.

– Так что, идите вы домой и отдыхайте, как положено!

Сергей засуетился, занервничал. И хотя он уже понял, что дергаться бесполезно, запричитал, пытаясь вызвать в собеседниках хоть что-то человеческое, пытаясь достучаться до них.

– Я его знал, точно знал! – говорил он скороговоркой. – Нужно обязательно опознание трупа провести, я должен в морг попасть, я вас очень прошу… где начальник отделения? Где следователь, который ведет дело? Понимаете, я обязан! Никто ничего не знает, а я…

– А что – вы? – настороженно и подозрительно спросил капитан.

– Я узнаю его!

Капитан крякнул и отвернулся. А сержант, выйдя из-за барьерчика, ухватил Сергея под локоть и очень вежливо повел к выходу.

– Идите, гражданин, идите, – приговаривал он мягко, но властно, – и не встревайте, куда не следует! Ваше дело одно, одно ваше дело…

– Какое? – в растерянности поинтересовался Сергей.

– Не нарушать! – пояснил сержант. – Вот ваше дело! А со всеми остальными мы тут сами разберемся! Бродяга-алкоголик, которого утром нашли в сугробе, свезен в морг! Замерз, перепился и замерз! Понятно?! Вам же объясняли русским языком – дело обычное, пачками!

Сергей попробовал выдернуть руку. Обернулся к капитану.

– Да у него ж было пять дырок в спине! – закричал он. – Пять пулевых ранений! И вдобавок весь изрезанный, избитый! Вы чего-о?!

– У вас нервы расшатаны, гражданин! Идите!

Сержант вывел его на улицу. Прямо к машине со страшной надписью «спецмедслужба». Сергею показалось, что сержант сейчас запихнет его в машину, что его увезут, скрутят, сунут под холодный душ или бросят прямиком на нары. Но сержант выпустил его локоть, подпихнул в спину.

– Отдыхайте, гражданин!

– Его убили! – простонал Сергей.

Сержант поглядел в серое небо, почесал затылок.

– Может, и убили, – проговорил он задумчиво, – ему же и лучше, чего зря мучиться, а?!

– Как это?! – не понял Сергей.

– Да лучше не мучаться никак! – пояснил сержант. – Ступайте себе!

Сергей плюнул под ноги. Круто развернулся, запахнул куртку. Мелькнула мысль – бежать на Петровку, немедленно, сейчас же, пока запал не вышел… Но видно, вышел! Сергей выматерился вслух. И пошел в другую сторону, к магазину.

В последние два года магазином можно было назвать одно-единственное заведение – ту точку, где торговали вином да водкой, в других – продуктовых и промтоварных, ни черта не было, и потому столь звучного названия они не заслуживали. Были, правда, всякие там валютные, чековые и прочие распределители, но это все не для простого обитателя разваливающейся страны, а потому – их будто и не было. Сергей часто ломал себе голову надо всеми такими штуковинами. Но голова до конца, до прояснения не «доламывалась», видно, срабатывал самый простенький и в то же время очень надежный тормоз – инстинкт самосохранения. Без него многие бы давно свихнулись! Лучше было ни о чем не думать.

После посещения околотка и всего, что в нем произошло, путь был один, иначе Сергей не выдержал бы, надо было расслабиться! Расслабиться, а уже потом, с новыми силами, с новой энергией браться за дело, за расследование! Черт с ними со всеми! Он сам разберется! Он сам распутает ниточку! Ему главное – вспомнить! Вспомнить, кто это был! Он обязательно вспомнит! И тогда все сразу прояснится.

Сергей брел к заветной точке, распихивая, расталкивая школьную детвору – она шла с занятий или на занятия, в зависимости от смены. И всегда здесь было полно малышни! Всегда кто-то мешался, крутился под ногами, галдел, бегал, игрался, шумел, хныкал, голосил, хохотал, обзывался и прочая, и прочая. Все это было привычно. По какой-то невесть кем заведенной и устоявшейся традиции винные магазины строили или открывали непременно напротив школ, детских садов и яслей, видно, для того, чтобы от поколения к поколению число клиентов не снижалось. А может, и по какой-нибудь более обстоятельной и сокрытой государственной таинственной пеленой причине. Но дело было не в этом.

Сейчас Сергею нужен был пузырь, и все! Ничего больше! Все остальное потом. Для начала надо прочистить мозги, расслабиться!

– Куда прешь, сука! – прохрипел ему в ухо интеллигентного вида мужчина средних лет. И оттолкнул локтем.

Сергей понял – без очереди не прорваться. И все же попробовал, сунулся с другой стороны. Получил локтем поддых. Удружила женщина в цветастой косынке. Да еще завизжала в лицо как резанная:

– Уйди-и!!! Уйди-и-и, зараза!!!

Сергей пристроился в конце очереди, ничего не поделаешь. Стоял, злился, нервничал, глазел. Очередь наполовину была женской. Раньше, еще лет пять-шесть назад в винный стояли практически одни мужики. Но с того времени, как с калориями и тем более с килокалориями в продуктовых стало совсем плохо, женщины решили, видно, возмещать недостаток энергии самым простым образом. Наверное, они поступали правильно. Да и как иначе, надо было приучать и себя самих и детей с внуками к тому единственному «топливу», которого в стране хватало на всех.

Сергей стоял и мучился. Успокоение не приходило. Он уже был готов снова полезть на рожон, попытаться пробиться понахалке – а чего там, пускай саданут пару раз по роже, пускай обматерят, ничего, можно стерпеть.

Но в это время к концу очереди подошел маленький плюгавенький мужичок в балониевом стародавнем плащишке и галошах на босу ногу. Галоши были примотаны бечевой, на плаще не было ни единой пуговицы. Глазища у мужичка краснели клубничинами, сивухой несло от него за версту, даже в этой очереди она перешибала все запахи. На лбу красовалась огромная шишка. Мужичок покачивался из стороны в сторону и мычал. В руке он держал восьмисотграммовую непроницаемую «бомбу»

– Ну, православныя-я, кому-у?! – наконец выдал мужичок и икнул.

Все насторожились. Но первым среагировал Сергей. Он сунул мужичку пятерку. Вцепился в бутылку.

– Не-е, – пьяно пробурчал тот, – не-е, друг любезнай, маловато! Давай еще рупь пятьдесят! За хранение!

– Чего?! – не понял Сергей.

Мужичок поглядел на него безумным глазом – другой он прикрыл, видно, для того, чтобы Сергей не двоился перед ним.

– А того-о, милай, что без очереди – двойная плата! Вот чего! И хранил ее, знаешь, скоко?!

Сергей не ответил. Его не интересовало, сколько времени мужичок хранил бутыль. Он видел, что посудина запечатана, как надо, что все путем. А переплатить, дело привычное. Нащупав в кармане деньги, он сыпанул их мужичку в ладонь, не считая мелочи, зная, что не меньше двух рублей.

– Благодарствуем! – мужичок снова икнул. Привалился к Сергею. Но бутылки не выпустил. – Ты слушай, милай! Я ж ее на чердаке нашел! Сам, видать, сховал, коды нажратый был! Да и позабыл! Вона как! А вчерась и нашел! Пять штук было! Я три уже скушал, во как!

– Понял, понял, – занервничал Сергей и потянул бутыль на себя. – Чего вцепился?!

– Вот всегда так! – обиделся вдруг мужичок. – С человеком по душам! По-братски, значит! А они-и-и… – он присел на корточки, запахнул полы плаща и зарыдал. Да так горько, что Сергей отвернулся, пошел прочь – еще подумают, что это он виноват, он, мол, обидел человека! Из очереди зло выкрикнули бесполым визгливым криком:

– Ух сука, ух ловкач! Взял все-таки! Все стоят, понимаешь, а этот гад! Развелось паразитов!

Сергей на ходу повернул бутылку этикеткой к себе. На последней было четко и однозначно выведено: «СОЛНЦЕДАР». Сердце встрепенулось. Пахнуло юностью. Врал, все врал мужичок в галошах – эта бутыль пролежала где-то не меньше десяти лет! Эх, и отрава же была в свое время! Сколькие Богу душу отдали! Но Сергей пил «солнцедар» неоднократно, еще в послеармейские, студенческие годы пил. И знал, что какой бы дрянью ни был этот «солнечный» напиток, а небось получше денатурата или лосьона, получше, где-то вровень с «тройным одеколоном». А потому – прочь сомнения! Повезло! Здорово повезло!

Он спешил домой. В однокомнатную свою квартиренку, которую выменял после развода с женой. Там он сейчас усядется спокойненько со стаканчиком в руке и все разложит по полочкам, все обмозгует, вспомнит. И пускай они не хотят ловить убийц! Он тоже не очень-то стремится выяснять, кто они! Еще выяснишь на свою голову! Но кто этот истерзанный синий малый, он обязательно узнает! Всех знакомых, полузнакомых, знакомых знакомых переберет, но докопается! Ведь не может быть, чтоб ошибался!

И все же, как ни спешил Сергей, он свернул к сугробу. Пятно кто-то уже засыпал песком. Да и внизу месиво и крошево подмерзло. Будто и не было ничего! Сергей внимательно осмотрел подножие сугроба, обошел его со всех сторон. Потом вернулся к тому месту, где лежал труп. И стал ковырять ногой снег. Провозился долго, и все без толку. Лишь какой-то шип железный в палец толщиной выковырял из-под серой корочки. Шип был странный, ни на что не похожий. Сергей сунул его в карман, к гильзе.

У самого дома, в подворотне, ему преградили дорогу два опустившихся вконец типа. Сергей не любил таких бродяг, называл «хмырями». Но обычно хмыри были пугливыми и тихими. К прохожим они не приставали, наоборот шарахались от каждой тени, боясь угодить в приемник-распределитель. Несчастные людишки!

Но эти повели себя иначе. И Сергей растерялся, прижал к груди сумку с бутылкой – еще отнимут! Да, он испугался именно за «бомбу», что еще с него могли взять хмыри.

Но те на сумку и не глядели.

– Не спеши, падла, – тихо сказал низенький хмырь. – Разговор есть.

Был он совсем маленьким, почти карликом. Круглая ушастая голова маячила на уровне груди Сергея. На оттопыренной слюнявой губе чернела шелуха от семечек. Маленький вздернутый нос был перебит в двух местах и залеплен грязным пластырем. Из-под кургузой кепчонки торчали клочья черных вьющихся волос. Драный ватник, с выбивающимися наружу клочьями свалявшейся нечистой ваты, скрывал почти все тщедушное тельце хмыря-карлика. Но что бросалось сразу, просто кричало, било – так это глаза: дикие, выпученные, эдакие черные сливы в обрамлении желтушечных яблок. Причем один был наполовину скрыт желтым переливающимся бельмом. Смотреть в такие глаза не было сил. И Сергей невольно отвел взгляд.

– Што, падла, почуял, где тебе хвост прижмут?! – обрадовался хмырь-карлик. – Чего зенки прячешь?!

Неожиданно сильно он пихнул Сергея к стене. А когда тот уперся спиной в каменную кладку, коротко, но резко двинул кулаком в живот.

Сергей согнулся от боли. Но тут же выпрямился, вскинул руку. Ударить не успел – второй хмырь перехватил его кисть и ткнул головой в лицо. Из носа побежала кровь, заливая губы, подбородок, новенький клетчатый шарф, который Сергей три дня назад купил по большому блату за четверную цену.

– Не надо, – вяло попросил второй. В голосе его дрожали слезливые, умоляющие нотки. – С вами же по-интеллигентному разговаривают. Не надо!

– Я ща порежу падлу! – процедил снизу хмырь-карлик.

Что-то блеснуло в полумраке подворотни. И Сергей почувствовал, как в его горло уперлась холодная, острая сталь. Он сразу оцепенел. Нет, тут дело не в бутылке, не в «бомбе»! Тут кое-что посерьезнее! С ножом у горла он не мог смотреть вниз, на карлика, Зато появилась возможность получше разглядеть второго.

Лишь сейчас Сергей заметил, что тот невероятно высок – на две головы выше его, если не на все три! Поначалу он не показался таким лишь потому, что страшно сутулился, клонил голову набок, подгибал колени. Но видно, все время находиться в полусогнутом состоянии длинному был трудно и он временами выпрямлялся, нависая над прижатой к стене жертвой.

– Ну вот, успокоились, хорошо, – проговорил длинный хмырь совсем плаксиво.

Лицо у него было вытянутым, изможденным, серо-зеленым. Мятая велюровая шляпа, наверное, подобранная в какой-нибудь помойке, скрывала верхнюю часть лица. Лишь слезливые унылые глаза высвечивались из-под полей. Глядя в эти мутные, перевитые сетью набрякших красных жилок глаза, хотелось плакать – столько в них было тоски и отчаяния. Обвислый огромный нос, казалось, не имел хрящей, болтался над безвольными серыми губами сморщенным понурым огурцом. Подбородок был усеян бородавками всех величин. Из бородавок торчали в полнейшем беспорядке седые волоски. Поднятый воротник серого допотопного макинтоша прятал от взгляда шею, щеки. Макинтош был весь в заплатах, и кроме того на нем, видно, не так давно веселая и шумная компания устраивала пикник – каких только пятен не было на серой вытертой ткани. Макинтош был явно из «Богатыря». И все же не скрывал костлявых кистей длинного хмыря. Руки же его были просто страшны – таких мослов Сергей не видывал, разве лишь на картинках, где изображался Кощей Бессмертный. Это были не руки, а целые грабли – костистые, обтянутые сухой прозрачной кожей, огромные. Из-под обгрызенных чуть не до основания ногтей сочилась кровяная жижица. И грязны эти руки были настолько, что казалось – их владелец минуту назад встал с четверенек.

– Мы же с вами культурные люди, – жалобно прослюнил в ухо длинный хмырь. И вывернул Сергею руку так, что тот застонал.

Нож давил все сильнее. Карлик-хмырь хихикал и матерился. Потом вдруг со всей силы ударил Сергея коленом в пах. Тот вскрикнул. Боль была жутчайшей. Но согнуться он не мог. Нож почти прорывал кожу, еще немного, и он вонзится в горло, прорежет связки, артерию… и тогда все, тогда кранты! Мука была непереносимой.

– Мне кажется, он все понял, – неуверенно промямлил длинный хмырь. Слезы катились из его глаз и смешивались на клетчатом шарфе с кровью, сочащейся из носа у Сергея. Хмырь почти вжался лицом в лицо жертвы, тяжело и вонюче дышал в ухо. И избавиться от него не было никакой возможности.

– Ни хрена эта падла не поняла! – злобно прошипел карлик. – Вот щя я ему жилу отворю, пущу поганую кровь, тогда разом скумекает, сучара позорная!

Длинный тяжело вздохнул, утер лицо о Сергеево плечо. И предложил:

– Пусть сам скажет, а?!

– Чего-о?! – изумился карлик.

– Я думаю, он понял.

Острие перестало давить на кожу. И Сергей приоткрыл рот. Но сказать ничего не смог. Лишь прохрипел невнятно, на выдохе. Свободной рукой он расстегнул сумку, протянул бутылку хмырю-карлику.

– Спрячьте, спрячьте, молодой человек! – совсем уныло проговорил длинный. И уложил бутылку обратно. – Порядочные люди себя так не ведут. Неужто вы могли подумать на нас такое?! Как не стыдно!

Карлик снова саданул кулаком в живот, но совсем тихо, лишь размах был нешуточным, а удара Сергей почти не почувствовал. Может, все внутри онемело, может, карлик так забавлялся, играл с жертвой. Сергей ни черта не понимал!

– Надо мочить сразу, на месте! – сказал хмырь-карлик расстроенно. – Какого хрена нам с ним возиться?

– Не время, – ответил длинный. И выпрямился во весь рост.

Сергею показалось, что длинный уперся головой в свод подворотни. Но он уже не верил своим глазам, все было как в кошмаре.

– Мы его замочим, коли не образумится, замочим! – продолжил длинный. – Вы поняли, молодой человек? Нет?! Странно! – Длинный опять разрыдался, словно Сергей своим непониманием разобидел его не на шутку.

– Ежели еще разок сунешься в это дело, падла, – разъяснил хмырь-карлик, – я из тебя, сучий потрох, лапши настругаю, понял?!

Нож снова уперся в горло.

– Он верно говорит, молодой человек, – закивал головой длинный, – Оставьте вы это дело! Ну зачем вам путаться в него? У вас есть работа, дом, неплохая… э-э подруга, если я не ошибаюсь. Зачем вам портить себе карьеру и репутацию?

– Я безо всякой репутации на тот свет спроважу! – прохрипел карлик, – Еще сунется – и замочу! – Голос его вдруг осекся. Карлик поглядел на длинного. – Ну че ты, в натуре?! Ну че возиться?! Гуманист, едрена, на свою башку!

– Не-е, не надо, – промямлил длинный.

Сергей почувствовал, как ослабла и пропала совсем хватка – длинный выпустил его руку. Вроде бы, пронесло! Сергей гулко выдохнул.

В этот миг хмырь-карлик дернулся к нему. Но длинный ухватил его за воротник, приподнял… и неожиданным движением, распахнув огромную полу, спрятал карлика под своим необъятным макинтошем.

– Все равно порежу падлу! – визгливо донеслось из-под полы. И смолкло.

Длинный низко поклонился, приподнял шляпу – так, что Сергей увидал его лысую и почему-то морщинистую голову, покрытую точно такими же бородавками, что и на подбородке.

– Прощайте, молодой человек! Надеюся на ваше благоразумие!

И повернулся к Сергею спиной, побрел в сторону улицы. Уже на свету из-под полы макинтоша выскочил хмырь-карлик, обернулся и погрозил Сергею кулаком. Через мгновение оба исчезли.

Сергей выскочил из подворотни, но тут же замер – никого на улице не было. Лишь какая-то угрюмая женщина волоком волокла в обменный пункт два неподъемных тюка макулатуры. Вид женщина имела дикий и напуганный, непохоже было, что она умеет читать. За женщиной бежал мальчонка лет четырех и плаксиво просил купить мороженое. Когда он досаждал особо, женщина останавливалась, плевала в его сторону и цедила глухие невнятные ругательства.

Шарф пришлось отстирывать с мылом. На это ушло минут десять. И как ни странно, процедура принесла Сергею успокоение, ему даже представилось вдруг, что все происшествие в подворотне было нелепым сном, что он просто поскользнулся, грохнулся, расшиб нос, потерял сознание. А в бреду чего только не привидится!

Главное, «бомба» была цела, все остальное – семечки! Все образуется, и он припомнит кого видел утром у сугроба, все припомнит, а тогда… тогда и разберется.

Квартира у Сергея была маленькая, убогая – комнатушка в двенадцать метров, кухонька – два на два, совмещенные ванная с туалетом да метровая прихожая. Дом стоял с «хрущевских» времен, и потолки были «хрущевскими» – Сергей рукой доставал.

Умывшись и покончив с шарфом, он вытащил бутылку из сумки, достал с полки на кухне стакан, кусок позавчерашнего сыра, малость подплесневевшего, но вполне еще съедобного. И пошел в комнату. Все поставил на стол, уселся в поскрипывающее кресло. Задумался.

Стол был огромным для Сергеевых апартаментов, он занимал чуть не половину комнаты. По своему назначению и форме он был письменным столом, но использовался по-всякому: и для работы, и для застолий, и как кровать для временных постояльцев, раза три или четыре он даже выполнял роль помоста или сцены для залетных подружек Сергея и его друзей – подружки эти исполняли на нем канкан или раздевались как в самом настоящем стриптизе. Не все у них, конечно, получалось «фирменно», профессионально, но ребятам да и самому Сергею нравилось, а больше всего нравилось лихим подружкам, и не так-то просто было от них потом отвязаться – каждая из попробовавших этот номер непременно хотела его повторять до бесконечности, сиять местной «этуалью» на помосте-столе.

Сейчас Сергей сидел за столом в полном одиночестве, думал, с чего начать: выпить, а потом набросать схему поисков или же сначала разработать схему, а потом уж и выпить. Положение было похлеще, чем у известного «буриданова осла», которому предстояло сделать выбор между двумя абсолютно одинаковыми стогами сена. Но Сергей все же был не «ослом», он не хотел помирать от голоду между двумя тарнушками. И потому правой рукой он полез во внутренний карман за листок бумаги, а левой потянулся к бутылке. Лист лег на столешницу, бутылка встала на лист.

Горлышко было законопачено на совесть. Сергей провозился три минуты, прежде чем срезал ножом пробку, Не медля, налил в стакан, доверху налил. Но пить не стал. Пододвинул лист ближе. И стал набрасывать на него группками всех своих знакомых, сослуживцев – бывших к нынешних, дальних родственников и просто примелькавшихся людей. Полчаса у него ушло на это занятие. Листа не хватило, пришлось доставать второй. Всех, виденных им сегодня, после утреннего зрелища, Сергей вычеркнул сразу. С оставшимися было труднее. Каждого надо было раздеть, повернуть спиной к себе, затылком, всмотреться – и все это мысленно. Всех лысых, плешивых и кудрявых он также повычеркивал, слишком высоких и коротышек тоже. Оставалось человек пятьдесят. Вполне могло быть и то, что Сергей кого-то забыл, пропустил. Ничего, решил он, потом вспомнятся.

Перед глазами стояла изуродованная синюшная спина, вывернутые руки, подогнутые босые ноги, запекшийся в крови затылок. Но все это могло не принадлежать ни одному из списка, а могло и многим сразу, поди разберись. Нет, неразрешимая задача стояла перед Сергеем.

Он отодвинул от себя оба листа, положил на них гильзу, обрывок с непонятными письменами, железный шип. И потянулся к стакану. Пил медленно, глоточками, смакуя давно забытый вкус ядреной гостормозухи, плодово-выгодного, в котором и не пахло плодами, зато сильно отдавало нефтью и мазутом. Ничего, Сергей и не такое пил, он не боялся. От «солнцедара» ломило скулы и глаза лезли на лоб. Но Сергей пил, прислушиваясь к собственным ощущениям, наслаждаясь реакцией организма на гнусную отраву, как наслаждается закоренелый мазохист, распарывая себе брюхо острой бритвой. Это было противоестественно, но это было – Сергей вспоминал юность, с которой распрощался, как ему казалось, лет пятнадцать назад. А юность его была угарна, хмельна, загульна, женолюбива и прекрасна. Был он когда-то отчаянным малым, бузотером, вольнодумцем… Все прошло, уплыло вместе с годами, хотя… какие там годы – между тридцатью и сорока, разве ж это годы!

Он одолел-таки стакан, опустошил до донышка. И долго не мог отдышаться. По мозгам ударило почти сразу, голова отяжелела, зато мысли стали более расторопными, шустрыми. Сергей придвинул к себе листы, с ходу вычеркнул еще пятерых, лишь после этого протянул руку за сыром, откусил немного и стал медленно, со вкусом жевать.

Когда на листах осталось не больше двадцати фамилий, Сергей застыл с ручкой в руке – он уже не мог с полной уверенностью вычеркнуть ни одного из претендентов на роль трупа, лежавшего у сугроба. Пришлось достать чистенький листок и перенести всех туда. Каждую фамилию Сергей расположил в отдельности, обвел квадратиком… На этом дело окончательно застопорилось.

Он протянул руку к бутылке… и удивился ее тяжести. Поднес «бомбу» к самым глазам. И чуть не выронил ее из руки – «бомба» была полна! Черная маслянистая жидкость, именующаяся «солнцедаром», плескалась аж в самом горлышке, будто бутыль только что откупорили. Вот это был номер! Похлеще тех, что откалывали подруженьки-забавницы на столе!

Рука дрогнула. И большая капля вина упала на лист, растеклась бурым дурно пахнущим пятном. Сергей лизнул пятно языком – вкус был обычный. Он чуть отхлебнул из горлышка – опять-таки все в норме: тормозуха как тормозуха, крепкая, мерзостная, вонючая. Сергей решил, будь что будет. И налил полный стакан, выглушил его одним залпом. Но бутыль при том на стол не поставил, так и держал в руке.

В голове загудело сильнее. По телу разбежался живительный огонь. Но сейчас Сергей не прислушивался к себе, он заглянул в горлышко «бомбы». Там все было в порядке – зелье плескалось именно на том уровне, на каком и должно было плескаться при нехватке двух стаканов.

– Померещилось! – проговорил Сергей вслух. И поставил бутыль.

Список он крутил и так и этак, даже переворачивал вверх ногами. Но ничего не помогало – любой из претендентов годился на роль трупа. Оставался самый простой способ – по порядку обзвонить каждого. Сергей поплелся в прихожую – телефон стоял там. Набрался терпения. Двенадцать человек отозвались сразу, их пришлось вычеркнуть. Оставшиеся восемь молчали. Круг сужался. Еще немного, и он будет у цели!

Сергей вернулся в комнату. Взялся за бутыль. Она опять была полна. Так сходят с ума, подумалось ему. И ведь не пьян, совсем не пьян – что такое два стакана, пустяки! Вспомнился нелепый сон-бред про подворотню, про длинного и карлика… Но он ни с чем не вязался, и Сергей отмахнулся от него. Нет, надо было выяснять, в чем дело! Иначе и свихнуться недолго.

– А, была не была! – почти выкрикнул он.

И налил стакан. Выпил. Еще налил. И опять выпил. Без малейшего промежутка во времени налил третий, потом четвертый. Бутылка опустела. Зато Сергея чуть не вывернуло наизнанку. Он еле сдержался.

Голова сильно кружилась, перед глазами все мелькало – так в общем-то должно было быть после шести стаканов, выглушенных практически один за другим. Но Сергея почему-то напугало это состояние. Он подумал, что отравился. Он вспомнил, что слыхал где-то, будто при отравлениях бывают иногда слуховые и зрительные галлюцинации. Наверняка и с ним происходит нечто похожее, наверняка, тормозуха его выбила из колеи!

Надо было бежать в ванную, совать пальцы в рот, пить побольше воды с содой, чтоб вырвало, чтобы прочистить желудок и пищевод… Но Сергей вместо этого плюхнулся на диванчик и заскрипел зубами. Ему что-то не хотелось бороться за свою жизнь.

С кухни, из репродуктора доносилось надрывное:

Сергей зажал уши. Ему вдруг показалось, что «розданными патронами» сейчас начнут палить по нему. Он даже испугался. Но потом как-то сразу успокоился: нет, эти не будут в него стрелять, эти ребята славные, они его наоборот защитят, прикроют своими телами… хотя дела у них швах! Все в голове плыло, покачивалось, переливалось. Прошло минут пятнадцать, но Сергей не помирал. Ничто у него не болело. Его даже тошнить перестало. Ноги и руки слушались нормально. Да и все было в норме. Он даже усовестил себя – трус, тряпка, разбабился с шести стакашков-то! И-эх, совсем плохой стал!

Сергей поднялся. Подошел к столу. Не прикасаясь руками, заглянул в «бомбу». Та была полна.

– Ну что ж, чему быть, того не миновать! – заключил он опять-таки вслух с пьяненькой ухмылкой. – Нам же лучше!

И трясущейся рукой налил себе стакан. Выпил. Потом еще! Теперь в голове загудело по-настоящему, не на шутку. Сергей почувствовал, как качнулись стены, как все поплыло куда-то. Но он не дал себе расслабиться, удержался на кромке сознания.

– Ниче, щя пра-авери-им! – выдал он совсем пьяно. Икнул. Глуповато улыбнулся. Чуть не упал. Но все же удержался, оперся о столешницу. Налил еще стакан. – Где-е наша-а не про-оп-оп-оп-адала-а!

И опять выпил. Тут же развернулся лицом к дивану, приготовился рухнуть на него, ибо последний стакан был пределом, а падать все-таки лучше в мягкое. Но не упал. Наоборот, в голове стало проясняться. Сергей огляделся по сторонам. Да он совсем не был пьяным! Так, немного поддавшим, но не пьяным! Вот это дела! Выпил. И опыт удался – голова прояснилась окончательно.

Но это почему-то не обрадовало Сергея. Стоило стоять в очереди, покупать пойло с переплатой, мучиться с ним, чтоб ложиться сегодня на трезвую голову. Ну уж нет! И он налил себе еще.

Но прежде, чем поднес стакан к губам, произошло непонятное: бутыль с бесконечным «солнцедаром» вдруг пропала со стола, а на ее месте образовалось нечто сферическое, прозрачное, переливающееся. Сергей так и застыл со стаканом в руке. То, что он видел, не могло существовать на белом свете – это было слишком фантастично для реальности! Прозрачная сфера имела столько внутренних граней, что и не сосчитать! Причем они не заслоняли одна другую, а просвечивали друг сквозь друга. И на каждой грани, на каждом уровне что-то переливалось, булькало, появлялось и исчезало – в небольшом объеме был заключен целый мир, да что там мир, сотни, тысячи миров! И Сергей видел их все сразу! Он понимал, что просто нельзя видеть столько много… Но он видел! Это было какое-то наваждение!

А когда он нагнулся над сферой, что-то мохнатое и страшное всплыло из ее глубин, раззявилось жуткой оскаленной пастью, сверкнуло серебристыми изогнутыми клыками, хищно раздуло волосатые узкие ноздри и подмигнуло Сергею черным бездонным глазом, в котором отражалась, наверное, вся Вселенная. Сергей отпрянул назад, ударился головой о стену, расплескал полстакана. И в тот же миг он увидал, как из сферы к нему тянется когтистая мохнатая рука. Ужас парализовал его волю. Стакан выпал. Но было поздно. Костлявая сильная пятерня сомкнулась на его горле, дернула на себя.

А через мгновение пропало все: боль, страх, пьяненькая дурь и трезвые сомнения, ощущение собственного тела, все! Лишь обдало каким-то неземным холодом, да так, будто этот холод не снаружи пришел, а изнутри.

Хум был уверен, что сами боги подарили ему Бледного Духа. Да, они вышвырнули его из своей Преисподней именно здесь, и неспроста. Он давно ждал подобного подарка. Еще бы! За последнее время Хум принес богам столько жертв, что должны же они были его услышать?! Вот и услышали! Всего три восхода назад Хум повесил на Священном Дубе одиннадцатую жену, предпоследнюю. Она орала, визжала, плевалась, поносила мужа на чем свет стоит. Но Хум не боялся, он знал, что боги все равно с первого раза не услышат, им накланяешься, пока они дадут чего-то, напросишься. Но на всякий случай он заткнул рот висящей жене клоком старой медвежьей шкуры. Жена умерла перед восходом. И сразу после ее смерти боги выбросили на лужайке за пещерой Бледного Духа. Теперь Хум мог не беспокоиться. Его дочери не пропадут! Он поскреб ногтями свою исполинскую котлообразную грудь и довольно осклабился.

К Духу нужен был особый подход. Хум хотя раньше и не видал посланцев богов, но он все знал. Недаром был в племени за волхва. Настоящий-то волхв помер еще две зимы назад, наступил на колючку и помер. А приемника не оставил. Вот Хуму и пришлось почти во все самому вникать, разбираться с премудростями да выпытывать понемногу из жен волхва чего они знали, о чем слыхивали от старца. Жены были глупы, но иногда вспоминали кое-что. И их счастье, иначе Хум развесил бы всех по ветвям Священного Дуба на радость богам. Но нет, пускай поживут, пригодятся еще.

– Гум, гум, гум! Бым, бым, бым! – весело напевал Хум, прилаживая бревно над Духом.

Он всегда все делал на совесть. Постарался и сейчас. А как же! С этими богами, демонами да духами иначе никак нельзя! Это раньше, мальчишкой Хум на коленях жалобным голоском выпрашивал удачи перед растресканными идолами. Сейчас другое дело, сейчас он не станет плакать и рвать волосы на голове. Он давно понял, что действенны лишь два способа: жертвы и битье! На жертвы Хум не скупился. И бил богов-идолов от души, до самозабвенья. Он знал по опыту, что если десять восходов подряд дубасить бога-идола по голове кулаком, то он непременно пришлет на землю Хума или медведя, или несколько бычков, а если расщедрится, так и целого мамонтенка. Главное, чтоб прислал! А там уж Хум сам управится, у него целых четыре дубины – и каждая усеяна клыками диких огромных вепрей, каждой можно проломить череп взрослому мамонту! Ну, а коли чего не так, ребята из племени помогут, недаром же он за них молится неустанно, от восхода до заката!

Конец бревна Хум тесал кремнеевым скребком. Получилось неплохо – самый кончик, острие сходилось хвоинкой. Таким можно было букашку проткнуть. Хум радовался.

– Бым, бым, бым! Дум, дум, дум! Эх! Ух! Ах!

Дух ему попался совсем бледный и совсем немощный, смотреть не на что. Но Хум знал, духи обманчивы. И еще он знал – в племени уже много зим не рождалось здоровых детей, одни лишь уроды появлялись на свет и калеки. Так можно было и род погасить. Но теперь дело другое, теперь все на поправку пойдет – не зря Хум чародействовал да волхвовал, не зря извел всех почти жен.

Дух лежал на траве голый. Хум содрал с него непонятные тонкие шкуры, бросил их в костер, вокруг которого плясали его дочери и несколько парней-охотников. Им бы только плясать! Несколько раз Хум тыкал Бледного Духа под ребра и в пах, тыкал осторожненько – пальцем. Но тот не приходил в себя, видно, после Преисподней на белом свете было тяжко! Хум вздыхал сочувственно, ждал, подправлял сыромятные ремни в своем сооружении, пробовал жгуты, шевелил палочкой угли в загашенном маленьком костерке. Пора бы уже!

Сергей очнулся от каких-то дурацких звуков. Кто-то совсем рядом беспрестанно бубнил, ухал, охал. Да с таким старанием, с таким чувством, будто ему за это деньги платили.

– Бум, бум, бум! Гум, гум, гум! Ух!!!

Перед тем, как открыть глаза, Сергей вспомнил костлявую лапу, душившую его, по спине пробежала дрожь. Надо же присниться таким страстям! И все же он приоткрыл глаза не сразу, побоялся, что сон окажется явью. Приоткрыл – осторожно, медленно.

Прямо над лицом висело что-то огромное непонятное. Сергей захотел отвести это непонятное рукой, но рука не послушалась его. Другая тоже. Да и ноги были словно чужими.

Он лежал на спине. Лежал на траве – острые стебельки щекотали ему шею и плечи. Руки были стянуты чем-то, прижаты к земле. Ноги тоже. И теперь ему удалось разобрать, что висело над лицом, над головой его. Захотелось закрыть глаза, не смотреть. Но что толку?! Огромное заостренное бревно чуть покачивалось в полуметре над его носом, уходило вверх и крепилось к грубым неотесанным сваям, крепилось какими-то жгутами, грубыми ремнями – Сергей не мог разобрать толком. И все было до того хлипко и ненадежно, что сердце замирало и хотелось кричать в голос.

Он дернул головой. Но колышки вбитые возле шеи с одной и другой стороны не давали возможности отвести голову из зоны действия страшного нависающего орудия смерти. Сергей был беспомощнее новорожденного младенца.

– Бум! Бум! Бум! – пробасило в самое ухо.

И перед глазами замаячила ужасающая харя. Ничего подобного Сергею не доводилось еще видеть. Харя была огромна, красна, пучеглаза и невероятно зубаста. Казалось, во рту не тридцать два зуба, а все сто тридцать два. И все же харя эта принадлежала человеку. Лохматому, бородатому, с расщепленным надвое носом и кольцом в губе, с ртом до ушей и узким морщнистым лбом, но человеку. Сергей ни черта не мог понять. Откуда в Москве взялся волосатый дикарь? Откуда это бревно? Почему вдруг трава, ведь на дворе зима?! И вообще – где он, что с ним?! Постепенно стало доходить, что это не дикарь с травой и бревном перенесся к нему в квартиру, а скорее наоборот. От ужасной догадки внутри все замерло. Он в плену! У кого? Где? Почему?!

– Развяжите меня! – потребовал Сергей сипло и неуверенно.

Зубов, казалось, стало еще больше, сдавленные хриплые звуки посыпались из раззявленной пасти. Дикарь отодвинулся. И Сергей смог его рассмотреть полностью. Зрелище это не принесло успокоения. Дикарь был нечеловечески здоров и больше походил на гориллу, чем на человека. Но в отличие от гориллы или любой другой обезьяны, у дикаря на груди болталась тяжеленная связка бус, составленная из камней, зубов, клыков, костей и… и желтенькой пуговицы, явной срезанной с Сергеевых джинсов. Бедра дикаря были обернуты бурой с проседью шкурой. Шкура была велика, но она не доходила и до колен верзилы, открывая кривые невероятно толстые и короткие ноги, заросшие густейшей рыжей шерстью.

– Развяжи! – повторил Сергей. И тут же понял, что не стоит просить, не поможет.

– У-у-у! – завыл дикарь на одной ноте. И принялся наколачивать в большой серый бубен, обшитый кругляшками-бусинами.

Сергей дернулся еще раз, напрягая все тело. Но ничего не вышло. Он мог лишь немного приподнимать голову – до тех пор, пока колышки не упирались в уши, не причиняли острую боль. И все! Но он разглядел, что лежит совершенно голым, что с него содрали все. И это было настолько неприятно, что если бы дали на выбор возможность или освободиться, или прикрыть наготу, Сергей наверняка выбрал бы второе.

Верзила-дикарь кончил выть и стучать. Нагнулся. И на грудь Сергею полетел маленький красненький уголек. Он упал в волосы – те зашипели, свернулись, запахло паленым. Больно обожгло кожу. Сергей вздрогнул. И при виде этого дикарь залился смехом, а потом принялся бубнить с двойным воодушевлением.

– Эй! Есть кто-нибудь! – завопил благим матом Сергей. Никто не отозвался. И он закричал еще сильнее: – Лю-юди!!! Спасите!!! Помогите!!!

Орал он долго. Пока не осип. Даже дикарь выпучил на него и без того выпученные глаза. И вдруг произнес тонюсенько и малоразборчиво:

– Зачем кричал? Твоя не кричи!

У Сергея волосы дыбом встали. Он готов был уже ко всему. Но чтобы первобытный дикарь заговорил на русском, пусть и ломанном русском, это было выше всякого понимания.

– Твоя молчи! – пригрозил дикарь. – Твоя – уу!!! – Он выразительно показал пальцем на висящее бревно.

Потом выдернул колышек, осторожно повернул голову Сергея налево. Там в черной куче золы и пепла отдельными искорками высвечивались красные угольки. Дикарь взял один прямо палыхами, подул на него – уголек разгорелся. Потом дикарь поднес уголек к свисающему жгуту, а может, и труту, поглядел лукаво на Сергея и поджег угольком жгут – тот начал еле заметно, но неостановимо тлеть.

– Бум, бум, бум! Дум, дум, дум! – возрадовался дикарь по-своему. И ударил два раза себя в грудь пудовым кулачищем.

А до Сергея дошло, что к чему. Ему оставалось жить совсем недолго, ровно столько, сколько будет тлеть этот жгут. Потом огонек дотянется до сваи, до узлов, которыми крепится бревно… и все! Одно лишь было непонятно – к чему столь выразительное орудие убийства, ведь под него можно было бы смело класть двух мамонтов или с десяток пещерных львов. А на человека хватило бы и двадцатой доли такого ствола, такой тяжести. Но какая разница! Сергей отвернулся.

– Твоя – моя! – проговорил дикарь, указывая сначала на Сергея, потом на себя, давая понять, что хозяин тут он.

И неожиданно зычно гаркнул. Через миг из-за его плечей выглянули несколько лиц – Сергей не сразу понял, что лица эти принадлежат женщинам. Были они красны и грубы, без следов косметики. Зато в каждом носу красовалось по кольцу. Кольца были костяные, толстые, они почти полностью скрывали пухлые выступающие вперед губы. В глазах у всех пятерых светилось любопытство, смешенное с недоверием я даже боязнью.

– Бледный Дух! – многозначительно произнес дикарь-верзила.

Женщины принялись плаксиво подвывать ему. Но дикарь их оборвал властно, наградил каждую оплеухой. И ткнул пальцем в Сергея.

Самой смелой оказалась самая маленькая. Она подошла совсем близко. Склонилась над пленником, заглянула ему в глаза. Она вся дрожала, словно разглядывала не человека, а на самом деле какого-то злобного и ужасного духа или пойманного зверя.

Сергей решил подыграть. И щелкнул зубами. Щелчок получился совсем слабым, неумелым. Но женщина кошкой отскочила от него, прижалась к верзиле.

– Палахой Дух! – произнес дикарь невнятно и плюнул себе под ноги. Потом указал на трут, на ползущий вверх огонек.

Но Сергей не понял, что именно от него требовалось. Лишь теперь до него дошло, что женщины довольно-таки привлекательны, несмотря на свою дикарскую внешность. И привлекательны не так, как бывают привлекательны горожанки, хилые и изнеженные, худосочные и отекшие, а напротив – своим пышущим здоровьем, ощутимой на глаз упругостью. Сергей еще не видывал таких полных и высоких грудей, не доводилось. Да и бедра, талии, шейки и прочие прелести были совсем неплохими! Вот ножки коротковаты… зато как плотны, манящи! В Сергее начинал просыпаться мужчина. Но он вспомнил о своей наготе. И отвернулся.

– Сапсэм палахая Дух! – прошипел дикарь раздраженно.

И подтолкнул к пленнику ту, что повыше. Женщина сделала два шага. И остановилась, промычала что-то. Верзила согласился. И через минуту женщина подбежала к Сергею с другой стороны с огромной костью, на которой трепыхался порядочный кусок мяса. Она ткнула мясом Сергею в губы.

– Пошла вон! – заорал тот истерично.

Мясо было сырым, и его чуть не вырвало, комок подкатил к горлу. Женщина бросила кость рядом с пленником. Отошла.

Огонек медленно полз вверх. Но с такой скоростью ему предстояло ползти еще не меньше часа. И Сергей опять отвернулся.

Дикарь трижды обошел его кругами, наколачивая в бубен, подвывая. Потом снова напустил одну из женщин. Та уселась на Сергея верхом, положила руку на живот, потом опустила ее ниже, погладила. Но Сергей не мог реагировать ни на что – омерзительный кусок подгнившего сырого мяса лежал возле лица. От одного запаха можно было потерять все остатки сил.

Женщина встала, подошла к верзиле. Тот отвесил ей тумака. Потом пинками прогнал всех. Нагнулся над Сергеем, погрозил ему кулаком, указал на уголек. И ушел.

Сергей сделал еще одну отчаянную попытку вырваться из забытия, из кошмарного бреда. Но так как он не мог себя ущипнуть ни за нос, ни за ляжку, ни за щеку, пришлось поступить на иной манер – Сергей кусанул свой язык с такой силой, что в глазах потемнело и на них тут же навернулись слезы. Видение не пропало! Это было просто наказание какое-то!

Хум был недоволен. Проклиная все на свете и грозя кулаком Хум плюнул в сторону Обиталища Бледных Духов и заорал пуще прежнего. И стал вымещать недовольство на идолах второразрядных: заплевал их от оснований до голов, наградил целым градом тумаков. И снова обернулся к Старому:

– Кого подсуну-ул!!! – завопил он истерично.

Идол промолчал.

Хум совсем остервенел. Набросился на него с кулаками.

Снаружи доносились визгливые голоса его беспечных дочурок.

И когда младшая, Хуха, залилась особенно взбалмашно, терпение Хума иссякло. Он выскочил наружу, набросился на молодежь. Парни убежали сразу. И все таки Хум успел бросить в спину одному камень. Парень упал с переломленным хребтом, задергался. И Хуму сразу полегчало, будто камень этот, попавший в юнца, не рукой его собственной был брошен, а с сердца упал. Дочери испуганно взвизгнули как по команде. И восхищенными глазами уставились на папашу. Они знали, что сейчас придет черед одной из них. Но бежать не пытались, все равно не получится!

– Дуры! – проворчал Хум.

Ухватил младшую и поволок к Бледному Духу. Он тащил ее за руку и бубнил свой привычный мотив. Надо было спешить, иначе заостренное бревно лишит его единственной надежды! Хум успел позабыть, что он сам приладил бревно, сам зажег трут, он был полностью поглощен внутренним спором с тупыми и непослушными богами, которых надо бы почаще колошматить, а может, и вовсе сжечь в золу!

Хуха упиралась для виду, кривила губки, постанывала. Но по глазам ее было понятно, что она вовсе не прочь немного пообщаться с Бледным Духом, лишь бы тот не артачился и не воображал о себе слишком многого.

– Гляди у меня! – пригрозил Хум дочке. – Повешу на Дуб!

Та все понимала. Но что она могла поделать.

На этот раз Хум не стал церемониться. Он усадил младшую на Бледного Духа верхом и так надавил на ее плечи могучими руками, что Хуха вскрикнула. Но крик ее был радостным.

Обрадовался и Хум.

После того, как дикарь ушел, Сергей совсем расстроился. Какой-никакой, но все ж таки человек, живая тварь, при нем была надежда на спасение. Теперь и она пропала – огонек полз вверх по жгуту, бревно нависало жутким орудием.

– Сволочи! – в бессилии простонал Сергей. Ему совсем не хотелось помирать. Да еще помирать вот так, по-идиотски, какой-то допотопной лютой смертью.

Он не хотел смотреть на кошмарное острие. Но парализующий волю ужас был сильнее. Глаза сами возвращались к хищному жалу, не могли от него оторваться. От чудовищного напряжения замелькали в них мушки, заплясали червячки, задергались зеленые и красные полосы. Сергею казалось, что сам воздух плавится и дрожит. Он прикрывал глаза – но лишь на миг, дольше не выдерживал. И снова впивался взором в нависающее орудие.

А когда ему стало совсем нехорошо, когда свело судорогой мышцы шеи и окончательно пересохло в глотке, он вдруг увидал, что по стволу змеится, стекает вниз что-то зеленое, зыбкое. Он проморгался до слез, но зелень не исчезла.

– Изыди, дьявол! – прохрипел он, вспоминая нечто старинное, вычитанное, а может, и виденное где-то в кино. – Изыди, кому уговорю!

Зелень скопилась на острие большущей нависающей каплей. В ней прорвалась дыра. А из дыры высунулся мутный глаз. Он покачивался на морщинистом толстом стебле и глядел на Сергея. Глядел изучающе, с любопытством.

– Вы ошибаетесь, – прозвучало глуховато из зелени.

Сергей не понял, откуда именно раздавался голос. Но его не смущало это, он был готов вцепиться в соломинку.

– Дьявол тут совсем не причем, хотя… – голос осекся, будто говоривший внезапно пришел в замешательство. – Дискутировать не время. Займемся делом. Как вы тут очутились?

Сергей вздохнул, хотел выругаться. Но вместо ругательства из губ вырвалось:

– Спросите чего полегче! – И тут же раздражение захлестнуло его: – Спятил! Точняк, спятил! С призраками болтать начинаю, заговариваюсь!

– Ну-ну! – прозвучало ободряюще. – Какие тут призраки, вы что?

Сверху сползла еще капля зелени, слилась с предыдущей, потом накатила третья, четвертая. И из зеленой мути и мрази вытянулись двумя свисающими до земли мочалами какие-то руки, похожие на безвольные тряпки. Одной из них задело Сергея – прямо по лицу, и он вздрогнул от холода, от омерзения. Но рука-тряпка тут же отошла. А сверху целой струей слилось с полведра зеленой жижи. Огромная капля-шар повисела немного и упала наземь. Из капли поднялось вверх существо с морщинистой головой и двумя глазами на стеблях. Было оно невысоко, расплывчато. К тому же существо все время дрожало, тряслось и обмахивалось длиннющими гибкими, но вялыми ручищами.

– Кто вы? – спросил Сергей удивленно и все еще ничему не веря.

– Да так, – отмахнулось существо, – вам не понять, чтоб было проще, можете нас считать за инопланетных пришельцев.

– Кого это вас?

Из капли, растекшейся по траве и угольям, вытянулось еще одно существо – поплотнее, но такое же омерзительное, гадкое.

– Хватит? – спросило оно скрежещуще. И зло зыркнуло на Сергея налитым красным глазом.

– Хватит! – ответил тот машинально.

И существо осело, обратно втекло в расползшуюся каплю. Будто и не было его.

– Нас может быть и больше, – заверило первое, трясущееся. – Но не в нас дело, мы тут давно. А вот вы…

Договорить существо не успело, появился разъяренный волосатый дикарь. Сергей скосил глаз – зелени словно и не было!

– Гум, гум, гум! Бам, бам, бам! – ударило в уши.

Сергей и сообразить ничего не успел, как на него уселась голая девица. Сама-то она была достаточно деликатна. Но дикарь не оставлял ни места, ни времени для любезничаний. Он навалился на девицу сверху. И Сергей понял, чего от него хотели, он не мог сопротивляться, бороться с самой природой – разбуженное естество его откликнулось на женскую плоть. И он вскрикнул вместе с дикаркой – столь все неожиданно произошло.

– Бам! Бам! Бам! Дым! Дым! Дым!

Возбужденный здоровяк бегал вокруг них, сопел, чесался, колотил в бубен – и был судя по всему невероятно рад. Девица работала усердно – так, словно во весь опор скакала на бешеном скакуне. Сердце в груди Сергея билось загнанным зверем, грозилось проломить ребра-клетку и умчаться в первобытную чащобу.

А когда все кончилось и обезумевшая от счастья девица сорвалась с него, убежала с дикими воплями, перемежающимися иступленным хохотом, Сергей обмяк. И почувствовал на своей щеке слюнявые губы дикаря-здоровяка – тот от избытка чувств облобызал пленника чуть ли не с ног до головы. А потом и сам с воплями и гугуканьем убежал куда-то.

Сергей и опомниться не успел, как дикарь приволок вторую девицу, толстую и низенькую. И все повторилось. Но уже медленнее, без неистовой и горячей скачки, а размеренно и плавно.

– Гым! Гым! Гым! – заходился волосатый здоровяк и приплясывал, подпрыгивал, бил бубном по собственной макушке.

Толстушка мячиком спрыгнула с Сергея. Но сладкая истома все еще выворачивала его тело. Невольно выгнувшись, закидывая голову назад, он вдруг замер – взгляд остановился на огоньке, ползущем по жгуту. Тот проделал ровно половину пути. Все внутри у Сергея замерло: из блаженного огня его бросило на сырой и зябкий лед. Они прикончат его, выжмут как виноградинку и прикончат!

Неожиданно в правое ухо кто-то дохнул, сыро и зловонно. Сергей скосил глаз – там тряслась бесформенная зеленая жижа.

– Не сопротивляйтесь, хуже будет, – просипело из жижи. – Силы берегите, хе-хе…

Зелень исчезла, только кончики зелененьких стебельков еле покачивались возле уха. Не сопротивляться? Хуже? Сергею не совсем нравилась его роль. Но еще меньше ему нравилось висящее над ним бревно.

– Хым! Хым! Хым! – донеслось из-за кострища.

И под наблюдательным оком ликующего дикаря на Сергея взгромоздилась третья девица, рыжая и конопатая, чем-то смахивающая на всклокоченную рысь. На этот раз дело сразу не пошло. Девице пришлось изрядно попыхтеть. Но она сумела растормошить пленника. Сергей почувствовал, как заныло в паху, живот сковало ноющей противной болью – ведь ему не дали практически отдышаться, сколько же можно! Сколько их там еще!

– Твоя не ленись! – сурово проговорил дикарь. И так посмотрел на Сергея, что тому совсем плохо стало. Но дикарь не дал ему прикрыть глаз, хлопнул по щеке и указал пальцем на тлеющий жгут. – Твоя – харошая Дух! Будет палахая – тук-тук! Понимай?!

Сергей все понимал. Но сказать уже ничего не мог. Рыжая рысь выжимала из него остатки сил и соков. Она настолько вошла во вкус и роль, что трижды ударялась лбом о бревно, отчего то принялось раскачиваться. При виде этого маятника Сергей начал слабеть. Но рыжая цепкими пальцами ухватила его за бедра, извернулась как-то особо хищно, вжала его в себя… и Сергей ожил. Только в голове у него наступило вдруг окончательное помутнение: это было слишком – и любовные утехи силком, и бревно-маятник, и беснующийся, ни на минуту не замолкающий дикарь… и еще две раскрашенные припухшие рожи, выглядывающие из-за плечей рыжей рыси! Неужто и они? Нет, это будет его конец, гибель!

Он застонал. И рыжая разразилась ответным стоном-воплем, она, видно, приняла издаваемые им звуки за страсть любовную. Но Сергей стонал по иной причине – на него обрушилось в виде комка воспоминаний все: и костлявая рука, вцепившаяся в его горло, и зеленая трясущаяся мразь, и кровавое пятно на ослепительно белом снегу. Все слилось, завертелось огненным фейерверком, взорвалось. А в момент взрыва он испытал острую сладостную боль, изогнулся, насколько мог и почувствовал, как с него падает рыжая, падает куда-то вбок, всхлипывая и тяжело дыша.

– Хым! Хым! Хым! – горланил дикарь.

Но он оказался умнее, чем Сергей предполагал. Когда четвертая дикарочка уже набрасывалась на жертву, он ей задал такого тумака, что та полетела в противоположную сторону, сотрясая всеми своими немалыми прелестями.

Волосатый выдрал из связки на груди круглую бусину размером с грецкий орех и без тени деликатности, грязной лапищей пихнул бусину Сергею в рот. Тот попробовал выплюнуть угощение, но не тут-то было! Дикарь так зажал ему челюсть, что пришлось проглотить бусину целиком, не смакуя ее на вкус. Ладонь оторвалась от губ Сергея, взмыла вверх. А в ухо прослюнило:

– Надеюсь, теперь у нас появится несколько минут для непринужденной философской беседы?

Не было нужды оборачиваться – слюнил зеленый инопланетянин, его, похоже, не смущала обстановка, он был расположен к душевным беседам. Сергей заскрипел зубами. Но то, что ему пришлось услышать в следующую секунду, ошарашивало и наводило на мысль, что все это, несмотря на очевидность и реальность, все-таки самый натуральный бред!

А сказал зеленый вот что:

– Мы выяснили кой-какие обстоятельства, мнэ-э, связались с центром, запросили исходные… не хотим вас расстраивать, но вам не стоило лезть в это дело, не стоило!

– В какое? – на выдохе переспросил Сергей. – В какое дело?!

Зеленый замялся. Но немного погодя выдал:

– В это самое! Не валяйте дурака! Самое неприятное на всем белом свете, извините за ваше, земное выражение, которое ровным счетом ничего не передает, самое неприятное – это замкнутые циклы! Прямо не знаю, как вы будете выбираться!

– Куда! Откуда? – закричал Сергей. – Чего вы хотите от меня?!

Дикарь-здоровяк подошел к нему вплотную и двинул ногой в челюсть. Он явно не видел зеленых, а может, просто не замечал их, делал вид, что не замечает.

Сергей не почувствовал боли. Наоборот, к нему возвращались силы – наверное, начинала действовать чертова бусина, чем бы она ни была на самом деле.

– Живьем выбраться из замкнутого цикла удается очень немногим, – грустно прослюнил зеленый, – единицам! Да и те… – он оборвал фразу. Сергей понял, за молчанием таилось нечто более страшное, чем заостренная дубина-бревно над его головой. Но он не собирался верить на слово всякой расползающейся и расплывающейся зеленой мрази, будь она хоть инопланетная.

И потому спросил глухо:

– Какой еще цикл?

– Обыкновенный, – спокойно ответил зеленый, – самый обычный замкнутый цикл. На вашем языке иначе не передашь, хотя, разумеется, все значительно сложнее. Своими глупыми, непродуманными действиями вы замкнули несколько цепочек внешних структур Осевого пространства, ну и… чего теперь говорить – делишки ваши препаршивейшие! Любое нормальное существо, в каких бы пространственно-временных координатах оно ни обитало, как бы тупоумно ни было, но с вами поменяться местами – нет уж, не согласилось бы! Лучше вот эдаким волосатым дикарем, лучше бревном, что висит над вашим носом! Обрекать себя…

– Да заткнись ты! – выкрикнул Сергей. – Отпевать будешь, когда сдохну, понял?!

Зеленый умолк, обиженно засопел. А дикарь подошел ближе и еще разок двинул Сергею в челюсть ногой. Понятия о гуманизме здесь были еще те!

Сергей тихонько застонал. А зеленая гнусь, переливаясь и оставляя темные пятна на траве, поползла куда-то, скрылась из виду.

– Бым, бым, бым! – заладил свое дикарь. И ударил в бубен над самым ухом у Сергея. – Гум! Гум! Гум!

С подвываниями, криками и приплясыванием он трижды обошел пленника. Потом нагнулся, больно ущипнул за нос и снова указал корявым толстым пальцем на ползущий по жгуту огонек.

Сергей закрыл глаза – на него напала тоска, воистину – тоска смертная, от которой хоть в петлю, хоть под топор, хоть под вот эдакий колышек! Скорей бы уже!

Но похоже, его не торопились приканчивать.

– Твоя – хароший Дух! – произнес дикарь свирепо и как-то не по-людски, напомнив Сергею интонациями голоса известного врачевателя Кашпировского. – Моя – харошая шаман! Твоя и моя – Большое Камланье! Твоя и моя – кан… кым… консенсус! – последнее слово дикарь выдал лишь с третьей попытки, при том облился потом и покраснел от усердия.

У Сергея в висках заломило. Да, это бред! Конечно, бред! Это его расстроенное воображение чудит, это его свихнувшиеся мозги порождают чудовищ сна: и дикаря этого, и зеленого, и нахальных и сладострастных девиц! Но ничего – он проснется, обязательно проснется, весь, этот кошмар скоро закончится, надо лишь подождать, перетерпеть… у него уже бывали с перепоя кошмарные наваждения, пускай попроще, не такие жуткие, но бывали. И они всегда проходили, забывались… И этот кошмар пройдет!

– Не пройдет! – прослюнило в ухо. Но уже с другой стороны. – Это не бред, уважаемый, это все правда, явь.

– Изыди-и, – обессиленно прошептал Сергей. Слезы потекли по его щекам.

– Ну, а что толку, если я изыду, по вашему выражению, а?! – грустно спросил зеленый. – Что изменится? Неужто вы думаете, что тут же проснетесь на своем диванчике в своей комнатушке?!

– Бре-е-ед!!! – вырвалось у Сергея. Откуда этот тип мог знать про диван, про комнатушку? Нет! Это все порождение его воспаленного мозга! Откуда дикарь может знать слово «консенсус», которое и на родном-то языке звучит дико, нелепо и гнусно, откуда?!

– А оттуда же, – прослюнил зеленый, обдавая Сергея такой вонью, что хоть нос зажимай. – Оттуда же, из вашего мозга. Дикарь выковыривает у вас словечко за словечком, он хоть и глуп, хоть и туп, но владеет телепатическими приемами… Ох, как ему тяжко приходится, вспотел весь, да-а, нелегко с вами общаться, милейший, нелегко, в вашей, извините за выражение, башке столько всякого мусора понабито, что… впрочем у вас будет возможность убедиться, что все происходящее – реальность! Вы угадываете желание этого волосатика?!

– Нет, – испуганно ответил Сергей.

– Хорошо вам! – заверил его зеленый и исчез.

А дикарь нагнулся над Сергеем, грубо ухватил его за нижнюю челюсть, открыл рот, запустил в него сразу несколько пальцев. Пальцы эти были неимоверно грязны и солоны на вкус – Сергея начало уже выворачивать, но то, что последовало, разом переменило реакцию его организма на поведение дикаря. Теперь и Сергей понял, что к чему. Дикарь, вцепившись пальцами в зуб верхней челюсти, принялся его медленно, но уверенно раскачивать. Он сопел, кряхтел и не обращал ни малейшего внимания на обезумевшую от боли жертву.

От такой пытки у Сергея волосы встали дыбом, глаза начали вылазить из орбит. Боль была адская. Он орал, хотел орать, но весь рот был забит этими наглыми грязными пальцами. Челюсть горела, голова раскалывалась…

– Дым! Дым! Дым! – прогремело в ухо.

И дикарь подпрыгнул вверх. Заголосил, задирая бороду к небесам. Потряс в воздусях вырванным зубом-клыком. И не медля, приспособил его в связку бус – воткнул в черный смоляной шарик. Воткнул так, что зуб Сергеев торчал вверх острым корнем. Украшение, видно, очень обрадовало дикаря. Он подхватил свой бубен и пустился в пляс.

А Сергей лежал и мысленно благодарил судьбу, Бога, всех, кто был причастен к его спасению. Он остался жив! Но надолго ли?! Огонек медленно полз по жгуту. Полз и полз! И ничем его нельзя было остановить! Хоть бы ветер подул, ураганом, вихрем! Хоть бы дождь пошел! Нет, небо было ясным, солнечным. Ничто не предвещало непогоды.

Сергей проглотил скопившуюся во рту кровь. И сунул язык в дырку – она была огромна! Да, это не бред, это самая настоящая реальность, прав зеленый гад!

– Бым! Бым! Бым! Гам! Гам! Гам!

Дикарь-телепат умчался. А Сергей вдруг захохотал – в голос, не стесняясь своего безумного, истерического смеха. Он хохотал минут пять без передыху, как заведенный. Смолк внезапно, словно ему в рот вставили заглушку. Снова сунул язык в дыру – и ему показалось, что он дотянулся аж до внутреннего свода черепа где-то в районе затылка. Да-а. Сергей выдохнул. И вдруг почувствовал, что не прочь пообщаться с одной из девиц-дикарок. Желание пришло сразу, неожиданно, это было удивительно и странно. И желание это исполнилось моментально. Сергей и сам не заметил, как на нем оказалась черненькая грудастая дикарочка – казалось, она сконденсировалась из воздуха. Но тут же принялась за дело: она вобрала его плоть в себя столь искусно и страстно, что Сергей позабыл про все на свете, про нависающую смерть, про всякие там замкнутые циклы и прочую чушь!

Он наслаждался. Он плыл по волнам сладострастного мерно покачивающегося моря, и море захлестывало его, затягивало в свои изнуряющие дивные пучины, заставляло подчиняться своим отливам и приливам, набегающим особенно жгучим девятым валам. Это была сказка! А под самый конец девица умудрилась проскользнуть под острием бревна и припала к его груди своими тугими тяжелыми грудями-шарами, придавила к земле, впилась губами в губы. При этом она так сдавила его бедра ногами, что Сергей застонал – чувство наслаждения было столь остро и мучительно-прекрасно, что ему показалось, будто огромное острое бревно сорвалось и пронзило его тело. Черненькая застонала вместе с ним, и их стоны слились.

Чуть позже в этот совместный звук влился восторженный вопль дикаря. Он прозвучал извне, словно бы из совсем другого мира. И вернул Сергея к реальности.

Черненькая медленно и томно отползла в сторонку. Огонек подбирался к хлипкому узлу на самом верху сооружения. Сколько ему еще ползти – минуту, три? Сергей видел, что дикарь-телепат совершенно позабыл про бревно, про трут, про огонек. И он стал мысленно призывать его: «Ну взгляни наверх, чертова рожа! Ведь угробишь же! Ну-у?!»

Дикарь был увлечен ритуальной пляской. А на Сергея уже взгромождалась следующая девица, маленькая и худенькая, с разлетающимися по сторонам грудями и испуганным взором. Она пристраивалась как-то неумело, осторожно, словно боялась поверженного Духа. Тело ее трепетало, руки подрагивали… И все это до того распалило Сергея, что он чуть не выдрал колышки из земли.

Когда они слились, на лице дикарки появилась гримаса боли, а сама она дернулась вверх, пытаясь приподняться над ним. Не получилось! Тяжелая рука волосатого придавила худенькую к Сергею. И тот сам, несмотря на неудобное положение, на боль в пояснице, принялся раскачивать почти бестелесую, невесомую всадницу – только колыхались в такт его движениям ее полные разбегающиеся груди.

Дикарь хохотал, бил в бубен. Сергей изнемогал, но не желал прекращать изнурительной любовной скачки, вожделение захлестнуло его. Захлестнуло настолько, что когда по телу пробежала обжигающая волна, он рванулся, выдрал из земли колышки, проскользнул под бревном, уперся ладонями в колышущиеся груди, свел их, сдавил, опрокинул худенькую, навалился на нее всем телом, впился губами в нежное тоненькое горло… и совсем потерял разум!

Он даже не заметил, как сорвалось с креплений исполинское бревно, как оно с шумом вонзилось в землю, качнулось и застыло. Только почва содрогнулась, загудела. Но Сергей и этого не заметил, потому что его самого трясло, било, выламывало.

Прочухался он, когда внезапно взлетел в воздух. Взлетел вверх ногами, соскользнув с худенькой дикарки и ударившись головой о бревно. Лишь позже он понял, что произошло – огромный и бесноватый шаман, ухватившись одной рукой за обе щиколотки, поднял его как какого-нибудь зайчонка, суслика! Поднял, да и держал так!

– Бым, бым, бым! Дум, дум, дум!!! – вопил он на всю округу. А у Сергея над головой покачивалась зеленая непонятная травянистая земля. И торчало в этой земле совершенно безвредное и нисколечко не страшное бревно, торчало, как торчит из земли самый заурядный кол или же столб.

Хум потряс Бледным Духом, вздевая его еще выше. Издал победный клич. Нет, не зря он развешивал жен по Священному Дубу, не зря! Не понапрасну колошматил тупых и упрямых богов! Теперь у его дочерей будут сыновья, да не простые, а оттуда принесенные, из Преисподней! Теперь никто не сможет оспорить его права волхва! Никто не позарится на наследство старого шамана!

– А-а-а-ууууу!!! – взвыл он от избытка чувств.

И пошел к лесной хижине, волоча Духа за ноги. Дорога была неровная, усеянная камнями, ветками, сучьями, корнями, торчавшими из-под земли. И потому Бледный Дух все время кричал, ругался, стонал. Но Хум не верил Духу, он вообще не верил, что эти духи могут испытывать все то же самое, что и обычные люди, нет, притворяется, вывернуться хочет, ускользнуть в свою Преисподню. Но только мудрого и тертого Хума не проведешь! Его не обдуришь как мальчишку!

Теперь для закрепления успеха оставалось одно – запереть хитрого Духа в хижине вместе с дочерьми, запереть на десять, а то и двадцать лун. И тогда уж они сами возьмут из него все, что нужно. Ох и хитер же Бледный Дух, хитер! Но и Хум не дурак!

Хижина была просторной. На полу валялись связки плодов и охапки длинных и широких, ободранных с облезлого дерева листьев. В такой хижине можно жить и любить. Хум привязал Духа к большому столбу. Выкопал из тайника в углу кусок сушеного мяса, сунул его в рот Духу – кто знает, может, и духов надо подкармливать на всякий случай?! Хум не хотел рисковать. Тем более, что Дух был хлипким и на самом деле уж каким-то чересчур бледным.

Дочери пришли сами. И глаза у них при виде привязанного Духа разгорались. Хум мог гордиться девчонками – такие своего не упустят!

И все же он их выгнал пинками наружу. Потом сходил за тыквенным жбаном, в котором хранил настойку кореньев любви. Жбан отнес в хижину. Дух был на вид слабеньким, не внушал он доверия Хуму. Вся надежда была на коренья, недаром же сам Хум их выкапывал три полнолуния кряду в Чертовом лесу, что за три восхода ходьбы отсюда.

Сергею надо было бы радоваться, что избежал лютой и дурацкой смерти. Но он не радовался. И был прав. То, что его ожидало, могло превратиться в смерть еще более лютую. Уж лучше бы его проткнуло насквозь!

До захода солнца его не трогали. А потом началось… Все смешалось, все спуталось, это был какой-то сладостно-кошмарный ад! В темноте было трудно сосчитать девиц, Сергею казалось, что их не пять, а десять, сто, тысяча! Весь мир состоял из их блестящих во мраке глаз, из их горячих животов, грудей, бедер, ног, рук, влажных губ… Они поили его какой-то дрянью, вонючей и горькой, и набрасывались снова, терзали, мяли, высасывали, мучили ласками и были дьявольски ненасытны.

Его оставили в покое лишь с восходом солнца, когда слабенькие лучи стали пробиваться меж плохо подогнанных друг к другу жердей. Девицы ушли усталые и довольные, почти уползли.

А вместе с одним из лучиков в хижину пробрался зеленый гнусавец. Он прополз под пологом, закрывавшем входную дыру, прополз зеленой мерзкой жижистой лужицей. Сергей не видал прежде живых луж. Но теперь его ничто не удивляло. И когда из гнуси и мрази высунулся на стебле мутный глаз, он лишь вздохнул тяжело и отвернулся.

– Я вам не помешаю? – поинтересовался зеленый.

Сергей скривился.

– Они вам наверное доставили некоторое беспокойство? – не дождавшись ответа, вопросил зеленый.

– Это вы верно выразились, – проворчал Сергей, – именно – некоторое. Чего надо?

– Нам всегда нужно лишь одно. Мы собираем информацию о разных мирах и их представителях, вот и все! Зря вы сердитесь, наш интерес к вам чисто научный!

Сергея передернуло. Он и так чувствовал себя не в своей тарелке, а теперь предстояло еще выступать в роли подопытного кролика. Ну, мерзавцы, ну негодяи!

От нахлынувшего раздражения перед глазами его замелькало что-то непонятное, набежали видения, сумбурные и бестолковые, как бы наслаивающиеся на явь, высветились чьи-то рожи, хари, лапы, когти, зубы… И среди них выделилось вдруг и застыло на мгновение противное какое-то лицо с крохотным пенсне на носу, узкими усиками и бородкой клинышком, с выпученными черными глазками и змеящейся улыбкой. Глазки сверкнули на Сергея… и все пропало, будто и не было.

– Уф-ф! – тяжело выдохнул он.

– Не волнуйтесь, – прогнусавил зеленый, – обычный обратный всплеск плюс интерференционные процессы.

– Понятно, – сказал Сергей, хотя он ни черта не понял. – Вы вот что – раз уж такой умник, так говорите, как выбраться отсюда! А с процессами потом разберемся. Не хрена тут теоретизировать!

Зеленый полностью вытянулся из своей клейкой лужицы, задрожал, затрясся. Длиннющий холодный палец уперся в живот Сергея. И тому стало сначала зябко, потом и его затрясло будто в ознобе, так, словно ударил мороз, руки и ноги совсем закоченели. Но Сергей не понимал, что же происходит, не мог связать одного с другим, ему показалось, что все это последствия пылких и страстных утех.

Зеленый убрал палец. И сказал скушным голосом:

– Я могу вытянуть из вас всю энергию, ясно? – Он помедлил, вздохнул. – Но я не стану этого делать… пока не стану. Вы понимаете?

– Плевать я хотел на вас на всех! – ответил Сергей.

Зеленый не рассердился, наоборот, обрадовался.

– Это прекрасно, – заявил он, приблизившись вплотную, – просто прекрасно, что вы усекли основное – нас много! Очень много! А вот вы, уважаемый, один. И все ваши так далеко отсюда, что и представить невозможно! Да и какие они ваши, сброд какой-то!

– Но-но! – возмутился Сергей. Ему стало обидно за землян. – Без оскорблений!

– Пардон! – самым пошлым образом извинился зеленый. – Но это все так.

– Откуда вам знать! Вы со мной-то повстречались всего полдня назад!

– Вы запамятовали, милейший, я ведь не просто болтал с вами, я вас изучал. И теперь все мы знаем о вас гораздо больше, чем вы сами, ясно?! Подпространственная корпускула, в которой заключено биозерно, именуемое вами земной цивилизацией, располагается в такой глухомани, почтенный, что может заинтересовать лишь узких специалистов, да и то навряд ли. Это ж уму не представимо – какая глушь, какая дичь! Вы меня простите, я стараюсь подбирать выражения помягче. Другие бы с вами и разговаривать не стали, о чем можно говорить с засохшей былинкой, которую ветром гонит через пустыню, а?

– Ладно уж, так и былинка?! – вяло возмутился Сергей. У него разболелась десна, та самая, из которой дикарь вырвал клык, и где сейчас была такая дырища, куда можно весь язык запихнуть. Боль была слабенькой, ноющей, очень неприятной. Но приходилось сдерживать себя во всех отношениях. И потому он пролебезил по-лакейски: – Ладно, вам виднее, может, и былинка, может, и глухомань. Но посочувствуйте былинке, проявите милосердие, хоть намекните – куда бежать, как выбираться?!

– Вы все же изрядно тупы! – прогундосил зеленый, выпяливая мутные глазища на Сергея. – Уже давно пора было сообразить, что убежать вы можете в любую минуту! Но смысл?! Какой во всем этом смысл, милейший, если вы уже самим роком обречены на замкнутый цикл?! Или я до этого неясно выражался?

– Яснее некуда! – согласился Сергей. Ему все опротивело. И он захотел спать.

Но в этот миг полог приподнялся, и в хижину вползла черненькая, грудастая дикарочка. Она обожгла пленника таким неистово-вожделенным взглядом, что тот чуть было чувств не лишился. Растопырив руки, выставив вперед груди словно стволы боевых орудий, она медленно пошла на Сергея. Дыхание ее было тяжело и страстно.

Но мрак хижины сыграл злую шутку. Дикарка натолкнулась на зеленого, заключила его в свои объятия – по-первобытному цепко и хватко, с любовной жадностью, даже с алчностью… Всего секунды ей хватило, чтобы разобраться, что к чему. А зеленому той же секунды хватило, чтобы влиться в лужу и мгновенно вытечь через щель из хижины. Но через эту секунду мрак распорол такой дикий вопль, будто черненькую дикарочку принялся насиловать саблезубый тигр! У Сергея сразу же заложило уши. От страха и неожиданности он зажмурился.

А когда осторожно приоткрыл глаза, в хижине никого не было. Он облегченно вздохнул. Случайность спасла его. Надолго ли?

Перебарывая сон, он заставил себя сосредоточиться. Ведь надо же разобраться, понять – где он, что с ним?! Иначе нельзя, иначе с ума можно спятить! Измерения какие-то, биозерна, корпускулы… Непонятно. Но ладно, допустим, он в ином измерении, допустим! Или в прошлом? Нет! Никаких дикарей-телепатов в земном прошлом не было, чушь это! Там было все по-другому! На какой-то иной планете? Тоже нет! Когда он мог перенестись? И на какое расстояние? Нет, это все следует отмести! Он в другом измерении, где-то совсем неподалеку от своей земной квартирки, совсем рядом – в обычном пространственном понимании. Это уже ближе! А в другом измерении могут быть и первобытные дикари, и инопланетяне, и прочая дрянь! Вроде бы сходится. У Сергея голова разламывалась и ныл зуб. Не мог он сосредоточиться, и все тут! А почему собственно – не на другой планете?! Откуда такая уверенность?! Да и в прошлом могло быть всякое, наверняка Землю посещали инопланетяне, а как же?! И дикари разные бывали, это ж от природы, наверное, а может, и какое-то тайное позабытое с веками знание. Все может быть! Вари, башка, соображай! Отметай лишнее, ненужное… этот, как его, дедуктивный метод, тот самый, шерлок-холмсовский! Ну! Сергей сразу отмел предположение, что все это похмельный бред или кошмарный сон – у него была возможность убедиться в реальности происходящего. Больше он испытывать себя на прочность не желал. Хватит! Но другого отмести и отбросить с уверенностью он не мог. Дело застопоривалось. И выхода, лазеечки не было видно.

Ко всем неприятностям прибавилась тянущая, сосущая боль в паху и животе – измученные, исстрадавшиеся железы давали знать о себе, напоминали, что им нужна передышка, что всему мера должна быть. Ах, если бы меру устанавливал сам Сергей! При одной лишь мысли о дикарочках он вздрагивал, ухайдакают его любвеобильные дивы! Бежать, только бежать! Иного выхода нет… Что-то такое говорил зеленый, надо вспомнить… Сергей напрягся. Ага, тот говорил, что убежать он сможет в любую минуту? Враки! Каким образом?! Все наврал, гнида зеленая! Если б мог смотать удочки, так еще бы из-под бревнышка деру дал, а как же! Нет, хватит, надо спокойнее! Сергей набрал побольше воздуха в грудь, затаил дыхание.

И явился его мысленному взору белый сугроб с кровавым пятном поверху. И от оцепенения свело скулы. И дошло до него, что начало там.

– Не-ет! – завопил он. – Не на-адо-о!!!

Приоткрылся полог, и в хижину ударил дневной свет. Но Сергей не увидал его, какая-то нечеловеческая, сверхъестественная сила выдрала его из пут, отбросила к сырому проваливающемуся настилу крыши, а потом ударила оземь.

Но не земля, не трава, не сено, не охапки листьев приняли безвольное тело, нет, он упал в липкую ледяную грязь. Упал и тут же вскочил на ноги. В кромешной тьме ничего нельзя было разобрать, лишь мелькали желтые огоньки, висели в небе какие-то дурацкие нити, горел где-то вдали тусклый и опять-таки желтый прямоугольник.

Сергей бежал сломя голову, не разбирая дороги, не соображая, куда бежит. Его вели инстинкты – темные, непонятные, оберегающие тело своей властью, без помощи разума. И только когда Сергей в безумном беге ворвался в подворотню, ударился голым плечом о кирпичную стену, он понял: желтый прямоугольник – это окошко полуночника, огоньки – далекие фонари, а нити – троллейбусные провода. И сам он – возле собственного дома.

Он рванул еще сильнее. Взбежал вверх по лестнице, грудью, руками, головой ударил в дверь… та поддалась, она не была запертой. И он упал в прихожей. Упал, сотрясаясь, заходясь в рыданиях, смешанных с полубезумным смехом, всхлипами, судорожными аханьями, накатившей нервической икотой. Он был грязен, гол, мокр. На полу, прямо под ним растекалось сырое темное пятно. Но он был дома. Он был спасен!

Минут сорок он лежал в прихожей, приходил в себя. Потом запер дверь, побрел в ванную, включил горячий душ. Тело отошло почти сразу, через несколько секунд после того, как его коснулись упругие струи. Сергей стоял под душем, ковырялся языком в дыре и заклинал сам себя: «Бред! Бред!! Бред!!!»

Еще через полчаса он устал. Горячая вода размягчила тело, лишила его гибкости, способности к сопротивлению. Сергей не выключал душ. Он лишь сделал его немного попрохладнее. И уселся на дно ванной.

Пора было выходить. Но Сергей не мог себя заставить сделать самого простого движения – протянуть руку, повернуть кран. Ему было страшно. Все могло привидиться, померещиться. Все! Спьяну он вполне мог выбраться на улицу голым, может, он вышел нормально, одетым, а там добавил, раздавил еще пузырек, а то и два – и его понесло, понесло, потом его раздели, ограбили, бросили в снег, в грязь… И зуб выбили! Или он сам его выбил, упал – и выбил! Сергей опять засунул язык в дыру. Нет, так не выбьешь! Так просто нельзя выбить, чтоб с корнями, чтоб… Сумашествие какое-то! Хотя почему бы и нет? Всякое бывает. Вот с ним и случилось эдакое, что и не объяснить. Чему удивляться-то?! Да после этого напитка самоубийц, после наркотически-отравляющего «солнцедара» всего ждать можно было! А ведь он высосал целую бутыль… Эх! Вот эта бутыль и пугала Сергея, воспоминание о ней удерживало его в ванной, не давая выйти. Выйдешь – а она там, на столе. И сфера! И все прочее!

Сергей крутанул кран. Встал. Перешагнул через край ванны. Набросил на себя махровый вытертый халат, дотоле тряпкой болтавшийся на вешалке. Прикрыл дверь.

Бутыль стояла на столе.

А где ж ей еще стоять, подумалось Сергею, только здесь! Смелее! Он сделал шаг вперед, потом еще. Приподнял посудину. Он не хотел верить в происходящее, разум не желал признавать нереального, бредового. Зато рука его словно почувствовала тяжесть посудины и потому не дрогнула даже, подняла ее – бутыль была полна!

Сергей замер. Его мышцы напряглись настолько, что казалось вот-вот затрещат, захрустят кости. Оцепенение кончилось вспышкой ярости.

– Мать вашу… – заорал он истошно, – чтоб вам всем… Вон! Вон!! Сгиньте!!!

Рука с такой силой швырнула бутыль в окно, что та пушечным ядром пробила двойные стекла, оставляя в них рваный неровный след, и канула во мрак ночи.

Сергей бросился на пол и принялся колотить кулаками по паркету. Он бился в истерике, рвал на себе халат, в кровь разбил нос. Он не мог заставить себя поверить, что это правда, он не хотел верить!

– Вы напрасно это, – раздалось из-под потолка гнусавым голосом зеленого. – Бесполезная затея, милейший. Учтите простую вещь, это же и ребенок должен понимать, вы вступили в связь с таким миром, почтенный, которому нет дела до ваших нервов. Впрочем, как знаете!

Сергей поглядел на потолок. Там никого не было. Он встал, В целехоньких оконных стеклах отражался свет люстры да и она сама. Бутыль стояла на столе. Полная, нераспечатанная.

– Ну и хрен с вами! – пробормотал он невнятно.

Повалился на диван. И тут же заснул.

Ему ничего не снилось в эту ночь. Его просто бросило в черный провал сна, а потом подняло наверх. Ничего в промежутке не было. Открыв глаза, Сергей увидал, что уже светло. Мелькнула мыслишка – опять опоздал на работу. Ничего, не привыкать.

Он еле поднялся. Умылся кое-как. Выпил припасенную еще третьего дня бутылку кефира. Есть не хотелось. Он все помнил. Но прежних страхов почему-то не было. Была лишь разбитость, боль в десне, боль в животе, боль в паху и тоска.

Ноги дрожали и голова кружилась. Но он выбрался из дому. Прошел через несколько дворов, к дальним помойкам, тем, что располагались возле пустырей. Вытащил из сумки бутыль. И без раздумий шарахнул ее об асфальт – черная мерзость расползлась мазутным пятном, прожгла легкий ледок. Осколки рассыпались. Но Сергей для надежности разворошил их носком ботинка, самые крупные расшвырял.

– Во-о! С утрева глушут до беспамяти! – проворчало сзади старушечьим голосом. – Ироды проклятущие! Сталина на вас нету!

Сергей хотел было напомнить бабке, что именно Сталин-то и отменил сухой закон в России, что ежели и «глушат», так с его легкой руки… но все было бесполезно, наверняка у бабки в голове свой мир, свои порядки, своя история – и не переделать их, нет.

Он подхватил снежку в пригоршню, протер виски. Полегчало.

Надо было идти на работу.

Стая растрепанных, явно кем-то вспугнутых ворон пронеслась над головой с оглушительным истошным карканьем, Улетела. Но тут же вернулась, словно ее и с другой стороны шуганули. Сергей взмахнул рукой – и чуть не сшиб на лету ближнюю. Поднялся дикий галдеж. Вся эта черная пернатая туча разом бросилась к земле. Сергей дернулся, поднял руки. Но его испуг был напрасным. Воронье пало на мазутно-солнцедарную лужу, принялось долбать клювами по асфальту – да так, что сотня отбойных молотков могла бы позавидовать им. Сергей отпрянул к мусорному баку, присел на корточки. Ему было плохо. Его начало выворачивать – измученный желудок изверг все, проглоченное за последние сутки: и тормозуху, и кефир, и все наспех умятые булочки да бутерброды, точнее, то, что от них осталось. Потом пошла зелено-желтая желчь, противная, гнусная, напоминавшая о живой, самодвижущейся лужице. А вороны, пробив слой асфальта своими клювами, ринулись в образовавшуюся воронку, пропали в ней – лишь эхо доносило приглушенное злобное карканье. Из провала пошел пар.

– Опять авария, едрит их! – проворчала любопытная старушка. – Трубу прорвало!

Сергей проморгался, утер выступившие слезы. Да, это просто прорвало трубу. Он взглянул вверх – в сером безнадежно-мрачном небе кружилась черная стая, никуда она не проваливалась, обычное голодное воронье, перепутавшее в Москве все времена года, озверевшее, окончательно повыбившее из столицы и пригородов прочую пернатую живность, сожравшее всех голубей и воробьев, добивающее бродячих кошек и собак, приглядывающееся к двуногим. Сергей знал, что расплодившиеся и обнаглевшие твари обожрали до костей десятка с три забулдыг, валявшихся в полном бесчувствии, забили трех или четырех старушек «божьих одуванчиков» и утащили не меньше дюжины грудничков прямо из колясок – обо всем этом писали газеты. Но управы на воронье не было – видно, пришло его время, видно, на смену одним обитателям городов приходили другие, более приспособленные, жестокие. И это был естественный отбор, в котором выживали сильные, со слабыми не церемонились.

Старушка стояла и грозила воронью сучковатой палкой, она была готова защищать себя. В ее сухоньком, измочаленном жизнью тельце было столько напора и яростных первобытных сил, столько уверенности в своем праве на жизнь, что Сергею стало стыдно. Он приподнялся, отряхнулся, снова протер снегом виски. Нет, он еще повоюет! Ранехонько он себя хоронить собрался! Он всем им покажет, сучарам поганым, тварям подлым, кем бы они ни были на самом деле, хоть инопланетными исследователями, хоть хмырями подзаборными, хоть самими дьяволами с сатаною! Они еще поспорят, поборются! Сергей резко развернулся и твердым уверенным шагом, преодолевая наваливающуюся слабость, пошел к троллейбусной остановке. Старушка повернула к нему голову, молча кивнула. И перекрестила его в спину.

Еще на подходах к остановке Сергей увидел хвост огромной километровой очереди. Полюбопытствовал. Ему ответила женщина в сером пальто и сером платке, из-под которого торчал неснятый кругляш бигудей.

– Да чего, – проговорила она с готовностью, – в гастроном с ночи соль привезли да спички, вот народишко-то и собралось. Становись, молодой человек, а то пока будешь расспрашивать да кругами ходить, все расхватают. Тут не зевай!

– Спасибо, – ответил Сергей, не глядя.

У него был запас и соли, и спичек, и прочей необходимой мелочи житейской. Но если даже и не было бы ничего в закромах, он стоять бы не стал, пропади все пропадом! Обойдется он без соли, и без спичек! А на худой конец, уж если позарез потребуются, скажем, спички, ежели уж дойдет до того, что хоть обливай себя бензином да жги живьем – огонек всегда отыщется, доброжелатели забесплатно поднесут, только свистни! Впрочем, с бензином еще хуже, тут лучше рассчитывать или на солярку, или на ту же солнцедаровскую тормозуху. Ничего, была бы шея, а петля отыщется! С такими мрачными мыслями Сергей добрел до остановки. Полчаса прождал.

На работу пришел к обеду. Сел писать объяснительную, а заодно и заявление на три дня за свой счет.

Начальник подписал и то, и другое.

– Иди, гуляй! – сказал он и подмигнул, явно намекая на что-то.

Намек был прозрачен. Сергей знал, что сам начальничек был предусмотрительнее его, опытнее и рассчетливей – он всегда за день до начинающегося запоя брал отпуск на недельку, а то и две. Потом месяц держался. И по-новой! Все привыкли к этой цикличности, многие под нее подлаживались, подгоняли и свои делишки. Все прекрасно понимали, чем они занимаются, а потому и взаимных претензий не было – работенка бестолковая, ненужная, денег за нее не платят: зарплата «деревянными» – разве ж это деньги! На том и стояли. Как стояла на том и вся окружающая их страна: ты мне шиш под нос, а я тебе – два! В результате в стране кроме шишей ни черта не было, что оставалось до поры до времени, повывезли расторопные купцы с заморскими паспортами да их местные помощнички, так же переменившие место жительства. В стране оставались неудачники, горемыки, алкаши… и те, кто еще надеялся что-то урвать, оттяпать свой кусок из разлагающегося трупа. Переводились сюда со всего мира химпредприятия и прочая нетерпимая в цивилизованном обществе промышленность, везли изо всех уголков планеты радиоактивные отходы, списанные баки с бактериологическим оружием, зараженную землю и другую гадость. Население вздыхало, морщилось, разводило руками. Но оно все понимало – больше ведь девать эту гадость некуда, там ведь «цивилизованный мир», а тут… тут терпеть надо и каятся, да так, чтоб всеобщее покаяние, чтоб всем до единого ниц пасть, беря на себя грехи человечества и его выродков. Кто знает, может, именно в этом и была великая сермяжная правда? Может, и впрямь, надо было принести в жертву один народ, чтоб другим лучше жилось? Отдать на заклание обреченный люд, во искупление грехов всего земного сообщества? Как две тысячи лет назад распяли одного за всех, так и ныне надо медленно распять, предать мучительной лютой смерти уже многих, так, видно?! Сергей не знал, так или не так. Он знал другое – все это осуществлялось на практике, а значит, был в этом некий печальный и страшный смысл. Лишь об одном он иногда смутно, урывками думал – будет ли принята эта жертва, даст ли плоды она? Или же канет в пропасть безвременья и безвестности еще один великий народ, униженный, обобранный, изничтоженный, почти сведенный на нет? А если канет просто так, зачем это заклание, зачем жертва? Неужто он так мешает всем прочим народам, что его надо непременно извести под корень? Видно, мешает… Иначе бы помогли, хоть как-то помогли бы, по крайней мере, не бросали бы в утопающего камнями, не пинали бы пытающегося подняться. Впрочем, им виднее, да, им виднее… Сергей не собирался додумывать своих дум, ну их в задницу! Ему отгулы нужны, отпуск, а все остальное – гори синим пламенем! Он не брал на себя роль пожарника, нет, не брал! Ему бы самому уцелеть в этом адском огне, продержаться бы хоть немного!

Они зашли с начальничком за дверь огромного еще дореволюционного шкафа-секретера, распахнули дверцу, чтоб любопытные не подсматривали, коли в кабинет ворвутся. И тяпнули по стаканчику «стрелецкой». Начальничек крякнул, тут же содрал с Сергея за угощение два рубля. На том и распрощались.

«Стрелецкая» подогрела его. На выходе, в коридоре Сергей присел на подоконник, вытащил из брючного кармана мятый список. Разгладил бумажку на колене. Восемь квадратиков, восемь фамилий. Нет, он доберется до донышка! Он все узнает!

Мимо прошел Дима Шебуршин, прошел своей разлапистой уродской походочкой, не замечая Сергея.

– Стой! – крикнул тот.

– Чего надо? – поинтересовался Дима.

– Ты живой? – глуповато спросил Сергей.

– А ты? – Дима покрутил пальцем у виска и ушел.

Сергей мысленно выругался. И вычеркнул еще одну фамилию из списка. Все, здесь ловить больше нечего, все остальные не из родимой конторы! Сергей сунул язык в дыру – десна затягивалась, рана заживала. Да и в паху уже не тянуло и не давило. Он понемногу оживал. Перед глазами стояла несгибаемая старушка, готовая воевать хоть со всем вороньем на белом свете, стояла черным выморенным временем древком, и ее черные одежды развевались по ветру черным, прошедшим сквозь огни и воды, через бои и сражения знаменем. Может, знамя это и было когда красивым, цветастым, как российский трехцветный флаг, например, а может, оно было просто белым, чистым, незапятнанным, но пройдя через всю эту кровь и боль, оно стало черным, ибо не могло уже впитывать в себя иных красок… Сергей мотнул головой. Сунул список в карман. Вышел.

В соседнем здании, желтом и облупленном, четыре верхних этажа занимал дом-интернат для детей-сирот с отклонениями в развитии. Детей этих на улицу не выпускали. И никто их никогда не видал. Лишь иногда редкие прохожие или старожилы останавливались, услыхав дикие визги, вопли. Кто-то принимал здание за живодерню и равнодушно отворачивался, проходил мимо, кто-то думал, что это резвятся кошки. Табличка была затертой, наполовину сбитой. Висела она на уровне второго этажа, потому что в первом располагалась столовая-распивочная под огромной светящейся вывеской. Жратвы в столовке давным-давным не было, только бормотуха. Зато народу – не протолкаться!

Сергей туда и завернул. Надо было залакировать «стрелецкую». Он знал, что в распивочной приторговывают самогоном, настоянном на табаке и курином помете, но сам никогда не пробовал этого пойла, опасался.

– Подай, Христа ради! – потребовал у него хриплым баском милостыни ханыга, сидевший у входа. И протянул синюю ладонь. – Подай, кому говорю, жлоб поганый!

Сергей прошел мимо. Остальные нищие-алкаши лишь жалостливыми взглядами проводили счастливчика, идущего в кумирню Диониса. Подавали плохо. Но все равно – к вечеру все попрошайки обычно бывали пьяны в стельку. Ночевали они тут же. У одного на глазу была кровавая повязка – то ли дружки подсобили, то ли воронье выклевало, дело житейское.

Бормотуху разливали в поллитровые пивные кружки. Стоять в длиннющей, вьющейся бесконечной спиралью очереди Сергею не хотелось. И он перекупил полную кружку у ханыги, перекупил за двойную цену. Тот вздохнул, спрятал денежки за пазуху и встал в очередь. Ему некуда было спешить.

А Сергей спешил. Он в два присеста опустошил кружку. И выбрался на свежий воздух. Набрал полную грудь, не замечая ни дыма, ни прочих растворенных в дыме прелестей. Одноглазый дернул его за штанину. Прорычал:

– Подай, ядрена энтилигенцыя! Не то укушу!

Он разинул пасть, из которой торчали три гнилых черных зуба. Сергей подумал, что и впрямь укусит, это было бы несказанно мерзостно. И бросил попрошайкам полтинник. Пока те дрались из-за монеты, он ушел, сопровождаемый дикими воплями с третьего этажа: то ли там одно из дитять-сирот просилось на горшок, то ли до него добрались врачеватели-вивисекторы.

Силы восстанавливались. Хоть дрянная была бормотень, но какие-никакие калории и в ней содержались. Сергей проехал три остановки. Остальной путь до сугроба проделал пешком.

Он почти не узнал того места. Сугроб осел, посерел. Пятно на нем скукожилось, превратилось в черную маленькую ямку. Может, это и не то пятно было вовсе, а совсем другое.

Сергей нагнулся над ним, втянул воздух ноздрями, грудью. Запахов не было. Тогда он присел у подножия, начал ковырять слежавшийся снег рукой.

– Ваши документы! – послышалось из-за спины.

Сергей оглянулся. Над ним возвышался тот самый, вчерашний сержант. Узкие глазки на свету выглядели и вовсе щелочками, золотая фикса посверкивала в уголке приоткрытого рта. В руке у сержанта была черная резиновая дубина, он ей выразительно покачивал.

– Что, уши заложило?!

Сергей полез в карман за паспортом. В последние полгода был введен строжайший паспортный режим – за появление на улице без документов полагалось от полутора до пяти лет исправительных работ. Кроме того, без паспорта не отпускали ни одного вида товаров, кроме, разумеется, спиртных напитков. И потому Сергей приспособил под паспорт бумажник с молнией. Сам бумажник крепился цепочкой к пиджаку, не потеряешь!

Сержант долго разглядывал документ, брезгливо удерживая его кончиками коротких мясистых пальцев. Казалось, в мозгу его идет титанический мыслительный процесс, что он решает: отпустить ли опасного рецидивиста, поверив в него, или же упечь-таки для надежности в лагерь. Сержант решил, что пока можно отпустить. Он вернул паспорт Сергею. И сказал недовольно:

– Я бы вам посоветовал подумать о прописочке!

– Это как? – не понял Сергей.

– А так, что можно ее лишиться, вот как! – с ехидной улыбкой пояснил сержант. И фикса его сверкнула как-то особо ярко.

– Я человек законопослушный, – заверил Сергей.

– Ну-ну, – равнодушно промычал сержант, отвернулся и пошел к остановке, покачивая своей дубиной.

– Эй, убийцу-то разыскали, нет?! – крикнул вслед Сергей.

Сержант обернулся. В глазах его, неожиданно расширившихся и приобретающих уже знакомую злобность потревоженной рыси, было столько всего, что Сергей решил – пора уносить ноги!

И все-таки он задержался у облупленной стены дома. Прямо на прогалинке, в подмерзшей грязи лежала гильза – точно такая же гильза, какую он подобрал вчера. Сергей быстро нагнулся и поднял находку, сунул в карман. Скосив глаз, он увидел, что сержант что-то говорит по своей рации, говорит, поглядывая на него, Сергея.

В подворотне возле дома стоял низенький хмырь и поигрывал своим тесаком. Когда Сергей проходил мимо, он коротко махнул рукой – лезвие молнией сверкнуло у глаз. Но лица не задело. Хмырь тут же убрал нож в карман ватника, сплюнул Сергею под ноги семечной шелухой и отвратительно рассмеялся.

Бутыли на столе не было. Она стояла на подоконнике – все такая же полная и не распечатанная, даже запыленная немного.

Сергей взял ее за горлышко, пошел на кухню, открыл крышку мусоропровода – «бомба» с грохотом полетела вниз, потом гулко ухнуло, звякнуло. И все стихло.

Он вернулся в комнату. Достал гильзу из кармана. Присовокупил к ней первую, шип, обрывок бумаги с непонятными словесами. Рядом положил список. Даже если весь мир, все параллельные, перпендикулярные, инопланетные миры, все измерения и пространства, существующие в этой Вселенной, восстанут против него, он не отступит! Пусть хоть сам дьявол вылезет из преисподней! Плевать! На всех плевать! Сергей со списком побежал к телефону и стал по новой обзванивать тех, кто вчера не откликнулся на его звонок. Затея принесла результат – еще двоих пришлось вычеркнуть. Оставалось пятеро. Пятеро претендентов на роль трупа! Но труп-то был только один!

Сергей долго сравнивал гильзы. Они были одинаковы. Даже царапинки на их боках располагались одинаково. Значит, и стреляли из одного ствола, иначе быть не могло. Вот шип? С шипом так сразу и не сообразишь. Может, он вообще не при чем тут? Сергей отодвинул шип в сторонку: теперь перед ним лежали две кучки, в одну входили обе гильзы и клок бумаги, в другую – шип. А сколько было волдырей – дыр на спине убитого? Сергей напряг память. Пять или шесть? Все-таки шесть! Не меньше. Значит и гильз должно быть шесть! Где-то валяются четыре ненайденные! Если он их найдет, тогда точно, нет никаких сомнений! Тогда он на верном пути! Сергей чуть не сорвался с места, чтобы бежать опять к сугробу. Но удержался, еще раз попробовал прочитать обрывки писанины на клоке. Не так все и мудрено там было. «ОПУСК» – это наверняка «ПРОПУСК»! Но куда? Зачем? Какой пропуск? Это где-то там в Фергане, в Закавказье, где идет гражданская война, там пропуска, там комендантские часы, но откуда здесь все это возьмется?! Нет! Ерунда! Сергей отодвинул клочок. Но тут же опять взялся за него. Точно, пропуск! Как он сразу не сообразил: «ПРОПУСК…до двадцати четырех ноль-ноль»!

Пропуск и гильзы! Это сочетание весьма вероятно! Сергей покосился на край стола. Там стояла полная и нераспечатанная бутыль.

Репродуктор на кухне включился сам:

Налить, так налить! Сергей сорвал пробку с бутылки, плеснул в стакан. Тот стоял со вчерашнего – немытый и мутный. Выпил залпом. Бормотень согрела пищевод, желудок. Бормотень, как бормотень – высшее достижение эпохи развитого социализма и окончательного несокрушимо-живучего застоя. Сергей крякнул. Налил еще стакан. Потом третий. Поглядел на бутыль – та почему-то не наполнялась, и это показалось Сергею обидным, он понемногу косел.

С кухни заполошло голосило на все лады:

Сергей откинулся на спинку кресла. То скрипнуло, подалось. Еще два месяца назад по радио и телеку передавали, что последний трон и остатние царские регалии проданы на аукционе. Трон купил африканский вождь с трудным именем. Корону, скипетр и державу – какой-то старый друг страны советов с незапоминающейся глухой фамилией. Причем, один расплатился бананами, другой трубами. Так что волноваться о каких-то там «предречениях» не стоило – проклятый царизм со всеми своими отрыжками и причиндалами был искоренен полностью и окончательно. Песенка носила явно провокационный характер и была рассчитана на неустойчивых элементов. Сергей пошел на кухню и вырубил репродуктор.

Когда он вернулся, бутыль стояла наполненная до краев. Но без пробки!

Сергей глотнул прямо из горлышка. И чуть не подавился. В рот ему попал какой-то мерзкий, слизистый, тягучий комок, высосанный из бутыли. Это было уже слишком! Сергей выплюнул слизистую дрянь – она расползлась по полу зеленым густым пятном-лужицей. И из лужицы этой высунулся мутный глаз на морщинистом стебле.

– Здрась-те! – выдавал Сергей со злобой. И побежал в ванну прополоскать рот.

Он долго натирал зубы пастой, не жалел ни их, ни зубной щетки, ни больной десны. Наконец избавился от мерзкого привкуса. И увидел в зеркале зеленого. Тот стоял позади, трясся.

Только теперь Сергей по-настоящему рассмотрел его лицо, а точнее морду отвратительную, гадкую. Морщинистый лоб, уходящий назад, к яйцеобразному затылку, был покат, глаза торчали словно у кальмара, вместо носа, губ, подбородка висели то ли отрепья какие-то, то ли клочья водорослей-полипов. А все в сочетании было непереносимо и могло надолго лишить аппетита.

– Да, именно так мы и выглядим, – грустно подытожил зеленый. – Я мог бы вам явиться и в человеческом облике, но зачем этот маскарад, верно?

Сергей кивнул. Хотя ему хотелось сказать: «А кто вас вообще просил являться?!»

– Вы ввели себя в резонансную частоту с генератором, – продекламировал зеленый нараспев. – И теперь вам будет трудно выйти из этого режима. Вам кажется, что генератор преследует вас, что от него невозможно избавиться. Но все это кажущееся. На самом деле он вас притягивает к себе, вот так.

– Это вы про «бомбу», что ли? – переспросил Сергей.

– Ага, – коротко подтвердил зеленый. И выглянул из-за плеча.

Сергей окинул взглядом его фигуру. Была она вытянутая какая-то и скользкая на вид, словно зеленый натянул на себя лягушачью пупырчатую кожу. Тоненькие ручки и ножки выгибались дугами, были согнуты в локтях и коленях. Казалось, зеленому трудно стоять, он все время приседал, изгибался, поводил спиной и шеей, тянул вверх плечи, касаясь ими своих водорослей-отрепьев. На поясе у зеленого был черный ремень с кругленькими подвесочками, и все – больше никакой одежды! Сергей присмотрелся внимательнее – не исключено было, что он принимал за кожу, натянутый на тело комбинезон. Руки инопланетянина заканчивались четырьмя длинными пальцами без ногтей. На ногах пальцев было лишь по три, зато каждый из таковых имел длину не менее четверти метра. Сам же зеленый на своих полусогнутых конечностях был на полголовы выше Сергея. Несло от него болотом.

– Значит, «бомба» – это генератор, так?

– Так-то оно так, но добавить надо, – уныло проговорил зеленый, – что «бомба», как вы выражаетесь, это не просто бутыль с бормотухой, а целый мир. Огромный невероятно сложный мир! В нем заключено несколько таких Вселенных как ваша!

Сергей усмехнулся, передернул плечами.

– А чего ж этот мир такой маленький – на четыре стакана? – поинтересовался он ехидно.

– Не беспокойтесь, он больше, чем вы себе можете представить. Но не в этом суть.

– А в чем же?!

Зеленый присел в слизистую лужицу и перетек из ванной в прихожую, а потом в комнату. Сергей прошел за ним. Протянул руку к бутылке, обнюхал горлышко. Ничего подозрительного вроде бы не было. И он приложился к ней, надолго приложился. Бутылка опустела на три четверти.

– Уф! – тяжело выдохнул Сергей, погладил себя по животу. – Вот где весь ваш мир!

Зеленый, свисавший с потолка слизистыми мочалами, захрюкал, заколебался. Сергей не сразу понял, что это смех, ему самому было не смешно.

Наконец зеленый перестал хрюкать, шлепнулся на пол, вытянул из лужи глаза, а потом вытянулся и сам.

– Вот это и есть мир подлинный, – сказал он нравоучительным тоном, – а ваша Вселенная – только мираж. Ее нету!

– Как это нету? – удивился Сергей.

– А никак нету, – подтвердил гнусаво зеленый. – Ваша Вселенная и все ее обитатели – это лишь отражение других миров, тени. Понятно?

– Не верю! – упрямо заявил Сергей. – Какие мы тени, вы что-о?! – Он приложился к бутыли и высосал остатки. – Вот где тени, были – и нету!

Зеленый перетек к подоконнику, по стене вполз на него, выпрямился во весь рост… и неожиданно прошел сквозь стекла, ни капельки не повредив их. У Сергея глаза на лоб полезли.

– Пойдемте со мной, – позвал зеленый из-за стекла.

Сергей стоял в оцепенении. Только что за окном был день. Он точно это помнил! А сейчас там было темно, да так темно, будто по всей Москве вырубили освещение.

– Ну, чего вы боитесь? Пойдемте!

Сергей шагнул вперед. Встал на подоконник. Дотронулся до стекла. Но не ощутил его. Да, он видел стекла, видел рамы, но не чувствовал их, руки проходили сквозь них свободно, как сквозь воздух.

Зеленый ухватил Сергея за ворот рубахи, потянул.

– Пойдемте!

Сергей взлетел над подоконником, качнулся в сторону улицы. Но не упал. Сердце дрогнуло, замерло. Зеленый, распластавшийся всем липким телом по стене дома, крепко держал Сергея за воротник. Все остальное было как и обычно: внизу шныряли редкие прохожие, луна отсвечивала на крышках мусорных баков, пахло талым сырым снегом.

– Куда мы? – вопросил Сергей дрожащим голоском и вцепился руками в карниз.

– Туда, – ответил зеленый

Он пополз вверх по стене. Через полторы минуты они оказались на крыше. Спугнули облезлую тощую кошку. С карканием унеслась в темноту ошалевшая ворона.

– Вот, глядите!

Зеленый провел Сергея по покатой крыше к самому верху. Осторожно обнял его за плечо хлипкой холодной рукой. Другой указал в высь – в мрачное беззвездное небо.

Сергей всматривался долго. Но ничего не увидел.

– Вон там, чуть левее. Видите звездочку?

Что-то зелененькое мигнуло и стало приближаться, увеличиваться в размерах, вырастая на глазах, занимая все больше места в небе.

– Мы оттуда!

Сергею зеленое свечение ни о чем не говорило. Но он кивнул.

– Наш мир старше вашего на миллиарды лет, на целую вечность! Глядите!

Свечение уже полыхало на все небо. Но оно почему-то не освещало землю. И Сергей невольно протер глаза.

– Это не галлюцинации, не сомневайтесь. Это правда. Видите отсвечивающие желтизной спирали и сферы? Это метагалактики нашего мира. Их триллионы! А в каждой метагалактике миллиарды галактик, состоящих из сотен миллиардов звездных систем, типа вашей солнечной системы, но устроенных по-своему, непохоже и всегда отлично друг от друга. Это наш мир!

У Сергея голова закружилась. Ничего кроме сумбурного мигающего на все лады свечения он не видел. Слишком уж многое на него обрушилось в один миг. Голова раскалывалась.

– Ну и что? – тупо спросил он.

– А ничего, – ответил зеленый. – Ваша Вселенная и есть отражение этого мира и все! Как в зеркале, понимаете? Есть натуральный предмет, и есть его отражение… Вот и с вами так. Одна лишь деталь – отражение, которым является ваш мир, слишком увлеклось, заигралось – и почувствовало себя самостоятельным, почувствовало себя реальным миром со своими собственными законами и своей собственной жизнью!

Сергей резко скинул холодную руку зеленого с плеча.

– Вранье все! – сказал он зло. – Откуда вам знать?! Вы вчера только про вас узнали, так?! Все вранье!

Зеленый сочувственно покачал головой. И сказал назидательно:

– Даже если бы мы узнали о вас лишь полчаса назад, нам бы все равно хватило времени, чтобы понять, кто вы такие, чтобы изучить в доскональности всю вашу историю и спрогнозировать ваше будущее. Это совсем не сложно. И особенно в такой примитивной системе! На зеркальную поверхность вашего мира четыре миллиарда лет назад извне было брошено несколько биоспор. Они-то и дали толчок. Они, образно выражаясь, оживили отражение. Из этих спор и развивалась вся биомасса вашей захолустной планетенки, из этих спор появились и вы все, хомо якобы сапиенс.

Сергей повернулся к зеленому, попытался заглянуть в его глаза. Но в тех была тоскливая муть, ни капли разума не просвечивало в них.

– Не сходится что-то, – заявил он, – бросили, потом забыли? Вчера опять вспомнили, все разузнали, бредятина!

– Не бросили, милейший, а обронили случайно. Никто и не заметил – когда у вас из кармана при каком-нибудь движении выпадают крошки табака, пыльца, вы разве замечаете? Нет! Вот и у нас так.

– И сколько же лететь до вашего мира? – спросил Сергей. – Наверное, до него мильон парсеков и столько же световых лет?

Зеленый пошевелил отрепьями-водорослями и сказал тихо:

– Да нет, он же тут, рядом, внутри вашего мира. А точнее, это ваш мир внутри нашего. Я же вам говорил уже, что мы инопланетяне не в прямом смысле, инопланетяне для вас могут быть лишь в вашем мире: на другой планете, в другой звездной системе, в другой галактике. А мы из Другого Мира! Запомните это!

– И дикарь?

– Что – дикарь?

– Из другого мира?

– Ах, тот самый? Нет! Дикарь ваш вместе с бубном и своими дочурками обитает в одном из перекрестных пространств. И поверьте, ему там неплохо, ведь эти пространства более реальны, чем ваша Вселенная-отражение.

У Сергея начала голова опухать. Но он не желал верить, что мир, в котором живет, в котором жили все его предки, включая первых простейших, это чье-то отражение. Нет! Зеленый ему мозги пудрит, баки забивает, лапшу на уши вешает и попутно лепит горбатого!

– Вглядитесь! Вот где жизнь!

У Сергея и так глаза на лоб лезли от зеленого свечения. Все мелькало, расплывалось радужными пятнами, переливалось.

– Значит, споры?

– Угу!

– И генератор этот поганый – тоже ваш?

Зеленый отпрянул.

– Ну что вы! Генераторы вне миров и пространств. Вместе с силовиками они создают поля замкнутых циклов. А поле перехода в свою очередь связывает различные пространственные структуры. Потому и опасно попадать в него. Вы же убедились в этом, верно? Замкнутый цикл непредсказуем!

– И для вас?

– И для нас! – грустно согласился зеленый. – Но вам помогут из него выйти.

Сергей почувствовал неладное. Ему показалась странной последняя фраза, более того – страшной. И он резко обернулся, во второй раз сбрасывая хлипкую зеленую руку с плеча. И обернулся вовремя.

– И-эгр-ххх!!! – прохрипело со всех сторон, как-то жутко, по-звериному.

И высветилась из темноты чудовищно уродливая фигура. Некто маленький, корявый и расплывающийся упирался в покатую кровлю крыши четырьмя выгнутыми иззубренными лапами. Вместо головы колыхался у него фиолетовый стекающий каплями вниз студень. А из студня этого выпучивались два красных безумных глаза. Грудь и спина чудовищного карлика были откинуты назад, руки воздеты вверх и за голову. А в руках… Сергей чуть не закричал. В руках был здоровенный посверкивающий во тьме кинжал-тесак. Еще мгновение – и должен был последовать удар.

Сергей выбросил вперед голую руку, пытаясь хоть так защитить себя.

– Стой, тварь! – заорал он нечеловеческим голосом. И уставился в красные глаза.

Снова со всех сторон прохрипело, пророкотало. И карлик на четырех лапах исчез, оставив после себя запах жженой резины и хлорки.

Сергей опустился на железо крыши, он не мог стоять. Руки и ноги тряслись. Сердце заходилось, неистово било в ребра.

– Ну вот, все испортил! – гнусаво выжал зеленый.

– Да пошел ты! – оборвал его Сергей.

– Пошел, не пошел – а переход не получился, и вы сами виноваты! Разве можно отвлекать оператора в момент работы, в самый напряженный момент, когда требуется зоркий глаз и верная, точная рука?!

– Это смотря кому требуется, – вяло промямлил Сергей. – Мне такие руки с такими игрушечками в них не требуются! В гробу я их видал!

Он вскочил на ноги, отпихнул от себя зеленого. И опрометью бросился к чердачному окошку. Спрыгнул вниз, упал, подвернул ногу, но тут же вскочил – бежать было можно. И он побежал через чердачную тьму к двери. Трижды грохался, трижды поднимался, набил шишку на лбу, раскровянил руки. Но выбрался на лестничную клетку. Через полминуты он был дома.

Бутыль-генератор стояла на столе.

Сергей подошел к дивану, плюхнулся на него. Он будет спать! Спать – и все! Пусть хоть весь мир сойдет с ума! Пусть по крышам и квартирам шастают зеленые! Пусть его протыкают насквозь! Он будет спать!

Но сон не приходил. Прошло волнение, убежали и рассеялись страхи, тревоги. Успокоилось сердце и расслабились мышцы. Но сна не было. Сергей лежал и размышлял. Он и без зеленого был знаком со всеми этими бреднями насчет спор, которые якобы попали на Землю из Дальнего Космоса и из которых пошло все живое. Правда, до отражений всяких никто еще не додумывался, но все равно – бредятина, чушь на постном масле! Споры могли быть, не в них дело! Но вот развиться из этих самых спор разумная, одушевленная материя не могла. Не могла, и все тут! Для этого мало каких-то там спор. Для этого нужно было, чтобы в живую материю кто-то или что-то вселилось, чтобы в нее вдохнули душу. Ведь сам по себе разум – ничто! Это просто ЭВМ, машина мыслительная! Без самоощущения, без личностного осознания себя. Нет, бред все это! И не в спорах суть! Разве важно, из какой именно глины Бог слепил человека? Важно, что он вдохнул в эту глину Душу, Одухотворенную Жизнь! И прячем тут зеленые слизни, причем их Другой Мир? Нет! Четыре миллиарда лет развивалась на Земле Биоматерия – от простейших соединений полуживого с неживым и до человека, через всех этих амеб, рыб, членистоногих, ящеров, простейших млекопитающих, гоминидов. Но ведь если бы в эту биоглину не была вложена Душа, она бы и оставалась биоглиной еще миллиарды, триллионы лет! Так бы и развивалась – беспредельно, поглощая самое себя, порождая все новые и новые виды: за млекопитающими пришли бы другие, а за теми еще кто-нибудь, и так до бесконечности. Но что-то ведь породило человека! Что-то отдало часть своего Дыхания безмозгло-обездушенной глине?! Нет, не обездушенной, ибо никто и не отнимал у нее Души, у нее и не было Души, и не могло ее появиться. Все сложнее, гораздо сложнее. Какая там к дьяволу дарвиновская теория эволюции – голубые пузыри выползающего из люльки человечества! Из рыбы – ящер, из ящера – птица, из ящера – животное млекопитающее, чушь! Эволюция была и могла быть лишь внутри вида. Рыба могла стать сильнее, зубы ее острее, плавники мощнее, ибо и выживали сильные и мощные. Кошка могла стать огромной и могучей, стать тигром или львом, а могла приспособиться к камышовым зарослям и стать камышовым котом. Но рыба не. могла стать кошкой. И кошка не могла стать человеком. Как из дельфина не мог вывестись крот, а из муравья кит. Дарвиновская теория развалилась на глазах! Это сто лет назад могли поверить, что мыши прыгали с ветки на ветку, спасаясь от хищников, и что выживали лишь те, у которых перепонки были шире – а в результате народился новый вид мышей – летучие! И ведь верили! А почему бы и не верить, если все так логично и стройно? Но один вопрос – где логично и стройно? Ответ – на бумаге. В жизни иначе – исследователи так и не нашли ни единого останка переходных форм. Были мыши и были летучие мыши, а вот полулетучих или четвертьлетучих мышей не было! То же самое и с обезьянами. Объявили на весь свет, что человек произошел от обезьяны, записали это во все учебники. И пошли навешивать друг дружке степени, медали, раздавать премии и звания за внесение «все новых и новых вкладов» в теорию эволюции. А человечество безропотное знай себе моргало доверчивыми глазенками и восхищалось умниками – ах, мудры, ох, дотошливы! А умники-то дурили народец почем зря! Иногда, правда, и себя задуривали до полнейшего умопомрачения.

Сергей ворочался с боку на бок. Но никак не мог прогнать навязчивых мыслей. Не спалось, ну ни в какую не спалось! Что-то долбило в его затылок долотом: «Ты должен додумать эту мысль сегодня, именно сегодня! С рассветом из тебя все выветрится, и ты никогда не узнаешь правды, даже тени правды, ты всегда будешь ходить вокруг да около, но не приблизишься к разгадке. А сегодня твой слабый мозг через твою душу соединен с той Душою, что дает откровения, дает, может быть, лишь раз в жизни, да и то не каждому. Лови миг удачи! Не пропусти его!»

Сергей дважды ходил на кухню. Пил воду. По пути косо поглядывал на бутыль-генератор. Но она почему-то больше не пугала его – бутыль и бутыль, пусть в ней хоть десять в сто двадцать пятой степени миров заключено, плевать!

Воды напился вволю. И снова завалился на диван, лишь пружины заиграли, запели свою звонкую песнь.

Никаких переходных звеньев между обезьяной и человеком не было. Их не нашли несмотря на колоссальные затраты, вложенные в поиски. Их нелепо искать! Так думалось Сергею. Просто глупо на это тратить деньги. Ибо тот вид животного, что стал человеком, та самая «обезьяна» не была человеком, она не была даже предчеловеком, как и не была и переходной ступенькой. Она была биомассой, в которую вдохнули Душу! И без всякой эволюции, в один прием оплодотворенная Духом биомасса, это самое животное, не оставившее следов, породило Человека. Да, именно так, мать-«обезьяна» родила Человека сразу, с его мозгом, с его Душой Богодухновенной. Так же, как простая земная женщина, человеческое существо, оплодотворенное той же Силой, без всяких промежуточных ступеней и форм, сразу, из себя породила Христа, Бога, Существо Высшего Порядка. И не могла эта женщина-дева рожать в поколениях эволюционирующего человека-бога, эдакого растянутого во времени сначала одна-шестнадцатая-бога, потом – одна-восьмая-бога, потом – четверть-бога, потом – полу-бога… нет, не могло такого быть! Ибо Сила, вселяющая Душу в существо, вселяет Ее сразу. Даже ученые-бездари, морочащие друг другу головы, изобретающие одну схему за другой, шаманящие над толпами непосвященных, и те заметили, что с определенной цикличностью Земля проходит сквозь неведомые зоны жесткого космического излучения. Источников излучения шаманам установить не удавалось, да и не удастся. Но они поняли – есть источники, а может, и всего один источник! Периоды невероятно долги, они заключают в себя сотни миллионов лет. Но они определены, они ритмичны, как ритмично и Само Внеземное Дыхание. И когда это Дыхание касается Земли, происходят на первый взгляд странные вещи. Но лишь на первый взгляд! Дохнуло один раз – и простейшие, без всяких там эволюционных ступеней, стали рыбками, рачками. Дохнуло второй – и появились ящеры во всем их многообразии. Третий – и ящеры, породив новый вид биоглины, словно по команде вымерли, нужда в них отпала… Разумеется, не три и не четыре Божественных, Вдоха-Выдоха донеслось до Земли, не один День Творения был потрачен на созидание мира, в котором можно было поселить свое Одухотворенное Подобие, не один! И врет все зеленый, конечно, врет! Если Земля и отражение какого-то иного мира, так не его обители, породившей зеленую слизь, а Того Мира, из Которого пришло Оплодотворяющее и Одухотворяющее Дыхание! И как бы ни называли его шаманы – жестким ли излучением Космоса, потоками ли каких иных частиц, оно остается именно Дыханием Бога, ибо Сущность, породившую Одушевленную Материю, иначе как Богом не назовешь.

Сергей откинулся на спинку дивана. Лоб у него был мокр и холоден. Но пронзившее его Просветление не позволяло замечать подобных мелочей. Он стоял на пороге Великой Тайны. Но до конца проникнуть в эту Тайну он не мог. Не хватало чего-то, небольшой деталька, частности – а может, и самого главного. И видно, для постижения Тайны этой надо было дождаться самой малости – очередного Дуновения Извне, очередного Вдоха-Выдоха, который преобразует человека, вдохнет в него Душу еще более высокого порядка. Вот во всех ли?! Это вопрос вопросов. Ведь из животных людьми стали совсем немногие, единицы. Это потом они расплодились – как и завещано им было: «Плодитесь и размножайтесь!» Кучка гоминидов, породивших несколько людей, обреталась где-то в Экваториальной Африке. Более трех миллионов лет назад! Жесткое излучение изменило их генные системы, и у них, животных, родились мутанты – Первые Люди! Не труд их создал, не умение бить палкой о камень или камнем о скалу. Обезьяны сотни тысяч лет делают и то и другое, но людьми не становятся несмотря на все свое упорстве и прилежание. Излучение-Дыхание стало тем Божественным Непорочным Зачатием, которое дало первобытному миру одушевленного хозяина. И животные оказались способными к сохранению одухотворенных, они не дали им погибнуть, вынянчили как своих детенышей, те и были их детенышами. Но когда три миллиона лет спустя Непорочное Зачатие принесло в мир Существо Следующего Порядка, люди, не готовые еще к этому переходу, восстали и убили Его. Эксперимент не удался, впервые не удался за все четыре миллиарда лет! Но смертью Своей это Высшее Существо искупило грехи убивших Его людей и всех предшествующих поколений. Оно доказало, что людская биомасса, хоть и не сейчас, но позже, потом, пусть через сотни тысяч лет, а может, и всего через тысячи превратится в ту самую глину, в которую проникнет Живительное Дыхание – тогда человеческие матери родят Новое Поколение, тогда начнется новый отсчет времен и все предыдущее покажется лишь предисторией! Но как новые Сверхсущества будут смотреть на своих отцов и матерей, на людей? Как мы смотрим на «обезьян», на животных, породивших людей или бывших хотя бы глиной, из которой люди слеплены?! Нельзя предугадать. Может, они будут добрее, чем мы! Может, им передастся Божественная Сущность в большей степени?! Все может случиться, всякое может быть. Не в этом главное. Главное, что врет зеленый!

Сергей измучился вконец. Не было никаких сил терпеть эту изнуряющую будоражущую работу мозга. Он снова встал. Побрел в ванную. Сунул голову под холодную струю. На какое-то время полегчало. Но потом накатило снова. Нет, он еще не был готов к столь ошарашивающему Знанию. Оно было слишком отлично от всего предыдущего, от школьных и институтских учебников и лекций. Мозг не принимал полностью просачивающегося в него Откровения.

Вернувшись в комнату, Сергей плюхнулся в кресло. Долго сидел в нем, словно окаменев. Потом протянул руку к бутылке. Та была полна и запечатана.

Вот зар-раза! – выругался Сергей.

И зубами содрал пробку. В этот миг он со всей отчетливостью понял, что пока не годится на роль глины, в которую можно вдохнуть нечто более путное, помимо того, что в ней уже имеется. Нет, не вдохнуть! Он вспомнил свои проказы с дикарками, пьянства, дебоши, стриптизы на столе, молодецкие мордобои… нет, глина, первобытная глина! Вот разве лишь на роль животного-оплодотворителя для последующего мутагенеза, но уже в теле матери, такой же животной глины? Да-а, Сергей отнесся к себе критически, да и как он еще мог к себе отнестись, если даже тупой и жизнерадостный до садизма дикарь и тот сообразил, что Бледный Дух годится пока что лишь для одной цели. Дела-а!

Сергей надолго припал к бутыли. Он оторвался от нее, когда последняя капля перетекла в его глотку.

– Фу-у-у!!! – выдохнул он совершенно обалдело.

Перед глазами все поплыло, пол качнулся. Но Сергей решил не затягивать дела. Он пил не для того, чтобы обалдеть. У него была иная цель. Генератор должен был сработать и на этот раз, если вообще верить хоть чуть-чуть зеленому оплетаю.

– Ну, поехали! – провозгласил Сергей вслух на манер космопроходца.

И снова приложился. Рука дрожала. Слезы бежали из глаз, горло выталкивало выпитое обратно, но он пил. Пил до тех пор, пока не почувствовал, что начинает трезветь.

– Лады! – тихо прошептал он.

И поставил бутыль на край стола.

Сфера появилась внезапно, без переходов. И теперь Сергей видел – в ней и впрямь мириады миров. На этот раз она раздробилась на многослойные микроскопические и невероятно прозрачные хрустальные соты. В каждом сегментике отражалось что-то свое, отличное от соседнего отражения. И все менялось, переливалось до тех пор, пока в сердцевине сферы ни образовался черный провал. Сергей вздрогнул, ему показалось, что мохнатая лапа уже тянется к горлу. Но все произошло иначе – из мрака провала арканом-молнией вырвалась тончайшая витая цепь, она захлестнула в несколько оборотов его голову, плечи, руки до локтей. И тут же Сергея рвануло, выдрало из кресла и швырнуло в темноту, швырнуло с такой силой, словно к другому концу цепи была привязана пара диких кобылиц, сорвавшихся с привязи.

В склепе было холодно. И Барух Бен-Таал, теург и сын теурга, зябко кутался в длинный черный плащ. Заклинание демонов было ремеслом их рода. А потому старый Барух не собирался менять своего занятия. Деда утопили в мешке лет двадцать назад. Отца сожгли на прошлой неделе. Барух горевал недолго, он знал – смерть всего лишь переход в иной мир, в иную нематериальную субстанцию. Святая Инквизиция в этих местах не особо утруждала себя работой: в месяц казнили не больше двух-трех десятков колдунов и ведьм. И Барух всегда присутствовал на этих празднествах.

Он стоял и прислушивался к предсмертным воплям сжигаемых. Но лишь дважды он уловил те интонации, какие бывают при переходе в потусторонние сферы – в душераздирающих криках проскальзывала еле уловимая нотка восторга. Еще бы! Перед ними открывались врата Иного Мира! Отец Баруха помер вообще без криков и воплей. Он молчал до последнего мига. И Баруху почему-то показалось, что его отца-теурга не принял Иной Мир. Это было странно, даже неприятно.

А когда все разошлись, когда помощник палача принялся рыться в золе, выискивая в ней что-то одному ему ведомое, из черной тучи пробился узенький ослепительный луч, застыл на мгновенье, уперевшись в кучу пепла, и пропал, у Баруха в груди защемило – это астраль, конечно, астраль! И теперь его отец-теург там, в астральных сферах. Непостижимо, ибо заказан был ему путь туда! Но он, видно, там!

Барух Бен-Таал не тешил себя надеждой, что ему удастся вызвать дух отца. Но хоть какой-нибудь из демонов ведь должен был попасться в гексаграмму?! Обязательно должен! На этот раз Барух готовился долго и очень тщательно. И место он выбрал самое подходящее – заброшенный родовой склеп. Род пресекся два поколения назад, кичливые гардизцы были то ли бесплодны, то ли слишком любили выяснять отношения на мечах. Но в склеп никто не захаживал, это место считалось проклятым.

Барух выглянул в щель – луна была полной, выше она уже не вскарабкается. Пора начинать. Гексаграмму он разложил на широченной надгробной плите основателя гардизского рода, Барух не питал особого уважения ни к основателю, ни к самому роду – главное, плита подходящая: два роста в длину, полтора в ширину, лучше и не найдешь. И кости под ней древние, тоже неплохо. С костями было туго. Верхний треугольник Барух выложил из подгнивших тушек жаб и летучих мышей. Для надежности обложил их седыми волосами безумных старух – пришлось специально ездить в порт и выкладывать полгинеи, чтобы тамошние головорезы обрили трех окончательно спятивших от прорицаний фурий. Но ничего, зато больше силы будет в магической фигуре! Сверху треугольник полил змеиной желчью – кончики седых волос встали дыбом, а это был хороший знак. Потом Барух закрепил все мельчайшим порошком предварительно высушенной, истолченной в ступе печени василиска. Печень оставалась еще от деда, тот закупал этот необходимый компонент на Востоке, закупал большими партиями – с лихвой хватило и на отца с сыном.

Нижний треугольник Барух выложил за две минуты. Но быстрота эта была мнимой, ведь для того, чтобы добыть столько позвонков, Баруху пришлось проковыряться на старом чумном кладбище всю прошлую ночь. Кладбище обходили стороной – у всех на памяти еще был страшный мор, хотя прошло целых десять лет, хотя и было после него три мора поменьше. Но тот был особый – две трети провинции закопали в землю! Барух не был суеверным. И чумы он не боялся, переболел в детстве. Только не изжил, видно, в себе всего мерзкого и мелкого, всего людского, противно было в развороченных могилах, ох как противно! Барух выдирал из полуизгнивших трупов позвоночники. Те рассыпались, не поддавались, все булькало, хлюпало, воняло. Барух, не переставая, твердил магические заклинания и делал свое дело, пока не набрал целый мешок.

Заодно прихватил дюжину черепов, пригодятся.

На выходе с чумного кладбища его чуть не застукала стража. Пришлось отлеживаться на сырой холодной земле. Вот тогда, видно, и простыл малость.

Барух откашлялся, поправил капюшон, вечно сползающий на спину. Достал семигранную бутыль с мочой дракона и окропил черной густой жижицей позвонки. В углах гексаграммы он возжег огни Кибелы, предварительно разлив в свинцовые плошки жир, вытопленный из ведьм и суккуб, попавшихся когда-то в пыточные подвалы Святой Инквизиции. У Баруха был знакомый, тамошний писарь, и он за совсем скромную плату поставлял множество нужных для теургии вещей. Суккубы – демоны в женской плоти, попадались очень редко, и потому Барух всегда платил за их жир и волосы дороже. Но не доверял он писарю, тот был изрядный мошенник, мог подсунуть гнилой товарец, а то и вовсе обмануть – выдать свиное сало за жир детоубийцы. Но Баруха не проведешь, он всегда пробовал компоненты на вкус, недаром был потомственным теургом.

Серебряные цепи он разложил в центре магической фигуры, разложил пентаграммой – ни одному инкубу не вырваться из освященных самим Сатаною цепей! Барух берег их как зеницу ока, эти цепи достались деду от его деда, а тому от прапрадедов, выкованы они были во времена, когда мир не делился еще на заоблачные, земные и подземные сферы. Это было подлинное богатство рода теургов!

– Да покроется Вечным Мраком этот мир! – провозгласил теург Барух Бен-Таал из Гардиза. Снял с пояса мешочек, высыпал содержимое в центр пентограммы – горючая соль застыла желтым конусом. На вершину Барух положил снятый с мизинца перстень с аквамарином.

Потом распахнул черный тяжелый плащ, зябко поежился, расправил грудь и перевернул амулет-пантакль, висевший на золотой цепи, к гексаграмме, так, чтобы треугольный глаз был нацелен зрачком на вершину конуса, чтобы лунный свет, проникающий в щель меж плитами склепа, отразившись в изумрудно-агатовом зрачке пантакля, пал на аквамарин.

Остальное было проще пареной репы. Барух взмахнул руками – и на стенах сырого и мрачного склепа закачались тени семи шандалов, возгорелись пять смоляных факелов, вставленных в пазы гробниц, с обеих сторон открылись провалы в саму Преисподнюю – и оттуда вырвался вихрящийся дым, запахло серой, огненные языки взметнулись до потолка склепа и осели, оставив лишь красные отсветы. Барух разинул рот, чтобы произнести магическое заклинание… и вспомнил с ужасом, что забыл очертить вокруг себя обережный круг!

Но было поздно.

Заклинание, непередаваемое человеческими языками, само вырвалось из его губ, прогремело под сводами и с гулом провалилось в Преисподнюю, будто оно было сотворено не из слов, а из камня.

Вздрогнула земля, загудели качнувшиеся стены, надгробная плита накренилась, но устояла. Верхний треугольник засветился мертвенно-синим светом. Нижний – трупно-желтым. Цепи стали подниматься, словно их кто-то невидимый тянул сверху за незримые нити. И лишь после этого сатанинским пламенем вспыхнула горючая соль – будто проснулся под надгробной плитой яростный вулкан. Гул и рев стали невыносимы.

Барух упал наземь, закрыл голову руками. Он нашептывал все известные ему заклинания, лишь бы только разбуженные демоны не уволокли раньше времени в ад. Его трясло и било словно в тропической лихорадке. Но похоже, никто не покушался на его жизнь. Душа же его давным-давно была продана Дьяволу.

Барух приподнял голову, когда все смолкло. Он осторожно раздвинул веки, взглянул вверх – на надгробной плите сидел опутанный цепью демон-инкуб. Наэлектризованные седые волосы безумных фурий тянулись к нему со всех сторон, подрагивали в смрадном продымленном воздухе. Оплавленные позвонки змеями вились по плите – теургия без всякого философского камня превратила их в чистейшее золото.

Но не золото сейчас интересовало Баруха.

Он вскочил на ноги. Вытянул вперед руки в заклинающем жесте. И прохрипел властно, с нажимом:

– Замри, посланец ада! Отныне твой повелитель я!

Демон пялил на повелителя глаза и, похоже, не собирался подчиняться. Казалось, он вообще не понимал, чего от него хотят.

Барух полез в карман за флаконом с ядовитым настоем инкубомора. Но вытащить не успел – послышался дикий грохот, звон, лязги, раздались громкие, перебивающие друг друга голоса, возбужденные крики… и от удара в спину Барух Бен-Таал из Гардиза полетел на гранитные плиты.

Первым чувством Сергея после того, как его вынесло из мрака, была радость – нелепая, необоснованная и беспричинная радость. Он обрадовался тому, что жив, что тьма не поглотила его, и что он не распят по рукам и ногам на земле, что он сидит, малость опутанный, сидит и все видит.

Какой-то патлатый старик в черном плаще махал перед ним руками, кричал, грозился, чего-то требовал. Но Сергей уже чувствовал, что дальше словесных угроз старик не пойдет, что он, судя по всему, сам его побаивается. И потому радость не умалялась. Хотя от вони можно было рехнуться.

Встревожился Сергей, лишь когда в мрачное и сырое помещение, где он сидел, ворвалась целая команда бородатых мужиков в шлемах, панцирях, с алебардами в руках. Передний ткнул старикана древком в спину, и тот упал. Шестеро подскочили к Сергею и выставили вперед длинные узкие мечи.

– Вы чего-о? – удивился тот, все еще не понимая серьезности своего положения.

– Взять! – процедил самый толстый и напыщенный. И махнул в сторону Сергея коротенькой ручкой.

Меченосцы дернулись было, но тут же замерли.

– Инкуб!!! – просипел один с таким видом, будто его толкали в пламя.

– Взять инкуба, дармоеды! – разъярился коротышка и рванул кружева на груди.

Сергей ушам своим не верил. По обличью и прочим приметам вся эта вооруженная банда должна была выражаться на испанском, в худшем случае, на португальском. Но они шпарили по-русски, да еще без малейшего акцента! На загримированных под средневековых стражей актеров эти люди похожи не были.

– Убрать этого! – провизжал напыщенный.

И патлатого старика тут же уволокли за ноги – голова его безвольно билась о гранитные плиты, из карманов высыпался какой-то серенький порошок. Сергею старик не нравился. Но ему не нравилось и столь непочтительное отношение к старости. Он сделал попытку встать.

– Щя всех сожрет! – прошипел крайний меченосец. И попятился в ужасе. Глаза у него были шальными, лицо бледным даже при тусклом свете луны и плошек, казалось, он вот-вот грохнется в обморок.

– Не сожрет, – заверил кто-то из мрака. Вперед выступил кривоногий и вислоусый верзила с алебардой в руках. – Тут особый подход нужен.

Он взмахнул древком алебарды, перевернув ее тупым концом к Сергею-инкубу, задержал на мгновение в воздухе… и все пропало.

– …параграф тридцать седьмой, глава шестнадцатая, пункт четвертый, та-ак-с! Чего там у нас, погляди-им, ага, вот! Демон-инкуб, принявший человеческий облик и отрицающий свою сущность, подлежит допросу с пристрастием по трем категориям. В случае упорствования…

Голос долетал до Сергея как сквозь вату. Голос был занудный и явно похмельный. Понять, о чем говорилось, не было никаких сил – в голове перемешивались параграфы, пункты, дознания, ссылки, примечания, категории – тут и в нормальном состоянии запутаешься. Он сидел на чем-то очень неудобном, спину кололо, ноги – тоже, под локти словно иголок навтыкали или гвоздей. Сергей пошевельнулся – в ягодицы впилось что-то острое. Он попробовал встать – не тут-то было! Наоборот, его еще сильнее прижало к невидимым остриям. Они были совсем коротенькие, кожи явно не протыкали, но их было так много, что и деваться некуда, они были повсюду! Сергей подумал даже, что у него просто-напросто затекло все тело, что сейчас оно отходит, вот и колет как иголками… Но нет, все было иначе, он это сообразил через несколько секунд. Снова дернулся – и опять обожгло зад, спину, ноги, руки.

– У-у-у, зар-раза!!! – простонал он. – Да что ж это творится, эй! Есть кто-нибудь?!

– Есть, есть! – отозвалось занудно. – Никак прочухался, отродье сатанинское, а?!

– Развяжите! – потребовал Сергей.

– Ага, щас! – пронудил похмельный. – Тебя развяжи!

– Хоть повязку с глаз снимите! Ну чего она вам?!

Голос прозвучал над самым ухом:

– А как зыркнешь ежели по-бесовски, тогда что?!

– Не зыркну! – Сергей постарался, чтоб голос его был этанолом прямоты и честности. Получилось плоховато, лживо и дрожаще.

Но это, видно, и успокоило похмельного.

– А у тебя глаз не дурной случаем? – спросил он для проформы, уже распутывая узел на затылке. – А то тут одному развязали четвертого дня, а у помощника писаря баба наутро шестипалого принесла.

– Причем тут глаз?! – не понял Сергей.

– А при том! – твердо заявил похмельный. – Всех четверых и сожгли! Вот при чем!

– Кого это четверых-то?

– Бабу, мальца, помощника и подследственного с дурным глазом, а как же?! Порядок должен быть!

Повязка спала с Сергеева лица. И он увидал занудного. Им оказался бритый, в меру упитанный человек среднего роста, одетый в серую рясу с откинутым капюшоном. За ухом у бритого торчало гусиное перо. На носу красовалась огромная бородавка.

– Советую во всем признаваться сразу, – сказал бритый протокольным тоном. – Ты у нас не один!

– Хоть бы дощечку какую подложили, – взвыл Сергей, – колет, сил нет!

Бритый поморщился.

– Будет тебе и дощечка, и целая доска гробовая, ежели выложишь все как на духу. А нет – золу по ветру развеют да плюнут вслед на все четыре стороны! – проговорил он заплетающимся языком.

Сергей старался не двигаться, стоило шевельнуться – и в тело вонзались маленькие тупые иглы. Он лишь теперь сообразил, что сидит в пыточном кресле. Руки его были привязаны к подлокотникам, нога скованы зажимами, сзади из спинки кресла торчали две длинные железные штуковины, они не давали нагнуть головы. Но Сергею и так было видно почти все. Сферические своды пыточной в несколько слоев покрывала сажа, казалось, что она вот-вот начнет отваливаться слоями. Своды были низкими и давящими. В двух метрах справа, в стене, располагалась грубая каминная ниша. В ней-краснели затухающие угли, а рядышком вповалку лежали грязные щипцы и клещи всех размеров. Сергею эти инструменты сразу не понравились, аж по лбу заструился холодный пот. Последний раз он испытывал такое же чувство, сидя в зубоврачебном кресле. Но там руки и ноги были свободны, и он мог убежать в любую минуту. Даже под бревном дикаря-телепата ему не было столь худо, там грозила смерть, но смерть мгновенная… Здесь намечалось, судя по всему, нечто повеселей.

– Хоть бы сказали – за что?! – выдавил из себя Сергей.

– Это ты, нечестивец, нам говорить будешь! – возразил бритый. – А мы будем спрашивать! – Он нагнулся ниже и шепнул Сергею в ухо: – Чего-то я не верю, будто ты инкуб, непохоже! Может, врут?!

– Конечно, врут! – обрадовался Сергей.

– А может, и не врут, – философски заметил бритый. – Сейчас времена смутные, ненадежные, поди, разберись! Но я так думаю, что ежели все инкубы такие, и в ад-то не страшно провалиться, верно? – Он пьяно икнул. И прикрыл рот сизой ладошкой.

– Где не был, там не был, – промямлил Сергей, – врать не буду. По мне, у вас самый настоящий ад и есть!

Бритый замахал на него руками, перекрестился суетно и быстро.

– Не богохульствуй, нечестивец! У нас житуха славная, никто не жалуется. Попробуй только вякни!

– Вот-вот! – согласился Сергей.

Бритый его не понял. Уставился тупо, разинув рот.

А Сергей повернул голову налево… и чуть снова не провалился в забытье. На поросшей плесенью сырой стене крепились две широченные почерневшие от времени доски. А в досках, точнее, во всевозможных пазиках, пазах, дырах, дырочках, в ремешках, зажимчиках, скобочках было понатыкано и развешено столько пыточных орудий всех форм и размеров, что глаза разбегались. Там были иглы, иголочки, иглища, пилы, пилки, крючья, крюки и крючочки, буры, сверла, трезубцы, вилки и вилочки, ножи, ножички – и прямые, и изогнутые, и трехгранные, и зазубренные, и прочая, прочая, прочая. Внизу, под досками, лежали тиски, тисочки, растяжки и такие штуковины, каких Сергей отродясь не видывал. Предназначение их было однозначно.

– Оснащено все у вас тут на совесть, – процедил он.

– Не жалуемся, – с оттенками гордости проговорил бритый. – Нам отказу ни в чем нету!

Из сводчатого потолка торчали крюки. С крюков свешивались цепи. Прямо по курсу, метрах в трех с половиной стоял низкий обшарпанный столик. На нем лежала толстая книга, свиток желтой бумаги, рядом покоилось нечто круглое, с крышечкой, похожее на чернильницу. Да, тут не шутили!

За спиной вдруг что-то скрипнуло, хлопнуло. И из-за кресла вышел еще один в рясе – плотный и нахмуренный. Он лишь еле кивнул – и бритый устремился к столику, вытащил из-за уха перо.

– Упорствует? – поинтересовался хмурый. И закусил черную обветренную губу.

Был он крайне неприятен на вид: черен до Неприличия, волосат, лобаст, носаст, имел сросшиеся мохнатые брови, свисающие лохмами на глаза. Сергей заметил, что ногти у хмурого обгрызены чуть не до корней.

– У нас не поупорствуешь, – пропел бритый и мелко угодливо рассмеялся. Смех был пьяный, дурашливый.

– Цыц! – оборвал его хмурый. И поднял с земли пудовые клещи. У Сергея сердце замерло – такими клещами можно было берцовую кость перекусить.

– Я все скажу! – заявил он. И сам удивился искренности своего голоса. Доселе он не владел подобными интонациями, так горячо и проникновенно на его памяти говорили лишь две комсомолочки-активистки, одна в школе, другая в институте, да и то – говорили лишь на торжественных собраниях.

Хмурый поглядел на него недоверчиво. Потом бросил клещи к камину-жаровне, а сам подошел к столу, взял свиток, развернул его.

– Тут записано, что ты – инкуб! – сказал он глухо.

– Инкуб! – подтвердил Сергей.

Бритый сорвался с колченого табурета, опрометью бросился к двери, зацепился ногой за крюк и грохнулся. Хмурый пнул его в бок. Но ничего не сказал. Осторожно поднявшись на четвереньки и затравленно озираясь, бритый пополз обратно к столу. Голова у него подергивалась словно в тике.

– Дерзость твоя изрядна! – проворчал хмурый. Он, видно, не слишком-то поверил допрашиваемому, демон-инкуб – гроза женщин, на его взгляд, должен был выглядеть несколько иначе. Но опровергать слов подозреваемого не стал.

– На что же ты уповаешь? – вопросил хмурый после долгого молчания. – На своих дружков-бесов? Или может, на самого Вельзевула? Или ты думаешь, что вся ваша нечистая шатая сможет пробраться сюда и вызволить тебя?

Бритый судорожно перелистывал толстенную книгу, сопел, шмыгал носом. Потом вдруг выдал невнятной скороговоркой:

– Нашел! Вот! Чтобы не дать демону-инкубу покинуть тело, в которое он вселился, и чтобы обезвредить его, необходимо в темечко испытуемому вогнать на два вершка большой шип, трижды повернуть его там, как изображено на рисунке. А дабы демон-инкуб не вышел из испытуемого через иные отверстия, следует во время процедуры погрузить тело в расплавленное олово и…

– У нас нету олова! – оборвал скороговорку хмурый. – Может, его просто посадить на жаровню?

– Жаровни тоже нет, – вяло ответил бритый.

– Ну, ладно! Будем уповать на провиденье Господне и свой опыт. Тебе не тяжело держать перо, а, бездельник?! Возьми-ка щипцы великомученика Мартина и выдери инкубу пару ноготков для начала!

– Не надо! – заволновался Сергей. – Я на все вопросы отвечу, все выложу! Чего раньше времени ногти рвать-то?! Надо все по порядку!

– Ишь ты, грамотный, – неодобрительно выдавил хмурый.

Бритый справился со своим страхом и растерянно зыркнул на Сергея, тут же вновь опустил глаза. Руки у него все еще дрожали – такими руками только ногти рвать, вместе с пальцами.

– Тут написано, что от тебя забеременело пять порядочных горожанок Гардиза, верно? – спросил хмурый.

– Гардиз – это чего такое? – переспросил Сергей.

– Издевается, – совсем тихо сказал хмурый. Взял с доски какие-то плоскогубцы с изогнутой ручкой, подошел к Сергею вплотную и неожиданно резким движением ухватил его своим инструментом за нос, потянул на себя.

– Мы-ы-ы-ы!!! – замычал Сергей. Задергался, забился в колючем кресле. Ему показалось, что нос вот-вот оторвется, а хмурый все тянул и тянул. На губы и подбородок струйками потекла кровь. Но Сергей не замечал ее, он мычал, хрипел, тянулся всем телом за рукой хмурого, он бы встал и побежал за клещами, но кресло не пускало!

– Да-а, слабый инкуб пошел, хлипкий, – неодобрительно прокомментировал событие хмурый.

– Сознаюсь, – просипел Сергей невнятно.

Но его поняли. Бритый быстро застрочил что-то на бумаге гусиным пером.

– Тем самым ты породил еще пятерых бесов, – менторски произнес хмурый, – ты задал лишнюю работу Святой Инквизиции! Как мы будем разыскивать бесенят и их мамаш? Ты должен нам помочь!

Плоскогубцы разжались. И Сергей почувствовал, как увеличивается его нос – он сначала разбух до размеров груши, потом маленькой дыньки, потом арбуза, потом начал заполнять собою все помещение… Сергей дернул головой и сильно ударился затылком о деревянную спинку кресла. Но это не помогло – нос горел, словно его окунули в кипящее масло. Даже воздух, проходивший через ноздри, раскалялся, становился горяченным, им трудно было дышать. Зеленые круги запульсировали перед глазами.

– Всех покажу! – заверил Сергей. – Всех до единого: и бесенят, и бесовок, хоть пять, хоть пятьдесят пять, сам не упомню, скольких обработал! – Ему показалось почему-то, что чем больше он выдаст душ инквизиторам, тем с ним ласковей обойдутся. – Пошли хоть щас, ще тут этот ваш, как его Гардиз?

Хмурый вздохнул уныло, отвернулся. Голос его прозвучал из-за спины устало:

– Да ладно, мы пошутили! Какие там горожанки, какие к дьяволу бесенята!

– Ага, – поддакнул вконец осмелевшей бритый, с него уже сошло похмелье. – Они тут все бесовки и бесенята, я ему сам на какую хошь покажу!

– Пошел вон! – рыкнул хмурый.

И помощник-писарь чуть не бегом выбежал из пыточной, он был послушным человеком.

Когда дверь захлопнулась, хмурый вытащил из-под рясы большую флягу, взболтнул ее, высоко подняв в руке, припал губами к горлу, с полминуты звучно булькал. Потом стал отдуваться и вытирать рукавом пот со лба.

Сергей сидел ни жив, ни мертв.

– Глотнешь?

Хмурый подошел вплотную, сунул флягу в зубы испытуемому, приподнял донышко. И Сергей глотнул. Сразу полегчало, даже нос не так стал болеть.

Хмурый привалился к его плечу. Засопел в ухо, тихо, совсем тихо:

– Я этого старого дурака Баруха выпустил, слышь? – Не дождавшись ответа, он прибавил: – Чего клопов зря откармливать нечестивой кровью, они и так тут жирные, как свиньи у герцога Гистанского! Верно я говорю?

Сергей подхалимски закивал.

– Барух – отличная приманка для всяких олухов! – продолжил хмурый. – Я на него уже полторы дюжины взял! Наживка, что надо! Но туп, бесконечно туп! Все пытается кем-то повелевать, кого-то вызывать… эй, ты слышишь, чего тебе говорят?!

– Барух – это кто? – снова невпопад спросил Сергей.

И тут же получил массивным кулаком по темечку, аж слезы брызнули из глаз.

– Я ему выдрал половину его драной бороденки! Вот этими руками… – хмурый потряс перед распухшим носом Сергея своими красными лапищами, – я оторвал у него семь пальцев на ногах и левое ухо! Я проткнул его вертелом грешницы Ильзы чуть не насквозь, а потом посадил голой задницей на шип благоверного Игнатия! Я вышиб ему четыре передних зуба – не-ет, не сразу! Каждый я сначала вбил на полвершка в челюсть, а потом уже выворачивал! Я подвешивал его вверх ногами, разрезал подошвы и посыпал их солью… Нет, ты не представляешь! Но старый хрен, этот тупой недоумок продолжал стоять на своем! Ты не догадываешься, что он мне рассказал, а?

– Не-ет, – дрожащим голосом выдал Сергей.

– Ты не хочешь говорить правды! Ты не веришь мне! – обиделся хмурый. – А я хочу совсем малого, понял! Совсем немногого!

– Чего же? – оживился Сергей, сообразив, что ему предлагают сделку.

– Ты какой-то бестолковый инкуб! Если ты вообще инкуб! Ну ладно… Этот хрен клялся, что он на самом деле вызвал тебя из ада! Это верно?!

– Врет! – заявил Сергей решительно.

Хмурый поглядел на него с прищуром, недоверчиво. И потянулся за пилообразными клещами.

– Врет, говоришь? – переспросил он зловеще.

Сергей промолчал. Он вдруг понял – сделка не состоится, ведь этот толстяк потребует от него чего-нибудь заведомо невозможного: философского камня, или просто груды золота, жемчуга, каменьев, а может приворотного зелья, или элексира вечной молодости. Ну откуда ему взять все это?! Нет, пропащее дело!

– А чего это ты повернулся эдак-то, а? То все признавал, всякую напраслину признавал, чего б я ни навыдумывал? А тут уперся вдруг? Странно! Может, ты и впрямь инкуб?! Вдруг этот нечестивец тебя и вытащил из самой преисподней?! Говори, пока никого нету! Я тебя не выдам! Вот те крест!

Хмурый вяло перекрестился, явно не придавая этому жесту особого значения.

– Ну погляди сам, какой я демон, ты что? – заволновался Сергей. – Потрогай, если глазам не веришь!

Хмурый усмехнулся криво, обнажив щербатые зубы.

– Инкубы умеют прикидываться, – сказал он, – ежели б нечисть в своем обличьи ходила, так и забот бы не было у порядочного обывателя, все сразу видно, хитришь, но хитрости твои белыми нитками шиты!

– Ладно, говори – чего надо! – выпалил неожиданно для себя самого Сергей.

– Вот это дело! – сразу оживился инквизитор. – А не обманешь?

– Нет!

– Я хочу знать дорогу туда!

– Куда?!

Хмурый обжег его взглядом маленьких свиных глазок, по лбу пробежали складки морщин.

– В преисподнюю!

Сергей ожидал чего угодно, только не этого. У него по спине потек пот – мелкими противными струйками потек. Надо было на что-то решаться, по крайней мере надо было протянуть время, отдалить новые пытки – может, появится проблеск. И он выдал:

– Я тебе покажу дорогу туда.

Хмурый затрясся, сразу протрезвел. Глаза его утратили злость, недоверие, стали полубезумными, бегающими – видно, он сам не ожидал столь быстрого решения вопроса.

– Но ты должен сказать мне, – продолжил Сергей, – зачем ты туда собираешься?!

– Я всю жизнь мечтал об этом мире! – выпалил хмурый. – Я верил, что попаду туда, не мертвым, не жалким грешником, обреченным на страдания, а одним из тех, кто несет эти страдания, одним из творцов его! Я всегда себя готовил к той жизни, я ждал ее… А ты не обманешь?

– Нет! – ответил Сергей.

– Давай хлебнем? – предложил хмурый и снова вытащил флягу.

– Давай, – согласился Сергей. И тут же спросил: – Какой сейчас год?

– Две тысячи семьсот двенадцатый от Преображения Христова, – с готовностью ответил инквизитор.

– Что-о?! – воскликнул Сергей. Ему показалось, что он ослышался. – Повтори! Повтори немедленно!

– Две тысячи семьсот двенадцатый от Христова Преображения, я же внятно сказал!

– Этого не может быть!

Хмурый развел руками.

– У вас там, наверное, свой отсчет? – робко поинтересовался он.

Сергей пропустил мимо ушей его слова. Он весь дрожал. Прошлое, пусть и самое жуткое прошлое, но свое, во многом знакомое – это одно. И совсем другое…

– Мы где, в Испании? Португалии?

Хмурый пожал плечами. Щеки его обвисли.

– Эспаньол? Франс?! Черт возьми, Каталония, Мадрид, Наварра, чего там еще-то, Тулуз, Гренада, Лиссабон, да?

– Мы в Гардизе, – сказал хмурый и немного отодвинулся. Он сидел с фляжкой в руке, но казалось, что позабыл про нее, вот-вот уронит.

Сергей понял, что взял слишком круто. И указал глазами на фляжку.

– Давай-ка, приятель, промочим глотки!

– Давай!

Они выпили. Нос у Сергея совсем отошел. Но сидеть становилось с каждой минутой все неудобнее – шипы делали свое медленное, но верное дело.

– Освободи меня, развяжи руки, – потребовал Сергей.

Хмурый заколебался. Привязанный инкуб, даже если он вовсе не инкуб, все-таки, надежнее, да и спокойней как-то! Развяжешь, а он и отмочит чего-нибудь такое, что потом или костей не соберешь, или на кол посадят. Нет уж, надо выждать – так думал хмурый толстый инквизитор, И все это Сергей читал на его отвратном лице.

– Ну, как знаешь! – проговорил он и отвернулся от хмурого.

– Я тебя развяжу, потом развяжу, – пообещал хмурый, – Только гляди, не обмани!

– Не обману, – сказал Сергей.

– А щас надо еще кое-что по протоколу выяснить. – Хмурый хлопнул в ладоши, крякнул гортанно.

Прибежал бритый и сразу занял свое место за столом – гусиное перо задрожало в его руке. Хмурый развернул свиток.

– Как доносит свидетель, испытуемый распространял кощунственные ереси о происхождении жизни на нашей грешной земле. При том утверждал, что человека создал не Господь Бог, а что его якобы родила обезьяна, в которую Господь вдохнул душу. Так?

Сергей уставился на хмурого, и во взоре его, видно, было столько всего, что свиток выпал из огромной руки с обгрызенными ногтями.

– Кто-о?

– Что – кто? – переспросил хмурый, и брови его зашевелились как змеи.

– Кто свидетель?! – заорал Сергей во всю глотку. – Вы тут все с ума посходили!

– Только без этого, – предупредил хмурый, – попрошу соблюдать спокойствие и выдержку. Вы не на гулянке и не на базаре, а в солидном заведении!

Сергея трясло. Но он взял себя в руки. Хмурый прав, сейчас на самом деле многое зависело от ею хладнокровия и умения приспосабливаться к обстоятельствам. Надо лишь проанализировать ситуацию, осмыслить происходящее.

– Хорошо, – проговорил Сергей мягко и подмигнул хмурому, будто напоминая о сговоре. – Хорошо, но один лишь малюсенький вопросик, вы разрешите?

Хмурый благосклонно кивнул. И поглядел на бритого – дескать, почему бы и не дать испытуемому перед началом самого интересного немного и потрепаться – это даже как-то благородно, великодушно.

– Скажите, на каком языке мы сейчас говорим? – спросил Сергей очень мягко и деликатно.

Сначала захохотал бритый. Потом залился смехом, нутряным и сдержанным, хмурый. Они глазели друг на друга, тыкали в испытуемого пальцами и не могли остановиться.

– На русском? – робко вставил Сергей и тоже хихикнул.

Хмурый сквозь выступившие слезы просипел:

– Похоже, я в тебе ошибся, малый! Какой ты к черту инкуб! Ты просто слабоумный, точно, трехнутый, сдвинутый! Ну рассуди сам – ведь ежели мы в Гардизе, то по-каковски нам надлежит говорить, а?!

– По-каковски? – на свой лад повторил Сергей.

Бритый чуть не упал со стула.

– По-гардизки, посади тебя на кол, по-гардизки! Ты, видать, совсем плохой, малый!

Сергей хотел промолчать. Но вопрос сам вырвался изо рта:

– А я на каком говорю?

Смех прервался. Оба инквизитора поглядели на испытуемого мрачно. Хмурый потянулся за клещами. Бритый покачал головою.

– Издеваться надумал? – процедил он раздраженно. Теперь и он не верил, что испытуемый демон.

– Ты говоришь на том языке, олух, – прошипел хмурый, – на каком тебя спрашивают, понял?! Или надо растолковать поподробнее?!

– Не надо! – быстро выпалил Сергей. – Вы лучше скажите тогда – я гардизец?

Хмурый долго глядел на него, соображал, что к чему. До него начало доходить. Бритый сидел с самым глупым видом и щекотал кончик собственного носа растрепанным пером.

– Да вроде раньше у нас таких не было, – наконец выдавал хмурый, – и вообще не похож обличьем-то, верно? – Он обернулся, ища поддержки у писаря.

Тот закивал, раззявил рот.

– Точняк, не нашенский – в Гардизе таких отродясь не водилось!

– А откуда тогда язык знаю? – ехидно вставил Сергей. Он еще сам не понимал, к чему ведет его игра, но пер напролом. Ему хотелось обескуражить противника, сбить с толку. Ведь его самого сообщением о том, что все они говорят по-гардизки, настолько ошарашили, что хоть руки подымай вверх и иди сдавайся в психушку! Одна радость, что психушек здесь судя по всему еще нету и когда пооткрывают – неизвестно. Что же касалось вопроса о происхождении человека одушевленного, это и вовсе было непонятно Сергею.

– Выучил! – заявил хмурый. И сам засомневался, покачал головой.

– Не-е, – робко протянул бритый, – чтоб так выучить-то, надо с самого детства учить! Я так думаю, тут совсем другое…

– Чего?! – Хмурый поглядел на помощника зверем.

– Я думаю, – бритый вдруг снова затрясся, отвел глаза от Сергея, побледнел, – я думаю, что он и есть инкуб самый настоящий! Инкубы все знают, по-всякому болтать горазды! Он просто это… недоделанный какой-то инкуб, такое мое разумение. – Язык у бритого опять начал заплетаться, но на этот раз явно не от выпитого. – Тьфу ты, силы небесные! Это ж надо?! Скоко раз я говорил, бросать надо эту работенку, бросать – и деру давать отсюдова, бежать без оглядки! Меня отец Поликарпий еще когда пристраивал сюда, все предупреждал: не боись ничего, не боись, Мартыний, все путем будет! Я думал, дурашлепина, а чего бояться-то, чего бояться – народишко все дрянной попадается, хилый, немощный, дрянь всякая и мразь, откуда среди их бесям взяться, ну откуда?! Так нет, пошел! А в том годе на колдуна напоролись, помнишь?! На настоящего! Скоко раз обещали, что не будет настоящих! И-ех! Врут все, проврались насквозь, ироды окаянные, нехристи поганые! И вот, на тебе – подсунули-таки настоящего, вон он – инкуб! Как пить дать, иикуб! А у меня баба и ребят шестеро, да еще одна есть…

– Ах ты поскудник, уставы нарушаешь? Гляди-и! – Хмурый закатил бритому Мартынию оплеуху. И тот разом примолк.

Теперь хмурый смотрел на Сергея с доверием. А значит, все будет как надо, по сговору. Сергей воспрял духом.

– Я ж вам сразу сказал – инкуб! – заявил он обретенным тоном комсомолочки-активистки. – Самый натуральный и вполне доделанный. Вон того, бритого, могу хоть щас сожрать! Плевать мне, что у него семеро с бабой!

– И еще одна-а! – плаксиво прибавил Мартыний. Он был вне себя – зубы выбивали чечетку, руки и нос окрасились чернилами, огрызок пера торчал изо рта.

– А нам и нужны инкубы, – грозно проговорил хмурый. – Пиши, чернильная душонка! Испытуемый признался в том, что он есть посланец ада, урожденный демон-инкуб, покушавшийся на души благочестивых горожанок… и горожан. Пиши! Инкуб был вызван из преисподней лжезаклинателем духом, лжетеургом и городским сумасшедшим по совместительству Барухом Бен-Таалом, выпущенным из-под следствия ввиду его полной невменяемости и в соответствии с нуждами Инквизиционной Комиссии… Написал?

Бритый воздел глаза на хмурого. И робко спросил:

– С трудом поспешаю за мыслью вашей, отец Григорио, – ведь коли он, то есть Барух этот, лжетеург и лжезаклинатель, то как же это он, нечестивец поганый, умудрился вызвать из преисподней демона?!

Отец Григорио призадумался, почесал свисающий на рясу подбородок. Но потом ответил с расстановкой:

– Потому и умудрился, что нечестивец! Пиши!

Сергей, забыв про боль в носу, про неудобное положение, слушал во все уши. Он не терял надежды.

А хмурый отец Григорио продолжал:

– И еще – упомянутый инкуб смущал гардизцев и простодушных селян лукавыми речами, в которых утверждал, будто Вседержитель вдохнул человеческую душу в обезьяну, зверя препоганого и препротивнейшего, коий есть порождение не Бога, а диавола и его слуг!

Мартыний опять приподнял голову.

– Так его ж прямо из склепа сюда приволокли, когда ж он успел-то?!

– На то и инкуб! – вразумительно ответил хмурый. – Пиши далее. А при допросе с пристрастием… из пасти испытуемого вырывались языки адского пламени, а из глаз сочилась зеленая бесовская кровь, а когда на дыбу подняли, из испытуемого потекли водопадом нечеловеческие нечистоты и вывалился до самой земле хвост с седой и колючей кистью на конце, а еще…

Бритый Мартыний вскочил, бросил перо на стол. Глаза у него побелели от страха, челюсть отвисла. Руками он закрывал лицо и вопил тонюсенько:

– Нет! Не-ет! Не пугай ты меня ради всего святого! Не давал я согласия с живыми инкубами работать! Не переношу, на дух не переношу! Наше дело неблагонадежных выявлять, а не с демонами… Отпусти! Отпусти, добром молю, не то сбегу отсюда!

– Цыц! – прекратил истерику отец Григорио. – Я щас из тебя самого инкуба сотворю, я щас из тебя, дармоед, хвост до земли вытяну! Садись и пиши! А ну, давай, покуда я сам перо не взял и кой-чего про тебя не прописал куда следует!

Сергея начинала забавлять эта сцена. Но виду он не показывал. Сидел смирехонько, потупив очи, хлюпая поврежденным опухшим носом.

– Значит, так! Смущал горожан и поселян, в чем и свидетельствовал городской сумасшедший, лжетург и нечестивец, упомянутый Барух, в чем и признался сам испытуемый.

Мартыний перестал скрипеть пером, уставился на чернильницу. Он был явно озадачен.

– Почему не пишешь, дармоед? Рука отсохла?

– Я полагаю, что свидетельство сумасшедшего – это чего-то не то, как вы думаете, отец Григорио? Или для благого дела сойдет?

Хмурый почесал выбритую макушку.

– Сойдет, Мартыний, для благого – все сойдет! Не слишком ли много ты себе позволяешь, а? Они, видишь ли, полагают. Чего ты там еще полагаешь, говори сразу, бездельник!

– Я полагаю, что все это следует шить! – твердо заявил воспрявший духом Мартыний.

– Как?!

– Дело, говорю, надо по кусочкам разложить, упорядочить, чтоб ни одна собака носом не повела, а потом и сшить, как полагается, по всем правилам…

Хмурый отец Григорио схватил с доски щипцы блаженной Ильзы и швырнул ими в бритого – тот ловко увернулся.

– Ладно, на сегодня хватит. Пошел вон!

Мартыния как ветром сдуло, он словно ждал этой благословенной команды.

– Значит, инкуб? – тихо спросил хмурый.

– Инкуб! – ответил Сергей.

– Я тебе бабу пришлю на ночь! Но после двенадцати жди. Не обманешь?!

– Сам не струсь! – Сергей рассмеялся в лицо хмурому. Он за эти прошедшие в пыточной часы настолько вошел в роль, что ощущал себя настоящим демоном.

– Эй, стража! – выкрикнул отец Григорио.

Загремели, зазвенели доспехи, ножны, мечи, алебарды. Сергея на минуту освободили, подняли, вывернули руки за спину. Поволокли. Потом сбросили вниз по какой-то скользкой лестнице, заперли дверь. Это была темница.

Сергей долго разминал руки и ноги, расправлял спину. Поясница жутко болела. За пазухой что-то кололо. Он сунул руку – там лежала железная штуковина, которую он сам умудрился спереть из пыточной, уцепившись на ходу за доску. Во тьме было плохо видно. Но глаза привыкали. Сергей смотрел на штуковину, и все у него внутри холодело. Это был шип. Тот самый!

Отец Григорио не обманул. Через час Сергею принесли еду в большой миске и кувшинчик кислого вина. Еда была паршивой, тюремной – обычная баланда. Вино утолило жажду. А еще минут через десять грохочущий и звенящий стражник с прибаутками и хихиканьем столкнул к нему в подвал женщину – изрядно толстую и подвыпившую. Видно, прежде чем пойти в гости к инкубу, долго готовилась.

– Который тут демон?! – спросила она с порога,

И Сергей подумал – может, в последний раз, может, больше и не придется. Он ответил кротко, но с достоинством:

– Ну я демон.

Толстуха расхохоталась и бросилась ему на шею, наваливаясь исполинскими грудями, сбивая с ног.

– Страсть люблю демонов! – завизжала она в ухо.

И Сергей понял – выспаться ему не дадут. Пропала ночь! Но он решил, пока не выяснит толком, что к чему, не притронется к этой пьяной потаскушке, главное – дело!

Он оттолкнул ее, сильно сжал руку у плеча.

– Ой! – страстно взвизгнула женщина.

– Спокойно! – остановил ее Сергей. – Я любопытный демон. Расскажи-ка мне об этом, как его – Гардизе. Где он, в какой стране, на какой земле, кто тут живет, кто чем занимается… и прочее.

Женщина кокетливо повела плечами, скорчила недовольно-игривую гримаску, просюсюкала:

– Потом, потом, мой пылкий кавалер… я горю, как адская жаровница, хи-хи! Ну же!

Сергей разглядел ее получше. Она была значительно младше, чем показалось ему сначала – лет двадцати пяти, не больше. Но до чего же упитана, толста! Может, здесь это почиталось особым даром, принималось за особую стать?! Она была черненькая, с пухлыми влажными губками и синими глазищами в пол-лица. Вздернутый носик говорил о легком взбалмашном характере.

– Отвечай! – приказал Сергей сурово. И усадил ее на широкую, застеленную слежавшейся соломой лавку.

– Какой противный демон, какой скушный, – обиженно протянула гостья. – Гардиз – это Гардиз, город и все, что вокруг города, понял? А живут тут всякие, дураки в основном! А бабы – точно, все дуры, я знаю, что говорю.

– Страна как называется? Континент?! Планета?!

– Чего-о?! Ты, небось, ненормальный демон.

Сергею уже надоело это выяснение – нормальный демон или ненормальный, он устал от него!

– Отвечай! – Он покачал кулаком перед самым носом пышнотелой красавицы.

И та струхнула, отпрянула к стенке.

– Не знаю я, ничего не знаю! Тут все живут. Чего прицепился!

– Вот все это, что больше и шире Гардиза, как зовется? – Для выразительности Сергей развел руками. – Земля?

– Совсем спятил?! – красавица хихикнула. – Где земля? Вокруг, что ли? Земля под ногами!

– А что вокруг?! – заорал ей в ухо Сергей. Он был вне себя.

Толстуха бросилась на него, обняла, впилась губами в его рот. Потом, когда долгий поцелуй закончился, она прошептала ему в ухо:

– Ах, я знала всегда, что демоны такие пылкие, такие страстные, просто жуть! Ты меня сжигаешь на неземном пламени. Жги, жги меня, мой милый демон! Какая нам с тобой разница, как зовется вся гнусная земля вокруг, до самого конца света, до края, где стоят небесные павлины с хоботами, свисающими к спинам ардагурских броненосцев… Всякие дураки ее называют Рогеда, ну и пусть, а я дальше стен Гардиза никуда не ходила, вот так. Жги меня, сожги совсем, мой милый инкубчик!

А чем, собственно, Рогеда хуже Земли? Ну чем? Наплевать на все! Права толстуха, она мудрей всех этих шаманов, в тысячи раз мудрее! С такими мыслями Сергей расстегнул платье на спине женщины, спустил широкие черные бретели с плечей – и в подземелье словно светлее стало от двух ослепительно белых колышащихся шаров. Он положил руку на один, нажал – и она утонула в податливой женской плоти. Толстуха сдавила ладошками его виски, потом ее руки скользнули на шею, плечи. Падая назад, она потянула его за собою. В эти секунды Сергей уже не понимал, где он находится – на Земле, на Рогеде, или еще где.

Он все же выскользнул из ее объятий. Стянул с пышнотелой красавицы платье, под которым ничего больше и не было, сбросил с себя рубаху, штаны… И ринулся в это дрожащее и перекатывающееся горящее тело. А когда он утонул в нем, когда полные руки и ноги обвили его, Сергей почувствовал всей кожей – да, она принимает его за настоящего демона, она уже сейчас трепещет, отзывается на малейшее его движение каждой клеточкой, каждой жилкой, он почувствовал, как прокатываются внутри нее томные судороги, как она вздрагивает и замирает, выгибается и потягивается. Он слышал, как она стонет, хрипит, вскрикивает, задыхается от наслаждения. И все это удесятеряло его силы, вливало в тело жар и еще большее желание, лишало разума. Он впивался руками в сочную мякоть, впивался, стараясь не оставить не обласканным ни кусочка кожи, он не боялся, что ей будет больно – чем сильнее и смелее были его руки, тем сладострастнее она билась под ним, тем горячее дышала в ухо, тем властнее впивались ее губы в его тело. Он сам ощущал себя демоном – жестоким и всесильным, алчным, неутолимым, ненасытным. Он был палачом, терзающим свою жертву. И эта жертва требовала от него пыток, боли, терзаний, сладких мук! Она вбирала в себя своего палача, высасывала из него все соки, подчиняла себе, околдовывала и тем самым превращала его в жертву, обрекала его на бесконечную томительно-дивную пытку, мучила его и содрогалась от его мук. Вот на таком пыточном кресле-кровати Сергей готов был возлегать вечно, покуда хватало жизни в жилах. Эта пытка была по нему!

В тот момент, когда стон вырвался из его горла, а сам он впился зубами в ее шею у плеча, когда все его тело сдавило, а потом вывернуло… на спину, голую спину упало что-то холодное и липкое. Это был финиш! Сергей свалился с извивающейся красавицы, грохнулся со скамьи наземь. Уставился в потолок. Там зеленело большое пятно. Еще одна густая капля нависала над лежащей, готовилась оторваться… и оторвалась. Большой комок мерзкой зеленой слизи плюхнулся со звучным шлепком на роскошную белую грудь, чуть задержался на выпирающем подрагивающем соске. И сорвался, стек по белому боку, потом по слежавшемуся сену, шмякнулся на пол.

Женщина, дотоле молчавшая, пялившая глаза на Сергея, вдруг взвизгнула, поджала ноги, отпрянула к стене и замерла. Сергей не сразу сообразил, что она в обмороке. Он передернул спиной – слизь слетела с нее, поползла к уже лежащей в грязи. Следом плюхнулась последняя капля, слилась с предыдущими. И из образовавшейся лужицы высунулся мутный глаз.

– Ах ты тварь подлая! – заорал Сергей, не удержавшись.

Глаз моргнул чем-то морщинистым, набежавшим сбоку. И послышался виноватый гундосый голос:

– Да, переход не слишком удачный вышел!

Из лужицы высунулась голова, потом плечи, руки и наконец вся фигура зеленого. Сегодня он как-то особенно крупно дрожал, словно его била лихорадка. Голова тряслась на длинной хлипкой шее, отрепья-водоросли болтались зеленой вялой лапшой. Одна рука тянулась к самому полу и опиралась о него тыльной стороной четырехпалой ладони.

– А у вас все женщины на уме? – иронически прогнусавил зеленый. – Все плоть тешите?! Экий вы, право, жизнелюб!

Сергей и разговаривать не желал с наглецом. В такой момент, так все испортить, так влезть! Слизняк паршивый! Гнида болотная!

– Тебя сюда, между прочим, не звали! – процедил Сергей, натягивая штаны.

– А мы и не нуждаемся в приглашениях, мой юный друг, – равнодушно сказал зеленый и уставился на бесчувственную толстуху. Та была необычайно хороша в своей наготе и безмятежности.

Если б не зеленая мразь, Сергей бы еще долго наслаждался ее телом – уж до самого прихода отца Григорио точно! Но судьба решила иначе. Зеленый вдруг стал уменьшаться в размерах, сжиматься. Зато глазища его набухали все сильнее, становились огромными, выпученными до невозможности. Сергей изогнулся и сбоку заглянул в них. Ему стало страшно, он даже отпрянул к стене. В мутных бельмах-белках зеленого появились крохотные красные огоньки, они словно вынырнули из глубин мозга, разгорелись, рассеяли муть. И вместе с тем они сохраняли холодность и отчужденность змеиных глаз.

– Не надо! – закричал Сергей.

Но было поздно – из глаз псевдоинопланетянина вырвались два узких фиолетовых луча – будто скальпелями резанули они по сахарному телу женщины: отлетела голова – мячиком подпрыгнула на скамье, скатилась на пол, замерла с приоткрывшимся ртом, казалось, обида застыла на пухлых губках, глаза же так и не открылись. Осели вниз груди словно две спущенные футбольные камеры, вертикальная полоса прорезала торс, живот, распались бедра… и все застыло белым месивом. Ни капли крови не выступило из тела, ничто не запятнало ослепительной кожи. Сергей зажал рот рукой, чтобы не завопить. Он уже не мог контролировать себя.

С вытащенным из кармана шипом, зажатым в кулаке, он набросился сзади на зеленого. Удар был резок и силен. Но рука проскочила сквозь зеленую слизь, почти не задержавшись в ней. Сергей упал на колени, и опасаясь чего-то, перевернулся дважды вокруг себя, вскочил на ноги, уперся спиной в стену, приготовился защищаться.

– Не нужно дергаться, – прогнусавил зеленый, – вы же мне мешаете.

Сергей бессильно опустился на корточки, уставился на лежащую в грязи голову. Та вдруг приоткрыла огромные синие глазища, подмигнула лукаво, и изо рта совсем тоненько и игриво донеслось:

– На Рогеде вы, стало быть, на Рогеде.

Глаза тут же потухли, синь из них испарилась, а сами глазные яблоки вывалились желтыми шарами наружу. Изо рта свесился длиннющий синий язык – он был покрыт бородавками и влажен.

Сергея начало рвать. Он не мог сдержать мучительных позывов, тошнота подкатывала к горлу вместе с выпитым кислым винцом и проглоченной наспех баландой.

– Надеюсь, вы все поняли, милейший? – спросил зеленый.

Он уменьшился до карликовости, до размеров пятилетнего ребенка. Зато глазища его были не меньше ламп-фар с бронетранспортера 60 ПБ, на котором Сергею довелось немало поездить во времена службы в армии, даже больше! И была в этих глазах неведомая сила. Когда тело женщины оказалось изрезанным в крошево, лучи вдруг стали изумрудно-зелеными, и все обрубки, обрезки, огрызки, включая и голову, слились в изумрудном свете в один комок, вспыхнули, покрылись клубами дыма и исчезли. Лишь едкая гарь повисла в воздухе.

– Вот и все, – прокомментировал события зеленый. – И пусть она вам не морочит голову – гардизка, дальше стен никуда-а! Ложь все это! Профессиональный гинг с Цирцеи, вот так-то. Мы на этих гадинах собаку съели.

– Какой еще гинг? – спросил Сергей, сжимая рукой горло и часто моргая мокрыми глазами.

– Самый обычный, выращенный из плоти рогедянки – им для этого всего две клетки нужно. Ну ладно – это скучные материи! К вам отношения не имеют. Они вас не за того приняли.

Сергей же, потеряв интерес к зеленому, смотрел на солому – по всем законам она должна была вспыхнуть еще несколько минут назад. Но она лежала себе на скамье и была даже сыроватой на вид. Сергей сунул бесполезный шип в карман брюк. И тяжело вздохнул.

– Ну, теперь вы верите нам? – прослюнил в ухо зеленый. Он быстро увеличивался в размерах, начинал трястись. Отрепья-водоросли колыхались так, словно их раздувал ураган. – Даже бескровный искусственный гинг на поверку материальное вас, почтенный. Вы видели с каким трудом его берет луч лазера, это ж надо сколько мороки! А чтоб избавиться совсем, пришлось подключить аннигилирующие устройства – опять перерасход, опять мне в Осевое измерение придется входить в четвертьплоскостном режиме… А вы еще ругаетесь, обзываете по-всякому! Нехорошо, мой юный друг!

Сергей пожал плечами, он не мог вникнуть в происходящее. Ему хотелось домой. Но надо было держать слово, ведь хмурый отец Григорио надеется на него, ждет. И Сергей прохрипел с мольбою:

– Тут есть один, тоже материальный, я ему в преисподнюю дорогу обещал указать, проводить, значит, пообещал. А куда я его провожу, я и сам чего-то заплутал… Может, подсобите?

Зеленый явно обрадовался. Он стек в лужу, потом выпростался из нее свеженьким эдаким огурчиком, даже симпатичным каким-то.

– Отчего ж не подсобить! – прогнусавил он бодренько – подсобим! Спровадим, куда надо!

Сергей тут же пожалел о своей просьбе – еще загубят отца Григорио, изверги! А ведь мужик тот неплохой, другой бы на его месте уже давно с испытуемого семь шкур содрал.

– Так вот, – продолжал зеленый, вытягиваясь и приседая. – Вы ведь сообразили под конец, что Рогеда это не Земля вовсе, верно?

– Верно, – согласился Сергей.

– А похожа ведь, похожа?!

– Это точно, похожа. Можно и спутать!

Зеленый впервые за все время осклабился – из под отрепьев-водорослей показались желтенькие остренькие зубки, эдаким рядком, штук в сорок. Но тут же водоросли все снова скрыли.

– А ведь Рогеда и ее цивилизация – это одно из первичных отражений Основного мира. Понятно?

– Не очень.

– Я вам тогда не все сказал. Слушайте. Ведь отражения бывают разными – есть отражения объекта, а есть отражения отражений объекта, верно? Поставьте несколько зеркал под углами друг другу – и вы убедитесь в правильности модели. И каждое зеркало дает хоть маленькое, но искажение. Тут как в вашей игре «испорченный телефон». Но это я к слову. А суть в том, что ваш мир – это одно из последних, одно из самых искаженных отражений. И потому все у вас неладно, все плохо! Вот сами вникните: ведь задумываете вы все хорошо, как надо, и законы у вас, что надо, и идеал в общем-то сумели смоделировать верный, точнее, уловить через ряд зеркал. Но за что ни возьметесь, все наперекосяк – вот он эффект невидимых и неощутимых искажений.

– Есть тут что-то, – согласился Сергей, – это как постригаться перед зеркалом самому – обязательно куда-нибудь не туда ткнешь или не то оттяпаешь!

– Точно! Вы более сообразительны, чем кажетесь на вид! Нечего и тыкаться, милейший, ну зачем отражению дергаться и тыкаться, ежели оно лишь повторяет чьи-то движения?! Все равно ведь своих-то нету!

Зеленый перетек на стену, расползся по ней, махал руками-тряпками, шевелил морщинистым лбом.

– Миров, повторяющих Основной мир, не счесть. И везде одно и то же. Правда, есть разброс во времени, свои детали… но все оттуда, из Основного. Доходит теперь?!

Сергей встал, опираясь на колени, потянулся.

– Значит, я или вот писарь Мартыний, скажем, всего лишь ваши отражения? Что-то не очень-то отражения похожи на оригинал. Вы себя когда-нибудь в зеркале видали?

– Причем тут я? Причем мы? – обиделся зеленый.

– А как же?!

– Ни черта вы не поняли! Я переоценил вас, рано еще с вами связываться, и-эх!

– Значит, и у вас была Святая Инквизиция, заклинатели духов, пытки. Учение о Христе Спасителе, так? – гнул свое Сергей.

Зеленому такие вопросы явно не нравились. Он трясся пуще прежнего. Колыхал отрепьями, наливался гнусью и мерзостью, казалось его вот-вот прорвет будто созревший нарыв или волдырь.

– Вы акцентируете внимание на второстепенных вещах, как же так можно?! – гнусавил он. – Опять вы переход срываете! Опять оператору мешаете!

Сергей напрягся. Оглянулся. И тут же под сводами темницы прогрохотал знакомый звериноподобный рык. Опять заплясали прямо в воздухе кровавые тени, замельтешили отблески. Никакой стены позади не было. Кошмарное существо на четырех упористых выгнутых лапах стояло в полумраке. И не просто стояло, а мелко вибрировало, гудело, словно перенасыщенный энергией аккумулятор и все его составляющие. В студенистой массе на этот раз не было глаз, масса колыхалась, выпучивалась, пенилась. Из нее выпадали черные капли, растекались в пыли и грязи пола темницы. Но видел Сергей совсем другое – лишь две задранные над студнем-головою ручищи и огромный сверкающий лезвием топор в них. Время словно спрессовалось, его не было. Был лишь этот топор и сам Сергей – беззащитный, дрожащий, маленький.

А когда прорезались в студне два красных безумных зрачка, Сергей завопил, что было мочи, и последним судорожным, безнадежным и каким-то инстинктивным движением перекрестил четырехпалого урода. Жуткий, леденящий душу рев вырвался из разверзшейся смрадной глотки… и все пропало!

– Ну вот, – грустно вздохнул за спиной зеленый. – Теперь уповайте на самого себя! Мы вам помогать больше не будем!

Сергей, еще не прочухавшись, оседая у вновь появившейся заплесневелой стены, проканючил слезливо:

– А сами-то обещали, как же так?! Отца Григорио туда спровадить, а меня… А меня назад, к себе!

– Никто вам ничего не обещал, милейший. Над замкнутым циклом мы не властны! – прошипел зеленый как-то зло и строго. – Нечего других обвинять-то, когда сами виноваты.

Сергей понял, что дела его неважные, что на этот раз он не выкрутится – лучше б уж и впрямь, топором по башке! И все-таки перед смертью ему кое-что надо было выяснить.

– Откуда эти гады узнали про мою теорию происхождения одушевленного человека? – спросил он напрямик.

– Вашу ли? – засомневался с ехидцей зеленый.

– Ладно, неважно чью. Откуда, я спрашиваю?! Они и в свитке своем записали все. Тут не может быть совпадений.

– Это все Барух проказник, – прогнусавил зеленый, – он, кому, же еще в такие игры играть!

Барух Бен-Таал отдал тюремщику два звена от своей цепи, чтобы тот отвез его в пещеру у моря. Тюремщик мог забрать и всю цепь, так же как и инквизиторы. Но Барух предупредил их, что по старому поверью, кто заберет цепь силой, тот на ней и повесится к утру. Желающих рискнуть не оказалось.

– Да потише ты, черт старый! – ругался Барух на тюремщика.

Тот вез теурга по разбитой гардизской дороге в своей одноколесной тачке с двумя длиннющими ручками. Дорога была усыпана каменьями и всякой дрянью. А теург не переносил после пыток ни малейшего толчка. Он орал на каждой колдобинке.

– Какой же ты колдун, дьявол тебя забери, – сокрушался добродушный тюремщик. – Колдун бы давно исцелил себя! Нет, ты городской сумасшедший, а никакой не теург! Видали мы заклинателей духов, видали!

Барух не спорил с глуповатым увальнем. Ему все уже осточертело в Гардизе. Вон! Вон отсюда! И никогда ни ногой! Этот мясник чуть не отправил его на тот свет! Эх, лишь бы до пещеры добраться!

– Ну ладно, дальше сам, – пробасил тюремщик, – доберешься, тут близко. Нам туда запрещено! – И вывалил Баруха из тачки в пыль.

Барух полз долго. Полз, роняя капли все еще сочащейся из-под повязок крови в пыль. Но он видел цель. И потому дополз.

У входа в пещеру, последний раз полюбовавшись желто-зеленым гардизским морем, плавными взмывами берегов и неторопливыми волнами, он поднялся на ноги, оперся о стену.

– Вон! – проговорил он вслух со злобным выражением на лице. – Вон отсюда! – Последние слова прозвучали отнюдь не по-гардизски.

Переходник был запрятан под четырнадцатым камнем от входа. Барух два раза сбивался со счета. Но он начинал снова, он был упрямым. В голове все кружилось, глаза отказывались смотреть на белый свет даже в полумраке пещеры, перед ними все еще плескались желтые волны.

– Пора! – проговорил Барух.

Он вытащил прибор. Приложил его к груди. Надавил на сердцевину сквозь тоненькую кожаную перепонку. Круглый переходник задрожал, пещера наполнилась гулом. На раны старика словно кипятком плеснули. Он скорчил гримасу, съежился. И в тот же миг его выбросило в склепе, на широченной плите. Точность была невероятная! Барух расхохотался в голос. Он уже не чувствовал боли. Он торжествовал, ему опять удалось обдурить этих гардизских дураков!

Осмотревшись внимательнее, он убедился в своей правоте. Вход в инферно не был заперт. Он не успел замкнуть цепи, слишком быстро все произошло, слишком резвы оказались стражи! Они не знали, как запереть адские ворота, да и откуда им знать! Но золото позвонков они уволокли, утащили, корыстолюбцы, жлобы! Да знай они, что там, под плитами, сейчас золота в тысячи раз больше, в миллионы, они б с ума посходили от этого знания. Быдло! Дикари!

Сейчас Баруху не нужна была гексаграмма. При открытом входе переходник сам создавал микрополя, сам разрушал поверхностно-слабые связи, этого хватало.

А ведь все плохо кончилось, потому что он забыл прочертить обережный круг. Это непростительный промах! Но что теперь слезы лить?! Теперь надо уносить ноги от сюда.

– Вон!!! – изрек Барух Бен-Таал из Гардизы, он же Аргавар Блистательный из Внутреннего Мира, магистр пространственно-временной баллистики, прима-бакалавр замкнутых структур. – Во-он!!!

Никто из гардизцев не понял бы его выкрика. Но им и незачем было его понимать. Как в прошлый раз открылись два провала по обеим сторонам от надгробной плиты, полыхнуло до сводов адским огнем, запахло серой, черный дымок заструился меж изъеденных временем саркофагов.

Барух-Аргавар заглянул в зияющую бездну, и вытянутое изможденное лицо его окрасилось багровыми отблесками Преисподней. Он сделал шаг вперед, вскинул руки над головой. И полетел в огнедышащую пропасть.

Сергей внимательно слушал зеленого. Кто знает, может, тот и не врал. Полной уверенности не было, тем более, что зеленый умел убеждать собеседника.

– Это Барух-пройдоха вытянул из тебя мысли, – гнул свое скользкий инопланетянин, – а потом и выложил этим олухам, они падкие на всякие такие штучки. А ему нужна была, извините за выражение, отмазка. О-о, этот деятель всех продаст и всех купит. Наша агентура за ним уже четвертую сотню лет гоняется по всем измерениям!

Сергей готов был поверить во все эти измерения, в гонки за барухами, гингами и прочими сатанинскими отродьями, он уверовал уже в отражения, во внутренние и внешние миры, почти во все… но причем все-таки он?! Почему он должен мыкаться между всеми этими нелепостями?!

– Замкнутый цикл, – твердил свое зеленый. – В мире есть силы, которые выше остального. А что касается людей там всяких и прочих разумных, бросьте вы эту чушь про какое-то там дыхание, про зачатие из космоса, бросьте! Все разумные и неразумные твари во всех мирах, включая и отраженные, это лишь гадкие и вонючие комки слизи! Никакой в них души не было, нет, и никогда не будет! Запомните – не будет! И вдыхать-то ее некому, почтенный, некому! – Он стучал себя по морщинистому покатому лбу и клялся: – Связи, чисто материальные связи вот тут! И ни черта больше! Замкнутые и разомкнутые цепи, системы и подсистемы. Все!

Он гипнотически действовал на Сергея. Тот вообще был подвержен влияниям всевозможных шарлатанов, заклинателей, экстрасенсов и прочей шаманствующей братии. Но зеленый был на три головы выше их всех. Он лишь самую малую часть говорил. Все основное шло прямо из его зеленой головы в Сергеев мозг, шло телепатически и еще как-то, как сам Сергей не понимал, наверное, на уровне сверхсознания. И спорить с зеленым было бесполезно.

Когда дверь темницы распахнулась, слизистый заклинатель висел живым сталактитом на потолке. И отец Григорио не заметил его.

– Ну что, инкуб, – пробасил он с напускной усмешечкой, скрывающей неуверенность, – провалимся в тар-тарары, к едреной матери?!

Сергей рта не успел раскрыть.

– Провалимся! – вместо него изрек зеленый сверху.

И отец Григорио кубырем скатился вниз по скользкой лестнице, ударился массивной башкой о нижнюю ступеньку.

– Еще как провалимся!

Рваная трещина разделила подвальный пол на две части. Вырвался откуда-то снизу холодный синий свет, замигало что-то, забулькало, зазвенели вдалеке крохотные певучие колокольца. Дохнуло морозом.

– Чегой-то куда-то не туда шлюз открыли, – пожаловался зеленый гундосо. – Теряем квалификацию! Впрочем, какая ему, обалдую, разница!

– Нам туда не надо! – натужно прохрипел с земли хмурый отец Григорио.

– Человеку не дано знать, куда ему надо, – продекламировал зеленый. – Пошел отсюда!

Словно подчинившись ему, отец Григорио на карачках пополз к трещине. И был он похож на ползущего к водопою обезножившего бегемота.

– Нехорошо как-то, – подал голос Сергей, – не по-людски!

Зеленый стек по стене. Выставил мутные буркалы.

– Не вам говорить, милейший, – прогнусавил он, – лучше на нос свой поглядите.

Сергей машинально ощупал нос – тот был огромен и горяч. Но все равно хмурого было жалко. Заодно Сергей языком проверил дыру в десне. Дыра заростала, но половина языка в нее вмещалась.

Отец Григорио с воплями и ругательствами полетел вниз. Через минуту все стихло.

Зеленый подполз ближе к Сергею. Заглянул в самые глаза. И прослюнил:

– А почему бы и вам не попробовать?

– Не-ет! – закричал Сергей.

Но какая-то незримая сила уже волокла его к трещине. Он упирался, расставлял ноги. Потом упал, вцепился руками в край. Но его словно гигантским сверхмощным пылесосом затягивало в синеву.

– Идите, идите, – напутствовал зеленый Сергея. Даже ручкой помахал. – Вам теперь все равно куда…

– Как это – все равно?! – выкрикнул Сергей, уже наполовину скрывшись в провале.

Зеленый пожал хлипкими плечами.

– Судьбу не переспоришь, – философски изрек он.

Сергея закружило, завертело, ударило снегом в глаза. Ледяные, пронизывающие насквозь струи подхватили его, опрокинули, понесли. А перед глазами сам по себе встал вдруг ослепительно белый сугроб с алым, будто только что разлившимся поверху пятном крови.

И тут же все пропало. Его швырнуло в мрак, грязь, безвестность. И снова он вскочил, бросился бежать, не понимая, куда бежит, зачем, от кого. Поскользнулся, упал, разбил лоб, что-то выронил. Но тут же поднялся. Стужа сковывала руки и ноги, забиралась под рубаху. А он все бежал и бежал, падая, поднимаясь, снова падая, сбивая каких-то невидимых прохожих.

В подворотне его схватили за руки и с размаху ударили о кирпичную стену. Потом еще раз. Он ничего не видел, ляпа чувствовал, как сыпятся на него градом удары. Били жестоко и больно. Били беспощадно! Сначала руками, потом ногами – с озверением, с матерными приговорками и криками. Били двое. Но он не мог разобрать, кто именно, лишь мелькали в свете фар случайных машин по стенам подворотни две черные тени: одна огромная, высоченная, другая совсем маленькая, карликовая.

А напоследок, когда Сергей уже вообще ничего не видел в кровавом тумане, кто-то нагнулся над ним и просипел сифилисным шипом:

– Еще сунешься, падла, заказывай панихиду! Понял?! Мы тя, сучару, отучим поганый нос совать куда не надо! Мы те башку-то свернем, попомни!

Сергей еле дополз до подъезда. Какой-то поздний алкаш-бродяга помог ему подняться наверх, к дверям квартиры. Но увидав на свету избитого, залитое кровью лицо, изодранную в клочья совсем не зимнюю одежду, покрытое синяками и ссадинами тело, тут же убежал в ночь.

Две недели Сергей не выходил из дома. Первую он вообще не мог встать. Лишь на третий день подполз к телефону и позвонил на работу. Его там не узнали, голос звучал совсем непохоже – наверное, подумали, что кто-то разыгрывает.

За первые пять дней Сергей съел все запасы харчей в доме. Остальные девять голодал, лишь воду пил. Может быть, это и спасло его.

Очухался он сразу. После двухнедельного кошмара как проснулся. Встал свежим, бодрым, чуть покачивающимся от слабости. Лицо почти зажило, синяки сходили. Опухолей уже не было. Лишь ссадины да царапины сияли тут и там. Но это было не столь страшно.

Сергей пошел на улицу. И чуть не упал. Голова закружилась. И все-таки он преодолел себя, зашел в магазин и купил сухарей, ничего больше не завозили. В другом шло побоище из-за консервов «Завтрак туриста» – их завезли с утра, а очередь, как выяснилось, стояла еще с позавчерашней ночи, народ и осерчал. Сергея выручила знакомая продавщица. В другой бы раз не дала. Но увидав его избитую рожу, всплеснула руками.

– Сережа, ты?! Из-под катка, что ли?!

Еще три дня он отъедался, чем Бог пошлет. На работу больше не звонил – ну их на хрен! Все одно на заработанные деньги ничего не купишь. Лучше на паперть или в подземный переход с кепкой!

Все это время Сергей не притрагивался к бутыли. Он ее поставил на шкаф, там она и стояла. Шипа он не нашел, наверное, обронил по дороге, может, выпал в подворотне, когда били. Сергей поглядывал на тот, верхний шип. И ему казалось, что не было никаких двух шипов, что был лишь один. Но как он мог оказаться тогда, еще до его визита к инквизиторам, там, возле сугроба? Это выходило за рамки как возможного, так и разумного. А потому Сергей и не ломал особо голову.

В эти долгие и тяжелые дни, когда боль сковывала его тело, не давала шевельнуться, Сергей лежал на диване и размышлял. Нет, он не переживал в памяти всех своих злоключений, передряги до того надоели ему, что не хотелось и вспоминать о них. Он думал о словах зеленого, и о своей внезапной ночной теории, которая в ту ночь казалась ему снизошедшим сверху Откровением, и в которой он начал сомневаться позже. Мозг работал плохо, видно, и ему досталось крепко в подворотне. А может, он просто устал, кто знает. Но Сергей ворочал мыслями-жерновами: как Сизиф катил свой камень на вершину горы, так и он вздымал ввысь тяжелый путанный клубок мыслей – сизифов камень срывался, летел в пропасть, и клубок мыслей валуном катился вниз. Сергей в тысячный раз проверял себя, отслеживал этапные точки эволюционного процесса, все сопутствующее – и получалось, что прав он, а вовсе не ученые-шаманы, обладатели степеней и званий, не зеленый инопланетянин, это порождение вообще неизвестно чего. Он был прав! Божественное Дыхание сметало с лика Земли остатки ненужной глины, а нужную превращала в иной материал, более пригодный для самого Творения, для созидания сосуда, в который можно будет вдохнуть Душу. И никакие там не метеориты, пролетавшие возле Земли и якобы повлиявшие на здоровье динозавров, которые тут же начали вымирать! И не оледенения – сколько их было, и всегда приспосабливались к ним или уходили на юг те, кто мог и хотел выжить. Нет! Не надо придумывать несуществующего, не надо искать причины – ее нет! По дарвиновской теории все застыло бы на уровне простейших, на уровне амеб. Вымерли бы все слабенькие и неприспособленные амебы, выкристаллизовались бы амебы сильные, могучие и приспособленные… И все! Никогда бы из амебы не вывелась путем «естественного отбора» даже самая пропащая и жалкая рыбешка. Никогда! Но что-то вдохнуло в амебу потенцию, дало ей сил породить нечто отличное от себя. Да, жизнь развивалась скачками. В промежутках она не развивалась, а просто совершенствовалась внутри видов, вот тогда-то и шел «естественный отбор». Но стоило подуть Божественному Дыханию или, по выражению шаманов, стоило Земле в очередной раз пройти сквозь зоны жесткого космического излучения, и появлялись новые виды, неожиданные и нежданные. Так появился и человек, не пресловутый венец творения, и не развившая обезьяна, а сосуд, сотворенный из глины-биомассы, сосуд, в который вошел Дух.

Пока Сергей размышлял, он верил в свои выкладки, он верил хотя бы потому, что все прочее было лепетом сосунка или заведомой атеистической ложью, сфабрикованной по соцзаказу. Он верил, потому что не верил шаманам, шаманящим и просто ради искусства шаманства и из желания выделиться, создать касту избранных, окружить себя ореолом тайны и избранничества. Они вырабатывали свой язык, шаманский, – что бы их не могли понять. Они писали на нем трактаты. И требовали, чтобы на эти трактаты молились, чтоб все делали только по ним. Шаманы задавили слабенькие ростки пробившейся в Средневековье науки, они заменили ее наукообразием. Они убили язык живой и создали терминологию – язык мертвый, табуированный для непосвященных и напичканный миллионами символов, имя которым – пустота! они били в шаманские бубны, собирались на Большие Камлания, давая им звучные наименования симпозиумов, конгрессов и конференций. Они пыжились и дулись, придумывали для себя все новые и новые фасоны академических и магистерских мантий. Но оставались бесплодными шаманами. Они могли до посинения бить в бубны и кружиться в ритуальных плясках, могли бросить все силы на сочинение гимнов самим себе, могли даже заставить непосвященных поверить в свое особое предназначение. Но внутри них был вакуум и абсолютный ноль. Они были пусты, как пуст радужный и раздутый от важности мыльный пузырь. И все их шаманские пророчества были пузырями. Нет, не мир земной был отражением иного мира, отражением мрака и хаоса были лишь шаманящие в нем. Да, они сумели организоваться внутри себя, породить системы. Но они оставались олицетворением мрака и они несли в жизнь хаос. Не верил им Сергей. Нельзя им было – верить, ибо мысль, клокочущая в шаманах, была не способом их жизни, а лишь средством для достижения их целей.

Но стоило ему встать с дивана, стоило соприкоснуться с реальностью грязных и мрачных буден, и он начинал сомневаться в себе, начинал чуть, еле заметно, приплясывать под ритмичные бубны шаманящих, начинал пережевывать слова зеленого. Тоща он вообще переставал думать – а зачем? Зачем, если есть те, кому положено, кому от рождения суждено быть шаманом и объяснять непосвященным суть непонятного. И все же жило в нем что-то, неощутимое, но все время державшее в напряжении. И он знал, что один миг Откровения несет в себе в тысячи раз больше правды, чем тонны томов шаманящих, чем пирамиды трактатов.

А вообще-то он старался поменьше думать.

Вот и сейчас, окончательно придя в себя, он решил навестить свою старую и верную подругу, которая никогда не прогоняла его, всегда откидывала край одеяла, даже если он приходил после годовой разлуки и приходил без звонка. Подругу звали Ирой, было ей под тридцать, а может, и больше. Жила она всегда одна.

Но по дороге Сергей решил завернуть еще в одно место. Он давненько собирался зайти туда – все три недели его мучила неотвязная мысль. Хочешь, не хочешь, а мозги проверить надо. Он тешил себя надеждой, очень слабенькой, хлипкой и жалкой. Но все же это была надежда! А вдруг ничего не было?! Вдруг ничего нет?! Почему, собственно, он не может оказаться обычным психом, шизоидом, каких пруд пруди в стране, чуть ли не каждый третий?! Это было бы спасением! Если ему скажут, что все происходит лишь в его перегруженной и усталой башке, он расцелует такого диагностика, он его до гробовой доски поить будет! Лучше быть трехнутым и сдвинутым в любой фазе, но только… Что только? Сергей встряхнул головой. Эх, дорого бы он отдал, чтоб оказаться рядовым советским сумасшедшим!

Конечно, он не собирался идти в районный психдиспансер, этот путь был заказан: каждого добровольного визитера в столь благие места немедленно оприходывали, и через некоторое время он оказывался в одном из отделений разветвленного архипелага лечебно-трудовых профилакториев. Да, стране нужны были рабочие руки, и она не упускала удобного случая заполучить их в бесплатное владение! Ведь для этого не требовалось ни суда, ни даже заключения пресловутой тройки. Сергею не светило в один прекрасный день проснуться в профилактории при цементном заводе или хаммеровском химпредприятии. Он хотел еще хоть немного пожить на воле.

И потому пошел к частнику. Адресок подкинул один знакомый алкаш у магазина. Алкаш был человеком надежным, когда-то сам чуть не профессором числился.

Дверь открыла худенькая маленькая женщина.

– Чего надо? – поинтересовалась она.

– На прием, – грубо ответил Сергей.

– А деньги есть?!

– Сколько?

– Полсотни – десять минут. Остальное сам дохтур скажет скока!

Женщина смотрела на Сергея с поразительным недоверием, все время заглядывала ему за спину, будто там кто-то таился. Она заставила снять куртку, ботинки, оставить сумку в прихожей на крючке. Тапок не дала. И от этого Сергей уже ощутил себя пациентом, больным.

– И гляди, малый, дохтура чтоб не утомлять? – Она снова заглянула ему за спину, хлопнула ладошами, словно комара ловила. Зло прошипела: – Приводют за собой всяких! Иди уж!

Прихожая была большой и грязной, замусоренной до предела. Вверху, под самым потолком горела крохотная лампочка ватт на двадцать, не больше. Дверей было несколько. Сергей не знал, куда идти. А женщина уже ушла и, по звуку щеколды, видно, заперлась.

Сергей сунулся в ближайшую дверь. И тут же отпрянул – за дверью, в тесной каморке стояла голая старуха в бигудях и терла себя мочалкой. Квартира, наверное, была коммунальной.

– Где тут врач принимает? – спросил Сергей неуверенно.

Никто не откликнулся.

Тогда он открыл следующую дверь. За ней двое худосочных юношей занимались любовью с одной, еще более худосочной, дамой. На даме была шляпка с перышком, туфельки и бантик на шее. Юноши также были в шляпах и ботинках. У одного на шее болтался галстук, у другого бабочка. При виде Сергея юноши приподняли шляпы. Дама вынула изо рта предмет вожделения, принадлежавший одному из юношей, и мило улыбнулась. Во рту у нее не хватало половины зубов.

– Пардон! – выдавал Сергей.

Он все три недели не общался с женщинами. И потому даже эта вызвала у него некие подобия чувств. К Ире! К Ире!! К Ире, черт побери!!!

Но сперва к «дохтуру»! Это важнее. Это может быть спасением!

Из-за третьей двери вывалился пьяный мужик в одной синей разодранной у плеча майке. Мужик был здоров до безобразия, видно, когда-то занимался штангой или культуризмом, а потом заплыл и стал живым шкафом.

– Ты кто-о?! – свирепо спросил мужик.

И не дождавшись ответа, побежал по коридору. Хлопнула дверь. Раздался звук спускаемой воды. И трехэтажный мат. Это навряд ли был доктор.

Четвертая дверь распахнулась сама. Казалось, она не была плотно прикрыта – кто-то подсматривал за Сергеем, ждал, пока он поровняется с дверью.

Высунулась рука – и Сергея потащили внутрь.

– Скорей! Скорей!

Сергей опешил. Голос был женский, сочный, нутряной. И рука была женской, пухлой, с колечками и браслетиками. Прежде чем он успел что-то сообразить, его затащили в комнату. И какая-то дама с горящими глазами набросилась на него, страстно заговорила в лицо:

– Я все знаю, вы шли ко мне! Скорей! Все готово! Берите же меня, прямо здесь, немедля, – она скинула длинный халат с китайскими драконами, отступила на шаг, выставив плоский живот и длинные козьи груди, ослепительно улыбнулась – рот был полон золота. – Ну же! Я ваша!!!

Сергей дернул ручку двери. Но она не открылась; дама опередила его, уперлась в дверь длинной ногой в черном ажурном чулке.

– Что вы медлите? Или вы предпочитаете экзотику, что-нибудь этакое?! Да, шалун?! Я согласна! На все согласна! Пусть дым коромыслом стоит, ну же, скушайте меня с потрохами, скушайте так, как вам это нравится! Ах, вы проказник!

Она подкинула ладонями груди – и те стали выделывать неимоверные пируэты. А когда дама до предела выгнула свой стан и полуобернулась, уперевшись ладонями в затянутые черным ножки, Сергей задумался – может, и впрямь «скушать»? Но глаза, глаза! Это были глаза ненормальной, чокнутой! Нет, он отвернулся.

Дама набросилась на него сзади, вцепилась ногтями в плечи. Застонала на ухо:

– Ну куда же вы?!

Черная нога захлестнула торс Сергея, обвила живой змеей, словно в ней и костей не было. Одна грудь дамы застряла у него под мышкой, и он никак не мог выпихнуть ее обратно. Дама вжималась в него всем телом и уже не стонала, а скулила, повизгивала:

– Останьтесь! Делайте, что хотите – мучьте, издевайтесь, режьте на куски, насилуйте, бейте, рвите! Но оставайтесь! Я вам заплачу! Я богатая! Я могу много вам заплатить! Ну же?!

Последнее добило Сергея. Он с силой отпихнул даму назад. Вырвался. Захлопнул дверь. Выскочить в коридор страстная особа не посмела.

Минуты три Сергей стоял и не мог отдышаться. Потом смело направился к последней, пятой двери. И распахнул ее.

– Я на прием! – заявил он с порога.

– Да что вы говорите? – откликнулся кто-то невидимый из-под стола, стоявшего у широкого окна.

Комната была огромна и светла. На вешалке у входа висел белый халат. В стеклянном шкафчике были разложены по полкам инструменты, медикаменты и какие-то чистые бланки.

– Мне сказали, что тут принимает опытный психиатр, так?!

– Кто сказал? – донеслось из-под стола.

– Надежные люди!

– Э-э, тогда другое дело! – Над столешницей показалась крупная розовая голова.

Сергей обомлел. Перед ним была точная копия отца Григорио. Если хмурый отец был просто до неприличия, до безобразия черен, то «дохтур», двойник хмурого, был до безобразия бел и сдобен. Но те же кустистые огромные брови, тот же подбородок, те же свинячьи глазки… Все – то же!

– Сергей…

– Фамилия не обязательна! – опередил пришедшего врач. – Осторожность не помешает. А меня называйте просто Григорием.

Сергей кивнул в растерянности. Григорию было лет шестьдесят.

– А вы случайно не были… – начал Сергей.

– Нет! – твердо ответил доктор. И добавил, потупив очи: – Вы взнос внесли?

Сергей достал бумажник и отсчитал пятьдесят рублей.

– Нет-нет! – замахал руками Григорий. – Не мне! Идите и отдайте моей жене. Соседняя дверь!

– Ну уж нет! – взорвался Сергей.

Григорий понимающе улыбнулся – подбородок обвис, а щеки превратились в два огромных помидора.

– Все ясно, – приторно прошелестел он, – вы, разумеется, успели пообщаться с ней… вы меня понимаете, молодой человек? Все ясно, снимайте штаны!

Сергей отшатнулся.

– Зачем?!

Доктор Григорий развел руками.

– То есть, как зачем? У вас ведь, э-э, сексуальное, разумеется, расстройство? Снимайте, снимайте, не стесняйтесь никого!

– А что, тут есть еще кто-то? – глуповато вопросил Сергей.

– Ни в коем случае, – ответил доктор, – все предупреждены. – Он поднес указательный палец к губам. – Как оценила вашу потенцию жена? Только честно, прямо, она мне все равно расскажет обо всем, – он опять улыбнулся, – до самых мельчайших интимных подробностей, ну-у?!

Сергей устало вздохнул. И присел на краешек обтянутой клеенкой койки.

– Я собственно, по другому вопросу. У меня видения.

– Т-ш-ш-ш! – зашипел на него румяный Григорий. – Держите себя в руках. И не врите! Скорее рассказывайте, как все с ней было? В какой позе? Сколько? Подробнее описывайте, красочнее! И покажите на себе, давайте, давайте, это для диагноза надо!

Сергей опешил. Но в этот миг распахнулась дверь, в нее просунулась голова страстной дамы. Послышался капризно-надменный голос со сварливыми интонациями:

– Он все врет! Не верьте! Никакая я ему не жена! Ах ты старый развратник, поганец, негодяй!

В дебелого Григория полетела метко пущенная зеленая ваза. Сергей глаза закрыл. Но Григорий ловко пригнулся, спрятался за столом. И ваза пролетела мимо, вышибла со звоном стекло, упала на улицу.

– Не мешайте мне принимать пациентов! – раздалось из-под стола.

– Он пришел ко мне! – завопила дама. – Не смейте его забирать! Он мой!!! Пустите! Кто там, пустите немедленно!

Дама скрылась. И в комнату заглянул мужик в майке. Он извиняюще улыбнулся, проговорил с натугой:

– Прощения просим, я эту дуру выпер, вы не серчайте! Ща мы с ней разберемся!

Он закрыл дверь, и из коридора раздались сначала гневные, потом нечеловеческие, а напоследок в сладострастно-дикие вопли. Видно, они там разобрались.

– Значит, не сексуальные? – обиженно переспросил Сергея доктор Григорий.

– Нет.

– Жаль! Ну ладно, рассказывайте!

Сергей принялся долго и нудно описывать все, что с ним происходило. Доктор слушал. Слушал уперев обе руки в щеки, наморщившись, занавесив глаза густейшими белыми бровями.

Через полчаса Сергей понял, что доктор спит. Тогда он осторожно встал и пошел к выходу. Но не доходя двух шагов до двери, замер как в столбняке. На вешалке под халатиком висела грязно-серая ворсистая ряса с капюшоном. Это было уже слишком!

Он хотел повернуться, еще раз посмотреть на доктора Григория. Но скрипучий голос его опередил:

– Та-ак-с, диагноз ясен! Сейчас мы сверимся, – раздался шелест страниц, потом прозвучало громче: – Вот, все про вас и написано! Значит, так – шип вогнать на три вершка, нет, пардон, на вершок! И повернуть три раза, как указано на рисунке. Все предельно просто, тут делов-то на пять минут!

– Что-о?! – взревел Сергей. – Какой еще там шип?!

Перепуганный доктор Григорий спрятался под столом. Но не смолк.

– Я извиняюсь, ошибочка, не ту инструкцию прочитал, – скороговоркой верещал он. – Вот нужная: при маниакальных психозах, которые проявляются в кажущихся перемещениях в пространствах, необходимо хирургическое вмешательство, та-а-к-с, это мы пропустим, вот – лоботомия! Это то, чего вам, мой юный друг, и нужно!

Доктор Григорий выскочил из-под стола с огромным коловоротом в руках, побежал к Сергею. Был он жирен, тяжел, и потому бежал медленно, с одышкой.

– Стойте! Стойте же! Операция-то пустяшная, пять минут – и гуляй, Сережа! Куда вы?!

Сергей вылетел в прихожую. И споткнулся о чьи-то тела. Уже падая, он разглядел, о чьи именно – это огромный мужик-шкаф возлегал на даме с длинными козьими грудями. Дама не могла, судя по всему, ни визжать, ни стонать, она лишь томно хрипела. До Сергея ей не было дела. Зато мужик начал подниматься.

– Я его щя месить буду! – пообещал он с затаенной злобой.

– Держите его! Держите! – доносилось из кабинета доктора. – Он с операционного стола убежал! Хватайте больного! Да огрейте же его чем-нибудь, сбейте с ног!!! Уйдет больной!

Мужик с треском разодрал себе майку. И как был, в одних обрывках, пошел на Сергея. Дама, судя по всему, ожила, и тоже поползла к гостю, зубы ее хищно клацали, изо рта капала слюна.

Гинга! Вот это настоящая гинга, подумалось Сергею. Паршивые дела! Жуткий дом! Он дернулся было. Но дама уже впилась зубами в его лодыжку, потянулась руками выше. Он завопил и, превозмогая боль, выдрал ногу. Бросился к входной двери.

– Воры! Вор-р-ры-ы!!! – орала сухонькая женщина, та самая, что открывала дверь. – Карау-у-л!!!

Она больно ударила Сергея скалкой по спине, потом закатала в лоб. Мужик в разодранной майке настиг его, сбил с ног могучим ударом. Следующим он выбил Сергея за дверь, да так выбил, что тот летел весь пролет по воздуху, потом грохнулся.

На лестничной площадке стояли юноши в шляпах и курили. Они с укоризной поглядели на свалившегося им под ноги мужчину. И брезгливо отвернулись. Дама в шляпке выглядывала из дверей старинного лифта. Она была там не одна. Но Сергею уже не удалось разобрать, с кем. Он вскочил на ноги и бросился бежать вниз, прыгая через три ступеньки.

– Хватайте пациента, дармоеды! – неслось ему в спину. – Из-под скальпеля сбежал! Хватай гада! С ног, с ног сбивайте! Вали его! Бей! Да по башке бей, по башке! Все равно вскрывать будем! Держи-и-и-и!!!

Сергей спустился вниз одновременно с лифтом. На этот раз сумел разобрать – дама в кабинке была с двумя пожарниками. Но занималась она тем же, чем и с худощавыми юношами. Увидав растрепанного Сергея, кто-то из троих нажал на кнопку, и кабинка поехала вверх.

– Адье, мои шер! – послышалось из нее и растаяло в высях.

Сергей выскочил на улицу. И еле увернулся – рядом с ним, в двух сантиметрах, грохнулась об асфальт большая зеленая ваза. Один из осколков вонзился ему в щеку. Но вынимать его было некогда. Сергей припустился от страшного дома во всю прыть.

Две остановки он бежал пешком. Оглядывался ежесекундно. Ему казалось, что доктор Григорий и вся братия гонятся за ним по пятам.

К подруге он ворвался совершенно измочаленным, злым, дерганным. Та руками всплеснула. Но Сергей не дал ей и слова вымолвить.

Все испытанное им, все накопившееся, все долго сдерживаемое прорвалось наружу яростным, безумным фонтаном, вулканической лавой. Он не поздоровался, не сказал ласкового или хотя бы приветливого слова. Он набросился на нее как зверь – с шумным алчным дыханием, рыком, всхлипами. Прямо в прихожей он подхватил ее на руки, подхватил, грубо сжав ее широкие бедра, вскидывая над собой, вжимаясь головой в упругий живот.

– Ой, с ума сошел! – восторженно завизжала она.

Но он ничего не слышал, ничего не понимая – он нес ее в комнату. Он ударил в дверь ее спиной, та распахнулась. Он ничего не видел, шел вслепую. Но он знал, где диван, и не боялся промахнуться. С размаху он бросил ее на высокие подушки, сам опустился на колени, рванул полы халата – лишь пуговицы полетели во все стороны, узенькие беленькие трусики затрещали под его рукой, и превратившись в обрывочки, полетели за спину. Взвизгнула молния на брюках. И в эту секунду, когда он на миг отпустил ее, она подтянула ноги к груди, свела их, заслоняясь от него, глядя испуганными ошалевшими глазами. Но он, просунув ладони внутрь, резким движением развел их, вжался между ними, не вставая с колен, притягивая ее к себе… И она, вздрогнув и тут же расслабившись, обхватила его голову, прижала к груди и в голос рассмеялась, торжествующе, раскатисто. Она давно ждала этой встречи. И пусть воображение рисовало ее не совсем такой, неважно! Главное, она состоялась! Никогда еще ее милый залеточка не был таким горячим, страстным, ненасытным. Он овладевал ею как обезумевший от желания самец, дикое и сильное, необузданное животное – и в этом было столько еще неизведанной сладости, что она не просто приняла эту звериную любовную игру, но и сама отдалась ей полностью, без остатка, стремясь подыграть ему в роли беззащитной насилуемой жертвы, оторопевшей от сокрушающей ее мощи, горящей в охватившем ее пламени.

А Сергей по-прежнему ничего не видел, ничего не соображал. Словно захваченный каким-то невидимым неистовым полем, он исполнял первобытный ритмичный танец, вжимаясь в нее с каждым движением все сильнее, раскачиваясь и в такт внутреннему инстинктивному ритму, качая из стороны в сторону головой и разбрасывая ею тяжелые груди, тут же возвращающиеся на свои привычные места и вновь наваливающиеся на его щеки, нос, губы. А когда он уже не мог сдерживать себя даже в малом, когда из него стало вырываться вместе с семенами грядущих жизней все накопившееся и гнетущее, он вскочил на ноги, вздымая ее над собой, сдавил ей бедра так, что она закричала на всю комнату, впился зубами в левую грудь – и ему показалось, что они вот-вот взлетят, умчатся сквозь потолки и балки в поднебесье. Но не взлетели, не умчались. Наоборот, они рухнули на диван плашмя, не разжимая объятий. И замерли.

Лежали долго, приходили в себя. Мозги у Сергея постепенно прочищались. Но первой все же заговорила она:

– Ты случаем не из психушки сбежал?

Он ответил не сразу, вспоминая – а откуда он на самом деле сбежал. Прошлое было в тумане. Лишь какие-то тени маячили, да мельтешили в памяти путанные обрывки фраз. И ответ его не был достаточно вразумительным.

– Видать, из психушки, не упомню чего-то, – прошептал он ей на ухо.

– То-то я и гляжу – ввалился ненормальный, глаза как плошки, растрепанный… и босой! – сказала она и закусила губу. – Кто с тебя, неврастеника, башмаки-то снял, отвечай?!

Сергей все сразу вспомнил. Да, башмаки он оставил в этом страшном сумашедшем доме. Но он не пойдет туда за ними, ни за что не пойдет! Лучше в прорубь головой! Лучше под гильотину! Перед глазами застыла зверская рожа то ли отца, то ли «дохтура» Григория-Григорио, заплясал в его набрякшей лапе коловорот, загудело в ушах: «Хватай больного-о-о!!!»

– Ну, не хочешь, не говори, не надо! – принялась его успокаивать Ира. – Напугали мальчика, да? Ну, молчи, молчи!

Сергей молчал и думал, что он правильно сделал, придя сюда. Да, она его спасла, она его всегда спасала в трудные минуты, в тяжелые деньки. Она вытягивала его из беспробудных запоев и беспричинных депрессий, она вливала в него новую жизнь и выпускала в нее. А он уходил. И пока все было нормально, не вспоминал о ней. Но очередная беда гнала его под крылышко.

– Я люблю тебя, – проговорил он нежно.

– Еще бы, – согласилась она.

Ему бесконечно повезло с ней. Но он сам не осознавал этого. Ира была необыкновенно хороша: и высока, и стройна, и налита там, где требуется налитости. Она вполне могла участвовать в любом конкурсе красоты… правда, возраст был уже не тот, на конкурсы брали пятнадцати-семнадцатилетних, а ей за тридцать, но все равно! Она была настоящей красавицей. Не совсем счастливой, неудачливой в жизни и не ценящей своей красоты. Но таких оставалось совсем мало. И почти что и не оставалось. Все понимали – это жизнь, с жизнью не справиться, она сама диктует законы, И все равно было обидно. За три-четыре последних года из страны вывезли всех более или менее симпатичных женщин. Поначалу с помощью всевозможных конкурсов отбирали для секс-шоу и прочих представлений на западе самый качественный товар, потом этим товаром начали набивать все публичные дома третьих стран. Одновременно расплодилось множество контор и конторок, агенств и брачных бюро, через которые каждой желающей – красивой желающей – обеспечивался муж за границами страны. Поначалу отбою не было от претенденток, брачные конторы зарабатывали бешенные деньги, женская плоть распродавалась во все концы света: брали женами, наложницами, подругами, манекенщицами, брали в гаремы и дома моделей, в голые клубы и массажные заведения, брали везде! Брали все, что можно было забрать… Ну и выбрали! Назад, разумеется, никто не возвращался. Оставались дурнушки, неудачницы, обремененные чадами, алкоголички и наркоманки – от этих везде отказывались, могли своих предложить. Короче, оставались те, кто не сумел пристроиться, кто даже на самый захудалый конкурс, где оспаривались места сто двенадцатых по счету жен-наложниц для нищающих папуасов, не мог пройти в силу своей явной малопривлекательности. Такие как Ира были единицами, случайно уцелевшими. Ей четырежды приходили приглашения из афро-советских и арабо-советских совместных контор. Но она стеснялась пойти туда. Она оставалась, наверное, единственной невывезенной блондинкой. Тут и американцы с европейцами, и австралийцы с новозеландцами маху дали – пока они разглядывали фотографии «желающих соединиться узами с заграничными мужьями», африканские царьки и вожди перекупили всех светловолосых, а конкурентами им были лишь арабские шейхи и их подданные. Страна обезлюдела, ибо без женщин – какая же страна. На телевидении держали, правда, двух теледив. Но никто не знал, где они живут на самом деле и сколько им платят. В основном же и на экранах последнее время маячили труженицы в желтых робах. Они были хорошие и добрые женщины. Они могли народить еще хоть сотни тысяч красавиц? Но от кого?! Сергей сам слушал сообщение ТАСС о том, что за последние полтора месяца в стране родился лишь один здоровый мальчик и две здоровые девочки, да и те с умственными отклонениями и глухие. Все прочие рожали монстров. Химическая промышленность и разливанное море бормотухи делали свое дело.

– Я люблю тебя, – снова прошептал он, положив ей руку на грудь, чмокнул в щеку. – Я всегда буду тебя любить.

– Слыхали, – вздохнула она. – Ты лучше скажи, где пропадал?

Сергей навалился на нее, зажал рот губами. И еще раз овладел ею – на этот раз размеренно, неспешно, смакуя самую малость и осыпая ее ласками и поцелуями. И лишь потом он ответил глуховато, без интонаций:

– Везде, Ирунчик, и в психушке, и в тюряге, и на том свете, все равно не поверишь.

Но он ошибался – любимые женщины готовы верить во что угодно, лишь бы только им раскрывали душу, делились с ними. И она вытянула из нега все, что могла. Вытянула и подвела черту:

– Значит, так и должно было случиться. Пора тебе обратно в твой параллельный иди как там, перекрестный, что ли, дурдом! А как тебя вышибут оттуда, давай ко мне, приму!

Сергей больно ущипнул ее за бок. Но она не вскрикнула, лишь выгнулась кошкой. Насела на него и заставила подчиняться себе – она умела это делать. А он почему-то вспомнил безумную даму с козьими грудями и золотыми зубами, вспомнил мужика в майке – и ему стало искренне жаль их. И ненормального «дохтура» стало жаль, и субтильных, юнцов с их пассией, и недоверчивую женщину со скалкой, и даже голую старуху с сухой мочалкой. Да, все они были настоящими сумасшедшими, клиническими. Им было хорошо! Они не понимали, что они больны, хотя и страдали по-своему. Но куда деваться ему, здоровому, обложенному со всех сторон! Или немного подождать, мозг ведь не железный, он не долго будет выдерживать нагрузки, он лопнет, взорвется, в нем поселится нечто химерическое, обзываемое синдромами и прочими гадостями…

Ирина вздрогнули и заплакала. Он не ожидал такой реакции, это было слишком. Волна щемящей жалости побежала по позвоночнику, сковала тело. Он целовал ее губы, шею. глаза, ловил ртом каждую слезинку. Он любил ее, как никого и никогда, все остальные были ее тенями, ее отражениями, да, когда он ласкал их и упивался их плотью, он был с ней, даже если и не вспоминал ее имени, глаз и рук, все равно он был с ней. Она для него заменяла всех женщин.

– Так что же делать? – спросил он, зарываясь носом в ее светлые волосы.

– Ты не вырвешься из круга, пока не разберешься с этим проклятым сугробом, понял?! Тебе надо довести дело до конца, Сереженька, до самого кончика, надо размотать клубочек!

– Ты что-о?! – вскрикнул он.

И отпихнул ее от себя. Отпихнул ее так, что она скатилась с дивана, застыла на зеленом паласе – обнаженная, вздрагивающая, прекрасная.

– Ты меня угробить решила?! – прохрипел он, нависая над ней, готовый ударить ее. Нет, не ждал, не ждал Сергей от нее такого, думал, пожалеет, подскажет, как уберечься, укроет. А она…

– Бегай, бегай, – проговорила она, кривя губы. – Трусливая жертва распаляет преследователя. Давай, жми во всю свою заячью прыть!

Он слетел с дивана, схватил ее за волосы и принялся мотать из стороны в сторону, ударяя головой о края подушек, о стул, ножки стола. Но она молчала, не сопротивлялась. Тогда он поднял ее и бросил на диван, бросил лицом вниз. Одним движением вырвал из брюк тяжелый кожаный ремень с массивной пряжкой, размахнулся и со всей силы ударил по спине, потом круглым вздымающимся двумя полушариями ягодицам. И опять! И еще раз! Красные рубцы ложились на нежную белую кожу и вдоль и поперек. Но она молчала, лишь вздрагивала и вжималась лицом в подушку – та на глазах темнела от слез.

– Получай! – орал обезумевший Сергей. – Получай, сука! Я убью тебя! Ты куда меня толкаешь, на что?! Ты была там?! Ты не была там! А меня опять посылаешь! Это ведь ад, это ведь пытка! На! На тебе! Может, это они тебя подговорили?! Отвечай! Убью! Убью и сам к черту повешусь на этом ремне!

Он до того распалился, что не удержался на ногах, упал на нее. Но и на ней не удержался, полетел вниз, на палас. Ухватил ее за ногу, опрокинул на себя, грохнулся. И вымещая злость от своей оплошности, нескладности, впился в нее руками, сдавил, сжал. Она была горяча, так горяча, словно у нее был жар, нет, при жаре так не бывает, ее будто из расплавленного олова вынули. Он навалился на нее. Она стала отбиваться, пнула его ногой в живот, ударила по лицу – да так, что чуть голова не отлетела, потом она вцепилась обеими руками в его шею и принялась душить. Они озверели оба, они рычали, кусались, катались по паласу, сцепившись, перевившись, не понимая уже, где чьи руки и ноги. И кончилась эта лютая схватка тем, что они опять слились, поддались единому ритму, застонали в один голос от нежности и страсти. На этот раз все произошло быстро – слишком много сил было истрачено.

И стоило им только застыть, остановиться, расслабиться, как она прошептала ему в ухо сдавленно и зло:

– Ты должен сделать это! Иначе они тебя убьют!

Сергей молча отвалился от нее, закрыл глаза. Ему было все равно.

– А заодно я тебе дам записочку к настоящему врачу, он посмотрит. Но не надейся, дружок, у тебя все в порядке с мозгами!

Когда Сергей вернулся домой, бутыль стояла на письменном столе. Стояла и чуть посвечивала темными матовыми боками. Разумеется, она была полна. И пробочка торчала на месте.

– Все по новой! – прошипел Сергей.

Он схватил бутыль за горлышко. Пошел на кухню. И швырнул ее в мусоропровод. Но не отгремел еще звон и звяк, а из зева мусоропровода уже высунулись два мутных глаза на морщинистых стеблях.

– Ну нет! – взвизгнул Сергей по-бабьи. И резко хлопнул крышкой.

Ее краем перешибло стебли, и глаза шмякнулись на линолиум, раскатились – один под стол, другой к раковине. Но было поздно. Из всех щелей мусоропровода уже сочилась зеленая поганая слизь, сочилась тоненькими ручейками-соплями, свисала, болталась, дрожала, вытягивалась, обрывалась и застывала на полу каплями.

– Опять неудачный переход? – с идиотской ухмылкой изрек Сергей.

Лужица еще не стеклась в единое целое. Но голос прозвучал, как и обычно, прозвучал гундосо и гадко:

– Нет, почтенный, сегодня все в норме. И вы напрасно так поступаете, вы же интеллигентный в какой-то мере человек!

– Вот именно, в какой-то мере! – сказал Сергей и уселся на стул. Он просто не знал, как бороться с зеленым гадом, иначе бы он его давно отвадил.

– Созрели, значит? – решил зеленый, вытягиваясь наполовину из лужицы. В вопросе его почти не было вопросительных интонаций. – Будем вызывать оператора?!

Сергей взвился над стулом. Его как током ударило, кровь отлила от головы.

– Ну уж нет! – выкрикнул он.

Бросился в прихожую. Нацепил куртку. И пулей вылетел из квартиры. На лестнице он вытащил из кармана бумажку с адресом, который дала Ира. Это была его последняя надежда.

До психиатра-кооператора пришлось пилить через весь город. Транспорт уже полгода почти не работал. И потому Сергей надеялся в основном на собственные ноги, на попутные грузовики. Две остановки он проехал на метро. На большее не хватило электричества, его отключили, и поезд встал, не доехав сотни метров до станции «Марксистская». Пришлось выпрыгивать и идти пехом.

С метрополитеном творилось что-то неладное. Вход в него был открыт с утра до ночи. Но поезда ходили редко – пять-шесть за день. Говорили, что надо строго экономить электричество. Вот и экономили. Зато все станции были забиты разношерстной бродячей публикой. Кого только ни было в подземке: и пьяницы, и калеки перехожие, и бандитского вида парни и девки, и проститутки последнего, самого низшего разряда, и наркоманы… Порядочные люди боялись заходить даже в наземные сооружения, не то что спускаться вниз. Во мраке неосвещаемого подземелья постоянно стояли крики, ор, визг, постоянно, с утра до ночи и с ночи до утра кого-то там насиловали, мордовали, грабили. Блюстители порядка не вмешивались в ночную и дневную, но такую же темную, жизнь обитателей подземки. Казалось, они специально даже загоняют вниз неблагонадежных с поверхности. Наверное, они были правы – пора уже городу отделить честных людей от мрази, вот и образовались два уровня, вот и обособились два полюса… Но поезда все же ходили.

Сергей не боялся обитателей подземного мира. Чего с него взять?! Разве что рожу намылить! Так это и наверху не хуже сделают, он на своей шкуре попробовал, и не один раз. И все же сердце замирало.

Вот и теперь в полумраке вагона к нему подошел какой-то тип явно восточной наружности и начал тереться ногой о его ногу, пуская изо рта слюни. Сергей отпихнул типа. Но тот поскулив немного, опять подрулил к нему, заглянул в глаза своими синюшными сливами, робко прижался.

– Пошел вон, мразь!

Сергей врезал типу в челюсть. Тот полетел в другой конец вагона, сбивая с ног редких пассажиров. Тут поезд и встал. Сергей выпрыгнул в открытые двери. И побежал к станции – ему не нужно было никаких продолжений.

– Угостите папироской! – прожурчало одновременно с обеих сторон. – Ка-акой ынтэрэсный мущ-щина-а!

И на руках повисли две раскормленные пьянющие бабищи. Сергей почувствовал чью-то лапу в кармане.

– Нет там ни хрена! – раздраженно выдавал он. – А ну пусти!

Одной он ударил локтем в грудь – та сразу зашлась в чахоточном кашле, другой кулаком заехал в переносицу – и она успокоилась, отстала и зауважала «мущщину».

Наверх Сергей выбрался без приключений, спокойно. Его лишь слегка обблевал на неработающем эскалаторе сползающий сверху мужик в папахе. Из мужика хлестало как из ведра, видно, он выглушил не меньше бочки пива.

– Чего ты, фраер дешевый! – крикнул он Сергею, бессмысленно пуча на него глаза. – Пролетариев обижа-ать?!

– А ничего! – заявил Сергей. Он сорванной с головы мужика папахой тщательно вытирал блевотину – край куртки и брюки удалось отчистить. – Пролетай мимо, гнида!

Мужик не стал дожидаться, покатился меж тусклыми фонарями вниз. Сергей бросил ему вслед папаху.

– Катись, тухлятина! – крикнул вдогонку.

И побрел наверх.

Через сорок минут он звонил в дверь настоящему, опытному врачу-психиатру – Ира не могла его обмануть, она никогда не обманывала.

Засовы и запоры открывали и отодвигали очень долго, со звяком и скрипом. Наконец дверь распахнулась.

– Заходи! – послышалось из-за нее.

– Что это вы на «ты» со мной?! – возмутился Сергей. – Мы с вами из одного горла не пили и свиней не пасли вместе!

– Э-хе-хе! Где они теперь, эти свиньи-то?! Повывезли все и на развод не оставили. Я последнего разу едал поросятину скоромную лет эдак…лет эдак… – говоривший так и не вспомнил, сколько лет назад он ел «поросятину». Зато разъяснил другое: – А с больными мы со всеми на «ты», так уж заведено!

– А вы уже знаете, что я больной? – снова возмутился Сергей.

– А как же?! Самый что ни на есть! По глазам вижу – идиот законченный!

– Вот как?! – опешил Сергей.

– Ну, а как же еще? Вы ведь за диагнозом пришли, верно?

– Верно?

– А какой нормальный человек пойдет за свои собственные денежки к тому, кто его может в дурдом запрятать, а?!

В прихожей было темно. И Сергей не видел, с кем он разговаривает. Логика в словах хозяина квартиры была.

Но Сергей не мог так просто сдаться.

– Вы же частник, – проговорил он ехидно.

Из темноты сокрушенно вздохнули, убедившись, видно, что пришедший и впрямь идиот.

– А частник, по-вашему, перед властями отчитываться не обязан, а?! Его не проверяют?! Да вы, похоже, еще и олигофрен. Отцы, деды, прадеды, братья, дяди, небось, все алкоголики, верно?!

– Вы это бросьте, – заявил Сергей решительно.

– Хоть брось, хоть подними – а в роду вашем, знать, все дебилы? Или с вас пошло, с вас поворот по фазе приключился?!

Сергей развел руками. Нахмурился.

– Вот тут вы в точку попали, – сознался он. И поспешно добавил: – Но вообще-то я не уверен.

– Зато я уверен! Я по одному только вашему синюшному носу могу всю историю болезни расписать: с детства астено-адинамический синдром, в подростковом прибавляется ипохондрический, кататонический, аментивный, в юношестве все множится на алкогольные психозы и возбуждения галлюцинаторно-параноидные плюс сексуальная сверхлабильность, верно? Верно! И все это на олигофренической базе. Короче, идиот – он и есть идиот!

– Но-но, потише вы! – озлобился Сергей. Слишком уж прямолинеен был врач. Даже если все это правда, нельзя же так вот, в лоб! – А нос у меня прищемленный… э-э, дверью.

– Нормальным людям носов не прищемляют, – прокурорским тоном изрек диагност. И добавил брезгливо: – Впрочем доктор вас осмотрит.

– А вы кто? Разве не доктор?! – удивился Сергей.

– Я тут в очереди сижу, – раздалось из-за двери.

Сергей протиснулся внутрь. Его глаза уже привыкли к темноте. Но никакой очереди в полутемной прихожей он не увидел. Прихожая была большая, почти зал. Но в ней стояла одна-единственная табуретка, а на табуретке восседал плотный лысый человек с короткими ножками, которыми он болтал в воздухе.

– И много народу на прием? – поинтересовался Сергей.

– А то не видишь! Я вон четвертые сутки сижу, а впереди шестнадцать тысяч шизофреников, дебилов и идиотов навроде тебя.

Сергей не стал выяснять подробностей. Он лишь протянул многозначительно:

– Значит, вы пациент, так-с!

Коротышка вскочил с табуретки и погрозил Сергею сморщенным кулачком.

– Я – главный консультант в первую очередь, а уже потом пациент. Не стойте на проходе, вам ноги оттопчут! Эй, санитары, уведите же идиота! Живей, живей, он тут передавит всех!

– Лучше пусть пропустят без очереди, я буйный, могу покалечить! – сказал Сергей самым ужасным голосом, на какой он только был способен.

Пациент-консультант поджал ноги и кивнул.

Сергей прошел к беленькой двери. Постучал. И приоткрыл ее.

За большим столом, покрытым бархатной скатертью с золотыми кистями, водрузив оплывающие слизью локти на массивные плюшевые подлокотники антикварного кресла, сидел зеленый. Сидел и трясся. Вид у него был усталый и грустный.

– И стоило тащиться через весь город? – поинтересовался он, склоняя дрожащую голову набочок.

Сергей сел там, где стоял – прямо на замызганную, не вяжущуюся с прочей роскошной обстановкой циновку. Челюсть у него отвисла, руки опустились.

– Ну чего вы мечетесь?! Чего вы нервничаете и дергаетесь?! Не надоело?!

Зеленый встал с кресла, забрался на стол, уселся по-турецки – спина его выгнулась дугой, глаза свесились чуть не до колен.

– Ну почему вы решили, что вы ненормальный, почему?! – вопросил он как-то особенно жалобно. – Какие у вас на то основания? Подумайте, разве можно обмануть самого себя, убежать от себя?

– Мне надоело все это! – выпалил Сергей. – Надоело!

– Терпите.

– Не могу! Не хочу!

– Ну и что тогда?! – зеленый затряс водорослями-отрепьями. – В психушку? Так?! А вы знаете, что все психушки доверху забиты и без вас путешественниками в иных пространствах и измерениях?! Их там пруд пруди! Что изменится, если вы туда попадете?!

Зеленый опять вздохнул глубоко и тяжело.

– А вы знаете, этот консультант, наверное, прав. Вы законченный идиот! – прогнусавил он.

– Ну и отвяжитесь тогда! – Сергей сделал попытку встать. Ноги его не послушались.

– Между прочим, это вы привязались к нам! – пояснил зеленый. – Это вы вошли в цикл, вы во всем виноваты. Мы сами не знаем, как от вас теперь отвязаться. Вначале еще было интересно, мы изучали вас… а теперь? Вы для нас пустышка, ноль, меньше, чем отражение! Но вы везде суете свой нос, везде лезете!

– Вот как?! – возмутился Сергей. – Понятненько! Издеваться надумали?!

Зеленый сполз по скатерти, задержался на золотых кистях – он опять стал текущей слизью, лишь пара глаз торчала перископами.

– Я вам не сказал всего, – начал он. – Но я скажу. Да, все психиатрические больницы и прочие подобные заведения забиты вашими коллегами. Но знайте, большинство из них на самом деле спятило, они не выдержали обрушившейся на них информации, не выдержали переходов и всего того, что ждало их в перекрестных мирах. Они свихнулись от нечеловеческих мук и испытаний, от раздвоения, растроения, размножения реальности, ясно?! Их участь страшна! Вы себе не представляете. Они уже никогда не выйдут из этого состояния, кошмарные призраки будут преследовать их всю жизнь, до гробовой доски! Их циклы замкнуты намертво, они сами безнадежны. Они корчатся в муках сейчас и будут корчиться в них, умирая! Но каждый мог выйти из цикла, каждый, вы понимаете?! Надо было лишь сделать это вовремя, не увлекаться игрой! Не пытаться выяснить невыяснимого, не распутывать нити, которая не может распутаться в принципе, понимаете?!

– Вы все врете! – заорал Сергей и вскочил на ноги.

Он бросился к двери, дернул за ручку. Но дверь была заперта.

– Нервишки, нервишки, – прогундосил зеленый. – Не надо психовать. Вы никуда не выйдете, пока вам того не разрешат. Слушайте! Бросьте все! Вышвырните в мусоропровод, в помойку ваши гильзы, обрывки, шип этот дурацкий! Порвите свой список! Не надо больше сшиваться у сугроба! Неужели вам не ясно?! Вы же смертник! Вы же все время лезете на рожон, все время испытываете судьбу. Но нельзя долго ходить по обрыву, неужели непонятно?!

– Не ваше дело! – взъярился Сергей. – Заткнись, гнида зеленая! Молчи!

Дверь распахнулась. Но никакой прихожей за ней не было. Лишь снег – грязный, заплеванный, затоптанный городской снег. И серые унылые стены домов с заколоченными по первым этажам окнами.

«Нет, не зеленые слизни будут распоряжаться моей судьбой, не они! – застучало в голове Сергея. – Только я сам. Да, я сам, и никто иной! – Он остановился, задумался. – Хотя нет, есть еще Один, пускай Он тоже позаботится обо мне, вдохнул часть Своей Души, вот пусть и заботится, ведь не комок же я слизи, не клок бездушной материи! Ожививший меня должен и защитить меня!» Мысль тут же улетела из головы Сергея. На смену ей пришли другие, множество других мыслей, заслонили ту, затерли, отодвинули… И он быстрым шагом побрел в сторону дома, мимо сурового железного человека, стоящего почти на самой земле со сложенными за спиной руками. Человек этот пытливо всматривался вдаль, наверное, он там что-то видел. И кому же было видеть как ни ему – он все это затеял, пускай и любуется, вечно любуется, созерцая вымирающую землю, да, вечно, ибо его тело не принимала земля, а душу отвергали небеса, от нее отказывались даже в преисподней.

На обратном пути он решил заглянуть к давнишнему приятелю, которого не видел семь лет. С ним могло случиться всякое за это время, да, всякое, но Сергей думал лишь об одном исходе – он все раздевал мысленно приятеля, укладывал его в слякотную грязь, прикидывал. Было очень похоже, невероятно похоже! Вот сейчас он придет к Славке, позвонит, а дверь откроет жена, заплачет, увидав его и скажет, что Славика убили, да-да, убили около месяца назад… или нет, она скажет, что он пропал без вести, что тело не обнаружено, именно так, ведь милиция не стала утруждать себя розысками.

Лифт не работал. И Сергей бегом взбежал на седьмой этаж. Застыл перед дверью. Сердце колотилось загнанно, на пределе. Но ведь надо же, надо! Он протянул руку, нажал на кнопку звонка. Тот не звонил. Пришлось стучать в дверь.

Открыл сам Славка, обрюзгший и полысевший, в фартуке, с половником в руке. Из глубины квартиры вырвался недовольный женский голос:

– Ну-у! Кого там черти принесли?! Чего застоял-то?!

Славка ошалело осклабился, стал вытирать засаленную руку о край фартука. По его голому лбу побежали две бисеринки пота, одна повисла на кончике носа.

– Серый! Старина!! Вот это встреча, мать твою за ногу!!! – разродился длинной тирадой Славка. Из-за ног его высунулся растрепанный сероглазый малыш. Он сосал палец и недоверчиво пялился на гостя.

Сергей вздохнул. Круто развернулся и побежал по лестнице вниз. Можно было еще одного вычеркивать из списка. Оставалось четверо! Совсем ничего – всего-навсего четыре человечка, четыре претендента на место в покойницкой… нет, уже не покойницкой, уже в земле! Или в воздухе, ежели сожгли в крематории. А может, и в каком-нибудь учебном классе, в студенческой аудитории – Сергей слыхал, что именно из бродяжек делают пособия, всякие там скелеты и муляжи. Впрочем, какие там студенты!

– Серый! Ты куда?! Постой! – неслось сверху. – Стой! же, псих ненормальный! Скажи хоть – зачем приходил-то?! Ну ты и пси-их!

Сугроба он обойти не мог. Слава Богу, народа почти не наблюдалось в окрестностях, постовых тоже. Сергей согнулся в три погибели, начал подрывать спластовавшееся, мощное основание. Он не щадил рук – копал и копал. Мусор летел направо и налево – основание было слеплено из бычков, плевков, семечной шелухи, бумажек от мороженого, спичек обгорелых и газетных комков. Попадались вещи и более экзотические, почти пропавшие в последние годы из обихода, как то – два разодранных презерватива или смятая фольга от сырка в шоколаде. Сергей отбрасывал все, его не интересовала сиюминутная помойная дрянь, даже и экзотическая.

Он уже разодрал руки в кровь, когда наткнулся на гильзу. Вытащил, поднес к глазам. Гильза была совсем маленькая, от пистолета. Сергей разочарованно плюнул наземь. Но сунул находку в карман, авось пригодится.

Больше он не мог сидеть возле сугроба – и прохожие начинали присматриваться, и ноги мерзли в летних легких ботиночках, которые ему выдала Ира перед уходом. Ботиночки были его собственными, у нее там вообще был целый склад его вещей. И наверное, не только его.

– Опять нажрался, малохольный?! – спросила у Сергея сердитая бабуся в черном. – У-у, ироды!

Спорить с бабусей не стоило. Ну ее! Сергей встал, поплелся домой. На сегодня хватит. Гильза противно бренькала в кармане среди медной мелочи. Сергей похлопал по карману, огляделся.

Идти через подворотню он не рискнул. Обогнул дома, приставленные друг к другу вплотную, и через черный ход еще дореволюционного двухэтажного барака проник во двор.

У подъезда никого не было. И Сергей опрометью бросился к нему, открыл дверь, вбежал вовнутрь. И застыл. Его грубо остановили. Схватили за горло, сжали. От неожиданности он потерял способность к сопротивлению, лишь хлопал глазами. Рука была сильной, костистой. Но она сжимала горло не до конца, давала возможность дышать еле-еле.

– Отдай гильзу, падла! – прохрипело в ухо.

Хмырь-карлик смотрел на него снизу красными воспаленными глазами и поигрывал своим тесаком. Руки у него были свободны, значит, за горло держал длинный хмырь.

– Добром просим! – просипел именно он, уныло и беззлобно. – Лучше сам отдай!

– А с этой сукой нельзя добром, – прорычал карлик в лицо, обдавая перегарной вонью, – ему надо кишки пустить наружу!

– Да-а, – уныло согласился длинный, – наверное, надо с ним кончать!

Рука клещами сдавила горло. Острие ножа уперлось в живот. Хмыри не шутили, Сергей сразу это понял.

Он уже приготовился умереть. Но дверь вдруг открылась, и в парадное влезли два мужика с огромным шкафом в руках. Судя по всему, это были грузчики. Из-за шкафа несся сварливый бабий гомон – две женщины переругивались между собой и одновременно на чем свет стоял поносили неумех-грузчиков.

Сергей рванулся. И выскользнул. Он не стал дожидаться, чем закончится дело. Он понял одно, хмырям не нужны были свидетели. Пулей взлетев наверх, он сунул ключ в замочную скважину, попал лишь с четвертой попытки, захлопнул дверь, прижался спиной к косяку. И почувствовал, что он весь мокрый – пот тек не только по спине, он промочил рубаху на груди, брюки, носки, даже в ботиночках, казалось, хлюпал пот. Но сердце билось радостно: ускользнул! ускользнул!! ускользнул!!!

Еще через миг сердце сжало в тисках – обострившийся слух разобрал гулкие шаги по лестнице: бежали двое, бежали наверх. Сергей в бессилии заскрежетал зубами. Все! Конец! Ах, как тонка дверь! Не защитит она его, нет, не защитит! Надо бежать! Но куда?! Как?! Он ринулся через прихожую в кухню, намереваясь сигануть в окно – лучше смерть на асфальте, чем вот так, от рук этих подлых тварей, этих наемных убийц! Но что-то остановило его… да, есть еще один выход, есть!

– Отворяй, сучара! Отворяй живо!!!

В дверь принялись колотить с такой силой, что она ходуном заходила. Он не успеет, нет! Слишком мало оставалось времени, сейчас они ворвутся, через секунду, через миг! И все!!!

– Хрен вам!!! – заорал Сергей с такой нечеловеческой злобой, что в стену заколошматили соседи. – Хрен!!!

Он метнулся в комнату. Схватил бутыль со стола. Содрал пробку. И стал заливать в себя сатанинское зелье, заливать, не глотая – его обучил этому приему старый приятель-забулдыга, обучил еще лет восемь назад. И вот – пригодилось! Сергей вылил в себя пойло за мгновения. Его качнуло, бросило в стену. Но он устоял на ногах. Дождался, пока бутыль наполнится снова и, преодолевая слабость, головокружение, тошноту, опять приник к горлу сосуда.

– В лапшу порежу, падла! Все равно не уйдешь!!!

С грохотом распахнулась дверь. И оба хмыря – коротышка в огромном драном ватнике с тесаком в лапе и длинный в макинтоше и с ломиком-фомкой – ворвались в квартиру, сокрушая все, что попадалось им под руки. Они кинулись на кухню, громя посуду, ломая жалкую мебель, застряли там – и это спасло Сергея. Он выглушил вторую дозу. И начал моментально трезветь. Бутыль прямо в его руках превратилась в хрустальный шар, засияла мириадами сот-миров, заискрилась. Ослепительное сияние разлилось под низким потолком хрущевской хибары.

– Вот он!!!

Хмырь-карлик ворвался в комнату, весь искривился, осклабился, застыл на пороге, указывая на жертву корявым красным пальцем, гогоча, пуская пузыри из нечистого рта. Из-за спины карлика высовывался длинный. Его унылый нос-огурец сейчас торчал вперед пистолетным дулом, приподнятая верхняя губа обнажала желтые стершиеся клыки.

– Попался, падла! Все! Кранты тебе!

Сергей вспрыгнул на подоконник. А бутыль-сфера осталась на прежнем месте. Но теперь она висела прямо в воздухе, не касаясь ничего. Было похоже, что хмыри ее просто не видят. Они медленно надвигались на Сергея, торжествующе ухмылялись, перемигивались. Они были уверены полностью, что жертве деваться некуда.

– Не-е, теперь я не зарежу тебя просто так, как куренка, не-е, – тянул с блатными интонациями карлик, – теперя я тебя буду убивать долго и медленно, я из тебя, падла, голландский сыр сделаю, решето, мать твою!

Длинный занес над головою свой лом, он был настроен решительнее и проще.

– Да уж, – промямлил он гнусно, – придется вас на тот свет спровадить! Иного пути нет! Не обессудьте!

Рука с ломом начала опускаться – Сергей видел все как в замедленном кино. Острие тесака было нацелено ему в пах. И когда он, казалось, уже почувствовал прикосновение и того и другого, когда, казалось, голову заломило уже от тупой тяжелой боли, а в паху резануло острой и жгучей, из срединного мрака сияющей сферы вырвался кривой и ржавый крюк на длинной железной палке. Крюк вонзился Сергею под ребро – и из сферы дернули, сначала слабенько, будто пробуя, а потом так, что Сергей потерял от боли сознание. Последнее, что он увидал, падая во мрак, было перекошенное от изумления, багровое, набрякшее лицо карлика-хмыря. И не лицо даже, а гнусная поганая рожа.

Гудун-Ку уже трижды заглядывал в Колодец Смерти. И все впустую! У него оставалась одна-единственная попытка, ведь число четыре – священное число тольтеков, и если он не выловит из Шибальбы кого-нибудь, его самого принесут в жертву кровавому богу Уитцилопотчли. Трижды уже из-под подножий Малой пирамиды раздавались глухие недовольные воздыхания, бог гневался.

Да и столпившиеся вокруг пирамиды зрители, окруженные рядами жрецов-исполнителей, колоннами палачей-любителей и восседающими на каменных столбиках стражами-карателями, проявляли беспокойство и откровенно роптали. Их собрали почти изо всех перекрестных миров, выволокли из самых различных временных уровней, чтобы затем выборочно вернуть восвояси – слава о Мире старого бога Ицамны должна была прокатиться по всем закоулкам Внешних миров! Да, именно должна! Недаром же с утра до ночи здесь лилась человеческая кровь, лилась для утехи создателей Всего Сущего! Но мало было богам человеческих жертв, мало! Им требовалось кое-что послаще, повесомей. И потому, наверное, прошлой ночью Большому Жрецу Кецалькоатля, прислужнику Змея, Покрытого Перьями, было пророческое видение.

Он позвал к себе Гудун-Ку и, почти не разжимая старческих губ, сказал:

– В высыхающих трясинах Шибальбы, сумеречного Царства Мертвых, бьется в ужасающих судорогах Исполинский Прозрачный Червь. Если он пожрет всю кровь, все трупы, сбрасываемые в Колодец Смерти, он обретет невероятную силу и вырвется из Шибальбы, чтобы поглотить и весь наш благостный мир, Мир Ицамны!

Гудун-Ку почтительно преклонил колена перед Большим Жрецом. И ударился головой о мраморную плиту в знак подчинения. Гудун-Ку не был законнорожденным тольтеком. Заклинатели владык Подземного Мира, свирепых богов Болон-Ти-Ку, выловили его еще младенцем в смежных областях Шибальбы. Тогда он был милым головастиком, улыбчивым и клювастым. Но к совершеннолетию Гудун-Ку развился в могучего и красивого зверочеловека. Он был вдвое выше самого рослого тольтека. Мускулистые руки свисали почти до земли. Львиная грива прикрывала его крутые, бугристые плечи. Два зеленых глаза светились изумрудами. Пучок перьев торчал изо лба, с красотой их могли сравниться лишь павлиньи перья. А клюв стал огромен и страшен, изогнутым долотом он свисал вниз. По семь когтистых пальцев было на руках Гудун-Ку, и каждый был унизан перстнем с драгоценным камнем – всеми цветами радуги переливались перстни. Но Гудун-Ку воспитывался среди тольтеков с самого детства и считал себя тольтеком, никем иным. Он в два раза тщательнее соблюдал все обряды, втрое ревностней исполнял ритуальные действа. Его все любили. Не было исполнителя искусней и талантливей.

– Принести гарпун Хун-каме! – выдавил Большой Жрец и хлопнул в ладоши.

Прислужники приволокли, сгибаясь от тяжести, железный зазубренный гарпун, выкованный самим подземным богом.

– И копье Вукуб-каме! – Жрец снова хлопнул.

Шестиметровое складное копье с изогнутым острейшим наконечником прислужники не смогли поднять, они его тянули, по плитам, выбиваясь из сил, видно, только самому Вукуб-каме, демону Шибальбы было по руке смертоносное орудие.

– Возьми! – приказал Большой Жрец. – Ты должен выловить Прозрачного Червя, прежде чем Солнечный Диск коснется верхнего рога Тескатлипоки.

Гудун-Ку поклонился и, взвалив на одно плечо гарпун, на другое копье, ушел. Он все понял. С Большим Жрецом не спорят. Он всю ночь провозился, прилаживая к концам копья и гарпуна тончайшую витую проволоку – Колодец Смерти был глубок, а проволоки у Гудун-Ку было всего пять мотков, если Червь уйдет в глубины Шибальбы, его ни за что не достать!

С первыми лучами Солнца, когда еще только начали кнутами и плетьми сгонять к подножию пирамиды приглашенных, Гудун-Ку поднялся по крутой лестнице наверх. Солнечному Диску ползти до верхнего рога каменного изваяния Дымящегося Зеркала, Тескатлипоки, было еще очень долго. Но Гудун-Ку забросил гарпун в Колодец.

Из черного зева валил едкий дым, доносились стоны, вопли духов подземного обиталища, несло смрадом… но гарпун болтался словно в пустоте. И потому когда он вдруг застрял в чем-то через целую вечность после броска, Гудун-Ку дернул на себя конец витой проволоки, дернул со всей силы. Гарпун вылетел молнией, всего лишь полчаса после рывка он несся по жерлу Колодца Смерти, а вырвался… и тут же упал на плиты. В иззубренном острие торчал черный дымящийся шмат полуразложившегося мяса. Сорвался проклятый Червь! Сорвался, если только это вообще был он!

Но через минуту Гудун-Ку был уже спокоен. Он забросил копье Вукуб-каме. И уселся на вершине Колодца Смерти, уставился на застывших в молчании зрителей. Он еще никогда не видал такой пестрой толпы. Кого в ней только не было: и волосатые, грязные гардизцы с Рогеды стояли, разинув рты, и пелигианцы всех уровней, жабообразные и бесконечно тупые, и звероноиды с Гадры, облезлые, плешивые, и гадкие, и человекоящеры с подводных рудников Гиргеи, и морщинистые залузбарцы, одноглазые и одноногие, и полумифические земляне всех времен и племен, в папахах, тюбитейках, перьях, платках, шляпах и вообще без ничего, но в основном стояли отраженные человекообразные, двуногорукие, двуглазые, рогастые, носастые и любопытные.

Гудун-Ку разглядел в зверолюдской массе отраженного земного инко-тольтека, почти что родственника, – знающие тольтеки поговаривали, что на полумифической, нереальной Земле жили существа, почти во всем повторяющие обитателей Мира Ицамны, даже не верилось!

Через час Гудун-Ку вырвал копье, унизанное трупами шестнадцати мегаантропов. Это была откровенно неудачная попытка. Большой Жрец, восседавший на Великой пирамиде, наблюдавший за исполнителем, послал из Магического Кристалла фиолетовый луч. Луч сбил половину правого рога с головы Гудун-Ку и опалил крайние перья. Это было очень неприятно, хотя и почти не больно. Так оплошать! Гудун-Ку бросился к трупам и на глазах у всех разорвал один, самый жирный и налитой, своим огромным клювом, разорвал в клочья, разбрызгивая по сторонам мерзостную черную спекшуюся кровь. Остальные трупы он побросал с пирамиды жрецам-исполнителям, те быстро расправились с ними, вымазав бурой жижицой лица каждого из приглашенных. Большой Жрец благосклонно кивнул седой мохнатой головой и улыбнулся, обнажая единственный ядовитый зубклык, желчь потекла из его рта ручейками, а это был добрый знак.

– Он не хочет ловить Червя! – выкрикнул снизу какой-то смельчак из гиргейцев.

Стражи-каратели тут же попрыгали со столбиков и задушили наглеца. Но делали они это без охоты, без рвения, видно, им самим не нравился сегодня любимец-исполнитель.

На третий раз Гудун-Ку бросил гарпун Хун-каме. Заглянул в Колодец. Лицо тут же опалило пульсирующим огнем подземного царства. Он отпрянул, повел рычагами, к которым крепилась витая проволока. Внизу начинали роптать. Но он не слушал. В конце концов, каждому суждено рано или поздно стать избранником кровавого бога Уитцилопотчли. И если его час придет сегодня, значит, божество смилостивилось к нему, и надо только радоваться.

– Он бездельник! – орали из толпы.

– Дармоед!

– Трюкач дешевый! Шарлатан!!!

– Заменить исполнителя!

– Самого его в Колодец!

Стражи-каратели не успевали душить вольнодумцев – у многих от напряженной работы полопались удавки, приходилось расправляться с горлопанами собственными руками. Это было нелегко. Но Большой Жрец не вмешивался. Молчаливым истуканом восседал на Алмазном Троне Великой пирамиды. И лишь временами фиолетовый луч Магического Кристалла испепелял кого-нибудь.

– Попался! – прохрипел наконец Гудун-Ку. И рванул рычаги на себя.

Гарпун возвращался долго. Но когда он вырвался из Шибальбы с извивающимся на его конце черным существом, все невольно отпрянули, вздох ужаса прокатился по толпе. На конце гарпуна бился в конвульсиях сам Аргавар Блистательный! Да еще в подлинном своем обличий! Из матово-черного, покрытого хитином, бочкообразного тела торчали смертоносными крючьями шесть пар рук и шесть пар ног, усеянных сверкающими агатовыми когтями. Двенадцать черных перепончатых крыльев бились в воздухе, порождая ураганы и смерчи. Сегменты желтых пронзительных глаз высвечивались изо всех суставов и из шарообразной голой, усеянной шипами, полипами и жвалами, головы!

– Во-он! Все во-о-он!!! – проревел Аргавар.

Сорвался с гарпуна. Набросился на Гудун-Ку. Но тот уже выставил перед собой Секиру Справедливости – божественный неотразимый топор Кецалькоатля. Спорить с обладателем Секиры не полагалось, это было просто бесполезно. Лишь Большой Жрец мог развеять чары Секиры Справедливости. Но Большой Жрец был на стороне Гудун-Ку.

Аргавар Блистательный зашипел оглушающим шипом, так, что у большинства приглашенных полопались барабанные перепонки, испустил зверский вопль, потрясший небеса, и прыгнул обратно в Колодец Смерти. Еще долго из мрачного жерла доносились заклятия и скрежет.

– Сбросить его самого в Колодец! – не сдавались наглецы.

Палачи-любители помогали карателям – толпа приглашенных должна была быть покорной и молчаливо внимающей, всякого, осуждающего Большое Таинство надлежало изъять из нее навечно. Но не редела толпа, не редела! Видно, все новые приглашенные прибывали из иных миров. И весело хлестали кнуты по их спинам, игриво прохаживались по головам и плечам свистящие небесными соловьями плети. Ни что не могло испортить празднества!

Гудун-Ку долго готовился к четвертому забросу. Уже подкрадывалось Солнце к нижнему рогу молчаливого Тескатлипоки, Уже легли мрачные тени на змеиную голову скалящегося Кецалькоатля и высветили отраженные лучи вздетую к небесам грудь богини земли Тлальтекутли, из чьего тела Ицамна сделал землю, а из волос – деревья и травы, из глаз – колодцы и озера. Тяжело вздохнула Тлальтекули, и взвился над окраинными вулканами черный пепел, застилая окоемы неба.

А Гудун-Ку не спешил. Он поводил рычагами, подтягивал витую проволоку, стучал клювом по краю колодца. Он не хотел рисковать. Раз Большой Жрец повелел достать Исполинского Прозрачного Червя, он его достанет! Хоть с самого дна Шибальбы, хоть из высыхающих трясин Царства Мертвых, но достанет!

И вот копье зацепилось за что-то хлипкое, червеобразное. Гудун-Ку осторожно, боясь спугнуть удачу, повел рычагами, попробовал натяжение проволоки. Да, добыча зацеплена! Пора! Резким движением он вывел рычаги до отказа за спину. Рванул обеими могучими руками проволоку. И минуты не прошло, как копье с крюком показалось из жерла Колодца. Гудун-Ку ухватился за Секиру… Но похоже, надобности в ней не было. На крюке трепыхалось двуногое и двурукое человекообразное существо, бледное, но совсем даже не прозрачное.

– Какой это Червь?! – выкрикнули снизу.

– Шарлатан! Мошенник!

– Давай Исполинского Червя, этот никакой не исполинский!

Гудун-Ку растерянно развел руками. Вспыхнули всеми цветами редкостные перстни. Затряслись на голове остатки перьев. Клацнул клюв. Гудун-Ку не знал, что сказать, он не знал и – что подумать!

Голос Большого Жреца прозвучал неожиданно, словно гром из тучи в ясный день.

– Это и есть Исполинский Прозрачный Червь! – провозгласил Жрец. – Это и есть любимейшее лакомство богов! А сомневающиеся пусть вглядятся внимательнее. Смотрите, невежды, разве не громаден этот монстр для червя?!.

– Громаден!!! – проревели хором стражники, жрецы и палачи-любители.

– Огромен! – подхватили все остальные. – Просто исполин! Чудовищно громаден!!!

– А в подземных трясинах он раздувается и вовсе до невиданных размеров, он заполняет собою Обитель Мертвых! Эта Исполинская гадина бесконечна!

– Бесконечна-а-а!!!

– И прозрачна! – устало выдохнул Большой Жрец. На зубо-клыке у него висела желтенькая капля яда. Мохнатый ворс на голове торчал дыбом. Он тяжело опустился на кресло. И благосклонно взглянул на Гудун-Ку. Тот склонился в поклоне.

– И ничего не прозрачен! – завопил какой-то смутьян снизу.

Его тут же придавили. Но великодушный Большой Жрец все же пояснил толпе:

– Вот раздуется – и будет прозрачным! Истинно вам говорю – это и есть чудовищный, несущий всему миру гибель, бездушный и зловредный, всепожирающий и ненасытный Исполинский Прозрачный Червь!

Толпа замерла в оцепенении, смертельный ужас сковал ее. Даже окраинные вулканы прекратили извергать лаву и пепел, притихли. Солнечный Диск, словно пронзенный серебряным острием, висел на верхнем роге мрачного бога Тескатлипоки.

Сергей открыл глаза. И тут же их закрыл опять. На него смотрела такая жуткая морда, что в сравнении с ней багровая харя хмыря-карлика представлялась ангельским ликом. Это уж точно – галлюцинация, решил Сергей.

Во всем теле поселилась лютая боль. Было такое ощущение, будто насквозь проткнули, а потом запихали в мешок и бросили вниз с гигантской крутой лестницы. Сергей попробовал шевельнуть рукой – не тут-то было! Опять связали! Опять мытарства начинаются… Начинаются? Нет, они и не кончались. Слава Богу, хоть от хмырей удалось удрать! Лучше уж немного помучиться, чем быть «порезанным в лапшу».

Сергей осторожно приоткрыл один глаз – жуткая морда не пропала, наоборот, стала больше, видно, при двинулась поближе. Каких же только уродов ни рождает белый свет! Сергей опять зажмурился. Но два круглых немигающих глаза над огромным клювом стояли перед его внутренним взором как наяву.

Обдувало свежим ветерком. Сергей сообразил – он где-то на открытом пространстве, не в подземелье во всяком случае и не в пыточной. Уже хорошо! Лежать было неудобно – ноги свисали вниз, под затылком ничего не было, твердое холодное ложе упиралось лишь в спину, ягодицы и верхние части ног.

– Где я? – спросил Сергей.

Клювастый отпрянул, он явно не ожидал вопроса, а может, просто испугался. Со всех сторон донесся приглушенный гомон, какой-то посвист, звуки сочных ударов, стоны, шипы, вскрики.

Сергей повернул голову. И увидал внизу, под собой, целое море народа. Причем народ был странный: среди нормальных, обычных людей стояли такие страхолюдины, такие образины, что и смотреть не хотелось. На возвышениях в толпе сидели обритые наголо мрачные типы, краснокожие и все как на подбор крепкие, в руках они держали черные петли. Все остальное сливалось в общей пестроте и навороченности.

– Бледный Червь проснулся! – провозгласил некто невидимый с таким пафосом, словно он возвещал начало новой эры.

– А-а-а-а!!! – загудела толпа и подалась назад, топча слабых, сшибая краснокожих со столбиков. Но уже через минуту она успокоилась, застыла. И снова послышались посвисты.

Сергей увидал суетливых тощих людей в набедренных повязках. Они размахивали кнутами и плетьми, рассыпая удары безо всякого порядку, как придется. Но он не понимал, что происходит и почему он лежит посреди этого людского моря.

Он повернул голову в другую сторону. И увидал среди такого же людского моря высоченную ступенчатую пирамиду. На ее вершине стоял величественный трон. А на троне восседало настоящее чудовище в белой мантии. Было оно огромно и противно. Сергей сразу же отвернулся – лучше уж вообще ничего не видеть! Но он понял, что лежит на такой же пирамиде, но немного поменьше, лежит посреди всего этого народа, явно согнанного смотреть какое-то представление. Вот только в чем же оно должно было заключаться? Неприятные мыслишки зашевелились в голове.

– Бледный Червь проснулся! Пора приступать! – пророкотало еще торжественней.

Огромный уродец, рогатый и клювастый, принялся скакать и прыгать вокруг Сергея, размахивая сверкающим узким топором на длинном древке. Он завывал и извивался, приседал и подпрыгивал, потрясал корявыми ручищами в сторону большущего каменного идола, словно взывал к тому или призывал его в свидетели. Чуть позже раздались рокочущие удары барабанов. Снизу поднялись какие-то голые люди в устрашающих масках, у каждого на боку висел барабан. Будто по команде они били колотушками в натянутую гулкую кожу, прыгали, раскорячив ноги, вертели головами.

Сергей и сам вертел головой, не поспевал за пляшущими. Он не сразу догадался, что пляшут-то они вокруг него! Да, он был в центре этого действа. Ряженные то напрыгивали на него со всех сторон с рыками и воплями, то отскакивали и опять начинали кружиться. Барабаны их не умолкали. Готовилось нечто явно неприятное – гостей и друзей так не встречают. Маски были одна страшней другой, сходство имели в одном – каждая была клыкаста и зубаста.

Бесконечный хоровод беснующихся мог свести с ума. Сергей лежал и дрожал, он уже понял, чем это должно кончиться. Уродец все ближе к его лицу, шее, груди подносил свой узкий топор, иногда сталь плашмя проскальзывала по коже, и у Сергея обрывалось сердце. Но когда он увидал, что каждый из пляшущих, не переставая наколачивать в барабаны, выхватил из-за пояса длинный и кривой нож, ему стало совсем плохо. От одного вида этих ножей можно было испустить дух – не стальные, не железные, не бронзовые, они были сделаны из кроваво-красного обсидиана, вулканического стекла-камня, лезвия их были грубы, покрыты иззубринами, изломами, шипами. Каждый нож был с локоть величиной. Сергей чуть не заплакал от обиды и бессилия, он с тоской вспомнил ровненький, красиво поблескивающий тесачок хмыря-карлика и пожалел, что воспользовался услугами бутыли-генератора. Да, этими обсидиановыми ножищами нельзя было «порезать в лапшу», ими можно было лишь истерзать, изодрать в клочья.

Клювастый уродец, жонглировавший топором, закинул его за спину и тоже вытащил огромный нож с крючьями-зазубринами, зажал его в клюве, возвел ручищи к небесам. Толпа взвыла как стадо разъяренных носорогов.

– Во славу Кецалькоатля! – проорал клювастый, выхватывая из своей жуткой пасти нож, занося его над грудью Сергея. – Пожри же его сердце, Великий Пернатый Змей! Выпей же его кровь, Уитцилоаотчли!

Сергей с силой сжал глаза. Но в уши донеслось далекое и грозное:

– Стойте! Стойте нечестивцы!

Бой барабанов прекратился. Пляшущие застыли с ножами в руках, клювастый обернулся к большой пирамиде.

– Прежде по заветам предков необходимо окропить тело Исполинского Прозрачного Червя соком малых жертв! Кто посмел нарушить ритуал?!

Клювастый посмотрел на одного из ряженых – и тут же другие набросились на него и искромсали ножами до костей, несчастный не успел даже вскрикнуть. Обагренные кровью руки они воздели вверх, запричитали.

Но чудовище, восседавшее на троне, топнуло ногой. И еще двоим пришлось распрощаться с жизнью, и их скелеты, очищенные от мяса, покатились вниз по ступенькам пирамиды.

– Что вы делаете?! – завопил Сергей в ужасе. Ему казалось, что лучше быть самому убитым, чем глядеть на такое. – Что вы делаете-е!!!

– Да! – громогласно провозгласило чудовище. – Вы все слышите: Червь жаждет, чтобы его напоили, прежде чем он попадет в пасть Пернатому! Ибо даже каждый из вас, прежде чем полакомиться жирными пиявками, посадит их на шею раба, чтобы напитали они себя соками и сладостью! Проявим же благоразумие и не будем идти против воли богов! Где малые жертвы?!

– Где-е-е?! – завопила толпа. – Где-е-е-е?!

– А вот где! – громогласно изрекло чудовище с пирамиды и ткнуло корявым морщинистым пальцем в толпу.

Притихшие дотоле палачи-любители, каждый с огромным кольцом в носу, обритый наголо и испещренный причудливой татуировкой, разом взвыли, выпучили глаза, оскалили зубы. Сергею показалось, что это выпустили из дома умалишенных особо опасных больных – буйных и злобных. Но он не мог оторвать глаз от происходящего, его как магнитом притягивало это зрелище.

Любители распаляли себя, взвинчивали – и вокруг них образовывалось свободное пространство, было видно, как их боятся все прочие, как дрожат они, трепещут. Но куда денешься в такой толчее?! И когда вой обритых дошел до немыслимого предела, превратился в свистящий визг, вновь глухо ударили барабаны. Но раскатистая дробь не смогла заглушить истерических воплей, стонов, плачей, рыданий, проклятий: все произошло молниеносно – каждый палач-любитель выхватил из-за спины, из красного полусферического колчана, по короткому сверкающему гранями гарпунчику и метнул его в толпу.

Восторженно, счастливо хохотали те, кто избежал страшной участи. Пальцами они тыкали вслед обреченным, вслед попавшимся на иззубренные концы гарпунов, плевали в несчастных, бросали в них каменья, комки глины, ссохшийся собачий кал и прочий мусор. Особо ретивые награждали неудачников пинками и тумаками, подбегали ближе, норовя ударить побольнее или же выдавать пальцами глаза, оборвать уши или выдрать клок волос – это считалось хорошей приметой.

– Что вы делаете?! – завопил Сергей снова. Только разве мог его кто-нибудь услышать в таком дьявольском шуме.

Палачи-любители бежали со всех концов огромнейшей площади, волоча за собой на коротких трехметровых канатиках, крепящихся к концам гарпунов, попавшуюся добычу. Они не обращали внимания на крики и стенания «малых жертв», ведь тем, несмотря на жутчайшие страдания, приходилось поспевать за палачами, ибо каждый рнвок доставлял им страдания еще более жестокие. Двоим или троим, правда, удалось сорваться с гарпунов. Но их тут же затоптала толпа. Их буквально разорвали на части. Оплошавших палачей-любителей удавили своим удавками стражи-каратели. И участь удавленных была не лучше, чем у их сорвавшихся жертв. Да, празднество, похоже, набирало силу. Толпы ликовали!

– Да убейте же меня! – завопил Сергей.

Клювастый склонился над ним, потряс головой с обломанным рогом и пучком перьев, жутко осклабился и сказал:

– А как же, обязательно все сделаем! По высшему разряду!

Сергей чуть сознания не лишился. Он еще не знал, что ему предстояло вытерпеть. А тем временем жрецы-исполнители, перенявшие концы канатов из рук палачей-любителей, волокли обреченных вверх по ступенькам пирамиды. Тех, кто не выдерживал, падал, лишался чувств, они тут же добивали своими обсидиановыми кривыми ножами – кровь ручьями лилась по ступеням вниз, тела, подгоняемые ударами ног, катились к подножию, к дико ревущей толпе. А толпа знала, что ей надо делать.

Клювастый выволок из-за каменного барьера четыре длинных бронзовых копья. Соединил их каким-то непостижимым образом. Концы копий закрепил с обеих сторон от Сергея. Потом еще раз сходил за барьер, принес позеленевшую от времени и патины тоже бронзовую воронку устрашающих размеров, острым концом ее разжал Сергею зубы и грубо впихнул воронку прямо в рот. Потом накрепко привязал голову к чему-то внизу. И вскинув клюв к небесам, загоготал с чувством выполненного долга.

Сергей вращал глазами, трясся и думал, что и впрямь было бы лучше, если б хмыри «порезали в лапшу»! А когда первую жертву с уханиями и причитаниями забросили на острия копий, когда в воронку и на все тело полилась струями кровь, когда клювастый, разодрав спину жертвы своим кривым ножом, раздвинув с хрустом ребра, запихнул внутрь когтистую лапу, вырвал сердце и тут же его сожрал под радостные крики жрецов, Сергей провалился в черноту.

Гудун-Ку не боялся работы – долг есть долг. И хотя он не испытывал священного трепета наподобие всех этих беснующихся жрецов, он не позволял себе расслабиться, с него особый спрос, ведь он все же не совсем настоящий тольтек. И он обязан помнить об этом. Его просто выделили! Его облагодетельствовали! А ведь мог бы стоять сейчас внизу, как стоят там эти полупризрачные, отраженные тольтеки-земляне… Но нет, он не будет стоять внизу. Он всегда будет здесь, на жертвенной площадке пирамиды!

Вот только Червь попался какой-то хилый и немощный! Другой бы ожил под красными струями, вошел бы в силу. А этот наоборот – что-то совсем скис!

– Чего медлите?! – прикрикнул Гудун-Ку на жрецов. – Решили уморить Большую Жертву?!

Жрецы всполошились, принялись исполнять ритуальные действа вдвое быстрее: только хруст костей стоял, да дикие вопли, перекрывая шум толпы, уносились к дымящимся вулканам. Гудун-Ку как челнок сновал от жертвенной площадки к Колодцу Смерти, еле успевал выплевывать из своего изогнутого клюва во мрак Шибальбы горячие и еще трепещущиеся сердца. Уже больше сорока красных упругих комков полетело в ужасающую бездну Подземного Мира. Но Червь не оживал. Видно, ему было мало! И вечно им мало крови! Вечно им еще подавай! Что это за ненасытные твари?! Гудун-Ку нервничал, начинал спотыкаться, оскальзываться на черных сгустках. Но он знал, что божествам никогда не много, им всегда мало!

Большой Жрец одобрительно кивал мохнатой головой, не останавливал. Кровь, стекающая по специальным желобам с пирамиды, заполнила до краев внутренний бассейн-резервуар, стала подниматься вверх по свинцовым трубам… Но никто из зрителей не видел этого. Лишь когда на губах каменного изваяния Уитцилопотчли выступила красная пузырящаяся пена, толпа ахнула и затаила дыхание.

– Великие Покровители с нами! – выкрикнул Большой Жрец, приподнимаясь над троном. И фиолетовый луч Магического Кристалла, описав большую дугу, уперся в последнюю жертву, висевшую на остриях копий. Вспыхнул синий огонь, и к небу поднялось белесое смутное облачко, поднялось, рассеиваясь на лету, словно ничего и не было. Седая шерсть на голове Большого Жреца встала дыбом. Ядовитый зуб-клык вывалился из-под верхней губы и застыл смертоносным наконечником. Желчь потекла еще сильнее, орошая расплывающимися пятнами бархат парадного плаща-сутаны. – Напоен ли Исполинский Прозрачный Червь? – почти без вопросительных интонаций проревел Жрец. – Готов ли он к встрече с Богами?!

Клювастый Гудун-Ку упал на колени и выкрикнул во всю мощь своих необъятных легких:

– Готов! Боги ждут его мяса и крови!!!

Он скосил глаз на Червя – живот у того был раздут, из воронки хлестала назад красная жижа. Жрецы топтались на площадке по колено в крови, еле слышно били в барабаны, вскидывали руки, разевали рты. Толпа благоговейно молчала.

– Так исполним же их волю!!! – громоподобно изрек Большой Жрец.

Вопли восторга вырвались из тысяч глоток. Гудун-Ку подхватил Секиру Справедливости и проделал ею целый каскад умопомрачительных движений, так, что казалось, в руки его попала молния и стала подвластной, засверкала, засияла, бросая миллионы огненных бликов по сторонам. Но прежде чем изумленная толпа колыхнулась в изумлении, сын Шибальбы и изгой Колодца Смерти, внук свирепых богов преисподней Болон-Ти-Ку и самый истовый тольтек, блистательный Гудун-Ку в два прыжка преодолел расстояние до жертвенной площадки – и Секира Справедливости вновь превратилась в молнию: со стуком и лязгом зубов покатились вниз по ступенькам пирамиды срезанные ослепительным лезвием головы жрецов. Мгновения не прошло, а площадка была чиста, свободна. Да, Гудун-Ку был большим искусником.

Рукоплескания толпы достигли небес. Большой Жрец благосклонно кивнул. Стражи-каратели мячиками прыгали над каменными столбами, их черные удавки свистели в воздухе, прорывая рев и гам своим пронзительным свистом. Облезлые гадриане втихомолку грызли полыми зубищами кое-кого из зрителей, но криков пожираемых слышно в общем гуле не было. Из оскаленных пастей каменных Кецалькоатля и Уитцилопотчли били кровавые фонтаны. Апофеоз празднества поклонников Змея, Покрытого Перьями, приближался с каждой секундой.

И вот Гудун-Ку застыл над опрокинутым Исполинским Прозрачным Червем, откинулся назад, вознося над головой Секиру Справедливости. Замер. Его огромное атлетическое тело превратилось в изваяние, крутыми поблескивающими буграми вздулись чудовищные мышцы, выпрямилась спина, встопорщилась на загривке и раздулась по бокам ухоженная львиная грива, к которой не пристало ни единой капельки крови, напружинились мощные длинные ноги, пятки оторвались от камня площадки, вздулись на груди, руках, шее узловатые синие вены, от внутреннего напряжения задрожали надо лбом павлиньи перья, заклацали створки клюва… Гробовая тишина воцарилась под пирамидами. Карающей небесной посланницей сверкнула Секира, перед тем как начать свой путь вниз.

И в это время Исполинский Червь открыл глаза.

В сотую долю мига Сергей все вспомнил. Напрягаясь до невозможности, выпихнул изо рта тяжеленную воронку. И не смог сдержаться – из него ударил наружу целый фонтан! Чего только не было в этом фонтане! Это было прямо извержение вулкана! Застывшего статуей клювастого обдало такой дрянью, что Сергей успел его пожалеть. О себе он уже не думал, он знал – все, это конец! Это труба! Дальше и быть ничего не может! дальше ничего не имеет права быть! Лезвие узкого и вытянутого топора последним солнцем сияло в небесной выси. Вот сейчас! Еще немного! И солнце обрушится на него! И настанет конец света! И все погибнет!

– Стойте!!! – разорвал вдруг тишину жуткий нечеловеческий крик. – Стойте!!!

Сергей не видел, как седое чудовище воззрилось вниз, как оно повернуло голову и стало медленно опускать Магический Кристалл. Но он услышал старческий скрипучий голос, словно усиленный мегаваттным усилителем мощности:

– Посмевший нарушить торжественную церемонию умрет в страшных муках. Взять нечестивца!

Стражи-каратели приподнялись на своих столбах, повернули жуткие головы на голос. Побежали меж рядами палачи-любители. Зашевелилась, загудела толпа. Но вдруг все разом замерло.

– Воля Пернатого!!! – прогремел тот же нечеловеческий голос на всю округу.

Это было страшное слово. Это было заклятье! Под страхом многолетних изощренных и мучительных пыток обитателям миров, подвластных воле Змея, Покрытого Перьями, запрещалось произносить его заклятье всуе. Лишь нечто необыкновенное, выходящее за все рамки привычного бытия могло оживить заклятье Кецалькоатля. И отчаянного храбреца ждала страшная судьбина. Ему давалось совсем немного времени.

– Пусть скажет, – глухо и равнодушно проскрипело из пасти каменного изваяния Пернатого.

– Говори! – подтвердил волю богов Большой Жрец. И Магический Кристалл пропал в складках плаща-сутаны. – Говори! И пусть ни единый волос не упадет с твоей головы. Эй, стражи, охраняйте наглеца пуще зеницы ока! Этому мученику предстоит долгая и ужасная жизнь!!!

Сергей ничего не видел. Голова его была закреплена, он не мог даже повернуть ее. Но за одно он готов был поручиться: на Земле нет ни одного существа с подобным голосом. Да, ведь голос этот звучал с подвываниями, на высокой, нестерпимо высокой ноте и одновременно в нем гудели низкие басовые перегуды, словно било огромного литого колокола вторило душераздирающей сирене.

– Чаки, павахтаны, бакабы мне свидетели! Боги двух миров и все демоны Отлахун-Ти-Ку и Болон-Ти-Ку мне поручители! Сам Пернатый мне покровитель и защитник! – проговорил смельчак из толпы с невероятным апломбом, громогласно и зычно. – Ибо богиня земли, сама Тлальтекутли, полная в своих суставах ощеренными пастями, богиня, из которой Ицамна сотворил весь мир, вечная среди вечных и всепожирающая, установила этот обычай! Черный бог Тескатлипока, являющий образ Дымящегося Зеркала, освятил дарованный Тлальтекутли обычай! Уэуэтеотль, Старый Бог, благословил на его исполнение всех живущих среди временно живых, Ит-Чель и Кукулькан, Хун-каме и Вукуб-каме утвердили обычай, повелели его чтить и исполнять. Богиня вод, Чальчиутликуэ заповедала тольтекам не отрекаться от учений и верований предков под страхом ее вечного гнева, ибо…

Сияющее солнце-топор висело в небе. И не было ничего светлее этого солнца, не было ничего более вечного и могучего – вокруг этого солнца вращалась вся Вселенная. Сергей смотрел на него, не мигая. И он ни черта не понимал. Но солнце сияло, горело, не падало.

– …воля Тлальтекутли – воля Пернатого! Раз в тысячелетие, в тринадцатый день четырехлунного месяца Изгор в великое празднество жертвоприношений и всенародных гуляний последней жертве Тлальтекутли позволяет надеяться на невероятное – на сохранение жизни! Вы все знаете об этом!

Толпа молчала.

– Да! Вы все знаете об этом! И сегодня именно такой день! Слушайте же, нечестивцы, предающие память предков! Вот что гласит завет Тлальтекутли: если в праздничной толпе пред вознесением над жертвой Секиры Справедливости найдется та, что готова сочетаться узами любви и освященного брака с последней жертвой, то жертве сохраняется жизнь!

Старческий голос прогремел, казалось, прямо в уши Сергею:

– Богиня ничего не говорила про Исполинского Прозрачного Червя! Она подразумевала жертву из тольтеков, богомерзкий язычник!

Он не успел докончить. Нечеловеческий голос взревел с упорством и яростью:

– Ну уж нет!!! Богиня говорила только про последнюю жертву! Она не уточняла – кто ей окажется! И не язычник, Жрец, не язычник! Уж скорей язычница! Ты стар и глуп, ты не можешь разобрать, кто перед тобою. Но ты не осмелишься нарушить воли Пернатого!

У Сергея сердце екнуло. Появился шанс! И плевать, какой там голос! Разве сейчас это важно?! Сейчас важно, чтобы солнце-топор опустился не на его голову, а куда-нибудь в другое место! Все остальное – ерунда, мелочи! Он тяжело вздохнул, и его опять начало рвать – неудержимо, болезненно, выворачивая наизнанку.

– Я все вижу! – пророкотало старчески. – Ты дикая и необузданная гиргейка! Ты нечестивка и смутьянка! И тебя ждет лютая смерть! Но сначала мы отдадим богам то, что принадлежит им по праву! Эй, снять головные путы с Червя!

Сергей услыхал топот, шлепанье босых ног. И голова вдруг обрела возможность поворачиваться. Но зато дико заныла шея, всю ее искривило судорогами, пронзило миллиардами иголок. Солнце на миг, превратилось в ослепительную молнию – послышались стоны, что-то попадало вниз, покатилось по ступеням. И вновь топор, вокруг которого вращалась Вселенная, взмыл под облака.

– Боги ждут! – прогремело властно.

И тут же нечеловеческий голос упрямо заявил:

– Боги не допустят нарушения заветов! Я не завидую тому смельчаку, который возьмется спровадить к ним отпущенную ими жертву!

– Молча-а-ать!!!

Все! Не оставалось никакой надежда. Солнце начало падать. Но Сергей не закрыл глаз. Он был готов к смерти – вот сейчас вспыхнет в последний раз, озарится все вокруг плазменным сиянием… И потухнет. Весь мир потухнет!

– Значит, так надо, – пролепетал он напоследок непослушными губами.

Но солнце упало не на него. Оно упало совсем рядом! Истошный вопль лишил слуха.

– Ы-ы-ы-у-у-уууугрх-х!!!

Сергей повернул голову. И все понял. Клювастый промазал! Он не попал в него! Он попал в самого себя! Он оттяпал своим топором собственную ступню! И теперь крутился волчком на каменных плитах. Когти на отрубленной ступне сжимались и разжимались, она еще жила, но смотреть на нее было жутко.

– Хау-хау-хау!!! – проплыло над площадью. Сергей не понял сразу, что это довольный смех, ведь так мог смеяться лишь динозавр. И ему почему-то стало не по себе.

Что-то сверкнуло в воздухе фиолетовым огнем, и с головы клювастого слетел изогнутый рог, ударился о край колодца, свалился вниз. Клювастый сразу перестал вертеться, подхватил топор на длинной рукояти, сильно хромая, подковылял к Сергею. Все начиналось сначала. Но на второй заход у Сергея выдержки не хватило.

– Да вы чего?! – завопил он. – С ума посходили! Закон один для всех! Везде! Всегда! Уцелевшего не добиваюю-ют!!!

– Добить! – коротко изрекло седое чудовище с соседней пирамиды – теперь Сергей снова видел этого гигантского монстра. От такого ждать жалости не стоило.

Клювастый вздел ручищи с топором. Сергей обреченно закрыл глаза.

– Вщ-щ-щ-щи-и-иккк!!! – просвистел топор возле самого уха. И вновь последовал истошный крик, что-то тяжелое шмякнулось на плиты.

Сергей разлепил веки. То, что он увидал, было невероятно: клювастый исполин валялся внизу, то сжимаясь в комок, то разжимаясь. Правой ноги по самое колено у него не было. Из раны хлестала зеленоватая жижа, наверное, кровь.

– Хау-хау-хаууу!!! – гремело над толпою. Гул и ропот нарастал.

Но вновь сверкнул фиолетовый луч – и словно обрезанные посыпались со лба клювастого наземь красивые перья с желтыми и синими глазками. С чавканьем отлетело большое шерстистое ухо, упало Сергею прямо на грудь, обожгло, словно его со сковородки сбросили. Сергей напряг мышцы, дернулся – и ухо клювастого сползло с грязной, словно коростой покрытой кожи, шлепнулось во что-то мокрое, чавкающее.

– Кецалькоатль ждет жертвы!!!

Это было невероятно! Но клювастый поднялся и на одной ноге подпрыгал к жертве. Дальше и вообще происходило неописуемое! Сергей смотрел, не отрываясь, но ему казалось, что это все не взаправду, что этого быть не может! Клювастый ударил со всей силы еще раз – и отмахнул себе левую ногу под самый корень. Но ой не закричал, не забился на плитах. Он тут же подобрался на обрубках ближе – ведь и в таком состоянии он возвышался над жертвой – и вновь ударил, сильно, резко, целя в грудь. Топор звякнул о каменный край, отскочил и начисто отсек левую руку палача. Сергея забрызгало горячей зеленью. Тошнотворная вонь ударила в нос.

– Хау-хау-хауууу!!! – громыхало все сильнее.

– Доби-и-и-ить!!!

Последние два удара были и вовсе фантастичны. Их не могло быть, ни одно существо в таком состоянии не смогло бы их нанести. Но клювастый смог. На одной руке он подтянулся к каменному барьерчику-возвышению, взобрался наверх, уставился в глаза Сергею немигающими изумрудными шарами, клацнул клювом и… топор вновь отлетел от каменной кладки, на этот раз вонзился прямо в грудь. Клювастый с хрипом и сипами выдрал лезвие из себя. Глазища его помутнели. Но рука опять взметнулась вверх – удар был могуч и страшен! Рукоять треснула, разлетелась. А само узкое лезвие взлетело после удара о камень – опять о камень! – и как бритвой срезало голову клювастому. Из обрубка шеи ударил фонтан зеленой маслянистой жижи. Безголовое тело рухнуло с барьера.

– Боги не любят, когда нарушают их заветы, хау-хау!

С соседней пирамиды раздался скрипучий вздох, оханье.

– Да, видно, так угодно Змею! – наконец донеслось оттуда. – Ты можешь взять его в мужья!

– Еще бы! – прогремело надменно.

Толпа притихла.

А седое чудовище приподнялось над прозрачным, сверкающим множеством граней троном и, роняя изо рта какую-то желтую пакость, добавило:

– Но ты, надменная гиргейка, наверное, забыла, что у завета богини Тлальтекутли есть и продолжение. В нем сказано, что избравшая Большую Жертву в мужья должна на деле, перед всеми богами и перед всем людом доказать свою любовь! Ты понимаешь меня?!

– У нас это делается не совсем так, как у тольтеков, гадриан или призрачных землян! – выдала невидимая для Сергея гиргейка, его спасительница. – У нас все немного иначе бывает…

– Смерть отступнице!!! – прогремело чудовище.

И толпа мгновенно отозвалась. Отозвалась слитным, слаженным многотысячным хором:

– Смерть! Смерть!! Сме-е-ерть!!!

– Стойте! – перекрыла толпу гиргейка. – Никто не отказывается! Вы увидите, как любят у нас, на Гирее! Я иду!

Сергей дернулся. Ему почему-то захотелось убежать. Но куда тут убежишь?! Он повернул голову в другую сторону… и только теперь увидел, кто его спас от лютой смерти. Эх, лучше было бы и не видеть! По ступенькам медленно вздымалась вверх многопудовая четырехногая и шестирукая медузообразная тварь. Она оставляла за собой мокрые слизистые следы, тяжело дышала, сопела и была похожа на невероятно уродливого расплывшегося бегемота, сотворенного из хлипкого лилового киселя.

Но во всей прелести и живости Сергей разглядел суженную, когда та застыла над ним колышащимся огромным студнем. Гиргейка была полупрозрачна! И чего только не высвечивала ее утроба: и переплетения кишок и сосудов всех длин и толщин, и нагромождения перемещающихся костей, хрящей, сухожилий, и что-то переползающее с места на место, живущее своей, казалось бы, жизнью… Сергея снова начало рвать. Но гиргейку это ни в малейшей степени не смутило.

Она разинула жуткую пасть и предупредила публику:

– Вы приготовились увидеть нечто привычное, не так ли?! Но у нас любовь тоньше и одухотвореннее, чем у вас! У нас нет этого бесчисленного повторения соитий! У нас соединение любящих сердец происходит в самом прямом смысле! У нас любящие супруги, готовящиеся принести плод, в самом прямом смысле становятся одной плотью! Это очень просто и гармонично!

Сергею что-то не нравилось подобное вступление перед какой-то необычайно «одухотворенной» любовью. Но он слушал во все уши. Может, еще была надежда?! Ведь всякое могло же, черт возьми, быть!

И толпа внимательно слушала гиргейку, было непривычно тихо.

– Так вот, тольтеки и земляне, гадриане и гардизцы, на Гиргее любовное слияние – это всегда зачатие. А зачатие происходит так! Я поясняю, чтобы потом никто не удивлялся, чтобы не нашлось среди вас таких, что приняли бы меня за мошенницу, за обманщицу! Вот, глядите!

Она вдруг поднялась, распрямилась, приподняла слоновью ногу, застыла. Но этого было достаточно – Сергей увидал темное отверстие с морщинистым круглым, размерами с обычный земной люк, клапаном – клапан этот то открывался, то закрывался, будто кто-то за ним дышал, втягивал воздух.

– Самка принимает готового к оплодотворению самца прямо в себя, в свою плоть! И они не расстаются до полнейшего растворения самца в теле самки! Да, его семя идет на создание новых жизней, его мясо, кости, кровь послужат в будущем питанием для подрастающих детей – наших общих детей! Это так трогательно, так мило, так… так… – гиргейка вдруг сбилась, захлюпала, зашмыгала, затряслась. Видно, она была сентиментальной особой.

Толпа рыдала вместе с ней. Утирали слезы стражи-каратели на столбиках, били себя в грудь палачи-любители, взвизгивали жрецы, дергали носами чувствительные зрители и зрительницы. Лишь один Сергей не рыдал. Он лежал ни жив, ни мертв. И не мог понять, шутят с ним или же студенистая гиргейка говорит на полном серьезе. Что-то ему не очень хотелось быть растворенным.

Сергей начал рваться из пут. Ну почему его не убили?! Почему топор-солнце не опустился на его шею?! Это была бы пусть и отвратная, паршивая, но все же нормальная смерть, обычная казнь. Но быть растворенным в брюхе этой гадины?! Нет!!! Он не сахар, не соль, чтоб растворяться! Он не сгусток болотной слизи! Он человек – порождение Высшей Силы! Это в него вложена Бессмертная Душа! Так неужто Тот, кто Ее вложил в его жалкое и бренное тело. Тот, кто одухотворил Своим Дыханием глину-биомассу, это булькающее и размножающееся сусло, бродившее на Земле целых четыре миллиарда лет, неужто Он вновь вернет его в состояние глины, живой, но не одухотворенной материи?! Или растворится лишь тело? Да, наверное так, растворится лишь биомасса – глина сольется с глиной, будет бультыхаться и переливаться в полупрозрачном мерзком чреве, порождая все новые и новые уродливые материальные формы. А Душа вырвется из гадкого месива, воспарит! И унесется туда, далеко-далеко, чтобы уже никогда не возвратиться в мир крови, злобы, вожделения, зависти, подлости и мрака! Им не убить Ее! Ни за что не убить! Сергей перестал дергаться, стих. Его вдруг поразила простая, но убивающая своей простотой мысль – а есть ли в нем Душа?! Может, ее уже давно и нету?! Может, ее и не было в нем, именно в нем, никогда?! Перед глазами встала как живая похотливая дамочка с козьими грудями и золотыми зубами. Она протянула к нему руки, поманила, широко улыбнулась, обнажая красные десна – вот, вот его душа! только так она и могла выглядеть! только такой она и могла быть! алчная, трясущаяся от вожделения, скользкая и увертливая, потная, угреватая, с выпирающими наружу жилками и костями, смрадно дышущая и роняющая слюну, нечистая! Нет! Такая не воспарит! не улетит никуда! такая выскользнет змеей из студенистого гадкого монстра, выскользнет через любую, первую попавшуюся дыру! и тут же заберется в грудь к другому существу, подчинит его, бросит в грязь! Да, именно так! И имя этой скользкой внутренней твари вовсе не Душа! У нее есть свое имя, у нее целый легион имен! Ну и пусть! Ну и черт с ней! С такой не жалко и расставаться! Извивающаяся голая баба пропала, а перед мысленным взором Сергея встал ни с того, ни с сего ослепительно белый сугроб. Он был чист! Невероятно чист! Даже глаза резало, нагоняло слезу – хотя глаза были плотно закрыты, зажмурены – но все равно! Это был целый айсберг белизны и чистоты! Его сияние было небесным, заоблачным. Сергей рванулся с такой силой, что кожа полопалась на груди и плечах. Ему удалось оборвать какую-то веревку, он почувствовал, что путы спадают, что тело обретает свободу… Но он не посмел открыть глаз. Он все вглядывался в неземную чистоту сугроба-айсберга. Вглядывался до тех пор, пока в самой середине снежной глыбищи ни стала проявляться маленькая красна точка. Она постепенно росла, увеличивалась – и Сергей понял, это пятно, пятно крови! Алое, неестественно алое пятно с неровными краями расплывалось по снежной белизне, прожигало ее.

Гудун-Ку, сын мрачной Шибальбы, умирал. Его массивная крутолобая голова закатилась в угол между каменным барьером и основанием жертвенного ложа. Но голова еще жила, она все видела, все понимала. Даже чувство острейшей горечи, обиды от свершившейся несправедливости не застило изумрудного взора. Дети Шибальбы обладали невероятной живучестью, не так-то просто было справиться с ними. Вот и сейчас, несмотря на всю бесполезность, несмотря на трагическое, безысходное положение, голова Гудун-Ку боролась за секунды своей жизни. Срезом рассеченной шеи она всасывала из жертвенного желоба густеющую холодную кровь, выталкивала отработанную и снова всасывала – мозг работал, он не хотел смириться с потерей тела.

– Давай любовь! Дава-ай брачное ложе!!! – вопила внизу толпа. – Пускай Червь покажет, на что он способен! Давай!!!

Гудун-Ку не прислушивался, ему было наплевать на вопли толпы. Он с отчаянием и тоской смотрел на свои отсеченные руки и ноги – они все еще сжимались и разгибались, дергались, шевелили пальцами, скребли когтями окровавленные плиты и тянулись, пытались доползти до туловища, до головы. Нет, поздно, им уже никогда не соединиться вновь! Красивые перья намокли в черной луже, стали жалкими отрепьями. Лишь лезвие Секиры Справедливости сияло и было незапятнанным, будто Секиру только что-то вынесли из Храма Смерти. Гудун-Ку уставился на это лезвие. Нет! Не могло того быть, не могло! Он не заслужил этой смерти, причем здесь справедливость! Уж если ее и заслужил кто, так это Большой Жрец, вся эта свора стражей-карателей, жрецов-исполнителей и палачей-любителей, но только не он! Но почему же так получилось, почему?! Голова с чавканьем и хлюпом выбросила очередную порцию черной крови, втянула в себя свеженькой… Сейчас бы тело! Любое тело! Но Гудун-Ку не верил в недостижимое. Все, он обречен!

– Вы не умеете так любить! – мешая злобу с ехидством, проревела на всю площадь гиргейка. И чувствовалось, что она не смогла стать любимицей публики – она презирала и ненавидела толпу, толпа отвечала ей тем же.

– Жирное прозрачное чучело! – вопил от подножия один.

– Трусливая гадина! – вторил ему другой.

– Не тебе говорить о любви! – подвывал третий.

– Сожри его хотя бы для потехи! Сожри со всеми потрохами этого Исполинского Червя!!! – подавал советы четвертый.

И стражи-каратели не трогали наглецов. Они смеялись вместе с ними. Один даже упал со столба со смеху. И уже не поднялся, его втихаря удавили разгоряченные и взведенные до предела зрители.

– Ублюдки! Хау-хау!!! – огрызалась гиргейка. – Недоноски! Извращенцы!! Импотенты!!! – И захлебывалась в своем жутком смехе: – Хау-хау-хаууу!!!

Потом она положила на Червя плоское извивающееся щупальце, ухватилась поудобнее и одним махом вырвала бледное тело из разорванных, ослабленных пут, вскинула это дрыгающее ногами и руками тело над собой, над толпой, надо всей землей, потрясла им словно желанным и дорогим трофеем.

– Вам не дано так любить, козявки! Глядите же, жалкие слизни!

Гудун-Ку, превозмогая боль в веках, воздел глаза. Он увидел, как гиргейка поднесла Исполинского Прозрачного Червя к своей пасти, облизала его зеленым растроенным на конце языком, обслюнявила, обсосала, словно леденец. Он расслышал то, чего не могла расслышать эта гнусная и любопытная толпа: гиргейка совсем тихо прошептала своему любовнику и мужу – а ведь он, эта жертва, был теперь по завету богини Тлальтекутли ее мужем и любовником – прошептала на ухо, с презрением и гадливостью:

– Какой же ты мелкий, гнусный, вонючий! Самый настоящий червяк! И никакой не Исполинский, никакой не Прозрачный, а жалкий червячишка-заморыш! Ну да уж ладно, на безрыбье и червяк – акула!

Толпа неистовствовала. Самые отчаянные лезли по ступеням вверх, чтоб получше разглядеть все детали бракосочетания и любовной потехи. Их сдергивали за ноги, душили, давили, щипали, кусали… Но они лезли. И таковых становилось все больше.

– Сейчас! Вы все узрите! Какие нетерпеливые! Хау-хау! – Победительница гиргеянка явно собиралась продлить миг своего торжества. Но надо было и честь знать. И она повернулась к Большой Пирамиде. Обратилась к Большому Жрецу: – Ну, что, старый колдун, ты благославляешь наш брак?! Или тебе опять что-то не по нутру?!

Большой Жрец вцепился когтистыми морщинистыми лапами в подлокотники Хрустального Трона, капелька яда повисла на его клыке. Голова затряслась на старческой хилой шее. Но Жрец сдержался.

– Приступайте! – величественно разрешил он и махнул лапой. – Я благославляю этот брак. Вот благославят ли Кецалькоатлъ и Тлальтекутли?

Не успел он завершить последних слов, как из пастей каменных изваяний богов ударили фонтанчики крови. Отдельные брызги окропили сотрясающуюся в хохоте гиргейку и Исполинского Прозрачного Червя, зажатого в широком щупальце.

– Боги дают добро!

Гудун-Ку видел, что Червь изо всех сил пытается вырваться, колотит ногами и руками по щупальцу, грызет его зубами… Но какие там зубы у Червя! Гудун-Ку усмехнулся – наверное, последний раз в своей жизни. Ведь перед глазами уже все начинало расплываться, и он лишь огромным усилием воли не давал себе уйти в Иной Мир.

– Отпусти! Гадина! Дрянь! Сука! – вопил Червь, позабыв о достоинстве и звании сына Шибальбы. – Отпусти-и-и!!!

Видно, он был и на самом деле жалким червячишкой. Гудун-Ку нисколечко не жалел его. Он считал, что для такого червя даже гиргейка-уродина чересчур хороша.

– Войди же в меня, о, супруг мой избранный и нареченный! – прогрохотало над площадью. – Стань моей плотью! Стань плотью наших детей!

Гудун-Ку видел, как гиргейка поднесла Червя к нижнему отверстию, прикрытому морщинистым клапаном, как этот клапан открылся, обнажая слизистую широкую дыру с сокращающимися краями. Червь уже не ругался и не умолял. Он истерически визжал, хрипел, сипел, упирался обеими тоненькими бледненькими ручонками, норовил выскользнуть… Но деваться ему было некуда: гиргейка запихивала его внутрь себя, неторопливо, с похотливыми вздохами, с ужимками, сотрясаясь в непонятном сладострастии всем своим медузообразным телом. Она уже пропихнула в дыру голову, потом плечи, остановила движение, повернулась на все стороны, чтобы любопытные могли получше разглядеть любовное действо. Червь бил ногами, дергался – видно, и он испытывал наслаждение. Но Гудун-Ку ему не завидовал.

– А-а-а! – вопила толпа. – У-у-у!!! – Ей явно нравилось зрелище, она входила во вкус. Самые смелые добрались до середины пирамиды и просто визжали от восторга, дубасили друг друга, царапали, медленно, по шажочку продвигаясь вперед.

– Вам не дано так любить! – снова завопила сиреной гиргейка. Но тут же заметила тихо и томно: – Впрочем еще с десяточек муженьков я смогу принять в себя. Ползите же, ползите ко мне!!!

Смельчаки опустились на животы и поползли к чаровнице, они были просто околдованы ею, они ничего не видели, ничего не слышали.

А гиргейка тем временем запихнула в себя Исполинского Прозрачного Червя ровно наполовину и разжала широкое щупальце. Червь отчаянно сучил ножками, дрыгался, извивался. Но выбраться из слизистой дыры не мог. Огромная гиргейка тряслась, тяжело дышала, расползалась квашней по жертвенному ложу – она наслаждалась каждым биением Червя, она желала продлить удовольствие. А Червь был явно неутомим.

– Вот она! – истошно вопила толпа. – Вот она – настоящая любовь!!!

– Возвышенная!

– Одухотворенная!!

– Фантастическая!!!

– Мы все хотим стать твоими избранниками, твоими любовниками!!!

Вопила, разумеется, мужская половина зрителей. Женщины стояли молча, осуждающе дули губки, поглядывали друг на дружку, покачивали головами. Но они и не пытались удерживать своих мужчин, они понимали – бесполезно. Празднество начинало обретать неожиданный оттенок. Жертвами хотели стать тысячи, десятки тысяч.

Даже голова Гудун-Ку вдруг испытала невыразимое желание. Она всосала в себя столько черной спекшейся крови, что та полилась двумя струйками из полураскрытого клюва. Гудун-Ку глазел вовсю! Он вдруг понял, что эта живительная и всеоживляющая плоть гиргейки может спасти и его! Пусть малая, бесконечно малая вероятность успеха, но она есть! Гудун-Ку напряг мышцы челюстей, дернул клювом… и голова выкатилась из жертвенно желоба, два раза перевернулась, замерла под слизистым мясистым боком гиргейки.

– Хау! Хау! Хау-у-у!!! – хохотала сладострастная тварь.

Из дыры торчали лишь ноги Червя, его неудержимо засасывало внутрь студенистого тела. Ноги молотили воздух, словно бежали по нему, бежали от безжалостного, чудовищного преследователя. Гиргейка временами чуть вытягивала Червя наружу, продляя удовольствие. Но того неудержимо всасывало обратно.

И когда снаружи оставались торчать лишь голые бледные ступни Червя, произошло нечто непонятное. Гудун-Ку увидал, как из трещины в каменной кладке навершия Колодца Смерти вытянулась зеленая слизистая капля, повисла, за ней выкатилась другая, третья… из образовавшегося сгустка высунулись два мутных зеленых глаза на толстых морщинистых стебельках… Это был посланец Шибальбы! Да, Гудун-Ку не мог ошибиться! И как он не сообразил сразу, что Исполинского Прозрачного Червя, этого демона Шибальбы, не бросят злые духи преисподней, что они придут ему на выручку! Так оно и случилось! А этот безмозглый старый Большой Жрец ничего не видит, ничего не слышит! Его давно пора самого сбросить в Колодец! Где его Магический Кристалл?! Где фиолетовый луч Смерти?! Ну ладно! Нет, так нет! Может, демоны вспомнят, что и Гудун-Ку сын Шибальбы, может, они ему помогут?!

– Это я, Гудун-Ку… – пролепетала голова, почти не разжимая клюва.

Но зеленый посланец преисподней не отозвался. Сгусток слизи подкатился к жертвенному ложу, растекся лужицей. И из нее вытянулась длинная двуногая и двурукая трясущаяся фигура. Гиргейка в ужасе отпрянула назад – но деваться ей было некуда, она уперлась жирной спиной в каменный барьер. Она не пыталась даже сопротивляться, словно загипнотизированная зеленым демоном. А тот вцепился обеими гибкими руками в бледные ступни, сжал щиколотки… и потянул Червя на себя.

– Что там?! Что там происхо-оди-ит?! – вопила толпа внизу. – Что случи-и-илось?!!!

Большой Жрец встал. Магический Кристалл сверкнул в его морщинистой лапе. Но не успел фиолетовый луч упереться в спину зеленому демону, как тот стремительно обернулся и из двух выпуклых глаз его вырвались два тончайших красных лучика – они сверкнули и тут же пропали. Но на вершине Большой Пирамиды уже никто не стоял, там было пусто. Лишь какая-то черная гарь рассеивалась над сказочно прекрасным Хрустальным Троном, да у подножия его, возле золоченой львиной лапы лежал выроненный из старческой руки Магический Кристалл – ручной боевой лазер семнадцатого поколения, оружие, сотворенное далеко за пределами мира Ицамны, обители тольтеков.

Сергею уже нечем было дышать, он терял сознание, когда вдруг почувствовал, что его кто-то тянет за ноги. Сотрясаясь от ужаса, захлебываясь в истерическом плаче, раздирая ногтями слизистую оболочку, в кромешном мраке внутренностей гиргейки он ощутил, что не все еще потеряно. Не все! Если только это не сама женушка вытягивает его наружу, чтобы немножко продлить собственное удовольствие и его муки. Но тянули грубо, рывками – так гиргейка тянуть бы не стала.

Он не слышал гулкого чавкающего звука, не разглядел ничего толком, он, вырвавшись из тьмы утробы, так ударился головой о каменную плиту, что все завертелось в огненном вихре. Свобода! Свобода!! Свобода!!!

– Ну что вы разлеглись тут? – прозвучало из-за спины гнусаво. Сергей приподнялся на локтях, повернул голову – над ним нависал зеленый, бессмысленно таращил свои мутные бельмастые глаза.

– Чего надо? – грубо поинтересовался Сергей.

Зеленый покачал головой.

– Вы бы лучше спасибо сказали, – прогундосил он и присел на своих полусогнутых. – Вон как разомлела, глядите, глядите!

Сергей повернул голову в другую сторону и содрогнулся. Прямо над ним нависала расплывшаяся туша гиргейки. Полупрозрачный студень мерно колыхался, трепетал, растекшись по жертвенному ложу. Глаза у гиргейки были томно прикрыты, длинные водорослевидные ресницы покачивались, бледно-зеленые полипы на исполинских грудях пошевеливались – гиргейка явно пребывала в трансе. Возле дыры, привалившись обрубком уха к клапану, лежала голова клювастого. И откуда она там могла взяться?! Сергей пригляделся внимательнее – голова подмигнула ему круглым изумрудным глазом. И чего только не померещится!

– Нет, вы вниз поглядите! – раздраженно процедил зеленый.

Внизу бушевала толпа. Наверх лезли уже не одни лишь отчаянные смельчаки, а все. Даже стражи и палачи прыгали по головам, вышагивали по спинам, ползли по хребтам. Будто разгневанное море вышло из берегов и стремилось пожрать выступающую из него скалу.

– Хреново, – промямлил Сергей. Он был еще очень слаб, коленки дрожали, руки не слушались.

– То-то и дело, что хреново, – согласился с ним зеленый. – Пора отваливать, милейший!

Обсидиановый нож просвистел над ухом у Сергея и вонзился в жирную ногу гиргейки. Та, похоже, и не почувствовала ничего, лишь кожица передернулась, как у коровы, отгоняющей муху, да сонный сип вырвался из глотки. Но тяжеленные каменные тесаки посыпались один за другим. Сергей невольно распластался на гадких, залитых высыхающей кровью плитах, ему не хотелось умирать от простого ножа после столь изощренной пытки.

– Пора, милейший, пора!

– Чего пора?! Куда пора?! – сорвался Сергей, оскальзываясь, падая лицом в черную жижицу.

Зеленый вцепился ему в запястье, потянул на себя. Теперь не только ножи ударялись в каменную кладку верхней площадки, но и сыпался со всех сторон целый град камней. Толпа шла на штурм. Она жаждала крови последней жертвы. И образумить ее было невозможно.

– Живей! – зеленый волоком волочил Сергея к Колодцу. – Живей, милейший! Затопчут насмерть!

Сергей ничего не понимал, он не мог идти, он скользил по жиже, ударялся головой о плиты, задыхался, хрипел. Ему казалось, что он спятил – спятил самым натуральным образом и теперь-то уж точно! И как не спятить, когда на его глазах отрубленная голова клювастого протиснулась в слизистую дыру, пропала из виду. А сама гиргейка вдруг свалилась с ложа, забилась в страшном судорожном припадке, вскидывая все свои слоновьи ноги вверх, размахивая чудовищными щупальцами. Что-то круглое, твердое перекатывалось у нее под кожей, явно стремясь вверх. Сотни булыжников, камней, палок ударяло в штурмующих пирамиду. Тысячи кремниевых ножей вонзались в студенистое тело, усиливая судороги. И вопли, крики, визги, рев, стоны, безумный смех и еще тысячи самых разнообразных звуков заставляли содрогаться раскаленный солнцем воздух.

– Пусть убьют! Пусть!!! – вопил Сергей. Он озверел. Но был бессилен, немощен. Несколько камней попало ему в голову, и та совершенно отказывалась осмысливать хоть что-нибудь. Один из ножей воткнулся в ногу, доставляя жуткие страдания – то ли он был отравленным, то ли в нем таились тысячи лезвий. – Нате! Бейте!! Режьте!!!

Зеленый подтащил его к колодцу, взгромоздил на край. Последнее, что увидал Сергей, было нелепо и дико: перекатывающийся под кожей гиргейки шар достиг, видно, своей цели, набух огромным нарывом над чудовищной пастью… И прорвался! Из нарыва вылезла измазанная желтой пакостью и кровавыми сгустками голова клювастого. Казалось, она стала вдвое больше и страшнее. Изумрудные глаза вращались осатанело, клюв клацал с такой силой, будто он был сделан из титана и имел гидравлический привод. Сергею показалось, что голова вот-вот вывалится из нарыва, грохнется о плиты. Но она не вывалилась. Она возымела какое-то непонятное воздействие на тело гиргейки, обрела над ним власть. И огромный студень напрягся, взбугрился крутыми мышцами, вскочил на слоновьи ноги, вскинул над двойной головой гибрида мощные щупальца, взревел громогласно.

– Ну, ползите сюда, презренные! – вырвалось не из клюва, а из пасти. – Живей! Живей! Я вас научу любить!

Первый ряд штурмующих пирамиду достиг ее вершины и замер в ужасе. Но нижние поднажали, вынесли смельчаков на гребень. И тут началось нечто страшное – чудовище крушило нападающих с такой первобытной яростью, с такой злостью и с таким остервенением, что хруст ломаемых костей достиг небес, отразился от них и вернулся назад. Это была лютая бойня! Это было откровенное истребление двуногих! Но толпа не могла остановиться – нижние не понимали, что происходит наверху, они перли и перли, давили всей массой, швыряли ножи, камни, дубины. А сверху на них лились водопады крови, градом летели оторванные головы, обрушивались искалеченные тела с переломанными хребтами. Гибрид клювастого с гиргейкой был самой совершенной мясорубкой во всех мирах!

– Уйдут! Уйду-у-ут!!! – вдруг завизжал кто-то на пределе, тыча обрубком руки в зеленого и Сергея.

– Не уйдут!!! – взвыло чудовище. И давя всех и все, ринулось к Колодцу Смерти. – Не уйдут!!!

– Нет, милейший, вы неосмотрительно беспечны! – заявил зеленый и так ударил Сергея в нос, что тот полетел в черный провал колодца. Огромный клюв с оглушительным лязгом сомкнулся за спиной ускользающей жертвы, вырывая из плеча клок кожи.

– А-а-аййй-а-а!!! – заорал Сергей. И эхо колодца послушно повторило его вопль раз, потом еще раз, потом еще…

Падал он целую вечность. Зеленый летел рядом и натужно сопел. От него несло тиной, сыростью, болотом. Наконец он прогнусавил тихонько, словно к самому себе обращаясь:

– Ума не приложу, как могло вас, минуя разграничительные цепи замкнутого контура, без предварительно-условной последовательности занести к реальным тольтекам, да-с! Странный ход, милейший, странный! Вам не кажется?!

– Мне кажется, что это ты, гад, постарался! – неблагодарно ответил Сергей.

– Ах, вот как?!

– Именно так!

– Может, вас оставить в таком случае?

– Оставляй!

– А жалеть не будете потом, милейший мой?!

– Пошел вон, поганка зеленая! – завопил Сергей. Нервы у него были уже не на пределе, а за всеми возможными пределами. Он был готов разорвать в клочья любого, даже своего освободителя.

– Ну, прощайте!

И зеленый пропал. Растворился во тьме.

Сергей неожиданно понял, что он настоящий остолоп. Но было поздно. Полет вдруг прервался, и его здорово тряхнуло. Сознание тут же улетучилось.

Гамак был мягкий, очень удобный, его, наверное, сплели искусные мастера, знатоки своего тонкого гамачного дела. Мягкие сплетения веревочек-канатиков невесомо опутывали тело, не резали, не давили – лежать в таком гамаке было одно сплошное удовольствие.

Он и лежал. Лежал, наслаждаясь жизнью, вдыхая запахи пряных свежескошенных трав, хвои и далеких, еле рокочущих морских волн. Правда, из каких-то немыслимых далей несло гарью – совсем чуть-чуть, немного. Но это не пугало, наоборот, усиливало чувство здешней безопасности, покоя. Все было прекрасно, чудно. И лишь угасающий в переливах голос, доносимый ветерком вместе с рокотом волн, навевал сумасшедшую нездешнюю тоску. Уловить смысла нанизываемых одно на другое слов было невозможно. Да он и не пытался ничего улавливать. Он просто лежал и радовался. Казалось, он лежит на воздушных струях, на облаке. Все было просто великолепно, сказочно. Но голос, противный, выматывающий пущу голос! От него все труднее становилось отвязаться, хоть уши затыкай. Голос будил память. Память не давала жить. Жить, как живут все – спокойно, тихо, млея от удач, раздражаясь от пустяков, но быстро забывая про них, жить, просто живя, дыша, обозревая внешнее и в нужный момент отворачиваясь. Ну что за мучительный голос, что за тоска!

Он стал разбирать слова. Слова эти не давали ощущения невесомости, они давили, тянули к земле, они все портили, без них было так хорошо! Но они лезли в уши сами, от них нельзя было отмахнуться.

Что они означали?! Почему они бередили сердце, сдавливали горло?! Он ничего не мог понять. Выплывал из темных закоулков подсознания белый сугроб с кровавым пятном, и опять пропадал, перекатывались в кармане пустые ржавые гильзы, постукивал о них шип… Нет! Все не так! Какой карман! Он же все оставил у себя, он голый, совсем голый, если не считать полоски вылинявших и залитых кровью трусов. Да! Ведь зеленый его сбросил в колодец голым! Они еле ушли от разъяренной толпы, от этого несгибаемого и неумертвляемого клювастого палача, ото всего страшного и смрадного… Ушли? А где он сейчас? Почему здесь, в этом воздушном гамаке?! И откуда звон гильз, откуда гарь, запах моря, хвои, сосен, мяты?

Его потихоньку раскачивало, так, будто легкий ветерок играл телом в гамаке. И это тоже было приятно, от этого клонило в сон – теплый, нежный, бархатный сон… Но гарь, гарь! Что они там, обезумели, жгут костры, что ли, варвары, хулиганы! Совсем распустились, нет на них управы! А может, просто мальчишки балуются, бывает и так… И уже совсем другой голос, грубый и сиплый, донес другие слова, навязчивые, прилипчивые – услышишь раз, и будут стучать молотом под черепной коробкой до второго пришествия. Вот и сейчас, как маршевый призыв, как команда восстать из мертвых…

Та-ра-ра-ра-ра-рам! Па-ра-ра-ра-ра-рам!!! Та-ла-ла-ла-ла-ла… – закрутило, загудело в мозгу, прогнало легкость и безмятежность. Теперь не жди успокоения, не надейся на счастливый сон! Теперь все – пока не размотаешь до конца, пока не выгонишь из души все прочь, э-эх, надолго теперь! И как вопрос без ответа: «Зачем нам, поручик, чужая земля?!» Нет, есть ответ! Есть! И он уже был, надо только поймать его, уцепиться за кончик ускользающей нити… Вот, вот он! Или это не он?! Ответ, не ответ – неважно! Важно другое: «И душа никому не простит!» Так, только так! Но дано ли ей право прощать кого бы то ни было? Может, у нее и нет такого права?! Может, и нет. Гамак раскачивался все сильнее. Все чаще выплывал из-за угла, разделяющего мрак и свет, ослепительный сугроб-айсберг, все ярче и кровавей полыхало на нем пятно.

Наконец гамак так швырнуло вверх, что Сергей не удержался; вывалился из него, упал, запутался в чем-то сыром и липком, застрял. И открыл глаза. Было темно, хоть вообще не гляди. Внизу, далеко-далеко, как на дне колодца, вдруг тихохонько звякнуло, потом еще, почти без перерыва. И ему показалось, что все-таки это гильзы выпали у него… пусть не из кармана, неважно откуда, но выпали, долетели до самого низа, если он тут есть, и лежат теперь там. А сам от болтается в подвешенном состоянии.

– Когда ж это кончится! – простонал Сергей.

И дернул руками. Руки слушались его – они были привязаны к чему-то упругому, поддающемуся, но слушались. И ноги слушались. Он попробовал еще раз – и очень удивился, до того непривычным было ощущение: ему показалось, что у него рук больше, чем их должно быть. И ног, тоже больше! И все они были послушны. Но одновременно все были опутаны чем-то. Он дергал попеременно, то руками, то ногами, подсчитывал, запоминал, боялся сбиться, хотя арифметика оказалась совсем простой: рук – две пары, и ног – две пары. А всего восемь конечностей! Ну что ж, восемь, так восемь! Значит, так тому и быть! Сергей разразился безумным смехом, забился в невидимой паутине.

И тут вспыхнул свет.

В глаза словно воткнули два острейших скальпеля. Пришлось зажмуриться, опустить голову вниз. И мелькнула мысль: раз его освещают, значит, попался, значит, он опять…

Слева бесстрастно металлически прозвучало:

– Включить таймер!

Справа глухо и не менее бесстрастно отозвалось:

– Есть включить таймер!

Послышался щелчок, и что-то затикало – мерно, безысходно.

Сергей озирался, вертел головой. Не он ничего не видел, совсем ничего кроме толстых железных прутьев. Да, он висел в гигантской клетке, висел посреди самой бесконечности, ибо ни стен, ни потолков, ни пола не было видно. Ни земли, ни неба, ни разделяющего их окоема, ни черта! Ослепительный свет исходил отовсюду и растекался во все стороны – вот тебе и Колодец! Никогда еще Сергей не чувствовал себя таким маленьким, ничтожным и беспомощным, даже под бревном дикаря, даже в пыточном кресле, даже под топором-солнцем он не казался себе столь жалким. Но в стократ усугубляли дело его нечеловеческая форма, это омерзительное тело. Сергей смотрел на собственные руки и ноги с отвращением: голые, бледные, покрытые длинными редкими волосками, они вытягивались на несколько метров в длину, словно их, предварительно подогрев, хорошенько растянули. Это были ножки какого-то насекомого, с которого соскоблили хитиновые покровы и голышом подвесили в паутине. Сергея опять вывернуло наизнанку: сгустки крови, слизи, желчи полетели в бездонную сияющую пустоту.

– Врубить отсчет!

– Есть врубить отсчет! – отозвалось глухо. И так тяжелая капля из испорченного гигантского крана бухнуло: – Сто.

Сергей подтянул ближайшую руку к носу, к губам – он хотел утереться. Но от вида этой облезлой мертвенной лапы с мягонькими пленочками ноготков его опять вырвало, да так, что чуть желудок не выскочил наружу. – Но почему?! За что?! Как он мог оказаться в таком гнусном теле?! Этого не может быть! Это бред! Он задергался, забился – и все это мельтешение восьми голых длиннющих конечностей совсем сразило его.

– Девяносто девять.

Бред! Галлюцинация! Ну чего они там считают?! И кто это – они?! К кому в лапы он попался на этот раз?! Хоть бы показались! Нет, это все зеленый гад подстроил! Точно, он! Кому же еще! Доброжелатель хренов!

– Девяносто восемь.

Пускай считают, пускай! Он все равно вырвется из этой чертовой клетки! Он уйдет и от них!

– Агрегат на исходные рубежи!

– Есть агрегат на исходные рубежи… девяносто семь.

– Подключить контроль!

– Есть подключить контроль… девяносто шесть.

– Готовность номер один!

– Есть готовность номер один… девяносто пять.

Сергею стадо жутко. Неужто они его собираются прикокошить?! Но почему не сделали этого сразу? Ведь чего проще, взяли бы да и придавили, как мошку! Так нет, они его, похоже, баллистическими ракетами расстреливать собираются, ишь как выпендриваются, сволочи! Надо кричать, надо звать на помощь… нет, надо попытаться договориться с ними.

– Эй, вы! – вырвалось из пересохшего горла. – Как вас там?! Откликнитесь!

– … девяносто один.

– Оглохли, что ли, эй!!!

– … девяносто.

Сергей начал раскачиваться, ритмично переваливаясь с бока на бок, поочередно дергая руками и ногами то слева, то справа. Но он не бросал попыток договориться с мучителями.

– Чего вам надо?! – орал он как резанный. – Ну?! Почему молчите?! Я разумное существо, с Земли! Я – гуманоид!!! Вы слышите, мать вашу, гу-ма-но-ид!!! С гуманоидами так не обращаются! Я вам не муха, чтоб висеть в паутине! Эй!!!

– … восемьдесят два.

– Ну-у, доберусь я до вас! Дождетесь, сволочи!

Сергей раскачивался все сильнее, еще немного и он дотянется до прутьев клетки, вцепится в них руками, ногами, зубами… А что потом? Ну, допустим, вцепится – а что дальше?! Дальше видно будет!

– Я вас в порошок сотру! В щепки разнесу! Гады!!! Подлецы!!! Негодяи!!! Трусы!!!

– … шестьдесят девять.

– Стойте!

– Приготовиться к перебросу субъекта.

– Есть приготовиться к перебросу субъекта… шестьдесят пять.

Какого переброса? Куда?! Зачем?! Сергей перепугался – его уже столько раз перебрасывали, что можно было бы и остановиться, переждать! Что он, один, что ли! В конце-то концов!

– Задать в агрегат параметры призрачной формы субъекта!

– Есть задать в агрегат параметры призрачной формы субъекта… шестьдесят.

Какой еще такой «призрачной»?! Чокнулись они там, видно! Сдвинулись! А может, субъект – это вовсе и не он, может, речь-то идет о ком-то другом, ведь бывает и так. Сергей принялся вертеть головой – в сияющем пространстве висел он один, никого в этой пустоте не было.

– Запечатлеть в мозгу субъекта его подлинную форму!

– Есть запечатлеть в мозгу субъекта его подлинную форму… пятьдесят три.

Щелкнуло значительно сильнее, чем в первый раз. И перед глазами Сергея на мгновение будто цветной экран вспыхнул. А на экране этом в прозрачных нитях свисающей ниоткуда паутины болтался отвратительный голый паук с человеческой головой – с его собственной головой! Из прозрачного сине-зеленого брюшка, усеянного желтыми и красными пятнами… торчали тонкие длинные лапки. Голова так же была прозрачна, усеяна жиденькими бледными волосками. Лишь миг длилось наваждение – но оно намертво отпечаталось в памяти Сергея.

– Не-е-ет! – заорал он душераздирающе, словно в припадке безумия. – Я не верю вам! Не-е-е-е-ет!!!

– …сорок два.

– Врете! Врете, гады!!!

– …сорок один.

– Вы сами такие, са-а-ами!!!

– …сорок.

Сергей наконец-то понял, что голосить бесполезно, и смолк. Он устал, он бесконечно устал ото всего. А в голове, от виска к виску, било маятником: «эскадроны-патроны! эскадроны – патроны! Эскадроны – патроны…»

– Запечатлеть сущность субъекта!

– Есть запечатлеть сущность субъекта… тридцать четыре.

Кровавый сгусток трепыхнулся перед глазами, запульсировал, задрожал – так, словно в нем бился кто-то живой… и вдруг разорвался, растекся по чему-то белому и чистому, растекся, чернея по краям, съеживаясь… и пропал. Сергей ударился ребрами о железный прут, его отбросило – и он полетел к другой боковине клетки.

– Нулевая готовность!

– Есть нулевая готовность… двадцать девять.

– Дежурным постам приготовиться! Оператору занять рабочее место!

– Есть занять рабочее место… двадцать пять.

Сергея ударило о прут с другой стороны. Он вцепился руками и ногами в него, на секунду застыл, но сорвался… и снова его повлекло вниз.

– Повторяю! Оператору занять рабочее место!

– Есть занять рабочее место… двадцать один.

Далеко-далеко, за пределами клети появилась точка – черненькая, крохотная, какие иногда появляются в глазах от усталости, с недосыпу или же с перепоя. Сергей проморгался, но точка не пропала, а наоборот, стала увеличиваться в размерах, приближаться. И уже через несколько минут точка эта выросла в целую площадку. А на площадке… Сергей вздрогнул. На площадке стоял четырехпалый карлик-уродец с трясущимся желеобразным месивом вместо лица. Ноги его были вывернуты и раскорячены до предела, казалось, он упирается ими, вздымая немыслимую тяжесть… но никакой тяжести в его длинных корявых лапах не было.

– …семнадцать.

Сергей обезумел от страха. Его бросило сначала в жар, а потом в холод. По коже пробежали мурашки.

– Не-е-ет!!! – заорал он. – Вы не имеете права-а-а!!!

Перед карликом на высокой стальной подставке-штативе покачивалась широкая телескопическая труба – один конец ее чернел пустотой, из другого торчали две черные дуги, напоминающие гашетки. Карлик тяжело дышал, грудь его мерно вздымалась и опадала, по уродливому телу волнами пробегала дрожь. Карлик облизывался огромным сиреневым языком и ронял на черное покрытие площадки пенистую слюну.

– Оператору приготовиться!

– Есть приготовиться… одиннадцать.

Сергея сильно шмякнуло о прут. Но он не оплошал, вцепился в него всеми своими хилыми паучьими конечностями, застыл. А потом, напрягаясь, потея, оскальзываясь, пополз вверх. Он задирал голову, смотрел в сияющую высоту, но конца прута не видел. И все равно ползти надо, надо, чтобы ни происходило! Он не собирался играть роль безропотной живой мишени.

– …восемь.

Сергей полз и полз по бесконечной железной мачте. Он уже пересек два узла-перекрестия, но направления не изменил. Он рвался вверх, словно шар, накачанный водородом! Он не чувствовал собственного тела, и липкие нити паутины не мешали ему, они тянулись за ним клейкими невесомыми канатиками. Но абсолютно ничего хоть капельку намекающего на одну только возможность спасения, наверху не было видно… И все же – вверх! вверх!! вверх!!!

– …шесть.

– Привести субъекта в исходное положение!

– Есть привести в исходное положение… пять.

Сергея не однажды трясло током – то в телевизоре копался, то работающей дрелью пробивал проводку, то в троллейбусе во время дождя за дверцу хватался… но было все это щекоткой в сравнении с тем, как шибануло сейчас – руки и ноги, все восемь, онемели, омертвели, голова налилась свинцом, миллионы невидимых молний впились в каждую клеточку тела. И все-таки он не выпустил прута, он вцепился в него как в последнюю соломинку. Тряхануло еще раз – аж слезы брызнули из глаз и сердце замерло. Сергей держался. Он не ощущал собственного тела, ничего не видел, ничего не слышал, но держался. На третий раз его сбросило с прута будто козявку. И он полетел в бесконечную пропасть.

А время было резиновым.

– …четыре.

Его не дернуло и даже не встряхнуло, нет, он плавно замедлил движение и застыл в сияющей пустоте напротив страшного карлика. А тот все пристраивал, подлаживал свою трубу, все трясся и облизывался, роняя пену.

– …три.

Зеленый выплыл из-за спины. И застыл на уровне Сергеева лица. Он висел в сиянии и пустоте как ангел или демон, не прилагая ни малейших усилий. Глаза его были мутнее обычного. Но зато он почти не дрожал и не скрючивался, не сгибался в три погибели – лишь теперь Сергей увидал, какой он длинный и тощий: мощи, кожа без костей!

– …два.

– Т-пауза! – изрек зеленый почти без гнусавости.

И металлический голос глухо откликнулся:

– Есть Т-пауза… два.

Сергей, не веря глазам, вытянул длинную бледную руку, ткнул мягким ноготком в зеленого – рука прошла насквозь.

– Тебя нет! – заявил он безапелляционно.

– Это как вам угодно будет, почтеннейший, – промямлил зеленый. – Как вам угодно-с! А мы только поинтересоваться у вас решили – куда переходить намереваетесь, любезный?

Сергею не понравилось это «мы». Он припомнил их первую встречу, все эти россказни про множественность обитателей «подлинного» мира и прочие бредни. Он машинально нащупал языком дыру в десне – та почти затянулась. Ах, как давно все это было! И было ли?! Судя по дыре – было! Сколько его били, пытали, мучили после этой дыры, после этих грязных корявых пальчиков дикаря-телепата! Впору и позабыть все!

– Мы что – у вас сейчас, в вашей Вселенной? – поинтересовался Сергей ни с того, ни с сего.

– … два, – проскрипело металлически.

– Не совсем, – ответил зеленый. – Мы в колодце, вы же знаете, в пространственно-временном колодце на шлюзовом уровне. Но это пустяки, любезный, вы так и не ответили на мой вопрос – куда вас переправить?

– Как это – куда? – не понял Сергей.

– Ну-у… во Внутренний Мир, или в один из перекрестных на выбор, или, может, прямо в пекло Преисподней, в гости к вашему старому знакомому Аргавару? Или так и желаете болтаться в замкнутом цикле, милейший?

– Нам бы поболтаться еще, – нагло выдавил из себя Сергей, – хотя бы немножко поболтаться! – Он не доверял зеленому, он не хотел ни во Внутренний Мир, ни к Аргавару в Преисподнюю. Он хотел домой, к Ирочке, к лапушке, к подруженьке ненаглядной. Или хотя бы в свою конуру, на диванчик! Хотя бы… Сергей горько усмехнулся.

– Значит, помучиться еще желаете, так?

– Если вы не против, – галантно ответил Сергей.

– Ну-ну, – зеленый был явно разочарован, видно, он не вполне одобрял выбор своего протеже. – А не надоело?

– Да нет как-то! – бодро заявил Сергей.

– И не желаете воплотиться в свою подлинную форму, чтобы пребывать в Пространстве вечно, так?

У Сергея вновь перед глазами вспыхнул экран с гадким паукообразным существом. И он быстро замотал головой.

– Тяжело с вами работать, милейший! – прогнусавил зеленый, обернулся к карлику и добавил: – Верно я говорю?!

– Ы-ы-ыээгрхх! – взревел тот, еще сильнее приседая на раскоряченных жилистых лапищах.

– Вот видите, и оператору трудно с вами работать, – сокрушенно заметил зеленый.

– … два, – выдал металлический голос.

– Может, вас вообще распылить, а? – зеленый явно пребывал в нерешительности. – Это самое простое решение вопроса.

Сергей неожиданно для себя ответил менторским, профессорским тоном:

– Не пристало нам с вами, уважаемый, искать простых решений.

– Ваша правда, – согласился зеленый уныло. И заохал как-то по-бабьи: – Верно люди-то говорят: простота – она хуже воровства! Чего делать-то будем?! И кстати, вы еще, любезный, пребываете во власти своих еретических домыслов или преодолели сектантские лженаучные взгляды?

– Чего? – переспросил Сергей.

– Мы по части Божественного Дыхания и всего такого прочего, неужели не ясно? Ответьте, только честно, напрямую, неужто после всего, что вы видели, после всего, что с вами произошло, вы верите в какую-то там глину, в первочеловека, в Сотворение, в эту… как ее… забыл!

– В Душу?!

– Вот-вот, в нее самую, в эту нематериальную субстанцию, порожденную игрой воображения и бесчисленными бликами отражающих подлинное изображение зеркал. Верите? – Вопрос был задан с нескрываемой ехидцей.

И Сергей не стал отвечать сразу. Он понял – тут подвох! зеленый чего-то хочет от него! чего-то добивается! И Сергея как молнией пронзило, да посильнее пронзило, чем там, на пруте! Он вдруг сообразил – не плоти его жаждал зеленый, не физическое естество интересует этого прилипучего псевдоинопланетянина, нет! Они давно могли с ним расправиться тысячи раз! Да если бы они захотели…

Жуткий свист разорвал тишину. Черная тень накатила. Сергей задрал голову и ужаснулся: сверху прямо на него медленно, будто гигантский огнедышащий змей-горыныч, опускался гибрид гиргейки и клювастого. Он сильно изменился с тех пор, как Сергей его видел в последний раз. Голова клювастого стала еще больше, массивней. Она торчала на толстенной трехметровой морщинистой шее. Из студнеобразного и бегемотовидного тела помимо всех щупалец и слоновьих лап выпирали огромные костистые и когтистые ноги и руки клювастого. Когти царапали, рвали воздух – и от одного только их вида можно было окачуриться. Из-за спины чудовища виднелись два здоровенных черных перепончатых крыла, они мерно, вздымались, подрагивали, а основания их были усеяны зеленой искрящейся чешуей. Пасть гиргейки, размещавшаяся прямо под клювастой головой, была широко разинута, и из нее вырывался целый фонтан пламени, казалось, там сидел взвод огнеметчиков. Волна адского смрада захлестнула Сергея. Уши заложило от скрежета, рева, визга.

– Не уйдешь, подлый Червь! – сатанинским рыком рычала голова. – Убью-ю-ю!!! – И одновременно, совершенно на другой частоте, высоко и как-то холуйски из пасти неслось: – Это я, Гудун-Ку, верный сын Шибальбы, возвращаюсь в Преисподнюю и молю о снисхождении, прошу принять меня… и простить, отступника! Да здравствует Шибальба! Да здравствует Преисподняя! – И тут же: – Смерть гнусному Червю! Смерть трусливой жертве!! Убьюю-ю!!!

Сергей приготовился к самому худшему. От этой исполинской машины уничтожения, от этого свирепого монстра спасения не было, да и быть не могло!

– Как они мне надоели, – тоскливо пожаловался зеленый. – Вы только взгляните, любезный, что у этой твари в лапе! Это же уму непостижимо!

Возле уха Сергея сверкнул фиолетовый узкий луч, пропал. Сергей пригляделся – в лапе чудовища был зажат Магический Кристалл. И это было слишком! Это было чересчур! Ну зачем такому жуткому летающему убийце еще и новейшее оружие, не хватит ли с него когтей, клыков, огненного снопа из пасти?! С ума сойти можно! Но умирать так глупо! Умирать, выскользнув уже из лап этого палача! Нет! Нет!! И еще раз – нет!!!

– Четыреста лет тому назад наш оператор обронил у них боевой лазер, и заметьте, последней модели, – прогундосил зеленый, – а что из этого вышло? Я вас спрашиваю, любезный?!

«Любезный» не мог языком пошевелить, его сковал ужас, он был почти мертв от страха. Приближающимся огнем уже опалило все длинные и хилые волоски на его лапах и голове. Клюв, казалось, нависал над затылком.

– Да, надоели! Надоели! – тверже сказал зеленый. И повернулся к карлику.

– Ы-ы-ы-ыээгрррррхх!!! – отозвался тот. Ухватился корявыми лапами за гашетки.

Все это сияющее пустое пространство содрогнулось, окрасилось багрянцем, заполнилось гарью. Сергей вращал головой, хлопал глазами – никаких следов от чудовища не осталось. Гарь рассеялась, багрянец медленно перешел в ослепительную желтизну. И только отдавало снизу, как из бездонного колодца: «Я твой сын, Шибальба… я твой сын, Шибальба… я твой…»

Карлик корячился на своем помосте. Зеленый уныло висел рядом. Сергей всхлипывал, размазывал слезы мягкой лапкой по щеке.

– …ава, – металлическим голосом доложили слева.

– Не расстраивайтесь, это пустяки, – успокоил зеленый. – Мы и не такое можем!

– Не надо меня запугивать! – истерически заорал Сергей. – Не надо!!!

– Вот еще, была охота!

– Говорите прямо, чего хотите!

– А ничего, любезнейший! Вы вообще очень плохого мнения о нас, к тому же вы нас просто плохо представляете. Ведь глупее вопроса и задать нельзя было – чего, мол, хотите! Как вам не стыдно, почтенный?! Мы не можем ничего хотеть, как вы выражаетесь, у нас нет желаний… это все мелко, это все ваше, из вашего отраженного мира, понимаете?

– Допустим, – согласился Сергей. – Но зачем вы привязались ко мне? Что вам все-таки надо?!

Зеленый вытянул оба глаза перископами, повращал ими, потом изогнул стебли и оглядел самого себя. Отрепья-водоросли на брылах затряслись мелко-мелко. Спина изогнулась. Пупырчатая зеленая кожа стала сырой и блестящей.

– …два, – прозвучало уже, наверное, в тысячный раз.

– У нас с вами совсем мало времени, – расстроенно пробормотал зеленый. Покачал головой, снова весь изогнулся, и выдавил сипло: – Ладно! Вы, небось, и сами уже догадываетесь, что к чему, так?

Сергей не ответил.

– Догадываетесь! Ваш мозг для нас – открытая книга, любезный. Ну и ладно, все равно вам не выбраться из замкнутого цикла, все равно рано или поздно вы налетите башкой на стену. И это будет для вас наилучший исход… А ведь могло и не быть ничего. Понимаете, ни-че-го! Вы просто потянули не за ту ниточку, ясно? Зачем вы за нее потянули?!

Сергей попытался пожать плечами. Но никаких плечей у него не было, голова торчала на тонкой шейке прямо из прозрачного брюшка.

– Не делайте вида, что не понимаете! – зеленый совсем перестал гнусавить. – Вы дернули за ниточку, а у нее оказался очень странный по вашим меркам кончик. Ну зачем вы затеяли эту игру? Зачем вы полезли в это дело?! Вы допустили две чудовищные ошибки. Почему вы не обошли этот сугроб стороной, а?

– Откуда вы знаете про сугроб? – испуганно спросил Сергей.

Зеленый приподнял отрепья-водоросли, скрип вырвался из его внутренностей – он смеялся. Смеялся и пучил на собеседника блеклые бельма.

– Это был не ваш сугроб. Понимаете, не ваш! Вы ушли, и это был верный ход, это было ваше спасение. Но зачем, какого черта вы вернулись назад?! Вы не должны были возвращаться! Ваше нутро, ваш инстинкт самосохранения подсказывали вам – не смей! стой! не ходи туда!!! Почему же вы не послушались их?

– Не знаю, – вяло ответил Сергей. Он и на самом деле не знал, какой дьявол вернул его с остановки к сугробу, к этому страшному изуродованному трупу.

– Вы вернулись, почтеннейший, и сугроб стал вашим! Вы поняли?! Нет, я вижу, вы ни хрена не поняли! И второе: кто вам сказал, что все эти ваши мудрецы, все академики и профессора, доценты и доктора, кандидаты и аспиранты, младшие научные сотрудники и светила – это шаманы! Как у вас могла появиться в башке такая нелепая мысль! Вы что, и впрямь могли подумать, что они не просто дураки и обалдуи, не просто шарлатаны и чокнутые, да?

– Да! – твердо ответил Сергей. Что-что, а это он мог отстаивать до конца, до последнего дыхания, до смерти. Он был убежден в этом. Он пришел к этому пониманию после тысяч бессонных ночей, после долгих и тяжелых раздумий, но главное, после Откровения, после того чудного Прозрения, что осветило его разум, его Душу.

– И вы решили, вас отпустят после того, как вы дернули за ниточку?

– Не знаю!

– Не знаете… Верю! Но вы могли бы догадаться, что другой конец этой ниточки крепится к взрывателю, а взрыватель лежит на бочке пороха… а бочка эта – вся ваша, да и не только ваша, Вселенная.

– Мне плевать на это.

– Хорошо! Но скажите сами! Скажите прямо! Вы твердо уверены, вы убеждены, что шаманы работают целенаправленно, что в их действиях есть система?

– Да, убежден! – ответил Сергей. И вдруг почувствовал – ног стало меньше, всего две. Это было столь неожиданно, что он растерялся. Но сказавши «а», надо было говорить и «б». Сергей напрягся и, стараясь смотреть прямо в бессмысленно-мутные бельма, заявил: – Эта банда дурачит людей. Но не просто дурачит! Не для того, чтоб сшибить деньгу, хотя деньгу она ловко сшибает, не откажешь в умении. Они морочат нам всем головы! Они отвлекают от Истинного знания! Они – дезинформаторы! Вы можете убить меня, искалечить, запытать, но я не откажусь от своей точки зрения!

Зеленый съежился в большой слизистый комок. Он был явно недоволен разговором, да и вообще всем происходящим. В его мутных глазищах начинали высвечиваться две крохотные красные точечки. Сергей знал – это нехорошая примета. Но ему было наплевать сейчас на приметы и все прочее.

Зеленый долго пыжился, пузырился, дулся. Потом выдал:

– И с этим знанием вы надеялись вернуться в свой мир?

– А оно мешает кому-то, да?! – вопросом на вопрос ответил Сергей. У него было всего четыре конечности, и не такие длинные и хлипкие как прежде. Но паутина держала, сковывала.

– Вы наивное существо. В вашем дурацком отраженном мире без передышки показывают дурацкие фильмы про всяких дурацких преступников и сыщиков. Неужто вы никогда не смотрели, милейший?

– Приходилось, – растерянно признался Сергей.

– В каждом обязательно говорят про кого-то: «он слишком много знал»! Вы догадываетесь, к чему я клоню?!

– Плевать я хотел на всякие догадки!

– Вы обречены! Неужто вам это не ясно?!

Зеленый даже передернулся весь. Откуда-то сбоку у него вылезло еще три глаза, они удивленно обозрели Сергея и тут же скрылись.

– А что вы так волнуетесь? – пошел в атаку Сергей. – Какой ваш интерес?! Вы что, имеете какое-то отношение к нашим шаманам, да?! Что молчите?! Ведь я обречен, ведь мне не вырваться из цикла, я смертник, я никому не смогу ничего рассказать, я, в конце концов, в ваших лапах! Давайте по-честному, правда за правду – они работают на вас?!

Зеленый снова вытянулся. Вздохнул с облегчением, не скрывая этого, но в то же время косясь на Сергея с каким-то странным, непонятным подозрением.

– Вы слишком прямолинейны, почтенный, – прогундосил он. – Разве бывает только черное и белое, или так, или этак?! Ведь нет! Но… в проницательности вам не откажешь. Хотя, разумеется, упрощаете, ох как упрощаете! Ваши, наши, агенты, резиденты, дезинформаторы и просто информаторы – как просто, как тупо – это в ваших дурацких фильмах так. На деле все сложнее, любезный! Ну почему вы решили, что дезинформация забрасывается от нас? Вы же видали много миров, еще больше не видали…

– Но ведь забрасывается?! – нажал Сергей.

– Без этого нельзя, – зеленый развел своими хлипкими граблями. – Но для вашей же пользы, надеюсь, это вы хоть осознаете?!

Сергей отмахнулся от вопроса.

– А у вас они бывают? – спросил он в лоб.

– Кто?

– Шаманы!

– Вы слишком любопытны.

– Это пошленькая фраза из столь любимых вами фильмов. Давайте говорить по-человечески!

– Бывают! Но далеко не все.

– … два, – проскрипело в двухтысячный раз.

Зеленый покосился на карлика-оператора – тот совсем раскорячился на площадке с трубой, он стал еще ниже и уродливей, теперь его студенистая мерзкая морда свисала до щиколоток. На морде этой что-то булькало, вырывались наружу пузыри, стекали вниз слизистые капли, язык наполовину вываливался из пасти и временами вздрагивал. Сергей не мог смотреть на этого зверочеловека, он почему-то вызывал одновременно и невероятное, тошнотворное омерзение и острую жалость. Зеленый при всей своей мерзопакостности жалости не вызывал.

– Почему вы считаете, что от нас надо скрывать Истинное знание? Мы что, не созрели, не готовы еще, или как? – спросил Сергей.

– Оно вам просто не нужно, вот и все, – ответил зеленый.

– Знание всегда нужно!

– Ошибаетесь. Вы побывали у тольтеков – им не нужно никакого знания, у них есть все, что им нужно.

– Тольтеки – зацикленная цивилизация! – выкрикнул Сергей. – Это совсем другое дело, они пошли по кругу, замкнулись, а мы развиваемся, мы рвемся вперед!

– Ага! Рветесь! Вам это все кажется, вы не менее зацикленная цивилизация, чем тольтекская. Вам в вашем плоском отраженном мирке кажется, что есть прогресс, есть развитие, спирали там всякие… а на деле вы ползете по кругу! Меняются формы, а содержание остается – круг, бесконечный круг, замкнутый цикл, растянутый в веках. И ползете вы по этому кругу, как вам удалось верно подметить на свою голову, вслед за камлающими, бьющими в бубны и барабаны, прыгающими впереди вас шаманами. Только в отличие от вас шаманы эти прекрасно знают, что на окружности есть точки, которые ведут в пропасть, и они вам помогут уткнуться носами в эти шлюзовые точки… А когда вы все полетите к чертовой матери в тар-тарары, не волнуйтесь за шаманов, не надо, они перепрыгнут через провал и будут скалиться вам вслед, будут тыкать пальцами в ваши спины и говорить: вот стадо, вот быдло, мы хотели осчастливить этих свиней, этих рабов, но они, видно, не созрели для этого, они не готовы были, ну и пусть, туда им и дорога!

– Поглядим еще! – зло вставил Сергей.

– Это кто ж, почтеннейший, поглядит, не вы ли? – полюбопытствовал зеленый.

– Может, и я!

– Экий самонадеянный, батенька! Вы думаете, коли проскочили мимо несколько раз, так уж и билет в вечность обрели?!

Сергей ощутил тяжесть тела. Ему стало вдруг неудобно висеть на невидимых упругих нитях. Он поднес руку к лицу – это была нормальная человеческая рука, его рука.

– Я думаю, – сказал он напрямую, – вы давно бы меня пришили, если бы хотели этого, верно?

– Верно, – согласился зеленый. – Но согласитесь, интересно понаблюдать, как ведет себя в экстремальных условиях такое странное существо с непредсказуемой логикой поведения. Это первое. А второе – в следующем, и это главное, у нас считается дурным тоном спроваживать кого бы то ни было на тот свет собственными руками, да это – моветон, милейший! Вас могли запросто ухлопать, не думайте, что вы были застрахованы, нет. Просто вам повезло. Но в один из переходов вас направят туда, откуда вы ни за что не выкарабкаетесь – есть еще такие местечки, есть! И они значительно ближе, чем вы думаете! Какие там тольтеки с их дурацкими и бессмысленными жертвоприношениями! Какие инквизиторы Гардиза! Какие дикари! Это все детский лепет! Вы можете попасть в ручки к таким изощренным палачам, о каких и не слыхали… и не слыхали, несмотря на то, что должны были слыхать, но тут скажите спасибо своим шаманам – эти ребятки закамлали вас на славу, они справно отрабатывают свое положение и свои привилегии. О-о, вы можете ни на минуту не сомневаться в их способностях! Но вам не их бояться надо…

– А кого же?

– … два, – в трехтысячный раз проскрипело.

– Тех, разумеется, к кому попадетесь. Вы не переживайте, любезный, это профессионалы! У вас будет возможность убедиться на собственном опыте, что машина уничтожения у них доведена до совершенства! Это не старомодный и жалкий Гудун-Ку со всей шатией-братией, это не дикарь-дилетант и не любители-инквизиторы! Впрочем, что вам рассказывать! Вы же туда метите! Или… – зеленый запнулся, поглядел на Сергея вопросительно, и глаза его просветлели, стали чистыми, осмысленными, тревожными. – Или вы решите остаться в одном из миров? Ваша подлинная форма и ваша подлинная сущность не так уж плохи, вам только кажется, что они неприемлемы, это дурной земной вкус, это провинциальная брезгливость… Ваш цикл, разумеется, не прервется, вы будете болтаться меж миров, но туда… понимаете, туда вы никогда не вернетесь! и эти видения перестанут вас мучить! и все образуется! Подумайте!

– Нет! – выкрикнул Сергей.

– Только не надо спешить. Помните, что там, на Земле, через какой-то отрезок цикличной дуги для вас места не останется! Нигде! Понимаете, нигде, даже в психушке, даже в тюрьме! Это же страшно, только постарайтесь осмыслить свое положение!

– Ничего, – пролепетал Сергей тихо. В сердце ему и в душу закрадывались сомнения, может, и впрямь, следует плюнуть на все, какая разница – где, что, как! Все равно ему образумить человечество не удастся, спасти – тем более! В лучшем случае ему поверят два-три старых друга, может, и Ира, она всему готова верить, лишь бы он говорил, говорил… Все перепуталось в голове у Сергея. Но язык сам выдал: – Ничего, авось еще кружочек провернем как-нибудь, а там и видно будет, ничего.

– Воля ваша! – резко выдохнул зеленый. – Во всяком случае я сделал для вас все, что мог!

– Ну вот, опять фразочка из дурацкого детектива! Снова жалкий штамп! – Сергей ухмыльнулся, но совсем невесело ухмыльнулся.

– Да вы зря, милейший, на меня зло держите, зря, – прогнусавил зеленый, – у нас служба такая – контроль отраженных миров. Большое дело, доложу я вам, большое! А вы не в струю идете, против течения, батенька, а это всегда хреново… А ведь могли бы, могли пополнить славные ряды! Слыхали, как говорится-то: ласковое теляти двух маток сосет!

– В шаманы предлагаете?

– Ну что вы, что вы! Поздно, батенька! Это надо было до начала цикла, теперь поздно… да и нехватки у нас в кадрах нету – ноу проблем, как говорят ваши пошляки, хоть конкурс объявляй. Вы, батенька, зря к сугробу-то вернулись. Ну, да теперь поздно!

– … два, – проскрипело в бессчетный раз.

– Отключить таймер, – сказал зеленый.

– Есть отключить таймер.

– Оператора – в анабиоз!

– Есть в анабиоз!

Сергей раскрыл рот. Но тут же закрыл его. Он привык не удивляться, точнее, его приучили к этому.

– Ну, прощайте, – прогнусавил зеленый.

В длинной хлипкой руке его появился вдруг топор на обломанном древке – тот самый топор-солнце, которым клювастый так и не смог изрубить Сергея, но зато изрубил себя.

– Значит, все? – мрачно спросил Сергей напоследок.

– Ну почему же все, – прогнусавил зеленый, – сумеете вывернуться – ваше счастье. Мы не фаталисты, батенька!

Он резко взмахнул Секирой Справедливости. И липкие путы над головой Сергея, тихохонько пискнув, перестали существовать – невидимые нити оборвались.

Никакого перехода не было. Сергея с такой силой швырнуло в траву, что он отбил себе колени, ткнулся лбом в землю.

– Ах ты, гнида неучтивая, ах ты, сморчок! – прозвучало сверху пьяно и угрожающе.

Сергей приподнял голову. Над ним стоял железный истукан метра в два высотой и толстый как пивная бочка. В голове мелькнуло: вот она «машина истребления»! вот он – тот, от которого никуда не денешься, профессионал! Крышка!

– Я вам мешаю, что ли! – прохрипел Сергей и попытался встать с колен.

Мощный удар железного кулака швырнул его обратно, с той лишь разницей, что сейчас Сергей упал на спину.

– Разговар-р-р-ривать!!! – прорычал железный истукан.

Сергей разглядел его внимательнее: над ним стоял огромный средневековый рыцарь в панцире, шлеме с толстыми крутыми рогами и прочих доспехах – он был с ног до головы в железе. К тому же он держал в руке большущий двуручный меч. На плече у этого истукана висел четырехугольный толстый щит с изображением какого-то когтистого зубастого гада с длинным высунутым языком. Истукан-рыцарь был прост и прямолинеен. И это было самым страшным. От него не стоило ожидать ни соблюдения длинных и пышных ритуалов, ни хождений кругами и завываний, ни биений в барабаны, ни заговоров. Такой если и возьмется за дело, так и сделает его – треснет со всей силы по башке пудовым мечом, вытрет его об одежду или траву, пьяно икнет и через три минуты про все забудет, в поисках нового супротивничка. Нет, Сергею не нравился этот истукан. Да и челюсть горела огнем.

– Встань, жалкий червь, и я сокрушу тебя одним ударом! – заявил истукан и качнулся, чуть не упал.

За спиной у рыцаря был милый, привычный, столь радостный сердцу земной пейзаж. На холмах круглыми зелеными барашками жались друг к другу кусты. Проплешины лужаек прямо-таки звали поваляться на сочной нежной травке. Вдалеке маячил темный ровненький, будто подстриженный ножницами садовника лес. Пели и щебетали невидимые пичужки. За неторопливой голубенькой речкой паслось стадо коров, ветер доносил звон колокольчика.

У Сергея, несмотря на всю отчаянность положения, сердце взыграло – Земля! родная Земля! слава Богу! Он не мог надышаться этим сладким земным воздухом, не мог наглядеться на эти уютные и милые земные просторы. С другой стороны изгиба речки стоял замок, самый настоящий рыцарский замок – наполовину каменный, сложенный из грубых неотесанных валунов, наполовину деревянный. Вот эти-то деревянные башенки напомнили о России, Руси. Сергей чуть не застонал. Ничего, главное, он на Земле, а значит, доберется и до родных мест. Как верно гудело в мозгу не так давно: «Зачем нам, поручик, чужая земля?» Нет, на Земле нет чужой земли! вся своя! вся нашенская! По лицу Сергея текли слезы умиления.

Рыцарь-истукан все не мог обрести равновесия, балансировал, склоняясь то в одну, то в другую сторону, икая, ругаясь и ошалело размахивая мечом.

Земля! Сергей поднял голову – чуть ниже серых драненьких облаков летел черный птеродактиль, размах крыльев у него был не меньше, чем у тяжеловоза «Антея». Сергей замер на полувздохе, сердце у него оборвалось и упало куда-то в район паха. Но птеродактиль не обращал на земных букашек внимания, летел себе по своим делам.

Рыцарь застыл, задрал голову вверх, откинул забрало. Он как-то сразу перестал качаться, врос в землю.

– Развелось, понимаешь, драконов! – прорычал он, грозя птеродактилю мечом. – Ну ничего, доберусь я до вас! Доберусь!!!

Добираться до «дракона» было далековато и непросто – тот летел на километровой высоте. Рыцарь-истукан для надежности погрозил еще и кулаком, потом плюнул вверх, еле увернулся от собственного плевка, вернувшегося вниз. И вспомнил про «жалкого червя».

– Ты еще тут, наглец?! – взревел он и ухватил меч двумя руками. – Ну этого вот я не потерплю-ю-ю!!! Уух!!

Меч вонзился в землю рядом с Сергеем, в двух вершках, – видно рыцарь был все же основательно пьян. Но Сергей сообразил, что во второй раз он может и не промахнуться, во всяком случае лучше не испытывать судьбы. Он вскочил на ноги, собрался бежать. Не тут-то было – рыцарь оказался проворным, заступил дорогу. Меч он держал на плече, а сам шатался и икал. Вести с ним диспуты было бессмысленно.

– Нам бы до дому, – промямлил Сергей виновато.

– Чего-о-о?! – искренне изумился рыцарь. – Наглый смерд! Могила твой дом!

Он махнул мечом. И Сергей еле успел пригнуться, иначе бы не сносить ему головы.

– Одурел, что ли! – заорал он благим матом. – Ну чего я тебе сделал?! Чего ты ко мне прицепился?!

– Да если б ты, мозгляк, мне чего-то сделал, я б тебя, жалкого труса, в порошок бы стер! Я б тебя изжарил бы вот на этом вертеле! – рыцарь потряс своим мечом. И рубанул еще раз.

Сергей кубарем полетел в кусты. А когда он высунул из-за них голову, на полянке перед железным пьяным истуканом стоял зеленый. Был он как никогда жалок и поган – будто помойная или трупная слизь вытянулась вверх и приобрела контуры человека – если только эти уродливые контуры можно было назвать человеческими. В сырой дрожащей лапе зеленый держал черную круглую штуковину с коротким стволом и двумя шариками поверху.

– Ах ты наглец! – завопил рыцарь, вздымая меч. – Ах ты оборотень! Вот щя я пущу из тебя поганую твою кровь!

– Осечка вышла, – прогнусавил зеленый, обращаясь к Сергею. – Но вы не беспокойтесь, любезный!

– Чего-о-о?! – медведем взревел рыцарь.

Удар был страшен – меч пудовой молнией просвистел в воздухе и рассек зеленого надвое. Левая половина рассеченного стеклась в лужицу, поползла к Сергею, высовывая временами мутный глаз и обозревая окрестности. А правая осталась стоять, сжимая в хлипкой трясущейся руке странное оружие.

– Чур меня! – выдавал рыцарь. – Чур! Сгинь дьявольское наваждение!

И рубанул мечом поперек зеленого оборотня, рубанул на уровне втянутого живота, там, где было особо тонко. Бедра и длинная нескладная нога зеленого упали на траву. А верхняя часть осталась висеть в воздухе… И ни кровинки! Ни стона! Ни хруста! Лишь из мест срезов сочилась мутная болотная водица. И все!

– Бесовские чары! – выкрикнул рыцарь дрожащим голосом.

И в третий раз замахнулся.

Но ударить не успел.

– Теперь моя очередь, почтенный, – прогнусавила висящая в воздухе четвертинка зеленого. Подняла штуковину, чего-то нажала. Раздался щелчок, но из ствола не вылетело ни пули, ни луча.

– Да я тебя… – железный истукан не успел договорить, голос оборвался неожиданно.

Сергей увидал, как изо всех щелей и дыр доспехов повалил желтый смрадный пар, словно под рыцарем неожиданно прорвало канализационную трубу с кипятком. Но какая тут канализация!

– Не трогайте его! – закричал Сергей, обращаясь к подползающей лужице с глазом. – Он ведь ни в чем не виноват! Стойте!

Но было поздно. Красивый высокий шлем начал вдруг оседать – сначала загнулся и оплыл один рог, потом второй, следом потекло вниз забрало… капли расплавленного железа застучали по земле, прожигая траву, обугливая ее. А через полминуты на выжженом черном круге диаметром в полтора метра лежал переливающийся всеми красками радуги оплавленный и искореженный кусок металла.

– Зачем вы это сделали?! – спросил Сергей злобно. – Зачем надо было его убивать?!

Зеленый стекся в одно целое, выпрямился. Никакой штуковины в его руке не было. Зато отрепья-водоросли болтались чуть не до колен.

– Ерунда, милейший, ерунда! – прогнусавил он. – Обычный пес-рыцарь, самый, я вам доложу, заурядный. Так, кажется, назвал представителей этой профессии кое-кто из ваших популярных шаманов, я не ошибаюсь? – Зеленый не стал дожидаться ответа, он резюмировал холодно и прагматически: – Одним псом-рыцарем меньше, одним больше – какая разница! Ведь вся суть-то в диалектике, верно, а не в какой-то там отдельно взятой особи! Забудем про этого забулдыгу.

– Вы же пять минут назад говорили, что не убиваете никого, что это у вас моветон! – взъярился Сергей.

– Что поделаешь, любезный, самооборона! Защита, так сказать, жизни, чести и достоинства. Да вы не волнуйтесь, вам уже пора!

– Пора!

– Конечно! Ведь мы с вами попрощались, не так ли?!

– Так! – отрезал Сергей.

И земля под ним разверзлась.

И только после этого Сергей понял – он опять был на чужой планете, в чужом измерении, как бы оно там ни называлось. И именно в этот момент он понял, что не отступится.

Вышвырнуло его все там же, у оплывающего, почерневшего сугроба. И опять были ночь, мрак, холод, опять хлюпала незамерзающая даже в морозы жирная жижа под ногами, опять он бежал словно ополоумевший в свою конуренку.

Одинокие полуночные прохожие оборачивались и долго смотрели вослед голому избитому и исцарапанному человеку, который так сверкал босыми пятками, будто за ним гналась стая борзых. Изможденная старуха в черном, которую мучила бессонница и которая, как и обычно, в эти часы обходила все помойки и подворотни района, собирая пустую винную посуду, разразилась старческим визгливым криком:

– Оглашенный! Черт чумной! – орала она, входя в раж и размахивая корявой клюкой. – Чтоб вас всех сатана побрал! Сталина с Лениным на вас нету! В каталажку! На нары! На трудовое перевоспитание-е-е!!! Давить! Всех давить до последнего!!! До полного изничтожения как класса-а-а!!!

Она швырнула в пробегающего пузырьком из-под тройного одеколона, попала прямо в голову. Беглец не остановился. А пузырек отскочил, упал на асфальтовую проплешину, уцелел. Старуха обрадовалась, бросилась к сокровищу, подобрала и сунула в кошелку. Она уже и позабыла про бежавшего голого мужика – много их пьяниц подзаборных, чтоб обо всех помнить-то!

Сергей летел стрелой, не чуя под собою ног. Но у подворотни все же малость придержал коней, сбавил темп. Это было самое опасное место – второго такого избиения, как уже было, он не переживет!

Подворотня была пустой и темной. Сергей решился, он ворвался в нее так, будто перед ним стояла цель побить все мировые рекорды на самые короткие дистанции. И тут же полетел кубарем вниз, в слякоть и грязь. В последний миг он заметил подставленную ногу, но остановиться, увернуться уже не смог.

– Все бегаешь, сученок?!

От стены отделились две тени, стали приближаться.

Сергей ползком, медленно, по мокрому ледяному крошеву добрался до кирпичной кладки, привалился к ней спиной. Грудь у него тяжело вздымалась, ноги дрожали, голову сжимало обручем.

– Чего надо? – хрипло выдавал он.

– Шакаладу! – нагло раззявился низенький хмырь. И полез в карман.

Длинный распахнул полы необъятного макинтоша, вытянулся, поежился, вздохнул горестно и запахнулся поплотнее. Глаза его источали сырость – это было видно даже в темноте. Нос висел унылой переваренной сосиской.

– Не надо, – проговорил печально, с кислой миной на обвисшем лице, – не надо, он теперь и сам подохнет.

– Так будем же человеколюбивы, едрена вошь?! – Карлик-хмырь вытащил свой тесак. – Загнанных лошадей пристреливают, не так ли?!

– Пулю жалко, – глубокомысленно заметил длинный, согнулся и потрепал Сергея по щеке.

– А мене, для друга, для братана нареченного ни черта не жалко! – ощерился низенький. – Мы ж с ним сроднилися! Гляди!

Он рванул телогрейку у ворота, та распахнулась, обнажая грязное тщедушное тело, усыпанное угрями – в подворотню словно свет фар пробился, так все хорошо вдруг высветилось. Но главное, конечно, заключалось не в угрях и тщедушности. На бледной мертвенной коже, от плеча к плечу, через всю грудь тянулись крупные синюшные буквы наколки: «Не забуду Серегу-кореша!» Ниже, на животе был озображен контур холма, на холме стоял восьмиконечный православный крест. А под холмом совсем крошечными закорючечками было выведено: «Отомщу за безвинно убиенного!»

– Рано хороните, сволочи! – процедил Сергей.

Длинный вздохнул, поправил драную шляпу.

– В самое время, любезный, – сказал он тихо. Потом пошарил в бездонных карманах макинтоша, выгреб чего-то и бросил Сергею на грудь. – Забирайте ваши сокровища, берите, берите, чего зенки вылупили?!

На груди у Сергея лежали гильзы, шип, клочок пропуска, список с квадратиками… Он растерялся от неожиданности. Ему даже некуда было распихать все это. И тогда он оттянул резинку трусов и пихнул все под нее. Попробовал встать. Но хмырь-карлик саданул ногой в челюсть, так, что Сергей затылком чуть не проломил стену. И тут же, ухватив цепкой лапой за волосы, трахнул в лицо коленом, развернул и отвесил такого пинка, что впору штангисту тяжелейшей весовой категории.

– Как все это грубо и неэстетично! – возмутился за спиной карлика длинный. – Как все это пошло и гадко! – Он снова согнулся, ухватил Сергея за щиколотку, приподнял его, потряс, умудрился заглянуть в лицо и сочувственно при этом улыбнуться. – Вы не находите, милейший?!

Сергей плыл, он ничего не соображал и уж тем более ничего «не находил». И потому он поступил неучтиво, не ответил.

– Ну, как знаете, – обиженно просипел длинный. Опять вздохнул натужо. И брезгливо отбросил от себя голую замерзшую и избитую жертву.

Низенький в это время отбивал чечетку, приседал, выбрасывал коленца, подвывал себе по-блатному, с захлебом и ужимками, распахивал и запахивал ватник, сверкал гнилыми зубами и фиксами, расплевывал по сторонам семечную шелуху, вертел головой, высовывал язык, надувал щеки – короче говоря, духарился. И это было особенно противно по той причине, что Сергей никак не мог встать, даже на четвереньки встать. Он подбирал под себя ноги и руки, но они расползались, скользили, норовили вытянуться, а сам Сергей все время ударялся то щекой, то лбом или носом в лед.

– Как это все мерзко и гнусно, – комментировал происходящее длинный. И звучало в его голосе нечто аристократическое, но не здешнее, точнее, не нынешнее, а то, выметенное без следа, вытравленное… но было это аристократическое в нем не врожденное, а явно благоприобретенное, заимствованное, а может, и не было ничего такого, может, все только казалось.

Сергей пополз к подъезду. Пополз по ноздреватому нечистому льду, если грязную помойную корочку можно было назвать этим красивым холодным словом.

– Серый, кореш, едрена душа! Куда ж ты от дружков разлюбезных?! Постой, брата-а-ан! – изгалялся коротышка, не переставая грызть семечки и поплевывать. – На кого ж ты нас бросаешь?! Ой, пропаде-е-ем!!!

Сергей не обращал внимания на насмешника, ему было не до того. У ступенек подъезда он встал на четвереньки, потом выпрямился в рост… и плашмя упал на дверь. Та скрипнула и отворилась почему-то внутрь, в парадное – он всей тяжестью рухнул на кафельные плиты, грязные и заплеванные, перевернулся на спину. Открыл глаза. Из сырой и плотной древесины, в том месте, где еще темнело пятно, оставленное его мокрой горячей грудью, торчал, подрагивал и тихонечко звенел острый длинный тесак, брошенный умелой рукой. Сергей вытянул руку, ухватился за наборную рукоять тесака, подтянулся, встал. У него не хватило сил вырвать лезвие из двери. И он оставил все как было. Поплелся наверх, к себе.

Он не считал, сколько раз падал, сколько поднимался. Время застыло. Вернее, оно свернулось в тугое резиновое кольцо, свилось, перекрутилось и стало бесконечным. Когда Сергей добрался до своей двери, толкнул ее и вполз в квартиру, за окном начинало светать. Из репродуктора на кухне заполошно кричал петух – казалось, что всю эту проволочно-детекторную электропремудрость убрали из небольшого ящичка, а запихнули вместо нее живую настоящую птицу.

Сергей дополз до дивана, взгромоздился на него. И только после этого обвел глазами комнату – в ней был такой кавардак, что казалось погром устраивали не двое хмырей, а целая банда головорезов и дебоширов. Все было побито, расколото, изодранно, разгромленно, раскидано, изрезано, раздавлено, смято, выворочено, выпотрошено…

Лишь темная бутыль на изрезанном и изгаженном столе стояла целехонькая и невредимая. На ее крутых боках лежал слой пыли.

Сергей глухо зарычал и вцепился зубами в диванный валик. Он долго не мог заснуть, нервы не давали. Потом провалился в глухой и беспросветный колодец. Спал долго.

А когда проснулся, первым делом выбрал из груды мусора у дивана свои трофеи, положил их на стол рядом с бутылкой. Распрямил смятый список, смотрел на него с полчаса, ничего не понимая. Потом поплелся в прихожую, опустился на колени перед телефоном. Пальцы дрожали, не могли попасть в отверстия диска.

– Толик, ты? – спросил он наконец.

– Я-я, – сонно ответили из трубки.

Сергей нажал на рычажки. И вычеркнул еще одного.

До следующего дозвонился не сразу. Но дозвонился. Ничего не спросив, расслышав только знакомое тягучее «алле!», бросил трубку.

Дальнейшие розыски ничего не дали. В списке оставалось двое, всего двое!

Минут сорок простоял у зеркала, разглядывая себя – лицо было в синяках, ссадинах, из разбитой губы сочилась кровь. Но в целом ничего, терпимо, сейчас каждый третий ходил по городу с разбитой, изукрашенной харей. Били на каждом углу. Били и пили! Пили и били! Все вместе, без промежутков, казалось, будто вся жизнь состояла из питья и битья. Саднило плечо – ранка после обсидианового ножичка принялась нагнаиваться, внутри что-то нарывало. Сергей вспомнил всю процедуру, стянул с себя трусы, скомкал их и выбросил в мусоропровод. Потом долго плескался в ванной, натирал и без того раздраженную кожу мочалкой, ругался вслух, утирал слезы. А те сами наворачивались на глаза – стоило капельке воды или мыла попасть на больное плечо или просто неудобно повернуться… болело все тело. И Сергей постепенно привыкал к этой постоянной боли, он переставал ее бояться: болит, ну и пускай болит!

Из этой чертовой квартирки надо было бежать! Но куда? Весь вопрос и состоял в том – куда! Хмыри наверняка поджидали его у подъезда, под окнами, а может, и в подворотне. Да, они не бросят его, точно, не бросят, пока не убедятся, что он сдох! Эти гады его доканают, обязательно докапают! Может, это и имел в виду зеленый? Ничего Сергей не знал. Откуда ему знать-то!

В брюхе урчало. Не выключая воды, он выбрался из ванной и поплелся на кухню. Запасов не было – то ли сам все слопал, то ли эти ублюдки выкинули. В груде мусора, битой посуды, вывороченных розеток, раздавленного стекла он нашел заплесневелую и ссохшуюся горбушку черняги. Вернулся в ванную, размочил горбушку прямо под душем, сожрал – именно сожрал, алчно, давясь, чавкая, озираясь, словно бы боясь, что отнимут. Желудок на время успокоился. Пить было нечего. И Сергей напился из-под крана. Потом включил воду погорячее. Мысленно поблагодарил тех, кто все же, несмотря на полнейшую разруху, снабжал город этой водой. И снова заснул, прямо в ванной.

Пробуждался он тяжко, словно после обморока или наркоза. Вода была холодной. Поясницу сводило. Кончики пальцев цепенели. Но зато пришло какое-то второе дыхание, непонятное упрямство, злость! Он выскочил из ванной, шлепая босыми мокрыми ногами, пошел в комнату. Вытерся изодранной хмырями простыней. Оделся, распихал по карманам гильзы, шип, обрывки и клочки бумаг. Долго стоял над бутылью, думал. Потом пихнул ее в сумку. Остервенело пнул ногой по столу. Набросил куртку и выбежал вон.

– Все не ужрутся никак! – проворчала старуха, стоявшая возле подъезда. – Жрут, жрут, жрут… и все мало! Хоть бы околели все!

На выходящего Сергея она зыркнула со злобой, даже с ненавистью. Черное платье ее совсем не было похоже на развевающееся знамя, скорее это была грязная, выцветшая половая тряпка, обвернутая вокруг тела. Да, ветра не было. Дело шло к весне.

– Сама гляди не околей, – присоветовал на ходу Сергей.

– Ирод! – бросила в спину старуха. И подняла было руку для крестного знамения, даже повела ею… но потом опустила. И плюнула вслед.

Четверо беспризорников резались на колченогой скамье в самодельные обтрепанные карты. При виде Сергея двое встали.

– Эй, фраер, дай в зубы, чтоб дым пошел! – попросил один, изможденный и прыщавый.

– Не курю, бросил! – огрызнулся Сергей.

– Жлобина поганая! – выругался другой, с залепленным глазом. – Дай гривенник хотя б! Куда чешешь, стой, падла!

Сергей ускорил шаг. В спину ему ударил камень. Но он не стал оборачиваться – этим только повод дай, у каждого в ладони бритва.

До Казанского он добирался пешком. Но затея оказалась напрасной – еще за два квартала, на подступах к вокзалу все было запружено. Ожидающий поездов люд спал, бодрствовал, сидел и ходил повсюду, протиснуться между тел, узлов и чемоданов было невозможно. И Сергей поплелся к самому безлюдному, к Рижскому.

– Все бегут! Все бегут! – как заведенный приборматывал какой-то плетущийся рядышком старик.

Сергей не слушал старика. Он уже привык к этим бездомным бродяжкам, наводнившим город и постоянно плачущимся, жалующимся на судьбину, жизнь и все вокруг. Днем бродяжки были безопасны, они сами всего боялись. По ночам многие из них шалили – что поделаешь, жить-то надо как-то!

– Все не убегут, – заметил Сергей философски.

– А хто не убегет, тот тута и сдохнет, – с готовностью отозвался старик и шмыгнул носом, натянул поглубже драный треух. – И-эх, Расея-матушка – велика держава, едрена колокольня, а бежать-то и впрямь некуды, везде мор и глад! Я вот, к примеру, судьбу хочу попытать – к турецким берегам направлению держу, умные люди сказывают, там тепло и бананы на грядках торчат, не помрешь с голодухи-то, верно, малый?! Только вот где есть ентая землюшка, где она, в каку сторону-то бечь?!

– Беги прямо – не ошибешься, – посоветовал Сергей. Ему не верилось что-то, будто этот старикан доберется до турецких берегов, болтает. – Ладно, дедок, ты от меня отвяжись, мне по срочному делу надо!

Дед остановился, плюнул под ноги, поправил котомку за плечами и погрозил в спину Сергею кулаком.

– В пекло-то завсегда поспеешь! – пробурчал он зло. – Давай, топай, нехристь!

К Рижскому Сергей притопал к вечеру, уже темнело. Направление было гиблое, безнадежное – все дороги к морям напрочь перекрывались заградительными отрядами. Но где-нибудь на полпути можно было выскользнуть из поезда и затеряться в серой глухомани, в одичавшей пустыне посреди заброшенных городков, поселков и кладбищ. Пускай его ищут!

С билетами было совсем хреново. Проще говоря, билетов в кассах не водилось. И хотя поезда брали штурмом, казалось бы, в неразберихе и толкотне можно было пробраться в вагон или хотя бы на крышу, но нет, у охранников был зоркий глаз и с «зайцами» они не церемонились, сшибали наземь прикладами, сапогами, кулаками – у каждого своя работа, это тоже понимать надо!

– Пирожки, горячие пирожки! – вопила бабища с провалившимся носом и выбитыми передними зубами. – Налетай, покупай! Пятерка штука! Задарма отдаю!

У Сергея горло сдавило, побежала едкая жгучая слюна. Он повернулся к торговке. Но вовремя остановился – два миллиционера, заламывая бабище руки за спину и пиная коленками под зад, быстро поволокли ее к вокзальному зданию. Из опрокинувшегося отсыревшего дерюжного мешка с пирожками выскочила жирная голая крыса, воровато огляделась и шмыгнула в толпу. Товар рассыпался – и на всю площадь завоняло трупной падалью.

– Ребя! – прорезал временную тишину пронзительный мальчишеский голос. – Жратва-а-а!!!

Четверо беспризорников, босых и грязных, вынырнули из толпы, ухватили мешок и бросились наутек. Пятый собирал за пазуху то, что рассыпалось. На него-то и налетел полуголый нищий в струпьях, коросте, язвах. Он был какой-то припадочный и не столько бил беспризорника, сколько голосил на всю округу и раздирал на себе кожу, норовил упасть.

– Убивают! Грабют?! Ратуйте, граждане-е!!! – захлебывался он, при каждом крике запуская синюшную руку беспризорнику за пазуху и вытаскивая оттуда пирожок с гнилью. – Режу-ут!!!

Растерявшийся беспризорник, опамятовался, вцепился в глотку нищему, повалил его наземь и с недетской злобой начал бить затылком о мостовую. Нищий отчаянно сопротивлялся, визжал, сучил ногами. Толпа, обступившая дерущихся, радостно гыгыкала и подавала советы. Какая-то тощая бабенка в зеленой шляпке поддавала ногой в черном боте то одному, то другому и восторженно смеялась хриплым басом.

– Ты глаз, глаз ему дави! Да не так, дурья башка! Ногтем, ногтем, остолоп!

– Поддых ему! Поддых!!!

– Обоих их придавить надо!

– Ноздрю рви, обормотина, ноздрю!!!

– И-эх! Вот ето по-нашенски!

– Карау-у-ул!!!

– А я б всех этих нищих и беспризорных к стенке! Без суда и следствия, всех до единого!

– Чего-о?! Их живьем закапывать надоть! В стране металла нету, а ты, гадина, к стенке хотишь?! Ето ж скольки пудов народнохозяйственного свинца уйдет?! Не! Шалишь! Живьем, в землю!!!

Сергей пошел вглубь вокзала, ближе к поездам. Но за триста-четыреста метров протолкнуться уже было невозможно. Тогда он опять выбрался. Стал присматриваться. Перекупщика заметил, когда почти совсем стемнело. Подошел тихо, строя из себя доверчивого лопуха.

– Сколько? – спросил, округляя глаза.

– Ты, мент вонючий, вали отсюда, не на того нарвался! – попер на него хлипкий чернявый парнишка цыганского вида, одетый с ног до головы в «фирму», но одетый безвкусно и не по своему хилому сложению. Глаза у парнишки были красные и недоверчивые.

– Ну какой же я мент, – спокойно растолковал Сергей, – я билет ищу.

Парень вгляделся в избитое лицо, подобрел.

– Куда? – спросил он, обдавая перегаром.

– Все равно куда, – пожал плечами Сергей, – а, мастер, когти рву, мне без разницы.

Паренек проникся доверием, прошипел на ухо:

– Три штуки!

Сергей повернулся, делая вид, что уходит.

– Ладно, стой! Давай штуку!

– По рукам, – осклабился Сергей, подмигивая парнишке. Но в кармане у него не то что «штуки», у него и сотни-то не было с собой, рублей под пятьдесят, от силы шестьдесят.

– Гони монету, – парень огляделся, – только не шурши, по-тихому!

Сергей полез в карман, закопошатся там. А потом сказал вдруг настороженно:

– Гляди-ка! Да не туда, вон, в кепаре с пумпоном, в желтеньком шарфике!

– Чего? – не понял парнишка.

– Только что с двумя ментярами смолил на углу, сам видал!

– Точно?!

– Крест на пузе!

Парнишка затрясся – нервы, видать, у него были ни к черту! Сергей понял – клюнул парнишечка, клюнул. Но он боялся спугнуть чернявого спекуля.

И тот разродился сам.

– Давай отойдем, мне в ментовку не с руки! – предложил он. – Тут недалеко, вон, в подъезде…

– А не наколешь?! – деланно испугался Сергей.

– Мы лохов не обижаем, – самодовольно рассмеялся парнишка.

Через пять минут, протиснувшись через немыслимые толпы, они зашли в подворотню, потом в загаженный до предела подъезд. Лампочек в нем, конечно, не было, под ногами расползалось и хлюпало дерьмо, несло концентрированной, отстоявшейся мочой.

– Гони штуку, – потребовал парень и сам полез в карман.

– Щяс!

Сергей ухватил парнишку за глотку, перегнул спиной через перила, так, что хребет под фирменной джинсней захрустел, а тело размякло. Парень оказался еще более хлипким, чем можно было представить. Но Сергей не стал обижать перекупщика-спекуля, который сам был, видно, «лохом». Он вытащил из внутреннего кармана, из толстенной пачки один билет, даже не поглядел – докуда, остальное сунул обратно. И аккуратненько усадил парнишку в кучу дерьма. Вышел.

Дверь скрипнула на прощанье. И в этом скрипе отчетливо прозвучало: «Ты не выберешься отсюда, зря дергаешься!» Сергей оглянулся. Но никого не было. Померещилось!

А может, и впрямь не дергаться? может это начало конца? и лучше сидеть да ждать его прихода?! Сергей застыл как вкопанный. Но замешательство длилось недолго. Он вернулся в подъезд, выгреб у пребывающего без чувств парнишки из другого кармана деньги, подержал на руке – по весу было на пять-шесть тысяч. Нет, чтобы ни происходило, чтобы ни случилось, какие бы на него силы ни исполчились, а с пятью «штуками» он выберется из самого пекла! Сергей вышел. На этот раз дверь не скрипела.

Билет он пихнул за ворот рубахи, так надежней, не сопрут. Пачки денег разложил по внутренним карманам.

– Куда прешь, безглазый! – заорал на него жирный мужик, ударил в спину.

Сергей не обернулся. Он, расталкивая нервный и озлобленный вокзальный люд, пробивался к поездам. Ночь опустилась на город. Лишь два тусклых фонарька покачивались над рокочущим и сопящим людским морем. И все-таки Сергей протиснулся к вагонам. Теперь оставалось дождаться начала посадки. А там – прощайте все невзгоды! прощайте, хмыри подворотные! прощай, зеленый гад!

Он пристроился на корточках у столба, поправил шарф, застегнул до упора куртку. Ночь обещала быть холодной.

– Гр-р-раждани-и-и… – прокашляло вдруг из громкоговорителя, – гр-р-р-раждани пас-с-сажиры-ы-ы! Объявленная три дня назад посадка на поезд, следующий по маршруту Москва – Рига, отменяется…

Людское море содрогнулось и взвыло. Ледяной воздух прорезал чей-то истерический вопль:

– Нету сил уже-е-е!!! Отправля-я-яй!!!

– …граждани-и-и пас-с-с-сажир-р-ры, – пророкотал громкоговоритель вполне разборчиво, – в ближайшие три месяца отправлений с нашего вокзала в связи с аварией на путях не ожидается. Просьба расходиться! Повторяю! Грр-раждани пас-с-сажир-р-ры, все отправления с нашего вокзала отменяются на три месяца. В районе Кильдюплы произошла железнодорожная авария, в результате которой сошли с рельсов четырнадцать составов, из них пять с пассажирами и девять с жидким нефтепродуктом, повреждены сто тринадцать километров путей, образовавшиеся воронки заполнены водой близлежащих озер, рек и прудов, ремонтные работы также провести невозможно ввиду отсутствия необходимых материалов, в радиусе шестисот километров уничтожены все подъездные пути, взрывной волной сбило с орбиты космическую станцию «Мир», сейчас она завершает свой полет в районе Антарктиды, жертв нет, в район аварии вылетела комиссия… но ввиду того обстоятельства, что по дороге мотор вертолета, на котором вылетела комиссия, заглох, решено расследование не проводить…

Сергей понуро побрел к выходу. Затея сорвалась. Толпа бурлила, роптала, ругалась, взывала к какому-то начальству. Но в глазах у каждого стояла безнадежная тоска.

Сергей подошел к маленькому и толстенькому железнодорожнику в фуражке. Спросил:

– Это что – правда?

– Проходите, гражданин, проходите! – строго пробубнил тот. – Не положено!

Сергей полез в карман, вытащил сотенную, сунул в лапу железнодорожнику. Тот подобрел.

– Авария-то эта еще третьего дня была, – проговорил он на ухо, улыбаясь и почесывая нос. – Думали вообще не сообщать, чего народ зря волновать-то, мало, что ль, у нас аварий. Отремонтируют! Говорят, из Бурунди ремонтная бригада вылетела!

– Своих нет уже? – мрачно поинтересовался Сергей.

– Да есть вроде, – железнодорожник бросил раздирать нос, качнул головой. – Щяс ведь так, щяс ведь кто чего могет, тот в совместных лавочках, им не выгодно, а остальные – в запое! Переходный, понимаешь, этап!

– Много погибло?

Железнодорожник нахмурился.

– Сказано – авария, стало быть, без жертв! – заявил он.

– Ну, а по совести? – не отставал Сергей.

– Да говорят – тыщ восемь трупов! Да еще и искалеченных столько ж! – выдал железнодорожник и опять улыбнулся. – Да ты не печалься, малый, российские бабы крепкие – еще нарожают!

– Это точно! – Сергей махнул рукой и ушел.

Такси он поймал сразу. Выставил растопыренную пятерню – через три секунды возле него остановился обшитый листовым железом «москвич».

– Ежли чего – стреляю без предупреждения! – заявил таксист, косясь на Сергея. И для убедительности показал ручку пистолета.

Сергей сразу просек – газовый, ерунда! Но у него и в мыслях не было нападать на этого водилу. Он собирался во Внуково, в единственный действующий аэропорт. Ошиваться по вокзалам и ловить зыбкий миг удачи было бессмысленно и глупо. Другое дело, самолет – махнул крылышками, и тю-тю!

– Билет нужен! – без обиняков заявил Сергей.

Водила был тертый.

– Три штуки! – сказал он угрюмо, нехотя.

– Круто, – не согласился Сергей.

– Иди мимо, – еще равнодушней проговорил таксист, – я тебе не фонд милосердия.

Пришлось доставать деньги, отсчитывать три тысячи. Сергей вздохнул, перекосился… Но что делать, билет нужен! К тому же, еще три «штуки» оставались в карманах, жить было можно.

– Получи!

– И не кривись, дружок, – сказал таксист, принимая деньги, – я тебе по-божески отдаю, другой бы содрал все пять. На держи!

Он даже не поинтересовался, куда именно нужен билет его пассажиру – наверное, был ясновидящим.

– Самолеты-то хоть летают? – поинтересовался Сергей, ухмыляясь.

– Это ты у них спросишь, мое дело – билет выдать клиенту, – проворчал водила. Был он какой-то некомпанейский.

Они подъехали. Сергей расплатился, выскочил наружу, пнул ногой по грязной шине «москвичонка». Народищу на подступах к летному полю стояло уйма, казалось, все сорвались со своих мест, бегут, спасаются от чего-то или кого-то. Но Сергей знал – большинство без билетов, надеются на удачу, они ему не конкуренты. – Куда лезешь, нахал! – орали ему в спину. – Чего прешь, гад?!

Сергей не обращал внимания – еще немного, и он покинет навсегда это гиблое место, этот «международный» город, это разоренное и заброшенное гнездовье!

Из сумки впереди идущей бабенки торчал батон. Сергей шел, облизывался. Потом выдернул батон, спрятал под полой куртки. Бабенка ничего не заметила. Лишь небритый мужик в тюбитейке похлопал Сергея по плечу заскорузлой рукой, подмигнул, дескать, молодец, парень, так держать! У Сергея опять сжало горло. Он хотел есть, только есть, все остальное потом. Но доставать батон и жевать его при всех было опасно, он не мог рисковать. А небритый все скалился и подмигивал. Сергей вытащил купюру, даже не поглядел, сунул в сумку бабенке на место батона. Небритый сразу помрачнел и отстал.

Выбрав момент, Сергей отломил под полой большущий кусок хлеба, украдкой сунул в рот, целиком сунул, и принялся жевать.

– Все жрут и жрут, понимаешь! – проворчала согнутая дугой старушка, тащившая на спине здоровенный мешок. – Хоть бы лопнули когда! Иксплутаторы трудового люда! В стране нехватат жранья, продуктов не хватат, а они все жрут!

Сергей перестал жевать. И хлебный ком, раздирая внутренности, полез в пищевод и далее комом.

– Граждани-и-и!!! – проревело из динамика. – Граждани-и-и отлетающи-и-и! Отлет не состоится! Просьба всех вернуть в кассу билеты!

– Мать вашу!.. – завопил Сергей, как резанный. – Издеваться?! Я жаловаться буду-у-у!!!

Старушка отпрянула от него. Небритый в тюбитейке показал кулак.

– Граждани-и-и! В связи с непоставкой энергоемкими зонами Русской автономной области топлива все рейсы откладываются до будущего года! Повторяи-им!

Сергей зашелся в кашле. Старушка подползла ближе, постучала по спине. Небритый стоял, уперев руки в жирные бока, и хохотал. Но Сергею было наплевать на всех! Опять срывалось! Опять все летело к черту на рога! Еще понятно было, когда отделялись Дальний Восток, Сибирь, Кавказ, Север, Запад, Украина, Белорусия! Объяснимо было, что они и прекращали поставки горючего! Но теперь разваливалась на глазах Русская автономная область, а откуда Москве самой взять топливо, откуда?! Сергей не возражал против раздела России на восемь самостоятельных государств. Но он не ожидал, что эти государства на радость всем прочим затеют лютую экономическую войну, схлестнутся в таком жесточайшем сражении, что и не снилось седоусым генералам. Впрочем всем было на все наплевать! Все рвали когти! И откуда поступало горючее, никого не интересовало!

– Надули! Опять надули-и-и!!! – взвыл какой-то слабонервный. – Знаем мы, сдашь теперя билеты в кассу! Сда-а-шь! Плака-а-али три штучки-то, плака-а-али-и-и!!!

До будущего года оставалось ровно одиннадцать месяцев. Сергей решил не ждать столько. Он повернул назад.

Батон исжевал на ходу. Насытился. Но тут же навалилась страшная икота. На него глазели, показывали пальцами, от него отшатывались… а он шел и икал, вздрагивая всем телом, запрокидывая голову. Надо было чего-то выпить. Но кроме бутылки, лежавшей в сумке, у Сергея ничего не было. К ней он решил прибегнуть лишь в самом крайнем случае. Икота, разумеется, не была таким крайним случаем. У остановки автобусов стояли автоматы «пепси». Но Сергей знал – бутылку шипучки ловкие торгаши разбавляли бочкой мутной воды из-под крана, это первое. А второе заключалось в том, что всего год назад по разваливающейся стране прокатилась эпидемия гибридного холеротифа, все, кто любил пить из одного стакана и есть из одной тарелки одной вилкой, повымирали, за исключением, конечно, особо устойчивых особей. Сергей к таковым себя не относил. И все же ему удалось купить за четвертной у привокзального мусорщика бутылку пива трехнедельной давности. Пиво оказалось прокисшим и разбавленным. Но Сергей выглушил всю бутыль. Его вырвало… И икота прошла.

Оставалась одна надежда – на собственные ноги. Сергей свернул с шоссе, прошел через буераки метров пятьсот, сориентировался. И побрел прочь из бывшей столицы пехом.

Ноги гудели. В спину словно ломом наколачивали. В мозгу било как прежде от виска к виску: «патроны – эскадроны! патроны – эскадроны! патроны…» Но Сергей шел. Он знал, что ему никто не поможет, что только он сам может спасти себя.

Первое заградительное кольцо ему удалось пройти, точнее, проползти. Еще издали приметив посты, он упал на брюхо и ужом проскользил триста метров, до ближайшего кустарника. Полежал, отдышался. Потом почувствовал, что тело начинает стынуть – все ж таки не лето, снег на земле.

– Ничего, выкарабкаемся! – заверил он себя шепотом.

Встал. Снова определился. Теперь с этим было проще – на востоке высвечивалось небо, вставало солнце – кровавое зарево наплывало на землю.

Еще три километра он прошел бодро, даже насвистывал прилипучую песенку про «белую армию и белого барона, которые готовят нам царский трон». Мелодия была маршевая, залихватская, под такую хорошо шагалось.

Но когда небо совсем просветлело, из-за редких сосен вдруг вышли трое в синей форме и направились к застывшему на месте Сергею.

– Далеко собрались, гражданин? – вопросил один.

– Куда глаза глядят, – нагло ответил Сергей.

– Ну-у, глаза, гражданин, – рассмеялся спрашивавший, – можно в любую сторону вывернуть. Садитесь-ка в машину, там, дальше запретная зона, туда нельзя!

– Почему это?! – возмутился Сергей. – Не имеете права!

– Исключительно для вашего благополучия, – потупив очи, выговорил синий. И добавил, обращаясь к спутникам: – Проводите, проводите гражданина!

Сергею вывернули руки, пригнули головой к земле. И пинками загнали в фургон с надписью «спецмедслужба». Окошек в фургоне не было, и он не видел – куда его везут. Но везли долго. Везли молча. И сам он молчал. Он уже начинал догадываться, по какой причине ему так не везет, До него дошло, что везение здесь не причем! Но поверить в это было трудно. И страшно было верить в это!

Его выпихнули из машины у подворотни. Выпихнули грубо, без церемоний. Он упал на грязный асфальт, лицом в незамерзающую лужу. Упал, сильно ударившись коленями и локтем. Но бутыль в сумке не разбилась. Машина фыркнула моторами, уехала.

Сергей встал, потирая ушибленные ноги. Заглянул в темноту подворотни. Хмыри были на месте. Коротышка гнилозубо улыбался ему как старому приятелю, помахивал рукой. Длинный зябко кутался в макинтош и смущенно поводил плечами. Лицо у него было набрякшим, плаксивым.

Сергей опрометью бросился в противоположную сторону. Сердце колотилось как бешенное.

– Эй! Куда ты, кореш?! – орал вслед коротышка. – Не узнал, что ль, друзей-то, а?!

Через три квартала Сергей остановился. Никакой погони за ним не было. Он простоял минут двадцать, приходя в себя. Потом задрал голову и увидал сочную вывеску: «милиция». Это был выход.

– Семи смертям не бывать! – вырвалось у него из горла.

Дверную ручку он рванул с такой силой, будто намеревался ее выдрать с корнем. Зашел внутрь и прямиком бухнул дежурному за перильцами:

– Арестуйте меня! Это я убил того человека!

– Какого? – мордатый парень приподнял голову.

Сергей чуть не упал – никакой не дежурный сидел за барьером, там сидел его старый знакомец, сержант с фиксой и узкими глазками. Но почему?! Ведь это совсем другое отделение?! Оно совсем в другом месте расположено, почему он здесь?!

– Какого, гражданин, я вас спрашиваю?!

– Того самого, что у сугроба валялся… месяц назад! – промямлил Сергей. – Я прошу меня арестовать и посадить.

– Не дурите, гражданин! – сержант усмехнулся, сверкнул золотом. Но Сергею показалось, что никакое это не золото, никакая не фикса, а самый настоящий клык – изогнутый, хищный. Искорки блеснули в глазах сержанта, ушки вытянулись, стали похожими на рысьи. – Не дурите! Банду, которая укокошила того забулдыгу давно выловили, понятно?

– Как – выловили?! – опешил Сергей.

– Очень просто! Выловили, осудили и расстреляли! Ясно?! Тридцать семь человек! Групповщина! За ними еще и не то числилось. Так что не морочьте мне голову, гражданин, идите себе, работайте! И не отвлекайтесь!

– Это неправда! – бухнул Сергей и уселся на скамью напротив барьерчика. – Вызовите дежурного, я требую.

Дежурный капитан появился немедленно. Он даже не взглянул на Сергея.

– Очистить помещение! – скомандовал он.

По коридору раздался грохот сапог. Вылетели два здоровенных молодца, ухватили Сергея за штанины и рукава, приподняли, пробежали пять метров до двери, вытолкали и сами скрылись.

Сергей стоял как очумелый. Ему было плохо. Ноги отказывали. Через полминуты вышел сержант, повесил Сергею на плечо оставленную им на скамье сумку, подровнял ее ремешок, отряхнул сзади куртку. И сказал с самым серьезным видом:

– Вы не извольте беспокоиться, – гражданин, не надо! Когда потребуется, вас найдут, не волнуйтесь!

Сверкнула фикса-клык. И все пропало.

Сергей побрел вдоль улицы. Он думал, про какую банду шла речь? кого расстреляли? и почему так быстро?! Нет, это все вранье! Это все бред! Он даже не заметил, как мимо него прошмыгнула тень в легком плащишке и без шапки. Лишь немного спустя обернулся.

– Леха! – крикнул он, помахал рукой.

– А-а-а!!! – истерически закричал прошмыгнувший, обернулся. Глаза его были совершенно безумны. На километр несло перегарным одеколоном. И вообще это была лишь тень человека.

Но Сергей не мог ошибиться – это был Леха, точно, он! Сверзился! Допился! А ведь крепким малым был! Сергей полез в карман, достал свой список с квадратиками, вычеркнул еще одного. Потом постоял немного, думая, не выкинуть ли бумажку – какой в ней прок, ежели банду поймали?! Не выкинул. Сунул обратно в карман.

Надо было что-то придумывать. Из города его не выпустят, нечего и пытаться! Сесть в тюрьму под дело об убийстве того типа у сугроба не удастся… Значит, надо что-то сотворить такое, чтоб взяли, непременно взяли. Налет?! Налет на Сбербанк?! Это идея! За это возьмут! Но… Сергей выругался вслух – все сбербанки давно позакрывали, вон, красавец: зелененькая вывесочка перекособочилась, половина букв поотлетала, двери заколочены. Налет на пустой магазин? Это смешно. Ограбить кого-нибудь? За частное лицо сейчас не сажают, и так все лагеря, психушки, профилактории и приемники переполнены, на каждых нарах по двенадцать человек. Убить?! А почему бы и нет, надо только решиться! Надо взять себя в руки и… и зарезать кого-нибудь. Нет! Нет!! Нет!!! За это тоже не сажают, за это сразу к стенке. А ведь пожить-то еще хоть немного не помешало, нет, совсем не помешало бы! Да и идти на мокрятину, на убийство… нет, бредовая идея. Ну почему он, человек, существо, в которое вдохнули самое совершенное во Вселенной, Душу, почему он, сотворенный по Образу и Подобию, должен терзать себя такими идиотскими замыслами, это же глупо! это же страшно! этого нельзя допускать! Сергей совсем запутался. Он уже не понимал – что можно, а чего нельзя. Одно он осознавал четко: должно пройти очень много времени, неимоверно много, чтобы в эту человеческую глину, в эту биомассу можно было вдохнуть нечто новое, более высокого качества, пока рано, пока эта глина на созрела даже как глина – и что в нее ни вдыхай, что ни вдувай, а путного не получится, не родится из нее сразу, без всяких переходов, бого-человек, существо высшего порядка, нет, не родится!

Он брел как сомнамбула, натыкаясь на стены, на стволы высыхающих или полуспиленных деревьев, на редких пугливых прохожих. И ничего не приходило ему в голову, ну ничегошеньки!

Надо было что-то делать, надо! Сергей заводил себя, взвинчивал, распалял. Дошло до того, что он подобрал булыжник, размахнулся и высадил стеклянную витрину магазина «Ткани». Магазин был пустой, торговать было нечем. Но витрина, красавица витрина! Она обрушилась градом больших и малых осколков, разрушая сказочную иллюзию, открывая убогую и пустую дыру. Сергей напрягся.

С противоположной стороны улицы ему погрозил своей дубинкой сутулый и сонный милиционер. И отвернулся. Сергей высадил следующую витрину, над которой висела одна лишь кроваво-красная буква «Я». Милиционер погрозил еще раз, повертел пальцем у виска, после чего быстро свернул в переулочек и чуть не бегом побежал по нему, удаляясь от хулигана.

– Вот деятели! – не выдержал Сергей. Нервы у него гудели натянутыми струнами. – Щас я вам устрою кино!

Он вбежал в первый попавшийся подъезд. Ударил ногой в дверь на первом этаже – дверь вылетела картонкой! Из глубины квартиры послышался испуганный женский крик. Сергей ворвался внутрь ураганом, сорвал вешалку с висящими на ней пальто, разбил вешалкой зеркало, грохнул по светильнику. Больше в прихожей крушить было нечего, и он побежал на кухню.

– Щя всех мочить буду!!! – заорал он дурным голосом. – Всех, к … матери, порежу-у!!!

Огромный толстяк в майке и трусах упал перед ним на колени, залепетал что-то умоляющее. Сергей ударил его ногой в лицо, прямо по кругленьким очкам, ему не жалко было толстяка, ничуть не жалко. А тот совсем разбабился, стоял на карачках и рыдал, слезно прося о пощаде. Первым делом Сергей опрокинул на кухне холодильник, два шкафчика, стол, колонку. Потом попрыгал немного на вывалившейся посуде, вывернул до отказа все краны. Подбежал к трясущемуся толстяку и пнул его еще раз, но уже в бок.

– Я больше не буду-у-у!!! – завизжал толстяк. – Не бейте!!!

Сергей перепрыгнул через него и сам заорал:

– Милиция! Вызывайте же милицию, идиоты! Олухи!!!

Толстяк забился в угол, замолк. Он не собирался никого вызывать. Сидел, хлюпал носом, трясся, закрывался руками, хотя никто его не собирался бить.

– Чего вы ждете, трусы паршивые?! Зовите же милицию!!! – надрывался Сергей. – Не то всех порежу! Всем кровь пущу!!! Я рецидивист! Убийца!!!

Толстяк лишился чувств – бездыханым студнем расползся по полу. Изо рта у него бежала струйка слюны, по цветастым трусам расплывалось огромное сырое пятно – под звук журчащего ручейка на полу образовалась светло-желтенькая лужица. Из кранов била вода – вот-вот и она начнет переливаться через края, растекаться по квартире. Но Сергей уже не мог остановиться. Он махнул рукой в сторону толстяка. И побежал в комнату.

Дверь вышиб ногой. Застыл на пороге, вопя самым диким образом.

– Убью-ю-ю!!!

Перепуганная толстушка с косыночкой на голове пряталась от него за большим зеленым креслом. Но это ей казалось, что она прячется – Сергей видел все. Он затопал ногами, сшиб телевизор с тумбочки, сорвал портьеру и опрокинул круглый аквариум. Розовые рыбешки забились на ковре.

– Зови милицию, мегера! Зови живо! Не то убью! Изнасилую!!!

Толстушка на четвереньках переползла за другое кресло и замерла там, посверкивая черненькими глазками.

– У-У-УУУ! – взвыл Сергей.

И сорвал ковер со стены. Потом опрокинул книжный шкаф. Не помогало. Никто, похоже, не собирался звать служителей порядка и усмирять буяна. Где соседи?! Сдохли, что ли?! И-ех! Сергей терял остатки сил.

– Все! Прощайся с жизнью!!!

Он выволок упирающуюся толстушку из-за кресла, ухватил левой рукой за волосы, а правой начал сдирать с нее халат. Сзади что-то прогремело. Сергей обернулся – это очухавшийся толстяк, вопя и стеная, забыв про все на свете, убегал из собственной квартиры. Ну и черт с ним!

– Изнасилую!!!

Сергей разодрал халат в клочья, и толстушка осталась в одних трусиках, присела, прижала руки к грудям, прикрывая их, тихо-тихо заскулила. Сергей дернул ее за волосы вверх – и толстушка покорно выпрямилась, отвела руки – тяжелые полные груди колыхнулись, застыли, уставившись на Сергея темными набухшими сосками. Толстушка подняла руки вверх, и груди у нее приподнялись, опять заколыхались. Но Сергей пересилил себя – дело прежде всего.

– Милиция! Насилуют!!! – заорал он изо всех сил. – На помощь!!!

И, подхватив толстушку обеими руками, вскинул ее под люстру, поймал в объятья, бросил спиной на диван, рванул за край трусиков – те слетели жалким обрывочком, обнажая крохотные остаточки еще не обнаженного тела. И опять все округлости толстушки пришли в движение, зазывно маня. Сергей застонал. Нет! Только не это!

– Милиция, мать вашу!!! – завопил он. – Тут же насилуют! Ну где вы!!! Карау-у-ул!!!

Толстушка лежала и глядела на Сергея темными любопытными глазками. Она не прикрывалась, не дергалась – похоже, ей было очень интересно, на самом деле ее сейчас насиловать начнут или этот чокнутый обманет? Толстушка раздвинула ноги, вздохнула томно… И Сергей не выдержал, бросился на нее, погружая руки в трепетную сладкую плоть.

И в это время сзади прозвучало брезгливо:

– Кто милицию вызывал?

– Насилуют!!! – завопил Сергей по инерции. И сделал попытку вскочить. Толстушка его удержала, обхватив пухленькими ручками за шею.

– Кто кого насилует? – переспросил милиционер.

– Заберите меня! Заберите!!! – Сергей вырвался, вскочил на ноги.

– Вы вот что, граждане, – процедил милиционер, – не дурите! Меня б так насиловали! И вообще – ишь чего захотели! Заберите их, понимаешь! Совсем избаловались! Всех не перезабираешь, мест не хватит! Развелось тунеядцев, все на дармовые харчи хотят! Прощайте, граждане!

– Я тут все перебил! Я рецидивист! Убийца!!! – надрывался Сергей. Ему было плохо – все лопалось, все труды шли прахом.

– Сами, сами разбирайтесь, граждане, в ваших семейных делах!

В дверном проеме вдруг показалась жирная и мокрая фигура в цветастых сырых трусах, фигура дрожала, мычала, трясла головой и тянула скрюченный палец в сторону Сергея.

– И-и-и-и-иии! – выдал на верхней ноте толстяк.

Милиционеру он чем-то не приглянулся.

– А этого забрать! – скомандовал он. – Нечего по улицам в одних трусах шастать! Перед иностранцами стыдно!

Двое дюжих дружинников, таившихся до того во тьме разгромленной прихожей, ухватили толстяка под руки и выволокли на улицу. Хлопнула входная дверь.

– Ну, и что теперь делать будем?! – сердито спросил Сергей у толстушки и грозно пошевелил бровями.

– Продолжать, – ответила та с придыханием, вытягивая розовые губки.

И они продолжили.

К вечеру толстяка, разобравшись, выпустили. Он пришел весь несчастный и будто побитый. Толстушка ему добавила пару оплеух. Сергей извинился и ушел.

Он плелся по пустынным ночным улицам, плелся в последний дом, к последнему приюту – к милому и ласковому Ирунчику. Экспериментировать он больше не желал. Знал, что даже если разгромит полгорода и перебьет тысячу его жителей, все равно его не посадят, ничего с ним не сделают – видно, законы замкнутого цикла сильнее в стократ обычных законов! И нечего тогда шутить с ними!

По дороге он свернул к сугробу. Молча постоял у него минут пятнадцать. Сугроб напомнил ему оплывшее и потемневшее надгробие. Это было неприятно, более того, страшно, но Сергей стоял. Потом он запустил руку в карман, выгреб гильзы и шип, швырнул их в грязный заплеванный снег. Резко развернулся. И пошел туда, где его всегда ждут.

За полкилометра до цели к нему привязался какой-то шкет. Мальцу было от силы семь или восемь, но вел он себя вызывающе нагло.

– Дай рупь, дядя! – потребовал он плаксиво и вместе с тем зло. – Дай, кому говорю!

– На! – Сергей швырнул ему первую подвернувшуюся под руки купюру. – Только отвяжись!

– Ого! Червонцами бросаешься?! – удивился малец. И присвистнул.

Из какой-то темной дыры выплыли три тощих тени. Сверкнула сталь ножей.

– Постой, паря, разговор есть, – прохрипела одна.

– Забирайте все! – Сергей выворотил карманы – асфальт покрылся красными, синими, зелеными и желтыми бумажками. – Берите, не жалко!

Малец бросился подбирать. А трое тощих застыли, пяля глаза. Они были в недоумении. Лишь первый не оплошал.

– Э-э, нет, паря! Видать, у тебя еще есть! Скидывай одежонку!

– И его, сумку сюды давай, значит, скорее! – добавил второй.

Сергей наотмашь звезданул его кулаком в лоб. Тощий плюхнулся наземь. Возле щеки сверкнула узкая полоска стали. Но поздно! Сергей ногой врезал поддых первому. И тут же ребром ладони уложил третьего – шея у того оказалась совсем хлипкой.

– Уйде-е-ет!!! – заверещал малец.

Сергей бросился бегом по знакомой издавна улице, мимо каменного лысого истукана на площади, мимо вырубленного, вывезенного в Финляндию скверика, мимо жалких желтых халуп, мимо пивнушек, автопоилок, яслей и детсадов. Он несся, сломя голову. И догнать его было невозможно.

Тощие быстро отстали. И Сергей понял – эти местные! эти не из той команды, о которой он подумал, совсем не из той! И он громко, в голос расхохотался. Будто камень с груди упал. Последние метры он прошел медленно, бравируя, расправив плечи и высоко вскинув голову.

Ира открыла сразу, после второго стука. Звонок не работал, видно, на ночь электричество на лестничной площадке отключали. Да только Сергей привык уже во тьме да все кулаками.

– Явился, подарочек! – воскликнула она, улыбнулась, обнажая ряд ровных белых зубов.

Она была хороша как никогда. Она была сегодня просто чудом, самим совершенством!

– Явился, – подтвердил Сергей. И обнял ее, зарыдал в плечо.

– Ты чего это?! – удивилась Ира. Она никогда не видела его таким несчастным и жалким.

– Приютишь на часик?

– Да хоть насовсем оставайся! – Она как-то странно поглядела на него. И тут же опустила глаза.

Сергей разделся, прошел на кухню. Достал из холодильника первое попавшееся – кусок высохшего сыра. Принялся жевать. Но сыр не лез в горло, застревал комком.

– У тебя ничего нету?! – крикнул он хозяйке дома, которая не пошла за ним, а застряла где-то в прихожей, может, и в комнате.

– Поищем! – отозвалась Ира.

И через минуту пришла на кухню, потрясая полупустой бутылкой «среднеазиатского крепленого». Это была роскошь! Да только Сергей смотрел не на бутылку, он смотрел ниже.

– Как тебе мои новенькие чулочки? – поинтересовалась Ира, плавно поводя бедрами. – Сегодня выменяла на кольцо.

– Какое?! – оторопел Сергей.

– То самое!

Они еще семь лет назад купили обручальные кольца, думали все будет нормально… Сергей, правда, еще был женат. Но с женой отношения ухудшались с каждым днем. С тех пор многое изменилось. Но чулки на золотое кольцо?! Он поморщился – что же такое происходит, куда катимся?! Впрочем то ли еще будет! Сергей глядел на ее ножки в розовых ажурных чулочках. Чулочки были хороши. Ножки еще лучше!

– Опа! – Она развела полы халата, вскинула их и крутанулась на месте. Ну-у, чего молчишь?

– Неплохо, – заметил Сергей и вырвал у нее из рук бутылку.

Первый стакан он выглушил залпом. Откинулся на спинку стула. Расслабился. Теперь он мог спокойно наслаждаться видом прелестных ножек – наверное, единственных прелестных ножек, не вывезенных еще из России.

– Ну, как я тебе нравлюсь? – поинтересовалась Ира, выгибая спину и сбрасывая халатик на пол.

Сергей без лишних слов поймал ее за руку, притянул к себе, посадил на колени – теперь он мог и на ощупь оценить качество новых чулочков. Он поглаживал эти полные стройные ноги ладонью и медленно, потихоньку отходил душой.

– Я их буду надевать только для тебя, – прошептала она на ухо, поцеловала в висок. – И никогда больше, ни для кого, только дома, только при тебе…

Сергей прервал это бестолковое излияние поцелуем. Черт с ним, с кольцом! Чулочки – что надо! Он не переносил всех этих дурацких и не очень удобных для любовного дела колготок, давно запретил ей носить их, по крайней мере при нем… Помнила, все помнила! Сергей просунул руку под тончайшую паутинку лифчика, огладил грудь, надолго припал к ней губами. Какая нежная, какая бархатистая кожа! Нет, это сокровище, настоящее сокровище! Он поднял вверх глаза и опять поймал на себе ее странный взгляд, никогда раньше она так не смотрела – это был взгляд не любимой и любящей женщины, это был какой-то взгляд со стороны. Он тряхнул головой, потянулся к бутылке.

– И мне налей, я тоже хочу! – попросила она и прижалась сильнее.

«Странно, не предлагает поесть почему-то… и вообще не такая как обычно, не расспрашивает, не ругает, странно, – подумал Сергей, – что с ней?» Мысль эта моментально ускользнула. Он стянул с нее эту ненужную сейчас ажурную тряпочку и поочередно поцеловал в вырвавшиеся на свободу упругие груди. Потом отстранился, разлил вино – себе в стакан, ей в синенький старомодный фужерчик.

– У тебя что, и закусить совсем нечем? – спросил он. – Ленишься, небось?! А ну, слазь, подавай на стол!

Она прижала его голову к груди, перекинула через его ноги свою, одну, и сидела теперь верхом, расстегивала и опускала рубашку. Тело ее было горячим, необыкновенно горячим.

– У тебя не жар случайно? – задал еще один вопрос Сергей. – Горишь прямо!

– У меня все в норме, – ответила она, – а на стол подавать нечего, я ведь тебя не ждала, ты ведь не предупреждаешь! И вообще, – она надавила соском на его губы, – неужели тебе сейчас хочется есть, мой милый?! Ты меня обижаешь!

Он обхватил руками ее бедра. Но тут же вспомнил про стакан. Выпил. Она тоже приложилась к фужерчику, тут же поставила его обратно, на стол, рядом с куском сыра.

С голодухи вино ударило в голову, Сергей поплыл. Но он не был пьян, просто развезло, просто он сам расслабился, просто… Он протянул руку к беленькой веревочке на ее бедре, потянул на себя кончик завязки.

– Ну вот! Ну вот! – нашептывала она на ухо. – Давно бы так! А то сидишь как евнух, как кусок льда! Ожил?! Ну, давай, давай же, – она раздевала его, то наваливалась, то отстранялась, и руки ее были смелыми и сильными.

Сергей не понимал, к чему эта спешка. Он устал, он пришел еле живой. Ну почему она, всегда прислушивавшаяся к нему, всегда покорная его воле, стала вдруг такой нетерпеливой, настойчивой. И опять он поймал на миг этот незнакомый взгляд, и опять что-то неприятное колыхнулось в груди. Нет! Бредни! Все как обычно! Он успокоил себя. Протянул руку, достал из-за ее спины бутылку «среднеазиатского крепленого», приложился к горлышку и выхлебал остатки. Все нормально, все как обычно, это просто он не в форме! А рука сама сдернула жалкие веревочки трусиков, легла на горячее трепетное бедро, погрузилась в него. О, сладость женщины! Сергей уткнулся лицом в ложбинку между грудями, растворился в ней, поплыл, поплыл еще сильнее. А она мяла его плечи, сдавливала спину, да так, что дышать было больно. Ее пальцы погружались в еще не зажившую рану на плече, причиняли острую боль – Сергей вздрагивал, и она убирала руку, но тут же впивалась ногтями в кожу спины с другой стороны.

– С ума сошла! – вскрикивал он. – Умерь пыл-то! Ну нельзя же так, лапка!

На секунду ее объятия слабели, а потом начиналось все снова. Когда она впилась ему губами в шею, он подумал – вот так можно и глотку прокусить, вот так и человека погубить недолго, ишь какая страстная! Он сдавил ее бедра со всей силы, намеренно причиняя ей страшную боль, но она даже не ойкнула, лишь вздрогнула всем телом и прижалась плотнее, а ее руки вновь погрузились в рану. Нет, это уже не любовные ласки, это уже черт знает что! Сергей скосил глаз – и увидал на собственном плече отпечаток пятерни, кровавый отпечаток. Это означало, что она ненароком разодрала заживающую рану, что она ничего не понимает, что она сама плывет, тащится… Нет, так не любят! Сергей положил обе руки ей на груди, надавил. Но она не отодвинулась, наоборот, она еще крепче прижалась к нему – она теперь была не просто горячей, она была обжигающей. Ее руки впились в кожу спины, надавили на мышцы, ребра… это было нечто невообразимое.

– Рехнулась, что ли?! – заорал он. – Ты чего-о?!

– Любимый! – простонала она на ухо. И опять впилась в шею.

– Уйди-и!!!

Сергей попробовал вырваться. Но она не отпускала, она сжимала его в стальных тисках – и руками, и ногами. Она наваливалась на него всем телом, она жгла, терзала, разрывала кожу, добиралась до мяса… Он завел руку назад, перехватил ее кисть и с трудом отвел руку от себя, взглянул – все пальцы были в крови, с них капало. Он еле удерживал эту кровавую руку – она была не по-женски сильна. Стоило только ее выпустить, и она снова впилась в растревоженную рану. Сергей не понимал, что происходит, это было уму непостижимо! Взбеленилась! Перепилась! Обкурилась! Вот дура! Дурища! Он снова отпихнул ее от себя – не тут-то было!

– Пусти! Пусти-и-и!!! – заорал он во весь голос.

И, намотав на руку ее пышные светло-русые волосы, рванул назад – голова дернулась, откачнулась. Они застыли лицом к лицу, уставились друг на друга. И сдавленный крик застыл у него в горле. Да, это была она – привычная, красивая, утомленная любовью. Все было ее – и брови, и чистый лоб, и чуть вздернутый, но прямой нос, и щеки… вот только изгиб губ – не тот, совсем не тот! И эти глаза! Глаза были не ее! Глаза вообще были не женскими! Это были глаза незнакомого и страшного существа – холодные, алчные, немигающие.

– А-а-а-а!!! – завопил Сергей, теряя рассудок.

И попробовал вскочить на ноги. Не вышло! Она оплела своими ногами его тело, а вместе с ним и стул, она удерживала его и продолжала раздирать ногтями спину, плечи, шею. Она тянулась к нему окровавленными губами. Но он держал ее за волосы, не давал этим страшным, хищно искривленным губам припасть к своему телу. Вот они – профессиональные убийцы! Да, зеленый был прав! Конец! Это конец!

Она раскрыла рот, обнажая длинные и острые клыки – каждый был по три-четыре сантиметра. На месте языка подрагивало синюшное раздвоенное жало.

– А-а-а-а-а-а!!! – закричал Сергей еще громче.

Рванулся. Он не мог уже терпеть боли. Но и освободиться он не мог. И тогда он поступил проще, он перестал рваться, отпихивать жуткую тварь от себя, наоборот, он резко подался назад, качнулся всем телом. И они упали, упали вместе со стулом. На какой-то миг давление объятий ослабло. И он вырвался, содрал с себя эти когтистые лапы, отшвырнул алчное кровожадное существо к столу. Вскочил на ноги, загородился стулом.

– Не уйдешь!!! – просипела она, подползая ближе, скаля зубы.

И прыгнула на него – прыгнула пантерой, разъяренной кошкой. Стул разлетелся в щепу, не выдержав этого наскока. И короткого мига хватило – Сергей выскочил в прихожую, вышиб ногой дверь в ванную, склонился – топор лежал под старым чугунным полукорытом. Он уже ухватился за рукоять, когда она впилась ему когтями в спину, оседала.

– Не уйдешь!!!

– Я убью тебя!!! – заорал Сергей. Извернулся, прижал ее к стене, сорвал цепкую руку с горла. Потом выволок страшную наездницу в коридор, упал на спину – хрустнули кости. Но она еще сильнее впилась в кожу груди, в живот. Она грызла его шею сзади, подбиралась к сонной артерии. И тогда он рубанул топором по торчащей ноге в розовом чулочке. Рубанул со всей силы – ступня отлетела, но сам чулок даже не порвался, не лопнул, он лишь вытянулся немного.

– И-и-и-и-и-и!!! – взвыло существо и ослабило хватку.

Сергей вскочил, прижался спиной к стене. Он готов был драться до последнего с этим вампиром.

И все же… невыносимо было смотреть на нее, да-да, на нее, ведь она внешне оставалась собой – вот она подтянула уцелевшую ногу, напружинилась, подняла лицо, тряхнула волосами. И что-то дрогнуло у Сергея в груди, он начал опускать топор.

– Это гинг! – прогнусавило вдруг голосом зеленого.

Сергей завертел головой – никого в коридоре, кроме них двоих, не было. Существо готовилось к прыжку, верхняя губа над клыками напряженно подрагивала.

– Это обычный гинг! – прозвучало снова.

И Сергей понял – зеленого нет здесь, это его собственный внутренний голос, это его память, это инстинкт самосохранения. И, разумеется, он не должен сейчас малодушничать, это гинг, самый настоящий гинг! Это они подослали его! Они думали, он готов, осталось лишь чуточку нажать, чуточку прихватить его – и все! Но нет!

– Не уйдешь!

Существо прыгнуло на него. Сергей не оплошал – топор сверкнул молнией и начисто срезал тонкую белую шею. Голова покатилась к ванной. И ни капли крови, ни капельки не выступило из срезов. Да, это был гинг.

– Врете! – завопил Сергей торжествующе. – Врете! Уйду я от вас! Уйду!!!

Обезглавленная тварь бросилась на него, растопырив когтистые лапы. Голова скалилась издалека, натужно сопела, вращала немигающими ледяными очами.

– Получай!!!

Сергей ударил! Потом еще и еще раз! Обрубки белого тела раскатились по прихожей, застыли. Он не мог смотреть на все это, такое зрелище было выше его сил. Он подбежал к голове, нагнулся, поднял ее, побежал на кухню, намереваясь вышвырнуть страшную ношу в окно.

И когда он уже вышиб ногой стекло и поднял голову на уровень своей головы, холодные глаза вперились в него, кривящийся рот чуть приоткрылся и оттуда прозвучало сипло:

– Все равно ты никуда от нас не уйдешь. Ни-ку-да! Тебе осталось совсем немного!

Сергей бросил голову в темноту. Отвернулся. Руки у него дрожали. Сердце было сковано обручем. По телу лил холодный пот. Но мозг не сдавался. Нет! Он еще побарахтается! Он еще подержится на плаву немного! Рано они его хоронить-то надумали! Хромая, переваливаясь с боку на бок, стараясь не шевелить руками и лопатками, чтобы лишний раз не причинять боли пылающей спине, он пошел в прихожую, подобрал топор. Так и застыл с ним в руке.

Обрубки, потихоньку шипя и испуская кисловатый запах, съеживались, как высыхающая пена, исчезали – все это происходило прямо на глазах. Через три минуты лишь две розовые ажурные полоски лежали на паркете – словно их специально расстелили по нему.

– Ой, мои чулки! – послышалось из-за плеча.

Сергей вздрогнул, вскинул руку с топором.

– Совсем очумел, что ли? – Ира выскочила за дверь, прикрыла ее за собой. Потом осторожно, одним глазком, заглянула в собственную квартиру.

Сергей не заметил, когда она вошла, он вообще пребывал в прострации. Но даже в таком состоянии он мог поручиться – это уже не гинг, это она!

Он зашвырнул топор на его место, под ванну. Пошел на кухню, натянул на себя брюки. Попил воды из-под крана.

– Зачем ты бросил их на пол?! – возмущалась в прихожей Ира. – Ты чего – совсем дошел?! Может, с тобой опасно рядышком находиться, а?! Чокнутый! Нет, самый настоящий чокнутый!

Сергей стоял и радовался. Ах, если бы она только знала, что здесь происходило несколько минут назад! Нет, он ей не расскажет, ни за что не расскажет! Ей не надо этого знать.

– А я тебе поесть принесла! Гляди-ка, в распределителе собачьи консервы давали! Я так рада, это такая сейчас редкость, – она поднесла жестянку к носу, наморщила его, – не нашенские, импортные, маде ин Ботсвана, шик!!! Щас я разогрею тебе, ладно?

У Сергея в груди разлилось тепло, из глаза – почему-то из одного, левого, – вытекла слезинка. Да, это была она, его Ирунчик, лапушка, любимая! И все же он спросил:

– А ты что – знала, будто я заявлюся, да?

– Не знала, Сереженька, не знала. А сердцем чуяла! Давай-ка поешь сначала. А потом я тебе свои новенькие чулочки продемонстрирую: гарантия – ты будешь в отпаде!

Сергей отвернулся. Он уже был «в отпаде», хватит.

– На колечко выменяла? – спросил он почти без вопросительной интонации.

– Откуда ты знаешь?

– Оттуда!

Сергей подошел ближе и поцеловал ее в губы. Потом отобрал розовые чулочки и забросил их на старый облупленный шкаф.

Через час они легли.

– Ты не хочешь меня? – спросила она разочарованно, припадая к его груди, прислоняясь щекой к щеке.

– Я устал, – проговорил он тихо. – Я чертовски устал.

Он знал, что она не обидится, что она все поймет. Да и кому понимать-то его, как ни ей – единственной любимой, единственной живой среди этой мертвечины, единственной понимающей его и просто единственной.

Он заснул сразу. А она еще долго не спала. Все вглядывалась в его измученное, изукрашенное ссадинами и кровопотеками лицо, ободранные и исцарапанные плечи. И жалела его, даже всплакнула немного. Она думала – опять ему досталось в пьяной уличной потасовке, а может, опять он попал в вытрезвиловку или на пятнадцать суток. А еще вероятней, что связался с дурной компанией, они угробят его, доведут до ручки – и, так вон какой нервный стал, желчный, худой! Но даже такой, избитый, жалкий, дерганный, он был дорог ей. И другого она не хотела.

Во сне он все время вздрагивал, бил ногами. Кричал про какой-то список, квадратики, про какие-то гильзы. Кричал, что претендент, кандидат или еще кто-то там остался только один. Всего один! Она гладила его по лбу, шептала тихие успокаивающие слова. И он утихал. А потом и вовсе расслабился, стал дышать ровно, глубоко. Он спал, и ничего ему больше не снилось. Она видела по безмятежному лицу, что ему ничего не снится, что он наконец-то избавился от кошмаров. Тогда и она заснула.

Ему и на самом деле ничего не снилось. Не снилось до тех пор, пока откуда-то издалека, словно из-за стены, не прозвучал приторный вкрадчивый голос.

– Ну, вставайте же, вставайте, – упрашивал кто-то мягко и ненавязчиво, – вставайте, уже пора.

Сергей не хотел прислушиваться к этим словам, он отмахивался от них – кто это там еще осмеливается будить его! И вообще – какого черта! пошли они все вон! он у себя дома! он даже больше, чем у себя! он у нее! в единственном спокойном и надежном пристанище! и пусть убираются отсюда все, кем бы они ни были! пусть проваливают! обнаглели! пусть уматывают, даже если они обрывки сновидений, если их и нет на самом деле!

– Пора, молодой человек, пора, – сахарным сиропом лился в уши голос, – ну не хорошо же так долго заставлять себя ждать, вставайте, пойдемте, ну-у!

Сергей приоткрыл один глаз. Какой-то смутный силуэт маячил над ним. Ира спала, отвернувшись от него, уткнувшись лицом в стенку и заслонившись ладошкой. Он не стал ее будить. Он открыл второй глаз, чтобы получше разглядеть наглеца. Но в комнате было темно.

– Пора, – настаивал незнакомец, – вы же и сами понимаете, что пора. Вставайте!

Сергей почувствовал, что его тянут за руку. Еще чего не хватало! Он вырвался, сел на постели.

– Кто вы?! – спросил он шепотом.

– Я пришел за вами. Пойдемте! – отозвалась тень.

Что-то блеснуло. И Сергей разглядел, что на носу у тени сидят крошечные кругленькие очочки, этакое малюсенькое пенсне – его стеклышки-то и поблескивали.

– Как вы попали сюда! – прошептал Сергей строже. Он не хотел будить спящую. Но надо было и реагировать на все это. – Убирайтесь вон!

Ира шевельнулась, уткнулась носом в подушку и тяжело вздохнула. Худое плечо, выглядывающее из-под одеяла, торчало наружу беззащитным островком плоти. Сергей подтянул край, укрыл плечо.

– Пойдемте, пойдемте со мной, – позвала тень.

– Хорошо.

Он встал, натянул брюки, набросил рубашку. И они вышли.

Глаза сразу резануло от яркого света. Сергей прикрылся рукой. В прихожей стояли еще четверо. Были они какие-то странные, Сергей даже забыл про первого. Но разглядеть все получше не дали – грубая рука ухватила его под локоть, в спину толкнули.

– Нет, пускай он оденется! – проговорил сиропный голос.

Сергею набросили на плечи куртку, навесили через плечо сумку. И опять толкнули. Но не к входной двери толкнули, а к кухне.

– Не задерживайте, молодой человек, не задерживайте!

После третьего толчка он вышиб телом дверь, полетел на стол, но сумел притормозить, застыл у подоконника, обернувшись лицом к обидчикам.

– Вы, разумеется, догадываетесь, в чем вас обвиняют? – спросил обладатель приторного голоса.

Сергей рассмотрел его. Это был человек среднего роста, весь затянутый в черную кожу: и куртка у него была кожаная, и сапоги, и портупея с двумя висящими на ней кобурами, и фуражка, и даже штаны. Над крохотным пенсне торчали клочковатые вздернутые брови, нос был широк и крут, губы извивисты, казалось, ироническая улыбочка навечно поселилась на них, черные усики, черная бородка клинышком довершали портрет «тени».

За черным стояли какие-то помятые одутловатые личности – небритые, явно похмельные, мутноглазые. Одеты они были по-разному, но очень небрежно, если не сказать более. Сергей невольно взглянул вниз, на линолиум – он был весь затоптан и заплеван семечной шелухой, видно, гости гостевали тут давненько. В углу, возле перекособоченной колонки, пирамидой стояли четыре винтовки. Это было что-то новое.

Сергей раскрыл было рот. Но не успел ничего сказать.

– Не волнуйтесь, юноша, – мягко пропел черный, – мы вас сейчас расстреляем. Прямо тут!

– Кокнем, стало быть, – растолковал подробнее один из мутноглазых.

Сергей понял – гости не шутят.

– А на каком, собственно, основании?! – попробовал возмутиться он.

Черный ехидно засмеялся ему в лицо – усы встопорщились, губы расползлись чуть не до ушей, из-за белесых стекол высверкнули желтыми огоньками черные умные глаза.

– Заявление делали? В милиции?

– Какое еще заявление? – не сообразил Сергей.

– А по поводу убиенного вами, там, у сугроба?!

– Ну делал.

– Вот вам и основание! А вот документ! – черный достал из кобуры свернутую вчетверо бумагу, протянул. – Читайте, читайте, юноша, все по закону!

Сергей дрожащими пальцами развернул листок. На том было выведено лиловыми чернилами: «На основании заявления обвиняемого, показаний свидетелей и с санкции прокурора обвиняемого следует расстрелять не позднее, чем через четыре минуты после оглашения данного приговора. Члены следственного комитета. Подписи.» Ниже стояла круглая неразборчивая печать. Сергей сумел прочитать только «минбытхоз», все остальное было смазано.

– Это липа! – заявил он.

– Какая же это липа! – искренне удивился черный. – Глядите, с водяными знаками!

На бумажке и впрямь были водяные знаки – просвечивал знакомый профиль. Но Сергея и это не убедило.

– А чего с ним говорить! – процедил один из мутноглазых. И взял из пирамиды винтовку. Другие последовали его примеру.

– Погодите, товарищи, – остановил их черный. – Стрелять только по моей команде! Законность должна быть во всем!

Сергей поверил – сейчас его расстреляют. Прямо здесь! Три минуты прошло. Осталась минута. Мутноглазые поднимали стволы винтовок, плевали шелуху на пол. Проснулся висящий на стене приемничек-репродуктор. И объявил хрипато:

И спекся. Заглох.

Черный поглядел на Сергея как-то отечески, любя. Потом скосил глаз назад и проинструктировал:

– Как взмахну платочком, так и палите!

– Не боись, не промажем, – заверили его мутноглазые хором.

Винтовочные дула смотрели в лицо Сергею. Оставались секунды.

– Стойте! – жалобно попросил он, цепляясь пальцами в подоконник. – Стойте!

– Чего еще, юноша? – полюбопытствовал черный. И принялся протирать вынутой из кармана красной тряпочкой свои очочки.

– Последнее желание!

– Вот как?! – черный удивился, брови поползли вверх по морщинистому лбу.

– Мировым паразитам последних желаниев не дается, – зло выговорил крайний мутноглазый. – Мировых паразитов давят как клопов, на месте!

– Пора кончать! – брякнул средний.

– Ну почему же, – показал свою власть черный. – Давайте послушаем. Чего же, интересно, вы желаете, юноша, папироску, рюмочку водки и ложечку икорки, женщину?

Сергей надулся и выпалил:

– Я желаю в уборную!

– Чего?!

– Он говорит, в сортир хочет! – пояснил крайний.

Черный отмахнулся, наморщился.

– Странное у вас какое-то желание, – проговорил он в нос. – Я еще понимаю, если б, извиняюсь за выражение, сортир, стоял где-то на улице! Но как вы собираетесь бежать из этого, пардон, сортира?!

– Я не собираюсь бежать, – ответил Сергей, – брюхо чего-то скрутило. Боюсь, как бы конфузия не вышла – пальнете и…

– Как это все по-мещански, как по-расейски! – еще сильнее сморщился черный. – Брюхо! Дикость! Отсталость! Нет! Нет!! Тысячи раз я убеждал товарищей – рано, рано мы взялись за это дело! Совсем рано – народец не готов, народец убог, сир, дик, темен!!! Ему идеалы, а он – брюхо, понимаете ли!

– Шлепнуть, контру, и весь разговор! – присоветовал мутноглазый справа. – Или я его щас штыком продырявлю!

– Пулей сподручней, – покачал головой левый.

Черный коротко махнул рукой.

– Идите, идите, юноша! И постарайтесь нас не задерживать! – он достал из кармана часы-луковку на цепочке, щелкнул крышечкой. Потом горестно вздохнул: – Как трудно сохранять чистые руки среди всей этой грязи, дряни и швали!

Сергей зашел в туалет, прикрыл дверь. Судя по всему, палачи не боялись, что он убежит. Скрипнула молния на сумке. И бутылка выплыла наружу. Это было последним средством! Но… Одно «но» – Ира! Он уже дернулся – не оставлять же ее с этими убийцами, с этими подонками! Но потом спохватился – ведь это они, именно ОНИ! Те, о ком говорил зеленый! И пришли Они за Ним! Больше им никто не нужен!

Он сорвал пробку. И начал пить.

Первые глотки давались с трудом. Организм отвергал бормотень. Но потом пошло лучше. И все же, когда бутыль опустела, у Сергея глаза вылезали на лоб. Он весь вспотел, сбросил куртку прямо на унитаз. В голову шарахнуло, да еще как шарахнуло – он чуть не выронил бутылки. Все завертелось, закрутилось вокруг. Явилось огромное плотоядно ухмыляющееся лицо бородатого шамана. Шаман это хитро щурил глаза и все заглядывал Сергею чуть ли не в душу. Потом он вдруг прокартавил: «моодцом, батенька, моодцом! на пгавильном пути, товагищ!» И пропал. Сергей почувствовал, что вот-вот грохнется – никогда он еще не косел так с одной-то бутыли.

– Чегой-то он там прозаседался, – тревожно прозвучало извне. – Может, в дыру ускользнул?

– Ниче, – ответили бодрее, – я его из дыры етой штыком выковыряю! Не усклизнет, убивец!

Сергей вскинул бутыль вверх – она уже была полна. И присосался. Совсем неразборчиво до него донесся сиропный голос:

– Большое дело, товарищи, в перчатках не делают! Надо вынимать приговоренного.

– Ето верно, – заметил один из мутноглазых, – я сразу скумекал, что ен там по большому делу засел. А что перчаток на ем не было, его точно видал, врать не буду!

И они принялись колотить в дверь.

Сергею показалось, что он сейчас лопнет. Но именно в этот миг голова стала светлеть. Он глотнул еще трижды… и отвел бутыль-генератор, поставил на крышку унитаза.

– Отворяй, зараза!

– Да-с, юноша, ваше последнее желание что-то затянулось!

– На штыки брать надо!!!

Бутыль-генератор вспыхнула, рассыпая мириады искр, хрустальные соты высветили иные миры, притягивая к себе, маня.

– Выходь, сучара золотопогонная!

– Сейчас, – откликнулся Сергей, – только штаны подтяну!

Сияние залило весь туалет, стены пропали, пол ушел вниз, потолок умчался под облака. Сергей приготовился к неожиданному – вот сейчас высунется лапа, или вопьется в мясо гарпун, или захлестнет цепями… Но ничего такого не произошло.

– Не сработала! – прошипел он и приготовился смачно выругаться.

Но в это время из мрачной сердцевины бутыли-генератора выпучилась тяжелая маслянистая струя, медленно потекла вниз, ударило в нос страшным бормотушным запахом, и не запахом даже, а кошмарной вонью. Струя падала далеко, туда, куда провалился кафельный пол… и оттуда, оттуда поднималось вверх целое море маслянистой жижи, бурлило, вздымалось, ползло. Сергей забрался с ногами на унитаз, на крышку, спихнул бутыль в жижу.

– Надо стрелять! – пропел черный за дверью.

– Стрельнем! – отозвался один из мутноглазых.

Пуля пробила дверь, потом бачок – и из бачка ударила еще одна струя, не менее вонючая и маслянистая. Черная жижа добралась до коленей Сергея, до груди, коснулась подбородка. Он подпрыгнул, пытаясь ухватиться за лампочку. Но сорвался, соскользнул с крышки, ушел с головой в бормотушную жидкость, начал захлебываться, рваться вверх… но чем сильнее он бился, тем сильнее его засасывало в беспросветную жуткую пучину, тем больше жижи проникало в легкие и тем меньше оставалось надежды.

Обезумев от страха, от удушия, от ощущения приближающейся смерти, он рвал на себе рубаху, засовывал пальцы в рот, оттягивал нижнюю челюсть, будто это она мешала вздохнуть, царапал ногтями лицо… кричал, кричал, кричал! Но ни звука не вырывалось из его горла.

Дед Кулеха не спал восьмые сутки кряду. Изнемог, изболелся вконец сердцем, намучился… но умирать ему не хотелось. Другой бы в кромешной тьме, зловонной мокряди, смраде давно бы сбился со счету, потерял бы временную нить и сам потерялся. Но дед Кулеха упорно считал часы и минутки, отмеривал срок. Хотя какой там срок! Срока никто не определял. Одно было ясно – расстреливать приводили по ночам. Вот уже восемь партий на тот свет спровадили. А стало быть прошло восемь суток.

Позапрошлой ночью из дыры выполз мертвец. Долго мычал, тянул трясущиеся руки, силился сказать чего-то. Дед Кулеха хотел его распросить. Да мертвец-то помер и взаправду, отмучился – слишком много сил, видать, потратил, чтоб выползти из страшной дыры. Мертвому лучше с мертвыми – дед Кулеха спихнул тело вниз.

Ему бы и самому там лежать. Но восемь суток назад исхитрился, прополз в темнотище под ногами у пьяных палачей, забился в нишу на втором ярусе да замер там, будто куль с овсом. Партия была большая, человек в шестьдесят, стреляли долго, утомились, прочухались, а беглеца-то так и не хватились. Дед Кулеха, матерщинник и безбожник, уверовал в Силы Небесные в единочасье, взмолил Бога, чтоб не дал Тот ему погибнуть теперь, после чудесного спасения!

Каждый раз, когда сверху доносились глухие шаги, а потом и пьяная ругань, стоны, мольбы, злобное покрикивание, у деда Кулехи сердце превращалось в загнанного, затравленного сворой борзых зайчонка. Трясущиеся губы нашептывали полузабытые слова молитв, немели. И до того было страшно, что обмирал дед Кулеха, терял чувство верха и низа и казалось ему, что висит он на тонюсенькой ниточке подвешенный, висит над такой пропастью, в которую и заглянуть-то боязно. А потом… потом гремели выстрелы, жутко орали недобитые, визжали раненные, матерились стрелки, добивая тех, кого пуля не брала, рукоятями своих наганов да маузеров. И все это время дед Кулеха падал в пропасть – падал и не мог достичь дна! Ужас падения застил все, и не было муки сравнимой с этим падением.

Палачи уходили протрезвевшие. А иногда и добавляли прямо тут, в подвале. Никогда не закусывали. Дед Кулеха тянул воздух ноздрями и думал гнусную думу: ежели помирать, так за хороший глоток самогонки! И хотелось ему бежать к ним, пасть на колени, взмолить… Но знал, знал дед Кулеха – пришить-то пришьют, а вот глоточка, каты, ни за что не дадут сделать, ух, жлобы поганые! И он не высовывался. Лишь принимался молиться усерднее, сам выдумывал молитвы – и до того страстен был и горяч, что не могло его жгучее, переполненное болью слово не дойти до Господа Бога.

А молил он об одном – чтоб послал ему Господь любую замену, чтоб отвел он от него этот проклятущий и вездесущий карающий меч. Конечно, лучше если б так ослобонил… ну, а нет, так что ж теперь получается: вроде бы он, Кулеха, самый плохой человек на белом Божьем свете, нет, что ли, его грешнее, подлее, ненужнее?! Ведь есть же! Есть наверняка, точно, есть!

День в подземелье был не менее мрачным, чем ночь. Но дед Кулеха знал – это день. И отсыпался! Ночами он о сне не мог даже помыслить, ночами зуб не попадал на зуб. Спал он тяжко, мучимый кошмарами, стонал, вскрикивал, ерзал, потел. А потом просыпался и начинал бить башкой в земляную стену.

– Господи, Иисусе Христе, отведи беду от раба Твоего, – вопил он в голос, ничего не соображая спросонья, – не дай погибнуть от руки врагов Твоих, прислужников сатаны! Обереги и защити! Прикрой дланью твоей! Господи!!! Неужто нету у Тебя грешника грешнее?! За что послал испытание лютое рабу Твоему? Пошли замену, Господи-и-и!!!

Бог был глух к мольбам старика. У Него, небось, своих забот хватало. А может, и не считал Он нужным отводить беду от старого матерщинника и богохульника, от пьяницы и бродяжки. Неисповедимы пути Господний!

Полбуханки черняги и шмат сала, уворованный из заготконторы, дед Кулеха съел в первые три дня. Поначалу он экономил, хотел растянуть… не получилось. Зато потом голод сам пропал. Курить хотелось, это да. А вот есть – нисколечко. Пил старик из лужицы – в нише была ямка, вот в ней и скапливалась водица. Пил дед Кулеха, а на губах у него стоял привкус крови, будто прямо из страшной дыры хлебал.

Раз пять он подползал к ступенькам, ведущим наверх. Прислушивался, выжидал. Что-то ему нашептывало, дескать, беги скорее, дед Кулеха, спасайся, вот он выход! Но старик знал, никуда не убежишь – лестница вела в полуподвальные погреба, где раньше хранилось что-то съестное в неимоверных количествах, а ныне содержались заложники и прочая контра. С двух сторон длиннющего коридора стояли два охранника с винтовками. Крохотные окошки – все сплошь зарешечены. Да и какие там окошки – руку не просунуть! А потом еще наверх, и еще. А там вообще страсть, начальник на начальнике, и каждый с револьвером. Нет, не убежать!

Лишь единожды дополз дед Кулеха по лестнице к самому выходу. Да как услыхал лязг затвора, так и покатился вниз мешком. И чего они там щелкали, чего лязгали!

– Господи, даруй еще хоть день жизни… или нет, уж лучше возьми душу сразу, нет сил боле мучиться, нету-у-у!!!

Дед Кулеха излазил все подземелье – нигде выхода, даже малой лазейки, дырочки, не было. Может, просто не нашел, какая разница! Выход один: вверх, под пули! Или туда – в дыру!

А дыра была бездонной. Стреляли и стреляли, без передышки, без остановки, каждую ночь. Вот уж год как стреляли, дед Кулеха все слыхал, все знал, одного не ведал, что попадет сюда. Стреляли, толкали – стреляли, толкали… а кто и сам падал, не дождавшись выстрела. Вслед ему посылали пулю-другую, но особо не тратились – помрет в дыре, чего изводить боеприпасы, вещь нужную и необходимейшую.

Из дыры несло трупной падалью. Дед Кулеха подползал к краю, заглядывал – да только в таком мраке разве углядишь чего?! Вот звуки иногда доносились, чтото хлюпало, чавкало, охало – может, живой кто, а может, просто трясина кровавая дышала.

– Пошли, Господи, мне смертушку! Или вызволи! Не мучай ты мене доле! – рыдал дед Кулеха.

И наверное долетели обрывки мольб до Всевышнего. Ибо сказано Им было: один раскаявшийся грешник дороже Мне ста праведников. А может, просто так получилось. Но на девятые сутки вылез из дыры еще один мертвец.

– Уйди! Уйди-и-и!!! – заорал на него дед Кулеха. – Рано ишо! Ступай собе!!! Не замай!!!

Но мертвец его и не слушал, и не слышал, видать. Был он страшнее первого – весь с ног до головы в кровище, изодранный весь, избитый, волосенки и хилая бороденка запеклись под черной коркой, глаза ненормальные, вытаращенные, белые… и дышал, как он дышал! Дед Кулеха никогда в жизни своей немалой и многотрудной не видывал, чтоб так дышали! Казалось, вотвот ребра затрещат, грудь лопнет, а легкие из глотки наружу полезут.

– Уходи к собе!!! – не унимался старик. – Ты мертвяк, тебе с мертвяками жить! Чего к живым лезешь!!!

Он кричал и не думал, что могут услыхать там, наверху, что могут спуститься, обнаружить его и спровадить к «мертвякам». Нет, ничего этого не боялся дед Кулеха, ничего, кроме жуткого посланца преисподней.

А тот и не думал поворачивать обратно. Отдышавшись, мертвец спросил дурным сиплым голосом:

– Где я?

– В …! – выразительно ответил дед Кулеха.

Мертвец скривился, упал лицом в жижу, руки расползлись. И дед Кулеха сразу понял – никакой это не мертвяк, обычный мужик. Небось, прыгнул раньше, чем в него пальнули, вот и выжил!

Старик осмелел, подошел ближе, присел на корточки.

– Ты кто, человече? – спросил он шепотом.

Ответа не последовало. Мужик ползком добрался до стены, долго барахтался возле нее, норовя выбрать место посуше, потом привалился спиной к земляному навалу и тяжело выдохнул.

А дед Кулеха недоумевал. Как же так?! Ежели услыхал Господь его мольбы, ежели решил облегчить участь рабу Своему, послал этого грешника на его место, так почему же не вызволил самого Кулеху-то?! И-эх, несправедливость, везде несправедливость! Старик заскрипел остатками зубов, слеза навернулась на дряблую черную щеку. Пропади все пропадом, теперича погибать не одному, а вдвоем!

Он подсел рядком к страшному мужику, пригорюнился.

Но молчал недолго.

– Накрылися мы с тобой, браток, – проговорил он по-стариковски весомо, с несказанной грустью, – лучше б ты и не вылазивал оттеда!

Сергей дышал тяжело, с присвистом. Не мог отдышаться. В груди резало и жгло, легкие будто наизнанку вывернули. Рук и ног он вообще не чувствовал. Сидел, привалившись к земляной стене – и не знал, радоваться ли спасению чудесному или проклинать свою судьбину горькую.

В двух метрах сидело какое-то ободранное существо в шапке-ушанке. Существо на что-то жаловалось, бормотало нечто невнятное, всхлипывало, доказывало что-то кому-то. Сергей не понимал слов, хотя он слышал, что существо изъясняется на русском языке. Голова вообще отказывалась принимать все внешнее.

Выкарабкался он поистине чудом. Когда последние пузырьки воздуха вырвались из его груди, когда от беззвучного крика заледенел мозг, и, казалось, безумию предсмертному удалось овладеть им, вдруг промелькнуло несуразно-спокойное: «надо прощаться с жизнью, тихо прощаться и без истерики! пускай тело бьется в непереносимых муках, содрогается в предсмертных судорогах, пускай! а Душа должна быть безучастна, спокойна! Она должна смотреть на все сверху, лишь созерцать эти биения созерцать, подчиняясь Воле, недоступной и всеопределяющей! только так!»

Это был очень короткий миг просветления. Но сознание не успело смеркнуться. И душа не успела покинуть тело. Сергей вдруг вырвался на поверхность. В последней отчаянной попытке организм его, помимо воли, помимо хотения владельца своего, изверг целый фонтан кроваво-красной бормотени. Потом еще один! И еще! В легкие словно десяток ножей воткнули… но они сделали свое дело, Сергей вдохнул – и сразу в голове прочистилось, сразу он обрел зрение. Но лучше его бы и не обретать, ибо увиденное не радовало.

Лишь инстинкт самосохранения заставлял Сергея бороться за жизнь, он вел его. А вокруг… вокруг была спокойная и вязкая бормотушная гладь, целое море, океан разливанный! Посреди этого океана стоял остров, до него еще надо было плыть. Сергей не мог рассмотреть острова толком. Но он другое рассмотрел достаточно хорошо – надо всем этим морем-окияном нависали исполинские мрачные своды. Не могло быть такого! Не могло быть столь гигантских пещерных сводов! Но они были! Они зримо и весомо давили, они были реальнее и осязаемее небесного обычного свода.

Сергей барахтался на поверхности, борясь за жизнь, боясь хоть на миг, на долю мига опять погрузиться в ужасную пучину. Он чувствовал, что силы понемногу возвращаются в тело. Но плыть еще не мог, лишь удерживался на одном месте, прочищал легкие.

– О-ох! – раздалось вдруг сзади.

Сергей обернулся. Метрах в семи от него из бормотушной глади торчала чья-то бритая голова – лицо было залито клейкой и густой жижей, лишь черной дырой зиял на нем рот. Воздух со свистом врывался в эту дыру и с хрипом вырывался обратно.

Сергей отвернулся. Но тут же почти рядом с ним из бормотени высунулась рука, потом еще одна. Руки были скрючены, и они тянулись вверх, будто пытаясь уцепиться за что-то, потом опять пропадали на время и снова высовывались.

– 0-ох! 0-о-ох! 0-ох! – стало раздаваться со всех сторон.

– У-о-о-ох!!! Ох!!!

Сергей не успевал головой вертеть – десятки, сотни голов, рук, спин появлялись над поверхностью разливанного моря. Казалось, из самого ада вырвались мучимые там грешники, тянулись вверх, пытались спастись, выбраться из кровавой трясины. Но та их не отпускала, засасывала в себя, проглатывала. Многие скрывались уже навечно – лишь пузырьки воздуха, разрывающие мутную пленочку, напоминали – тут недавно была чья-то голова, руки… Все пространство под исполинским каменным куполом заполнилось стонами, вздохами, бессвязными воплями.

Что-то скользкое и холодное дотронулось до Сергея, ухватило за ногу, потянуло вниз. Он дернулся, высвободился. И почти сразу рядом с ним, вплотную, всплыл бритый человек. Сергей увидал сначала только спину, затылок, плечи. И он уже вытянул руку, чтобы отпихнуть незнакомца от себя. Но тот поднял голову – и прямо в глаза Сергею уставились кровавые мутные бельма, дохнуло смертным смрадом из раззявленной черной дыры. Липкие ладони легли Сергею на плечи, надавили. Но он сбросил их, отплыл подальше. С ужасом наблюдая, как захлебывается это непонятное бритое существо, как оно борется с кровавой жижей и как та всасывает существо обратно. Наконец бритый погрузился совсем, даже скрюченная рука его ушла в жижу, ушла, сжимаясь и разжимаясь судорожно, словно пытаясь уцепиться за воздух.

– У-о-ох!!! А-а-ах!!!

Страшней всего были эти вздохи и выдохи, от них несло чем-то нечеловеческим, жутким. И Сергей не стал выжидать, он поплыл к острову.

В тягучей липкой бормотени плыть было невыносимо тяжело, каждый метр давался с трудом. Но Сергей плыл. Он не хотел опять погружаться в этот жидкий ад.

Сотни, тысячи бритых тянулись к острову. Каждый плыл как умел: одни саженками, другие по-собачьи перебирая руками, третьи кроллем, четвертые и вовсе безо всяких намеков на технику. И чувствовалось, что эти трупы или полутрупы неистово и страстно желают продлить свое существование, что они готовы до последнего издыхания бороться за каждую минутку, секундочку бытия. Многие топили друг друга, взбирались на плечи, погружая несчастного в жижу, карабкались по спинам, наступали на головы, некоторым удавалось даже почти вырваться из жижи. Но сверкнув в мрачном воздухе мокрым обагренным бормотенью телом, они, тут же погружались в море, лишь пузыри вырывались на поверхность. Кто-то тонул сам, без всякой помощи извне.

Сергей старался держаться подальше от бритых, но не всегда это удавалось. Временами и его хватали за ноги, цеплялись за плечи, давили на спину. Но он увертывался, выскальзывал, не давая даже временной поддержки – пусть сами выкарабкиваются, пусть сами плывут, он не плот!

Остров вырастал прямо на глазах. Это был какой-то неестественный, ненормальный остров. Его будто слепили из той же загустевшей бормотени. Сергей видел крутые скользкие берега обрыва, видел плоскую площадку наверху. И еще он видел, как пытаются выбраться первые из подплывших к острову. Они изо всех сил цеплялись за болотистые берега, карабкались вверх, тянулись, рвались… но соскальзывали, уходили с головами в жижу. Даже смотреть на такое было страшно. Ледяной неприступной горой возвышался остров над морем-окияном!

Кто-то забился в судорогах совсем рядом, пошел ко дну, обдавая всех вокруг брызгами. Одна из них попала Сергею на губу, он облизнулся – и вдруг почувствовал, что это вовсе не бормотень, что это кровь, настоящая густая, пропитанная бормотушными запахами кровь. Его чуть не вывернуло наизнанку. Но наверное уже нечем было выворачивать. Хочешь, не хочешь, а по кроваво-бормотушному морю приходилось плыть.

Подплыв ближе, он, не щадя пальцев и ногтей, со всей силы ударил руками в слизистый багровый ил обрыва. Пальцы погрузились глубоко. Но тут же что-то там внутри зачмокало, зачавкало, вытолкнуло пальцы обратно – и он сорвался вниз, прямо на подплывающих бритых. Оттолкнулся ногами от холодных скользких тел, снова погрузил пальцы в ил. Полез наверх.

Это была пытка. Каждый сантиметр давался с боем. Но Сергей полз и полз. Четырежды он срывался, соскальзывал, погружался с головой в кровавую жижу. И всякий раз ужас захлестывал его. Он выныривал. И опять лез.

На пятый раз он дотянулся рукой до плоской площадочки уступа, вцепился в край. Но в это время кто-то ухватил его за ногу, за щиколотку. И он опять полетел вниз – полетел спиной, размахивая руками и ногами, крича, разбрызгивая красную пузырящуюся слюну.

Он долго отдыхал, держась на поверхности, стараясь не попадаться под руки бритым, ускальзывая от них. Потом полез снова. На этот раз он сам вцепился в чью-то тощую лодыжку, рванул на себя. И этого рывка хватило: несчастный полетел вниз, а он забросил обе руки на край площадки, подтянулся… Все! Он был наверху!

Он сидел посреди этого слизистого утеса и захлебывался от нервного плача. Все было позади! И все еще было впереди! Бритые из кровавой жижи тыкали в него пальцами, охали, стонали, сопели шумно. Они явно завидовали ему, они готовы были на все, лишь бы забраться наверх… но они мешали друг другу, топили один другого.

Кроваво-бормотушная гладь была бескрайней. Только теперь Сергей смог оценить по достоинству это море-окиян, эту безграничную адскую равнину, из которой торчали уже не сотни и тысячи, а миллионы, сотни миллионов голов, спин, рук. Руки эти тянулись вверх, к каменному, такому надежному на вид своду. Да только до этого каменного неба было не меньше тысячи метров, а то и больше.

– Хы-ы-ы, х-ы-ы!!! – прокатилось вдруг над сводами.

Сергею показалось, что этот звук родился в его голове и лишь потом вырвался наружу. Он с силой сдавил уши. Не помогло. Тогда он взглянул вверх – в туманном, зыбком мареве над кровавым океаном, над миллионами голов нависала огромная и расплывающаяся дьявольская харя. Была она злобна, глумлива и сладострастна. Хыканье вырывалось из оскаленной кривой пасти – вырывалась утробно, глухо, но столько в нем было довольства, ублаготворенное, что казалось оно не просто обоснованно, но и вполне заслуженно, отработано. Острые глаза с прищуром обозревали, страшную картину, и из глаз этих сочилось нескрываемое презрение к жалким бритым людишкам, борющимся за свои жалкие и ненужные жизни.

– Хы-ы-ы!!! Хы-ы-ы-ы-ы!!!

Все уханья, оханья, восклицания, вопли слились неожиданно в единый гулкий вздох ужаса – будто смертоносный ураган промчался над кровавой гладью. И все смолкло. Дьявольская харя исчезла.

И все словно по команде ринулись на остров. Теперь это походило на штурм. Тысячи голых людей лезли наверх, – падали, но не долетали до поверхности кровавого моря, опускались на чьи-то спины, головы и снова начинали восхождение. В край площадки цеплялись десятки рук. Тысячи пальцев указывали на Сергея. Похоже, бритые не собирались прощать ему то, что он оказался первым, они собирались расправиться с ним.

Бежать было некуда. Сергей испуганно озирался, сжимал и разжимал кулаки – он был готов к драке. Но он понимал, что ему не сладить со всеми.

И вот тогда что-то хлюпнуло под ногами. Потом еще. Он опустился на колени, стал ковырять этот кровавый податливый ил. И вдруг провалился в него – провалился с руками и ногами, будто прорвал какую-то пленку, проломил дверь, и оказался в скользком узком лазе. Его понесло вниз, ударяя головой о холодные стены, переворачивая, бросая то влево, то вправо, то вообще черт-те куда. Это было нелепо, дико… Но он летел вниз. Потом он упал на чьи-то тела, в вонючую жижу, потом полз наверх. Полз, задыхаясь и снова соскальзывая, срываясь. Кто-то полз рядом с ним, стонал, тяжело дышал. Но потом упал и затих. А он выбрался.

Да, он выбрался и сидел теперь, опираясь спиной на земляную стену, прислушиваясь к себе и не прислушиваясь к стенаниям бормочущего и всхлипывающего существа. В голове крутилось одно: ушел! ушел!! ушел!!! И это было главным! Он ушел от своих палачей, от профессионалов! А там – будь что будет!

– Ты хоть что за человек такой? – вопросило существо в шапке. – Отвечай, кады спрашивают! И на вот, оботрися!

На руку опустилось что-то белое, мятое, чистое. Сергей сжал пальцы, поднес тряпицу к лицу, долго оттирался, отдирая корочки засохшей крови, расчесывая пятерней волосы. Особенно трудно было прочистить глаза – бормотушно-кровяная смесь въелась в кожу, слиплась, каждое движение причиняло боль.

И все-таки Сергей ответил:

– Я с Земли!

Существо, оказавшееся маленьким сморщенным старичком в драном зипунишке и валенках, разгладило десяток седых волосков на подбородке и верхней губе, вздохнуло тяжко.

– Оно и видать, умом тронулся! С земли вон – червяк али крот какой… а ты, паря, из-под земли! Ну да ладноть! Не хочешь сказывать, не надо!

Сергей все понял. Он на Земле, а значит, и говорить, будто с Земли, здесь глупо, за чокнутого сочтут. Хотя пускай принимают, главное, его выбросило не куда-нибудь, а сюда, на родимую Землю, а уж на ней-то он не пропадет!

– Меня зовут Сергей, – представился он.

– Серенька, стало быть? Та-ак! – обрадовался старик. – А мене все Кулехой кличут. Вот и ты зови запросто – дед Кулеха.

Сергей усмехнулся. Надо было понемногу выведывать у деда Кулехи про все. Но и сплоховать он боялся.

– Хороший подвальчик, – процедил сквозь сжатые зубы.

– Подпол знатный! – согласился дед Кулеха.

– Тут ведь выход где-то был, запамятовал, а то и два целых выхода, – попробовал закинуть удочку Сергей.

– Ишь ты какой, запамятовал он! – с готовностью отозвался старик. – Вот придуть вскорости стреляльщики-то наши, они те живо напомнят! И-эх, паря! Нету нам выхода, обложены мы хужей волков! Иль и вправду ты про все позабыл?!

– Про что про все? – переспросил Сергей.

Дед сдвинул ушанку набекрень, почесал затылок.

– А как спымали тебя, контру, как расстреливали тута, как сам сунулся в дыру – ниче не упомнишь, что ль?!

– Расстреливали? – удивился Сергей. – Впрочем, да, было!

Ему вспомнилась сцена на кухне, винтовочные дула, поднимающиеся на уровень его глаз, прищуренный взгляд черного. Его и на самом деле расстреливали, только вот не расстреляли.

– Ниче, – успокоил старик, будто читая мысли, – придуть и дострелют! В етом ты, паря, не сумлевайся.

– А чего ж делать?

– Прятатьси, вот чего! – многозначительно сообщил дед Кулеха. – У нас с тобой, паря, другого путя нетути!

Сергей начинал смутно представлять обстановку. Да, они в подвале, там, наверху, их стражи – кто, выяснится позже, главное, опять он узник! опять с ним могут – вытворять, что вздумается палачам-мучителям! Ну что за круговерть такая! Что за проклятый «замкнутый цикл»! Хоть бы зеленый, падла, высунулся из какой-нибудь щели!

Но зеленый ниоткуда не высовывался. Похоже, ему и впрямь надоело опекать грубого и бестолкового землянина, отраженное существо… А может, он и виною всему?! Сергей не знал. Ему почему-то вдруг вспомнилось, что в том самом списке оставалась еще одна фамилия в квадратике, последняя. Но что это была за фамилия? Кому она принадлежала?! Память не давала ответа. Он перестал слушать надоедливого старика, забыл о своих теперешних болях и горестях, отрешился. Загадка завладела им, да так завладела, что помыслилось – ежели удастся ее разгадать, узнать ту последнюю фамилию, так все и разрешится самым лучшим образом! Сергей помнил, как он собственной рукой ее вписывал на лист, помнил, как обводил жирной линией, как квадратик этот вычерчивал… но большего не всплывало.

– Ты че, оглох, паря? – дед Кулеха ткнул его кулачком в бок. – Иль опять помирать вздумал?!

Сергей улыбнулся старику машинально. В мозгу бешено наколачивало: кто он?! кто?! кто?! Пришлось заново перебирать всех друзей и знакомых, сослуживцев и однокашников – каждая фамилия укладывалась в отведенный для нее квадратик. Но последний оставался пустым!

И в тот момент, когда раздражение начало захлестывать его черной едкой волной, вдруг просверкнул странный ответ: а фамилия-то твоя собственная! ты по инерции, машинально ее вписал, а потом и забыл, так и осталось. Нет! Не может быть! Сергей отмахнулся от нелепой страшной мысли. Там должен был быть кто-то совсем другой, только не он, точно не он!

– Ты, паря, потише граблями-та размахивай! – проскрипело на ухо.

– Простите, – буркнул Сергей. Он вовсе не хотел ссориться с товарищем по несчастью. Наоборот, надо было использовать его на полную катушку, выжать все полезное, нужное. И Сергей отбросил посторонние мысли.

– Значит, они приводят расстреливать заключенных по ночам и большими партиями? – переспросил он.

– Точнехонько! – поддакнул старик.

– И назад уже никого не уводят из приговоренных?

– Да чтой-то не было такого случаю!

– Это хреново! – выдал Сергей.

– А как же, еще как хреново! – вздохнул дед Кулеха.

– И нигде ни единой лазейки, ни дырочки наружу?

– Как есть – нигде нету! – путанно ответил дед.

– Чего ж теперь, помирать нам, что ли? – не сдавался Сергей.

– То-то и дело, что помирать! Куды ж ишо!

Такая перспектива не устраивала Сергея. Даже после всех пережитых ужасов, после всего, что обрушилось на него в последние месяцы, он хотел жить! Вопреки всему! Назло всем!

– А чего вообще-то народ губят? – спросил он с тоской.

– Не народ, – пояснил старик с расстановкой, – гидру выводят, подчистую!

– Какую еще гидру?!

– Это ты у них, паря, спросишь. Сказано – гидру, значит, гидру – как класс! То исть, по нашему разумению, до двенадцатого колена! Жил при царе-кровопивце – становиться к стенке! И без разговоров! Ето чтоб с проклятым прошлым – раз и навсегда! Да ты не горюй, у их работенки ишо лет на сто вперед! У нас ведь, почитай, все православные при царе-то батюшке жили, а чего ж не жить-то, помирать им, что ль, надо было! Жили ишо как! В етой чумной Америке лет через двести так жить-то будут!

– Ладно, ясно! – оборвал старика Сергей. Он не любил, когда лезли в политику. Стреляют, значит, так надо, значит, и следует стрелять – душу-то все одно не расстреляешь, будь ты хоть палачом с двадцатью орденами, будь хоть по уши в крови – ты ручонки-то свои обагрил, тело искорежил, бросил в яму, а Душа она сверху на тебя глядит и болезнует за тебя, ибо ей – вечная жизнь, а тебе – яма зловонная со всеми твоими орденами и регалиями, со всеми кожанками и маузерами, со звездами и прочей мишурой.

– Ясно тебе, охломону! – недовольно проворчал дед Кулеха. – Тоды сам и предлогай, чего делать-то!

Сергей думал не слишком долго – какой-никакой, а опыт у него был – из дешевеньких фильмов и книжек с детективными сюжетами – и потому он ответил твердо:

– Вот дождемся ночи, приложим кого-нибудь из охраны, переоденемся в ихнее и вылезем!

Дед Кулеха поглядел на него с состраданием, как на больных глядят. И ничего не сказал.

Сергей сообразил, что сморозил глупость. Но ничего более путного в башку не лезло.

– Ладно, – выдавил он, – ночи дождемся, там видно будет.

И заснул. Он страшно вымотался, ему нужен был маленький отдых.

Приснился Сергею дикарь, первобытный шаман. Был страшен он и здоров до невероятия. Гугукал, бубукал, прыгал над головою с огромным бубном, наколачивал в него со всей силы, бесновался, шаманствовал. И казалось Сергею, что это вовсе не один дикарь, не один шаман, а целый симпозиум, конгресс шаманов, беснующихся над ним. Лицо волосатого радостного здоровяка мельтешило, перескакивало с места на место как в плохом мультфильме – и вставало видение: кольцеобразный стол, посреди, на полу, сам Сергей, а вокруг ученое собрание шаманов, эдакий шаманский кворум – ни больше ни меньше. Вот оно – Большое Камлание, вот он – слет заклинателей формул! И уже были все двойники шамана не голые и увешанные побрякушками, а респектабельные и одетые в хорошие дорогие костюмы. А у самого респектабельного шамана, одетого в самый хороший и дорогой костюм, занавешенного от публики толстенными роговыми очками, из заколки, придерживающей галстук, торчал зуб Сергея – да, да, тот самый, выдранный грязными грубыми пальцами дикаря. Странно, казалось бы. Но Сергей глядел и совсем не удивлялся. Он уже знал, какой решение вынесут на Большом Конгрессе, на Симпозиуме Заклинателей. Шаманы в галстуках камлали долго и обстоятельно, Сергей их не слушал – он и во сне умудрился впасть в сон, хорошенечко выспаться. А когда проснулся, самый большой и самый респектабельный шаман зачитывал приговор. Приговор был нудный и скушный, он состоял из длиннющей полубессвязной цепи наворованных у других народов и наций слов – шаманы умели напустить дыму – но за словами этими стояло совсем коротенькое и понятное словечко: зависть. И еще одно стояло: нетерпение, точнее, нетерпимость. И еще одно, немного посложнее, но тоже вполне доходчивое: страх! Да, именно страх перед разоблачением – вот что двигало шаманами. Они боялись, что их раскусят! Они так боялись этого, что готовы были уничтожить все и вся вокруг, лишь бы никто их не заподозрил. Сама возможность разоблачения была для них смертельной угрозой, шаманы знали, что это почти невероятно, что они тысячекратно подстрахованы со всех сторон и тем не менее они раскидывали сети, расставляли ловушки и капканы – авось попадется кто-то из сомневающихся, из тех, в чьей среде только и может произрасти пускай в самом отдаленном будущем разоблачитель. Нет, они не могли допустить этого, они пропалывали поле заранее, они истребляли все, что несло для них опасность, что могло поколебать их власть. Ах, сорняком больше, сорняком меньше! Сергей лежал. И плевать он хотел на заклинателей-магов. Пускай приговаривают! И когда прозвучали заключительные слова «…к единственно возможной для пациента исключительной мере!», он рассмеялся. Большой шаман, как и был, в костюме, в галстуке, с заколкой-зубом, вскочил на кольцевой стол с ногами и принялся скакать, прыгать, гугукать и бубукать. Вот только бубна у него в руках не оказалось. И тогда один из шаманов поменьше сорвал со стены огромный портрет, написанный на холсте, подал с поклоном Большому шаману… и тот ударил! Да так звонко и гулко получилось, будто ударил в огромный тамтам. Вот это было камлание! Век прошел, нет, тысячелетие! А Большая Пляска заклинателей не кончалась. Уже послетали с ученых мужей их добротные штаны и пиджаки, отутюженные сорочки и галстуки, улетели в даль туманную ботиночки. И трясли они волосатыми жирными животами, прыгали, обливаясь потом, вопили и обрастали, обрастали шерстью, матерели, зверели на глазах, становились все ближе к своей природе, к своей подлинной сущности. Это было забавно. Сергей поглядывал на беснующихся, улыбался. Они боялись его. Но он их – нет. Наконец все малые и средние шаманы и шаманчики слились, а может, и влились в Большого шамана, превратились в перводикаря с портретом-бубном. На последнем издыхании, давясь собственной слюной и пеной, дикарь взвыл на тончайшей ноте, закатил глаза, бухнул в портрет-бубен и начал падать. И этот бубен развернулся наконец к Сергею ликом своим. И тогда только тот разобрал, кто же был там увековечен. Круглое, скуластое по-азиатски, лицо будто высовывалось из холстины, и глядели прямо в душу узенькие глазки с хитроватым прищуром, глядели столь проникновенно и мудро, что впору было их лучами чай подслащивать. Вот тут-то Сергей и не выдержал, тут-то он и сломался, закричал, задергался в ужасе, облился холодным потом… и проснулся.

Дед Кулеха гладил его по плечу и приговаривал:

– Не боись, милай, не боись! Вот мне тоже однова сам вельзевул адский привиделся во сне. Чуть не помер со страху! Но ниче, отпустило, отпустило, паря!

Для Сергея сейчас лицо с портрета было пострашнее всех вельзевулов вместе взятых. Это было как наваждение! Это было больше чем предчувствие собственного конца! Теперь он точно знал – это его последнее путешествие, все! А в ушах стоял картавый отечески добрый голосок, как бы напутствовавший, благословлявший, звучавший из души, из самого сердца: «мы не должны знать жалости, товагиши! р-р-растгеливайте! р-р-растгеливайте и р-р-растгеливайте! чем больше, товагиши, тем лучше!» И вместе с этими словами проваливались в небытие, в детские забавные сны все камлающие шаманытеоретики, все инквизиторы-практики, все эти жертвоприносители во имя всевозможных пернатых змеев и дымящихся зеркал – да, как это все было экзотично, сказочно, романтично, черт возьми! И как все просто оказалось в реальности! Бери и губи души! Сгубил тысячу – орден, две – два ордена, главное, больше, как можно больше, чем больше, тем лучше!!!

– Ты че, паря, свихнулся, что ль?! – недоумевал дед Кулеха. – Че с тобою?!

– Да ниче! – огрызнулся Сергей. – Чую, кранты мне! Конец! Ты, может, и выберешься! А я – нет!

Старик заерзал, захлюпал носом.

– Ты его, – проговорил он супясь, – ты себя-то не хорони, успеется еще. Побарахтайся малость, паря!

Сергей рассмеялся прямо в лицо старику. Смех был совсем не веселым, даже страшным.

– А куда ж деваться, дед Кулеха, – сказал он, глядя прямо в мутненькие глазки, – побарахтаемся, побарахтаемся еще.

Ночью пригнали человек полтораста, насилу втиснули в подземелье. Всех уложили лицом в грязь. Подымали десятками. Подымали, заставляли раздеться догола, подталкивали к краю дыры и стреляли. Кому в затылок, кому в спину, отдельным смельчакам в грудь или в лицо. На верхних ступеньках лестницы сидел корявый малый с мастыркой в зубах и «максимом» у ног – ежели кто вздумает трепыхнуться во время выполнения ответственного задания, враз покосит! Но кому там было трепыхаться! Сергей сидел за семь метров, сидел, плотно вжавшись в земляную нишу, он видел, все видел – и мужчины, и женщины были до такой степени истерзаны, замучены, избиты, что они и на ногах-то еле держались, цеплялись друг за дружку, падали, куда им бунтовать!

Да, видно, главное происходило там, наверху, в камерах!

Колченогий коротышка увязывал сброшенное шмотье в тюки, подавал корявому, а тот выпихивал за железную дверцу. Если чего звенело или гремело, сразу пересыпали в карманы. Но мало у кого были с собой ценности, деньги – выгребали еще там, наверху.

Сергей скрежетал зубами, в голове у него все мутилось. А дед Кулеха чуть придерживал его своей сморщенной лапкой, подносил палец к губам. Одно неосторожное движение – и получай пулю, лети в яму вверх ногами!

Какой-то тип в кожанке и полосатых штанцах выволок из очередного десятка субтильную голенькую дамочку, поволок прямо к нише. Сергей замер. Дед Кулеха и глаза прикрыл. Но тип не заметил их впотьмах, он прислонил дамочку к стенке, рассупонился, икнул и принялся молча, сосредоточенно насиловать упиравшуюся поначалу дамочку. Работал он деловито, распространяя на десять метров вокруг матерый чесночно-самогонный перегар. Дамочка взвизгивала, охала и все время льстиво пристанывала:

– Ах, какой мужчина! Какой мужчина!!! Вы ведь не тронете меня теперь, после всего? Ведь нет? Ах, какой мужчина!

Был бы у Сергея револьвер, он бы одним выстрелом уложил обоих, в спину, наповал!

– Ах, какой… Вы ведь не убьете меня? Не будете стрелять в меня?! Ах, какой вы могучий и дерзкий, ах!!!

– Не буду я в тя стрелить, уговорила! – просипел тип, закончив дело.

Он тщательно застегнулся, расправил плечи, потом подхватил голенькую дамочку на руки, прошел с ней к дыре и бросил свою ношу прямо вниз.

– Не-е-е-ет!!! – донеслось из неведомых глубин. – Не-е-е-е-ет!!!

– Как его нет, – просипел тип, – не нет, а да!!! У нас с мировой контрой один разговор! И никаких послаблений классовому врагу!!! Ясно, едрит вашу переедрит!!!

Какой-то офицерик, молоденький и тощенький, с рыженькой полоской усиков на верхней губе ринулся было на палачей своих. Но затарахтел «максим», и офицерик упал. Рядом с ним упало еще человек восемь.

Тип в кожанке ткнул пальцем в двоих, рыгнул пьяно.

– Отволочь трупы паразитов в дыру, едрена! Живо! За расторопность вы у мене последними в расход пойдете!

Пока отволакивали трупы к дыре, исполнители успели раздавить четверть с мутно-белесым содержимым.

– Вот черти! Вот иксплуататоры трудового люда! – шепотом сокрушался дед Кулеха. – Пьють! Ведь в натуре самогонку пьють! А я уж девятый ден пощуся!!!

Сергей зажимал ему рот и сам матерился – но мысленно.

Потом опять стреляли – долго и нудно. Разлеталась крупными брызгами кровь, кричали жертвы, хлюпало и чавкало под сапогами. Шла обыденная, повседневная работа.

У Сергея ноги затекли, он и стоять-то больше не мог. Голова раскалывалась, в спину будто кол осиновый вбили – и не нечистая сила вроде, а хребтом этот кол чуял.

После восьмого десятка исполнители опять пили. Пили и ругали приговоренных. Потом начали палить. В подземелье от смрада и пороховых газов дышать нечем было. Половина оставшихся лежала без сознания в кровавой жиже, другая жалась к стенам, сидела на корточках, дрожала – это были живые трупы, их уже убили однажды – там, наверху, а теперь привели убивать во второй раз, и потому многим было не так страшно.

Трижды исполнители то поодиночке, то тройками, приходили мочиться. И Сергей все выбирал момент – сейчас, вот сейчас! он прыгнет на этого жирного гада во френче с чужого плеча, сломает ему шейные позвонки, придавит без звука, накинет на себя френч, фуражку… и наверх, наверх! Пока разберутся что к чему, он сомнет корявого у «максима», выскочит за дверь… А там – была ни была!

Но всякий раз его что-то останавливало. То ли духу не хватало, то ли и впрямь не та раскладка раскладывалась.

– У мене патроны кончились! – пожаловался колченогий.

– Ты, сука, не сачкуй, не перекладай на других работенку-то! – взъярился тип в кожанке. – Лупи гнид по башке! Баб можешь и так пихать, ети не выскочут, силенок не хватит!

Колченогий стал «лупить» рукоятью в затылок. Судя по гулким и глухим ударам, всхряпам и хлюпам, у него получалось все преотлично.

Сергея тошнило. Но желудок его, кишки, пищевод были пусты, безнадежно пусты. Он слизывал языком воду со стен. Но утолить жажды не мог, пить хотелось страшно. Да и какая это вода была, это выступала на сводах растворенная в воздухе кровь, конденсировалась, сочилась будто из самой земли-матушки.

– Все, Филя! Завязывай! Изработались! – пьяно выдал наконец тип в кожанке. – Остатних секи из пулемета! С етими гидрами по-благородному никак нельзя, Филя!

– Заело чегой-то! – отозвался Филя.

Дед Кулеха нутром чуял, что приблудный мужичок подведет его, подставит. Ох, не Господом он послан, не Господом! Совсем другой силой! Кулеха молился – но молился про себя, просил только о себе! Он восемь ночей продержался, и в девятую его Силы Небесные оберегут, не дадут на расправу. Но вот на приблудного надежды не было. Шаткий мужичишка! И-ех, Серенька!

Сегодня каты что-то много пили. Деду Кулехе было невмоготу – хучь глоточек бы, хучь полизать-то! Нет, стой и сопи себе в две дырочки на тверезую башку! Ох, тяжко!

Часто ходили отливать. А один, по самый конец, тот, что в френче да фуражке, приперся в угол по большому делу, уселся, раскорячился, надулся…

Кулеха не успел и за рукав ухватить приблудного – тот соколом вырвался из ниши, обрушился всем телом на сидящего. Только хрустнуло что-то, треснуло, хлюпнуло… и все!

– Моня! Засранец хренов! Че застрял-то?! – позвали от дыры. – Щя допивать станем, смотри!!!

– У-у-пту-у-у!!! – отозвался невнятно приблудный не своим басом.

А сам-то сдирал френч, напяливал фуражку, стаскивал сапоги – дед Кулеха все видел, все! И-эх, погубит, ни за что погубит приблудный! Сердчишко у старика дрожало заячьим хвостом, ноги подкашивались.

– Моня-я!!! Едрена канитель! Мотри, не оставим!!!

Исполнители были в дымину пьяные. Голоса их стали дурными и бабьими, как с недельного перепою. Дед Кулеха мелко-мелко крестился, закрывал глаза – он не хотел видеть таких страстей, чего же будет-то?!

– А-аййй!!! – вскрикнул вдруг кто-то от дырищи. – Мать вашу-у-у-у…

На секунду воцарилось молчание. Потом другой выдохнул проникновенно:

– А Семен-то наш, сучонок хренов, дармоед косопузый, в дыру сверзился, оскользнулся!

И еще немного помолчали.

Потом басок выдал:

– Помянем же, товарищи, друга и бойца с мировой контрой! Ну! Вздрогнули! Несгибаемый был борец, матерый человечище!

Дед Кулеха осторожно приоткрыл один глаз. И увидал, как приблудный Серенька, обряженный во френч и фуражку, подымается по лестнице. Вот он на первой ступеньке, вот на пятой…

– Куды, Моня?! – заволновался корявый Филя-пулеметчик.

Удар был настолько мощным, что Филя взлетел в воздух, обрушился всем своим корявым телом на типа в кожанке, сбил с ног. И тут же грянул пулемет.

Когда дед Кулеха в следующий раз приоткрыл глаза, все исполнители валялись в кровавой жиже на земле. Позы их были страшны и непристойны, так могли валяться дохлые шакалы, но не люди. Дед Кулеха вышел из ниши, подошел ближе и плюнул в катов.

На верхней площадочке лестницы никого не было. Только дверь тихонько поскрипывала. Дед Кулеха преодолел страх, поднялся, потянул дверцу на себя.

Сергей вихрем вырвался наверх. Первого охранника он сбил ударом в челюсть. Второй из дальнего конца заплеванного и загаженного коридора успел выстрелить – пуля сбила фуражку. Еще раз нажать на спусковой крюк охранничек не смог – Сергей впечатал ему каблук в брюхо, а когда тот падал, напрочь перебил шею – теперь не постреляет.

– Караул, в ружье!!! – завопил кто-то из-за стены визгливым перепуганным голосом.

Черная вертлявая тень шмыгнула в переходах и растворилась. Заключенные колотили в дверь изнутри, орали, гудели. Но Сергею было не до них. Да и кто они такие, чего от них ждать – Сергей не знал. Он выскочил на широкую мраморную лестницу, сбив с ног еще троих попавшихся навстречу. Все трое были хлипкими юнцами с длинными птичьими шеями и наивно выпученными черными глазками. Все трое полегли молча, видно, так и не поняв толком, что происходит.

– Караул, в ружье-е-е!!! – заполошно вопил сам Сергей.

И ему подтягивали, начинали орать на все голоса. Контора была большая, одних черных кожанок не счесть, и это не считая прочего служивого люда.

Перекрывая все вопли и призывы обороняться от неведомого врага, из черного четырехгранного рупора неслось оглушающе:

Сергей выскочил на улицу. Часовой – высоченный русский парень с прозрачно-бессмысленными глазами – недоумевающе поглядел на него, стал вытаскивать руку из кармана шинели. На улице была весна. Солнце отражалось в грязных лужах, распевали суетные птахи. Четверо молодцев сидело на корточках чуть поодаль. Все курили, поднося цигарки ко рту как по команде. Сергей не разбирался в тонкостях, но по лицам понял – интернационалисты, скорее всего, венгры, может и австрийцы.

Пока часовой раздумывал, интернационалисты встали, сунули в рот цигарки, вынули и сделали шаг к Сергею – приближались они тоже, словно по команде.

– Разорву к едрене фене! – заорал Сергей во всю глотку и театрально вздел руки, ничего более умного ему не пришло в голову. – Ложись, сучары!!!

Интернационалисты также слаженно пали ниц, они явно не жаждали быть разорванными. Верзила стоял и раздумывал. Сергей ткнул его в грудь, вырвал винтовку. Прыгнул вперед – не промахнулся: хребет первого интернационалиста хрустнул под его сапогами. Винтовочный штык пронзил спину второго. Третий с четвертым не поднимали голов, они в основном любили расстреливать безоружных и потому просто не знали, как себя вести в данной обстановке. Русский парень все так и стоял столбом.

– Лежать!!! – крикнул Сергей для надежности.

И дал деру. Это было единственным, что ему оставалось сделать.

– Держи контру! Хватай гада!!! – доносилось в спину. Это выскакивали из здания опомнившиеся юнцы с птичьими шеями. Но бежать вслед они побаивались – наверное, караул так и не поднялся «в ружье». А без него юнцам с наивными глазками лезть на рожон не с руки было. Ходить по городу без сопровождения отборной и многочисленной охраны они не рисковали, всего год их власть в городе держалась, могли и не приветить.

Дед Кулеха под шумок преспокойненько выбрался сначала из подземелья, потом из темницы. Он мышкой шмыгнул в одну из боковых комнатушек здания. И выпрыгнул в окошко. Там его прихватили, встряхнули, отобрали шапку и валенки. А потом, набив морду и выдрав последние седые волоски из бороденки, сунули в камеру. Законность восторжествовала.

– Изверги! – выругался вслед ушедшим старик. И выплюнул наземь выбитый зуб – последний свой зуб.

В камере по углам да вдоль стен, прямо на полу, сидело человек семь или восемь, дед Кулеха после света не разобрал.

– И-ех, Господи! – выкрикнул он, грозя кулаком низкому грязному потолку. – За что караешь?! Уже от чужих отличить не могешь, и-ех, ты-ы!!!

Монах, сидящий под зарешеченным крошечным окошком, цыкнул на старика. И тот успокоился.

Через час принесли с полковой кухни ведро помоев, сверху плавал смачный плевок в зеленых разводах.

– А это вам соус от комиссара! – съязвил выводящий. И хлопнул дверью.

Ведро опустошили за две минуты. Деду Кулехе досталось совсем чуток – три черпачка жижицы, только что жажду утолить.

– Авось не помрем с голодухи-то! – стоически произнес он.

– Это точно, – согласился монах, – кому суждено быть повешенным, тот не утонет.

Кроме монаха в камере порядочных людей не было. Дед Кулеха это определил сразу, а у него глаз точный был. Сидела всякая непонятная шантропа – три нищих с площади, спившийся учитель, два пролетария, опоздавшие к началу смены, и еще какие-то непонятные типы. Явной контры вроде и не наблюдалось, ежели не считать того же монаха, непонятно каким чудом уцелевшего.

– Ты чай не православный, браток? – поинтересовался дед у черноризца. – Чай какой-нито ненашенской веры?

– Чего вдруг? – обиделся монах, заерзал.

– А того, – пояснил старик, – вот гляжу я и думаю, не стрельнули тебя как врага народа, не в прорубя не сунули, это ж как понимать-то?! Нашенских навроде всех посовали да постреляли! У их строго с етим!

– Значит, час не вышел, – философски заметил монах, – еще стрельнут, не боись. Вот прорубей щас нету, весна… тут уж не обессудь.

Дед Кулеха не слышал ответа. Он уже посапывал вовсю – устал за прошедшие-то деньки и ночки, притомился.

Разбудил его под вечер жуткий лязг. Дверь в камеру распахнулась – и два охранника прикладами вбили внутрь кого-то.

– Крест Господень! Едрена оказия! – вырвалось у старика поневоле, от прилива чувств.

Видывал он битых и контуженных, раненых и калеченных. Но такое впервой увидал! На приведенном мужике живого места не было – казалось, какой-то великан и силач взял в одну руку огромную терку, а в другую этого мужичка, да и построгал его хорошенько как морковку. Все, торчащее из-под лохмотьев, голова, лицо, руки, ноги, грудь, было изрезано, исколото, разодрано, разбито. Кровь капала на пол, скатывалась в пыльные шарики.

– Бог ты мой, Серенька! – всплеснул ручонками дед Кулеха. – Отзовися, ты ли это?!

Мужик просипел чего-то и рухнул замертво на пол.

Сергей верил в свою удачу. А та, видно, отказалась от него. Да и была ли она когда-нибудь «своей»?! Его прихватил патруль на выходе из города. Прихватили, а пропуск, который лежал в кармане френча, вбили в рот вместе с зубами.

Это потом уже он вытащил двумя пальцами обрывки из-за щеки, запрятал под ремень. Хотели расстрелять на месте. Да однорукий матрос с косой челкой вдруг засомневался.

– Не-е, братва, тут чего-то не так, у меня глаз верняк! Этот павлин не нашего поля ягода. Шлепнуть-то проще простого! – он сдвинул бескозырку на глаза и всмотрелся неожиданно зоркими глазами в Сергея. – Эта гадина офицерских кровей! Из нее жилы драть, а не шлепать, понимаешь, по-людски! Мы ее спровадим, куда надо!

Сергею не дали и рта раскрыть.

– Пошел, золотопогонная шваль! – ткнули в спину прикладом, коленом под зад.

И он пошел, куда ж еще деваться.

В большущем кабинете, который раньше, видать, был гостинной, а то и бальной залой, за огромным резным столом сидел изможденный бледный человек с вытянутым лошадиным лицом и колючими глазками. Впрочем, глаза его Сергей увидал позже. Когда его ввели, усадили на стул, завязали сзади руки, прикрутили проволокой к ножкам стула ноги, изможденный глаз не поднимал. Он их поднял, когда все вышли. И Сергей по одному взгляду догадался – этот жалеть не станет.

– Гдэ прятать винтовка? – спросил изможденный тусклым голосом.

– Какие у меня винтовки, нету ничего, это недоразумение, – промямлил Сергей.

– Склад? Винтовка?! Патроны?! – отрывисто выдал изможденный.

В мозгу с феерической одержимостью, в ритмах неистовых латино-американских плясок замельтешило прежнее: «патроны – эскадроны! патроны – эскадроны! патроны…»

– Отвечать!

– Вы меня не за того принимаете! – выпалил Сергей.

И получил в зубы.

Изможденный берег свои руки, он бил не кулаком, а дубинкой – короткой, непонятно из чего сотворенной, обмотанной черной тряпицей.

– Гдэ прятать винтовка?!

– Нету винтовка! – закричал Сергей. – Понимаешь, винтовка нету! Я тебе русским языком говорю!!!

– Нэ понимай! – скривился изможденный. – Отвечать! Гдэ прятать винтовка?!

В руке у изможденного появилась карта. Сергей вгляделся – судя по всему, это была карта города. Изможденный тыкал ею в лицо и на ломанном русском требовал указать, где склад с винтовками и прочими боеприпасами. Сергей начал подозревать, что этот дотошный следователь и на самом деле ни черта не понимал кроме трех-четырех нужных ему слов.

– Отвечать!!! – ревел он белугой. И бил дубинкой по голове, рукам, животу, спине. – Гдэ винтовка?!

– Нету! Ничего нету!!! – Сергей уже рыдал, он не мог сдержаться. – Было бы – все отдал, понимаешь, все-е-е!!!

– Нэ понимай!

И все начиналось сначала.

Через полтора часа Сергею начало казаться, что он сходит с ума, что так вообще не может быть в реальности. Но изможденный только входил в раж. Вытянутое его лошадиное лицо наливалось красками, оживало. Град ударов сыпался на допрашиваемого. Толку было маловато.

Еще через полчаса в кабинет вошел низенький пузанок в кожане. Он положил на стол перед изможденным какую-то бумагу. Потом пристально вгляделся в Сергея, просто пронизывая его острым взглядом прищуренных глаз. У того мурашки по коже побежали – ну почему у них у всех одинаковый взгляд, почему?! ведь это взгляд заведомого палача на заведомую жертву, неужто они абсолютно уверены в своей непогрешимости, в своем праве судить, казнить, пытать?! Это было страшной неразрешимой загадкой. Не могло быть на белом свете, среди людей созданных по Образу и Подобию, таких вот существ, просто не могло. Они пришли из иного мира, их породила иная вселенная, не иначе! Сергей прикрыл глаза.

– Ну что, мерзавец, – процедил пузанок, шевеля змеистыми бровями, – упорствуешь?! Пользуешься, гад, тем, что товарищ Генрих ни бельмеса на местных диалектах не сечет, так?! Думаешь обдурить нас?! А ты знаешь, контра ползучая, отрыжка старого мира, что товарищ Генрих двадцать лет на царских каторгах просидел?!

– Мог бы за двадцать лет-то и подучить немного язык, – вставил Сергей.

Били его вдвоем, били долго. Он больше не рыдал, не просил отпустить. В нем проснулось что-то непонятное, такое, чего прежде не было почти, что приходило иногда, но позже уходило.

А когда они кончили его бить, Сергей с трудом разлепил заплывшие глаза, посмотрел снизу на обоих. И просипел с вызовом:

– Не хреново, небось, сиделось, коль двадцать лет просидел! У вас столько не просидишь.

И опять его били. Методично, умело, неторопливо, но очень больно. Трижды отливали водой. И опять начинали бить. Потом утомились. И изможденный взялся за свое.

– Гдэ винтовка?! – спросил он, будто ничего не было, будто допрос только начинался.

– Да пошел ты на хер, ублюдок вшивый, палач! Ни черта я тебе не скажу, хоть кожу сдирай! – заявил Сергей и в четвертый раз провалился в небытие.

Он уже не чувствовал и не знал, что с ним делали дальше. А было так – два молчаливых китайца хлестали его плетями, думали привести в сознание, но ничего не вышло. Тогда его снова обливали водой. Потом кололи иглами, прижигали ногти спичками. Наконец изможденному надоело тратить время попусту и он приказал покорным и исполнительным китайцам отнести тело в камеру.

Они выполнили приказ.

Перед черной мрачной дверью Сергей опамятовался, уперся руками в косяк. С ним не стали церемониться, прикладами китайцы работали неплохо.

– Точняк, профессионалы, – пролепетал Сергей, падая на замызганный пол. Ему казалось, что он еще продолжает старую беседу с зеленым гадом, с наставничком – видно, дубинка подействовала на его мозги, да и немудрено!

– Главное, душу не вышибли, – успокоил его старичок, – а остальное образуется, спи, Серенька!

Обитатели камеры с любопытством поглядывали на новичка. Но не пытались чего бы то ни было предпринять. Лишь монах с треском выдрал из-под своей рясы большой клок белой материи и принялся обматывать голову Сергею. Тот не сопротивлялся и не помогал. Он был безучастен. И только когда пальцы монаха ненароком причинили ему острейшую боль, заорал вдруг не своим голосом, блажным криком заорал:

– Гдэ винтовка?! Гдэ винтовка-а-а!!!

Один из нищих отполз подальше и впервые за все время подал голос.

– Сбрендил сердешный, – сказал он, – выбили умишко-то!

– Ниче он не сбрендил! Это сам ты сбрендил! – вступился за мученика дед Кулеха. – Вот двину щас по рылу!

– Уж и сказать нельзя, – обиделся нищий и отполз еще дальше, хотя он был втрое больше и жирнее старика-бродяжки.

До Сергея его собственный крик долетел эхом, словно он отразился от сырых тюремных стен и вернулся к хозяину. Точно, сбрендил, подумалось ему, и немудрено! Раны, ушибы, порезы вдруг перестали причинять боль, тело онемело, стало чужим – словно полведра новокаина вкололи. Сергей попробовал пошевелить рукою – та подчинилась, согнулась в локте, потом поднялась. Но он ее не чувствовал, совсем не чувствовал. И это было странным, такого с ним еще не бывало. Видать, пришла такая пора, когда нервные окончания уже не могли передавать болевые ощущения в мозг, а скорее всего сам мозг уже отказывался принимать сигналы, он был пресыщен, забит болью и ужасом до предела. А вместе с болевыми ощущениями он отказывался принимать и все прочие ощущения, свойственные здоровому телу. Ну и пусть!

Сергей привалился спиной к стене, замер. Монах перестал его мучить, ушел под свое окошко. Дед Кулеха тихонько сопел рядом. На улице смеркалось, и оттого в камере становилось все темнее. Сергей сидел и не мог закрыть глаз. Он и рад был бы сейчас провалиться в забытие, отрешиться, да только не мог. Навалилась бессонница – тело спало в онемении и застылости, а мозг бодрствовал, не желал уходить во тьму.

– Были б косточки, – подал голос дед Кулеха, – а мясцо-то нарастет, не печалуйся, паря.

– Врешь, старик! – проговорил монах со своего места. – Ничего у вас уже не нарастет, нечего сказки рассказывать. Надо к смерти готовиться. Надо чтоб душа чистой отошла в мир иной, просветленной. Надо простить врагам своим и самим покаяться. Нечего перед Богом-то лукавить!

– Сам врешь! – заупрямился дед Кулеха. – Ты, может, и отойдешь! А других не стращай! Вывернимси!

– Не тебе говорю, ты – безбожник! Какой с тобой разговор! Другие поймут, услышат! Чего плоть-то жалеть? Плоть – это грязь, присохшая к душе! Плоть – глина, из земли рождена, в землю и уйдет. А душа в выси небесные поднимется, соединится с Тем, кто вдохнул ее в глину эту, позабудет про земные горести. Вот тогда только и начнется жизнь-то, и покажется сверху все мелким и суетным, и не вспомнится даже о страданиях глины этой, будто и не было ничего…

– Тут я с тобою не согласный, – встрял старик и засопел пуще прежнего, – тут ты промашку даешь – все верно, все. Но тока не позабудется ниче, отольютсято слезоньки наши катам, в адском пламени, на сковородах да в чанах с кипящим маслицем отольются!

Монах вздохнул тяжко.

– Вот потому-то ты должен их простить, раб Божий! – сказал он. – Им мучиться вековечно! А ты лишь малую толику примешь пред новой жизнью-то! Простить надо и покаяться.

Жирный нищий откинул капюшон, и Сергею показалось, что он его видал где-то, слишком уж знакомая харя была – толстая, волосатая, губастая. Голос жирного прозвучал грубо и надменно:

– Ты тута свободных граждан республики рабами не обзывай! Кончилося рабство-то! Теперя не старопрежние времена пошли! Не позволю при себе людишек унижать. Мы не рабы! Рабы не мы!

Орал он во всю глотку, и Сергей сообразил – работает на охранничков, думает, передадут кому надо, те оценят лояльность да и выпустят.

– Дурак ты, человече! – ответил монах глухо. – Дурак и холуй! Нет свободнее того, кто сам о себе, с полным пониманием скажет – раб Божий! Ибо говоря так, он дает понять, что лишь Богу он служит, лишь Бога над собою ставит. Все остальные – и цари, и вельможи, и комиссары, и палачи – лишь творения Божьи, ни в чем не могущие подняться над ним, рабом Божиим! Все сотворены равными! А не признающий над собою Бога, признает над собой власть иного человека, его рабом становится. Вот и подумай, кто из нас свободнее и кто из нас не раб на деле!

– Опиум! Все это опиум!!! – заверещал жирный.

– Заткнися! – не выдержал дед Кулеха. – Холуй!

– Опиу-у-ум!!!

Сергей смотрел на все как через толстое и мутное стекло. А в глаза словно распялки вставили, не опускались веки – и хоть ты вой!

– Тыщу лет народ в страхе держали! – вопил нищий. – Тыщу лет измывались, попы проклятые! Тока теперь конец! Крышка вам! Теперя все кресты с ваших мракобесных церквух посшибали! А где не сшибли, еще посшибают! И правильно! Так и надо!

– А кто креста боится, знаешь? – тихо спросил монах.

– Ну кто? – опешил от неожиданности жирный.

– Нечистая сила!

– Охрана-а-а!!! – истерически завизжал жирный и бросился к двери.

Открыли сразу. И жирный полетел на пол – открывший мастерски уложил его. Потом поинтересовался:

– Ну чего тут?

Жирный подполз на корачках к двери, холуйски заглянул в лицо охраннику, ткнул пальцем назад, за спину, ткнул, не глядя.

– Вон тот, мракобес в сутане, контрреволюционную, понимаешь, пропаганду разводит, мутит людишек! Сбивает с путей истинных!

– Это вас, что ль? – саркастически поинтересовался охранник. Но тут же посерьезнел.

Из-за его фигуры выдвинулся человек в черном и спросил по-деловому:

– Который мутит?

– Вон, поп проклятущий!

Черный без липших слов достал наган и выстрелил в монаха.

– Убрать! – приказал он.

И охранник выволок за ноги мертвое тело из камеры. Дверь захлопнулась.

– Ироды! – проскрипел дед Кулеха. Он плакал. Плакал, не стесняясь никого.

Сергей молчал. Он вглядывался в жирного нищего, опять забившегося в угол. И все больше убеждался, что никакой это не нищий, что это самый натуральный отец Григорио, изменщик, отступник, предатель! Вон – и бородавка на носу точно такая же, противная, набрякшая, и губы, и нос сам, и сросшиеся брови.

– Ты же в ад собирался, чего ж застрял на полпути! задал вопрос Сергей, но вопрос этот прозвучал без вопросительных ноток, прозвучал обвинением.

– Куды надать, туды и попал! – ответил за жирного отца Григорио дед Кулеха.

– Я его спрашиваю! – настоял на своем Сергей.

– Отвяжись, контра ползучая! – выдал отец Григорио. – Вы тут все отрыжки царского режима!

– А ты?

– А я – по случайности!

– Ошибочка, значит, вышла?

– Ошибка!

– И зеленый ошибся?

При упоминании зеленого жирный отец Григорио затрясся, шумно испортил воздух. Слюнявая губа у него отвисла. Но из горла неожиданно вырвался сип:

– Ты, инкуб, вообще помалкивай. Вот сообщу куда следует, тебя живо приструнят, видал, как с монашком разделались?!

Сергей вздохнул облегченно – да, он не ошибся, это был именно отец Григорио, инквизитор и вероотступник. И попал именно туда, куда ему нужно было попасть, куда напрашивался. Другое дело, что не ту роль ему тут отвели… но это пускай уже с зеленым объясняется.

Если раньше отец Григорио выглядел важным, хмурым и угрюмым, то сейчас вид у него был напуганный и, как верно подметил невинно убиенный, холуйский, холопий. Массивная голова уже не казалась головой мыслителя, она казалась уродливым чаном.

Сергей вспомнил про пропуск, вытащил его из-под ремня, поднес к глазам. Даже в такой темнотище он сумел разобрать: «ПРОПУСК; Предъявителю разрешается проход по городу в ночное время с двадцати четырех ноль-ноль до шести ноль-ноль. Комиссар…» Подпись была неразборчивой. Сергей сунул бумажку обратно – все, она ему уже не пригодится! И опять уставился на жирного нищего.

Но теперь это был не отец Григорио, а «дохтур» Григорий – белесый, обрюзгший, противный.

– На какие расстройства жалуемся? – спросил «дохтур» с нескрываемой злобой. – Чего удалить прикажете?! – И полез за пазуху.

– Ты че ето, паря?! – заволновался вдруг дед Кулеха.

Оба проснувшихся пролетария поддержали его.

– Не замай калеку! – промычал один.

– Я его щя самого уделаю! И удалю кой-чего! – заверил «дохтура» и окружающих другой.

Ребятки были явно крутые и пролетариями только числились. Связываться с ними не стоило. И жирный Григорий зарыдал в голос, размазывая слезы по дряблым щекам.

– Он сам все! Он у меня с операционного стола сбежал! – ныл «дохтур». – Это ж опаснейший больной! Ну дозвольте только, дозвольте! – Он все еще порывался вытащить из-за пазухи нечто большое и посверкивающее. Но пролетарии показывали ему кулаки, и «дохтур» оставлял инструмент на месте.

Наконец жирный Григорий затих.

А Сергей, наблюдая за обитателями камеры через существующее только для него толстое стекло, размышлял. Нет, он не боялся ни отца Григорио, ни жирного «дохтура», ни прочих, включая и черного с наганом. Он думал. Думал о «замкнутом цикле», и о том, что не ему одному приходится вертеться в этой сатанинской круговерти, что этот самый «замкнутый цикл» затягивает в себя множество людей, а иногда и целые народы, страны, континенты, планеты, и уже трудно отличить, кто сам по себе крутится, а кто подчиняясь невидимым силам. Сейчас бы зеленого сюда, он бы живо растолковал что к чему. Сергей задрал голову вверх, к потолку. И ему показалось, что из сырой черноты высунулись два мутных глаза на стебельках, поглядели на него рассеянно и скрылись.

– Вы не волнуйтесь, любезнейший, – прогнусавило в ушах, – наши люди сделают все наилучшим образом!

Сергей заволновался, заерзал. Но никакого зеленого в камере не было, ему просто померещилось. Он повернул голову влево. И вздрогнул. Жирный обманщик Григорий крался к нему со сверкающим во тьме коловоротом в руках. Оставалось совсем немного – обрюзгший «дохтур» уже плотоядно облизывался.

Сергей замер. Перехватило горло. Сердце остановилось.

Но в это время дед Кулеха ловко вытянул свою хилую босую ножку – и «дохтур» Григорий со страшной силой навернулся. Коловорот полетел из рук на пол, звякнул, застыл.

– А-а-а-а!!! – завизжал упавший и тут же принялся оправдываться: – Это просто необходимо! Маленькая трепанация черепа, совсем малюсенькая!!! Пациенту требуется немедленное вскрытие!!!

– Я вот те щя самому в башке дырку просверлю! – пообещал «дохтуру» один из пролетариев.

– Нет уж, тут нельзя откладывать! Промедление смерти подобно! – сказал другой.

Он встал, вразвалку, блатной походочкой, глубоко запихнув лапы в карманы, подошел к жирному Григорию и врезал ему ногой в бок, потом еще раз. «Дохтур», понимая, что с ним не шутят, помалкивал, только сопел. Встал и другой пролетарий, стал помогать приятелю. Они били лженищего сосредоточенно, мастеровито. Но никто не вступался. Даже сердобольной дед Кулеха покряхтывал, кашлял, вздыхал натужно, но молчал.

Теперь Сергей окончательно убедился, что никакие это не пролетарии, а самые обычные блатари, и что бьют они жирного Григория не из чувства справедливости, защищая его, а просто ради собственного удовольствия.

– Добавь-ка ему слева! – советовал один.

– Щя! – соглашался другой. И его башмак утопал в жирной и дряблой щеке.

Рук из карманов они не вынимали. И вообще, казалось, что эта парочка просто танцует над поверженным, столь грационозны и ритмичны были ее движения.

– Хвати-и-ит!!! – выкрикнул Сергей.

Стекло, отделяющее от мира, становилось все толще. Но это не меняло дела, не отгораживало его ни на капельку, лишь затуманивало мозг, лишало рассудок ясности.

– Чего это вдруг – хватит? – миролюбиво спросил один из блатарей. – Мы ж тока во вкус входим! Мы ж сами дохтура, а ентот жирдяй – наш пациент! Все для его тока пользы! А слабонервных просим выйти из помещения!

Последнее предложение прозвучало издевкой – куда выйдешь из камеры! Сергей заскрипел невыбитыми зубами. И тут на него снова навалилась боль. Болело все тело, сверху до низу, и с низу доверху. Приходилось терпеть, тут аспирину и компрессов не предложат.

– Вот так пациенту, вот так! – приговаривал один.

– И эдак тоже! – добавлял второй.

Жирный пациент помалкивал, вращал глазищами и прямо на виду превращался из «дохтура» Григория в прежнего угрюмого и хмурого отца Григорио. Да и с блатарями-пролетариями происходило нечто странное. Они менялись на глазах – один все уменьшался в размерах, другой напротив, рос, тянулся головой к потолку.

Это бред, подумалось Сергею, это все видится в бреду! Такого не может быть на самом деле, отшибли, сволочи, мозги! Ему вспомнилась почему-то родная московская подземка – весь этот город под городом, мир под миром, прибежище воров, убийц, проституток, извращенцев, алкашей, безумцев… И его потянуло туда, повлекло, ах, если оказаться снова там, в родном подземелье. Хотя и бывал-то за последние два года всего несколько раз в этом «родимом» подземелье, а все ж тянуло почему-то. Да, тянуло! Сергей вдруг поймал себя на том, что про подземку, населенную ублюдками, он вспомнил случайно, потому и потянуло. С таким же успехом он мог вспомнить и сумашедший дом отца Григория, и пирамиду тольтеков под ужасающей статуей полуживого, дышащего и извергающего фонтаны крови Кецалькоатля, и шалаш дикаря, и подвалы Гардиза, и пыточное кресло, и даже невидимую паутину Колодца Смерти, невидимую в ослепительно сияющем бесконечном пространстве… Все казалось родным, близким – не раздумывая, он перенесся бы в любое из этих мест, все лучше, все чище! Да, везде была надежда, везде было лучше! Он готов был бежать куда угодно, лишь бы бежать! Но бутылки-генератора с сатанинским зельем у него под руками не было, как сбежишь?! Да и где она теперь, эта бутыль с этикеткой ядреного пойла «солнцедара»?! Может, и нигде? Может, раскололась при падении с унитаза? Или же утонула в зловонном красном болоте? А может, ее и вообще не было, может, все пригрезилось?! Нет, ему не дано никуда сбежать! Он не сможет этого сделать… Сергей вдруг почувствовал, что то новое, проникшее в него во время допроса, творимого товарищем Генрихом, все больше и больше подчиняет его себе. Да, он уже не хотел никуда бежать. Он не имел права сбегать! Он должен был остаться здесь до конца, до самого распоследнего конца, все вынести, все вытерпеть! Только это очистит его от всей скверны, налипшей за последние месяцы и за всю предыдущую жизнь, от той липкой мерзостной грязи, той дряни, которой буквально пропитан этот мир, из которой сотворен не только лишь гнусный и подлый зеленый наставничек, но и все эти омерзительные Григории, белые и черные, гинги, шаманы, инквизиторы, палачи-любители и палачи-профессионалы, стражи-каратели и жрецы-исполнители… Он останется среди них. Но их грязь, их мерзость и подлость не прилипнут к нему, нет! Пускай он сам подлец, пускай подонок, сволочь, жлоб, негодяй, трус жалкий, гнусный бабник, скотина, недоумок, мерзавец, поганец, гад! Пускай вся жизнь его была сплошной грязью, целым водопадом грязи и гнуси, пускай! Пускай он вытирал ноги о других, и другие вытирали ноги об него, пускай! Пускай он распространял вокруг себя зловоние, смрад, пускай место его в выгребной яме! Но теперь все не так, теперь все иначе! И он больше не позволит упасть на свое очищенное страданиями тело даже капельке грязи! Нет, не позволит! Они смогут убить его, и убьют! Но они не испачкают его своей грязью, нет!

– Ты бредишь, что ль, паря? – поинтересовался дед Кулеха.

– Брежу, – покорно ответил Сергей.

Избиваемый Григорио-Григорий превратился в мешок с перемолотыми костями. Но все молчал, кусал губы и молчал. Блатари не останавливались. Они неузнаваемо изменились… Нет! Почему неузнаваемо?! Сергей вгляделся – точно, один стал совсем маленьким, чуть не карликом! Второй вытянулся под потолок, несмотря на то, что колени его были согнуты, да и спина больше походила на дугу.

– Остановитесь же! – закричал Сергей, превозмогая боль.

Низенький хмырь-блатарь сверкнул неожиданно золотой фиксой из гнилозубого рта, ухмыльнулся.

– Щя, падла, остановимся! – прохрипел он. – Вот добъем паскудину, остановимся, передохнем малость, и за тебя, сучару, примемся!

– А что делать прикажете, почтенный? – протянул уныло длинный хмырь. – Надо. Понимаете, надо!

Его выпученные глазища вдруг выпучились еще больше, вытянулись из глазниц на длинных морщинистых зеленых стеблях, стали совсем мутными, бессмысленными. С носа упала на пол зеленая капля… но не скатилась в пыльный шарик, а сама подползла к ноге длинного и влилась в нее.

– Зеленый?! – удивился Сергей. – Инопланетянин?!

– Вечно вы все путаете, – обреченно выдохнул длинный. И его унылый нос-сосиска совсем обвис. Губа отвисла, потекли желтые слюни. – Ваш куратор уже давным-давно сдал ваше дело в архив. Да вы не беспокойтесь, там все в порядке – дело закончено. А последнюю точку исполнители поставят, не переживайте.

– Ага, тока я ему, падле, допрежь рыло-то еще начищу! – пригрозил хмырь-карлик. – Он у меня всю нервную систему, сука, на… себе намотал, всей жилы повытягивал!

Длинный хмырь долго глядел на карлика. Даже остановился, перестал мутузить псевдонищего Григория-Григорио. А потом плаксиво изрек:

– А чего с ним связываться, чего труп-то пинать?! Ну его к лешему. Это ж отражение!

– Чаво?!

– Да ничаво! Отражение это! Не человек, не гуманоид и вообще ничто, пузырь мыльный, паучок в паутинке!

– Эй, кончай бредить! – заорал дед Кулеха прямо на ухо Сергею. – Ты чего, паря?! Кончай!!!

Сергей отшатнулся.

– Сами вы отражения! – закричал он. – Это вас нет! А я есть! И мир мой есть! И Вселенная моя есть!

Он вскочил на ноги, прыгнул на длинного, ухватил его за нос-сосиску, ухватил цепко, всей рукой, и так долбанул головой о каменную стену, что хмырь охнул и прикрыл свои мутные красные глазки.

– Убивають!!! Убивають!!! – Хмырь-карлик орал так, будто был исполином.

Сергей повернулся к нему. Перед глазами сверкнуло длинное хищно изогнутое лезвие финкаря. Еле увернулся. Карлик взмахнул второй раз, ощерился. Но теперь он имел дело уже не с прежним Сергеем, а с совсем другим, с новым. И этот новый Сергей, не отпрыгнул, не дернулся, не упал… Он перехватил хищное лезвие голой рукой, сжал пальцы, рванул на себя – и нож вылетел из лапы хмыря.

– Не-е-ет!!! – завизжал хмырь.

– Да! – твердо произнес Сергей.

Первым ударом он перебил напрочь торчащую из-под майки хмыря ключицу, вторым – сломал хребет. Ногой отшвырнул к стене' трепещущее тело. Для пущей надежности с маху раздробил каблуком переносицу длинному хмырю. И только тогда вернулся к стене, тяжело привалился к ней, затрясся в нервной трясучке.

– Нехорошо, – мрачно пробурчал дед Кулеха, – так христиане разве ж поступают? Нехорошо! Душегуб ты!

Сергей никак не мог отдышаться. И все же он обнял деда, прижал к себе.

– Не душегуб я, дедушка, не душегуб, – прошептал на ухо, тяжело сопя, – нету в этих тварях души! И не было никогда! Это не люди! И даже не глина, в которую еще хоть что-то можно вдохнуть. Это гинги! Бездушные твари! Отражения! Призраки! Они вообще не из нашего мира! Они из чужой… нет, они из Чуждой Вселенной, они из Преисподней, дед ты мой Кулеха! Не жалей их!

Останки длинного и карлика шипели, скручивались, свертывались, пузырились и исчезали. Инквизитор, он же «дохтур», лежал мешком и не шевелился.

– Бредишь ты, паря! – тяжело вздохнул старик. – Все времечко бредишь! Нельзя ведь так-то!

Сергей подтянул колени к животу. Прикрыл глаза. Стекло, отделявшее его от мира, пропало. Его уже давно не было. Но мир от этого не менялся.

– Ну, – проговорил он медленно, – кто там у нас на очереди? Или со всеми разобрались?!

– Примолкни ты, не накликай нечистую! – испугался дед.

Но два других нищих, до того лежавшие молчком, притворявшиеся спящими, встали. И одним движением, будто братья-близнецы, откинули грубые черные накидки.

– Ах, вот как?! – изумился Сергей.

Перед ним стояли дикарь и клювастый. Каким образом они могли оказаться вместе, в этой смрадной камере, было уму непостижимо. Видать, и впрямь не врал зеленый – все миры в Пространстве перекрестные, с любым из обитателей миров этих можно встретиться в любом месте, там, где перекресточек вдруг образуется.

– Чего надо? – грубо спросил Сергей.

Клювастый ощерился и вытянул вперед когтистые страшные лапы. Дикарь вытащил из-за спины дубину. И слаженно, будто та самая четверка интернационалистов, они бросились на жертву. Но они не знали одного – никакой жертвы не было!

Два тонких пальца погрузились глубоко в глаза, в череп дикаря. Хрустнул и разлетелся на две половины жуткий клюв.

– Матерь Божья! – изумленно выдохнул дед Кулеха. И перекрестил нечистую силу.

Шаман с палачом, не дождавшись следующих ударов от своей несостоявшейся жертвы, начали растворяться в воздухе. Да, эта нечистая сила боялась Креста.

– Куда?!

Сергей вытянул руку, ухватил дикаря за ожерелье, за связку бус-амулетов. Рванул. Дикарь с клювастым исчезли. Сергей стоял посреди камеры и сжимал в руке красный дорогой галстук с красивой заколкой. Из заколки торчал зуб.

– Что это? – Сергей выронил галстук, заколка треснула, зуб выкатился, застыл в грязи.

Сергей подобрал его – да, это был именно тот зуб, его! Он хотел было поднести зуб ко рту, приладить к десне, хотя бы попробовать… но дед Кулеха махнул рукой, остановил.

– Брось, паря, – проговорил он с нажимом, – прошлое разви ж возвернешь? Нет, не воротишь!

Сергей кинул зуб в пыль. Отвернулся.

– И все-таки ты бредишь, милай! – заверил дед Кулеха. И приложил руку ко лбу Сергея.

Именно в этот момент тот вдруг почувствовал, что и еще одно какое-то странное и толстенное стекло, стоящее перед его глазами, рассыпалось, разлетелось на мельчайшие кусочки. Будто лопнула какая-то преграда!

И все разом изменилось.

Сергей даже ударился затылком о стену. Камера, прежде почти пустынная, тихая, была забита до отказу всевозможным людом. Везде сидели, лежали, стояли мужчины, женщины, дети, старики – один на одном, одна на другой, тесно, вплотную, будто сельди в бочке. Камера была наполнена стонами, сипом, хрипом, гулом, ужасающими запахами. Это было воистину страшно! Десятки избитых, измученных, голодных, обескровленных людей не могли ни присесть толком, ни прилечь. Они задыхались, теряли сознание, тянулись куда-то вверх, но падали… и не могли упасть. Казалось, это одно, тысячерукое, тысяченогое, тысячеголовое изможденное, покрытое синяками, ранами кровоточащими, ссадинами и нарывами тело – тело непонятного многоликого существа, именуемого народ.

– Прочухался! – просипело в ухо голосом деда Кулехи.

Сергей хотел ответить. Но раздался скрип открываемых дверей и пьяный крик:

– Сто голов! Выходь!!!

Сергей еще не понимал, что происходит. Он пытался приподняться. Не получалось. Из камеры прикладами выгнали в коридор почти половину. Стало свободнее. Немного воздуха проникло из-за дверей – и это было как глоток чистого кислорода, у Сергея даже голова закружилась от такого обилия воздуха.

– Стрелять повели, – грустно подытожил дед Кулеха.

– Но за что?! – встрепенулся Сергей.

– Как его – за что? Заложники!

Сергей прикрыл глаза. Как наяву перед его мысленным взором встал листок с квадратиками. И теперь Сергей четко увидал – в последнем была заключена словно в плоской клетке именно его фамилия. Ну и пусть! Он уже знал это, пусть! Листок пропал.

Надо бежать! Надо бежать! В мозгу стучала одна тяжелая мысль. Но куда бежать? Как? Сергей отмахивался от прилипучей мысли. Никуда он больше не побежит! Все! Хватит!

На следующую ночь увели оставшихся. Люди выползали из камеры тенями, многих несли, поддерживали. Никто не боялся смерти. Каждый знал, что его ожидает. И каждый знал, что в его собственной смерти есть его собственная вина, ведь все можно было предотвратить, можно было стать на пути непреодолимой людской преградой, остановить мутный поток, да и какой там поток, это потом поток, а по началу – мутный ручеек. Но не встали, не предотвратили, предпочли отсидеться в тиши. Что ж, теперь пришла пора расплаты. И не жаль было умирать уже убитым. Жаль было, что мертвые опыта не передают. А у живых его нету!

Сергея не взяли.

Дед Кулеха сбросил зипунишко, подтолкнул босой ногой к остающемуся.

– Бери! Пригодится! – Он махнул рукой, отвернулся. – Прощевай, что ли!

– Прощай, старик, – выдавал из себя Сергей. А потом заорал ни с того ни с сего охране: – Деда отпустите, сволочи, за что старца немощного убивать?! Палачи!!!

Ударом приклада ему вышибли последние зубы, свернули челюсть. И ушли.

Кроваво-багровой тенью застыл в углу опустевшей камеры жуткий четырехногий карлик со студенистым лицом, затряслась тень, задрожала. «Дело сдали в архив» – вспомнилось вдруг Сергею. Да, так и бывает: жил человек, дышал, любил, мечтал о чем-то, а потом – бац! и дело сдают в архив.

Четырехпалый рычал, понемногу наливаясь звериной яростью, раздражением, злобой. Сергей не боялся убийцу-оператора. Он отвернулся и принялся потихоньку вправлять выбитую челюсть. Ничего у него не получалось. Тогда он вдруг сам взъярился и с силой врезал кулаком по челюсти, справа налево! Что-то хрустнуло, ожгло нестерпимой болью и… челюсть заняла положенную ей позицию.

Почему они его оставили? Почему?! Чем он хуже или лучше того же деда Кулехи? Ну чем?!

Утром принесли четверть ведра помоев. Сергей встал, подошел ближе к жестянке и почти без размаха резко саданул в мятый бок с двумя корявыми красными буквами. Ведро врезалось в стену, сплющилось, помои вылились.

И опять его били. На этот раз по-простецки, кулаками. Но били от души. Поднимали – и били. Он падал снова. И снова поднимали – и били.

Потом ушли.

А у него от виска к виску, как когда-то очень давно, еще в прошлой жизни, лупило без передышки:

И это было пыткой! Все видеть, все понимать, осознавать… и быть бессильным что-то переменить! Он катался по полу, не чувствуя боли, растравляя раны. Не помогало. Тогда он подполз к стене и стал биться об нее головой – он хотел проломить череп, пробить самую тоненькую кость, там, у висков. Тщетно!

Тогда он перебрался под зарешеченное окошко. Привалился спиной к неровной кладке. И стал ждать.

Прошел бесконечный день.

А ночью постучали.

– Позвольте вас побеспокоить? – донесся из-за железной двери сиропный голос. – Можно?!

– Можно! – ответил Сергей на полном серьезе. Он знал, кто пришел за ним и что будет дальше. Он не знал только – как все это будет.

Дверь медленно, со скрипом отворилась, и в камеру беззвучно вошел черный человек в пенсне, черной кожаной куртке, черной портупее, черных сапогах и черных штанах. Он приторно улыбался, топорща черненькие усики.

– И-ех, молодой человек, – протянул он по-отечески, – юный мой друг! Как же это вы в бега-то решили податься? Как же решились на такое предприятие? Нехорошо-с! Не-хо-ро-шо-с! Мы к вам со всем нашим расположением, а вы…

– Хватит паясничать! – оборвал черного Сергей.

– Как грубо! Как неинтеллигентно! Фу-у!

Сергей скривился.

– Вам хотелось бы, чтоб с палачами обходились интеллигентно и вежливо, так? – спросил он.

– Не то слово, молодой человек, не то слово! Вы все витаете где-то! А мы делаем работу – грязную, черную, неблагодарную, но необходимейшею! Для вашей же пользы!

– Ну, спасибо, – Сергей чуть склонил голову. – Давайте, делайте свою работу!

– Экий вы нетерпеливый, – черный заелозил под своей блестящей и хрустящей кожей – так и казалось, что именно эта черная кожа его собственная, натуральная, а на лицо и на руки натянуты беленькая маска и беленькие перчаточки. – Успеется, мой юный друг! У нас с вами еще масса времени! – Голос его из сиропного стал вдруг гнусавым.

И это не ускользнуло от Сергея. Он приподнялся повыше у стены. Всмотрелся.

– Откуда вы? – спросил он неожиданно.

– То есть? – не понял черный.

– Откуда вы пришли к нам?

– Если вы имеете ввиду меня, молодой человек, – проговорил черный, – так я родился здесь, на этой земле, ниоткуда я не приходил.

Сергей замотал головой.

– Я не про ваше тело, не про вашу плоть, которая, может быть, и на самом деле рождена на этой земле. Откуда пришло то, что сидит в вас, что властвует над вашей плотью?! Отвечайте! Или вы боитесь меня?

Черный меленько и тихо рассмеялся, подергал себя за бородку-клинышек. Он явно никуда не спешил.

– Вы бредите, юноша, – сказал он, перебарывая нутряной смех, – вам никто еще не говорил, что вы все время бредите, нет?

– Оставьте, нечего придуриваться! – сорвался Сергей.

Ему и самому все казалось бредом. Да наверное это и было все бредом! Вся жизнь, все происходившее в этом кровавом жесточайшем веке было одним сплошным чудовищным бредом.

Ему не хотелось разговаривать с черным. Но жгло, жгло в груди. И душа, и разум требовали ответа – хотя бы ненадолго, хотя бы перед казнью, перед смертью.

Непонятно откуда под черным взялся массивный дубовый табурет с теми же двумя красными буквами на ножке. И теперь черный сидел. Сергей всматривался в него до боли, до рези в глазах. И то ли он натурально бредил, то ли глаза подводили от напряжения, но показалось ему, что из всех карманов и карманчиков, изо всех дыр и дырочек кожаной амуниции черного сочится слизистая зелень, вытягивается махрами, тянется вниз хлипкими тягучими сосульками. Вот заколыхались вместо усов и бородки гнусные отрепья-водоросли, вытянулись на стебельках мутные глаза-буркалы… Сергею стало нехорошо. Он мотнул головой – и все пропало. Перед ним сидел обычный человек лет под пятьдесят в черной коже, и никакой зелени! Свой! Местный! Не инопланетянин, нет! И все же не свой, точно – не свой! Сергей вовремя осекся, поймав изучающий взгляд из-под стеклышек пенсне, этакий мудрый взгляд прищуренных глазок-локаторов.

– И все равно – вы оттуда! – упрямо заявил он. – Здесь просто нет, здесь просто не может быть носителей такой лютой, нечеловеческой злобы!

Сергей взглянул в угол, на тень. Но тени в углу не было – раскоряченный четырехпалый уродец со студенистым лицом исчез бесследно, хотя еще совсем недавно он там стоял, трясся, ронял в грязь клочья пены, выгибал гребнистую спину. Пропал? Ну и черт с ним! Сергей отвернулся.

– Эхе-хе-хе, – устало и понимающе выдохнул черный, – вы, молодой человек, теоретик прямо. Подо все вам надо базу подвести, все надо обосновать! Экий вы право! Ну да ладно, считайте, как вам в голову взбредет, принимайте нас за кого угодно. И уж коли вы пришли к выводу, что в ту самую глину, из которой вас слепили, вдохнули нечто нематериальное божественные силы, так стало быть…

Сергей оборвал черного грубо и резко, он не хотел, чтоб тот сам завершил начатого.

– Стало быть во всех вас вдохнул свое смрадное естество сам дьявол, вот к какому выводу я пришел! – заявил он.

– Ну и что это меняет? – спросил черный, кривя губы.

– Как это, что, не понимаете?!

– Что это меняет в нашем раскладе, молодой человек?!

– В вашем – ничего! Вы наверху и вы сделаете свое дело. Но и с вами обойдутся не лучше! Вы пришли сюда с совершенно четкой целью, вы возжелали уничтожить этот мир, полностью и целиком, дотла! И на его пепле, вы собирались строить свой. Но, во-первых, вы никогда ничего не построите, вы просто не умеете строить, вам не дано созидать! Вы можете лишь громить, убивать, взрывать… Но и погубить этого мира вам не под силу! Вы захлебнетесь в своей злобе, в своей ненависти, вы захлебнетесь в крови ваших жертв. И вы сами станете жертвами! Только никто вас не назовет так! Вас проклянут, и могил ваших не останется! Смрадный дух из вашей плоти вернется в преисподнюю, в тот мир, откуда вы явились сюда. И примут вас там подобающим образом! Слушайте, не надо морщиться, вы сами затеяли это дело! И все камни, брошенные вами, падут на вас же! А во-вторых, я вам скажу следующее, а вы там при случае передайте кому надо. Ни хрена у них не получится, ни хрена! Потому, что эти ваши миры отражения Нашего Мира, точнее, отражения всего грязного, подлого, гнусного, мерзкого, что есть в Нашем Мире. Ваша Вселенная – это конденсатор нашей глупости и нашей злобы. Именно так! А когда вся эта дрянь начинает переполнять ваши отраженные миры, когда она начинает переть через край и вы сами уже не в состоянии ее поглощать в себя, она выплескивается к нам, она заливает Наш Мир – и горят села и города, льется кровь, разлагаются трупы на полях и в подвалах, свистят над плахами топоры и гильотины, грабятся дворцы и храмы, сокрушаются идеалы и сбрасываются колокола с колоколен. Злоба и ненависть прокатывается девятым валом, заражая души людей, проникая в их головы, бросая отца на сыновей, брата на братьев, детей на мать – и это все вы, это все ваш мир! Не делайте вида, что не понимаете!

– Вы просто бредите! – зло вставил черный, нахмурился. Ему не нравилось, ему очень не нравилось то, что приходилось выслушивать.

А из Сергея несло. Его прорвало будто. Он даже не заметил, как в камеру вошли четверо мутноглазых в шинелях и с винтовками в руках. Они встали у стены и принялись о чем-то говорить меж собой, они не слышали его, казалось, это вообще глухонемые.

– Этот мир бесконечно древнее вашего. Добро этого мира бесконечно сильнее вашей непомерной злобы! Не обманывайте себя, не прельщайтесь видимым! Просто ваш напор, ваша неукротимая кровавая ярость ошеломили всех, все застыли с разинутыми ртами, в растерянности, в столбняке… Но столбняк этот пройдет, и вас просто сметет с Земли, вас смоет первою же волной, смоет в вашу адскую пропасть!

– Ну ладно, хватит! – оборвал его черный и встал, ударив себя ладонью по черному блестящему колену. – Пора и за дело браться. Встать!!!

Сергей вздрогнул.

– Встать, сволочь!!!

Перемена была разительной. Лицо черного окаменело, налилось непонятно откуда взявшейся властностью, надменностью.

Двое мутноглазых подскочили к Сергею, ухватили его под руки, вздернули, поставили на ноги, сопровождая каждое движение ударами прикладов. Но Сергея уже бесполезно было бить. Он смотрел прямо в глаза черному. И во взгляде его была уверенность и сила.

– Здесь бы прикончить гада! – предложил один мутноглазый. – Ох, прям руки чешутся!

– Ето точно! – поддержал его другой. – Чем большей контры спровадим на тот свет, тем быстрее счастливая жизня зачнется, точняк, сам слыхал!

Нет, Сергей не смотрел на этих замороченных, оболваненных глухонемых. Он не пытался им что-то доказывать или объяснять – сейчас все одно не поймут, жертва не бывает, не может быть пророком или глашатаем, жертва – она и есть жертва.

– Наверх! – Черный взмахнул пистолетом. И вышел первым.

Сергея выволокли во двор. Он просто захлебнулся чистым ночным воздухом. Хотя нет, не ночным, уже светало понемногу, близилось утро.

Где-то вдалеке выла одинокая бездомная собака – выла безнадежно тоскливо, страшно выла. Но Сергею не было страшно. Ему было грустно. Вспомнилось есенинское: «Черный человек, черный человек…» Все было! Все уже давно было! Сколькие прошли через это!'Будут считать когда-нибудь? Будут! Но сосчитать не смогут, ибо бездонны страшные дыры и скользки их края – не подступишься. «Черный человек!»

Напуганная людьми, сорвалась с деревьев большущая стая воронья. Сорвалась черным галдящим облаком и унеслась на вой. А вскоре ветер донес истошные визги забиваемой, разрываемой черными клювами собаки. Стая знала, что ей делать.

Вот откуда все пошло, подумалось Сергею, вот откуда! Обнаглевшее воронье и крысы! Крысы и воронье, отожравшиеся на трупах. Прямо-таки новая порода, эдакие сверхкрысы и сверхворонье, вскормленное человечинкой? Он еле поспевал за конвоирами, за черным человеком. Его били в спину прикладами, материли. Да только зря старались, не понимали – ему все равно.

– К стенке!!! – скомандовал черный.

И Сергея ткнули лицом в каменную обшарпанную стену, прямо возле мусорного бака, из которого торчал жирный голый хвост. Сергей тут же развернулся лицом к палачам. Его тянуло сказать, выкрикнуть им в лица что-нибудь этакое, дерзкое. Но он сознавал – пошло, невыносимо пошло заимствовать дешевые слова из дешевых фильмов. Лучшие слова – молчание. И он молчал.

Черный подошел ближе, прищурился, нагло улыбнулся.

– Вот видите, а вы все волновались! – прогнусавил он сиропно. – Все переживали! Экий вы, батенька, недоверчивый! А ведь вам еще там, в Колодце, ясно сказали – все, игра окончена, теперь вами займутся профессионалы! Вы что ж это, любезный, не поверили, что ли?! Это было опрометчиво с вашей стороны!

Сергей обомлел. Они! Точно, они! Он не ошибся. Они его устраняют с пути, убирают с дороги, он слишком много знает, он им опасен! Они не волокут его к страшной подземной дыре! Они хотят прикончить его здесь, убедиться, что он мертв, и еще разок послать пулю в затылок. А может, стоило… Нет! Нет!! Нет!!! Вся эта наносная грязь, все кровавые и черные корки, ошметки коростой сползали с него, уже сползли, он избавился от них, он освободился, и он не даст грязи налипнуть вновь. Пусть уж лучше глина уйдет в глину! Пусть душа поднимется над пытками, расстрелами, казнями, грабежами, предательствами, пусть она увидит все это свысока, увидит и простит… А может, и не простит. Он не знал еще. Но пусть!

– Стрелять по моей команде, – предупредил черный и как в тот раз вытащил платочек.

Один из мутноглазых пьяно рыгнул, палец сорвался с крючка и пуля впилась Сергею в плечо. Будто ломом ударили. Он отшатнулся к стене.

– Или не стрелять? – спросил вдруг черный и лукаво, хитро улыбнулся, щуря глаза под стеклышками пенсне.

– Стрелять! – процедил Сергей.

И еще три пули впились в тело. Но не опрокинули его и не убили. Сергей зажал ладонью горло, из которого хлестала кровь, стиснул остатки зубов, до боли закусывая губы. Ноги подкашивались. Стая воронья гомонила над самой головой. Из бака вместо голого хвоста высовывались целых три усатеньких мордочки. Все ждали, ждали его смерти. А он не хотел умирать. Он держался за жизнь, эту страшную гиблую жизнь, как за последнюю соломинку. И глаза его видели восходящее солнце – не было никакого зарева, солнце вставало чистое и светлое, весеннее. Его лучи вливали силы в истерзанное, простреленное тело.

– Пли!!! – взмахнул платочком черный.

Пока пули летели, в тысячные доли мига, Сергей успел вспомнить ту синюшную спину с ранами-волдырями. Он даже сосчитал их – шесть, точно – шесть. Он повернул голову к черному и увидал, как тот в упор палит в него из своего маузера, запихнув слабосильный наган за ремень. Пенсне свалилось с крутого носа, открыло страшные бездонные и вместе с тем совсем не умные, а просто необычайно живые, бегающие глазки. И в глазах этих стоял страх, страх разоблаченного, раздетого передо всеми шамана-охмурялы. Ради одного лишь вида этих испуганно-злобных глаз стоило умереть. А пули все летели. Сергей рассмотрел и глухонемых. И ему показалось, что он их хорошо знает. Да, вон тот, что справа, вылитый сержант с узкими глазками и рысьими ушами. Рядом с ним – начальничек-алкаш с обвисшей безвольной губой. Еще один – бритый из пыточного подвала, как его, Мартыний, что ли? А крайний слева – мужик из очереди, сосед-зашибала. Все одинаковые, все до боли и омерзения похожие! А пули все летели. Сергей поднял глаза – из окна на третьем этаже грозил ему красным пальцем несгибаемый борец и каторжанин товарищ Генрих. Из подворотни скалились два кругломордых китайца, чуть дальше все тронуло во мраке, ужасе, разрухе, голоде, крови, трупах, пожарах…

На этот раз все пули вошли в грудь. А вышли из спины. Сергей почувствовал, как его проткнуло шестью ломами. Все закружилось перед глазами, поплыло. Но он остановил усилием воли мельтешение. Он не упал на грязную и мокрую весеннюю землю. Он начал проваливаться в бездонную черную пропасть. Он летел в бесконечный мрачный колодец, на самое дно его. Он возвращался к себе.

И когда его швырнуло всем телом о мокрый, покрытый семечной шелухою и окурками асфальт, он еще был жив. Он даже встал, поднялся во весь рост, будто собираясь бежать куда-то. Но не смог, а так и завалился грудью на холодный сугроб, на ослепительно белый, сияющий чистотою сугроб. И он не оставил на нем ни капельки грязи, ни соринки, ни пылинки… он оставил на нем лишь расплывающееся горячее алое пятно с неровными краями. Оставил, и тут же скатился в мокрядь, в сырость. И застыл в ней, застыл лицом вниз, пытаясь в предсмертной судороге опереться на что-то, ухватиться, встать. Но опереться было не на что и ухватиться было не за что, ничего не нашли его пальцы, так и скрючились в ледяной жижице, так и застыли.

И его уже не было. Но он увидал все со стороны, как в тот раз. Лежал под сугробом полуголый человек, алело кровавое пятно на белом. Вот только зеваки еще не сбежались. Лишь стояла метрах в четырех от сугроба, сгорбленная старуха в черном застиранном платье, старом, плотном, широком. Старуха была худа, морщиниста… будто не человек стоял, а воткнутое в лед сухое древко. И развевалось по ветру на этом живом древке выцветшее скорбное знамя, последнее знамя, реющее над страной траурной черной тенью.

Хочу сказать Тебе откровенно, дорогой читатель, что я долго не мог решиться на публикацию фундаментального исследования бывшего бакалавра оккультных наук, профессора Олега Владимировича Исхакова, познавшего все тончайшие аспекты сокровенных, тайных знаний, хранимых долгими тысячелетиями в среде-касте волхвов-ведунов, жрецов «языческих» богов. Почему? Ответ вполне ясен – для неподготовленного читателя настоящая публикация станет страшным, шокирующим откровением, ибо он, читатель, целиком опутан паутиной массовой лжеинформации. Далеко не каждому понравится суровая и чудовищная правда. Как правило аплодисменты, славу, цветы, должности и привилегии собирает тот, кто льстит читателю, зрителю, властям. У того же, кто открывает глаза, участь иная – его гонят, травят, преследуют… И все же Ты, дорогой читатель, поймешь меня и сделаешь еще шаг по лестнице Познания, ведущей Вверх. И потому всеми иными сопутствующими мелочами можно пренебречь. Погрузись же в Неведомое!

Юрий Петухов

На протяжении длительного времени вся информация о вампирах и оборотнях-вурдалаках была полностью засекречена. До сих пор нам неизвестно, где хранятся архивы государственных комиссий, занимавшихся расследованием особо важных дел. Когда будет снят гриф секретности? Кто первый возьмет на себя смелость осветить подлинные события? Много вопросов. Рассчитывать на «манну небесную», которая вдруг выпадет из верховных слоев на наши грешные головы, мы не можем. Не дождемся. И потому займемся расследованием сами.

Что опубликовано на сегодняшний день в открытой печати? Несколько дешевых книжонок, написанных шарлатанами и графоманами, отечественными и заграничными. Этот мусор отметаем сразу. И напоминаем, мы рассчитываем на читателя серьезного и вдумчивого. Перемывать старое белье сплетен и слухов, состряпанных на кухонном уровне, мы не станем. Есть несколько не заслуживающих добрых слов упоминаний объектов нашего исследования в научно-популярной литературе – и все с марксистско-ленинских позиций. Это нам тем более не годится. Хотя кое-кого из теоретиков и практиков упомянутых течений к ночи лучше не поминать. Что еще? Короткая заметка в энциклопедии «Мифы народов мира». Приведем ее полностью:

«ВАМПИР, в низшей мифологии народов Европы мертвец, по ночам встающий из могилы и являющийся в облике летучей мыши, сосущий кровь у спящих людей, насылающий кошмары. Вампирами становились „нечистые“ покойники преступники, самоубийцы, умершие преждевременной смертью и погибшие от укусов вампиров. Считалось, что их тела не разлагались в могилах, и прекратить их злодеяния можно было, вбив в тело вампира осиновый кол, обезглавив его и т. п. Оберегами против вампиров служили также чеснок, железо, колокольный звон и др. В славянской мифологии – упырь.»

Крайне мало. Практически никаких сведений. Но все же приведем коротенькую статью из упомянутой энциклопедии, посвященную упырю. Итак:

«УПЫРЬ, в славянской мифологии мертвец, нападающий на людей и животных, образ упыря заимствован народами Западной Европы у славян (см. Вампир). Согласно древнерусским поучениям против язычников, те клали требу (приношения) упырям и берегиням до того, как стали поклоняться Перуну. Согласно позднейшим поверьям, упырем становится после смерти человек, рожденный от нечистой силы или испорченный ею (ребенка-упыря можно узнать по двойным рядам зубов), умерший, через гроб которого перескочила черная кошка (черт), чаще – нечистый („заложный“) покойник, самоубийца, умерший неестественной смертью, особенно колдун. По ночам упырь встает из могилы и в облике налитого кровью мертвеца или зооморфного существа убивает людей и животных, реже высасывает кровь, после чего жертва погибает и сама может стать упырем; известны поверья о целых селениях упырей.»

Негусто. Хотя радует признание советских ученых (у них подобное крайне редко бывает), что и народы Западной Европы у нас кое-что все-таки заимствовали, а то – все только мы, дескать, по миру побирались. Но – к делу. У дореволюционных ученых, исследователей материалов значительно больше, чем у нынешних «марксистов-теоретиков» и «марксистов-практиков» (иных категорий в нашей стране за редчайшим исключением нет, даже самые отъявленные нынешние «демократы-прогрессисты» взросли в недрах ортодоксального марксизма, сами его упрочили и погрязли в нем навечно, какие бы лозунги они сейчас ни выдвигали), материал этот значительно весомей, качественней. Между тем вампирология, как отдельная научная дисциплина, в РОССИИ не существовала – для титанов мысли и духа XVIII–XIX веков предмет сей был слишком мелок. Мы познакомим вас с основными изысканиями русской дореволюционной науки в области вампирологии в следующих выпусках. А сейчас постараемся точнее определить предмет наших поисков. Для этого необходимо отрешиться от суеверий материалистического мировоззрения и попытаться самостоятельно (иного пути пока нет) снять те психостатические кодовые установки, что были заложены в сознание каждого из нас еще в школьные годы: в результате чудовищного беспрецедентного эксперимента, проводимого палачами-вивисекторами над нашим Народом, значительная часть мозга каждого из нас была просто отключена, эта часть не участвовала в мыслительных процессах. Полностью превратить нас в бессмысленных, бездушных роботов экспериментаторам-расистам не удалось. Теперь все в пашей воле восстановим ли мы себя или нет, все зависит от нас. Ни один кодовый психобарьер не бывает вечным, об этом говорят случаи крайнего кодирования и декодирования, в частности, опыты проводимые с так называемыми «зомби», которым удается вернуть человеческую сущность. Повторяем, для проникновения в таинства окружающего нас мира необходимо предельное сосредоточение, ибо в обычном тексте заключается несколько слоев информации, не воспринимаемых одновременно, в результате разового прочтения. Помимо этого в кодированных психотекстах содержится значительная доля гиперинформации, подаваемой и виде образов-квантов, концентрированными порциями. Гиперинформация воспринимается исключительно на уровне сверхсознания.

Но начнем с начала, с первых ступенек циклопической лестницы, по которой нам предстоит взойти к Престолу.

Начнем с прямого, неприкрытого утверждения:

Вампиры и вампиризм, вопреки навязываемым нам марксистско-иудаистическим догмам, существуют, это факт, это объективная реальность как нашего, так и потусторонних миров.

Упрощенная классификационная схема выглядит так:

1. Животные-вампиры. В эту группу входят «вампиры» из семейства летучих мышей, сосущих кровь и основном из крупного рогатого скота, американские листоносы, которых называют «ложными вампирами», пиявки обычные и прочие животные-кровососы. Интерес представляют. пожалуй: лишь вымершие еще в мезозое гигантские головоногие молюски-вампироморфы, имеющие сходство с нынешними кальмарами. Судя по всему чудовищные вампироморфы вымерли вместе с динозаврами, единственными носителями достаточных для насыщения «бурдюков с кровью», все остальные животные для вампироморфов были слишком мелкими. В настоящее время заметна явная деградация крововосущих животных, схождение на нет популяций низшего подвида вампиров. И поэтому в дальнейшем мы не будем возвращаться к вампирообразным представителям животного мира.

2. Псевдовампиры. В эту группу входят носители психопатологий, люди, страдающие психическими расстройствами, считающие себя вампирами. Прежде всего подобными больными движет навязчивая, бредовая идея, заключающаяся в том, что все виды пищи для организма субъекта-псевдовампира губительны, что для поддержания жизненных сил ему необходима свежая теплая кровь, высасываемая непосредственно из вен и артерий жертвы. Мы не будем углубляться в изучение психопатологий, выискивать причины заболевании, отметим лишь, что подобное заболевание встречается довольно-таки часто. Но не всегда оно проявляется открыто, зачастую болезнь носит скрытый характер – окружающие не подозревают, что изо дня в день они общаются с псевдовампиром, что им может грозить опасность… Как правило скрытные или тайные вампиры хорошо владеют собой, умело скрывают свои подлинные чувства и намерения. Псевдовампир может прожить всю жизнь и не причинить никому ни малейшего вреда. Однако стечение обстоятельств может привести к острой фазе болезни, к кризису– в этом состоянии, когда патологическая мания полностью овладевает сознанием больного, последний становится крайне опасным для общества. Жертвами «пробудившегося» псевдовампира становятся в основном не коллеги и не домочадцы, а случайные люди – прохожие, проститутки, обессиленные алкоголики и наркоманы, гомосексуалисты, искатели ночных приключений и – довольно-таки часто – любовники или любовницы. Мания не подавляет полностью в мозгу больного инстинкта самосохранения, наоборот, иногда усиливает – и от этого псевдовампир становится невероятно хитер, ловок, изворотлив. Казалось бы, больной, обреченный человек – и тем не менее, он способен в течение недель, месяцев, а иногда и долгих лет обводить вокруг пальца целые команды сыщиков-следователей, не говоря уже про специалистов-психиатров.

Сейчас вряд ли удастся долго скрывать тот непреложный факт, что подавляющее большинство убийц-насильииков, совершивших десятки кровавых преступлений, лишь для сокрытия истинного положения дел представляются обществу «сексуальными маньяками». Элемент сексопатологии безусловно в их действиях присутствует. Но основной побудительный мотив совершения преступлений – вампиризм, этого уже не скрыть. Мы надеемся, что в самое ближайшее время следственными органами будут рассекречены и опубликованы подлинные статистические материалы. А пока скажем, что псевдовампир и вампир-больной в острой фазе внешне абсолютно не отличаются от обычных людей, распознать таковых по каким-либо физическим признакам невозможно. Синдромы болезни, тяга к насыщению организма кровью жертвы проявляются исключительно в ночное время, когда больной становится неуправляем, когда он, покинув дом или иное пристанище, отправляется на поиски жертвы. В отличие от подлинных вампиров больной человек, псевдовампир, практически никогда не использует в качестве режущего и колющею инструмента собственные зубы. Набор инструментов псевдовампира прост и незатейлив: бритвы, ножи, ножницы, реже – пилы, клещи, топоры. Даже в состоянии аффекта псевдовампир не может перегрызть сонной артерии – в силу неразвитости челюстного аппарата и неприспособленности к неординарным ситуациям больной-псевдовампир идет путем имитации действий подлинного типического вампира. Но не следует представлять себе, что все, страдающие вампиризмом и той или иной степени, представляют угрозу для окружающих. Чтобы пресечь домыслы и ложные слухи, следует сказать прямо: подавляющее большинство (до 97,5 %) псевдовампиров даже в критические моменты своей жизни, во времена острейших приступов, сохраняют способность управлять собственным телом, контролируют себя или пытаются нейтрализовать патологическое влечение иными способами. Для одних это длительные запои, уход из реальной жизни. Для других– самопогружение, самоизоляция на некоторое время, до истечения кризисного периода. Чаще выход бывает следующим: больные в качестве жертвы избирают животных – собак, кошек, голубей, кур, нутрий, свиней, лошадей, коров и даже крыс, мышей. Как правило все происходит за закрытыми дверями. Псевдовампир вскрывает вены животным, высасывает содержимое – на какое-то время наступает облегчение, болезнь отходит. Тушка животного употребляется в пищу, она уже не считается больным «губительной», «ядовитой».

В Средневековье основной частью сожженных, утопленных, замученных «ведьм», «колдунов» и «оборотней-вампиров» были именно лица, страдающие в той или иной степени болезнями психики. Настоящим же, подлинным носителям инфернальной сущности почти всегда удавалось выходить сухими из воды. То же самое наблюдается и и настоящее время. Почему так происходит? Больной не обладает сверхъестественными способностями, рано или поздно он выдает себя. Подлинный вампир способен на полнейшую маскировку под рядового, обычного человека, и лишь в крайних случаях он бывает вынужден скрываться в психиатрических лечебницах, выдавая себя за псевдовампира, за обычного больного, страдающего навязчивой манией и, как правило, явно идущего на поправку. В подобном характернейшем явлении – вампиромимикрии состоит невероятная сложность самого розыска-исследования. Мы коснемся данного момента позже. Сейчас лишь отметим, что вопросы псевдовампиризма – удел соответствующих специалистов, врачей-психиатров, социологов. Мы сообщаем обо всем этом для полноты картины. Но детально остановимся мы исключительно на третьей группе: подлинных вампирах-оборотнях, представителях инфернальных миров, ночных выходцах из иных потусторонних измерений, а также людях или, точнее, человекообразных, которые в результате внедрения в них инферноносителей, сращивания с инферносуществами, приобрели основные признаки и функциональные особенности вампиров. О вампиро-вурдалаках мы расскажем вам более подробно ниже.

Внимание! Редакция просит направлять в ее адрес любые материалы по рассматриваемой проблеме. В настоящее время с огромной долей достоверности установлено, что между отдельными представителями инопланетных миров на Земле и вампирообразными выходцами из Инферно существует теснейшая связь. Дело экспертов и психоаналитиков – установить истину. Надеемся и на Вашу помощь в сборе статистики. Все материалы проходят графологическую экспертизу и подвергаются экстрасенсорному контролю – в связи с этим просьба: непроверенных или надуманных «данных» не представлять.

В обзорной части нашего труда мы рассмотрели две группы вампиров – низшую и среднюю. Напомним, что в первую входят вампиры-животные (летучие мыши, листоносы, пиявки, молюски-вампироморфы), во вторую – люди-псевдовампиры (в подавляющем большинстве психически больные, патологические особи, одержимые навязчивой манией кровососания). Мы вынуждены были дать эту упрощенную классификационную схему для того, чтобы в дальнейшем проводить четкое разграничение между людьми-псевдовампирами и вампирами подлинными. Последние также неоднородны, об этом говорит не только статистика, но и весь опыт человечества. Мы остановимся на четырёх основных подгруппах, не вдаваясь в более сложное деление и членение, так как многое еще сокрыто завесой тайны.

Первая подгруппа; воскресшие, псевдовоскресшие или находящиеся в зомбиальном состоянии заложные («нечистые») покойники, а также транслетаргические, иначе говоря, осуществляющие связь с загробным миром при посредстве сна-псевдосмерти, индивидуумы.

Вторая подгруппа: человеческие особи, в которых вселились вампироморфные инферносущества, иными словами – гибридные хомовампиры;

Третья подгруппа: вампиры-оборотни или вурдалако-вампиры инферносущества, способные принимать облик человека, животного, монстра;

Четвертая (основная) подгруппа: инферновампиры – обитатели иных измерений потусторонних миров, являющиеся на Землю в своем натуральном облике.

Наша задача – разобраться с основными видами вампирообразных инферносуществ, попытаться уяснить их образ жизни, физические и психические особенности. (От редакции. В одном из «демократических» изданий было высказано абсурдное обвинение в адрес наших авторов, которые будто бы подразумевают под инферносуществами «евреев и инородцев». Разумеется, это типический бред, свойственный-многим нынешним обличителям-перестройщикам, которые уже не знают, за что им зацепиться, которым антисемиты и погромщики мерещатся под собственными кроватями, но которые сами по своей сути являются и антисемитами и национал-узурпаторами. Об интеллектуальных способностях подобных писак говорить не приходится – творческая, научная, художественная, исследовательская мысль этим обличителям просто-напросто противопоказана, их уровень это базарные сплетни и перемывание грязного белья. Что же касается евреев, «инородцев» и всех прочих смертных, населяющих нашу планету, скажем прямо, никому из них не даны сверхъестественные функциональные особенности. Сравнивать смертного с инферносуществом – полнейшая нелепица. Другое дело, что инферносущество может вселиться практически в любого смертного, какой бы тот ни был национальности. Но здесь лучше вернуть слово специалисту.)

Представители первой подгруппы наиболее близки и знакомы нам – в основном из сказаний, преданий и всевозможных страшных историй, передаваемых от очевидца рассказчикам-слушателям с последующими всевозможными, порою невероятными – искажениями. Что же такое «заложный покойник» с точки зрения современной науки? В первую очередь – это человек, не доживший до своей естественной смерти, то есть индивидуум, чья жизнь оборвалась внезапно, в чьем теле еще сохраняется или сохранялся основательный запас потенциальной энергии. Умерший в собственной постели старец не может стать упырем-вампиром, он изжил свое тело, свои возможности, его ждет покой до самого Вечного Суда. Но всякий ли утративший жизнь в расцвете сил и лет обязательно становится жертвой потусторонних воздействий и превращается в псевдоживое существо, смертельно опасное для живых? Разумеется, нет! Множество людей умирает или погибает задолго до своей естественной смерти: на полях сражений, в катастрофах, под ножами хирургов, от рук бандитов. Как правило в таких случаях смерть сопровождается или бессознательным состоянием или же невероятным напряжением, даже взрывом всех нервных, физических и психических сил – человек уходит на своем взлете, на пределе, в точке максимума максиморума. Это одно обстоятельство, наверняка являющееся для инфернальных сил существенным препятствием к завладенню телом умершего. Механизм этого феномена пока еще изучен недостаточно, это белое пятно, которое ждет своих кропотливых исследователей, но факт остается фактом, и мы можем лишь принять его как некий реально существующий закон взаимодействия сил нашего мира и сил потусторонних. Второе обстоятельство в том, что тела вышеперечисленных покойников захоранивают на кладбищах. Останки погибших и умерших находятся под защитой креста, выражаясь современным научным языком, в заэкранироваппой зоне, практически недоступной для силовых воздействий из иных измерений. Защитные функции христианской обрядности малоизучены. Дарованная Свыше система защиты от инферносуществ, точнее целый комплекс всевозможных приемов защиты, передавались из поколения в поколение, отлично себя зарекомендовали, работали безупречно, но архитектоника самой защитной системы и механизм ее действия никогда не подвергались последовательному анализу. Мы не берем на себя смелость вести изыскательские работы в данной области, ибо неумелым вмешательством зачастую можно нарушить баланс незримых и сверхъестественных в нашем понимании связей. Воспримем же второе обстоятельство также как и первое – как факт, как реалию бытия: захоронение на кладбище в основном гарантирует неприкосновенность тела покойника, и что интересно, в том числе покойника, скажем, бывшего при жизни атеистом, неверующим, грешником…

Другое дело покойники иного рода – заложные. И снова мы сталкиваемся с двумя обстоятельствами, по уже обратными. Заложными покойниками становятся в первую очередь самоубийцы, колдуны, ворожеи, убийцы, палачи, а также люди, умервщленные вампирами. Покойники такого рода не могут быть захоронены на христианском кладбище, их тела предаются земле вне защищенной, заэкранированной от инфернополей зоны. Трупы заложных покойников находятся в пределах первичной досягаемости из иных измерений или, выражаясь иначе, в пограничных зонах между так называемыми «этим светом» и «тем светом». Нет ничего удивительного в том, что именно они становятся объектами воздействия извне. О втором обстоятельстве внимательный читатель уже догадался: люди, становящиеся заложными покойниками уходят из жизни вовсе не на взлете, а наоборот, в минуты величайшей непостижимой депрессии, когда внутренняя психоэнергия приближается если не к нулевым отметкам, то к минимуму миниморуму. Для колдунов и ворожей этот процесс происходит в результате полного истечения регулярно заимствуемой из живых людей «белой энергии» и абсолютного возобладания внутри индивидуума сконденсированной «черной энергии», рано или поздно убивающей ее носителя. Депрессивное состояние самоубийц не требует специальных разъяснений, именно оно, а не внешние раздражители, и ведет: носителя к трагической развязке. С убийцами и палачами дело обстоит несколько сложнее, у них нарастание депрессивных полей идет совершенно незаметно для окружающих, в одной фазе с обеспечивающими прекрасный тонус витаполями. Но одновременный взлет, образно выражаясь, плюса и минуса, положительного и отрицательного, обязательно приводит к внутреннему срыву, иногда даже в преклонные годы – кадавры подобных старцев, в отличие от скончавшихся миром, перенасыщены энергетическими полями, они дают как бы встречный энергетический пучок в инферно, как бы выходят на связь сами. Завладение телами тех, кто становится жертвами упырей, происходит уже в момент прокуса артерий полыми зубами вампиров. Здесь нет как такового «заражения», инфицирования, все обстоит значительно сложнее, видимо, на уровне слабых сверхпространственных связей, малых открывающихся из мира в мир туннелей-окон.

Усугубляется положение и тем, что в процессе истечения крови из жертвы, после первого испуга, напряжения, взлета психического и нервного, наступает депрессивное состояние, столь, как мы выяснили, излюбленное для инферносуществ. Странно? На первый взгляд может показаться – не только странно, но и непонятно, необъяснимо. Между тем все законы Мироздания как правило достаточно просты. Перетекание и ход энергий происходят точно также как и в доступных нашему пониманию случаях: электрический ток порождается разностью потенциалов, плюсом и минусом, катодом и анодом… Психотоки явление значительно более сложное, но и их движение можно проследить: резкое снижение вита-поля (депрессия) вызывает при отсутствии защитного экрана не менее резкий приток инфернополей, всплеск в нашем пространстве (или в пограничных зонах) инферноэнергий. И наоборот. Все кажется нам необычным и сверхъестественным лишь до тех пор, пока мы не разберемся детально с этим «необычным».

Но не будем столь самоуверены, ибо не знаем мы во много крат больше, чем знаем, и наш познанный мирок – лишь чахлая хвоинка в бескрайней тайге, а сама тайга эта – легкий пушок на жгутике микроклетки-корпускулы, из биллионов которых состоят микроядра бесчисленных атомов-ячей Неведомого, которое в свою очередь, всего-навсего невидимая пылинка, затерявшаяся у подножия уходящей в немыслимые выси скалы – основания Престола Создателя.

Мы сталкиваемся с иными мирами только тогда, когда до нас дотягиваются почти неощутимые протуберанцы из них. Но даже столь легкое воздействие повергает нас в ужас, по той причине, что мы абсолютно не подготовлены к контактам разного рода, мы замкнуты в догмах примитивнейшего первобытного антропоцентризма.

Слабейший всплеск инфернополей – это есть тот неощутимый нами протуберанец, который поднимает из могилы заложного покойника, оживляет его своей потусторонней энергией на какое-то короткое время, преимущественно ночное, темное (здесь опять эффект поляризации, феномен «плюса-минуса»), отправляет на поиски жертвы, столь необходимой по каким-то еще скрытым для нас причинам. И все-таки по чисто человеческим меркам этот энергетический всплеск достаточно мощен, коли он придает недвижному, остывшему телу силы, достаточные для того, чтобы разломать гроб, разворотить могилу (или сдвинуть каменные плиты склепа), выбраться наружу, сокрушая все на своем пути.

Согласитесь, обычному живому человеку, даже незаурядной силы, вряд ли бы удалось подобное. Известны случаи, когда слабые, нежные и беспомощные при жизни девушки-утопленицы, найденные и захороненные вдали от поселений, разрывали руками железные решетки, которые накладывали на них сверху под слоем земли и камней, разбрасывали валуны, вырывали огромные старые корни и выползали наружу. Что за сила двигала их хрупкими телами?! Почему их не могли остановить ни осиновые колья, вбитые в тела, ни самые непреодолимые преграды?! Замурованные в стенах пробивали несокрушимую каменную кладку, залитые бетоном проходили сквозь него словно сквозь воск, сброшенные в морские глубины с чугунными ядрами на шее, всплывали наверх…

Мадьярские хроники XIII-го века повествуют нам о жуткой судьбе графа Варгоши, садиста и прелюбодея, спровадившего на тот свет около полутора тысяч несовершеннолетних девиц и покончившего с жизнью самоубийством во время разнузданной ночной оргии в собственном замке. Варгоши был отлучен от церкви, предан анафеме, все упоминания о нем подлежали уничтожению. Труп Варгоши, покрытый необыкновенными пунцовыми язвами, прорвавшими позеленевшую кожу сразу после кончины, связали серебряными и бронзовыми цепями, запаяли их, поместили в дубовую бочку, залили ее кипящей смолой, сверху обили листовой медью, склепали швы, еще раз окрутили уже железными цепями толщиной в руку взрослого мужчины, затем бросили на дно сорокаметрового каменного колодца (колодец был значительно глубже, но во время эпидемии чумы, свирепствовавшей за два десятилетия до описываемых событий, в него бросали трупы умерших от этой беспощадной болезни и заливали их кислотами и щелочью), сверху на кованную бочку вылили два чана расплавленного олова, заполнили доверху колодец водой, каменную кладку намертво забили распоркой чугунной заглушкой. В радиусе до семисот метров через каждые два шага вбили в землю на глубину от полуметра до метра острые осиновые колья. Население окрестных городков и сел вздохнуло с облегчением, люди воспряли после кошмарного чудовищного «сна», были возобновлены работы на полях, в садах, вновь стали играть первые свадьбы, праздновать христианские праздненства… Но уже на сороковой день после кончины графа-садиста, а точнее, на утро после сороковой ночи с памятной всем оргии, во дворе местной сельской церквушки прихожане обнаружили семь изуродованных женских трупов со следами насилия на теле и пунцовыми язвами на позеленевшей коже, шеи у мертвых были прокушены насквозь. Церковная ограда была согнута, сломана, кресты сбиты, повалены – по всей видимости, несчастные искали спасения в единственном надежном месте. Но ничто их не спасло. Поселяне, бросившиеся к колодцу, обнаружили, что земля вокруг него будто пропорота гигантским плугом по спирали на многие сотни метров, колья повалены, расщеплены. Когда сняли заглушку, выяснилось, что вода полностью ушла вниз, в образовавшиеся пустоты, брызги и ошметки застывшего олова еще долго находили по всей округе. Часом позже в собственном доме обнаружили местного священника. Он был мертв. Его горло сдавливала тяжелая железная цепь, та самая, которой обматывали бочку с трупом графа. Крест на груди священника был расплавлен и представлял из себя сгусток стекавшего по груди серебра. Еще через семь дней во время небывалой грозы треснул от удара молнии, а затем рассыпался на каменья старый замок. В течение сорока дней люди видели голубое свечение над ним. По заверениям очевидцев – это воспаряли к небесам души невинно убиенных в замке. И все же проклятье висело надо всей округой еще целых четыре столетия – не проходило ночи, чтобы из близлежащих селений и городков не исчезал кто-либо. Колодец уже давно провалился, на его месте образовалась уродливая глубокая трещина. Со временем она заросла мхом, кустарником – место стало неузнаваемым. Но страшные дела все еще продолжались. Трудно даже представить себе, какой немыслимый всплеск «черной энергии» из иных измерений вызвала бурная жестокая деятельность графа-садиста Варгоши, трансформировавшегося после смерти в одного из самых лютых вампиров-упырей, каковых только знало человечество.

Однако в подавляющем большинстве случаев вампиры первой подгруппы, то есть воскресшие заложные покойники, ведут себя не столь вызывающе, напротив, они крайне осторожны и предусмотрительны, они стараются не оставлять следов, они набрасываются на жертву лишь в том случае, если абсолютно уверены, что их не видят, не слышат, что они в полной безопасности. Вероятно, сами инфернальные силы заинтересованы в размеренном, рассчитанном протекании процесса перехода типа «тот свет этот свет». Заложный покойник ничем не отличается от обычного человека. Землистый цвет лица легко объясняется различными телесными заболеваниями. Резко сужающиеся на свету зрачки и закатывающиеся глаза также объяснимы с медицинской точки зрения. Свою исполинскую, нечеловеческую силу вампиры этого рода как правило не демонстрируют в людных местах и при свидетелях. Единственное, что может их выдать – два ряда зубов, характернейшая примета воскресших под воздействием инфернальной энергии заложных покойников, а также слегка увеличенные верхние и нижние клыки с еле различимыми отверстиями. Клыки эти имеют трубчатое строение. Феномен высасывания крови из жертвы до сих пор необъяснен. Упыри не глотают кровь, как это может показаться, не пьют ее горлом, а выцеживают через свои полые зубы-клыки. При этом кровь не задерживается в теле заложного покойника. В XVI-ом веке во Франции был убит двадцатью серебряными пулями попавшийся в засаду вампиро-упырь Ремп Лоран по прозвищу Последний Поцелуй. До этого на глазах у всех в считанные секунды он обескровил загулявшую парочку, юношу и девушку лет восемнадцати. В теле вампира не было обнаружено ни капли крови, даже в его собственных венах и артериях оказались лишь черные запекшиеся сгустки. Подобных случаев было достаточно. Около полутора лет назад жители одной из северных российских деревень буквально разодрали на куски ослабевшего при утреннем свете упыря, загрызшего троих детей. Ни капли жидкости не пролилось из подвергшегося самосуду заложного покойника. Дело замяли, засекретили.

Куда же девается высасываемая из жертв кровь?! Это одна из самых любопытных загадок. Надо думать, что если во время и после переходного процесса ее не остается здесь, на «этом свете», следовательно, она перетекает каким-то образом, через каналы-окна, в другое измерение. Следовательно, она там кому-то или чему-то для чего-то нужна. Чем ближе мы сталкиваемся с проблемой, тем больше вопросов она ставит перед нами.

Все, о чем говорится в нашем труде, не должно ни в коей мере напугать или потревожить нашего добропорядочного читателя. Рядовой человек, тем паче прихожанин Православной Церкви, всецело исключен из сфер влияния заложных покойников. Существуют особые законы, по которым к проклятым оскверненным местам как магнитом притягивает людей, являющихся потенциальными жертвами, лиц с неустойчивой психикой, подверженных приступам истерии, неуравновешенности, страдающих маниями преследования или гнетом страждущей совести за совершенные преступления и проступки. В первую очередь жертвами вампиров становятся женщины, обладающие повышенной сексуальной возбудимостью, ищущие острых ощущений, новых неизведанных чувств – очаги «черной» инфернальной энергии притягивают таковых к себе, остальное происходит по хорошо всем известному сценарию: неожиданная встреча с «интересным мужчиной» демонической наружности, поцелуи во мраке ночи, объятия, бушующие страсти… обескровленный изуродованный труп, следственная бригада, допросы, первый попавшийся безответный похмельный алкоголик, который ничего не помнит и берет вину на себя, тюрьма или расстрел. Подлинный виновник, вампиро-упырь, практически неуловим, он всегда уходит от преследователей (существует версия, что далеко не всякое должностное лицо возьмет на себя смелость тягаться с заложным покойником, многие просто закрывают глаза на очевидное).

Но достаточно теории. В следующих номерах мы более подробно расскажем нашему читателю о конкретных случаях и злодеяниях, творимых вампирами-убийцами в прошлом и настоящем.

От автора. Прежде чем мы вернемся к нашим исследованиям, дорогой читатель, мне хотелось бы сделать одно очень важное, по крайней мере для меня, заявление. Восемнадцать с половиной лет мне довелось самым серьезным образом заниматься кропотливым изучением оккультных наук, черной и белой магии, теоретического и прикладного колдовства. Любой предмет исследования полностью и безоговорочно затягивает в себя настоящего исследователя, заставляет жить собою, затмевает все вокруг. И все же очевидного не утаить – оккультизм в своей основе базируется на поклонении силам зла, дьяволу, в какие бы одежды он не рядился. Особенно это заметно сейчас, когда кабалистика, как разновидность сатанизма, захлестнула весь мир и в первую очередь нашу страну, когда мы падаем в пучину безверия и поклонения бесам. Познав таинства Черной Энергии и убедившись в ее чудовищном воздействии на людские души, я заявляю, что слагаю с себя звание бакалавра оккультных наук, обрываю все связи со служителями Зла и обязуюсь посвятить остаток жизни разоблачению основной религии современности, отравляющей умы миллиардов землян, – сатанизма. Подавляющее большинство из вас, даже не подозревая о том, ежедневно совершает языческие обряды поклонения дьяволу во всех его ипостасях – а управляют вами и заставляют вас отрекаться от Бога жрецы дьявола, ставшие в наше время подлинными правителями мира. Жрецам этим имя легион, они всюду – от высших эшелонов власти до детских садов и ясель, в их руках средства массовой информации, здравоохранение, образование… Отринув от себя Бога, мы отдались сами во власть бесов. Участь наша страшна. И все же я не теряю надежды, что перед неминуемым Концом незначительная часть гибнущего человечества прозреет и сумеет спасти свои души для будущей Вечной Жизни. Я призываю всех вас: опомнитесь, исторгните из сердец своих сатанинский яд, впрыснутый жрецами дьявола, обратитесь к Богу – и к вам придет Спасение!

В этой части нашего исследования мы рассмотрим конкретные случаи криминогенной и криминальной деятельности антропоморфных вампиров-упырей первой группы. Напомним читателю, что в эту подгруппу входят воскресшие, псевдовоскресшие или находящиеся в зомбиальном состоянии заложные (нечистые) покойники, а также транслетаргические, иначе говоря, осуществляющие связь с загробным миром при посредстве сна-псевдосмерти, индиивидуумы. Подгруппа эта весьма обширна, зачастую она не имеет четких границ на стыках как с псевдовампирами-людьми, так и с инферновампирами. Для того, чтобы избежать путаницы на первых порах мы не будем рассматривать пограничные слои подгрупп. Приведем лишь очень короткий пример «двойного» вампиро-упыря. Речь пойдет о римском императоре Клавдии Нероне Тиберии, который правил Империей с 14 до 37 года с Рождества Христова. В данном индивидууме сочетались свойства двух подгрупп: с одной стороны он был клиническим патологическим псевдовампиром, то есть, обычным смертным, страдающим навязчивой манией кровососания, с другой – устойчивым летаргиком, периодически впадающим в сон-смерть и за счет этого черпающим отрицательную энергию из иных измерений (загробного мира). Несмотря на всю врожденную и благоприобретенную жестокость, а также такие черты, как недоверчивость, подозрительность, садизм, мнительность, лицемерие, предельная развращенность Тиберий не отличался масштабностью своей вампирической деятельности (ведь при его абсолютной участи плюс болезни могло произойти непоправимое). В зрелые годы Тиберий сам прогрызал артерии юных девушек во время разнузданных ночных оргий, высасывал кровь, пьянея от нее больше, чем от вина. Свидетельств тому, что он поощрял к подобным действиям своих подданых соучастников у нас нет, можно лишь догадываться о размахе кровавых празднеств. К старости Тиберий сильно сдал, ослаб от развратной жизни, потерял все зубы, волосы… Однако от своих вампирических привычек он отказаться уже не мог. Ежедневно, утром и на ночь, ему подавши два больших (до полутора литров) кубка со смесью женского молока и крови двенадцатилетних девочек, которым вскрывали артерии непосредственно перед наполнением кубка. В течение дня Тиберий неоднократно принимал ванны в той же смеси, подогретой до сорока-сорока пяти градусов по Цельсию. Замкнувшись на тщательно охраняемом острове в Средиземном море, окруженный телохранителями-преторианцами, Тиберий уже не помнил о государственных делах, ко всем его патологиям прибавилась еще одна – безумная маниакальная жажда бессмертия. Тиберий страшился не самой смерти, а тех страшных наказаний в загробной жизни за собственные чудовищные злодеяния. Эта жажда обрекла на смерть тысячи (может быть, и десятки тысяч) юношей, девушек, младенцев, так Тиберий верил, что лишь постоянное питье «молодой» крови может его омолодить. Тиран просчитался жестоко. И захлебнулся в крови своих жертв. Как и водится, слуги дьявола, покровительствовавшие ему при жизни, выжав своего «протеже» словно губку, бросили его, обрекли на вечные муки. Видимо, неслучайно Пришествие и Подвиг Христа пришлись именно на этот период – на период правления императора-вампира, ибо Добро и должно было проникнуть на Землю, когда на ней царил самый густой и ужасный мрак, а не тогда, когда на ней бывали светлые случайные промежуточные эпохи. Можно лишь гадать о напряженности и направленности инфернополей того времени зафиксированы они по понятным причинам не были. Но это были огромные величины.

Подобных «двойных» вампиро-упырей в истории человечества было немало. Им можно посвятить отдельный объемный труд. Но не будем отвлекаться от предмета наших исследований. Итак, краткие примеры вампиризма первой подгруппы.

Общеизвестно, что в Древнем Египте существовал культ мертвых. Особое отношение к мертвым заставляло египтян не жалеть ни сил, ни времени на обработку тел умерших, мумифицирование. Но только ли забота о спасении души умершего двигала живыми, заставляла их затрачивать огромные средства, отнимая их у детей, сестер, матерей. Нет. Основная причина заключалась в ином. Именно в тех краях и именно в те времена был наиболее тонкий барьер между Нашим Светом и Тем Светом, пограничные области инферноизмерения практически напластовывались на зоны Нашего Света в районе плодородных долин Нила, шел процесс взаимопроникновения измерений. (От редакции. Автор настоящего труда, на наш взгляд, неосмотрительно отодвигает все в прошлое. У нас нет оснований говорить, что точки соприкосновения измерений сдвинулись, пропали и т. д. Следует обратить внимание и на то, что в Прорицании говорится о некоем Черном Озере, которое образуется именно в Египте. Насколько нам известно, Черное Озеро – это то самое, давно предреченное Озеро Мертвых, куда будут свезены трупы всех погибших до и во время Апокалипсиса землян. По Прорицанию Озеро истолковывается не просто как колоссальный могильник человечества, но и как сверхгигантская «реторта», наполненная исходным биоматериалом, для выращивания внедряемых на Землю инферносуществ. Памятуя обо всем этом, можно предположить, что Озеро Мертвых неслучайно расположено именно на стыке измерений, в точке, где проникновение инферноматерии связано с наименьшими энергетическими затратами. Остается загадкой связь методу икферносуществами и «негласными членами Комитета», то есть «инопланетянами», контролирующими ход развития и гибели земной цивилизации. Похоже, они действуют по одному плану-сценарию. Впрочем, толкование Прорицания – дело специалистов и посвященных). Древними египтянами в первую очередь двигал леденящий душу страх перед мертвыми, встающими из своих могил и пожирающими живых. Заложные, нечистые покойники, не обработанные по всем правилам мумификации, под воздействием прямого инферноизлучения огромной мощности, были бичом древних египтян и одновременно запретной темой, табу. О них нельзя было говорить, о них нельзя было писать на глиняных табличках… но они были повсюду, они вставали из могил, шли в селения и города, несли ужас и смерть. Чем большим влиянием обладал покойник при жизни, тем больший инфернопотенциал он обретал после смерти в результате контакта с Тем Светом. Огромные пирамиды фараонов, запутанные ходы, лабиринты делались не только в качестве защиты от грабителей, нет! Завалы, ямы, усеянные остриями ножей и секир, падающие гигантские плиты, отравленные колючки, стрелы и коловороты, хитроумные механизмы внезапного уничтожения – все это в первую очередь предназначалось для того, кто мог взлетать из саркофага и двинуться к оставшимся в живых!

Восставшие из мертвых поселяне, ремесленники могли убить, обескровить человека, род, семью. Восставший фараон-вампир нес гибель всей стране. Наделенный чудовищными способностями и исполинским запасом инферно-знергии, он мог полностью вывести из строя весь аппарат управления государством и тем самым сделать страну, народ легкой добычей для внешних и внутренних врагов. Этого боялись пуще всего на свете. Этого опасались и сами фараоны при жизни – они знали, что их ждет, какова их участь. Движущей силой в Древнем Египте был страх – жуткий, непрекращающийся Страх перед мертвецами-вампирами. Египтяне знали действие серебряных пуль (серебряные наконечники стрел), кольев, вонзаемых в грудь нечистым покойникам, и пр. средств обезвреживания упырей. Но то, что годилось для Европы, имеющей слабые связи с инферноизмерением, не подходило для узловой точки, для их родины, И потому смолами пропитывался каждый миллиметр кожи, тканей умершего, тело высушивалось до предела, связывалось гибкими прочнейшими ремнями-лентами, замуровывалось на больших глубинах, заваливалось валунами… И все равно. Каждая ночь была страшным испытанием для живых. Стоны, предсмертные вопли, хруст разгрызаемых костей и бульканье высасываемой крови царили в ночи. Сосед боялся помочь соседу, родич отказывался от родича, смерть правила ночным миром долины Нила.

Древние египтяне достаточно часто в качестве защитной меры (интуитивно) использовали изображение креста. Иногда это помогало. Чаще не помогало, по той причине, что кресты не были кодированы соответствующим образом и создавали чрезвычайно слабые заэкранированные зоны – до подлинного понимания функции креста были еще столетия, Свет Христианства еще не проник на Землю, система защиты от инферносуществ, еще не была дарована Свыше. И все же древние защищались от вампиров как умели, как могли. Волхвы-чернокнижники, несмотря на все запреты, донесли до нас ряд страшных случаев из повседневного бытия египтян. Так, влиятельный вельможа, приближенный фараона, старший писец Нуб-Ит был при жизни вполне добропорядочным человеком, добрым семьянином, не имел взысканий по службе… Две трети скопленных им сокровищ ушло на построение подземной каменной гробницы и обработку его мумии – домочадцы выполнили все его завещанные требования досконально, они были абсолютно уверены, что покойник не причинит им вреда, что его участь спокойно лежать в своей усыпальнице и ждать справедливого суда грозного Осириса, владыки загробного мира. Но на семнадцатую ночь после захоронения в доме покойного неожиданно погасли ночные огни (древние египтяне всю ночь держали зажженные светильники-лампадки, страх перед упырями парализовывал их волю, заставлял бояться темноты). Прислуга не решилась войти в темные ночные покои семьи Нуб-Ита. Всю ночь до ушей обезумевших от страха служанок доносились шаркающие звуки, чавканье, стоны… а на утро всех шестерых находившихся в доме женщин-рабынь казнил младший брат писца, вернувшийся из загородной увеселительной поездки. Увиденное им лишило его рассудка: на ступеньках к домашнему алтарю Гора лежали четырнадцать обескровленных изуродованных тел с беспорядочными рваными ранами, перегрызенкыми шеями, прокушенными хребтами, содранной частями кожей. Уцелевший член семьи был полностью разорен – для мумификации погибших требовалось столько средств, что надо было влезать в кабалу к ростовщикамиудеям. Самоубийство в Древнем Египте было недопустимо (самоубийца в узловой точке – стопроцентный вамиир, тела таковых сжигали в бронзовых сосудах, пепел развеивали в нубийских пустынях). Выручил Фараон, выделил нужные для похорон средства, младшего брата писца взял под личную опеку. На двадцать первую ночь младший брат в сопровождении отряда воинов, выделенных фараоном, засел в опустевшем доме в засаду. Проснулся на утро он в полнейшем одиночестве. Воинов, как ни искали, так и не нашли. Еще через день по специальному распоряжению фараона усыпальница Нуб-Ита была вскрыта в присутствии тридцати свидетелей. Оплавленный по краям саркофаг писца был перевернут, ритуальные сосуды разбиты, разбросаны. Самого Нуб-Ита нашли в глухом высохшем колодце, который вел из усыпальницы на общее кладбище. Нуб-Ит сидел, прижав колени к подбородку и тихо трясся. Когда два воина осторожно подошли к нему поближе, он издал стон-выдох, наполняя помещение смрадом, и замер. Он был мертв. Ни единого следа мумификации на его теле не было. Нижнюю губу прорывали два больших изогнутых клыка. На месте носа зиял черный, заполненный копощащимися червями провал. Труп упыря залили смолой, подожгли… Три дня над местностью тянулся черный дымовой шлейф. На четвертый, утром нашли мертвым в собственном доме начальника личной стражи фараона. Охранявшие его воины – до двадцати пяти человек – были свалены в дворовый колодец. Тела их были изуродованы до неузнаваемости. На коже начальника стражи было всего два пятнышка-прокола – на горле, у сонной артерии. Жрец Осириса предал Нуб-Ита вечному проклятию. Фараон изгнал из страны младшего брата упыря, казнил его жен, упоминания об Нуб-Ите были сбиты со всех глиняных табличек. Имя его запретили произносить вслух. Еще долгое время гибли люди. Но очевидцы того времени были скупы на подробности.

Иное дело – греки. Многие из греческих авторов живописуют события «старины глубокой» в деталях. В 76-м году до Рождества Христова в одном из заброшенных храмов Аполлона Мусагета, что был расположен на маленьком островке в Эгейском море (о. Милон), вдруг объявился дух самого божества, долго не подававшего о себе вестей. Жители города и посада, а также все местные поселяне собрались воскресным утром, как и было объявлено жрецом храма, для того, чтобы выслушать волю божества. Жрец был на грани безумия и не мог связать двух слов. Белый словно мел он стоял, держась за стену, а к тому моменту, когда все собрались, он упал замертво и уже больше не вставал. Но никто не обратил внимания на смерть старика, потому что из-под сводов храма раздался глухой голос, возвестивший о том, что божество крайне недовольно жителями острова и намерено погрузить сам остров в морские пучины в ближайшую ночь. Реакция была очень бурной – поселяне, привыкшие к мирному тихому течению времени и событий, впали в шоковое состояние, пали на колени, принялись молить о пощаде. Тогда глухой голос возвестил о том, что только кровь сможет смыть проклятье и спасти островитян: каждую ночь к алтарю следует проиводить шесть девушек и юношей и оставлять их связанными – бог сам разберется, что с ними делать, а когда спасительных жертв станет достаточно, когда грехи будут смыты, божество само возвестит об этом. Ужас островитян перед неведомым был настолько силен, что они согласились. Жертвы избирались по жребию. Через два-три дня алтарь в храме почернел от золекшейся крови. Никто не видел самого божества. На ночь никто в храм кроме жертв не допускался. Даже любопытные побаивались приближаться в темноте к полуразрушенным стенам, к древней кладке. Так длилось месяц, другой – божество никак не могло насытиться. Большая группа молодежи бежала с острова на материк на трех вместительных лодках – две перевернулись, все выпавшие погибли. Погибли на глазах у островитян. Это вселило еще больший страх в их души. От мала до велика все видели, как какое-то черное существо с изуродованной головой всплывало над волнами, хватало зубами юношей и девушек, тянуло ко дну – ни одному не удалось доплыть до берега. Судьба третьей лодки оставалась неизвестной, но все были убеходены, что с ней произошло то же самое. Еще три месяца обреченных вели в храм на заклание. На острове практически не осталось юношей и девушек моложе шестнадцати лет. Только тогда смирные островитяне начали терять терпение – как же так?! ведь божество обещало простить их?! почему же конца и края не видно смертям, жертвам?! Первых недовольных растерзали сами островитяне – они пуще смерти боялись гибели острова, ведь такое в Эгейском море случалось, сила стихии, подвластной богам, была страшнее любых отдельных жертв. И все же настал час, когда собрался отряд смельчаков, решивших собственными глазами посмотреть, как божество принимает жертвы, как кровью смывает их грехи… Связанных девушек бросили на ступени – они лежали молча, рты были заткнуты кляпами, лишь в глазах стоял ужас. Ждали долго. Почти перед самым рассветом из какой-то мрачной щели в кладке вылезло большое черное человекообразное существо, осторожна приблизилось к лежащим, перевернуло одну, склонилось над ней… Послышались чавкающие звуки. Часть из смельчаков сразу убежали. Но оставшиеся смотрели и не могли понять, что же происходит?! Нет! Это был явно не бог! Не Аполлон! Существо вонзало зубы в горло беззащитной жертве, надолго присасывалось… потом переходило к следующей. Покончив со всеми, существо за ноги отволокло тела к провалу у стены, столкнуло вниз, затем само мягко спрыгнуло… и пропало. На следующую ночь смельчаки пришли вооруженными дубинами, ножами, копьями. В качестве жертв привели шестерых юношей, заранее подготовленных, крепких. Связали их только для виду, кляпы вставили так, чтобы можно было выпихнуть языком. Засада была надежной, и все же сердце каждого смельчака было переполено ужасом. Ночь показалась вечностью. И опять – существо появилось лишь под утро. Оно выползло из расщелины, огляделось, посверкивая красными угольками глаз… учуяло что-то непривычное. И моментально скрылось! Засада сразу же бросилась вслед. Но ничего кроме сырого подземелья, заполненного тысячами костей и остатками полусгнивших трупов она не смогла обнаружить. Наутро к поискам были привлечены все островитяне от мала до велика. Перерыли окрестности храма, переворошили все, что смогли. Уже смеркалось, когда один мальчонка, лет четырех неожиданно провалился куда-то под землю и отчаянно заголосил. На его крик тут же сбежалась вооруженная кто чем толпа, загомонила, заволновалась. Трое смельчаков спрыгнули за мальчонкой в провал. Когда глаза привыкли к темноте, стало ясно – опоздали: мальчонка лежал с переломленным позвоночником и перегрызенным горлом. Это прибавило ярости островитянам. Толпой они ринулись по подземному ходу. Бежавший первым с ходу вонзил трезубец в что-то шевелившееся, дышавшее почти на полу пещеры, в сырой нише. Следом прибежали двое с факелами. Все замерли. В нише лежал черный очень страшный полуистлевший покойник. Но несмотря на смрадное трупное зловоние, исходившее от него и гниющую плоть, он был явно жив: дышал, скалил огромные нечеловеческие зубы, кривил запекшиеся губы, посверкивал красными белками. Один из островитян сунул ему в лицо факелом. Покойник взревел, потом произнес лишь одно слово: «Поздно…» И замер. Все по голосу – глухому и раскатистому – узнали «божество», ставившее им условия и угрожавшее гибелью острова. За ноги покойника выволокли на свет. Черное жуткое существо еще долго стонало, рычало, истекало слюной, билось в агонии, пыталось зарыться в землю. Но, видно, силы вампира были утрачены, он умирал. Один из стариков узнал в черном существе жреца Геры, которого островитяне забили камнями девятнадцать лет назад за то, что тот похищал маленьких детей, насиловал их, а потом пожирал. При всем народе старик обломком бронзового меча выбил вампиру клыки, бросил их в огонь – только вспыхнуло зеленым огнем, и пропало. Вампир уже не стонал, не рычал, он еле шевелил скрюченными пальцами, вонзал когти в сырую землю. Его изрубили на множество кусков, но ни единой капли крови не вытекло из обезвоженного, гниющего тела. Этот факт еще раз свидетельствует о том, что вампиро-упыри являются лишь ретрасляторами, что через них кровь перекачивается в иные измерения, что жажда крови – это искусственная жажда, создаваемая в этих биороботах подлинными инферносуществами, жажда эта никогда не может быть утоленной, поэтому вампир не может остановиться, он все время ищет жертву. Разрубленные куски шевелились, сокращались, будто была разрублена змея, а не бывший человек. Островитяне не знали, как следует поступать с умерщвленными вампирами, но страх подсказал им, что надо полностью уничтожить все останки. Они сожгли куски тела, запаяли в бронзовый кувшин, вывезли далеко в море, бросили на дно. Так окончилась эта история, вполне благополучная для островитян, легко отделавшихся от упыря, не обладавшего, по-видимому, достаточным инфернопотенциалом и бывшего в момент поимки вдалеке от контактной точки.

В следующей части нашего труда мы расскажем о более страшных и стойких вампирах, терроризировавших население уже после Рождества Христова – от средневековья вплоть до наших с вами времен. Еще раз напоминаем читателю, что данные материалы лучше не давать читать людям с неустойчивой психикой, расшатанной нервной системой и ослабленными умственными способностями.

Временно оставив теоретические и практические изыскания по рассматриваемому вопросу, мы продолжаем знакомство читателя с наиболее характерными преступлениями вампиров, описания которых для нас сохранила неофициальная подпольная наука. Прежде чем мы вернемся к краткому изложению данных описаний, отдадим долг памяти десяткам тысяч исследователей-хроникеров, поплатившихся за любовь к науке и истине жизнями: сожженных на кострах, распятых, утопленных, четвертованных, замурованных живьем в стены… преследования изыскателей продолжаются и по сию пору. Но крупицы Подлинного Знания, собранные ими, практически неуничтожимы – Человечество со временем (если ему дастся выжить в грядущих катастрофах) по достоинству оценит титанический труд мучеников Науки.

Итак, Римская Империя, весна 285 года. Девять месяцев назад обезумевшие от пьянства, наркотиков и разврата римские легионеры провозгласили императором Диоклетиана, беспринципного, циничного, жестокого, подлого воина, сына раба. Диоклетиан действовал стандартными методами: более двух лет, занимая наиболее ответственные военные посты в Империи, он вел подготовку к перевороту. Опорой для него, профессионального убийцы, могли стать только такие же люди _ профессиональные воины. Свыше пятнадцати миллионов сестерций были тайно извлечены из государственной казны и пущены в «оборот». Диоклетиан знал, как можно было завоецать любовь легионеров: бесплатные, ежедневные и еженощные развлечения, выпивки, женщины. Развал в армии достиг своего апогея. Мирным гражданским жителям практически невозможно было высунуть носа из собственных домов. Появляющуюся на улице женщину тут же хватали пьяные, возбужденные солдаты, волокли в казармы или палаточные лагеря (в зависимости от дислокации). Как правило, жертва похоти назад не возвращалась. Римская Империя была уже полностью разложена, до ее окончательного развала оставались считанные десятилетия. Императоры сменяли друг друга словно в чехарде, как карты в тасуемой карточной колоде. Но Диоклетиан не спешил – ему была нужна длительная власть, а не месяц на троне, и он все продумывал тщательно. Его личная преторианская гвардия насчитывала до восшествия на престол не менее трех тысяч воинов – они и обеспечили успех операции. За три дня до назначенного часа совершенно неожиданно полностью прекратилась поставка в казармы и лагеря вина, опиума, женщин. Первый день легионеры пребывали в мрачном иступляющем похмелье и растерянности. Их вылазки в города и селения эа вином и женщинами отбивались молниеносно и неотвратимо малыми, но слаженными силами. В армии стал назревать бунт. Одновременно неизвестные сеяли слухи, что все трудности связаны с правлением нынешнего блиц-императора, выжившего из ума юнца-развратника, скармливавшего любимой своре борзых по утрам очередную любовницу. На третий день разъяренные толпы озверевших легионеров заняли Рим. Тут и появился Диоклетиан. Бурей восторга, взрывом неистовой слепой любви встретили его появление легионеры. Будущего императора несли во дворец на руках. Безумный рев стоял над городом, огромные черные стаи воронья кружили над головами. Уже лилась кровь, слышались стоны… но это было лишь началом. Охрана юнца-маразматика не сумела оказать сопротивления и, тем не менее, она была в миг перерезана преторианцами (надо сразу отметить, что в личной преторианской гвардии Диоклетиана царил строжайший сухой закон: заподозренного в употреблении вина или наркотиков или топили в нечистотах или для наглядного примера подвешивали на крюк за ребро у казарменных ворот – пощады не было). Диоклетиан действовал решительно и быстро. При стечении многотысячных толп он, возвышаясь на каменной трехэтажной баллюстраде, поднял за шею юнца-императора, содрал с него одеяния, вырвал могучей рукой гениталии и только после этого бросил несчастного своре борзых, заранее загнанных во внешний открытый взорам дворик. Привлеченные запахом и видом крови злобные псы набросились на своего бывшего хозяина и разорвали его в клочья. Один из старых верных прислужников, попытавшийся вырвать у псов-людоедов хотя бы череп для достойного захоронения погибшего императора, был также разорван. Кости обоих псы изгрызли… Диоклетиан скрылся на несколько секунд за колоннами. Вышел он уже в пурпурной мантии. Легионеры приветствовали своего нового императора еще большим ревом. Смена власти состоялась. На площадях и улицах появились бочки с вином, зашныряли торговцы и раздатчики опиума, послышались визгливые женские голоса – безумное веселье охватило всех. Общегородская оргия продолжалась более недели. Имя Диоклетиана было у всех на устах – и иначе как отцом-благодетелем его никто не называл, если и попадались инакомыслящие, с ними расправлялись тут же.

Но сам Диоклетиан не участвовала буйном празднестве. Он лишь для виду поднял трижды золотой кубок с виноградным соком, трижды отхлебнул из него. В этот вечер он удалился на отдых в дворцовые покои рано, с наступлением темноты. Что происходило далее сумела сохранить для истории его наложница, чудом выжившая… Диоклетиан был мрачен, зол, даже свиреп. Эта странная реакция на успешный переворот, захват власти многих удивила, но задавать вопросы никто не решался. Наложница лежала тихо, боясь за себя, страшась гнева новоявленного императора. А тот мерил покои шагами, хмурил брови, скрипел зубами, вскрикивал и будто бы с кем-то беседовал. Юная двенадцатилетняя девочка лежала на ложе ни жива ни мертва. Черные тени колыхались в свете свечей по стенам и сводам. Она слышала лязг цепей, стоны, хрип… потом она вдруг увидела вбежавшую неведомо откуда (при закрытых дверях) черную собаку с горящими глазами. Император бросился на ложе, прижался к девушке – его било в холодном ознобе, зубы стучали, со лба лил ручьями пот. Он так сжал наложницу, что у той затрещал позвоночник, и она вскрикнула – но тут же тяжелая рука закрыла ей рот. «Молчи!» – выдавил белый как мел Диоклетиан. Собака подбежала к самому ложу, замерла, ощетинилась… и вдруг ее начало рвать: из огромной огненно красной пасти вывалились наружу какие-то кишки, кости, жилы, мясо… Когда груда изверженного достигла края ложа, из нее вдруг стал вырастать красный призрак с расплывающимися очертаниями. Наложница чувствовала, что умирает от страха, что сердце не выдерживает, но отвести глаз она не могла. Мигом позже стало ясно – это призрак юнца-маразматика, умервщленного предыдущего императора. У Диоклетиана судорогой свело нижнюю челюсть, руки, ноги. Он хрипел, стонал, слюна текла по подбородку… призрак приблизился, занес руки над застывшим поверженным Диоклетианом, улыбнулся зловеще. Его скрюченные пальцы потянулись к белому дрожащему горлу. И замерли, чуть коснувшись его. «Страшно?!» – вопросил призрак ледяным отрешенным голосом. Диоклетиан ответить не смог, он был на грани безумия. Призрак сдавил горло жертвы, начал душить. Он душил долго и медленно, то отпуская, то вновь сдавливая костяные жесткие пальцы – это была страшная пытка! Напоследок призрак рассмеялся тихо, промолвил: «Нет, я теперь тебя не буду убивать! Я тебя убью потом! Когда придет твой час! А до того я буду приходить к тебе каждую ночь…» Вот тут новоявленный император пришел в себя. Он вскочил на ноги, отбросил наложницу, выхватил меч и трижды перерубил стоящего перед ним сверху донизу. Призрак не исчез, даже не сдвинулся с места – меч проходил сквозь его красное расплывчатое тело. «Жди меня! Жди каждую ночь!» – прошептал он бесстрастно. И исчез.

Диоклетиан долго не мог успокоиться. Он сидел на краю ложа, дрожал, глаза его были безумны. вспомнив про наложницу, он снова схватился за меч. Но ослабевшая рука не удержала оружия, меч выпал.

Девушка отползла по мраморному полу в угол, укрылась с головой бархатной портьерой. И все же она подсматривала в щелку. А смотреть было на что, казалось, новоявленный император умирает: он опять начал биться в конвульсиях, хрипеть, выкрикивать что-то неясное… Девушка ничего не могла понять. Но когда она случайно поглядела вверх, то увидала на сумрачном подрагивающем от мигания свечей потолке восковое женское лицо – оно было огромным, раза в четыре больше, чем обычное. Глаза на этом лице были стеклянно-зелеными, застывшими, из краешка плотно стиснутых губ сочилась кровь. «Изыди! Убирайся прочь! – завопил Диоклетиан. – Я не хочу тебя видеть!» Но лицо не исчезало. Только глаза стали оживать, наливаться неземным огнем, кровью, отблесками какого-то ослепительножелтого пламени. «Прочь, Вифиния! Прочь!» С Диоклетианом случилась самая настоящая истерика – он бился головою об пол, катался по бесценным персидским коврам, совал лицо и руки в пламя свечей, раздирал ногтями кожу, рыдал, хохотал, пытался заколоться кинжалом… А лицо тем временем становилось все более выпуклым, отделялось от потолка, опускалось вниз. Появились длинные и тонкие белые руки, они тянулись к беснующемуся, но не дотягивались. «Нет! Я не уйду, Диоклетиан! Мне нужна кровь – твоя кровь!» Женский призрак опустился на ложе, теперь он был размерами с обычную крупную высокую женщинупатрицианку. И ничего призрачного в ней не было только плоть ее была мертвенно-белой, а глаза горящими, прожигающими. «Дай мне жертву! Или иди сам сюда!» Покойница вытянула руки перед собой. Но Диоклетиан опередил ее – он бросился к бархатному занавесу, схватил умирающую со страху наложницу, подтащил к ложу, бросил к ногам покойницы. Но та даже не поглядела на девушку«…или иди сам!» – вновь прошептали ее губы. Диоклетиан отшвырнул наложницу ногой – в нем вдруг проснулись потаенные силы, он стал необычайно подвижен, силен, сообразителен. А наложнице казалось, что это не явь, а страшный кошмар. Но какая-то неведомая сила не давала ей отвести или закрыть глаз. Тем временем Диоклетиан схватился за шнур у ложа, трижды дернул… и тут же из-за двери выскочили четверо здоровенных парней из его гвардии преторианцев. Троих он тут же выставил обратно, одного оставил, указал рукой на покойницу Вифинию. Преторианцу не надо было ничего объяснять – он львом бросился вперед, коротко взмахнул мечом… и вдруг выронил его, замер, а потом начал медленно растегивать доспехи, стягивать одежды. Через минуту он был совершенно гол. Покойница встала и положила ему руки на плечи, притянула к себе. Потом она медленно, задом, не выпуская жертвы, подошла к ложу, легла спиной вниз, опрокинула на себя оцепеневшего парня, находящегося в полубессознательном состоянии, широко раскинула ноги и, томно изгибаясь, покачиваясь, свела их у него за спиной. Гвардеец двигался ритмично, словно заколдованный, то убыстряя свои движения, то замедляя их, полностью подчиняясь воле сластолюбивой покойницы. Любовная игра продолжалась долго. И закончилась она неожиданно: оба любовника поднялись на ложе в полный рост, причем лишь он стоял на ногах, а она продолжала обвивать его талию своими ногами, висеть на нем. Но когда она немного откинула голову назад, будто залюбовавшись красивым кудрявым парнем, наложница увидала, как из полуоткрытого пунцового рта выдвинулись вперед четыре длинных белых клыка… Следующее произошло мгновенно – клыки вонзились в шею гвардейца, хлынула кровь. Но сам парень будто не замечал ничего, он продолжал сжимать, оглаживать женское тело, продолжал ритмично покачиваться… лишь ноги его стали вдруг ослабевать, подгибаться. Но они держали обоих до поры до времени, а затем покойница резко развела свои длинные полные ноги, встаала на ложе, теперь она уже склонялась над своею жертвой. И чем меньше крови оставалось в венах и артериях гвардейца, тем безвольней становилось его тело – пока оно не замерло бездыханно на скомканном покрывале. Покойница оторвалась от шеи, еле заметно облизнулась, задрала голову вверх, тряхнула разлетевшимися волосами и взревела совсем не поженски, звериным рыком. После этого она как-то странно улыбнулась Диоклетиану. И пропала.

В исступлении новоявленный император сбросил на пол тело своего охранника, потом набросился на наложницу, избивая ее ногами, вкладывая в удары всю свою огромную силу. Он бил девушку до тех пор, пока та не потеряла сознание.

Очнулась наложница ночью на трупах. Рядом с ней лежал знакомый гвардеец. Она не сразу сообразила, что лежит в трупном рве за северными пределами дворца – в этот ров обычно сбрасывали трупы воров, убийц, прочих преступников, казненных, а также тех, кто становился жертвами ночных грабителей или же опивался, обкуривался досмерти. Более суток она лежала во рву и не могла найти в себе силы, чтобы вырваться из него. К полудню третьего дня она тихонько выползла изо рва. Неделю отлеживалась в Священной роще. Потом жила около года в притоне у старой карги, торговавшей женской плотью. Умерла она, не выдержав перенесенного потрясения, несмотря на то, что все телесные раны на ней благополучно зажили. Перед смертью она поведала о случившемся.

Странное явление покойной Вифинии Диоклетиану было странным лишь для юной наложницы. Предыстория отношений Диоклетиана и Вифинии полностью раскрывает очередную тайну. Вифиния была одной из последних свободных и богатых любовниц Диоклетиана. Они жили вместе не менее полутора лет. Затем Диоклетиана полностью покорила иная страсть – растление пяти-шести – летних девочек, он перестал интересоваться женщинами, в том числе и Вифинией, обладавшей необузданной патологической похотью. Еще когда они были пламенными и нежными любовниками, Диоклетиану приходилось мириться с маленькими причудами возлюбленной: он лишь завершал ее пиршество плоти, которое начиналось с преторианцев-телохранителей, поочередно сменявших друг друга на ложе Вифинии. После сорока – сорока пяти предварительных любовников, когда она чувствовала, что наступает предел страсти насыщения, она звала Диоклетиана. А чаще он сидел там же, в ее спальных покоях и наблюдал с самого начала за любовной многоэтапной вакханалией. И всегда он становился тем завершением, которое на какое-то время смиряло похоть Вифинии. Она уже не могла обходиться без него. Если он не приходил, менялись десятки крепких парней, но они не могли погасить бушующего в ней пожара любовной жажды – болезнь становилась беспощадной, исступляющей. И вот он оставил Вифинию совсем. Он бросил ее. Это была для нее страшная трагедия. Трижды она накладывала на себя руки. Трижды ее спасали, откачивали. Потом она пришла к нему – бледная, измученная. Он предавался своей новой страсти, нисколько не стесняясь, что она все видит, страдает. Более месяца по ее приказу выкрадывали всех девочек, с которыми Диоклетиан проводил время, душили их, затем сжигали. Но это не приносило покоя. А сам будущий император, казалось, не замечал пропаж – ему поставляли все новых и новых… И тогда она пришла еще раз. На этот раз встреча закончилась скандалом, дракой. Она исцарапала ему все лицо, разорвала одежды, прокусила насквозь ухо… все завершилось в постели. Но наутро он пинками согнал ее с ложа. И посоветовал, чтобы укротить страсть, идти в лагерь к легионерам. И она поняла, что это все, что больше встреч не будет. Именно в ту пору разгул в армии достиг наивысшей точки – легионеры уже не удовлетворялись просто насилованием захваченных женщин, они их терзали до смерти, до утра не доживала ни одна из жертв.

Вифиния пришла в лагерь сама. Эта была ее единственная надежда утоления страсти. Иначе страсть задушила бы в ближайшую ночь. Легионеры застыли в столбняке, когда перед воротами остановилась прекрасная, полногрудая, двадцатишестилетняя патрицианка с распущенными до земли иссинячерными волосами и умопомрачительными бедрами. Но смятение было недолгим. Сначала в очередь встали центурионы, потом десятские, а потом и простые легионеры… Прослышав о чудо-женщине, издалека понаехали посланники из других легионов. Вифиния продержалась три с половиной недели. Ей давали лишь два часа на сон. Кушанья носили в постель, поили вином, обкуривали опиумом, чтобы придать сил, – ее берегли. Но поток не кончался. И страсть ее не иссякала… Она умерла с именем Диоклетиана на устах. И это вызывало взрыв восторга в лагере – легионеры неистовствовали, они славили своего благодетеля, они были готовы вести его на трон. Она умерла за четыре дня до провозглашения Диоклетиана императором. Он даже не узнал, где она умерла, как… Легионеры выволокли за ворота лагеря изуродованньш распухший труп женщины, в которой никто не смог бы узнать красавицы Вифинии. Так закончилась эта земная любовь. Но дело на этом не закончилось. Впервые восстала из небытия Вифиния на четвертый день, когда ее незахороненное тело обжирали блудливые пригородные псы в придорожной канаве. Какой-то бродяга отогнал псов, вырыл яму, закопал останки, завалил камнями. Через два дня камни оказались развороченными, яма пустой. К Диоклетиану являлся призрачный бионоситель Вифинии. Но сам кадавр посещал лагерь. Пьяные, полубезумные легионеры не сразу стали замечать пропажу товарищей. Лишь когда на плацу было найдено сразу шесть трупов с прогрызенными шеями, наиболее трезвые, сохранившие разум, начали догадываться о чем-то. Женщина-упырь приходила ночами, когда все были пьяны. В лагере было множество женщин. Но все они были горячими, трепетными. Эта была холодна, неподвижна… но если до нее дотрагивались руки мужчинылегионера, тот уже не мог вырваться из смертных ледяных объятий – начиналась безумная любовная скачка, заканчивающаяся обычно пронзенной клыками артерией, трупом, страшными слухами. Женщина-упырь была неуловима. Через два месяца после ее появления более трети легионеров разбежалось кто-куда, остальные пребывали в постоянном страхе, но бросить своей развратной пьяной жизни они уже не могли. Число жертв росло…

От редакции. Во времена распада Римской империи, когда резко возросла преступность, а развращенность общества достигла наивысшего предела, все многочисленные жертвы можно было объяснить значительно проще, не ссылаясь на деятельность так называемых вампиров, а исходя из объективных критериев и причин. Мы считаем необходимым сказать, что не разделяем точку зрения автора данного исследования.

…Развязка, как мы уже писали, наступила весной 285 года. Диоклетиан к тому времени окончательно обезумел и объявил себя родным сыном Юпитера-громовержца, приказал поставить во всех храмах свои золотые, серебрянные и бронзовые статуи. Он делал огромные вклады в храмы. Но несмотря на это каждую ночь ему продолжали являться призраки. Он знал, что обречен. И заранее выискал нескольких двойников, абсолютно похожих на него. Но затея с двойниками сыграла злую шутку с Диоклетианом. Он намеревался подсунуть призраку юнца-маразматика двойника. Этот двойник все время спал в его покоях, показывался на людях при церемониях. А сам Диоклетиан сидел в подвале – в одной из клетушек глубочайшего подземелья, находящегося под дворцом, императорской резиденцией. Два двойника уже сошли с ума от появления призраков. Третий был человеком непрошибаемым, обладающим несокрушимой нервной системой. Каждую ночь Вифиния умервщляла по одному стражнику. Становилось все труднее скрывать пропажу надежнейших гвардейцев-охранников. Диоклетиан пребывал все время в чудовищном напряжении. У него уже не оставалось ни сил, ни времени на упражнения с девочками, он выдохся. Ночами он не спал. Днем пребывал в полусне, полубреду. И вот настала ночь, когда ужас объял его. В сырой и полутемной клетушке, последнем убежище обезумевшего императора, неожиданно для него появился призрак предшественника… Точнее, это был не призрак… Диоклетиан ясно видел – это труп, страшный, полуразложившийся, как бы собранный из разгрызенных костей и растерзанного мяса. Да, это был ОН! «Я обещал к тебе придти? И я пришел! – прошипел истлевший юнец-маразматик, закатывая глаза, открывая огромные желтые белки и скрежеща зубами. – Ты достаточно помучился! И назавтра ты должен был бы умереть от своих мук, умереть сам по себе! Но ты умрешь по-другому! Я тебе помогу… Я и еще кое-кто из твоих хороших знакомых. Готовься! Я сделаю с тобой, то же, что ты сделал со мной!» Диоклетиан почувствовал, как костяная лапа скелета вцепилась в его гениталии, сжала их, потянула… «Но я не буду спешить! добавил труп, – мне некуда спешить!» Он долго и мучительно вырывал из тела Диоклетиана живую болезненную плоть. И тот не мог ни защититься, ни рукой шевельнуть – он только корчился, орал, визжал, брызгал слюной и кровавой пеной. Но никто его не слышал. Из этого подземного убежища не доносилось до верху ни единого звука. А когда труп-скелет вырвал с корнем гениталии и, расхохотавшись, бросил их в лицо страдальцу, из мрака появилась женская изуродованная до неузнаваемости фигура. «Ты помнишь меня, Диоклетиан? прозвучал певучий нежный голос Вифинии. – Что же ты молчишь?! Я не буду тебя мучить, ведь я тебя любила и продолжаю любить!» Шатающейся неровной походкой женщина-упырь подошла к истерзанному императору, нежно обняла его, ласково провела рукой по кровоточащей ране, чем причинила страшнейшую боль, а затем припала к шее… Через минуту сердце императора Диоклетиана перестало биться.

Но под именем Диоклетиана страною еще двадцать лет правил двойник императора. Он не мог оставаться в старом дворце в Риме, так как и ему начал являться по ночам призрак – призрак погибшего. И потому Диоклетиан-двойник построил себе огромный замок-дворец на западном берегу Балканского полуострова. Это была неприступная крепость.

И именно на те же двадцать лет подлинной грозой Рима и окрестностей стал император-упырь, выходящий ночами из своей мрачной клетушкиподземелья и отправляющийся на поиск жертвы.

Как мы уже отмечали преемственность инферносущности при летальном контакте с упыремзаложным покойником практически стопроцентная. Механизм этот изучен еще не до конца. Ясно одно, что черная энергия из инферномиров передается в месте тончайшего защитного барьера первичному упырю, аккумулируется в нем. Иначе бы черная энергия не могла передаваться вторичной, третичной и последующим жертвам. Что касается туннеля-переходника, то по всей видимости, он также находится непосредственно в теле-кадавре упыря – другим образом мгновенную перекачку крови из тела жертвы в инфернопространство по телу-каналу не объяснить. Уже сейчас существуют обоснованные предположения, что именно кровь служит для инферносуществ основным материалом для построения бионосителя, в который инферносущество как таковое (не путать с носителями инферносущности земными особями!) вселяется с тем, чтобы в дальнейшем посетить наш свет (Белый Свет). Вся эта механика невероятно сложна и требует длительного изучения. Однако основы ее мы уже начинаем постигать. И основа основ заключается в том, что инферносущество в своем собственном виде ни при каких обстоятельствах не может проникнуть даже на минимальный срок в наше измерение. Для проникновения ему нужен носитель, а также мощная энергетика, концентрированные поля – без всего этого переход невозможен. Что касается целей проникновения, они нам совершенно неизвестны, они не моделируются и не могут быть поняты. Достаточно будет сказать, что инферносущества отличаются от землян абсолютно иной логикой, обратной ментальностью, а контакты всегда несут в себе (с нашей точки зрения) зло. И все же во всем комплексе инфернопроникновения в наш мир есть вполне определенная чуждая нам логика – проникновение ведется последовательно, целенаправленно и в рамках каких-то пока нам также непонятных ограничителей. Разумеется, все барьеры и защитные поля, которые земляне-христиане ставят на пути инфернопроникновения, другой стороной воспринимаются соответственно как абсолютное зло. На данном этапе даже говорить о Контакте с инферномирами не приходится – все без исключения контакты чреваты множеством смертей как с одной, так и с другой стороны. В продолжении нашего исследовательского труда мы познакомим вас с более поздними проявлениями вампиризма – вплоть до наших дней. Загадка неуклонного и стремительного роста вампиризма имеет лишь один ответ, одно разрешение – инфернопроникновение расширяется, темпы его растут, потенциал инферномира резко возрастает. Не исключено, что в ближайшее время мы столкнемся с грандиозным, массовым вторжением.

Конец VII-го века в Европе – время смутное, тревожное и загадочное. До сих пор ученые всего мира, историки, антропологи, культурологи и философы не могут разобраться в нем. Именно в эти годы с непостижимой силой, будто на дрожжах начали возрождаться в Западной, Центральной и Южной Европе кровавые сатанинские культы, характеризовавшиеся массовым поклонением Князю Тьмы и многочисленными человеческими жертвоприношениями. Время для расцвета сатанизма было исключительно благодатное. Христианская церковь Европы, погрязшая в ересях, словоблудии и междуусобицах, ничего не могла противопоставить сатанистам. Великая Инквизиция еще не прокатилась по Европе очистительным спасительным огнем. Дьяволомания наростала. К слову, надо заметить, что негативное нетерпимое отношение к Инквизиции, высветившей пламенем костров мрак Средневековья, навязано нам искусственно. В течение долгих десятилетий так называемые «атеисты» внушали нам ненависть, презрение и неприкрытую озлобленность к любым деяниям Христианской церкви и к ней самой. Высмеивались и очернялись церковные устои, благочестие, жизнь монашества, праведников, отшельников… Но более всего досталось именно Инквизиции, спасшей Западную Европу от «революции» в вере, от провозглашения дьяволопоклонничества единственной религией и от полного истребления христиан и Христианства Причина такого отношения «атеистов» всех мастей мало кому известна, но вместе с тем предельно проста. Практически все средневековые дьяволопоклоннические секты были созданы или впрямую (или при непосредственном участии) иудеями-каббалистами, отвергавшими учение Иисуса Христа и несшими культы поклонения различным ипостасям Сатаны. В результате их бурной деятельности, подпитываемой не только дьявольской энергией, работоспособностью и экстрасенсорными навыками каббалистов, но и огромными денежными вливаниями, всемирными связями и содействием опутанных долгами и оттого послушных европейских «правителей». Христианству грозило полное уничтожение, в лучшем случае, возврат в первоначальное катакомбное состояние (в таком положении оказалась, скажем, подлинная Русская Православная катакомбная Церковь, вынужденная скрываться в подполье с 1917 года, когда к власти в России пришли большевики-иудеокаббалисты). Инквизиция прекрасно справилась с поставленной целью и почти очистила Европу от дьявольщины. Наследники иудеев-каббалистов, ставшие к концу XIX началу XX в.в. монопольными владельцами средств массовой информации и книгоиздательского дела, эти «аттеисты», а по сути дела скрытые каббалисты-дьяволопоклонники начали брать реванш, искажая Историю, переворачивая ее вверх ногами. Лютая ветхозаветная ненависть, злопамятность, жажда отмщения Христианству при практически абсолютной власти над миром сыграли свою роль – в печать, на радио, телевидение (и не только у нас, а практически во всем мире) не допускались ученые, философы, историки, высказывавшие мнение, отличное от мнения атеистов-каббалистов… Но так или иначе, а Святая Инквизиция на время (пять-восемь веков) спасла Европу. Разумеется, Инквизиция действовала средневековыми методами, но тогда иных и не было. Особенно следует учесть, что дело происходило в Европе, погрязшей в бездуховности, делячестве, озлоблении, проникшими, к сожалению, и в церковные круги. В России и на Руси ранее ничего подобного не происходило в силу высочайшей нравственной силы народа, отвергавшего сатанизм в любых его проявлениях, не дававшего приюта каббалистам на своей земле (ныне положение совершенно иное: при внешнем отсутствии гонений на Русскую Православную Церковь, фактически власть в стране принадлежит каббалистам-дьяволократорам).

Итак, VII век от Рождества Христова, местечко Лоревиль на юге нынешней Франции или на самой границе тогдашней Галлии с Италией. Рассмотрим один из наиболее характерных эпизодов. Власть Церкви номинальна и практически ничтожна. Структура ее такова: наверху Папа Римский, далее – епископы, затем – аббаты, потом – священники и монахи. В Риме и столицах «варварских королевств» Церковь заметна. В провинции ее теснят бродячие проповедники, еретики, и в первую очердь каббалисты, держащие в страхе и ужасе простой люд. Межвременье. Эпоха безжалостного покорителя, франкского короля Хлодвига канула в прошлое. Эпоха Карла Великого еще не пришла. В лоскутном королевстве хаос, развал, идеальная среда для темных сил. В местечке населения не более двух тысяч человек. Грамотных – шестеро: писарь при исполняющем должность префекта, остальные – священослужители местного прихода. Уже несколько лет полуподпольно действует секта Черного Гостя. Забитые необразованные люди, до предела запуганные сатанистами, еще продолжают днем посещать ветшающую церковь, молиться, просить о милости Господа Бога. Но по начам они с ужасом ждут «черной меты» – каждую субботу один из жителей, получивший ее, обязан отдать в жертву Черному Гостю (Вельзевулу) ребенка, жену или другого родственника. Воля поселян полностью парализована, они даже не помышляют о сопротивлении, зная, что секта могущественна, что ей покровительствует соседский барон, которому секта поставляет наркотики, вывозимые с востока, и местных малолетних девочек для разврата. Кроме того почти вся молодежь местечка, привыкшая к кровавым ночных оргиям и кровосмесительному блуду, напрочь забывшая христианские заветы, не только поддерживает сатанистов-каббалистов, но и готова в любую минуту окончательно утвердить власть Вельзевула в Лоревиле и округе. Чтобы показать свое могущество «братья» секты раз в месяц прилюдно на площади секут священника и его прислужников.

События разворачиваются непредсказуемо. В мае в ночь полнолуния (на Вальпургиев шабаш) ни один из жителей не получил «черной меты». Как и обычно по этим дням все члены низовой прослойки секты (две трети населения местечка) собрались на старом кладбище, в центре которого уже стояло семиметровое чучело, олицетворяющее Черного Гостя. С приходом всех «черные братья» зажгли круговые кострища, бросили в них порошки – тяжелый наркотический дух поднялся в тихом воздухе ночного кладбища. Служители культа, сгрудившиеся, под огромным чучелом, оглашали окрестность пронзительными, призывными воплями-молитвами – они звали своего покровителя – господина Вельзевула, чей дух должен был вселиться в черное чучело, прежде, чем сам он появится здесь и примет жертвы. Надзиратели секты из молодежи бегали по рядам поселян, стоявших кругами, били без разбору старых и малых плетьми, доводили себя до экстаза. По хриплой команде одного из жрецов люди посбрасывали с себя одежды, кинули их в кострища, повернулись спиной к чучелу и согнулись в поклоне, повалились наземь, выставляя вверх зады, взбрыкивая ногами, лбом колотя в землю, в могильные плиты, надгробия, проросшую траву… Это было обычным приветствием Сатане. Потом прибежала ватага парней и приволокла три креста, сбитые с церкви. Кресты воткнули в землю под чучелом, предварительно перевернув их. Молодежь по очереди стала мочиться на кресты, подзадоривая себя дикими выкриками, безумным смехом. Буйство длилось полчаса. За это время полностью закончили сооружение сатанинского алтаря под чучелом, и под вопли и смех вывели из склепа священника. Два здоровенных совершенно голых «брата» разложили старика на алтаре, жрец Вельзевула острейшей бритвой взрезал вены, воткнул нож в грудь жертвы.

– О, Великий Властелин Тьмы и Света, Господь наш Вельзевул, единственный на земле и в небе, в пучине и аду, прими жертву и приди к нам! Приди – мы молим тебя!!!

Кровь ручьями потекла в ведра. Когда старик-священник затих, обескровел, его перевернули вверх ногами и распяли на одном из крестов. То же самое проделали и с остальными служителями Божьего Храма. Когда все было закончено, жрецы начали лить кровь в ноги своему идолу. Молодежь неистовствовала, но и она не могла перекрыть визга жрецов, выполняющих обряд. Наконец идол начал медленно поднимать огромные, трехметровые руки. Из утробы его раздалось хриплое рычание, лающий смех вырвался наружу. Все замерли. А главный жрец провозгласил, сильно коверкая слова, ломая чужой язык:

– Господину нашему. Черному Гостю, угодно принять еще десять жертв. Братья во Сатане, вперед!!!

Несколько десятков парней бросились в толпу голых и беззащитных. Они уже знали, что от них требуется. Они хватали самых красивых девушек, валили их наземь, пинали ногами, потом волокли к алтарю. Над девушками вершили массовое насилие, прежде чем их можно было убить, принести в жертву. Насилие длилось несколько часов. Истерзанных, замученных девушек закололи как и священослужителей, кровь сцедили, тела бросили в склеп. Дым валил все гуще. Толпа добропорядочных ранее, но запуганных и диких поселян начинала дуреть, звереть. Она вопила в ответ на каждый вопль, визжала, ругалась, хохотала… Кровь залила чучело-идол, и тогда все вдруг воочию увидали, как явился из Тьмы сам Черный Гость, как он вселился в чучело. И оно ожило, взлетело, начало описывать круги над кладбищем. Это была жуткая картина, от которой многие попадали ниц. Но одновременно «черные братья» ритмично забили в барабаны. Начиналась дикая оргия. Голые обезумевшие от крови, дыма, воплей, страха и экстаза мужчины и женщины, юноши и девушки, мальчики и девочки бросились друг на друга, сгорая от похоти. Черная огромная тень кружилась в ночи, закрывая полную колдовскую луну. А под тенью извивались, дергались, вжимались друг в друга сотни тел. Вакханалия продолжалась до рассвета. Потерявшие чувство меры жрецы ползали среди голых и резали их ножами, высасывали кровь, кричали что-то по-своему. Но к тому времени, когда люди стали приходить в себя и медленно расползаться по домам, ни одного из жрецов на кладбищще не было…

Прошло более трех недель. В разгромленной церкви установили идол Вельзевула. Там шли еженощные бдения, малые шабаши. Местечко медленно вымирало. Люди теряли потребность работать, жить, творить… они хотели одного – дурмана, оргий, шабашей. Они пребывали в полузабытьи. И все же они покорно несли золото, серебро, ценные вещи на альтарь своему новому божеству. Они пригоняли своих коров и лошадей – все куда-то пропадало. Жрецы забирали все – кур, гусей, семена, вино, запасы вяленного мяса. Взамен они давали порочное наслаждение от служения Вельзевулу, и люди готовы были на все.

И вот на двадцать второй день в ближних к кладбищу домах утром обнаружили истерзанные трупы пяти парней. Лица их были обезображены, шеи изодраны и прокушены, руки вывернуты, выломаны… Поначалу не обратили внимания. Обычаи были забыты, хотя не прошло еще месяца с того памятного шабаша. Но трупы не стали хоронить по христианским заветам. Их оставили на растерзание собакам.

На следующее утро обнаружилось еще восемь трупов. Они были изуродованы сильнее прежних. Так продолжалось семь ночей кряду. Поселянам было все безразлично. На девятую ночь писарь решил разузнать в чем дело. Это был, пожалуй, единственный человек в местечке, сохранивший разум. Во время шабаша он прятался в старом заплесневелом склепе на краю кладбища. Утром ползком уполз в рощицу. Он провел все эти дни после шабаша в состоянии парализующего страха. Он боялся выявить себя как-либо, знал – не пощадят, если догадаются, что он не попал в сети Черного Гостя. И все же он решился.

Угроза исходила со стороны кладбища. Писарь сразу это понял – убийства вершились по мере удаления от этого проклятого Богом места. В ночь писарь приполз на кладбище, заполз в уже знакомый склеп, отдышался и стал ждать. Около двух часов ночи, когда тьма была особо густой, его насторожил шорох, доносившийся из центральной части кладбища. Осторожно высунувшись, он увидал, что из того самого слепа, куда сбрасывали тела истерзанных девушек, выползает кто-то, поблескивая голым костянистым черепом. И он не ошибся! Поочередно из склепа выползли десять оскаленных изможденных трупов с обвисшей, сползающей с костей плотью. От страшного зрелища писарь потерял сознание. Когда он пришел в себя, было уже светло.

Утром в поселении нашли двенадцать трупов с перегрызенными глотками и выдавленными глазами.

На следующую ночь писарь спрятался в рощице и наблюдал оттуда. Он видел все десять черных поблескивающих костями теней, которые шли к домам. Превозмогая ужас, он пополз следом и сумел подсмотреть картину расправы над беззащитными людьми. В одном из домов, в котором жила теперь молодежь секты, охранявшая жрецов, горела лучина, все было хорошо видно. Девушка мертвец, трясущаяся словно от страшного холода, заползла в дверь, застыла на пороге, будто выбирая жертву. Парни спали на полу и лавках вповалку, они были то ли пьяны, то ли в дурмане. Писарь рассмотрел ужасный лик унырихи это был почти голый череп, с кровавыми болтающимися на жилках желтыми глазными яблоками. Непомерно большие и острые клыки торчали изо рта вверх и вниз. На костлявых пальцах были острейшие желтые когти, на ногах… ноги были нечеловеческими, это были ноги птицы – трехпалые, морщинистые, когтистые. Именно такой ногой-лапой упыриха разорвала горло лежавшего ближе к ней. Тот и шелохнуться не успел. Двоих других она одновременно придушила руками – силой она обладала исполинской, колдовской. Оставалось еще шестеро. И тогда она вдруг выпрямилась. Вскинула голову. Глаза загорелись фиолетовым огнем – какие-то пронзительные лучи стали исходить от них. Словно по команде парни проснулись, заворочались, забурчали, стали приподниматься. В глазах у них стоял ужас, их трясло не меньше, чем девушку-мертвяка. Но они были словно загипнотизированы. Они не могли ни бежать, ни руки поднять.

– Я пришла к вам, – заговорила упыриха, – отдать долги.

Лица и рубахи парней взмокли от чудовищного напряжения. Насильники знали точно, пощады им не будет. Но защититься не могли, участь их была ужасающа.

– Нет, я не буду вас терзать так, как терзали вы меня! – проговорила упыриха и жутко осклабилась. – Я вас быстро спроважу в ад. Там вас хозяин давно заяодался. Не будет вам прощения!

Она подошла к ближнему, встала на колени и на глазах у остальных, спустив с жертвы штаны, отгрызла ему гениталии. Кровь полилась на земляной пол. Все видели, какие муки испытывал парень, как его корчило, трясло, выгибало, как то бледнело, то пунцевело его лицо, градом катил пот… но ни звука, ни стона. Упыриха приподнялась и стала целовать его в шею и губы. Она целовала без передышки, все страстнее и страстнее, потом стала слегка прикусывать кожу, потом кусать, потом медленно, неторопливо жевать ее, грызть. Писарь опять потерял сознание. А утром он узнал, что всех парней постигла та же участь, что и первого, – на трупы было страшно смотреть!

Следующей ночью писарь уполз из местечка. Он нашел приют у барона – тот сделал его «дураком»-шутом. Через полгода писарь скончался от болей в голове и груди… Последние месяцы он, в свои тридцать лет, был похож на дряхлого выжившего из ума старца. И все же он успел кое-что записать, передать потомству.

Еще до этого он многое рассказывал и барону и его дворовым. Никто не верил «шуту», все поднимали его на смех. Однако в Лоревиль идти не решались. Встревожился барон лишь тогда, когда сатанисты не прислали ему очередную партию малолеток для растления. Он послал гонцов в местечко. Они не вернулись. Второй отряд также пропал без вести. Тогда барон отправился в путь сам с двенадцатью бойцами-телохранителями. Он без приключений добрался до Лоревиля. И обнаружил мертвую пустыню, гиблое место. Обглоданные скелеты валялись меж обобранных пустых стен – будто жесточайший покоритель прошелся по этим местам. Сатанистов и след простыл. Барон с отрядом решили заночевать. Страхов не было, волнения тем более – ведь барону приходилось принимать участие не в одном воинском набеге на города, селения. Он знал, что такое мор и глад, смерть и победа.

Но то, что ему довелось пережить этой ночью, превзошло по своей напряженности все предыдущее. Он проснулся от громкого хруста костей. Спросонья ничего не понял. Лишь потом его глаза различили страшное, изможденно-костлявое существо, которое грызло последнего из стражников. Все другие были истерзаны до полной неузнаваемости. Существо глядело на него в упор желтушными большими глазищами, чавкало, хлюпало, скрипело зубами и грызло, не переставая. Барона выручил опыт и решительность. Он слыхивал разные истории об упырях-покойниках. И на всякий случай носило собой большой серебрянный кинжал с лезвием более шестидесяти сантиметров. В этот раз он его взял с собой специально, хотя и смеялся вместе со всеми на «шутом»-писарем. Молниеносным движением он прыгнул на упыря, вонзил ему в грудь кинжал и, не выдергивая его, отскочил, бросился из дома, а потом из местечка. Он бежал через буреломы и болота, через поле и рощицу. И он вырвался. Но по странному стечению обстоятельств тоже умер через полгода после случившегося. Перед смертью он-был дряхл и безумен.

Люди обнаружили проклятое место. Более полутора веков никто там более не селился. Его обходили стороной.

Бытовали слухи, что почти везде, где находили пристанища жрецы и «братья» из черной секты, происходило тоже самое – гибли люди, разорялись села и городки, появлялись упыри, вороны, гиены. В других местах, где царствовали более умеренные секты дьяволопоклонников, было не так плохо, но постепенно все приходило в упадок, беднело, зарастало, вымирало. Отступившая от Бога Европа испытывала нелегкие времена.

В следующей главе мы расскажем вам о злодеяниях вампиров-оборотней в России.

В отличие от Западной Европы случаев вампиризма различных степеней на территории России зафиксировано значительно меньше. Посвящая теоретическим исследованиям отдельную главу, в данной мы обратимся к конкретным и наглядным фактам ввоза и распространения вампиризма, вурдалачества и людоедства в Россию.

Все выше перечисленные пороки никогда не были свойственны коренному славянскому населению Великой России, отличавшемуся на протяжении тысячелетий, с самой глубочайшей древности физическим и психическим здоровьем, устойчивыми, выдержанными нравами. Как известно, чай, кофе, водка, табак, все виды наркотиков, так же как и мздоимство, проституция, все виды половых извращений, инфекционные болезни и прочие «подарки» были каждый в свое время завезены в основном с развращенного и прогнившего Востока, частично с Запада.

Таким же образом происходило просачивание на Святую Русь и всех видов вампиризма. В качестве доноров-распространителей в первую очередь выступали, разумеется, сатанистскокаббалистические секты Запада и Востока, создававшие вокруг себя очаги вампиризма, сатанизма, антихристианства, пробивавшие туннели в инферномиры я вызывавшие оттуда инферновампиров и сопутствующее зло. Кабалло-сатанизм, расползшийся по миру из очагов псевдоцивилизаций Ближнего Востока, при каждой локализации приобретал свое собственное, отличное от иных лицо, свои приметы. Мы не будем специально освещать данного предмета, так как в настоящее время это чревато непредсказуемыми последствиями, ввиду того, что у власти в России находятся иудеи, презирающие и ненавидящие Россию, но свято чтущие свои древности, свою историю и недопускающие просачивания на свет белый некоторых нежелательных фактов этой истории. По той же причине нам придется полностью опустить главу наиболее яркую и насыщенную, посвященную злодеяниям на Руси Хазарского Каганата, этой цитадели вампиров-оборотней. Потомки иудеев-хазар, полностью разорившие Россию с 17-го по 33-й годы, уничтожившие на корню русскую интеллигенцию и более половины русского населения России, в годы нынешние повторно взяли реванш над потомками Святослава и получили от «мирового сообщества» Россию и русский народ в полное и абсолютное владение. И потому любое напоминание о злодеяниях их предков может вызвать цепь репрессий и казней. Тем не менее, опуская по вышеизложенным причинам значительную часть исследования, мы предлагаем читателю наиболее интересные фрагменты иных глав.

Как известно, первобытным людям на территории Западной Европы и в Азии был присущ повседневный, привычный каннибализм-людоедство. Наиболее чтимым лакомством считался мозг. До сих пор археологические могильники возле стоянок первобытных людей изобилуют сотнями, тысячами раздробленных и пробитых человеческих черепов. Люди пожирали друг друга с самой седой древности, пожирают и ныне, хотя формы каннибализма в значительной степени изменились (чистый каннибализм сохранился лишь в Африке и на ряде тропических островов). Предки славян в силу непонятных для нас пока причин отвергали людоедство и считали его абсолютно неприемлемым для своих ранних и поздних общин. Случаев открытого вампиризма тем более не было, ибо даже малейший намек на нечто подобное мог закончиться для искателя приключений плачевно. Однако уже в седьмом веке до Рождества Христова в районе Северных Балкан был зафиксирован случай явления трех волхвов-чародеев из «огненных земель», который мы вкратце опишем.

Три волхва – «ликом черны и злострашны», обладающие, судя по всему, огромной силой гипнотического воздействия, появились в городище Суза. Никто не мог объяснить их прихода в городище и неожиданной власти, которую они возымели над старейшиной вождей-царей Выгом Ставеном. Еще недавно сильный, статный и могучий старейшина начал сохнуть, болеть, редко показываться на людях. Людям было объявлено, что хворобы одолели главу городища и союза племен-родов, что именно для излечения Ставена и вызваны из чужедальных земель волхвы. Ближнее окружение старейшины выполняло все требования волхвов в надежде спасти повелителя, пользующего любовью народа. По их настояниям в огромный терем старейшины были приведены девять дюжин детей обоего пола. Отроки и отроковицы должны были развлекать высыхающего старейшину своими песнями и танцами, отдавать ему часть своей неуемной силы и энергии. И на самом деле с утра до ночи и с ночи до утра из терема раздавались песнопения, странные ритмичные звуки, крики, стоны… Выг Ставен совсем перестал показываться на обширном внешнем гульбище терема, во внутренние покои никого не допускали. И все же одному из витязей младшей дружины Ставена удалось обнаружить, что детей в тереме убавляется с каждым днем. И вот однажды перед рассветом ему, пробравшемуся в закрытую опочивальню старейшины, представилась жуткая картина: вся комната была наполнена пахучими, едкими дымами, сам старейшина, явно пребывавший в гипнотическом трансе, стоял столбом посреди покоев и мерно покачивался, взирая безумными глазами на висящее перед ним золотое сверкающее в свете колдовской свечи яблоко, тем временем все три волхва сидели вокруг старейшины в драгоценных парчовых одеяниях, с золотыми обручами на головах… и медленно, содрогаясь в вакхическом, сатанинском экстазе, пуча черные, наполненные жгучей магической силой глаза, пожирали расчлененный труп десятилетнего ребенка. Это был странный, непонятный обряд. И если бы витязь промедлил секунду, он неминуемо попал бы под власть колдовских чар. Однако реакция воина сработала молниеносно – бронзовой булавой он разбил головы волхвов, подхватил старейшину, выволок его на свежий воздух. После этого бросился к детям. Только восемнадцать мальчиков и девочек удалось ему найти живыми. И у тех были следы прокусов на шеях. После каждой «трапезыобряда» во внутренних покоях, волхвы, зачаровывая детей, прогрызали им шеи и высасывали кровь, запивая поглощенное ранее человеческое мясо. Потом они смазывали раны снадобьями и погружали несчастных в гипнотический сон. Трупы упырей-волхвов выволокли далеко за пределы городища, бросили на растерзание диким зверям. Старейшина пришел в себя через три недели. О диких ночных оргиях чужеземцев он ничего не помнил. Провалы в памяти были большими. Выг Ставен уверял, будто последнее, что он видел, перед тем, как впасть в забытье, были три дряхлых старца-путника, которые попросили его накормить их и напоить, лица их были покрыты капюшонами. На вопрос старейшины, кто они, откуда держат путь, зачем пришли на Русь, старцы ответили, что они посланцы далекого божества, что они проповедники и посланы в земли славян, чтобы принести свет истинной веры Востока и что каждого зовут хуруучитель, и что без их проповедей и учений стоит над землями славянскими тьма и безверие. Собрание городища лишило Ставена власти и приняло завет– не пускать отныне в земли свои проповедников, несущих «свет истинной веры», ибо не свет они несут, а кровь, горе и раззор, и что насылаемы все они, независимо от стороны, из которой пришли, силами зла, и имя им – бесы.

Таково одно из первых упоминаний о вампирах в наших землях. Другое дошло из Угорской земли III века до Рождества Христова, коренной земли росов. Чужеземца-проповедника, бродившего из поселения в поселение, сеявшего зависть и злобу, за растление и убийство двух девочек живьем закопали в землю в трех верстах от родового кладбища. Закопали и забыли. И лишь через три месяца местный охотник совершенно случайно обнаружил рядом с тем местом изуродованную тушу огромного бурого медведя. Свирепый хищник был изломан, искорежен до неузнаваемости – кости переломаны, челюсть выдрана, горло перегрызено, хребет вывернут винтом. Когда охотник попытался было подойти ближе, он неожиданно увидел, как изпод туши вылезла костяная рука скелета. Он замер, остолбенел. Туша медленно переворачивалась, что-то неживое и страшное выползало из-за нее. Опомнившись, охотник опрометью бросился наутек. Ему никто не поверил. Но той же ночью в поселение пришел страшный мертвец-скелет, он долго ходил вдоль домов, жутко выл, скрипел костями, клацал зубами, заглядывал в окна. Так повторялось семь ночей подряд. Наконец, один смелый житель поселка не выдержал и с мечом в руке выскочил на улицу, набросился на мертвеца. Тот одним ударом вышиб меч, затем повалил несчастного смельчака, прогрыз ему горло и высосал всю кровь. После этого мертвяк совсем озверел, он, по всей видимости, набрался силы от выпитой крови. И стал вламываться прямо в дома, наводя ужас и сея смерть. Ушел он восвояси перед самым рассветом– причем, как обнаружилось потом, ни одного следа на дороге он не оставил, будто шел по воздуху. Промедление и нерешительность были чрезвычайно опасны. Был тут же собран Большой круг. И решено действовать в двух направлениях. Воины поселка готовились к схватке, собирались идти к месту захоронения чужеземного проповедника-вампира. Жрец бога Велеса готовился по-своему. Задолго до официального введения христианства на Руси практически все протославянство, праславянство и славянство жили по христианским заповедям, знали защитную силу креста… родовые боги служили больше в качестве чисто психологических защитников и сберегателей. И вот отряд воинов добрался до страшной, проклятой могилы… но нашел ее развороченной и пустой. Мертвец скрывался где-то в окрестных лесах. Принялись прочесывать чащу. Операция заняла весь день. Уже был темно, когда отряд вернулся в поселение. Глазам воинов предстала ужасающая картина – десятки человеческих тел с прокушенными шеями лежали по обочине дороги. Обезумевшие от ярости воины бросились на поиски вампира-убийцы. Но они опоздали, все было сделано без них. На центральной площади поселения в обережно-оградительном круге, усиленном с четырех сторон четырьмя большими деревянными, заговоренными крестами, бесновался скелетообразный мертвец-упырь. Он бросался на невидимую преграду, скалил зубы, выл, рычал, бешено вращал кровавыми безумными глазами, угрожал, ругался… но ничего не мог поделать, преграда не пускала его. Вампир попался в незримые сети жреца бога Велеса! Это была его окончательная смерть! Прежде, чем воины успели броситься на загнанного в ловушку мертвеца, двенадцать служителей Велеса преградили им путь. «Рано! – закричал жрец. – Пусть придут все!» С большим трудом удалось собрать весь люд поселка, многие не могли преодолеть парализующего страха. И все-таки жрец добился своего. Люди собрались все до единого. И вот тогда служители, вооруженные двухметровыми острейшими осиновыми кольями, сузили круг и на глазах у всех пригвоздили кольями беснующего посланца сатаны к земле. Воины бросились было со своими копьями, палицами и мечами, чтобы добить упыря. Но жрец остановил их. «Не сметь! закричал он. – Вы дадите ему возможность выжить, если хоть один меч коснется его! Стоять на месте!» Вампир, пригвожденный кольями к земле, бился в страшных судорогах, хрипел, изрыгал омерзительнейшие проклятия. Никто не подошел к нему, никто не помог, никто не добил. Так и испустил он свой мертвецкий черный дух. Жрец запретил трогать упыря восемь дней и ночей. На девятую в обережном круге не осталось ни волоска, ни косточкипреисподняя полностью забрала к себе чудовище, насланное на Русь под видом проповедника «истинной веры». В течение тысячелетия ни одна нога не вставала на огражденное проклятое место.

Значительно позже, перед самым Рождеством Христовым, в окрестностях Старгорода, что стоял в низовьях Днепра, объявилась пророчица. Она ходила от села к селу, от городища к городищу и пугала всех прорицаниями о грядущем пришествии врага рода славянского. По доброте и радушию древние росичи принимали всех странников с распростертыми объятиями, угощали, укладывали на ночлег, одаривали едой и одедодой. Так принимали и странную пророчицу. Была она необычайно высока иссиня черна, огромный гнутый нос свисал к подбородку, выпученные черные глаза занимали больше трети морщинистого страшного лица и наводили на добрых людей страх. В сглаз тогда росичи еще не верили, так как уроженцы самих славянских племен не обладали «дурным глазом», а захожих сатанистов, каббалистов (или как их называют ныне, экстрасенсов, психоэнергетиков) было не так уж много. В основном они приходили вместе с чужеземными набегами, с ордами, реже с заморскими купцами. Но их всегда гнали, зная, что это черное и страшное зло, что способность к сглазу дается недобрым людям, дается или силами зла или лишением разума, то есть вселением бесов и обречением на безумие. Знали об этом в основном славянские жрецы-волхвы (у нас совершенно необоснованно считают славянских жрецов, волхвов язычниками, идолопоклонниками, замечая лишь внешние детали их сверхсложных верований и культов. Фактически же славянские волхвы были подлинными зародителям и создателями Христианского Учения, ниспосланного им Свыше. Именно они, обитая еще с древнейших времен и на Ближнем Востоке и в Малой Азии, и на Балканах, и в Причериоморских степях, и в Иране, Индии и на всех путях, связующих эти земли, на протяжении двенадцати тысячелетий подготавливали арийское население Земли к восприятию Христианства, Его Приходу, работа эта была многотрудная и кропотливая, она до сих пор не то, что не оценена, а полностью скрывается нынешней так называемой «наукой», точнее лженаукой, которую всецело контролируют иудео-каббалисты). Пророчица старалась не встречаться с волхвами, обходила их храмы и священные рощи. И все же сами жители начали замечать, что после ее прихода скот переставал давать молоко, телиться, дети начинали болеть и постоянно плакать, у беременных случались выкидыши, старики умирали и горе зависало над селением, где ступала черная нога черной пророчицы. Но больше всего встревожило то, что из селений вдруг пропадали юноши, почти мальчики. Вот тогда жрецы, собравшиеся в Старгороде на совет, и решили проследить за странной проповедницей. Все оказалось просто – колдунья собирала юношей в укромных местах очаровывала их (как потом рассказывали выжившие, им она казалась черноокой полногрудой красавицей), вселяла безумные надежды, обещала научить целительству, ворожбе, колдовству… и уводила с собою в глухие чащобы. Специальные отряды дружинников обнаружили в лесах восемнадцать «черных скитов», где в землянках жили изможденные, околдованные юнцы, жаждавшие получить от колдуньи незримую власть над людьми. Все они были абсолютно безумны. Ни одного не удалось излечить. Каждую ночь они надрезали себе вены на левой руке и сцеживали кровь в черный жбан, из которого пила пророчица-колдунья. Но та выпивала не всю кровь. Из остатков она готовила какое-то снадобье, которым потом мазала губы младенцам в поселках… из причащенных ею вырастали злые, завистливые, безумные люди, сеявшие вокруг себя рознь, распри, кривотолки, вражду. Бесчинства колдуньи длились слишком долго, по той простой причине, что «простота хуже воровства», добрые люди, не подозревая черного обмана, верили ей, надеялись, что она принесет им здоровье и добро. Жрецам пришлось затратить много усилий, чтобы разрушить эту ложь. Пророчицу утопили в Гнилом болоте, вбили в страшное место сорок семь заостренных осин, вбили так, что они пустили корни и так росли потом, образовав неимоверное сплетение стволов и ветвей. Но долго еще жуткое зло кружило над старгородскими местами.

В IV веке от Рождества Христова занемогшая княгиня киевская Добруша (Киев стоял на своем месте задолго до Рождества Христова, был укрепленным боевым замком, торжищем, одним из средоточий необъятных Русских земель. Этот факт также скрывается псевдоучеными иудеямикаббалистами, держащими под своим «колпаком» не только Отделение истории АН России, но и аналогичные заведения всего мира) вызвала через дальних своих скифских родственников врачевателей из Магриба. Никто не знает, кем были эти врачеватели, теперь это установить крайне трудно. Но пришли они с какими-то своим целями. Приход их был черен и дик. В тот миг, когда нога первого ступила на Киевскую землю за Большими воротами, с единственного христианского храма Андрея Первозванного упал огромный серебряный крест, а жрецы-волхвы богов Велеса, Рода, Перуна, Святовида, Сгрибога и Даждбога независимо друг от друга ощутили, что над городом повисла незримая черная туча и все вокруг потемнело, наполнилось потусторонним злом. Князю Бодру рассказали обо всем, попросили немедленно изгнать бесов. Но тот не мог уронить чести, отменить княжьего слова и решения. Княгиня скончалась через семь дней после прихода «врачевателей». Тяжко занемог князь. Дружина была в растерянности. И вот тогда проявил себя народ. Горожане выволокли бесов из терема и плетьми гнали их до Больших ворот – в городе их боялись убить, зная, что если прольется хоть капля черной сатанинской крови в эту землю, проклятье зависнет над городом… А за воротами, в восьми верстах с трех сторон стояла дикая иноплеменная орда. Дело закончилось кровопролитной битвой. Киев удалось отстоять. Но, судя по всему, если бы бесам-оборотням пришлось побыть в городе еще денек-другой, исход был бы однозначным – всем жителям готовилась страшная смерть и вековечное рабство. В течение четырех дней после казни бесов их черные души посещали горожан, пытались вселяться в наименее твердых духом, слабых – вселяться, чтобы вечно царить в Русской земле. Но совместным решением Христианской Церкви и всех церквей родовых славянских «изверги Магриба» были прокляты, преданы вечной анафеме– черное зло оказалось слабее Вселенского Добра.

После отмены цензуры мы расскажем о преступлениях вампиров и оборотней в средневековой России, постепенно приближаясь к нашим временам – к взрывному нашествию на Русь нечисти и сатанистов, растлителей и людоедов, нашедших у нас поддержку антинародных властьимущих колониально-оккупационных слоев.

Послесловие писателя Юрия Петухова.

С разрешения читателя мне хочется хотя бы в очень коротеньком послесловии выразить свое отношение к рассматриваемой теме. Я, разумеется, не специалист по вампирам и прочей нежити, но имею на сей счет свое мнение. С большим уважением отношусь к научно-исследовательскому трактату Олега Владимировича Исхакова, ко всей его титанической научной деятельности. И все же мне кажется, что он сконцентрировал свое внимание на отдельных не самых важных эпизодах и упустил главное. Мне трудно делать различие между инфернальным потусторонним вампиризмом и обыденно-бытовым людоедством и кровососанием, это дело ученых, а не писателей. Хочу заметить одновсе описываемые случаи по своей трагичности и масштабности не идут ни в какое сравнение с чудовищным, тотальным вампиризмом XX века. Нашествие на Россию в семнадцатом году осатанелых иудеоболыпевистских полчищ кровавых вампиров ни с чем не сравнимо! Это был просто какой-то вселенский взрыв черной ненависти к России. Будто сама преисподняя выбросила в Святую Русь свои черные дьявольские орды убийц-сатанистов, принявшихся с непостижимым усердием (прикрываясь насквозь лживыми лозунгами) истреблять Русский народ. Вот это вампиры! Вот это оборотни! В истории не было страшнее вурдалака, чем бесноватый Ильич – будто сам дьявол пришел из ада – миллионы замученных, загубленных, растерзанных. Образ лукаво улыбающегося «друга детей», мудрого дедушки был создан самой людоедской сволочью, измывавшейся над Россией. Ложь! Кровавое чудище захлебнулось в пролитой им кровище, утратило остатки своего безумного нечеловеческого разума и издохло в жутком маразме, брошенное и преданное своими же пйдельщиками-вампирами, «интернациональной» гадиной. И все же вампиры-последыши решили сохранить своего вождя-дьявола для будущих поколений. Именно для этой цели был построен мавзолей, забальзамировано тело чудовища, именно для этой цели создан Институт мозга, где в целости и сохранности хранятся все внутренности сверхупыря, именно поэтому из народной казны идут миллиарды в валюте на сохранение и поддержание в целости всех его останков. Наследники-вампиры верят– вот-вот наука научится оживлять трупы, вселять в них жизнь, уже успешно проходят первые опыты (многие видели их по ТВ). И вот тогда! Тогда вновь народится на свет Вампир № 1 – чудовище из чудовищ. Это и будет приходом в наш мир Антихриста, Зверя, число которого 666! Именно поэтому никак «не решаются» нынешние демократоры уничтожить останки злодея. Никакие они не демократы! Они «верные ленинцы». И они верят во второе пришествие своего вождя-дьявола, в воскрешение Антихриста! В приход Зверя! Именно поэтому они не трогают и прочих людоедов-вампиров, высосавших всю кровь из Земли Святорусской. Именно потому мы продолжаем жить на улицах, площадях, переулках Марксов, Землячек, Свердловых, Бела Кунов, Цеткиных, Бауманов, Бухариных и прочих врагов рода человеческого. Им мало нашей крови! Им надо выпустить из нас всю нашу кровь! Вот где вампиры! Вот где людоеды! Это вам не волхвы седьмого века до нашей эры, не пророчица, соблазнявшая юношей. Свыше ста миллионов Русских людей были уничтожены упырями XX века. Готовится новое кровопускание. Уже сейчас по всей России идут кровопролитные войны, уже сейчас смертность намного превысила рождаемость. Упыри торжествуют. Но это даже не начало. Это прелюдия Начала Эры Антихриста! Россия превращена в резервацию для вампиров. Русский народэто «жертвенный скот» для упырей, которые высасывают из него и кровь и все соки. Мы все уже полупокойники, бледные, изможденные, высосанные наполовину– каждый из вас видит это, когда сравнивает себя с заезжими чужеземцами. Из нас сосут кровь! Вот где вампиризм подлинный! Разве позволил бы другой народ называть свои улицы и площади именами своих палачей?! Разве называют евреи свои площади именами Гитлера, Муссолини, Гиммлера, Геббельса? Нет! А мы называем! А ведь евреи пострадали в несравнимо меньшей степени от идеалистов III рейха. Нас же вампиры уничтожили почти начисто! И мы продолжаем жить под ними. Горе России, едущей прихода Зверя! Избави нас Боже, от нового кровопускания. Долой из России кровавую сволочь! Вон! Хватит уже с нас кровососов-вампиров!!!

Юрий Петухов, писатель, 1993 г.

От редакции. В монументальное научное исследование академика гиперметафизики Олега Владимировича Исхакова «Вампиры и оборотни среди нас» отдельным разделом входит научная работа под заглавием «Людоеды. Хроника преступлений». В связи с тем, что настоящая проблема принимает все более угрожающие размеры, мы решили не откладывать публикацию данной работы. Опуская сложные для понимания читателя теоретические выкладки и построения, мы сосредотачиваем внимание непосредственно на самой хронике преступлений людоедов (каннибалов).

Общеизвестно, что каннибализм (людоедство) распространен в человеческих сообществах с незапамятных времен и скорее всего достался человеку в наследство от его неразумных животных сородичей. (Примечание редакции. Мы должны уведомить читателя, что академик имеет ввиду не наших «предков-обезьян», нет, – дарвиновская теория о происхождении человека от обезьяны не выдерживает ни малейшей критики. Человек произошел от тех самых двух особей, которые принято называть традиционно Адамом и Евой, но которые сами по себе еще не были в прямом смысле разумными существами, но оказались в «эдеме», в нужной точке Земли (экваториальная Африка), где подверглись сильнейшему мутагенезу в результате прямого, направленного жесткого излучения Извне (Божественное Дыхание). Однако в дальнейшем их внуки, правнуки (внучки, правнучки) и более поздние потомки вследствие своей похотливости скрещивались с так называемыми «человекообразными обезьянами». В результате «смешанные браки» давали самое пестрое потомство. Все это накладывало и накладывает до сих пор заметный отпечаток на человеческое общество. Обезьянья, а по сути дела, животная, звериная кровь зачастую приводила к самым неожиданным последствиям). Мы не будем вникать в корни каннибализма, это тема для отдельного объемного труда. Заметим лишь, что в школьных и вузовских учебниках как правило замалчиваются многие факты. Например, сообщается о «человеческих стоянках», «пещерах первобытных охотников», «наскальной живописи» и прочих атрибутах первобытно-общинного общества, но никогда не упоминается тот факт, который хорошо известен археологам – каждая «стоянка» – это огромный человеческий могильник, в котором время донесло до нас окаменевшие останки съеденных людей: изглоданные кости, пробитые и высосанные черепа и т. д. Племена постоянно вели войны друг с другом, пленников пожирали. До наших дней это дошло во многих национальных сказаниях – японских, полинезийских и других, где большим достоинством считается съесть печень, сердце, селезенку врага. Поедали не только иноплеменников. Буквально до середины нашего века на некоторых островах Тихого океана сохранялся обычай, когда в специальном загоне, охраняемом стражей, содержалось большое количество молодых женщин. Мужчины племени, имевшие в своих хижинах своих жен, тем не менее регулярно посещали узниц загона, те постоянно были беременны. Новорожденным не давали жить больше месяца, обычно они попадали на стол племенной знати, вождям и жрецам племени, но по большим праздникам нежным мясом младенцев лакомилось и все племя. Ничего предосудительного аборигены в поедании себе подобных, да еще детей, не видели, для них это было вполне нормальным и законным явлением. Между тем в обезьяньих стаях мы не находим подобного каннибализма, что наводит на грустные мысли об «особенности путей развития человеческого общества».

Случаями людоедства отмечена вся история нашей цивилизации. Людоедство процветало и в Древнем Египте, и в Иудее, и в Древней Греции и в Риме, и позже, в Средние века, и в Новое время. Особые масштабы людоедство приняло в Америке до освоения ее европейцами. Но вовсю пожирали себе подобных и в Азии, и в Европе, и в Африке. Несколько лет назад за людоедство (пожирание своих подданных) был осужден «император» одной из крупнейших африканских стран, лакомившийся также в основном новорожденными или мозгом девушек.

Мы не будем углубляться в века и тысячелетия, растекаться по земному шару. Тем более, что у нас и в наше время имеется более чем достаточно примеров каннибализма. Как правило у неосведомленной публики на слуху бывает несколько имен насильников, «потрошителей» и людоедов, тех имен, что преподносит в массовом порядке нам пресса и телевидение. Так, средства массовой информации на два-три года сделали подлинным героем дня некоего насильника Чикатило, раздув его злодеяния чуть ли не до вселенских масштабов и тем самым отвлекая население от малодоступной информации. Дело Чикатило случайно, по неосмотрительности следственных органов выплыло наружу. Но вполне возможно, что оно было и искусственно выпячено. Спецподразделениям, занимающимся проблемой людоедства, просто необходимо было скрыть подлинную статистику и хронику каннибализма, увести подлинных «героев» в потаенные, секретные глубины закрытых архивов. Предание огласке настоящего положения дел могло бы вызвать чудовищный шок в обществе, перевернуть саму систему человеческих ценностей.

И все же знать правду необходимо. Не задерживаясь на деяниях псевдолюдоедов типа пресловутого Чикатило, мы приведем несколько примеров из жизни современных каннибалов, по мере возможности щадя эстетические и этические вкусы читателя.

Сразу надо отметить, что инфернальное людоедство (то есть пожирание и поглощение людей выходцами из потусторонних миров и параллельных пространств) будет рассматриваться в отдельной главе научно-исследовательского труда.

А сейчас мы задержимся лишь на трех видах человекоедения: бытовом (поедании людей с целью насыщения), ритуальном и психопатологическом (маниакальном человекопожирании).

Ни в одной разновидности, как говорится, бегать далеко за примерами не приходится. Бытовое «ординарное» людоедство имеет самый распространенный характер. Особенно выросло оно в последние годы, годы «перестроек и реформ», как и преступность в целом. Бездействие правоохранительных органов и полная бесконтрольность коммерческой деятельности привели в данной области к нежелательным результатам.

Бытовое поедание себе подобных приняло гигантские размеры, общеизвестны (От редакции. По большей мере неизвестны и скрываемы) случаи начинения всевозможных пирожков и кулебяк человечиной, скармливание человеческого мяса скоту и пушным зверям с целью их откорма, людоедства в нетрезвом состоянии, поедания выкидышей и новорожденных с целью избавления от них и так далее. Но наиболее интересными представляются факты людоедства, имеющего систему. Так можно рассмотреть деятельность одной семьи на протяжении трех лет, с 1990 по 1993 годы. Еще в начале 1989 года некто Юсупов зарегистрировал Благотворительный фонд по оказанию гуманитарной помощи престарелым и недееспособным. На деньги, стекавшиеся со всей страны и из-за рубежа Юсупов вместе со своей женой и двумя совершеннолетними детьми, сыном и дочерью, сумели заручиться поддержкой влиятельнейших государственных чиновников, вследствии чего им была выделена огромная, бывшая дворянская усадьба в Подмосковье на площади в 10–12 гектаров, с лесом, прудами, аллеями и обслуживающим персоналом. Семья Юсуповых, вкладывая огромную энергию в дело, сумела образовать в дворцовых зданиях усадьбы приют для престарелых, детский дом и лечебницу для недееспособных (психически ослабленных), всего на четыре с половиной тысячи человекокоек По уставу Благотворительного фонда и при содействии соответствующих служб освобождаемые квартиры, частные дома, комнаты переходили в юрисдикцию и владение Фонда, а фактически – семьи Юсуповых. В течение года семья стала баснословно богатой. Недвижимость принадлежавшая ей, оценивалась в сотни миллионов долларов. Кроме того по уставу Фонда все имущество опекаемых (в том числе золото, драгоценности, антиквариат…) также переходили в собственность Фонда. Каждый из членов семьи за три года неоднократно посещал зарубежные страны с целью отдыха и перенимания опыта. Репутация благотворителей Юсуповых в отечественных и зарубежных деловых кругах была высочайшей. Тонны продуктов из «гуманитарной помощи» поступали для несчастных престарелых, детей и ослабленных. Но как выяснилось впоследствии, все это переправлялось в коммерческие ларьки и перепродавалось по спекулятивным ценам. Зона «усадьбы» была недоступна для окружающих, одна из кавказских группировок охраняла ее – никто не мог без разрешения Юсуповых ни выйти, ни войти в зону. Сами Юсуповы преимущественно жили в Москве и выглядели добродушными, отзывчивыми людьми. Разоблачение произошло неожиданно. На одну из оргий, которую чета устраивала в одной из московских квартир, случайно попала женщина, не имевшая к клану никакого отношения. Это была любовница одного из громил-охранников, которую тот решил поразить роскошью восемнадцатикомнатных апартаментов своих хозяев, отменной снедью и выпивкой. Пиршество шло по трем большим залам – все было благопристойно, если не считать обнаженных дам, стриптиза, групповых совокуплений, к чему женщина была привычной. Но совершенно случайно она забрела в комнату средних размеров – тридцати-сорока метров, где сидела тихая маленькая компания и под тихие звуки музыки, без разврата и излишних возлияний лакомилась чем-то необычным… Любовница громилы пригляделась… и чуть не упала в обморок на пиршественных блюдах, в обрамлении гарниров и зелени возлежали части человеческих, а точнее, детских тел. Охранник, стоявший у дверей, вытолкал беспомощную женщину. Этой же ночью ее должны были убрать. Но она предусмотрела такой ход дел и вовремя успела обратиться в соответствующие органы. Был разыгран несчастный случай – женщину якобы сбило насмерть машиной. Тосковал только громила-охранник, Юсуповы и их окружение поверили инсценировке, потеряли бдительность. В их среду удалось внедрить агента-наблюдателя, который в течение трех месяцев собирал необходимые для секретного следствия материалы. Удалось установить, что чета Юсуповых, оказавшихся родными братом и сестрой, были приучены к потреблению в качестве пищи человечины еще своими родителями, выходцами из Средней Азии. Отлавливая и похищая детей, они тайком лакомились их телами вместе со стариками. В среде Юсуповых ценились жизни только представителей их клана, между собой всех остальных они называли «мясом». На протяжении двадцати пяти лет подпольного каннибализма Юсуповы восемь раз уличались в человекопожирании, но им всегда удавалось откупаться – огромное состояние, скопленное кланом, давало возможность ощущать себя над законом. Откупились они и после убийства своих родителей. Во время одного из пиршеств между молодыми Юсуповыми и стариками возникла ссора. Пиршество было особенно изощренным, разбавленная спиртом кровь жертвы ударила в голову Юсуповой-дочери и она ударами огромного секача обезглавила своих родителей. Затем трупы были расчленены и частично съедены детьми, частично скормлены комнатным собакам и кошкам, коих у Юсуповых всегда было в достатке. Случайному свидетелю и участковому, узнавшему некоторые подробности, были подарены по автомобилю «Жигули». Но все это было только началом. По-настоящему Юсуповы развернулись лишь после создания Благотворительного фонда и спецпоселения в усадьбе. На первых порах страх и осторожность дрвлели над кланом. Но стариков, детей и больных прибывало все больше. Вставала проблема с питанием. Патологическая жадность заставила Юсуповых пускать в пищевую переработку трупы первых умерших стариков и кормить их мясом контингент спецпоселения, смешивая его с кашами, макаронными изделиями. Уже тогда молодые Юсуповы (третье поколение, дочь и сын) часто навещали приют, выбирали наиболее аппетитного ребенка и увозили в Москву. Больше ребенок в приюте не появлялся. Агент-наблюдатель, вкравшийся в доверие к людоедам и работавший у них приближенным слугой, присутствовал при тайных пиршествах, на которых бывало до восьми-двенадцати человек. Пиршества проходили тихо, спокойно, без излишних выпивок Мясо в большинстве случаев подавалось тончайше обработанным, лишь по каким-то особым праздникам Юсуповы и их клан рвали зубами сырое мясо и запивали настоянной на спирту кровью. Присутствующие всегда жаловались на строгости закона и вспоминали рассказы дедов, которые не скрывались от народа, а напротив почитались за самых сильных и уважаемых членов общества, люди победнее зачастую продавали им для стола своих детей и т. д. Когда гости удалялись четверо Юсуповых, скинув одежды, начинали заниматься групповым извращеннейшим сексом, не разбирая, кто кому кем приходится. Позже для этих занятий они стали забирать из приюта мальчиков и девочек участь которых была предрешена: изнасилованную и истерзанную жертву пожирали на глазах у таких же жертв, потом дело доходило и до них. А тем временем в усадьбе-зоне постепенно налаживалось производство так называемой «китайской тушенки». Все необходимое для консервирования и упаковки поступало из-за рубежа. Отечественным было только мясо. Стариков, старух, умалишенных умерщвляли, не дожидаясь их естественной смерти, разделывали и консервировали. Тушенка вместе с «гуманитарной» помощью попадала в коммерческие ларьки и на рынки. Делали и иные разновидности мясных консервов. Приют для престарелых и ослабленных давал очень неплохие доходы. Все большее число стариков мечтало перёдать права на свои квартиры Юсуповым и перебраться в «райскую богадельню» – реклама была наилучшая, и среди пожилых людей о приюте ходили самые добрые слухи. Четыре проверяющих комиссии, в том числе одна делегация из США, были подкуплены на корню, хотя им практически ничего не удалось выведать.

За годы работы клану Юсуповых удалось образовать, привлечь и сплотить в зоне-усадьбе целый коллектив сотрудников-людоедов, связанных кровавой круговой порукой. Им удавалось вовлекать в эту банду даже некоторых подростков из своих поднадзорных. Члены банды Юсуповых готовы были умереть за своих главарей. Сами Юсуповы, как выяснилось позже, во время многочисленных командировок в Заир, участвовали там в каннибальских обрядовых пиршествах. К ним в гости съезжались людоеды США, Израиля, Германии, Англии, Венгрии и других стран. (Примечание редакции. Как удалось выяснить по косвенным уликам, дело Юсуповых было строго засекречено и запрещено к передаче в огласку, именно потому, что Юсуповы вышли на международную подпольную, но чрезвычайно влиятельную, группировку каннибалов, управляющих тайными рычагами власти. Все, что связано с подобными группами является сверхсекретными данными и никогда не оглашается, напротив дезавуируется поверхностной, распространяемой спецслужбами искусной дезинформацией). И все же несмотря на огромнейшие связи и влияние Юсуповы были тайно арестованы во время одной из оргий. Агентом в настоянную кровь было подмешано снотворное. Когда вошла группа захвата, никакого сопротивления никто не оказал: сорокаметровая комната была тиха, только двенадцать голых тел, свившихся клубками, лежали на роскошных коврах, да стояли блюда с сырой человечиной. Зато в зоне-усадьбе без перестрелки не обошлось – четырнадцать членов банды были убиты, семеро получили тяжелейшие ранения. Из пациентов приюта погибло сорок два человека, в живых осталось только три сумасшедших. Буквально за день до этого на переработку в консервный цех было отправлено четыреста семьдесят пять стариков, беспризорных и ослабленных. Спасение пришло слишком поздно. Но уже на третий день после захвата в усадьбу поступила новая партия поднадзорных – механизм продолжал работать. Раскрытие дела Юсуповых привело к смещению ряда ответственных должностных лиц со своих постов.

Сами Юсуповы покончили с собой в роскошной трехкомнатной камере спецследственного изолятора, они не вынесли двух месяцев без человечьего мяса и крови. Их детям при поддержке влиятельных покровителей удалось эмигрировать в США.

Мы не будем больше рассматривать дела подобного типа, по всей стране их было раскрыто множество, но как правило они достаточно похожи друг на друга. Более мелкое бытовое людоедство, хотя и не бросается в глаза, но за счет своей массовости приносит значительно больший урон. Похищаются дети, подростки, девочки, пожирают одиноких и беззащитных, чрезвычайно часто жертвами становятся бомжи, их никто не ищет. Но еще чаще поедают малолетних, неопытных проституток, которые безрассудно соглашаются на любые приглашения, едут с незнакомыми к ним домой, на дачи и т. д. Последнее явление породило даже новую категорию людоедов-насильников, которые не могут вытерпеть и начинают пожирать свою жертву прямо во время полового акта. О них особый разговор.

А сейчас мы рассмотрит ритуальный каннибализм.

Самое странное, что ритуальными каннибалами под воздействием влияния сатанистских сект становятся простые и заурядные люди, преимущественно молодежь. Начинается все с посещения «черных месс» и прочих сатанинских оргий. Самое ужасное заключается в том, что из группы юношей и девушек, идущих на «мессу», никто и никогда не знает, кому же предстоит на этот раз быть умерщвленным и пожранным.

Восемнадцатого июля 1992 года компания молодых людей, более трех лет занимавшаяся каббалой, вызыванием духов и прочими иудео-мистическими обрядами, через тайного брата-вербовщика получила долгожданное приглашение на «черную мессу» одного общества, о котором даже они знали только по неимоверным слухам. Это был знак доверия. Все шестеро должны были пройти соответствующую обработку в притоне в предместиях Москвы (легкие наркотики, психозомбирование). Когда трое юношей и трое девушек были доведены до эйфорической кондиции, их на двух «понтиаках» доставили на огромную дачу довольно-таки известного театрального деятеля. Наверху последовало легкое возлияние, девушкам дали снадобья, возбуждающие похоть и страсть. Но основное действо происходило в подземелье. Под дачей оказалась целая анфилада комнат-залов. Еще с самого начала молодых предупредили, что двоих из них Сатана примет себе в жертву. Но те не придали особого значения этим словам, приняв их за мистические формулы, таящие философский смысл. На «мессе» присутствовало более пятидесяти человек. Все разговаривали на своем языке, молодые почти ничего не понимали. Страшное возбуждение не дало им запомнить всего происходящего. Долгое время все приплясывали и ритмично притопывали вокруг толстого черного бархатного столба, музыка была жуткой и чарующей, горели светильники и свечи. Затем бархат упал, обнажая пьедестал, с боку от которого стояла черная огромная фигура дьявола с тремя рогами. У подножия его сидела здоровенная черная собака-волк, олицетворяющая самого сатану, ей кланялись, молились… Затем всех трех девушек поочередно возводили на пьедестал, срывали одежды, ставили на четвереньки… Собака-дьявол насиловала их при диких завываниях и восторге собравшихся. Затем снова следовали танцы, беснование, переходившее в сладострастную оргию. Длилось это долго. Но закончилось страшно. Музыка оборвалась, все забились по углам, тяжело дыша. Шестерых новичков поставили в центре комнаты-зала, обнаженных, со звездами на железных цепях.

Хозяин дачи весь в черном вошел неожиданно. Он был бледен и зол. Ритм одинокого барабана нарастал. Хозяину завязали глаза и подали всего два ножа. Он долго метился, поднимал и опускал руку с ножом. Сидящие тихо выли, нагнетая страх. Наконец нож вырвался из его руки, пролетел двенадцать метров и вонзился в грудь юноше, стоящему с самого края. Он не умер сразу. Но его подхватили за руки, заломили их назад, не дали опуститься. Второй нож, пробил живот девушке, стоявшей в центре. Она тоже осталась жива. Повязку сорвали с хозяина. Все сгрудились у жертв. И тогда двое, облаченных в черные мантии, начали жертвенными ножами, под звуки барабана разделывать еще живых несчастных, наделяя ближних кусками кровоточащего мяса… Пожирание жертв шло долго. При этом произносились ритуальные каббалистические молитвы, исполнялись обрядовые танцы… все закончилось под утро еще более дикой оргией.

Юноша-очевидец не выдержал, он и описал все происходившее. Однако следствие было запутано, подкуплено. Никто из людоедов не пострадал. Юноша сошел с ума, когда понял, что зло ненаказуемо. Подобные случаи стали распространенными, ритуальное поедание людей растет вместе с ростом сатанинских сект, насчитывающих сегодня в России не менее полутора тысяч различных крупных объединений, которые, к сожалению, также недоступны для закона по той причине, что в них входят или им покровительствуют влиятельные лица.

Третья разновидность каннибализма психопатологическое людоедство. Как правило личности, подверженные этой болезни, мнят, что если им в определенный срок не съесть человечины или не выпить крови, то они умрут. Это своеобразная наркомания.

Расскажем вам про «лицо без определенного места жительства» Георгия Гогоева, известного в Москве под кличками Гога, Мясо, Харя. До 1991 года он был обычным алкоголиком, вором, попрошайкой, бродягой, околачивавшимся в основном по вокзалам. Но вот после одной попойки, как удалось установить следствию, когда пили они какую-то химическую неопределенную жидкость сильно «бившую по мозгам», наутро, он с неожиданно истерическим воплем набросился на такого же пьяного «бомжа», Чугунова Артемия Ивановича, ночевавшего с ним в одном подвале, после недолгой борьбы перегрыз ему шею, повалил и долго грыз безвольное тело, глотая кусок за куском. Через час он чувствовал себя нормальным человеком и со страхом смотрел на истерзанный труп. Он все помнил, но не понимал, почему его вдруг потянуло на людоедство. Так повторилось трижды. Бомжи-подельщики заподозрили неладное и жестоко избили Харю. Через неделю после этого в домах на привокзальной площади пропало двое детей. Как Гогоев признался позже, они были съедены им. Почувствовав, что его могут выследить, Харя, меняя одежонку, начал петлять по Москве, меняя подвалы, чердаки, брошенные развалины. Примерно раз в четыре дня им овладевало безумие, он начинал выслеживать жертву. И всегда находил ее. В нормальном состоянии страх овладевал им, страх возмездия, он понимал, что рано или поздно, на сотом, на трехсотом убитом он попадется. Он даже пробовал загрызать и есть кошек, собак, крыс. Ничего не помогало. Приходил час – и он набрасывался на очередную жертву, наиболее зверским было преступление, совершенное Харей в подмосковном поселке Сиреневка. Беспечные родители оставили на самом краю поселка в приобретенном ими доме-даче на попечение восемнадцатилетней дочери еще троих дочек, двух сыновей и малолетнюю внучку. Харя напал на них не случайно. Один из местных бродяг после хорошей выпивки предложил ему ограбить этот беззащитный дом, а заодно изнасиловать девочек Харя сразу все сообразил. Он убил собутыльника, тело сбросил в пруд с камнем на шее. В дом он пробрался не ночью, а светлым днем, когда за два десятка метров от дома с грохотом работал экскаватор на постройке коттеджа местного коммерсанта. Он запер все двери, детей связал, рты заткнул. У старшей он подробно выведал, когда вернутся родители, отправившиеся на юг. Двадцать дней ему предстояло пировать, наслаждаться юными пленницами. Что он и делал. Он поодиночке пожирал бедняжек прямо на глазах у их сестер и братьев. За все двадцать дней никто не заглянул в страшный дом. И все же он не рассчитал, он съел всех за две с небольшим недели. Обессиленный и немощный он валялся на веранде, когда вернулись родители. С диким воем Харя вскочил, набросился на женщину и прокусил ей щеку. Муж успел дотянуться до топора. Но Харя выбил топор. Пока он пожирал несчастную, у мужа случился инфаркт. И все же это было тоже мясо. Еще неделю Харя пировал на даче. В этом поселке он совершил ряд убийств: одинокая старуха доверчиво открыла ему дверь и жестоко поплатилась, вдовушка, позарившаяся на плотного жгучего брюнета с трехнедельной щетиной, легла с ним на собственную перину, чтобы уже никогда не встать с нее… И вот Харе пришлось вернуться в Москву, поселок был слишком тесен для него. И начались новые кровавые похождения. Последней жертвою Хари в начале 1993 года стал известный финансист, преуспевающий банковский работник связанный с мафией… Мафия сразу же достала Харю. Готовилась чудовищная расправа над людоедом. Но по прямому звонку «крестному отцу» мафии из правительственных структур Георгий Гогоев был передан в спецслужбы. С тех пор он словно в воду канул… Почему спецслужбы для своих непонятных целей выбрали именно его среди тысяч московских насильников-людоедов, до сих пор остается непонятным. Загадка!

Этот человек пришел к нам семь месяцев назад. Никто тогда не слыхал о подготовке нашего издания. У нас не было даже своего помещения. И вообще, все держалось в тайне, ведь доброжелатели могли задушить наше дело в зародыше… И вдруг – странный посетитель! Да простит он нас теперь, когда мы достаточно хорошо узнали его. Но тогда первым желанием было – выставить незваного гостя вон, а при необходимости и вызвать «белый воронок», чтоб доставил посетителя по назначению, в психушку. Замусоленной ученической тетрадкой с обгоревшими краями гость настойчиво тыкал в лицо будущему заму главного редактора и невнятно, с невыразимым акцентом, мычал. Из мычания можно было понять, что если мы не возьмем к публикации какие-то записки, то наша газета никогда не выйдет в свет, а самим нам придется очень туго. Одновременно он требовал, чтобы ни в коем случае не оглашалось его имя. Имени он не называл, так что оглашать нам было нечего. После того, как гость промычал, что он уже шестую неделю ночует на чердаках и в подвалах, зам и тогдашний редакционный водитель подхватили было его под локотки… Но в последний момент обоих что-то остановило, может быть, плаксивый тон «бомжа», может, его изуродованное, обожженное с левой стороны лицо – посетителя можно было принять за танкиста, горевшего в танке, вот только возраста определить нельзя было. И мы взяли у него тетрадь. Распрощались. Чего-то пообещали. А тетрадку бросили в мешок с письмами (письма-заявки на серию ПФ шли о ту пору вовсю!). Забыли. А через две недели посетитель вернулся. И красного страшного пятна на его лице почти не было. Лишь маленький след на щеке и у виска. Вот это и сразило нас. Гость в ответ на немую сцену сказал, причем почти без акцента и мычания: «Видали бы вы меня, когда я вылез из этой дыры!». Никто толком ничего не понял. И гость заметил это. «Не читали?» – просипел он обиженно. Пришлось лезть в мешок. С этого все и началось. Теперь мы сами себе стали казаться сумасшедшими. Воспринимать всерьез накарябанное жутким кривым почерком на ученических листах мы не могли и не хотели. Были дела посерьезнее, готовились к регистрации, налаживали производственный процесс… После ухода посетителя нагрянул главный, полистал тетрадку, порвал надвое, швырнул в угол, наорал и ушел. На третий раз посетитель принес еще тетрадь. На лице его не было и следа шрамов. Послали его в другие редакции. Он послал в ответ нас самих и заявил, что если мы не опубликуем его, то никто не опубликует, дескать, у демократишек смелости хватает лишь на то, чтобы перемывать косточки своим политическим противникам, и что-нибудь стоящее, но необычное, им не вытянуть. Вот тогда мы и поинтересовались – откуда?! Откуда он про нас знает?! Ответ оказался чрезвычайно прост: «Голос был!» Это произвело впечатление. Мы тогда только налаживали контакты с экстрасенсорами-психоприемниками, готовилась Большая Связь, все, имеющее отношение к «голосам» нас крайне интересовало. Но посетитель замял продолжение беседы. Впервые за все время он стащил с головы грязную серую кепку. Поглядел на нас изучающе, исподлобья. Багровый набухший шрам рассекал его голый череп. Смотреть на этот шрам не было сил. «Меня убили топором, – вяло пояснил гость, снова натянул кепку, добавил: – Это было почти два года назад. Ну, теперь верите?»

Обо всем остальном вы прочтете в самих записках. Нейроэкспертизу и психоконтроль наш гость пройти решительно отказался. Графологическая экспертиза показала, что написанное может соответствовать действительности, очевидных следов фальшивки, состряпанной по заказу, нет.

Но это не показалось нам аргументом.

Единственное, что мы могли бы сделать, это заснять гостя на фото – со шрамами и без них. Но кто же знал заранее! Итак, мы представляем записки на ваш суд и надеемся, что нам вместе удастся разгадать тайну.

Ведущий консультант газеты «Голос Вселенной» по Аномальным Явлениям и Связям с Потусторонним Миром

Э. А. Гуржбылин

От редакции. Нами полностью сохранена авторская стилистика, исправлению подлежали исключительно грамматические ошибки. Было изъято из текста свыше десятка нецензурных словосочетаний и два фрагмента, в которых описывались непотребные, не допустимые в печати сцены. Во всем остальном текст полностью соответствует предоставленному оригиналу. Редакция не несет ответственности за достоверность публикуемого материала. Вместе с тем редакция обращается за содействием к ведущим экспертам мира, специалистам в соответствующей и смежных областях. Необъяснимые, загадочные явления воскрешения покойников по истечении длительных сроков после смерти требуют самого серьезного научного подхода. У редакции имеются сведения, что на Западе исследовательские работы по данной тематике ведутся полным ходом, причем изучается даже возможность практического применения псевдоживых кадавров. Мы же опять плетемся в хвосте, искусственно подавляются, запрещаются целые разделы главнейшей науки – Человековедения.

И все же редакция со своей стороны обязана выразить свое собственное мнение – жизнь покажет, кто прав, кто нет. Нам представляется, что феномен «сошествия в ад» нельзя объяснить как подлинное материалистически-реальное событие, как объективное действие. На наш взгляд, все описываемое – есть результат внутримозговых явлений субъекта, длительное время пребывавшего на грани между жизнью и смертью, причем речь идет не об остаточной памяти (или сне) полупокойника, а о чем-то более сложном, подтверждающем тот фактор, что и после видимой, зафиксированной смерти мозг отдельных индивидуумов продолжает функционировать. Одновременно редакция, исходя из гуманистических соображений, выступает против проведения насильственных экспериментов над воскресшими. Как известно, даже ветеранам войн требуется время на восстановление, реабилитацию. Люди, вернувшиеся с того света, нуждаются в нашей поддержке вдвойне, втройне. Нам всем необходимо преодолеть чисто психологические барьеры, неприязнь, страх… ибо в подобном положении может оказаться любой из ныне живущих. Каждый из нас обязан помнить, что ему не дано право судить ни живых, ни мертвых, ни воскресших. Это право – неотъемлемое право Бога, Той Высшей Силы, что управляет Всем и Всюду.

Я принимаюсь за эти записки, будучи в здравом уме и твердой памяти. Я осознаю, что никто и никогда не поверит мне, что даже те люди, что будут кивать и поддакивать, участливо заглядывая в глаза, про себя обязательно подумают: жулик! шарлатан! В лучшем случае: сумасшедший! псих! И все же я не отступлюсь. После всего случившегося мне некуда отступать. Я пережил самое худшее, самое страшное. Я не боюсь мнения людей – что может быть более зыбким?! Я и пишу-то не для них! Что они смогут понять, ползающие по поверхности, никогда не спускавшиеся ТУДА, во ТЬМУ! Навязчивый, властный внутренний голос заставляет меня писать эти строки, водит моей рукой… Он звучит внутри меня. Но я-то знаю, этот голос проникает внутрь меня ИЗВНЕ! Он сильнее меня. Он сильнее всего на свете. Ему невозможно противостоять! И если ему надо, чтобы я вспоминал эту жуть, значит, так тому и быть. Значит, он выбрал именно меня из тех немногих, что прошли дорогой смерти и вернулись в мир временно живущих. Мне придется вновь, уже мысленно, испытать все, заново пройти через эти муки. Значит, так надо.

В тот последний день я и думать не мог, что конец настанет именно сегодня, через пару часов. Они водили меня на крючке третий год, и могли водить еще тридцать три. Все произошло случайно…

Нет, не стану кривить душой.

Каким-то дьяволом меня занесло в захолустную церквуху. Там было темно, тихо, пахло ладаном – я и не слыхивал раньше таких запашков, хоть нос затыкай. И вот там чего-то дернуло, оборвалось внутри. Но не сразу. А когда поп отвернулся. Он не должен был отворачиваться от меня! Не имел он такого права! В церкви для всякого место есть, я не читал писаний разных, но слыхал – и последнему негодяю, самому гнусному грешнику не заказана дорога… А от меня он отвернулся. Ушел. Как в лицо плюнул!

Я только потом вспомнил его глаза – и то случайно. Он же просто испугался, зрачки расширились, губы задрожали… Ну что такого он мог увидеть?! До сих пор помню, как спина похолодела, в поясницу будто колом ударили. Вышел. Отдышался. Начал соображать, что к чему. А ведь надо было бежать, бежать сломя голову из города, спасаться! И побежал бы. Да ноги отнялись. А потом, как пришел в себя, рукой махнул, дескать, нервы шалят. И впрямь – отпустило. Видно, так и должно быть, видно, перед концом всегда облегчение приходит.

За эти три года я столько всего перечитал о жизни после смерти, о самом «переходе», что будто сам по всяким «коридорам» прохаживался. Что меня заставляло интересоваться этими делами. До сих пор ума не приложу. Тянуло, и все! Хотя нет, вру, все вру! Интересоваться всей этой дребеденью я стал не просто так, была причина. Когда они сказали, что мне не жить, что найдут, разыщут хоть на краю света, так и пошло. Вместо того, чтобы следы заметать, я как мальчишка начал цепляться за дурацкую соломинку. Ведь не верил же ни во что, а сам цеплялся! Но это сейчас ясно. А тогда… Вся эта гнусная история не имеет отношения к моему рассказу. А может, и имеет. Все так запутано, что я сам себя начинаю подозревать. Но теперь уже все, теперь ни одна ищейка следа не возьмет. Все считают меня дохляком – еще бы: и акт составили, и в землю зарыли. Даже если я сам пойду с повинной, сам на себя покажу, все равно они меня выпрут, скажут, чокнутый приперся или бродяга, который решил пересидеть голодное время в тюряге. Меня вообще нету! Точно. Нет документов – значит, нет и меня! А тех двоих уже расстреляли, это точно – я их ТАМ видал! Да и были бы они живы, все равно им бы никто не поверил. А ведь я этих баб семнадцать штук передавил, сейчас самому страшно становится. Никто не знает точное число, кроме меня, ни милиция, ни кэгэбэшники (а их тоже подключали к расследованию), ни тем более эти гады, что саданули мне по черепу топором. Никто! Один я знаю – после каждой я на левом плече точку накалывал, маленькую такую, синенькую, ткнешь пару раз иголочкой с каплей черной туши на конце, и готово. Их ровно семнадцать! Семнадцать синеньких, семнадцать душ. Это не считал двоих случайных мужичков и одной бабки свидетельницы, эти трое подвернулись под руку, сами виноваты. А на двадцать первой меня и уделали. Очко! Вот и не верь после этого в приметы.

Ни один нормальный человек не станет о себе писать такого, ни за что не станет. А я пишу! Это меня Голос заставляет… или нет, мне теперь все одно, некого бояться, чего хочу, то и напишу. И все будет правдой. В правду люди никогда не верят – закон! Вот после этой церквухи, после попа напуганного и слабости в коленках, я и прижал последнюю в развалинах, напротив заколоченного магазина. Она по своему делу забежала, потому и напуганная была, пикнуть не посмела… И тут эти двое. Они зашли сзади, ткнули в спину чем-то. А сами – белые, тоже перепуганные, сразу видно – на пределе. От неожиданности я эту бабенку придавил, молча, быстро, только чего-то там хрустнуло. Так она на битом кирпиче да на стеклах, в пыли да побелке какой-то и осталась валяться, пальтишко красное… и изо рта красное течет, струйкой. Вот тогда я и понял – конец! Они не простят! Не отпустят! И бабенка в красном не причем, им плевать на нее, они за старое мстят, за свою, за себя. Выходит, я эту выследил, а они меня накрыли. Ребята крутые, я их еще тогда понял. Ведь меня после ихней бабы достали – полтора месяца под следствием просидел, думал все. Им бы радоваться, дуракам, какая разница – кто, что, как говорится, справедливость чтоб восторжествовала! Но у этих черных мозги набекрень, у них свои порядочки, а может, просто свихнулись. Это ведь они меня тогда вытянули и все замели, это они за меня кое-кому отвалили столько, что и детям еще останется, а подставили алкаша какого-то. Я и не знаю, что с тем алкашом – может, под вышку пошел, может, срок мотает, какая разница! Короче, вытащить-то они вытащили, но сразу свести счеты не смогли, все на виду было. Вот и пошло с того часу – я от них, они за мной! Карусель чертова! И ведь знал, что пришьют! Точно знал! А все надеялся на что-то, все грезил. Это теперь легко рассуждать да вспоминать. А тогда, в развалинах, обмер, сердце остановилось и руки обвисли. А как длинный вытащил топорик из-под плаща, так в глазах все перевернулось. Сверкнуло железо точеное… а я уже готов, уже и бить не надо, только вдруг вспомнил, где этот сверк видал: в церквухе, в глазах у попа, только я тогда его за отражение принял, там еще свечки горели. Но разве свечечки так сверкнут? Нет! Это он, поп, увидал будущее мое, вот и сверкнуло! Поздно! Я молчу. И эти молчат. Ждут чего-то. А чего там ждать, руби как говядину, как тушу бессловесную, мертвую, вот он я! Болтуны все болтают, будто перед смертью у человека в голове вся жизнь прокручивается. Вранье! Даже ни одна из тех баб не припомнилась, и про эту, красненькую, думать забыл. Только топор и вижу. Надо было бежать. Да куда там! Уже позже, когда выполз ОТГУДА, я сообразил, что вот так же и жертвы мои себя чувствовали, как кролики перед удавом, но это потом. А тогда в прострации пребывал – ни мыслишки в голове, все вдруг улетело. Черные молчат, супятся, и уже не черные они, а белые как мел. Им бы радоваться, что достали кровника. А они сами боятся. Мне всего-то нужно было две-три минуты, чтоб прочухаться, может, и меньше. Только б они меня и видали. Но тот другой у длинного топор вырвал, молча, гад, вырвал… вот тогда и сверкнуло. Нет, ничего не было: ни удара, ни боли, ни черта! Сразу стемнело все и пропало. Я тысячу раз уже напрягался, вспоминал каждую деталь – ну хоть бы штришок какой, хоть бы ниточку! Но ничего не могу вспомнить, ничего не было – сверк! и темнота! небытие! ничего и никого нету! меня нету! света белого нету! того света нету! черным-черно!

Сколько времени потратил за эти три года на муру всякую, чего только не вычитывал про туннели всякие, связывающие этот мир с тем, и про то, как, дескать, зовут куда-то, встречают, ведут, и про голоса, смех, зовы, и про свет в конце туннеля. Ничего этого нет! Не верьте никому! Придумывают все! Красивостей ищут! Я это все пережил, и пусть я самый плохой человек на Земле, пусть мне нету прощения, а врать не стану… Хотя, может, святых каких, праведников и проводят по туннелям, зовут, обмахивают крылышками, все может быть. Но со мной такого не было. Я когда очнулся – сразу подумал: не добили гады! не на смерть зашибли! обрадовался даже, дурак! было бы чему радоваться! Хоть и очнулся, а все равно темнотища. Я еще тогда подумал – ночь. Но это была вовсе не ночь.

Боли не было. И тело я свое чувствовал, даже чуть шевелил пальцами на руках и ногах, морщил нос, сжимал губы, открывал и закрывал глаза. Но вот поднять руки, ноги, привстать не мог, словно придавило чем-то, да придавило как-то равномерно: и сверху, и со всех боков. Тогда и пришел настоящий страх! Накатило так, что судорогами свело тело, будто его стали выворачивать в тисках! Ничего подобного я не переживал до сих пор. Отчаяние, жуткое, какое-то ледяное, умертвляющее отчаяние захватило меня полностью. А в голове одно стучит: могила! ты в могиле! зарыли, сволочи! закопали! И не дернуться, не подтянуть руки, не повернуть шеи… Не знаю, сколько времени я бился, будучи при этом абсолютно не подвижным, в судорогах, сколько меня выкручивало и трясло, растягивало и давило. Все это было кошмаром, чудовищным сном. Казалось, это предел, дальше ничего не может быть, дальше смерть, теперь уже настоящая, окончательная… Как я был наивен! В те минуты или часы я считал себя живым. Я верил, что уцелел, выжил! Судороги кончились вместе с одной простой мыслью: какая же это могила, если я столько времени лежу, дышу и да же не чувствую подобия приступов удушья?! Тело сразу обмякло, что-то мокрое и скользкое потекло под спину. Дышу? Да, дышу! И никаких проблем. Но разве можно дышать под землей? Насколько может хватить воздуха? Значит, я не в могиле? Значит, что-то другое? Но что?! И только тут до меня стало доходить иное, еще более страшное, то, во что нельзя поверить, жуткое…

Я не дышал! Не дышал вообще! Я ощущал свое тело, я не мог ошибиться: грудь не вздымалась, легкие не расширялись, воздух не проникал внутрь меня и не вырывался наружу… Я был трупом, форменным трупом, дохляком!

Примечание консультанта. Из данного наблюдения автора записок не следует, что он был обязательно мертв на этом этапе. Пограничное состояние между смертью и жизнью характеризуется именно почти полным прекращением дыхания. Об этом свидетельствуют и эксперименты над собою йогов и освидетельствования лиц, пребывающих в летаргическом сне. Подобные случаи многократно описаны, нам нет нужды на них останавливаться. Что касается рассуждений автора о якобы совершенных им убийствах женщин, следует заметить, что, по всей видимости, это последствия атрофии клеток мозга после всего перенесенного, то есть нечто вроде навязчивого бреда, мании – возможно когда-то автору доводилось или слышать о подобных случаях, или читать, лабильная психика восприняла информацию большого эмоционального накала, патологические явления усугубили дело… Сам автор-посетитель вовсе не произвел на нас впечатления человека, способного на серьезное преступление: он невысок, худощав, не обладает признаками сильной воли и физической силы, застенчив, скрытен. По нашей просьбе он разрешил осмотреть левое плечо. Никаких синих точек на нем не было, почти полностью, на три четверти кожу плеча покрывал багровый многослойный рубец. Рана была незажившей, с такими обычно кладут в больницу, и надолго. Но посетитель заверил нас, что все нормально, что рана почти зажила. Разумеется, мы исключаем возможность нанесения самому себе подобной травмы с целью доказательства реальности описываемого. И потому воздержимся от комментариев.

Это было словно раздвоение. Живой – и одновременно труп! Я проверял все сотни, тысячи раз. Сжимал зубы, задерживал несуществующее дыхание, ждал, когда прижмет. Не прижимало! Хоть сдерживай, хоть нет, дыхание отсутствовало полностью. Чтобы успокоиться я начал считать: сбивался, но считал – до тысячи, до десяти тысяч, до ста, до миллиона… времени не существовало. Я не знаю, сколько все это продолжалось. Это было бесконечной пыткой. Можно было подумать, что прошли годы, что уже десятилетия я лежу бездыханным. За эту вечность я перепробовал все, но ничто не помогало – я оставался лежать придавленным, жалким, беспомощным трупом в черном мраке, в тишине.

Я припомнил все, что читал, что слышал: про закопанных заживо, про Гоголя, который вроде бы перевернулся в гробу, так писал один дотошный гробокопатель, про зомби – этих живых мертвецов… Но ведь все «живые мертвецы» и не умирали по-настоящему! Вот в чем дело! Пускай они были полутрупами, но ведь именно «полу»! Я же валялся бездыханным, я даже понял, что никакого шевеления пальцев на руках и ногах не было, никакой задержки дыхания – это все нервы чудили… Но ведь и нервов не было?! Чертовщина какая-то! Ничего не было, но я ощущал себя!

Вот тогда и прозвучал впервые в моей голове Голос. Меня снова скорчило от страха. Но теперь ненадолго. Да и никаких слов не было. Голосом все это назвать можно с большой натяжкой, просто будто свет вспыхивал в мозгу и звучало нечто, не наделенное ни высотой, ни тембром – просто звучало. С этого момента и началось настоящее раздвоение. Я ничего не понимал. И не сопротивлялся. Как я мог сопротивляться? Света становилось все больше, из моей головы он проникал наружу, струился, змеился, хотя я точно знал, свет никогда не змеится, он всегда идет прямыми лучами, но так было. И чем больше света выходило из меня, тем отчетливее происходило раздвоение. Я уже видел тело, свое собственное тело, лежащее в дрянном ящике, который и гробом назвать нельзя, обернутое в дерюгу, с рассеченным, наполовину набитым ватой черепом. Все происходило в земле, под землею, на глубине около двух метров. Но я все видел! Земля, куда бы я ни оборачивался, становилась прозрачной, будто и не земля вовсе! Потом до меня дошло, что и поворачиваться не надо, что я вижу сразу во все стороны, вижу черепа, скелеты, камни, искореженное железо, бутылки и прочую дрянь, скопившуюся тут, внизу. А Голос звучал. Но не звал. Он никуда не звал. И вообще, никто меня никуда не тянул, никто не управлял мною. Это было жуткое состояние. И вместе с тем я имел тело! Именно то тело, что лежало в гробу. Лишь дерюги не было на мне. Это тело полностью подчинялось моим желаниям. Я ощупал себя с головы до ног, даже просунул ладонь в дыру…

Примечание консультанта. Субъективные ощущения после тяжелейшей травмы могут носить самые причудливые оттенки. Что же касается объективных данных, следует признать, что по величине и вздутию шрама-рубца на голове нашего посетителя можно с большой долей уверенности утверждать – ранение было очень глубоким, проникающим. Осколки черепной кости местами проглядывали сквозь рубец, выпирали наружу. Ширина рубца составляла не менее четырех с половиной сантиметров, длина – около одиннадцати. Следует напомнить, что зафиксированы случаи, когда люди выживали и после более тяжелых черепно-мозговых травм и, в частности, в начале нашего века жил освидетельствованный человек с обломком лома в голове – этот случай также неоднократно описывался.

Никакой ваты и прочей мерзости в моей голове не было, только дыра, только что-то теплое, мягкое, упругое. И опять мелькнула мыслишка навязчивая: значит, жив! значит, выкарабкался! Пусть со стороны это покажется нелепым, но я не верил в свою смерть! Не хотел верить, и все тут!

В те минуты я и думать не желал: кто меня закопал? когда? где? что с теми двоими гадами? что с бабой в красном? Мне все эти мелочи казались настолько ненужными, что – плюнуть и растереть. О другом мысли были: дескать, вот она, душа моя, душонка, выползает из трупа, выскользнула, значит, есть она и у меня! значит, не насовсем сгинул! Было даже радостно как-то. Радостно и боязно! Ведь сам-то я, тело мое бездыханное, труп, лежал в гробу – а такая картина не каждому понравится! И никаких «туннелей»! Никаких «коридоров»! Мне казалось, что вот-вот меня вынесет наверх сквозь толщу земли, что я опять окажусь среди живых. Что там сейчас наверху, ночь или день? Ничего-то я не знал. Я чувствовал себя всемогущим, необычайно легким – будто шариком воздушным. Ну и рванул было туда. Как бы не так! Словно свинцовая плита навалилась, пригнула, прижала. И ни единый змеящийся лучик сквозь нее не пробился. А Голос вдруг так зазвучал на одной высокой ноте – как циркулярную пилу возле самого уха, да что там уха, прямо в башке, завели, врубили на полную мощь! Я оторопел даже, растерялся… Это сейчас, вспоминаю, хорохорюсь, прикидываю – и так, и эдак. А тогда не было вовсе ни растерянности, ни собранности, жуть была. Но свет-то прет, лезет прямо из меня. А может, это я сам и был этим светом – там трудно было разобраться. Только повело вдруг в сторону, быстро, словно в воде плыл – сквозь все эти кости полусгнившие, доски трухлявые, далеко от своего гроба. А потом – вверх! И снова плита свинцовая. Не пускает! Я в другую сторону, подальше – за ограду кладбищенскую, через коренья, прутья, кирпич битый… и вверх! Не тут-то было. Метался как бешеный, рвался, суетился, все хотел выскочить, выбраться. А потом понял – не выйдет. Дорога одна вниз! Вот когда надавило по-настоящему, вот когда прижало.

Никогда в жизни я не ругался столь остервенело! Меня просто выворачивало наизнанку. Я проклинал все на свете, не понимая, за что мне выпала такая жуткая участь?! Пускай сейчас обо мне скажут, дескать, тупой, бестолочь, все, дескать, сразу было понятно. Я презираю этих умников! Их бы загнать в могилу! Их бы придавить свинцовой плитой! Хотя… я не знал, свинцовая она или нет. Это уже потом, спустя год, я сам себя представил безмозглой рыбиной, которая зимой бьется в нарост льда над собою, пытается выскочить наружу. А тогда я ни черта не представлял. Я бился башкой, всем телом о невидимую преграду, рвался на свет. И я не чувствовал боли, как будто башка была не моей или деревянной. В этой проклятой плите не было ни дырочки, ни просвета. А стоило чуть податься в сторону, я тут же опять натыкался на кости, черепа, раза два или три вляпывался в такую трупную гниль, что меня выворачивать начинало! Я забывал, что сам дохляк! Что меня нету! Сунулся было еще дальше за кладбищенскую ограду. И опять уткнулся в невидимую стену. Полз вдоль нее несколько часов подряд, все думал: вот-вот кончится проклятущий барьер. Черта с два! Выдохся до последнего изнеможения. Сам себе не верил: раз покойник, значит, усталости и всякого такого прочего быть не должно. Ан нет, тело бесчувственное, один свет, даже видимости тела нет, а усталость есть. Может, это было от нервов, пускай специалисты разбираются, мне все равно, да и какие нервы у трупа?!

Примечание консультанта. Не следует принимать всерьез субъективные ощущения, они могут быть обманчивы. Как пишет известнейший исследователь загробной жизни Раймонд Моуди в своем труде «Жизнь после смерти»: «… находясь в своем физическом теле, мы имеем много путей, чтобы установить, где именно находится в пространстве наше тело и его отдельные части и движутся ли они. Кинестезия является нашим чувством движения или напряжения наших сухожилий, мускулов, суставов. По сообщениям некоторых людей, они во время пребывания в духовном теле осознавали, что лишены ощущения веса, движения и расположения в пространстве. Среди слов и выражений, использовавшихся разными людьми для пояснения своего состояния, были такие: туман, облако, подобие дыхания, пар, нечто прозрачное, цветное облако, сгусток энергии и т. д.» У нас нет оснований не доверять исследователю, изучавшему более сотни пациентов, пребывавших в состоянии клинической смерти и оживленных на грани необратимости. Современная наука считает, что после смерти человек не может испытывать усталости и прочих субъективных ощущений. И потому мы оставляем все вышеизложенное на совести автора записок. Вместе с тем следует отметить, что если не «нервы», то хотя бы какое-то подобие рецепторов у пребывающих в загробном мире все-таки есть, иначе бы они не смогли вообще ощущать что-либо.

Мне некуда было деваться, и я вернулся к своему разбитому гробу. Собственное бездыханное тело, этот жалкий труп с расколотой башкой вызвал у меня истерический хохот. Я хохотал словно безумец – без всякой причины, взахлеб, сотрясаясь и обливаясь невидимыми слезами. Потом все оборвалось, столь же резко, как накатило. Я набросился на гроб, на тело. Я хотел все разломать, разорвать, раскидать… Но мои руки проходили сквозь доски, сквозь мясо и кости. Я ничего не мог поделать. И от бессилия мне становилось в сто крат хуже. Это был идиотизм высшей марки. Вот он я – лежу дохляком, вот он – мой труп! И сам же я бьюсь в истерике рядом. Поневоле решишь, что спятил, что раздвоение в мозгах наступило – я ведь слыхал, так бывает у чокнутых и алкашей. Может, и я такой? Нет! Я четко помнил, как он мне по башке врезал топором – вон она, рана. Я снова попытался запустить ладонь в дыру в черепе, но на полдороге остановил руку. Кто-то следил за мною, я это сразу почувствовал. И обернулся. Я позабыл, что не надо оборачиваться, что видно во все стороны и без того. Но обернулся, по старой привычке. И вот тут-то понял: видно, да не всё! Я столкнулся взглядом с кем-то. Даже не понял с кем. Но таких глаз там, наверху, я не видел. Эти глаза прожгли меня насквозь, просверлили… и пропали. И снова внутри меня зазвучал страшный Голос, снова будто полыхнуло горящим светом и завизжала циркулярная пила, И тут я почувствовал, что плита, та самая, что была сверху, опускается. Она стала вдруг давить, вжимать меня в полупрозрачную землю. Но я не хотел вниз! Я хотел наверх!

Мой собственный гроб с моим собственным холодным изуродованным телом пошли вверх – неумолимо, медленно. Но пошли! Я даже не понял сразу, что это я сам стал опускаться под давлением проклятой свинцовой плиты. И опять откуда-то сбоку на меня зыркнули нечеловеческие глаза. Голос сразу же смолк. И издалека стали приближаться иные звуки – хохот, страшный, несмолкаемый хохот. Кто это мог смеяться надо мной здесь? Бред! Я не сразу понял, что это мой же хохот возвращается ко мне нелепым гробовым эхом, да, все это было пыткой, врагу не пожелаешь. Но еще хуже стало, когда я увидал наконец-то обладателя жутких прожигающих глаз. Он не смотрел на меня. Он был занят своим делом. Меня словно магнитом притягивало к нему, я не мог оторваться, хотя и разобрать ни черта не мог. Это была омерзительная тварь. Такую человеческим языком не опишешь. Это был огромный червяк с шестью длиннющими тончайшими лапами. Он был полупрозрачен, как земля, в которой мы оба с ним находились. Лучше б мне его и не видать! Если б я не был трупом, я бы сдох на месте от одного только вида! Эта тварюга какими-то подвижными длинными зубами или жвалами у меня на глазах, метрах в шести-семи, разгрызла новехонький крепкий, наверное, дубовый гроб – разгрызла с хрустом, исходя желтой слюной, жутко воняя, сопя, кряхтя (я все отлично видел и чувствовал). А потом она принялась грызть покойника – медленно, со вкусом. Сволочь! Гурман! Я попытался отвернуться, но зрение-то было круговым, не отвернешься. Помню, что в тот момент меня больше всего на пугало одно: а вдруг червяк примется и за мой гроб, за мой труп?! Тогда все! Тогда прощай надежда… Я поймал себя на мысли: значит, надежда еще была?! Да, была! Вы не поверите, но даже там у дохляков, у мертвецов есть своя надежда. Каждый надеется. Надеялся и я!

Примечание консультанта. По всей видимости, перед нами яркое описание самой обычной галлюцинации или болезненного шокового сна. Ничего подобного покойник или полупокойник испытывать не может. Моуди пишет: «Несмотря на сверхъестественность бестелесного существования, человек в подобном состоянии оказывается столь внезапно, что требуется некоторое время, прежде чем до его сознания доходит значение того, что происходит… Когда человек наконец понимает, что он умер, это может оказать на него колоссальное эмоциональное воздействие и вызвать поразительные мысли и видения». Судя по всему, мы имеем дело именно с таким эффектом. Полное осознание происшедшего после всех истерик, беснований, метаний привело умершего в состояние, когда сознание само, чтобы увести его от полного срыва, включило галлюцинаторные механизмы в постжизненной структуре субъекта. Это вызвало сказочные видения. Разумеется, никаких «червей-трупоедов» с «прожигающими глазами» под землею нет, это читатель должен помнить твердо. Наша задача – использовать записки субъекта, отсеивая все наносное, мнимое, в результате докопаться до истины.

А плита все давила. Я не мог сопротивляться. Меня неудержимо влекло вниз. И я чувствовал, как становятся дыбом волосы на моей расколотой голове. Я все чувствовал! Я был ничуть не хуже любого живого человека. Не было лишь боли. Все остальное было! На глубине пошли какие-то каменные плиты, полуистлевшие бревна, черепов и костей становилось все меньше. Правда, я видел трех, а то и четырех огромных червей, вроде того, что грыз там, повыше, свежего покойничка. Но они не обращали на меня внимания. Они свивались в кольца, потом распрямлялись. И как-то надсадно ухали. Их длинные тонкие лапки все время дрожали.

И тут впервые меня пронзило болью, словно в один висок впилась острая металлическая игла и выскочила из другого. От неожиданности я такое выдал матом, что самому стыдно стало – еще услышит кто из усопших, таких как я. Но это была минутная слабость. Следом пришло другое: я вдруг понял, что обрел самое настоящее тело. Теперь я был не каким-то там сгустком света, а человеком. Я даже вцепился обеими руками в виски, сдавил их, что было силы, приготовился к чему-то неожиданному… Но ничего не произошло. Я все опускался. Плита давила. Теперь я видел ее. Это просто мрак, чернота надвигались сверху и не было в них никакого свинца. Там вообще ни черта кроме темноты не было! Но давило. А я все ждал, дескать, вот сейчас, вот-вот откроется туннель, а там души усопших родственничков и корешей будут меня встречать, под локотки брать, вести в свое царствие небесное… И тут как громом ударило! Тут дошло наконец-то, что, видать, и туннеля никакого нет, и ангелов этих самых, потому как мне дороженька иная предстоит! Вот только тогда, а вовсе не перед смертью, встали эти бабьи рожи перед глазами. Встали… и заулыбались, захихикали все разом. И не отвернуться, не спрятаться. А потом все пропало. Разом. И я понял – меня тащат именно туда, куда и положено тащить таких. В преисподнюю! Но я не испугался. Уже в тот час меня трудновато было напугать чем-то, для меня это времечко коротенькое, что в земле бился, долгим веком обернулось, я там тыщу лет прожил… Болью опять прожгло виски. И снова я вскинул руки. На этот раз нащупал чего-то тонкое, вихлявое и склизкое, входящее в один висок и выходящее из другого. И вот тогда вдруг зрение стало проясняться, и увидал я, что черви эти мерзкие не сами по себе свиваются и дрожат. Нет! Каждый из них дергался около какого-то кокона, все теребил его своими гадкими лапками, крутил, тряс. Страшная догадка родилась в голове. И знал ведь, что вижу во все стороны, а ужасом по сердцу полоснуло. Но обернуться не решился. Пригляделся получше к коконам – словно приблизился к ним, как в бинокль смотрел, хотя и не так далеко было. И еще хуже мне стало – ведь не коконы это были, а люди! самые настоящие человеки, спеленутые чем-то, то ли нитями какими-то, то ли саванами, не знаю. Проглядывали даже лица, открытые распяленные глазища, оскаленные рты… Они кричали чего-то там, дергались, головами крутили. Только не слышал я. Ни черта не слышал! Но еще кое-чего заметил: не стояли эти черви поганые с коконами-то, нет, они так же равномерно опускались вниз, потому и казалось, что только дергаются на месте, но не движутся никуда. Вот тут душно вдруг стало, рукой потянулся к шее… а на ней лапа, длинная и скользкая. А вокруг лохмотья какие-то, паутина, обрывки… понял я, тот же кокон! И жуть охватила, а все ж таки обернулся. Лучше бы я этого не делал! Прямо в глаза мне смотрел своими прожигающими насквозь, огненными и в то же время какими-то мертвыми глазами червь. Смотрел и пошевеливал своими длинными острыми клыками-трубочками, водил мягкими белыми жвалами, пускал из разинутого клюва пузыри. И так на меня этот взгляд подействовал, что будто новые органы чувств вдруг приобрел: тишины не стало, как не было. И таким ором, криком, воплями наполнилось все вокруг, что уши заложило. Сообразил не сразу, в чем дело. А ведь это вопили те самые людишки-коконы. Кто ругался на чем свет стоит, кто прощения просил, ныл, плакал, молил о чем-то, каялся, кто пьяно гоготал. Все было так неожиданно, что я сам только и заметил, что тоже ору, ору без передыху, во всю силу. И тогда червь мне сказал… нет, не сказал, он только посмотрел как-то по-особому, а слова тусклые, слабые, сами в башке прозвучали: «Не надо обольщаться, это не сон, и не бред, это все происходит на самом деле. Или ты еще не понял?!» Я тут же отвернулся, я не мог больше глядеть в эти глаза. И сразу же в мой голый затылок впился острый трубчатый клюв. Это было выше всех моих сил! Проклятущий червь высасывал мой мозг, он тянул его словно мальчишка тянет пепси через соломинку. Боль была адская. Если бы все это происходило на самом деле, я бы давно, в первую же секунду сдох! Но червь все сосал и сосал, он высосал уже целую цистерну моих мозгов, а они не кончались. И снова в голове прозвучало тускло: «Теперь и ты, и твои муки вечны! Теперь тебя можно пилить на куски тысячу, миллионы лет… и ничего с тобой не случится. Радуйся!» Его тонкие склизкие лапки с неожиданной силой принялись рвать мое тело, раздирать его, выворачивать суставы, дробить кости, вытягивать жилы и вены. «Ничего, ничего, – червь вбивал как гвозди в мозг свои телепатические сигналы, – ты пришел к нам сам, и уж наше дело доставить тебя по назначению. Небось, не слыхал про нас, земляных ангелов?!» Что я мог ответить? Боль сжигала меня. Вопли грешников, которых, как и меня, тащили в ад земляные ангелы, оглушали. В эти минуты я бы отдал все на свете, чтобы опять оказаться в темной, сырой и мрачной могиле, в гнилом поганом гробу, там был просто рай.

Примечание консультанта. Ни с чем похожим на описанное выше в зарубежных публикациях нам сталкиваться не приходилось. И потому мы не можем брать на веру «откровения» автора записок… Моуди и другие исследователи тщательно изучали воспоминания десятков умерших, а затем воскресших. На один из таковых не вспоминал даже про «земляных ангелов». Вместе с тем мы не имеем права утверждать, что абсолютно все изложенное выше является галлюцинаторным бредом. Тот же Раймонд Моуди считает, что все происходившее с воскресшими до их воскрешения, в минуты их отсутствия на нашем свете «было не сном, а действительно происходило с ними». Далее он пишет: «Они неизменно уверяли меня во время наших бесед, что их опыт не был сном, а был совершенно отчетливой, яркой реальностью». В том же уверял нас и автор записок. Мы многократно устраивали последнему испытания типа перекрестного допроса с пристрастием, но сбить его или же поймать на неточностях, несовпадениях не удалось. Причем испытуемый сам охотно шел на все проверки. Но когда мы предложили ему обратиться в официальные государственные исследовательские медицинские учреждения, реакция оказалась совершенно неожиданной – атмосфера дружелюбия и откровенности моментально испарилась, испытуемый тут же покинул помещение редакции, наградив нас напоследок странным взглядом, в котором был целый букет разноречивых чувств: и страх, и злоба, и нескрываемое отвращение… Больше мы не возвращались к этому вопросу, несмотря на то, что наиболее активными сторонниками досконального изучения феномена воскрешения было предложено доставить испытуемого в соответствующее учреждение – и если понадобится, насильственным способом, так как наука требует жертв, она не признает сентиментальности. Это предложение было отвергнуто.

После ухода испытуемого было высказано предложение не принимать никаких мер до его повторной, окончательной смерти. Но возлагать особые надежды на результаты препарирования трупа, на патологоанатомическую экспертизу также не следует – у нас нет никаких оснований считать, что пребывание субъекта на том свете оставляет в его теле какие-либо следы. Впрочем, патологоанатомы еще скажут свое веское слово… в том случае, разумеется, если тело воскресшего удастся сохранить для науки. Сам автор этих записок пока не выражал желания завещать свои останки после смерти одному из отечественных или зарубежных научно-исследовательских учреждений.

Башка у меня пылала! Какие там к дьяволу мысли… Нет, была одна мыслишка – четкая, однозначная: пощады просить не стоит. Не будет тут жалости, точняк! И все эти горемыки понапрасну орали да рыдали. И еще мысленка затесалась: дескать, надо привыкать. И от этой вот мысленки стало до того тошно, что и боль адская отступила. «Сволочи вы, а не ангелы! – завопил я во всю глотку. – Суки паршивые!» А из-за спины хохот, эдакий приглушенный, наглющий. У меня мороз по пылающей коже прошелся – как же так: слова в мозгу звучат… а хохот из-за спины?! Но тут вообще все вдруг меняться стало. И будто не в земле мы, будто не падаем сквозь нее, как железяки сквозь теплое масло, а все наоборот: вокруг прозрачная багровая жижа, хлюпкая и плотная, а мы уже и не вниз опускаемся, а вверх идем, перевернулись на ходу – и не ногами вперед шпарим, а как положено. И чего-то мельтешит, трепещет, машет чего-то перед глазами. Я тогда сразу не понял. А это были крылья – перепончатые, тоже полупрозрачные какие-то крылья. Поначалу мне примерещилось, что это из коконов чего-то выбилось и болтается. Но нет, крылья вырастали из самих червей поганых, из этих проклятых земляных ангелов – сначала маленькие, жиденькие, а потом все больше. И вымахали они как паруса. Тот гад, что у меня за спиной, взмахнет ими – и все вокруг заколышется будто, задрожит. И словно не в земле, запросто машут. Я такие крылышки с чешуей и перепонками на картинках видал да в одном фильме на видюшнике, там тоже гады были, только вроде крылатых динозавров. Но эти и страшнее, и гаже. Крыльями машут, а сами рвут тело, протыкают, сосут мозги из башки. Да еще хохочут! Мне сейчас трудно писать про все эти дела. Ни один нормальный, здоровый человек не поверит, скажет, мол, вранье или дурь похмельная. А ведь было, все было! И будет еще! Пускай не всякого из этих неверующих в ад поволокут, но кого-то, точняк, прихватят, да еще как прихватят! Вот и вспомнит тогда, вот и похихикает… как я хихикал, обливаясь ледяным потом да корчась в муках! Но со стороны, должно быть, зрелище было отменное! Несколько десятков жирных отвратных червей превратились вдруг в здоровенных бабочек-динозавров. Эх, Грина жаль не было среди нас, а то б мог новый романчик состряпать – про красные паруса-крылья, а чего – тоже сюрприз, тоже как в сказке! Уже и не земля вовсе, а будто кровавое полутемное небо… а мы по нему летим, и все вверх, все выше и выше, хоть одноименную песенку пой! А впереди, в вышине чего-то горит как будто, горит и дрожит гудом тяжким. Мне тогда домна представилась почему-то, хотя и не был с ней рядышком никогда. Но далеко, очень далеко было до этой «домны». Я как сейчас помню, что тогда отчетливо и с тоской подумал: вот она, преисподняя, вот оно – внутреннее ядро земного шара, а в нем лава расплавленная, магма, короче, всякая дрянь, которая обычно из вулканов наружу хлещет. Ад, одним словом! Червь за спиной моей опять принялся хохотать. А потом в голове слова его зазвучали:

– Ты уже давно не в земле! Пора отвыкать, понял?!

– А где? – спросил я с перепугу вслух. Язык не ворочался, слова тяжеленными камнями падали с губ: – Меня ж из земли плита какая-то не выпускала, где ж как не в земле?! Вопрос был идиотским. Только это я после понял. А тогда ангел мне все растолковал – видно, не было смысла в секрете держать чего-то, куда я денусь, кому расскажу!

– Это вы там, наверху думаете, будто ад в земле, внизу. Ад не внизу, и не вверху, и не сбоку. Он нигде! Понял?! Ничего ты не понял и не поймешь никогда. Ад – это другое измерение, его нет ни в земле, ни в небесах, ни в космосе, его вообще нет в вашей вселенной. Он сам по себе, а вы сами по себе. Между вашим жалким миром и адом лишь одна тоненькая пуповина есть, один переход: по-вашему, смерть, а по-нашему, рождение! Вы приходите к нам, а мы наведываемся к вам. И наших, там у вас, не меньше, чем ваших здесь. Только мы про вас все знаем, а вы про нас почти ничего, одни слухи да россказни тех, кому удавалось ненадолго вырываться от нас… Чего дернулся? Чего вздрогнул?! Тебе не удастся! А ну-ка!

Он с какой-то особой жадностью впился в мой череп, в мой мозг. Да так, что я сразу про все забыл. Тут уж не до болтовни, не до измерений всяких! А полет не кончался, и крылья становились все больше и больше. Мы поднимались так долго, что будь это у нас на земле, давно бы на орбиту вышли, а то и к Луне бы приблизились. Кровавое небо светлело, приобретало желтоватый оттенок. А может, это у меня в глазах все плыло и рябило, не помню…

Напоминаем читателю, что автор настоящих записок был зверски убит около двух лет назад. Нашей экспертизой установлено, что нанесенная ему черепно-мозговая травма была смертельной. Однако по прошествии определенного времени убитый, по его утверждениям, воскрес в собственной могиле. Наверх ему выбраться не удалось. Сам воскресший отрицает факт воскрешения в обычном смысле этого слова и утверждает, что все это время был мертв, но тем не менее обладал способностью все слышать, видеть, передвигаться. Созданная нами комиссия досконально расследовала обстоятельства дела. И все же она не берет на себя смелость однозначно определять, что в показаниях убитого является вымыслом, что галлюцинациями, что фактически зафиксированными постлетальными событиями. Феномен «жизни после смерти» уже долгие годы изучается учеными всего мира. После снятия части запретов на изучение этого феномена в нашей стране мы решились на настоящую публикацию.

Итак, «земляные ангелы», выгрызающие покойников из гробов, пеленающие их в коконы и пробуравливающие землю до необходимой глубины, по заверениям автора записок, обладают способностью перемещаться в различных пространствах. Они доставляют умерших по назначению – таким образом был доставлен к излучающему жар объекту сам убитый. Нам абсолютно непонятно, почему падение сквозь землю закончилось долгим и тяжелым полетом в каких-то мрачных кровавых небесах. Полное отсутствие логики в показаниях не вызывает доверия к ним. И все же мы продолжаем публикацию.

Ведущий консультант газеты «Голос Вселенной» по Аномальным Явлениям и Связям с Потусторонним Миром

Э. А. Гуржбылин.

Эта проклятая тварь бросила высасывать мой мозг и принялась грызть шейные позвонки – с хрустом, чавканьем, поминутным облизыванием и сопением. А я лишь рыдал, истерически, взахлеб, подыхая каждую секунду и опять возвращаясь к жизни. И только громадные перепончатые крылья хлопали, били прямо как паруса. Я и не заметил, когда небо совершенно просветлело – оно стало вдруг прозрачным до синевы. И опять меня передернуло от страха, от неожиданно накатившего ужаса. Да, мы вовсе не летели! Мы падали! Стремительно падали вниз! Весь полет был лишь обманом зрения, видением, миражем – это было сверхзатяжное падение, и ни черта больше! Что-то мутное, одновременно пылающее и булькающее, покрывающееся зыбкими кратерами, было под нами. И уже в этой гадости-то и отражалось то самое кровавое небо, отражалось будто тучи в болотной водице. Я не могу передать того, что видел, это нельзя передать словами, на нашей постылой Земле такого отродясь не бывало, там и цветов таких не увидишь, и форм. Это было наваждением – какие-то ажурные пенистые валы долетали до нас, обдавали зверской вонью, липкими брызгами и тут же падали или рассыпались – мы должны были шмякнуться уже давно, но мы все летели. И эта гадина земляная, «ангел» поганый даже крыльями своими перепончатыми махать перестал. Но он так сдавливал меня ножками-щупальцами, так сжимал, тряс, будто боялся выронить… А в тот миг, когда я ждал – вот сейчас будет удар о поверхность! вот сейчас гробанемся всмятку! вдруг какая-то дыра раскрылась, даже не раскрылась, а как бы растянулась, распялилась. И мы полетели в эту гиблую дырищу – только сложенные крылья у земляной гадины-ангела заскрипели, задрожали. И ни дьявола я не видел, хоть режь, хоть коли пером. Все мельтешило, кружилось, вертелось…

– Ничего, потерпи немного, – просипел мне тогда в ухо, обдавая едкой слюной, мой хранитель, – потерпи, скоро еще хуже будет!

И снова захохотал, дико, злобно, с нескрываемой ехидной такой радостью. Сука! Я извернулся, пнул его пяткой в жирное выступающее из-под желтой чешуи брюхо. Нога завязла в какой-то дряни – я и не знал, что эта сволочь такая мягкая, склизкая.

Просвета впереди видно не было. Зато с боков к нам тянулись черные шевелящиеся отростки, может, лапы чьи-то, может, просто ветки или стебли. Все настолько было непохоже на тамошние земные байки и россказни об аде, преисподней, что хоть плачь, хоть смейся, хоть башкой о стены бейся! Гадина все потихонечку грызла меня, причмокивала. Но я уже научился терпеть, не замечать всей полноты боли. Иногда даже будто в забытье впадал. Вот в эти секунды мне начинало казаться, что все бред, что с перепою мерещится, что я там, у себя, дома…

Примечание консультанта. Нами не установлено, какой образ жизни вел до смерти автор записок, часто ли у него были галлюцинаторные психозы. За время общения с нами он не был ни разу замечен в употреблении спиртного, наркотиков, табака, лекарств. И все же можно предположить, что столь яркие и подробные видения возникли у него в результате отравления токсичной пищей или ядовитыми парами. С другой стороны ни один из токсикоманов или же случайно подвергшихся воздействию токсичных веществ не мог, да и не смог бы столь детально, последовательно восстановить в памяти и описать свои грезы.

…Да только гадина не давала мне спать подолгу – миг, другой, и снова накатывала омерзительная явь. Становилось совсем плохо. Но куда денешься!

Странная это была дыра. Вроде совсем узкая, того и гляди, долбанешься об край, а то вдруг совсем рядом пролетит такая же тварюга перепончатая с коконом. Пролетит – и крылом не заденет! А ведь крылышки-то будто у «Боинга», только размашные, складные. Когда один такой «ангел» рядышком завис, я как в зеркале разглядел себя. Только потом усек, что это и не я вовсе, а какой-то другой тип. Кокон у него совсем размотался, да и какой там кокон, лохмотья вымаранного в кровище савана трепыхались как по ветру, чуть не в лицо били краями. А гад крылатый, «ангел земляной» своими тонюсенькими хилыми лапками с коготками так рвал на куски несчастного, что мороз по коже. А клювом в спину долбил. Этот тип ко мне повернулся рожей – и аж вопить перестал, глаза закатил, кровь из горла хлынула, кишки из живота лапшой свисают, голые кости из суставов торчат… а «ангел» ему сзади коготь просунул, в рот запихнул да как рванет – так губы до ушей и расползлись. Но орет, орет, зараза, в меня тычет изодранным пальцем:

– Его хватай, его! – вопит. Это он про меня. Где, падлы, справедливость! Почему его не рвете?! А-а-а!!! – Еле живой ведь, а позавидовал, озлобился. Дайте его мне! Дайте – сам порву, са-а-ам!!!

Тут мне мой «ангел» через левое плечо в ухо:

– На-ка, подонок, держи! – сипит, слюной обдает. – На, восстанови справедливость! Мы тут обиженных не любим, мы тут на них воду возим… и еще кое-что!

Я вам сразу скажу одну вещь, чтоб не запамятовать. Все эти гадины – и «ангелы земляные» и все прочие, они не совсем по-нашему говорили… то есть, совсем не по-нашему, слова такие, что ни одного похожего нет. Но все понятно, все доходит сразу – как, я объяснить не могу, пусть кто-нибудь поученее объясняет, но факт. А здесь я пишу, как у меня в голове перевод звучал, как запомнилось. Но вот того типа, нашего, которого тоже вниз волокли и драли по дороге, я ушами слушал, как там, наверху, тот по-нашенски болтал, обычный лох, все жаловался, жлобился, сука! А «ангел» меня в печень когтем. Сует чего-то опять.

– Или ему дать? – спрашивает так тихо, ехидненько. – Дать, что ли?

– Ну уж нет! – взъярился я с чего-то. Нет! Я сам!

Выхватил у него из лапки… А это крюк длинный, вроде гарпуна с зазубринами. Ухватился поудобнее. Только этот изодранный, что рядом болтается, вдруг с таким же крюком на меня.

– Изорву! – орет как резанный. Псих, точняк, псих. Видал я таких на зоне. А он визжит, заходится: – Изорр-рву-у-у!!!

Изловчился он, падла, сунул мне под ребра – да так одно и выломал, выдрал. А как захохотал, как обрадовался – у него кровища не только изо рта, но даже из ушей брызнула, из пор кожи. И все на лету, все в движении. «Ангелы» наши крылышками поводят, от стен лапы-отростки тянутся, брызги вонючие и маслянистые летят. Я это все вдруг снова заметил, потому как после боли дикой вдруг отупение нашло какое-то, отупение и спокойствие. Мига хватило, чтоб я в себя пришел. И тут я ему… крюк-то у меня как живой заходил! Я ему одним ловким таким приемом нижнюю челюсть разом со всеми зубами, хрящами да жилами вырвал.

– Хр-р-в-у-у-у-… – только у него и вышло вместо «изорву».

Ничего, впредь спокойнее будет, не таких психов смиряли. А сам чувствую, гадина моя сзади одобрительно так в ухо дышит, хихикает, грызть совсем перестала, только лапами теребит, но не больно, без коготков, давит, но не рвет. Я и осмелел – еще пару разов двинул, потом в раж вошел, я этого хмыря шебутного, я этого типа поганого в клочья порвал, я ему все ребра повыдирал, ключицы, брюхо продырявил, полчана снес набок! Да там и разобрать уже нельзя было – где охлопья савана трепыхаются, где его рвань. Сам колошмачу, секу, колю, рву… а помедлишь секунду, глядь: как в сказке, но не вру, точняк, не вру – все мигом зарастает, затягивается. Вот тогда и допер по-настоящему – а ведь права была моя гадина крылатая, права, теперь мы все тут вечные, как нас ни бей, ни жги, ни рви на куски, а ничего с нами не поделаешь! Но ведь и терпеть мочи нету! Ведь без передыху все! Без просвету! И жаловаться некому! И помочь некому! Одна злоба только и кипит в жилах. Злоба да боль! Боль да злоба! И я тогда крюком прямо в рожу гнусную самому «ангелу», тому, что напротив.

– Получай, гнида!

А крюк – сквозь «ангела», и в стену! И с концами – только я его и видал. Вот тут и началося. Противничек мой дорвался! Ох и постарался же он! Теперь он меня в лоскуты разделал: бил, крушил, долбал – я все видел, все чувствовал! И когда он мне руки-ноги поотмахивал, и когда хребет переломил в трех местах, и глаза вышиб… А потом еще разок напоследок вдарил, и все пропало. Темно стало. Лишь вдогонку как из глухой бочки: «Ха, ха а-а, ха-а-а…»

Очнулся я на чем-то мокром, холодном, в грязи и сырости. Не помню ничего – будто только сейчас помер, будто в самой могиле очнулся. Пошевелился. Руки есть, и ноги есть, голова ворочается. Опять надежда накатила – а вдруг жив?! Вот это самое жуткое было: всегда после страстей всяких, очнешься, думаешь – приснилось, слава тебе господи, все сном тяжким было, наваждением… а потом начинается. Нет! Не сон!

Руку я поднес к голове, провел по лицу – все замочил, на губах солоно стало. Кровь? Да! И лежал я в подземелье каком-то, в лужах холодной крови, на камнях. Желтенький такой свет мелькал, вздрагивал – будто свеча далеко горела. А когда голову выше задрал, вздрогнул от страха. Сидел надо мною большущий какой-то урод с когтистыми лапами, клювом жутким, крылья как у летучей мыши свернул, подергивает ими, вздыхает, ухает как филин. Вот тогда я и вспомнил все. Это ж старый приятель, «земляной ангел», только почернел он, меньше на червя стал походить, но он. Сидит и сопит, глазищами меня прожигает. Показалось, что и впрямь его приставили ко мне. Кто знает, может, у них и обязанность такая?! Значит, упали, приземлились… и типа того нет. И мясцо у меня на костях наросло, и сами кости вправились, дыры заросли, кровь в жилы вернулась.

– Жив? – спрашивает ни с того, ни с сего, Да так жалобно, чуть не со слезами на глазах.

– Жив, – отвечаю, и у самого слезы наворачиваются, губы дрожат.

А он как захохочет вдруг – остервенело, люто, по-сумашедшему как-то. Крыльями забил, затрепыхал. Потом успокоился разом и в самое лицо мне выдохнул холодно, бесстрастно как-то:

– И не помрешь! У нас не помрешь уже!

Клювом в лоб долбанул, так, что искры из глаз. Отпрянул.

И опять страдальчески так, жалобно шепотком:

– А ты к краешку подползи, погляди-ка.

– Куда еще? – не понял я.

– А вон туда, где огонечек светится.

Я повернул голову – и впрямь, огонек светится. Будто отсвет розовенький такой. Я и пополз. Как ослушаешься своего хранителя подземного? Нельзя! Пополз по грязи, сырости… Ползу, а самого чуть не выворачивает – чего только нету подо мной, ведь не только кровищи по щиколотку, а и помои какие-то вонючие плавают, гноище, кал, дрянь всякая… откуда-то ручьем моча стекает, дышать нечем, руки оскальзываются, колени ободраны все, горят. Еле дополз до отсвета на стене. А там и не стена вовсе, а край иззубренный каменистый, а за краем этим – пропасть, из нее жаром пышет, огнем пылающим, не высунешься, обжигает.

– Никак жарковато стало? – хранитель мой вопрошает. Да как клювом в затылок саданет. – Пар костей не ломит. Гляди!

Голова чуть вниз не полетела, такой удар был. А как в глазах искры померкли, заглянул я туда, и стало мне холодно, ледяным потом облился. И потому облился, что жарко-то было вовсе не мне, а наверное тем, что внизу парились.

Поначалу видно плоховато было – искры летели, языки пламени в глаза били. А потом присмотрелся: там в круглом таком бассейне или чане сидело человек восемь, сидело в какой-то горящей жидкости. И все они смотрели вверх, на меня. Прямо в глаза пялились. Глядят. И подвывают тихохонько. Зубами скрипят. Руки тянут. А руки у них худющие, полуобгоревшие, скрюченные. Вот тут-то я и вспомнил про ад, который только на картинках видал. Вроде так, но все иначе, по-другому! Никто не вопит, не корчится, не просит пощады. Но до того они напряжены, до того дрожат крупной дрожью – словно бьет их током, что невыносимо и смотреть. В сто крат страшнее, чем если бы они орали да дергались.

– Эй, кто вы там?! – крикнул я им еле слышно. – Кто такие?!

Они лишь пуще прежнего зубами заскрипели… Вот сейчас, когда я, спустя почти два года после всей этой жути, пишу про них, у меня у самого мороз по коже, и бить, как током начинает, лучше не вспоминать… но нет, раз взялся, все опишу! Кто имеет разумение, тот поймет, такие вещи не сочиняют, такие вещи только пережить да испытать на собственной шкуре можно, это не шутки, это все есть – там, откуда я выбрался! Чего там только нет! Но хватит, отвлекся! Пусть мне будет хуже, пусть я сдохну совсем, во второй раз, но я уж все опишу, чтоб знали, чтоб все знали, не по басням всяким и сплетням, а как есть!

– Чего молчите? – кричу им вполшепота. – Что там у вас?! Отзовитесь.

Они дрожат, пялятся, глаза все шире, руки тянут. А огонь уже и меня лижет, вот-вот волосы займутся. Но не могу оторваться, как заколдованный, притягивает что-то: и жаль их донельзя, и любопытно, и жуть берет. Про все позабыл.

– Живые вы хоть или нет?! – кричу им, отупел со всем. – Эй, чего молчите-то?! – А сам совсем не соображаю, откуда тут живые возьмутся, тут все дохляки, одна видимость. Но снова зову: – Откликнитесь!

И тут один из них, что посередке сидел, в самом пламени, разом как-то вытянулся на длиннющих тонких ножищах, клацнул зубами, так, что осколки посыпались, и ручища у него стала словно резиновая, взметнулась до самого края пропасти, где я лежал, и за горло хвать! Мертвой хваткой! Я упирался, цеплялся руками, ногами, я готов был захлебнуться во всем этом дерьме вонючем, только бы не туда, не вниз. А рука тянула, сжимала горло все сильней, так, что и в глазах потемнело… Хранитель мой втихаря за спиной хихикал, сопел, чавкал, радовался, крылышками скрежетал, гад! А я упирался, держался… да только еще одна ручища вытянулась, ухватила прямо за ноздрю костлявым ледяным пальцем, рванула. Мне бы о чем другом думать, а меня теперь горячим потом прошибло, сердце забилось бешено. Почему руки-то у них ледяные, ведь в пламени сидят?! Не успел ничего додумать, содрали они меня с края, полетел я вниз, обдирая о камни кожу, ломая кости. Упал на адскую эту жаровню, горю весь, пылаю, рву на себе волосы, кожу, боль лютая. А они недолго сидели кружком, да зубами клацали, да дрожали, да слюни роняли – всего секунды три-четыре. А потом разом и набросились на меня – все! И началось пиршество кровавое, начался праздничек. И натерпелся же я, пока они не обглодали меня начисто, до костей. Сам вижу, бред, быть не может, одни кости белеют, как же я жив, как же вижу, как же слышу, как боль адскую чувствую?! Все привыкнуть не мог. А пламя бушует, жжет. Наверху «ангел» хохочет, остановиться не может. А эти сволочи уже друг на друга понабрасывались, друг друга грызут, только хруст стоит да лязг, рык да хрип. И ни слова! Как нелюди!

А хранитель сверху:

– Сам таким будешь, погоди немного! Дай срок!

И до того озверел я, что в самую гущу схватки ринулся, сам их подряд, без разбору грызть, кусать, рвать пальцами-костями начал. И боль куда-то подевалась, и страх пропал, только злоба лютая, ненависть, ярость! Рву зубами мертвечину эту, рву и глотаю, рву и глотаю. И с каждым куском чую, как голод наваливается все сильней, терзает, не дает остановиться – ведь я сколько не ел, сколько не подкреплялся. Вот и накатило разом, вот и дорвался до мясца!

Примечание консультанта. Вне всяких сомнений, человек за порогом жизни не может испытывать чувства голода, он переходит в нематериальное состояние, потребность подкреплять себя пищей и водой полностью отпадает. Здесь сходятся во мнении не только наши исследователи, но и иностранные ученые, имеющие огромный статистический материал. Известный специалист Раймонд Моуди даже не останавливается на данном моменте. И потому мы должны полностью отмести предположения о фактологической базе описываемого события. Скорее всего, поводом для данного переживания-воспоминания послужило какое-то яркое предсмертное событие в жизни автора записок. Та искренность и правдивость, с которыми он повествует обо всем, не должны нас вводить в заблуждение, иногда человек бывает абсолютно убежден в подлинности событий, которые происходили с нам во сне или в бреду – даже пресловутые «детекторы лжи» показывают у таких испытуемых правдивость показаний. Но это ни о чем еще не говорит. Факты. Только факты должны лежать в основе любых исследований.

Сейчас меня самого выворачивает наизнанку, когда вспомню. А тогда я рвал зубами эту ледяную трупную падаль, я давился спекшейся черной кровью, мелкими раздробленными костями, глазные яблоки лопались в моих челюстях и текли вниз по костяному подбородку. Я просто озверел! Но чем больше я пожирал плоти этих дрожащих мертвецов, тем больше мяса нарастало на моих костях, тем скорее я креп, набирался сил. И уже все отступало куда-то вдаль, в сторону, все эти понятия о человечности, любви к ближнему, уважении, добропорядочности, даже элементарной брезгливости – все улетучилось. Это был настоящий, подлинный ад. И в нем царили свои порядки! Кто мне не верит, у того будет возможность убедиться в моей правоте, когда он сам попадет Туда, когда он пройдет через все эти круги!

Мне плевать на всяких консультантов и специалистов. Мы беседовали тысячу раз, сотни часов проболтали – им не удалось меня ни разу подловить. А как им хотелось меня уличить! Если мне доведется сдохнуть еще раз, я уж не испущу последнего вздоха, пока не прихвачу с собой в адскую пропасть кого-нибудь их этих умников, я их зубами уволоку туда, я вцеплюсь в них мертвой хваткой, я продам душу дьяволу, пойду на все, но я докажу этим деятелям, что я не вру ни единым словом. Наоборот, как я ни стараюсь, как ни грызу ручку шариковую, как ни сжимаю виски, я не могу описать все так ярко и страшно, так точно, образно, как все это было на самом деле! Не дано! Ну и пусть! Все равно каждый хоть что-нибудь поймет… А тогда и по второму разу подыхать не жалко. И не верьте никому – таких галлюцинаций не бывает, а в книжонках все врут, дескать, тоннели, переходы, свет в конце… Я б этого Моуди взял бы за шкирку, да в жаровню рожей – получай, паскуда, тоннель! будешь знать, как мозги пудрить! получай!!! Ну ладно, хватит обо всех этих маменьких сынках, которые дальше белого света носа не совали. Не для них пишу. Пусть из десяти тысяч один найдется лишь, которому дано познать правду, так и для него одного буду писать, буду вспоминать все, как бы жутко мне от этих воспоминаний ни было.

Если кто видал, как грызутся сцепившиеся насмерть некормленые по две недели боевые псы, пусть раз в десять в своем воображении усилит ярость, злобность, остервенение грызущихся – тогда он увидит, что творилось в пылающем чане. Теперь я понимаю, почему они так дрожали. Они дрожали от страшного напряжения перед этой грызней, перед этой схваткой. А что чувствовал каждый, не передать. Попробуйте, вырвите себе из руки клещами клок мяса и суньте рану в огонь, в языки пламени – вы и сами остервенеете! Мне тогда казалось, что ничего более дикого и быть не может. Как я был наивен…

Схватка продолжалась целую вечность. Но не было никого злее и сильнее меня. Я и сам не смог остановиться, пока кроме груды перемолотых и разгрызенных костей в чане ни черта не осталось. Я остервенело бросился на стенку и принялся ее грызть, обламывая остатки зубов, хрипя, кашляя, заходясь в истерическом надрывном смехе. Что это за смех был, переходящий в плач, в стенания – не знаю. Каждую секунду мне казалось, что вот сейчас умру. Но не умирал. Напротив, я стал каким-то неестественно огромным, я, видно, впитал в себя плоть и кровь всех этих гнусных и жалких мертвецов, я разросся, разбух. Что-то большущее нарывало у меня на спине, пудовым волдырем рвалось наружу. И прорвалось. Я даже растерялся, когда почувствовал за плечами двухметровые, а то и побольше, черные острые крылья с перепонками, с когтями-крючьями на концах. Это были мои собственные крылья! Я постепенно превращался в какую-то хищную кошмарную тварь, заросшую черной взъерошенной шерстью, покрытую бородавками и полипами. Вместо рук у меня выросли корявые шестипалые лапища, ноги выгнулись, удлинились, стали кривыми и мощными, вместо ступней прямо на глазах отросли здоровенные птичьи лапы, изогнутые, когтистые. А наверху по-прежнему глухо хохотал мой хранитель, черный «земляной ангел». Он скрежетал своим трубчатым клювом, ронял вниз едкую слюну. Но я не хотел его видеть, меня волновало другое: что же будет дальше, сколько можно терпеть, ведь всему же должен быть положен предел?! И вот тогда я постиг одну горькую истину, тогда до меня стало доходить. Пусть не все сразу дошло… но я прозрел. Никаких чертей, никаких ангелов в этом неведомом измерении, в этом диковинном неземном мире нет! И ни когда не было! Здесь все мертвецы, все дохляки, сотворившие на Земле такое, что их отвергли небеса. И они – кто раньше, кто позже – канули сюда, в эту дьявольскую бездну. Они стали тут бессмертными. Они обрели способность восстанавливать свою плоть, более того, превращаться в чудовищ, в злобных и лютых тварей. Это они терзают здесь друг друга, терзают беспощадно и зло, не давал спуску. Они всегда это делали и там, на Земле! Но там им приходилось скрываться, таиться, прятать свою сущность под личиной обычного человечишки… здесь они, эти твари, стали сами собою! А значит, и я стал собою, превратился в себя подлинного, настоящего! Эта мысль, как помню, настолько поразила меня, что я принялся утробно и глухо хохотать – в тон моему хранителю. А тот наоборот, вдруг смолк, раззявился, глаза разгорелись пуще прежнего.

– Рано радуешься! – прохрипел он сверху. – Ты, мозгляк, еще не стал таким, как мы! Ты им никогда не станешь!

Из его кровяных глаз ударили два тонких луча. И меня словно на электрическом стуле затрясло. Это было мучение новое, неизведанное. Я бросался от стены к стене, бил в них лапами, царапал когтями, но ничего не мог поделать. Лишь значительно позже, когда я обессилел совсем и упал, забился в корчах, вдруг заболели, заскрежетали за спиною крылья, и я вспомнил про них. Я расправил их, взмахнул неумело, потом еще раз, еще. И взлетел! Я вырвался из горящего чана, вырвался под своды мрачной и сырой пещеры. И я сам почему-то ощутил себя совершенно неожиданно «земляным ангелом», существом высшего порядка, сверхсуществом. И стало мне до того хорошо, радостно, вольготно, что ничего подобного я в жизни никогда не испытывал. Да, это был полет в полном смысле этого слова. Я просто упивался своей свободой, своей силой, своим могуществом. Я никого уже не боялся, ни о чем не жалел. Мой хранитель ползал где-то внизу, в темнотище, гадости, дряни, мокроте и тихо шипел. А я парил под мрачными адскими сводами и наслаждался своим парением. Да, ради этого можно было и сдохнуть!

От редакции. Настоящая публикация вызвала огромную читательскую почту – а это вполне понятно. Но на ряду со шквальным, невероятно живым интересом читателей, всего российского и союзного люда, нам пришлось выслушать множество угроз, требований немедленно прекратить публикацию записок. Анонимные высокопоставленные шантажисты грозили закрыть газету в случае невыполнения их условий. Менее воспитанные, но более крутые подручные открыто говорили о физической расправе и возможности террористических актов в отношении редакционных служб. Нас пугали лагерями, психушками, ссылками и лишениями, «случайными» смертями под колесами автомобилей и заурядным мордобоем… Шантажисты не учли одного простого фактора: тех, кто говорил Правду при всех режимах, кто прошел сквозь огонь разрушивших страну путчей и не сломался, нельзя заставить молчать! Мы будем продолжать публикацию записок даже если все силы ада, оккупировавшие наш земной мир, ополчатся против нас. Мы просто обязаны сказать все до конца, дать слово имеющим полное право на него. Хватит уже запретов! Слишком долго у нас запрещала всех и все! Морализаторы и ханжи твердят нам, что нельзя предавать огласке мемуары грешника, преступника, аморального, жестокого и нераскаявшегося типа. В чем-то мы согласны с нами. Но те нечеловеческие страдания, которые перенес на Том Свете автор записок, на наш взгляд, прокалили его черную душу очищающим огнем – во всяком случае дали ему право на исповедь, на саму только возможность сострадания и понимания. И все же, памятуя о подлинной плюралистичности и предваряя публикацию, мы приводам две короткие выдержки из двух разных писем:

«Дорогая редакция… это все, чего вы там пишите, так и есть. Только не надо приукрашивать, не надо никакой цензуры и всяких там редакций. Я сам прошел через все это, и скажу точно – это страшней в сто раз, чем там у вас написано. У вас все сглажено и обсосано… в общем, нас, кто вернулся оттуда, не один и не два… а нас становится все больше. Только ни под какими пытками вы не заставите на одного из наших признаться. Понятно?! Этот ваш воскресший себе новую могилу копает! Он все забыл! И он опять туда попадет… живые все равно ни черта не поймут, лучше уж молчать… прошу не называть моей фамилии (если письмо передадите в органы – учтите, я все равно ото всего откажусь!) Каров В., г. Зея.»

«От имени всех россиянских медиков выражаю негодование и возмущение по поводу публикации „Полтора года в аду“… расцениваю так называемые „записки воскресшего“ как вульгарное клеветническое искажение подлинной реалистической картины жизни и смерти. Существование загробного мира, переселение душ и прочие идеалистическо – мистические представления всегда полностью отвергались ведущими мыслителями человечества и было неприемлемым для нас, исповедующих единственно верную, проверенную практикой марксистско-ленинскую философию. Материалистическое мировоззрение и какой-то нелепый бред о „земляных ангелах“ несовместимы… наша советская и прогрессивная мировая наука относятся к публикациям о „жизни после смерти“ как к прожектам о „вечном двигателе“ публикации бесспорно являются вредными, тлетворными, разлагающими нашу молодежь… мы, представители советской медицины, ученые, врачи-практики, будем настаивать на незамедлительном принятии мер… По поручению коллектива – Гол-ер М. Я., г. Ленинград, Петербургской области».

Да, ради этого можно было сдохнуть! Вы никогда не поймете, кем я был, что чувствовал. Вот ведь как бывает: сунули сперва всей рожей в дерьмо, а после так вознесли, что будто наравне с самим… прости, Господи, ежели Ты есть! Пишу сейчас это, а у самого руки заходятся, будто у алкаша, и сердце в ребра молотит. Ну как описать то, чего умишко тупой, человеческий не восприемлет, чего глазенками слепыми людскими не увидать, хоть ты их вытаращи напрочь! Крылья-то за спиной литой сталью грохочут, звенят, только искры от них сыплются по сторонам, а я их и не чую: как невесомые, но послушные. А силищи прилило – горы своротить можно. Все отлично, все зашибись! Но одно плохо – головищей своей корявой, угластой и рогатой бьюсь о каменный свод этой пещеры проклятущей, и хочется выше, хочется куда-то наружу прорваться, а не прорвешься! И такая вдруг злость нахлынула, так обожгло изнутри, что перевернуло меня да кинуло вниз, прямо на гада, прямо на мучителя моего давешнего, «земляного ангела» хренова! Камнем на него падаю, стрелой. Только время словно замерло. А может, расстояние как-то там вытянулось… будто я не из-под свода на него сиганул, а с поднебесья коршуном. Но достал гаденыша! Он на спину завалился, голое свое слизистое, поганое брюхо выставил вверх, всеми длинными тощими лапками дергает, верещит, слюной отвратной исходит, воняет. А какой раньше-то был король, герой! Это видеть надо было. Ну и саданул я ему клювом зазубренным, острым, прямо в это гнусное брюхо – чуть не выворотило от омерзения. Ведь это все одно, что рожей ткнуться в нутро шестиметровой жирной гусеницы. Прорвало! И такая дрянь из этого «ангела» брызнула в глаза мои, что слезы набежали. Но я его долблю, рву, вымещаю всю злобищу – за то, как он меня терзал, как он мои мозги высасывал, мою печень когтем ковырял. И так мне хорошо, так сладостно, не описать, не рассказать. Живучая тварь, с такой быстро не управишься. Но что делать, тут, как я смекнул, все живучие. А во мне силенок и того больше прибывает – забурел, налился… краем глаза сам собою любуюсь: когтища длинные, по полметра вытянулись, бритвенные, с иголками какими-то – да с такими когтищами на танк не страшно, не то, что на этого черня полудохлого. Он уже и не червь стал, он уже в кокон свиваться начал. И даже лапы у него отвалились, и хвост крысиный пятиметровый, раздвоенный, с крюками на концах, и тот оторвался – только дергается, свивается в кольца. И верещать перестал, и буркалами не жжет. Только все мне в мозг мысли свои телепатические иглами вбивает: «Убей их! Убей! Убей опять!» Я тогда ничего еще не понимал, я думал, он сбрендил от боли, от страха. А он-то и не сбрендил вовсе. Там у них, наверное, все продумано. Только сразу не поймешь никогда. Молочу я его, рву, колю, грызу клыками и жвалами – у меня клыки-то под сорок сантиметров, не меньше, а жвала как ковши у бульдозера, но острей да гибче, захватистей. Рад до смерти, что смог злобу выместить. А он все в кокон, в кокон! А когда кокон стал с огромную бочку, да весь задрожал, засветился, я сразу усек – дело неладно! Я матом на него:

– Ах, ты сучара, так тебя через так! Не успеешь! Не успеешь, гад!

А в мозг долотом: «Успею! Успею! Убей их! Опять убей!!!»

Из меня вся злость, вся наглость, моя и нахрапистость, все силенки повылетали, аж крылья железные многометровые обвисли и ржаво как-то заскрипели. Когти гнуться начали, будто из пластилина… А кокон дрожит, дергается, набухает… и чего-то там живое внутри просвечивается, чего-то шевелится. Собрал я остатки сил, да снова клювом как долбану! И разорвал… А может, этот гнусный бурдюк сам прорвался… И прихватило меня. Да так прихватило – гонор весь паром вышел, глотка пересохла, в глазах кровавая рябь пошла. Я и понял-то не сразу, думал, померещилось! Из кокона прямо на меня вышла та самая, последняя, в красном. Она и сейчас была вся в красном, то ли в плаще, то ли в пальто… Смотрит, а губы стиснуты – и с них капельки стекают вниз, кровавые капельки. А потом она разом пальтишко сбросила, отшвырнула – и застыла, вся белая, мертвая, в пятнах трупных, в черной крови спекшейся. И шея у нее вся черная, вся в синяках и пятнах от рук моих, ведь это ж я ее придавил, я! И стоит она – мертвая, слабая, белая, немощная. А я напротив – сам черт с крыльями, вельзевул, чудовище всесильное и злобное. Но такую она надо мной, над зверодьяволом, власть возымела, что ни лапы поднять, ни намертво сжатую челюсть расцепить. Губы у нее медленно разжались, будто склеенные были, слипшиеся, и таким голосом она просипела, что был бы я живым, во второй раз бы сдох. Просипела со свистом и шипом:

– Теперь моя пора, милый!

Надо было сразу бежать. Но ноги зацепенели, копыта раздвоенные с когтями на кончиках в скалу под слоем жижи и крови вцепились, крылья и вовсе обвисли. Жуть подкатила к сердцу. Тут я сдуру, не помня себя, и завопил:

– Изыди! Изыди, нечистая сила! Тебе тут не положено!

Даже попробовал перекрестить ее, чтоб исчезла. Только лапу таким огнем ожгло, такой судорогой скрутило – сразу усек, мне теперь, черту-дьяволу поганому, креститься не полагается. Но все равно ору ором:

– Уйди, тварь! Ты ж безгрешная, сука, тебе ж в раю надо быть! Вали отсюда, стерва, вали!

От слов моих она захохотала как безумная, затряслась. И вдруг начал у нее живот расти, набухать. На глазах глобусом надулся… и лопнул. Вывалился прямо из брюха черный, сморщенный ребенок – такой страшненький, слизистый, с искривленными тоненькими ручонками и ножонками, непомерной головой. Упал он, ударился оземь, только голова глухо стукнула. И замер он на миг. А потом с диким визгом я такого отродясь не слыхал – вскочил мячиком, будто пружиной его подбросило, и ручонками мертвой в горло вцепился с такой силищей, что у той запавшие глаза на лоб полезли из орбит.

– Нет! Нет! – истерически вопил этот ребенок. – Ей в рай нельзя! Ей тут самое место! Ей здесь во веки веков червей кормить!

И опять мертвая просипела, но теперь еле-еле просипела, чуть слышно было:

– Я ж мать твоя! Прости! Нельзя же…

– Не мать! Ты убийца моя! Ты меня убила!!! – орал как резаный этот ребенок. – Не будет прощения, не будет!

– Отпусти…

А тот ее уже не просто душил, а еще и в лицо зубами вцепился, да начал грызть, кусать. У меня все помутилось в голове: ведь ребенок, зародыш, рахитик, а кричит, душит, кусает, будто чертенок какой-то! И только я так подумал, он ее грызть перестал, ручонки разжал… но не упал снова, а взлетел. И уже на лету стал белым, почти прозрачным, только крылышки как у стрекозки замельтешили. Ангелок, да и только. И пропал в высях, словно для него грязных этих каменных сводов не существовало.

А мертвая опять губы разлепила, процедила будто себе:

– Каждый день, каждый час такая мука! За что же…

И на меня уставилась. В глазах кровь заиграла.

– Полюбовался, гад?

А лицо у нее так искусано, что смотреть страшно, вся кожа в клочья порвана, веки струпьями болтаются, из щек гной течет, губа нижняя на подбородке висит… Но прямо на глазах все зарастать начало, все раны позатягивались, кровь исчезла. И опять мертвенно бледная, синюшная, страшная стоит передо мной, руки тянет.

– Теперь твоя пора!

Хочу отшатнуться, отступить хоть чуток назад. И не могу! Окаменел! У нее руки вытягиваться начали, тонкими сделались – тянутся ко мне, дрожат, а из пальцев бледные полупрозрачные когти высовываются. Где сила моя прежняя, где мощь, где гонор?! Все исчезло, будто сам я червяк голый и беззащитный. А как вцепились ее руки в глотку, так и вовсе поплыло все вокруг. Только почувствовал, как шлепнулся назад да затылком голым прямо о камень. А она сверху. И душит, душит! А потом какой-то булыжник позади себя нащупала, сжала в прозрачной руке, так что из-под ногтей кровь зеленая брызнула, и давай лупить мне прямо в рожу, бьет, хохочет, визжит от восторга. А у меня сил терпеть нету. И поделать ничего не могу. Лежу, извиваюсь, подыхаю и от боли, и от страха. Долго она меня била, ох как долго! А по том разлепил я вдруг израненные затекшие глаза, взглянул вверх – прямо ей в лицо. А лицо-то и не ее вовсе! Я сразу не понял ни черта. Лицо-то мое было, точняк! Это я сам себя лупил! Только тот я, который внизу лежал, был слабый да беззащитный, а который сверху – будто носорог здоровущий и злобный. У него булыжник с полголовы моей от ударов на две части раскололся с острыми краями. Так он оба куска ухватил – и ими молотит, лупит, что мочи есть.

– Стой, сволочь! Замри, падла! Это ж я! Ты ж себя самого бьешь!!! – так я заорал с досады и от боли. – Стой! Ублюдище проклятое!

А он, то есть этот другой, натуральный я, хохочет, зубы скалит, в лицо мне плюет. И бьет! Да еще сильнее, больнее! долго дубасил. Потом вдруг прошипел в ухо, прошипел моим натуральным голосом:

– Ты, гнида вонючая, мокрушатина…аная, тута все сполна получишь! Понял, тварюга?! Ты там, наверху каждого живого по разу убивал! А тута тебя за их будут по тыще раз убивать, точно как ты сам, только подольше да побольнее… А может, и не тыщу, а сто тыщ раз за каждого, я не считал! Получай, сучара подлая!

И двумя пальцами мне в глаза как даст – только брызнуло!

Но мне не глаз вышибленных жаль стало, и не от боли сердце сжало. А привалила вдруг во всем этом адском мареве тошная мысль: ежели за каждого, так, как все было, да еще и с повторениями – это каюк, этого мне не выдюжить, каким бы тут вечным тело ни было, это такая адская жуткая мне мука будет без передыху, что и здесь, в этой треклятой преисподней, я себе способ найду, чтоб порешить себя, чтоб только не чувствовать всего этого, чтоб уйти…

– Никуда не уйдешь! – вдруг гаркнул мне прямо в рожу двойник мой. – Отсюда, жлобина гнусная, ни-ку-да не уйдешь!!!

А у меня уже глаза новые прорастают, я его снова видеть начинаю – хохочет, плюется, глумится. Неужто ж и я таким мог быть?! Мог! Ведь это ж я сам и есть! Ловко они тут все напридумывали, мастерюги, мать ихнюю!

А он опять в глаза, да еще больнее, еще хлеще!

Примечание консультанта. На наш взгляд описание столь ужасающих подробностей вызвано не только болезненным состоянием автора документальных записок, но и явными угрызениями совести. У нас не имеется ни одного фактического документа, ни одной подлинной улики, подтверждающих, что помимо всех прочих тяжких и средних преступлений автор записок лишал жизни двадцать одного человека, как он настойчиво утверждает. С одной стороны комиссия не является следственной группой, уполномоченной выявлять какие-либо улики, с другой – ввиду возможного самооговора мы не можем слепо принимать на веру все заявления исследуемого. Представляется несколько нереалистичным и тот взгляд на загробный мир, который дает представления о якобы каких-то наказаниях за неправедный образ жизни в этом мире. Логическая связь типа «преступление на этом свете» – наказание на том пока не прослеживается достаточно четко, не хватает документов, статистики. В сентябре месяце с. г. мы в последний раз проводили обследование автора записок. Было установлено, что на его теле не осталось ни одного из огромного множества шрамов, которые покрывали это тело более полугода назад. Шрам на голове, полученный в результате нанесения смертельной травмы в затылочно-теменной области острым тяжелым колюще-режущим предметом, в значительной мере уменьшился. Все это в очередной раз привело в недоумение членов комиссии: причем как практиков-энтузиастов, предлагавших в первые дни появления исследуемого передать его тело (после, разумеется, повторного искусственного умерщвления) на детальное обследование патологоанатомам, так и у исследователей-гуманистов, предлагавших дождаться естественной кончины субъекта. Так или иначе, но дальнейшее промедление может привести к полной утрате внешних и внутренних соматических следов. Это обескураживает членов комиссии. Как уже сообщалось, пожертвовать какой-либо частью тела для локального исследования субъект решительно отказался. По всей видимости, остается еще один выход: привлечь известных западных специалистов-постмортологов для обсуждения проблемы и досконального обследования субъекта.

…Вот после этого удара я вдруг почуял раздвоение какое-то. Теперь я не только лежал да муки терпел. Теперь я и сверху сидел да бил самого себя – с таким ухарством, с такой радостью и забавою бил, что не приведи Господь! Будто изверг какой-то, будто упырь чертов, а не человек! Я ведь при жизни никогда никакой такой радости не испытывал – ну прирежешь какую-нибудь, ну помучишь маленько, сердчишко сладкой истомой сожмет, горло перехватит и прочее…но чтоб этакий восторг был, нет, такого никогда! Даже вспомнилась вдруг какая-то сказочная, а может былинная змея, которая свой собственный хвост пожирала. Но то змея, а я ж все-таки человек! Человек? Вот тут-то и призадумаешься! Хотя думать-то это потом стал, а тогда, когда каменюкой в морду лупят, когда нос ломают, зубы выбивают и уши рвут, там не до мыслей, там ори себе, визжи, корчись и жди конца… А конец-то не скоро пришел, помучили меня всласть.

Очнулся я от голоса сиплого, женского:

– Передохни малость, милый, а то привыкнешь еще! – донеслось из-под каменного черного свода. И повисло надо мной лицо мертвой – как огромное белое полотнище. Сама она мертвая – и лицо мертвое. И глаза мертвые – трупной зеленью отсвечивают. Только губы шевелятся чуть, смеются.

– Передохни!

Огляделся я, а по сторонам валяются и крылья черные сбитые, и когти, и копыта, и рога сшибленные, и чешуя какая-то мерзкая, короче все, чего с меня пообдирали. И вспомнилось, каким я гордым был и сильным, злым да всемогущим… зарыдал даже взахлеб, с причитаниями, с жалобностью бабьей. Ведь лежал-то я весь голый, несчастный, избитый, искалеченный, мокрый, холодный. И вправду, не человек, не черт, а падаль, червь навозный!

Лежал я целую вечность – и продрог до костей, и изголодался, и от побоев, болящих несусветно, измучился… лежал да ждал по новой своей привычке, что сейчас мясо зарастать начнет, что все пройдет, затянется, что боль утихнет. Как бы не так! Все наоборот! Раны гноиться начали и болеть еще больше. В сыром вывороченном мясе будто в параше черви закопошилися. От жажды в глотке и во рту – Сахара! От голода брюхо сводит! А сырости подо мною и гадости всякой прибывает – все больше, да больше: словно где-то поблизости дерьмопровод прорвало или какая-нибудь могила братская раскисла, разбухла от гниения да и лопнула, течет себе протекает прямо под меня. Сил никаких лежать не было. А как идти – ноги переломаны, не встать, руки перебиты – не опереться, язык – шершавой теркой во рту, на глазах бельмы-наросты. Нет, не перескажешь, это надо самому испытать. А делать-то нечего – и в аду проклятом коли еще живой, все на что-то надеешься, все думаешь – а какой там живой, ведь труп, сам знаешь, что труп! Ну да все равно пополз я, червем пополз, обдирая брюхо об острые выступы, скользя пиявкой в моче да кале, в кровище да в гноище… дополз до края пропасти – думаю, все – надо вниз, башкой о камни. А оттуда дует, как из ледника. Все тело оцепенело. Я к краю, а он от меня! Я к нему, а он все дальше! Я уж боком лег да покатился катышем. А все не подкачусь! Не помню, сколько бился, сколько выл и сто– нал. Из одной муки да в другую! Так и не добрался, только обморозился весь, застыл, зубы оставшиеся повыбивал о камни и края скальные. А от жажды уже не просто терзался, а помирал натуральным образом. Это не объяснить, но это так: и башку себе свернуть хочется, чтоб уж навсегда, чтоб не ожидать, и пить так хочется, что хоть вены рви ногтями да пей! И туг под самыми сводами увидал я чего-то круглое, поблескивающее. Опять пополз. Ползу, а своды отодвигаются, раздвигаются… как в фильме ужасов, только в натуре. Мне своды эти по фигу! Я к круглой штуковине ползу, вижу – чашка какая-то! А где чашка, там, точно, вода есть или другая жидкость! Ползу и сохну на ходу – сам вижу, как от жажды руки искалеченные высыхают, утоньшаются, как кожа истерзанная к ребрам и хребту липнет, присыхает. За это время можно было сто верст проползти, можно было сто раз сдохнуть. А я все полз и не сдыхал. Околевал, мерз, горел – но не сдыхал. И все-таки дополз! Эта чаша была с три ведра, точно! И полнехонькая! Пей, сколько влезет! Только сверху чего-то по капельке малюсенькой – кап– кап-кап! Мне наверх глазеть недосуг! Набросился как зверь на воду. А это не вода! Это кровь – жиденькая, светленькая, тепленькая, солененькая… И выворачивает, и назад прет, а брюху не прикажешь – оно само собой в себя тянет, всасывает, как пузырь какой-то с насосом! Короче, вылакал я в несколько присестов всю ту трехведерную чашу, пузырем-клещем надулся, как только не лопнул! Бочонок кровяной! Пиявка человекообразная! Еще, помню, и облизывался, рыгал, стеночки подлизывал. А сверху – кап-кап-кап! Только тогда и задрал я рожу. И обомлел сразу. Там, вверху – всего-то метрах в трех над головою висела одна из бабочек, та самая, которую я прошлым летом ночью на пляже в Гаграх прирезал да и утопил потом. Висит она себе на цепях железных. Улыбается ехидно. А из перерезанного горла кровушка – кап-кап кап! А глаза живые, сатанинские глаза. Тут меня от одного ее вида мертвецкого, жуткого, назад и вывернуло – был бочонком-бурдюком, а в миг превратился в тряпицу мокрую. Но не кровью из меня пошло, а черным вонючим гноем – столько вылилось, что и не на три ведра, не на чашу ту, а на цистерну железнодорожную. Залило меня этим гноищем ужасным с головой, только вынырну, а меня опять вниз тянет, вынырну – а она сверху глядит, улыбается, глазки щурит от удовольствия. Цепи позвякивают. Кровушка капает – кап-кап-кап! А я и крикнуть не могу…

От редакции. Вкратце напомним предысторию записок и их содержание (полностью первая часть «3аписок воскресшего» печаталась в нашей газете «Голос Вселенной» с продолжением в 1991 году). Свыше года до того, когда только еще готовился к выпуску первый номер «Голос Вселенной», в редакцию пришел странный посетитель: все его лицо и тело (посетитель демонстрировал кожные покровы) было покрыто ужасающими шрамами, ожогами, язвами, струпьями. Посетитель говорил еле слышным, сиплым голосом умирающего, предлагал к опубликованию мемуары, записанные в измятой тетради мелким корявым нервическим почерком… короче, производил впечатление человека с нездоровой психикой – бессвязность его речей, мольб, призывов, невероятный страх и отчаянье в полузалепленных бельмами глазах, трясущиеся руки с изгрызенными или вырванными наполовину ногтями, мутные слезы, текущие по изуродованным щекам – все производило гнетущее впечатление. Когда же посетитель в бессилии утирая обильную испарину, снял свою замызганную старую кепку, присутствовавшим стало совсем не по себе – багровый набухший шрам пересекал его голый череп от затылка до лба (такого шрама просто не могло быть у живого человека!). Этот шрам и оказался веским аргументом, заставившим редакцию обратиться к экспертам и вообще – всерьез отнестись к посетителю и его запискам. Мы столкнулись с небывалым, экстраординарным явлением (так редакция оценивала ситуацию в те дни и месяцы, сейчас уже абсолютно ясно, что среди нас множество вернувшихся ОТТУДА). Недоверие к воспоминаниям посетителя таяли все более и более по мере изучения его записей, проработке их на детекторах и анализаторах, и главное, изучения самого автора, панически боявшегося официальной медицины и судебно-правовых органов. В результате проведенных обобщенных работ удалось установить, что наш посетитель действительно был убит топором около двух лет назад (часть экспертов считает, что не ранее семи месяцев с момента появления – окончательная дата не установлена). Причем нанесенный ему удар был чудовищной силы и буквально расколол череп на две половины. После этого удара тело еще долго били, пинали ногами… И тем не менее факт заживления смертельных ран был, что называется, налицо! Специалисты самых различных областей были ознакомлены с записками – мнения их разошлись, и все же от объективной реальности невозможно было отвернуться – наш посетитель был покойником, длительное время пребывавшем в загробном мире и невероятным образом воскресшим! В течение года, получал обильную почту и имея непосредственные встречи с другими посетителями, откликнувшимися на записки, мы имели возможность убедиться, что самым серьезным и практически единственным препятствием многих и многих оживших покойников засвидетельствовать свое аномальное состояние, был страх перед властями, страх преследования, помещения в психиатрические лечебницы, в научные центры для изучения феномена воскресения из мертвых – причем страх этот носит всеобщий характер, ни одного из посетителей нам не удалось заставать пройти полный курс обследования в госмедучреждениях, более того, все несчастные в один голос утверждали, ЧТО их собратья по несчастью, рискнувшие обратиться за помощью и лечением в соответствующие учреждения, пропали бесследно – по всей видимости, участь их была трагически страшной. Когда мы заинтересовались, что публиковалось в нашей и зарубежной печати на данную тему, то выяснилось – редкие путаные публикации всегда носили отрывочный характер и никогда не имели продолжений (кто-то их вовремя и умело пресекал), и авторы, отваживавшиеся на поиск истины, как правило надолго, если не насовсем, пропадали со страниц газет после первых статей. Одновременно тиражировалось множество измышлений и намеренной фальсификации, вплоть до умышленной дезинформации о реалиях потустороннего бытия – опять чувствовалась чья-то умелая направляющая рука. Создавалось впечатление, что всем руководят из одного центра, что какому-то всевластному органу (аппарату, учреждению, мафиозному объединению…) чрезвычайно важно утаить правду и сбить со следа тех, кто пытается прояснить вопрос… Мы не будем вдаваться в подробности и проводить следствие, кто это такой (тем более теперь, когда ни у одного здравомыслящего человека нет и тени сомнений в том, что миром управляют тайные объединенные спецслужбы, а всевозможные ЦРУ, КГБ, ФБР и пр. – это всего лишь надводные части гигантского, скрывающего в океане мути айсберга). Наша редакция не берется тягаться с властелинами мира сего, наша цель скромнее и проще – изучение человека, побывавшего ТАМ. Сейчас вновь временно запрет на публикацию снят, и потому мы практически без сокращений (с самыми незначительными купюрами, которые могут навести на след разыскиваемого воскресшего или же расдислоцировать люки-пуповины «земля – преисподняя» продолжаем печатать записки. Итак, зверски убитый преступник-садист, изощренно зарезавший, по его признанию, множество женщин и совершивший помимо того целую цепь нераскрытых преступлений, очнулся в гробу, в собственной могиле. Через некоторое время он ощутил способность к передвижению под землей, но путь наверх ему был закрыт. Червеобразный земляной ангел тщательно спеленав покойника липками нитями, погрузился вместе с ним в преисподнюю (все злоключения подробно описаны в записках). Адские неизмеряемые человеческими мерками мучения пришлось пережить автору записок. И самым необъяснимым по его мнению, было то, что как бы ни терзали, как бы ни умерщвляли его плоть, она была неистребима и бессмертна, она была столько же чувствительна к новым мукам, как прежде – он прошел через несколько кругов ада, но бесконечные пытки не кончались, причем то его терзали, то он сам получал вдруг необъяснимую власть, превращался в дьяволочеловека и начинал терзать других, жертвы его являлись к нему и убивали его теми же способами, что он сам использовал, убивал их, но все делалось в стократ мучительнее, страшнее… мы не станем давать комментариев специалистов, а предложим слово самому воскресшему. Итак, мы оставили его на краю черной пропасти, залитого кровью и гноем, захлебывающего, вновь умирающего…

…И так меня прихватило, что задыхаясь, захлебываясь, выцарапывая собственные глаза ногтями, завопил неожиданно для самого себя:

– Господи! Господи! Спаси и прости!!! Господи!

И мне тут же напомнили, что забылся, что не к тому взываю, что не услышит меня Господь – будто раскаленный гвоздь вбили мне в темечко! Потом еще один! И еще!!! Какой-то гад захохотал так, что в ушах перепонки полопались, сердце сжало. А ведь молил я лишь об одном – смерти просил! Выпрашивал! Все бы отдал, только бы сдохнуть раз и навсегда! Так, чтоб тьма и пустота! Так, чтобы ничего не видеть, не слышать! Сдохнуть!!! Самое прекрасное, самое наилучшее – это смерть, вечный покой, небытие! Только там нет боли, страданий, только там! А гугнявый, ехидный шепоток мне в ухо шипел:

«Ты и так дохляк! Дохлее не бывает! Труп, твою мать! Полежал в гробу малость, передохнул, понежился, сволочь, а теперь покорчись, подергайся, покричи, подонок! Теперь тебе уже не сдохнуть. Все, попался!»

И только он последнее словечко прошипел в ухо, трясина надо мною разошлась, да так, что глаза пришлось зажмурить – не от света белого, а от огненной пляски, от мельтешения кровавого. Будто вихрем в водовороте все закружилось. А посреди, наверху – все та же стерва, зарезанная мною! Висит, паскудина, на цепях, скалится, кровавые пузыри пускает, а изо всех дыр, что я ей ножичком проковырял там, в Гаграх, на ночном пляже, сочится красная кровушка.

– Не мучь меня! Отпусти! – заорал я тогда. – Сколько ж мучиться можно?! Прости-и.

А она молчит и скалится. А потом рука вдруг вытянулась, будто не из кожи и костей, не из мяса, а из пластилина, и меня за горло! Сдавила так, что позвонки шейные хрустнули – и дерг! Вытянула из трясины. Медленно эдак поднесла она меня будто цыпленка какого к самому лицу, осклабилась жутко, прошипела чего-то… а сама другую руку из кольца цепного выпростала, пальцы скрючила. И начали у нее на пальцах вырастать когти – как бритвы! как ножи стальные! Я потом только сообразил, еле допер, что каждый ее коготок был точной копией того перышка, которым я ее, суку, щекотал на белом песочке в Гаграх. А она и не спешила, то сожмет руку, то разожмет, а когти-ножики клацают, звенят. Медленно-медленно поднесла она свою ручонку к животу моему, и еще медленнее начала давить. Пять ножей в брюхо мое вонзились! Заскрежетал я зубами от боли. Но знал уже – пощады не будет. И привиделось мне в багряном бредовом дурмане лицо – бледное, будто восковое, с русой бородой и усами, будто неживое лицо. Только глаза на нем горели двумя серыми бездонными огнищами. Священник вспомнился. Тот, что в мой последний денек на белом свете поглядел на меня в церквухе так, будто уже и не на живого глядел, а на покойника. От взгляда этого до того на душе стало пусто, что и боль откатилась куда-то далеко-далеко. И скрежет зубовный смолк – только сами осколки зубов изо рта посыпались. Глаза мои кровью заливает, пять ножей-когтей то в брюхо, то в грудь, то в бока впиваются… а перед взором сквозь марево жуткое два лица: убитой и попа. Эта гадина скалится, хохочет беззвучно, рожи корчит, изгиляется, плюет мне в лицо, а поп молчит себе и глядит, страшно глядит, отрешенно… Только покойнице вдруг меня ножами ширять прискучило, она другую себе забаву выдумала: принялась меня в кроваво-гнойном болоте топить – то пихнет в жижу с головой, так, что дрянь всякая в рот влазит, а из ушей выпирает, то вытащит, когда уже круги перед глазами черные. Но ведь знает, что не убить меня, не искалечить, знает, но мучит, издевается… Когда последний раз вытянула меня, опять взвыл о пощаде, голову вверх задрал – нету покойницы! Вместо нее страшенная всклокоченная птица щерится, крылами бьет. Глаза скосил – на горле то не рука вовсе, а когтистая птичья лапа. Этого еще не хватало! Какая-то безмозглая тварь в перьях – и та сильнее меня, и та сейчас терзать примется! Меня! Человека разумного!

– Сгинь, гнида! – заорал я не своим голосом. – Сгинь чертово отродье!

А она меня клювом по башке. А потом подкинула вверх метров на сто, так, что я о каменный свод всем телом как слизняк шмякнулся… Полетел я вниз, в гнойное болото. Но не долетел, эта тварюга меня у самой поверхности ухватила когтищами за череп – чуть голова не оторвалась. Заклекотала, заухала как филин – смеялась небось! А чего ей не смеяться-то, она наверху, она масть держит. А я дерьмо в проруби! Хуже того. Глаза опять скосил, только вверх – гляжу, свод куда-то пропал, хоть ты лети в темень, хоть виси дохляком… Только мне думать было недосуг. Гадина подтянула меня к клювищу своему. И принялась щипать, рвать, теребить… А потом одну ногу вырвала – вниз сплюнула, другую – тоже вниз, руки пообрывала – все в проклятое болото полетело. От боли света белого не вижу, ору как резанный. А она рвет себе. А у меня новые руки отрастают, новые ноги… А она рвет – и вниз, вниз. Сквозь кровавые слезы поглядел я в болото – а из него мои руки торчат, и ноги торчат, и все больше их, и шевелятся они, извиваются. А потом тянуться стали вверх. Тянутся, будто там, внизу, под трясиной люди какие-то о помощи просят, руки тянут в отчаяньи – жуть. И все больше их – сотни, тысячи, миллионы! И все вдруг подниматься стали, все ко мне! Вот– вот схватят! Вот-вот вниз потянут! А пальцы алчно так сжимаются и разжимаются, ухватиться хотят, да пока не за что… И только я думал, что сейчас они доберутся до меня, зацапают, как птица проклятая крыльями черными взмахнула опять – и вверх пошла. Даже терзать забыла. Ввысь взмыла и меня от ручищ загребущих спасла – все они внизу в болоте копошащимися червями остались. И болото совсем маленьким сделалось – сначала с площадь, потом с блюдце, потом с пятачок. Вокруг него только камни, скалы какие-то жуткие, пропасти, льды непонятные и снег, а рядом огнем полыхает и лава течет – но во мраке все, в темнотище.

И высоко уже поднялись, а ни горизонта, ни краю, ничегошеньки нету, страсть! Меня болтает из стороны в сторону, шея вот-вот не выдержит, порвется… Но в груди надежда воробышком трепещет, авось, вытянет меня гадина из этого ада! Авось вынесет! Ведь умучился я вконец! Изнемог я в аду этом треклятом, неужто еще не получил по грехам-то!

Ведь все перенес, все пытки дьявольские перемог, натерпелся столько, сколько тысячи людишек за все свои жизни вытерпеть не смогут, да что там тысячи! какие там людишки! Неси меня, тварюга крылатая, неси из этого ада!!!

И вдруг в уши так отчетливо и ясно, без всякого ехидства и злобы, спокойно и равнодушно, даже тускленько эдак:

– А ведь ты в аду еще и бывал, дружок! Чего это прослезился, а, сердешный, чего обрадовался-то?!

– Как не бывал?! – закричал я. – Как это… чего…

– А вот так, – пропел тот же голос, – у тебя еще все впереди! С тобой еще и разбираться не начинали! Понял?

– Ни хрена я не понял! Хватит с меня!! Хватит!!!

– Поймешь еще!

Голос прозвучал совсем рядом. Я дернулся, извернулся – и увидал метрах в трехстах от себя еще одну черную страшную птицу с каким-то бледным мозгляком в когтях.

– Ну чего, усмотрел, дружок? Погляди, погляди – тебе это еще впервой.

И понял я тогда, что это мозгляк со мною говорит, только говорит мысленно, телепатически. Я даже передернулся весь, хотел снова заорать. Но смекнул вовремя и только подумал про себя: «А кто это ты такой, что все тут знаешь? И откуда мысли мои улавливаешь, отвечай, коли такой умный!»

И он ответил:

– Умный, дружок, умный! Потому как парюсь в этой зоне уже столько, сколько ты на белом свете не жил. Вот помучаешься с моё, тогда и сам поумнеешь. А что мысли читаю, так и ты ведь читаешь – тут все не так, как там, на земле, тут много чего мудреного – только от этого не лучше, а хуже еще! Они тебе житуху не облегчат, не жди, наоборот – напакостят сколько смогут, у них не задержится.

– Так куда меня! Куда?!

– Как куда, дружок? Немного тебя помытарили, чтоб мозги прочистить. А теперь на Судилище. Понял? А потом и на первый круг впихнут!

Меня аж трясти от слов его начало. Но понимаю – не врет, сволочь, не врет!

– Какой еще первый круг! Отвечай! Чего примолк!

– Первый круг ада!

И тут в черном мраке наверху просвет образовался. И все вокруг пропало. Лишь светом в глаза ударило – до того ослепительно, ярко, что все поплыло, поехало, все сбилось.

И гадина эта замерла вдруг, сдавила мне череп еще сильнее, а потом швырнула куда-то прямо в свет, в огонь – но не обожгло, а еще больше ослепило. Будто насквозь просветило меня.

И ударился грудью о какую-то ледяную шершавую твердь. Замер. В страхе и жути замер. А когда нашел в себе силы приподняться – сначала на четвереньки, потом на колени – жалкий, трясущийся, ничтожный, истерзанный, замерзающий и одновременно горящий от жара – то увидал, откуда страшный синий свет исходит…

А стоял прямо посреди ослепительной синевы и яри сущий дьявол огромнейшего роста, весь в чешуе и шерсти, рогатый, зубастый одним словом Сатана. И сидели по обе руки от этого дьявола по шесть сатанинских чудовищ, описать которых сил моих нету и мочи, эдакое не придумать и не обсказать, эдакое видеть надо. И понял я, что будет мне Судилище. И еще понял, что только начало это моим мучениям..

.

Специалисты считают, что фактически никакого «ада» нет, а существует реальное, дополнительное иное измерение, куда попадают нематериальные субстанции умерших людей. Тысячи читателей в своих письмах спрашивают: можно ли доверять воспоминаниям воскресшего, не являются ли они вымыслом или следствием расстройства мозговой деятельности? Мы ответственно заявляем, что столкнулись с феноменом, который на самом деле имеет место быть. Не все еще способна объяснить современная наука, постоянные разногласия и множество спорных моментов не дают прийти к единому выводу консультационной комиссии… но факт остается фактом, а реальность реальностью. Редакция.

Примечание консультанта. В отличие от членов редакции не все из нас разделяют оптимистические взгляды первых. Уже сейчас нами доказано практически бесспорно, что не менее трети описаний в тексте документальных записок исследуемого являются искусственными, наведенными галлюцинациями. И только две трети мемуаров можно считать подлинными описаниями, хроникой действительно бывших событий. Остается невыясненными – кто или что было заинтересованно в галлюцинаторной обработке исследуемого, когда тот находился в постлетальном состоянии? Не обо всем еще можно писать. Среди отдельных членов комиссии появилось мнение, что исследования следует немедленно сворачивать, что мы столкнулись с такими неведомыми и неизъяснимыми силами, что любой даже случайный контакт с ними может обернуться трагедией для человечества. Мы не можем предугадать событий. Тем более, что параллельные исследования (к тому же в значительно более крупных масштабах), ведутся не только в нашей стране, но и в США, Германии, Японии, Израиле, Канаде, Корее, Китае. Возможно, искусственный прорыв уже осуществлен, и все мы можем стать свидетелями начала новой эпохи. К настоящему времени «мир мертвых» (причем только землян) значительно превышает по всем показателям «мар живых». Так называемая «преисподняя» обволакивает наш мир со всех сторон. И верим ли мы в переходы туда и обратно, не верим ли, эти переходы осуществляются вне зависимости от наших субъективных взглядов, мнений, ощущений. Сейчас все передовые ученые Земли, в отличие от множества появившихся в последнее время шарлатанов и экстрасенсов считают, что ХХI век – это век слияния обычного и аномального, век вхождения земной цивилизации в сложный цикл потусторонних связей и соединения двух Вселенных.

Ведущий консультант газеты по Аномальным Явлениям и Связям с Потусторонним Миром Э. А. Гуржбылин.

…И вот тогда я понял – что такое настоящий страх! Столь чудовищного ужаса, парализующего, убивающего, я не ощущал прежде. В этот проклятый момент до меня и доперло наконец, что никакой смерти не было! И нету ее вообще! Есть только беспрерывная цепь мучений. И эти мучения все злей и злей. И выворотило меня со страху и от бессильной слабости. И рухнул я в собственную блевотину прямо рожей. Лежал и все ждал смеха… Но тихо было. Тихо и страшно.

– Убейте меня! – завопил я тогда диким голосом. – Убейте сразу! Чего молчите?! Чего уставились?! Не хочу больше жить!!!

Только сатанинские чудовища эти молчат – ни звука, ни слова, ни рыка. Ждут чего-то. Я не могу понять чего! Да, именно тогда я усек, что это не какой-то там загробный мир из книжек и газет, а самый настоящий, единственный настоящий мир и есть! Что придуманный мир был там наверху, на земле, черт бы ее побрал! Там все будто в тумане, там всякая дрянь ползает вокруг тебя, ходит, бурчит, вопит, гадит и подличает, а все одно – как в тумане! А тут все такое, будто у тебя тыща глаз и миллион ушей все до яри и рези, будто на глаза по лупе нацепили… нет, не описать.

Я ж на этих чудищ из грязи и вони косяка давлю, чуть веко отодрал – а каждую ослепительную чешуйку вижу, будто насквозь – и все в отдельности, и все сразу.

Страшно! Жутко! Это не призраки, не тени! Не мифы там всякие! Живые, страшенные, глазищами прожигают… А главный – дьявол: из пасти смрадный дым валит, а клычища сияют бриллиантовые – миллиардами искр искрятся, такими хоть рельсы грызи, хоть броню танковую – знатные зубы, куда там акулам…

Лежу, как под рентгеном, чую – насквозь прощупывают, просвечивают до донышка. Это что ж – и есть Судилище, что ли?! И чего судить, зачем?! Сам знаю, гад я! Подонок и сволочь! Ну так бейте, сволочи, режьте, скоты, рвите в клочья! Чего выжидаете, суки?!

И вдруг не извне, а в самих ушах пророкотало чугунным драем:

– Хочешь обратно?

Ополоумел я от неожиданности.

Просипел еле слышно:

– Хочу! Очень хочу!!!

Про все позабыл. Разум совсем потерял. Ведь ни усмешки, ни намека! На полном серьезе! Душа-то размякла сразу, сердце наружу выскочило, аж в груди моей измученной пусто стало.

– Хочу-у-у…

– Вот и хорошо, поможем твоему горю. Ну-ка!

Самый маленький из них, что слева последним стоял, лапу тянуть начал – медленно, лениво так, – а лапа тянется, все длиннее становится. Изумрудный коготь на пальце огнем горит, я от него глаз оторвать не могу, весь дрожу, от слабости потом обливаюсь, в башке надежда воробышком бьется: а вдруг, а вдруг, а вдруг… И тогда я почувствовал силищу, что была в той лапе. Вонзился коготь прямо под ребро мне, со спины. Да как кидануло меня вверх – взвыл от боли и неожиданности, думал улечу в мрак от сияния синего, от огня бесовского. Но не улетел, а наоборот – вниз пошел, да на выставленный этим чудовищем коготь и сел, будто на кол! Как не разодрало, не знаю. В глазах потемнело, вот-вот острие когтя из глотки вылезет наружу, прожгло всего адской болью.

– Хочешь? Поможем! – вновь проскрипело в голове.

И понесло меня с неудержимой скоростью и силой вверх. Ручища у этого гада, наверное, безразмерная. Там вообще все иное, непонятное, только я вверх столько пронесся-пролетел, что по расстоянию мог бы пять раз до Луны донестись, сквозь какие-то слои черные, кровавые, голубые, ослепительно белые меня несло, я эти слои будто нож масло протыкал, кто-то со всех сторон стонал, вопил, визжал, ругался, хохотал безумно, рыдал, сипел… а меня несло вверх. И прожигал меня коготь изнутри так, будто он раскален в доменной печи был. Последний удар запомнил отлично, аж череп мой сплющило, аж глаза лопнули и растеклись – это я тогда сразу просек: плиту пробил, ту самую, что меня наверх из земли не пускала! Пробил… и вынесло меня вдруг на свет Божий! Вознесло над землею. И увидал я сверху то самое старенькое кладбище, на котором меня зарыли. Под самыми ногами – развороченная, изуродованная могила моя, дырища в ней черная, жуткая… но никакой лапы не видно, только воздух плавится, в дрожащие жгуты свивается. Вот тут меня вдруг слезой прошибло, тут вдруг поверилось – конец! конец всем мукам! отпустили! отпустили меня, ублюдка поганого, волчищу позорного, гаденыша вонючего, помучили всласть, в стократ за все свершенное – и отпустили. Сейчас вот на земелюшку серую опущуся, да пойду себе, куда глаза глядят, пойду… И только тогда заметил я людишек внизу: трех старух древних, инвалида какого-то поддатенького, парнишку с лопатой и девочку лет трех. И все на меня глядят, зенки растопырили, зрачки у каждого во весь глаз, от страху обомлели, бабки украдкой крестятся, парнишка лопатою прикрылся, оробел. И не выдержал я, распсиховался:

– Чего уставились! – закричал. – Вы друг на дружку глядите! Чего на меня-то выпялились, я чего вам – не такой, что ли?!

Две старухи сразу шмякнулись. Инвалид головой трясет, за наваждение пьяное меня принимает. Парень белый, как мел. Только девчушка не боится.

И чую, как вниз опускаюсь, на землю, как коготь из зада моего выскакивает, как ноги опору нащупывают, песок сыпучий. Все! Все!! Все!!! Простили! Отпустили! Даже заорал как оглашенный:

– Отпустили! Все-е-е!!!

Грохнулся на четвереньки. А под ногами не только песок, а и грязища я в нее, в глинищу мокрую, оскальзываюсь, падаю, а сам хохочу. И вижу себя непотребного: голого совершенно, всего в кровище, грязи, гное, струпьях, коросте, израненного, в незаживающих шрамах и увечьях… Только на все наплевать! Земля! Свобода! Воля! Жизнь!!! И вскочил я на четвереньки, потом на ноги, парня с лопатой одним ударом в его белую рожу с ног сшиб, бабку ногой отпихнул, побежал к ограде, к выходу с кладбища. Бегу, падаю, то на трех конечностях хиляю, то на всех четырех, то на ноги встаю.

– Прочь! Прочь с дороги! – ору. – Поубиваю, суки!

А мне ж никто и не препятствует. Никто и не пытается меня удержать. Последние метры ползком полз – в луже, в месиве кладбищенском, видно, дожди тут шли, все размыли. И до того уже поверил в свободу, что землю лизал языком, губами целовал, листья жрал, давился, и полз, полз… у калитки приподнялся, на ограду навалился всем телом, мокрый, холодный, но счастливый, вывалился наружу.

– Все-е-е!!! Воля! Свобода! Жизнь!!!

А сам чую, что будто мне чего-то мешает. Совсем не много, но мешает. Оглянулся назад – а там, вокруг щиколотки, коготок бледненький, слабенький обвивается, а от него какая-то тонюсенькая розовенькая кишочка тянется, как червь дождевой, только длиннющий-длиннющий… Я глаза поднял чуть выше… А там!!! Метрах в сорока от меня та самая девчушка стоит с раскрытым ротиком. Только глаза у нее совсем не детские, не ее глаза. А красные раскаленные угли, как у того дьявола из преисподней. И прожигает меня глазами насквозь. И молчит. А коготок – дерг! дерг! И обратно тянет. На кладбище!

Вот тут и взвыл я бессловесно. Как собака, с которой шкуру живьем сдирают. А сам рвусь наружу. Не могу поверить, что все кончилось. А коготок – дерг! дерг! А глазища жгут! А червь тянет!

– Простите! Простите! – взмолился я тогда. – За что-о-о?!

И вот на глазах у всех этих старух, у инвалида, парня трусливого меня назад потянуло к могиле моей, к дыре разверзтой, к пропасти черной.

Червь розовый накручивается мне на ногу, обвивается вокруг икры, сжимается и разжимается, как удав, заглатывающий свинью – и тянет, тянет. А я оторваться от страшных глазищ той девчушки не могу. Сам понимаю, что это в нее сейчас дьявол вселился, это он на меня глядит и торжествует. А по коже мороз! И такое отчаяние, что хуже боли и пыток! Уже тогда меня по самую шею в могильную дыру втянуло, засипел я, зарыдал:

– Простите-е-е!!!

На минуту перестало вниз тянуть. Рванулся опять, все ногти о края дырищи ободрал, цепляюсь, все надеюсь на что-то. Кричу старухам:

– Чего стоите! Перекрестите меня! Свечки там за меня поставьте! Оглохли, что ли!!!

А они руки поднять боятся. Глядят – но без жалости, без сострадания, а лишь губы кривя, брезгуя и страшась. И девчонка та губку скривила, но по-другому, это в ней бес так смеялся, а глаза того беса были серьезные, злые. Вот тогда-то я и начал опять вверх, на волю подаваться, хватка червя этого с коготком ослабла вдруг, я и рванул, уже на локтях над могилой стал приподниматься. Да тут парень с места сорвался.

– Чего стоите! Лезет мертвяк! Бей его!!!

И набросился на меня со своей лопатой, начал по голове молотить. С размаху – хрясь! Еще – хрясь! Да не плашмя – ребром! Острием! Кровищей мне сразу глаза залило. Но я к боли-то уже привычный, терплю – наверх рвусь. А он лупит и лупит!

– Бей! Бей оборотня!!! – орет инвалид. – Кол в него осиновый надо, кол!!!

– И без кола сделаем!!! – вопит парень. А сам лупит во всю.

В капусту он мне всю башку порубил. Не понимает, что я бессмертный, что моей плоти все равно – бьет, бьет. И напоследок начал по рукам бить, перебил и кости и жилы. Тут и рухнул я в дыру могильную. Только свет над головою мелькнул и пропал.

Очнулся от скрипа в голове:

– Ну и как, хорошо там, наверху?

Ничего не ответил.

А сквозь веки огонь синего сияния жжет. Вот как! Дали глотнуть воздуха, дали воли глотнуть. И обратно! Суки! Гады! Палачи! Тошно мне стало до невыносимости, до спазмов в животе. Да неужто мне теперь извечно так маяться?! Неужто хуже меня и грешников на свете белом не было?!

А в уши вдруг скрип:

– Как не было. Было. Гляди!

И опять крайний чешуйчатый гад, только который с другой стороны от главного дьявола стоял, ручищу тянуть стал. Протянул куда-то за спину мою.

– Смотри! – говорит.

Обернулся я. Сам плачу, сдержать себя не могу. А он прямо в синем плавящемся воздухе за спиной когтем круг очертил – и вывалился тот круг, будто картонный был, и отверзлось словно окно в какую-то геенну огненную без конца и края. Вот тогда я сразу про все свои печали забыл. Таким смрадом и пеклом дохнуло из дырищи этой, что волосы у меня на голове и брови сразу обгорели, кожа волдырями пошла. И это я ведь снаружи стоял! А там! Никто мне никогда не поверит, но это правда истинная, святая! Дар мне такой был дан – будто на сто верст видеть все как рядом. Только б лучше не видеть! Тысячи, сотни тысяч голых, изможденных до последнего измождения мужиков и баб, увечных, с вытекающими глазами, выжженными головами, с обгоревшими губами, не скрывавшими зубов, лезли прямо друг по другу куда-то вверх из этого пекла. И такой стон стоял, что будто не люди, а звери глотки драли. Подцепил меня коготь за ребро, встряхнул. Да и сунул прямиком в геенну эту. И все забылось от боли лютой. Всего прожгло насквозь! Снизу откуда-то с присвистом, с гулом красно-оранжевое пламя рвется, снопами, как из огнемета. И лезут все новые и новые тысячи голых из этого пламени. Но нет им спасения. Нет! Кричать хочу, материться, визжать… а горло сушняком выело, пережгло. Гляжу на себя лопающимися глазищами – вся плоть выгорела, кости головешками чернеют, а уже новое розовое мясо нарастает. Жуть!

А скрипучий голос опять:

– Ну что, подонок! Будешь еще кому завидовать?!

Это я сейчас, когда кропаю эти записи, тереблю измученную память, все их слова по-свойски даю, чтоб смысл дошел. А ведь там все иначе было, там нет слов – ни одного! – там все это прямо мыслями, как гвоздями в мозг вколачивается. И главное, ни одного слова знакомого, ни одного выражения, а все понятно, лучше, чем на родном языке. Долго я голову ломал надо всей этой премудростью, но так ни до чего и не допер! Не могу выразить, и все тут! Одно могу только сказать, к примеру: язык наш в тыщи раз проще ихнего мысленного языка, это как если собачий язык сравнить с человечьим – у собак «тяв-тяв» и «гав-гав» а у нас слов всяких уйма, только все эти слова вместе взятые, все, чего ими можно выразить – это для них то же самое «тяв-тяв» и «гав-гав». Короче, когда кто попадет, тогда сам и узнает…

Примечание консультанта. Обостренное до неестественной яркости, цветности, четкости, множественности восприятие свойственно индивидууму при различных психопатологиях от алкогольных психозов, наркотических галлюцинаций до тяжелых психических заболеваний. Но как мы уже отмечали, во всех вышеупомянутых случаях ни один из больных не в состоянии последовательно, четко и ясно изложить по памяти своих «видений». В данном же случае мы сталкиваемся с неизвестным науке феноменом. И в связи с этим можем сказать следующее: в свете углубленного изучения мироощущений индивидуума, находящегося в состоянии полной или глубокой смерти, когда вся рецепторная система работает на пределе (а возможно, и за известными нам пределами) своих возможностей, видится совершенно иная картина «болезни». Сверхвосприятие в ином измерении – это, по всей видимости, индивидуальная реакция постлетального мозга покойника на объективную сверхреальность, не доступную живым. Это в корне меняет отношение к так называемым «галюциногенным психозам», «наркотическим кошмарам», которые традиционно рассматриваются как нечто иллюзорное, существующее только в болезненном «воображении» наркомана, алкоголика, психически больного. Но пришло время пересматривать эти устаревшие взгляды. Уже сейчас с достаточной долей уверенности мы можем сделать вывод, что все описанные выше патологические состояния есть состояния пограничные смерти, то есть иному миру, иному измерению. В этих пограничных состояниях, когда «больной» как бы частицей своего мозга (точнее, сверхсознания) проникает в это измерение мертвых, видит чужую реальность, необычайно четко, красочно, но все же сумбурно. В случае летального исхода «больной» полностью погружается в эту сверхреальность, начинает осмысленно ориентироваться в ней, логически усваивать ее. И наоборот, если, «больной» выживает, возвращается в наш мир, его сознание не способно донести ничего конкретного и связного, кроме обрывочных перемешанных ярких галлюциноморфных воспоминаний. Наиболее интересны для исследователей на настоящем этапе научных изысканий механизмы перехода, «каналы связи» и «каналы перемещений». Но о последнем еще рано говорить, не накоплено достаточно статистического материала, какие-либо выводы…

Меня упрашивать не надо было. Сразу завопил, хоть горло и драло как наждаком.

– Не буду! Отпустите! Не буду!!!

И эта сучья лапа с когтем, сунув меня напоследок в самый сноп, так что дым из меня повалил, выдернула из геенны – только рваный круг в синем сверкающем воздухе сузился и пропал, будто и не было ничегошеньки.

Я отдышаться не могу. Опять в грязище и блевотине перед моими дьяволами-судьями ползаю, а уже хриплю, до того заело, до того нестерпимо стало, хриплю, знаю – они все слышат.

– Чего издеваетесь, сволочи! Чего мучаете?! Давайте ваше судилище! Ну давай! Мне бояться уже нечего!

А в голову снова скрипуче, гвоздями:

– Никто тебя, негодяя, судить и не собирается, Это там, наверху, в такие игры играют. А мы вот собрались посмотреть на тебя, да и все. Поглядим, чего такое дерьмо стоит, может, и в оборот пустим. У нас времени – вечность впереди.

И самый главный дьявол, тот, что посередине, вдруг пасть раззявил – я думал, смеяться начнет – нет, у него из пасти пена пошла желтая и слюна кровавая струйками вниз потекла. Вгляделся я – и опять вывернуло меня на изнанку. У него из этой смрадной поганой пасти торчали чьи-то руки, ноги, головы изуродованные. Видать, не просто время терял, на меня поглядывая, а еще и жевал кой-кого из грешников, мать ихнюю! Не жаль мне их было, но гадко и мерзко стало! Лучше в пасть крокодилу, динозавру какому-нибудь, только не в эту дьявольскую, поганую и сверкающую, смрадную и дымящуюся. И тут он облизнулся вдруг. Но как! Длинный зеленый раздвоенный язык обмахнул шершаво-слизистой теркой ужасную рожу, только посыпались вниз чьи-то отгрызенные и перекушенные головы и кисти.

Завыл я от тоски. Почувствовал, что и меня не минует чаша сия. Но никто не тянулся ко мне, чтобы сожрать, заглотнуть в пасть. Наоборот, заметил я, что все эти тринадцать чудовищ время от времени нагибались вниз и сквозь какие-то щели с шумом и сопеньем втягивали в себя чего-то розовое, извивающееся. И увидел я, что это были людишки – жалкие, беззащитные, все как один выбритые наголо. Вот их-то и жевали, их и выплевывали потом – и главное, все как-то между делом, как, скажем, какой-нибудь мужик или баба семечки лузгают, а сами болтают, по сторонам глядят…

А голос опять гвоздем в мозг:

– Не будет тебе никакого Суда. Не достоин ты его, червь мерзкий и ничтожный!

И вдруг ожила подо мной жижа поганая, потянулись из нее желтые руки, без ногтей, мягкие, словно из них кости повытаскивали, цепляться стали, вниз тянуть. Слабые они, совсем слабые – вырваться запросто можно, но ведь много, от одних освободишься, а уже другие тащют, хватают, в самую преисподнюю тянут. Обуял меня ужас. Но слышу в мозгу:

– Рано! Рано еще!

И пропали все эти руки, словно и не было. А один из чудовищ вытянул шею, приблизил ко мне свою зловонную морду и глазами мне мысль в мозг послал, только зрачки треугольные кроваво полыхнули:

– Не спеши! Ведь у тебя еще должники есть. Может, посчитаешься с ними перед уходом-то, а?!

И такая страшная злоба с ехидой вместе из него вылилась, что понял, не отпустят, не простят, милости не жди.

– Получай первого! – проскрипело.

И коготь будто прорвал какое-то черное полотно над головой. И вывалилось оттуда существо какое-то голое, шмякнулось в грязь и жижу, поднялось на колени… Гляжу, глазам не верю! Да это ж убийца мой, черный, кровник проклятущий, тот самый, низенький, что топором меня по затылку охреначил! Аж задрожал я весь, потом облился, сердце мое измученное в ребра молотом ударило.

– И тебя, сука, сюда! – заорал я, не удержался. – Пора, гадский потрох, давно пора! Ну, держись!

А он голову выше еще поднимает, глядит на меня, сообразить ни хрена не может. А на шее у него веревка бол тается, петля какая-то… До меня и доперло, со злорадством я ему:

– Ну, чего, дорогой мой, тебя там, наверху, немножко повесили, вздернули! Чего молчишь?

И вдруг прямо под ногами моими топор образовался, тот самый топор, будто из воздуха или грязи, лежит, поблескивает. Но я решил не спешить – у меня ведь тоже, как и у этих чудовищ, вечность впереди.

– Отвечай, сука, когда старшие спрашивают? – взъярился я вдруг и плюнул ему в харю.

От неожиданности тот утерся, засопел. И будто оправдываясь, протянул с акцентом:

– Сам я повэсылся, сам! Допэкли! Давно?

– Позавчэра вэчэром. Обложили дом. Дэватся нэкуда!

– Так тебе, суке, и надо!

– И тэбэ так нада! – голос у него совсем сел. – Я б тэба ишо раз убыл!

Я про все и всех забыл, расхохотался.

– Это мы разберемся. Говори, как сюда попал?

Он задумался, наверное, не хотел отвечать. А потом решил, видно, что можно и поговорить малость – худой мир лучше доброй ссоры.

Поглядел исподлобья, глазенки черные сощурил, а губ почти не разжал.

– Какой-та чэрвяк прама из могылы прытащыл, вот!

– Это тебя, гниду поганую, самогуба вонючего, в могилу еще уложили? Да тебе место на помойке, падаль!

Он зубами заскрипел. Кулаки сжал.

– Эта ты падал! Зарэжу!

– Нечем, дорогой, нечем! Это я тебя теперь рэзать буду! – я так уверенно говорил, потому как сразу смекнул, зачем его сюда доставили, зачем про «должок» говорили. Только для меня уже ничего внешнего нету: ни чертей, ни дьяволов, ни сияния синего. Только один мой враг, мой палач валяется предо мною во прахе, стонет, а подняться и выпрямиться не может. А я будто ввысь пошел, будто вширь раздался, чую в себе силищу и такую уверенность, что ты!

– Червяк, говоришь? Он тебя в кокон пеленал?

– Пэлэнал, замотал всэго. Потом клувом клэвал, гад! – его словно прорвало. – Я бэжат ишо там хотэл, из-под зэмли. Мэна зарылы на пустырэ, втихара зарылы, сабаки! Я ым всэм атамшу! Всэм!!! Я в пэтлу полэз тока кода оны уже двэр сламалы, кода с ножамы ко мнэ… Всэм атамшу!!!

– Опоздал, дорогой! Никому ты не отомстишь! А вот тебе накидают за всех…

– Я ых и тута найду! Сдохнут – суда попадут, куда ым дэватся. Я ых встрэчу! Я ым!!!

– Больно грозный, как я погляжу. Пока что это я тебя встретил. И я тебе разбор щас устрою, гнида!

Я нагнулся, ухватил топор поухватистей, да и саданул ему прямо в башку, со всей силы – аж лезвие зазвенело и фонтанчики черные брызнули.

– Вот так, друг сердешный!

Топор ему все раскроил, до нижней челюсти прошел. Рухнул он, рожей окровавленной в грязь, замер. А мне в мозг послание беззвучное: мол, отмстить за все свои боли и обиды можешь тем же, дескать, макаром всего только сорок раз. Это значит, я ему могу еще тридцать девять раз головушку прорубить, тридцать девять раз заставить его рожей поганой в мерзкую жижу ткнуться.

Выдернул я топор, руки чуть не оторвались. Уже замахнулся для второго удара. Потом подумал, пускай оклемается, в глаза мне поглядит.

Впрямь, смотрю – рана затягивается, зарастает. По телу его корявому дрожь волнами бежит. Червь! Гнида! Паскудина! Ну-ка подними рожу, выкати зенки!

– Стой, – прошипел он еле слышно, – стой! Квыты мы, чэго злышься?

А у самого от боли адской вся морда перекошена, вместо глаз белки светятся, губы черные. Ползет ко мне, извивается, руку тянет. Ну уж нет!

– Мы с тобой, сволочь, никогда квиты не будем! Получай!

И еще раз я его хряпнул. Да так, что голова на две половинки и распалась, запузырилась. А в мозгу снова беззвучно: бей, бей, давай, терять нечего, все равно он тебе потом за каждый удар кроме первого по сорок раз отвесит! Передернуло меня, что ж это за восстановление справедливости! что ж за заколдованный круг! эдак ни когда не разомстишься, никогда не искупишь грехов своих подлых! эдак по дьявольскому кругу без конца и краю ходить! нет, не годится так! Но злоба сильнее! Ярость неудержимей. И вот уж сам не чую – а руки – хрясь!!!

В прежнюю рану прямиком.

И успокоился. Разом. Будто ледяным душем обдало. Дождался, пока оклемается полностью, пока все срастется.

Минут двадцать ждал. Гляжу – приподнимается, сопит, с рожи засохшую кровищу счищает, зубы щупает.

– Ладно, – говорю ему тихо, – все, прощаю. Ползи, гнида, целуй ноги!

Сам не верю глазам. Но он ползет, извивается, целует коросту на моих искалеченных ногах, плачет, слезами все обмочил, растравил.

А глаз уже не поднимает.

И дернуло меня:

– Ну, братец, скажи-ка, а ежели я к тебе в ручки попадусь, ты меня простишь, или как?!

И полыхнуло огнем багровым. Все вдруг переменилось: стою я сам перед ним на коленях, жалкий, несчастный, голову прикрываю избитыми ладонями, рыдаю. А он надо мной зверем-дьяволом, победителем, ухмыляется:

– А у нас пращат нэ прынато! Понал, ишак?!

И мне с размаху топором! Потом еще! Еще! Без остановки – раз пятнадцать. Там от головы уже ничерта не осталось, а он бьет – как тот паренек на кладбище, только злее, сильнее. А я от боли ни кричать, ни стонать, ни дышать не могу. Сам себя будто со стороны вижу…

Примечание консультанта. Налицо, по всей видимости, типичное раздвоение личности, когда больной видит себя со стороны, одновременно не покидая собственного тела. Синдром, известный мировой психиатрии. Наводит на сомнения все та же определенность, четкость, последовательность. Когда перед исследовательским коллективом встал вопрос о «раздвоении», мнения резко разошлись. Причем аргументация противников феномена предельно ясна и убедительна: материальное тело и духовная субстанция вполне могут расходиться, а человек видит свое тело как бы со стороны. Но в данном случае покойник уже лишен материальности, все происходящее с ним происходит исключительно на энергетическо-духовном уровне, где феномен раздвоения пока наукой не зафиксирован. Наиболее удовлетворительное объяснение факта выглядит так: субстанция, именуемая в просторечии «душой», обладающая личным бессмертием и множеством иных не доступных нашему пониманию качеств, в свою очередь может выделять некую сверхсубстанцию, обладающую личностными признаками – то есть способна к делению. Понимание этого явления приближает нас к объективному истолковыванию метафизических свойств веществ и энергии.

…Бил он меня люто, до полнейшего отупения, когда боль переходит в неудержимое безумие, лишает зрения, разума. И все же я считал, подыхал от боли, но считал:

десять… двадцать семь… тридцать четыре… сорок… я просчитался лишь на два удара, когда все закончилось и когда мои мозги были равномерно перемешаны в бульоне зловонной жижи, а плечи и шея пластались кровавой лапшой. Да, он был новичком здесь. Он на самом деле попал сюда вчера или позавчера – хотя какие тут «вчера»? Он еще не усек до конца, что убить намертво здесь, как там, наверху, нельзя, хоть ты лопни, хоть в порошок сотри своего врага, хоть в брагу его перегони, хоть сожги и пепел по ветру развей. Нельзя! И он просчитался!

– Лады, корешок! – угрюмо пробурчал я – другой, находящийся в бестелесной дымке рядом со своим распластанным телом. – Лады!

А плоть моя кошмарная, иссеченная вдоль и поперек, уже начинала срастаться, восстанавливаться – по шее и плечам рубцы побежали, багровые и белые, запузырилось что-то, забулькало, из жижи зловонной к шее пульсирующий пузырь пристал, и начали нарастать на нем черные мокрые сгустки. А скрюченные костлявые пальцы уже опору под собой искали, царапали глинистое дно мерзкой лужи. А когда на пузыре белки глаз засверкали, и он уже стал вполне похож на освежеванную человечью голову, я перестал двоиться, я себя в этом поганом теле ощутил. И я уже знал, что буду делать. Я знал, чего от меня ждут! И рука моя уже тянулась к черному блестящему топорищу, и тело мое рвалось к нему… и в синем сиянии я уже мог различать силуэт своего палача, я прозревал – постепенно, медленно, страшно, болезненно, я возвращался к этому адскому бытию, к этой мертвой жизни. Но я знал… Когда ноги почуяли силу, руки перестали трястись, я поднял топор – он весил несколько пудов, до того ослабли мои руки, но он легчал с каждой минутой, секундой, я наливался силой, звериной мощью… Но я знал, что буду делать! Хотя в мозгу моем бензопилой зудело: «Ты должен отомстить ему! убей гада! убей! теперь ты хозяин! теперь ты в силе! убей! скорей ударь его! насладись его страданиями, болью унижением, изувечь его сначала, потом убей!!!» И не было сил сладить с этим сатанинским настойчивым голосом, не было мочи удержать самого себя… Но я твердо знал, что буду делать! Мне во что бы то ни стало надо было разомкнуть этот проклятый замкнутый круг пыток и мучений! Во что бы то ни стало! Я видел, как ползал в моих ногах этот несчастный, вымаливая прощения, подыхая со страха, обливаясь потом, изгадившись, захлебываясь в погани и слизи. Он столь жалостливо и преданно глядел снизу вверх, так слезно молил о снисхождении, что рука сама просилась опустить хищное лезвие на его гнусную башку. Но я знал, что буду делать… Это родилось где-то вне меня, но вонзилось в мой мозг мертвой хваткой. В ушах свиристело сатанински: «Ударь! убей! уничтожь!!!» Я еще выше поднял топор…

– Получайте, суки!!!

…и швырнул его в жующего свою жвачку дьявола, прямо в огромную гадкую морду. Моя собственная наглость парализовала меня. Я ожидал немедленной реакции – грома с черных небес, пыток, огня, мук. Но ничего этого не пришло ко мне. Топор не вонзился и даже не ударился в глаз чудовища, в это прошитое пульсирующими красными жилами метровое желтушное яблоко с треугольным иссиня-черным мигающим зрачком, он влетел в этот глаз словно в распахнутое окно… и пропал в нем, будто его и не было сроду, будто его никто не бросал, ни малейшего следа не осталось в этом дьявольском глазе.

И я упал навзничь. Краем глаза я видел, как уползает прочь мой лютый враг, кровник, мой убийца. Он полз медленно, обессилено и судорожно, каждый метр ему давался с колоссальным напряжением.

Но он полз от меня, он меня боялся, а не этих чудовищ… не знаю, видел ли он их вообще, может, и нет, ведь он никак не реагировал на них, он боялся только меня! А я еще мог догнать его, прыгнуть ему на хребет, переломить его поганый позвоночник, свернуть ему шею, выдавить его черные глаза-маслины. Но я не бежал за ним. Я знал, что меня может спасти, да, я уже знал это. Но мне было чудовищно тяжело, непереносимо, ведь мне казалось, что боль и ярость, дикое раздражение и злоба, раздирающие мою грудь, казнят меня, не дадут спокойно перенести бегство того, кого бы я страстно желал растерзать собственными руками. Но круг!

Страшный круг! Надо было его разорвать! Надо разорвать хотя бы этот круг пыток!

И он уполз. Скрылся в фиолетовой мгле. И снова я ощутил на себе пристальные взгляды исполинских чудищ, сатанинских порождений. Они прямо сверлили меня своими буркалами, сопели, пыхтели, ежились, морщились – они были недовольны, словно я их чего-то лишал.

– Мне наплевать на вас! – завопил я во всю мощь восстановленнвх легких. – Мне плевать!

Они читали мои мысли. И я не пытался их скрыть. Я весь кипел от ненависти к этим злобным тварям. И у меня была причина. Да, я грешник! Я убийца! Садист! Маньяк! Сволочь! Я заслужил самые тяжкие наказания! Так бейте же меня, жгите, рвите! Мучьте меня! Пусть воздастся мне за все сторицей, как говорят попы! Пусть! Мне уже не жалко себя! Я на все готов! Но ведь любые пытки, муки, наказания – они же должны очищать меня, грешника проклятого! Через собственную боль, стоны, хрипы, плач, скитания без сна и приюта, терзания должно же, черт меня побери, приходить очищение! Или нет! Или я навеки проклят без права на искупление своих грехов даже муками, в тысячи раз превосходящими те муки, что я причинял жертвам?! Ведь должен же быть смысл моих мучений! Или нет?! Так почему же, почему меня вновь и вновь превращают в мучителя-палача, заставляют снова обагрять свои руки в крови?! И меня! И других! Ведь это же непостижимо! Ведь наши грехи, черные и неискупимые, возрастают многократно, становятся еще черней и неискупимей. И это Высший Суд?! И это Справедливость!

И впилась игла в мозг:

– Кто там о справедливости речь ведет? Он?! Этот червь?!

– Да, я! – вновь завопил во всю глотку. – Я-а-а!!!

– Хорошо. У тебя будет возможность творить справедливость и быть ее рабом! Дерзай!

Черная лапища одного из крайних чудищ накрыла меня с головой. Стало темно.

И я все забыл. Совершенно все. Преисподнюю, муки, мытарства, пытки, свою смерть… все!

Я не мог понять – где же я нахожусь. Было холодно и сыро. Меня знобило так, что голова тряслась безудержно. Где я? Что было вчера? Память отказывала. От боли в затылке можно было сдохнуть. Но я все же приподнялся на четвереньки. Встал. Сквозь туман приходило кое-какое прояснение: вчера опять так наподдавался, столько засандалил, что скопытился в какой-то пригородной канаве, в темноте и грязи.

Я выругался через силу, перебарывая тошноту. И побрел, сам не зная куда, в надежде добрести хотя бы до света.

По дороге я все же вспомнил, что опять пришил бабу, еще одну. Вчера познакомился на танцплощадке, вместе пили, смеялись, два раза за вечер в кусты ее оттаскивал – ничего, совсем неплохо! А потом, потом… волок ее пьянеющую за город. Потом бил, терзал, резал, топил головой в какой-то яме отхожей, а она все брыкалась, дергалась, сука. Короче, замочил бабенку. Еще добавил – помню только, что пузырь заглотнул, как стакан компоту. Потом, чуть позже, из второго отхлебывал, шел куда-то, пел, матом орал на какого-то мента, что прохаживался у гаишного поста, чего-то орал про загубленную юность, про себя несчастного, потом снова брел, пил, падал, вон – лоб раскровянил, полз, пил, скатился куда-то вниз – и все, мрак, темнота.

– Ох, хреново! – горло само выдавливало. Само!

Где-то вдалеке маячил фонарь – деревенский, старый, на деревянном столбе. Где я? Откуда? Куда?! Сколь ко времени? Какое число? А год?! А как звали эту суку? Любанька? А может, Зинка? Да хрен с ней, такой оторве грех и жить-то. Отмучилась, сука!

Я добрел до какой-то косой корявой лавчонки. Плюхнулся на нее задом. Принялся шарить по карманам в поисках бычка. Хрена! Ничего там не было кроме тюбика помады и одного драного чулка. Плохие дела, совсем плохие – ни медяка не осталось. Вот житуха скотская, вот наказание! Встал – и чуть не ползком дальше. По старому заброшенному парку, вдоль кривой темной аллеи, вдоль ряда переломанных, осевших от старости лавок. Куда глаза глядят.

На одной дальней лавке старика обнаружил. Полез по карманам, может, чего в них было, хоть мелочь, хоть флакон одеколона, хоть чего… да проснулся, гад! Пасть беззубую раззявил, кричать собрался. Только у меня не забалуешь, не покричишь, фраерок дряхлый. У меня нервы больные, тянуть их не моги. Задушил я его там же, на лавке. Коленом в грудь уперся, локтем в горло, другой рукой рот зажимал – он у меня в полминуты окачурился, хлипкий был алкаш, полудохлый. В кармане пару рублей наскреб, кусок колбасы вареной – весь обгрызенный, склизский. Да полчекушки. Эту я сразу махнул, ждать не стал.

И снова с копыт слетел. Рядышком с трупом. Мне уже все до фени было. Снова мрак, темнотища.

А потом – как молния!

– Дрыхнет, падла!

И опять кто-то мне в рожу прямо башмаком, со всего маху. И еще разок…

Бьют меня, лупцуют, мне бы от боли ум потерять, а в голове у меня засело одно: было такое уже, точняк было! зуб отдам, все было, мать ихнюю! и лавчонка, и старик дохлый, и шпана эта наглющая, твари кудлатые!

Били они меня всерьез, на совесть! Утомились даже. Приподняли и на лавочку усадили. Передохнули. Потом опять бить начали.

Я понять не мог – за что, почему?! Даже пытался спросить. Но они быстро рот затыкали кулаком и башмаком. И понял сам – просто так били, от не хрена делать, скучают ребятки, а остреньких-то ощущений хочется, ох, как хочется. Только и били-то уже со скукой. Пока один хмырь, обритый наголо и с серьгой в ухе, не крикнул вдруг:

– Стой! Погоди!

Его не поняли. И он тогда врезал одному из кудлатых – тот в кусты полетел. Короче, пока я лежал и блевал, корчился, они там о чем-то пошушукались. Бритый подошел, дал пинка под ребра.

– Вставай, падла! – сказал.

А меня ноги не держат, валюсь. Но они подняли. Заставили дохлого старика на спину взвалить, повели куда-то. А я не иду, ползу, ног не чую, тела не чую – все поотбивали, да еще с такой крутой похмелюги!

Вытолкали они меня на какую-то стоянку машин – штук пять рядком там стояло развалюх, так они в двух с ходу стекла повышибали, внутрь залезли, завели…

Выскочил там хмырь какой-то, засуетился – да они этому сторожу сразу перо в брюхо, и в багажник. Старика дохлого – в другой. Меня на заднее сиденье, плашмя бросили. Да трое сверху уселось. Суки!

Бритый за рулем. Только серьгой сверкает.

– Эта падла у нас за всех потянет. Все ладненько будет.

А у меня в голове прежняя мыслишка колотится: все было! было уже! неужто опять повторяется?!

Примечания консультанта. Здесь мы, по всей видимости, сталкиваемся с комплексом симптомов, называемых в мировой психиатрии «дежа вю», то есть «уже виденное». До сих пор это считалось явным проявлением нарушения психической деятельности исследуемых. Однако в последние годы доказано, что мы имеем дело с более сложными явлениями, порою еще малообъяснимыми. Известен ряд случаев, когда индивидуумы начинают вспоминать о каких-либо событиях в своей предыдущей соматической жизни, причем воспоминания эти носят документальный характер и легко проверяются. В научной литературе описаны случаи, когда, скажем, наша современница «вспоминала», что она была служанкой фараона и начинала без малейшего акцента, без спецобучения свободно говорить на древнеегипетском языке, о котором в своей последней жизни не имела ни малейшего представления. Не умеющие рисовать вдруг получали способность создавать гениальные творения и т. д. Накоплены тысячи подобных примеров. Но есть «дежа вю» и иного рода. Когда человек-индивидуум как бы дважды переживает события своей собственной последней жизни. Исследователи пытались объяснять все это временными сдвигами, «временной петлей». Но, скорее всего, мы имеем дело со значительно более сложными процессами, когда в человеческом мозге воссоздается как бы память о будущем, о том, что с ним еще не происходило, но что с ним произойдет. Откуда это может быть известно индивидууму, лишенному способностей перемещения во времени? Наиболее приемлемым объяснением этого аномального явления стало следующее: материальный человеческий мозг, разумеется, не может «помнить будущего», заглядывать в него, он заключен в темнице настоящего. Но энергетически-духовная субстанция, пребывающая в каждом обладающем личностными началами теле-носителе, свободно перемещается по временной шкале (вполне возможно, что эта субстанция обладает свойством одновременно пребывать на всей шкале времени, как бы растекаясь по ней и собираясь в наиболее крупные сгустки на тех участках, на которых в данном случае находится тело). Душа-субстанция может стремительно унестись назад, к точке отсчета – феномен прокручивания всей жизни у умирающих или приговоренных к смерти. А может в минуты критические «показать» материальному мозгу картины из будущего. Эта тема требует отдельного серьезного исследования. Но вот абсолютно белым пятном для науки остается феномен проживания каких-то одних временных отрезков самим материальным телом-носителем. К слову можно сказать, что на данном этапе все человечество не обладает достаточным энергетическим потенциалом, чтобы перебросить даже микроскопический материальный объект вперед или назад во времени. С какими же исполинскими «силами» сталкиваемся мы? Уже сейчас ведущие исследователи мировой науки приходят к пониманию того, что иные измерения – это вовсе не соседствующие рядом с нашим измерением самостоятельные пространственно-временные объемы, а нечто большее. Подлинным миром, Вселенной, как уже становится ясным, является именно это «иное измерение» – безгранично-недоступное для нас. Наш же мир, наше измерение – это всего лишь убогая конечная плоскость в том невероятном мире. И когда на наш мир-плоскость падают проекции из подлинного объемного мира, мы воспринимаем их как невероятные чудеса, аномальные явления, которых якобы не может быть в природе никогда. Наше самолюбие, чисто человеческая гордость на первых порах не позволяют нам смириться с ролью «плоскостно-примитивных существ». Но это реальность бытия. Тем более, что «плоскостными» мы остаемся лишь в этом плоскостном мире. Наша же энергетически-духовная субстанция, выходящая за пределы плоскостного мира, живет в том, «полном» мире, в ином измерении – ей доступно практически все. Ведущие ученые сравнивают человеческое тело с коконом, лишенным возможности перемещения, осмысления положения и прочего, но содержащаяся в коконе душа – это та самая «бабочка», которая выпархивает из кокона и живет в объемном многоцветном мире. У кокона нет ни глаз, ни ушей, ни других рецепторов. В сравнении с энергетическо-духовной субстанцией наше тело также не обладает органами чувств, это просто полумертвая плоть, влачащая жалкое существование в тисках материального бытия. И феномен «дежа вю» подтверждает это.

…Везли меня не особо долго. Это только от мучений и побоев казалось – вечность. А на деле не больше двадцати минут. Остановились перед частным домом за изгородью. Домик – дай Бог! Пошли очень тихо. Вся эта шобла сразу притихла. А мне рот своей лапой какой-то гад зажал, перо под бок сунул… Да, скажу сразу, что тогда я ни черта про свои адские злоключения не помнил, будто и не было их, будто я просто жил себе на земле. Это потом память вернулась. А тогда… Они впихнули меня в какую-то темную комнату, застопорили, к косяку прижали, а сами молчат, еле-еле двигаются, ждут чего-то. А у меня буркалы хоть и побитые все, опухшие донельзя, а все равно к тьмище привычные, я сразу разглядел: стол большой, бутылки на нем, тарелки… у меня кадык ходуном пошел, задергался, но опохмелиться не дали, суки! А дальше, у стены, огромная кровать – на ней здоровенный мужик на спине развалился храпит, а по бокам две бабы голые, в обнимку с ним, и тоже посапывают себе. И тут кое-что до меня доходить стало. Подставить, суки хотят! Счеты свести с подельщиком, а меня подставить! Только крикнуть хотел, а кудлатые меня за глотку и в руку нож. Бритый шепотом:

– Иди-ка, пощекочи пузатого перышком! Чего боишься! Старика кончать не боялся, а тут боишься, падла! – и пинком в зад. И снова в ухо: – Не то тебя в лапшу исстругаем! Прямо тут, падла!

Обида захлестывает. Боль! Хуже телесной! Но куда денешься – ведь исстругают, точно!

А четверо уже кровать обступили; ждут, ежели рыпнется пузатый, так чтоб его сразу оприходовать. А я вдруг от баб глаз оторвать не могу – лежат, голенькие, сиськи пухленькие, попки кругленькие, ягодки-малинки, я таких всегда любил, эх, сейчас бы… А мне перышко в бок – все глубже да глубже. И решился тогда – была не была. Я этому пузатому нож с маху в глотку засадил, чтоб не вякнул, чтоб шуму не было. Левая сука проснулась – ей резанул по роже, потом кулаком в зубы – стихла. А сам вижу – и правая не спит, притворяется, а сама дрожит вся. Оглянулся на бритого – тот ухмыляется, давай дескать!

А я знаю – меня не отпустят, порешат, суки! Так хоть перед концом натешиться. Я нож в сторону. Бабищу рукой за глотку – и под себя. Вот тут они ржать начали. И ржали, пока я не кончил. Потом они ее приходовать принялись, по кругу пустили – толстый кудлатый, тот два раза прошелся. А на мертвяка пузатого и внимания не обращали, хотя сырости он понаделал – полкровати в кровище его поганой.

– Ладно, кончай и ее! – прохрипел бритый.

А нож не отдал. Пришлось душить стерву. Она мне всю рожу мою разбитую и опухшую в лоскуты изодрала когтями, чуть зенки не выдавила. Но придушил я ее, не впервой! Бросил в ноги пузатому. Жду!

– Вот так, дорогой ты наш, – вдруг как-то по-свойски, душевно на ухо мне пропел бритый, – плохого человечка мы наказали, а париться тебе придется. Но не боись, недолго будешь париться-то, тебя быстрехонько спровадят со свету. А ну дай лапы!

Он, сука, ухватил меня своими железными ручищами в перчатках за мои руки, разжал кулаки – да пошел ко всему прислонять ладонями и пальцами, все стены, мебель заставил облапать, все стаканы передержать, вот тогда и выпить дал – пей не хочу! А там было чего попить.

– Этого куда? – спросил, помню кудлатый.

А сам старика дохлого под стол бросил, пнул ногой.

Потом и сторожка приволокли – тоже бросили. Потом бритый ухватил меня за остатки волос, за затылок, голову задрал и пузырь водяры в глотку влил, и потом еще пузырь… тут и вырубился я.

А очухался, когда в комнате ментов куча была, когда уже поздно было. И до того мне погано сделалось, хоть вой. Я и завыл, за разбитую голову обеими руками ухватился, на пол повалился, зубами скрежещу, вою, головой об доски половые бьюсь! Не легчает! Не легчает, стерва! Эх, жизнь проклятущая!

А ментяра мне рожу носком сапога приподымает – эдак нежненько, легонько, в глаза глядит и улыбается:

– Ты, ублюдок, под психа не коси тут! Видали таких!

Руки мне заломали, накостыляли для порядку, в «воронок» бросили. Там еще добавили. Только мне уж все одно было – не жилец я! Не жилец! И поплыли перед глазами, как будто изнутри, все зарезанные и задушенные мною, пристреленные и утопленные, прибитые и придавленные. И все заглядывают эдак в глаза, будто тот ментяра, все улыбаются. Но молчат! А что им языками трепать – и так все ясненько. Больше побоев меня эти лица измотали! Ненавижу всех их, всех их, сучар, ненавижу! И вроде бы понимаю, что это им меня ненавидеть надо, а не мне, ведь я их порешил, а все равно ненавижу, будто они меня убивали, будто они мне жизнь переехали, сволочи проклятущие! И про ребятишек этих шустреньких и умненьких позабыл. Гнусно и горько мне! Худо!!!

Из машины выбросили, как мешок с падалью! И пошла-поехала писать контора, закрутилась казенная шестерня, завертелась. На допросах били, мордовали. В камере били, мордовали. По старым ранам, по побитому! Изверги! Ироды! Твари поганые!

Месяц измывались.

А потом опять следователь вызвал, закурить, гад, дал. Усадил, глядит – прямо в душу. И тоже улыбается.

– Ну, чего, друг сердешный, может, хватит? – спрашивает.

– Чего хватит?

– Зажился ты, говорю. Может, хватит, может, пора? Куда уже, и так перебрал…

– Это суд определит, – отвечаю эдак вежливо, а сам уже скумекал.

– Чего нам с тобой суда ждать? – улыбается следователь. – На судах, сам знаешь, всякие неожиданности случаются – вдруг кто на кого из невинных покажет или заявит чего-нибудь?! Зачем усложнять-то все? И так ясно – ты всех порешил. Тебе и ответ держать. Давай-ка я тебя, друг сердешный, при попытке к бегству пристрелю, чего тебе мучиться?

И пистолет достает. И все с улыбочками.

– Погоди, погоди, – говорю ему, чего ты меня разыгрываешь, ты советская власть или с теми повязан, а? – Спросил. И испугался сам, все понял. Ну зачем я его подковыриваю? Заслезил, замолил. – Молчать буду! Гадом сдохну, но молчать буду. Дай пожить чуток! Ведь и так шлепнут! Дай пожить, начальник!

А он еще шире лыбится.

– Ладно, друг сердешный, не буду тебя стрелять. – И пистолет в стол убирает. – Не буду. Лучше пускай тебя в камере порешат. Так надежнее.

– За что?! Беспредел ведь, начальник?! Давай по закону, по справедливости?!

Он улыбается, по-доброму, отечески.

– Сейчас новое веяние – бороться со всякой бюрократической канителью, усек? Вот мы и поборемся! Вот мы и без канители тебя оприходуем – и в дело припишем так, и прикроем, понял, а то ведь ты, придурок, за собою потянешь хороших ребят.

– Не потяну! Гадом буду, не потяну!

– Не потянешь, говоришь? – он вдруг улыбаться перестал. – Ладно. Хорошо. Из стола три папки огромных достал. Тут вот еще три твоих дельца: изнасилование, ограбление сбербанка с тремя трупами, квартирка с пятью мертвяками…

– Не мое, начальник, не мое, точняк!

– Как не твое? Твое! – разулыбался опять, гад, сволочь поганая. Дело мне шьет, сразу три, лыбится. – Ты какой-то глуповатый мужичок, друг мой сердешный, я ж тебе толково поясняю – твои дела, твои. Не понял? Нам ведь висяк держать не резон! – А тебе один хрен – червей кормить. Или… – он снова вытащил свой наган.

Отчаялся, на все махнул рукой, хотя обида изо всех дыр прет, вот-вот лопну.

– Вали, начальник, – скрежещу сквозь зубы, – вали все на меня! Не жалко, все приму! – А сам думаю, было, все было. И решил в открытую пойти. – Слышь, начальник, там же еще одно дельце должно быть – изнасилование, убийство с отягчающими – месяц назад, за городом, в синем платьишке, порезанная вся. Есть?

– Нету такой! Ты себя не оговаривай, тебе это ничего уже не прибавит, друг сердешный. Давай, бери на себя, чего сказано – пиши, заявляй, подписывай, не стесняйся!

Вот ведь суки, чужое на меня понавешали. А ту, мою голубу, так и не нашли. Ну и хрен с нею! Мне уж все одно, прав начальничек. А то, что все они там заодно – плевать! Вот бритый бы мне попался – с этим бы потолковал, я б его зубами бы грыз, на части порвал бы, сучару. А дружков бы передушил, с них и этого хватит. Да поздно. Теперь все поздно! И башка трещит, и мысли проклятущие – было уже! все было! но где? когда? со мною ли? Нет, меня так еще не прикупали! Я не фраер дешевый, чтоб эдак пролететь!

Еще месяц меня пытали. Все взял, за все подписался. Не будет у них висяка, получат премии, суки, получат! А я поживу, хоть немного поживу – до суда, и после него. Ведь не сразу в расход-то. Бывает, что и год, два мурыжат. Может, уйти удастся?! Нет, не уйдешь от них. Все, это конец!

А ночью меня из общей камеры в одиночку перевели. Я все понял. Это был конец! Колотун меня пробрал – так сильно даже с самой лихой недельной похмелюги не колотило. Знал, придут и все! И точно. Когда дверь скрипнула, я сразу на ноги вскочил, заточку выхватил – и в темноту, в вошедшего ткнул, тут ждать да соображать некогда было. Не зря я эту хреновину на две пайки выменял, да подтачивал втихаря.

Срубил шустряка одним ударом.

Дверь прикрыл.

– Ну, чего, фраерок? – спрашиваю. А сам наклонился, в лицо заглядываю – узнал! Следователь это был. Неужто сам по мою душу приходил, ментяра подлючая?! Осмелел, страж порядка! Лежит, пристанывает легонько, дышит… живой. Ну ничего, ты у меня не долго проживешь!

– Потолкуем, начальничек?

Дверь прикрыл плотнее. Присел, гляжу. Вижу, очухался, но кричать, звать на помощь боится, дрожит весь, знает, не выйдет отсюда.

И тут по башке мне саданули. Свет померк. Я и не слыхал, когда в дверь кто-то прошмыгнул, прошляпил, проворонил. Сзади удавкой горло стянули – чуть еще, и крышка мне. Косяка давлю, ни хрена не понимаю.

И вдруг голосом бритого:

– Режь его, падла! Живо режь!

Следователь этот полудохлый со страху лужу напустил, еще сильнее затрясся, он все вперед меня понял.

– Как режь? Зачем? Сеня, корешок, дружище, братан, ты чего это – шутишь, что ли? – запричитал он гугняво, и где только его наглющая улыбочка потерялася?

– Режь, говорю! – просипел мне в затылок бритый гад. – Чего ждешь? И ты, менток, не обессудь – сам бы лишнего свидетеля убрал бы! Зачем нам они, а? Не горюй, он тебя быстренько запорет, охнуть не успеешь? А ну режь, падла!

И так стянул удавку, что я ножичком ткнул в глаз следователю да и кончил с ним сразу, без потехи. Бритый даже обиделся. Пнул ногой в спину.

– Ну, а теперь, падла, – говорит, – давай – вешайся!

Я понял, не шутит.

– Ну, чего притих! Живо давай! Мне тут прохлаждаться с тобой некогда. Лучше сам уйди, тихо и спокойно, не то…

Он вытащил из кармана заточенный крюк с цепью.

– Не то за ребрышки подвешу – будешь до утренней зари, падла, на качели качаться!

Рванулся я было – ни хрена! Удавку он крепко держит. Конец дал какой-то, из простыни или портянки сплетенный.

Петлю сам вяжи, падла. Чтоб твои пальчики были!

– Да пошел ты!

– Вяжи, сука!

Оп врезал мне крюком по темечку, даванул удавкой, чтоб я не повалился.

– Вон скобочка из потолочка торчит, видишь, падла?

Я все видел. А еще знал, что никаких скобочек не положено в камере! Вот ведь суки! Вот сволочи! А бритый гад, скотина! Он меня подставил, он и изгиляется. Вражина подлая! Серьгой поблескивает, лыбится!

Я ему в лицо прямо:

– Ну, сучара, на том свете встречу! Попомню все!

И чего-то колыхнулось в груди. Ударило в голову – и такая четкая и ясная уверенность пришла, что свидимся еще, что встретимся, не поверите! Видно, все это у меня в глазах блеснуло – его чуть не отбросило к стене, испугался, рукой прикрылся. А потом головой затряс.

– Черти тебя на том свете встретят! А со мной тебе не свидеться, падла. Я таких порезал с дюжину, понял?!

– Увидимся! – говорю. И сам верю. Знаю, что сдохну сейчас. А верю.

– Лезь в петлю!

Завязал я узелок, расправил петлю, нацепил на шею.

– Не так, падла! – завизжал он. – Учить надо, издеваешься, сучара?! А ну, суй ногу в петлю. Вот так! другой конец в скобу! Вот так. Теперь подтянись, крепи конец, давай! Теперь рукой держись за петлю… ты у меня, сука, на крюке будешь болтаться, ты у меня… вот так!

А я уже и сам готов распрощаться с жизнью своей поганой, до того у меня от всей этой подлости, несправедливости черной накипело и перекипело внутри. Сам! Вот уйдет этот гад с серьгой – все одно повешусь, не жить! Держусь одной рукой, повис, петлю со ступни снимаю, подтягиваюсь – и на шею, нормальненько. Все! Прощай, белый свет! Каюк!

Вниз пошел, руку отцепил – голову чуть не оторвало, позвонки шейные чуть не лопнули, повис, круги черные… все! Конец!

И тут чую – вжик! и удар! Это меня так пол бетонный встретил. И лоб расшиб, и локоть выбил. Два зуба потерял.

А бритый ухмыляется:

– Ладно, падло, это я так шучу! Ты у меня запросто не сдохнешь. Я к тебе приходить буду. До самого суда. Я с тобой позабавлюсь еще. Ты ж моего лучшего кореша с двумя шалашовками порешил, как тебя простить! – А сам ржет, изгиляется. – Я тебя перед самым судом казню. Понял, ублюдок!

Он расстегнул ширинку. И в лицо мне ударила теплая желтая пенящаяся струя.

– Я из тебя дерьмо сотворю, падла. И никто мне тут поперек слова не скажет! Тут я хозяин понял. Это мой городишко! Это моя зона! Мои охотничьи угодья!

Напоследок он стеганул меня крюком по башке, плюнул и вышел. Вот так.

За следователя меня били неделю. Отмачивали и снова били. Били и отмачивали. Тюремный лекарь не отходил от меня, не давал помереть – только в чувство приведут, мозги прочистят – и опять бить да пытать! Потом надоело. Притомились.

В те ночи бритый не приходил. А как начал очухиваться – так он и объявился. Каждую ночь пытал и казнил. Руку набивал и развлекался со мною. Не было у меня на свете врага злее этого гада, этого нелюдя! Не было такой пытки, издевательства, которых я бы от него не стерпел. Ни в одном Освенциме таких палачей отродясь не бывало. Люто я его возненавидел! Ни один человек на этой проклятущей земле не умел так ненавидеть, как я. Все дни я только и думал, как бы я ему мстил, как бы я его терзал, если бы он попал в мои руки – пощады он не получил бы от меня, вдесятеро отлились бы ему мои слезки! Это была моя жизнь, теперь другого мне не было дано перед неотвратимой смертью – только жаждать расправы над палачом, только мечтать безумно об истязании его!

А в последний день, перед судом, он исполнил свое обещание – он подвесил меня на крюк, продырявив тело, прорвав кожу и мышцы, зацепив за ребро. Рот он мне обмотал изоляционной лентой, чтоб не потревожил случайно сна охранников-тюремщиков.

А пока я качался на этой «качели», он стегал меня плетью из колючей проволоки – это был конец света, это было невыносимо.

Он ушел под самое утро.

– Ну, падла, прощай навсегда! Больше не свидимся! Все!

Взглянул я на него из кровавого месива. Так взглянул, что понял он – свидимся, пошатнулся, за голову схватился. И не выдержал – саданул мне финкой прямо в сердце. Будто ломом ударили. Но не боль я почувствовал, а тошноту.

И сразу все пропало.

Тьма обволокла все.

И был я в этой тьме вечность.

А потом тьму разогнало синее сияние.

И вспомнил я все. И увидел себя стоящим в зловонной жиже по колено – голого, истерзанного, с залитым кровью лицом. И высились предо мною тринадцать исполинских чудовищ-дьяволов. И молча глядели на меня. И жевали свою бесконечную живую жвачку.

Память, нахлынувшая внезапно, чуть не лишила меня рассудка. Хотя я уже знал наверняка – здесь нельзя рассудка лишиться! Здесь все безрассудно и страшно! Здесь все за гранью разума и рассудочности! Здесь царят смерть и ужас!

И еще понял я, почему было у меня ощущение повтора, будто все тамошнее уже было. А потому что оно и впрямь было. Только был этим бритым, правда без серьги, я сам – лет восемь назад, когда куролесил влихую, по молодости и наглости. И пусть все было проще и быстрее, пусть зарезал я тогда подельщика в камере в один присест, как и велел следователь, а все одно – так оно и было! Но было все и иначе. Мозг мой помутился от этой мешанины, и стало мне погано. Но злоба моя на бритого лишь усилилась от того. Нет, не я это, не я! А мой извечный, самый лютый вражина! Мой кровник! Мой палач!

И глядели на меня дьяволы испытующе.

И знал – только слово скажу, и этот нелюдь передо мной встанет – прямо тут, в жиже поганой, под черными земляными небесами.

Встанет. И я буду делать с ним, что захочу.

И переполнилось мое сердце черной, кипящей кровью.

Помутился мой разум окончательно.

Током ударило в виски мои.

Иглой пронзило грудь.

Ногти мои впились в кожу мою, раздирая ее.

Зубы крошиться стали от скрежета зубовного. И глаза мои стали вылезать из орбит.

Но промолчал я.

Промолчал.

Примечание редакции. У специалистов не вызывает сомнений достоверность описываемых событий. Сам факт воскрешения из мертвых в настоящее время так же не считается нереальным, науке известны десятки воскресших, которых пока содержат в спецлабораториях (зафиксировано множество фактов сокрытая воскресшими своего феномена и нежелания ложиться на исследования). Десятки писем, поступивших в редакцию от таковых, подтверждают описываемые события, уточняют и выправляют детали потустороннего бытия, однако все очевидцы сходятся в одном – записки воскресшего являются документом непреложной ценности для современной науки и в целом отражают подлинную потустороннюю действительность.

И промолчал я.

И истаяли чудовища.

Обессиленный упал я на глинистую поверхность. И выпал из ребра моего ржавый крюк. Впервые произошло то, что было для меня невероятным – мог отомстить! но не отомстил! отпустил врага своего! отпустил падлу поганую, сволочь бритую, гадину гнусную! В пору рвать на себе волосы и вопить истошно, матом крыть на всю преисподнюю… нет, на душе спокойно, и боль утихла, и сердце не рвется из груди, и чудовищ этих злющих нету.

Прямо рай!

Оторвал я глаза от глины. Поднял голову.

И увидел себя самого, стоящего предо мною. В кровоточащих ранах, полуистлевшего, с проглядывающими сквозь гнилую плоть желтыми костями. Горько мне сделалось и тяжко. На живую нитку живет русский человек, прав был бессмертный Николай Васильевич, определенно и совершенственно прав. Но видел я, как раны зарастают, как плоть покрывает кости и исчезает тлен. И приготовился я к худшему, ибо лучшего ждать не мог.

– Встань! – сказал стоящий предо мною.

Ноги не послушались меня, я упал на глину.

– Встань, паскудина!

Из последних сил рванулся, встал, выпрямился… никого не было передо мною. Лишь вдалеке, во мраке горел крохотный огонек. К нему я и побрел.

Не столько шел, сколько полз да на четвереньках ковылял. Не знаю, много ли дней и ночей добирался, там нет счета, там все иное. Но дополз, рухнул у бревенчатой стены. Издыхающий и слабый.

Лежал долго. И было это мучение для меня после страшных адских мучений отдохновением. Ждал начала новых пыток. Знал, это начало, все еще впереди.

И дождался.

Распахнулись ставни над головой. И вылезло существо заросшее желтой спутанной шерстью, с желтыми зубищами и желтыми глазами.

– Сгинь, чертово отродье! – прохрипел я ему. – Сгинь!

Но существо это ухватило меня за шею, встряхнуло. И вылезли из шерсти еще две ручищи, с молотом и гвоздями ржавыми. Прибило оно меня к стене, прямо гвоздями в руки, в ноги, в грудь, в шею… отошло. И смотрит.

От боли кровавые слезы текут, ум смеркается. Но терплю, молчу. Знаю, тут пощады не бывает. И так передышка была, и на том слава Богу!

Когда существо пасть свою раззявило, ничего я в ней не увидал, ни клыков, ни языка, ни зубищ, а только черный провал – будто там космос был, пустота. И изрекло оно:

– Теперь ты, грешная душа, выйдешь наверх. И не в памяти своей. А как есть. Одна твоя половина будет висеть на гвоздях. Другая пребывать там! Но помни…

Оно сверкнуло желтыми глазищами. И пропала глинистая почва, пропала бревенчатая стена. И висел я прибитый к раскаленному медному листу. А внизу полыхало пожарище, преисподняя. Мука усилилась стократно. Мрак, безысходность. Боль. Но молчу я.

– Готов? – вопросило существо.

Оно висело прямо во тьме, в пустоте. И было самим дьяволом тьмы.

Я только кивнул.

И тут же огонь и преисподняя пропали.

Будто вновь очнулся лежащим в гробу. Темно. Сыро. Жутко. Но понял я своим убогим умишком, что за какие-то подвиги, а может, и просто так мне разрешено будет выйти наверх. Надолго ли, не знаю. И стало тяжко дышать. Начал задыхаться я в гробу. И выпрямил руки уперся. Трухлявые, гнилые доски прогнулись, сломались. Стало засыпать холодной кладбищенской землей, черви и личинки сыпались сверху, просачивалась вода. Но не жалел я ни рук, ни ногтей – в щепу раздирал доски, разгребал над собой землю, выползал, вылезал. Сам ад дал мне нечеловеческие силы, сдвинул я надгробный камень, червем выполз наполовину во тьму ночи. Шел дождь. Могилу заливало. И руки мои отливали зеленью. Лица не видел, но знал – страшно оно, чудовищно. И узрел я вдруг весь ужас происходящего в глазах чужих!..

– Не надо…

Женщина, сидевшая у соседней могилки под зонтиком, окаменела. Лишь губы повторяли тихо:

– Не надо, не надо!

Свидетель!

Злоба ослепила меня. Взревел дико. И набросился на нее, ломал кости, подминая под себя. В считанные секунды расправился я с нею, спрятал труп в собственной могиле. Выполз снова и сбросил с себя полу истлевшие лохмотья. И встал голым под очищающим дождем. И понял, что опять сорвался, допустил ошибку, что не будет мне теперь пощады, что несказанные муки ждут меня. Но пока ни одна тварь не коснулась меня… И выход был открыт.

Зеленой тенью побрел я к кладбищенским воротам. И только тогда осознал – это земля, это мир живых, хоть краешком глаза увижу! Себе не верил. Но шел.

Ночь коротка.

И надо многое успеть. За воротами долго ждал, притаившись. Наконец повезло. Загулявший забулдыга пер прямо на меня.

– Стой, сука! – зашипел я на него.

Он в миг протрезвел.

– Нечистая сила! Мертвяк! – чуть не пал со страху.

Но не успел. Я ему глотку сдавил, да дернул на себя. Одним ударом дух вышиб из тела. Но нужна мне была только одежонка его. Труп бросил в кусты, оделся. Мокрый, грязный.

Будь что будет!!!

Хоть ночь, но погуляю!

Это мне навроде увольнения дали. За примерное, хе-хе, поведение? Мать их загробную! Накатило зло да веселье. Дорвусь щас! И сомнение… дорвусь, и все напорчу? и все снова начинать, все сызнова проходить? а какая разница! все одно – муки-то вековечные. Заболела у меня башка от мыслей всяких, а может, от чистого воздуха. Ведь сколько я им не дышал, все в подземельях маялся!

По дороге попалась церковка старая. И решил испытать себя. Сделал шаг к воротам – загудела земля, заскребло на душе. Еще два – и шарахнула с черных небес молния, прямо под ноги.

– Ах, вы суки! – взревел я. – А ежели покаяться хочу?!

И еще три шага. Затряслись стены, глухо ударил колокол на маленькой колоколенке. Жуть! Меня переворачивает, гнетет, от страха волосы дыбом. Но я вперед. И снова – гром, молнии. Все это совпадение, случайность – твержу себе, этого нет. Вот сейчас войду… паду на колени перед Образом, и буду грехи отмаливать, лоб расшибу, но покаюсь, покаюсь во всем! Неужто никогда мне прощения не будет?! И вошел я внутрь. И прогрохотало из-под сводов:

– Изыди, сатана!

И пуще прежнего задрожали стены.

Опустился я на колени, жалкий, дрожащий, немощный. Твержу слова молитв, ищу Лик… и не нахожу. А стены трясутся как при землетрясении. Страх Божий.

– Изыди, исчадие ада!

Нет! Не хочу! Хочу здесь! Хочу замолить грехи! Аки грешник, что дороже ста праве-е…

– Изыди!

И обрушились стены, разом обвалились.

Но ни один камень не упал на меня. И осмотрел я развалины. Страшная Месть! Жуткое это было зрелище, будто не церковь тут стояла, а вертеп языческий, дьявольский.

И понял я – навеки будет проклято это место! Проклято! Страшное место…

Ползком выполз из развалин. И решил идти к людям. Примут? Или нет? Раскрываться нельзя. Ощупал голову – на затылке, через весь череп жуткий огромный развороченный рубец, это след от удара топора. Так и не зарастает. Куда с таким. Хорошо еще с пьянчуги кепарь снял, не бросил.

Дождь прошел, кончился. И разом высох я, даже горячим стал – будто адское тепло меня согревало. Только так подумал и увидал свою вторую половину: тело свое изодранное, прибитое к медной жаровне над пожарищем преисподней. И боль непереносимую ощутил, и жар, и пустоту ада. Но тут же все пропало. И опять я был на земле, за версту от кладбища, из которого выполз я.

Хотелось тепла. Человеческого.

Набрел первым делом на шалман. Ночь на дворе (может, это был еще вечер?), а он работает. Три мужика под стенами валяются – вдрызг! И тогда пробежала в башке моей мысль, пробегающая часто в русской голове: бросить всё и закутить с горя назло всему…

Зашел я тихонько. И только тогда карманы одежонки прощупал: несколько бумажек рублевых, мелочь – на пивцо хватит. В шалмане полумрак, накурено. Я воротник поднял, кепарь надвинул, в спину уткнулся крайнему, стою жду.

Дождался.

– Мне пару! – говорю.

И вижу – глаза у разливщицы пивка на лоб лезут, вот-вот заверещит. Я и оскалился, дескать глотку зубами перерву. Она стихла. А ручонки шаловливые дрожат, трясутся. Но налила две кружки. Я с ними к стеночке, к стоечке. Мужичье все пьянющее. Но гляжу, косятся – чужой им не по нраву. Пивко душу греет – рай, блаженство. Да только в компанию никто не возьмет, не примут. Как бы чего похуже не было…

Примечание специалиста. Данный случай заставляет нас припомнить один эпизод, описанный спецслужбами подмосковного города…

С вечера в городке объявилась банда, состоявшая из двоих лиц неопределенной внешности. За ночь банда разгромила шесть палаток, учинила резню на танцах (восемь трупов, пятеро раненых, трое изнасилованных). Сожгла местную пивную, разворотила две могилы на местном кладбище, разгромила магазин и убила его заведующего, долго бродила по городку, издеваясь над его жителями, нанося им травмы. Дело казалось местным правоохранительным органам самым заурядным, но лишь до тех пор, пока не было детально обследовано кладбище. В секретном отчете в Москву, после обследования было сообщено, что могилы были вскрыты и разворочены не сверху, снаружи, а изнутри, из-под земли. Покойников в могилах не было, зато были следы, которые вели прямо из могил в городок. Спецкомиссия, приехавшая из Москвы, дело засекретила и закрыла. Всех пострадавших вызывали поодиночке и в строжайшем порядке, приказывали не разглашать событий той ночи, брали подписку, многих очевидцев забрали с собой (с тех пор они не вернулись в городок). Факт выхода из могил и разгула мертвецов был налицо. Но ни одна строка об этом не просочилась в печать. Вполне возможно, что и в данном случае мы имеем дело с подобным феноменом.

И вот подваливают трое.

– С зоны? – спрашивает один.

А у второго перо в лапе. Я молчу. Он мне перо в брюхо – раз! И насквозь. А мне все по хрену. У него челюсть отвисла. Стоит – зеленей меня. А первый мне в морду – хрясь. Да так, что из носу кровавые сопли. И третий – с другой стороны, хрясь!

Били минут пять. Все в шалмане притихли. Смотрят.

Они ведь не знали, что мне боль от их побоев – тьфу после ада, что ножичком мертвяка вообще не возьмешь. Но не хочу отвечать, все жду, угомонятся, натешатся, скоко ж можно беззащитного бить. Короче, вышвырнули меня из шалмана. Допить не дали. Тут и не стерпел. Подманил одного из них – да челюсть нижнюю и вырвал ему, ухватился, дерганул вниз – только слезы из глаз. Стою жду.

Смелость ихняя сразу кудай-то пропала. Расползлись. Хрен с вами, суками! Мне ведь все понятно – мертвяк им не по душе. Но навязываться не будем. Что толку навязываться – не полюбят навязчивого и в кореша не возьмут.

И побрел я от шалмана, куда глаза глядят. Иду по темной улице, меж низеньких домиков. Шарахаются от меня пугливые тени. Попался навстречу один кот – так замер, столбняк с ним случился, глазищи горят, шерсть дыбом встала, учуял, небось, что нежилец идет. Ему страшно, а мне гнусно. Баба-проститутка подвалила было, подрулила, да и осатанела, зуб на зуб не попадет, в трясучку впала. Только пока ее трясло, ухватил я ее за зад, да через изгородь перекинул, сам сиганул туда же следом, разодрал платьишко… Мне все одно гореть в пламени. Натешился. Но добивать не стал. Случилось что-то со мною, не тем я уже был, не тем! После суда подземного, после того, как простил обидчика, перевернулось что-то во мне. Вот и тело ее горячее мял, крутил. Но не терзал; не мог боли причинить, рука не повертывалась. А она так в себя и не пришла. Ничего, к утру продрыхнется. А может, и еще кто подберет. Главное, не загубил души ее. И свою новой смолой не залил.

Тьма. Спит городишко. А я в окна заглядываю. В лунном свете ворочаются спящие и не ведают, кто на них смотрит. Мне плевать! Но все же жалко людишек. Один малец на меня уставился из комнатки своей, оцепенел, глаза как у совенка стали. А крикнуть не может, горло судорогой свело. Живи, малец, не трону!

Иду! И уже сам знаю куда. В следующем доме он, в следующем. К нему и шел. Вот окно. Свет теплится еле-еле. А он, гад, в распоясанной рубахе, без штанов, сидит и выпивает. Сука!

Я не спешу. Мне надо его вот такого, безмятежного видеть. Не постарел почти. Только лысина больше стала, да нос мясистей. Это он меня в семьдесят третьем подставил, сука. Его теперь судить буду. На то и прислан из ада, как сразу этого не понял. И стукнул в стекло три раза.

Он к окну. А я уже у дверей стою. Жду.

– Кто там? Проходи мимо!

– Отворяй, гнида! – говорю.

Затих. Узнал. Шуршит чем-то.

– Щя, отворю! – бурчит чего-то, выжидает тоже. И вдруг глухо: – Да незаперто, заходи.

Пнул я дверь, вошел в клеть, притворил за собой. И мне в грудь кусок свинца – чуть не повалился. Выстрел уже потом прозвучал. А он, гад, стоит с обрезом, ухмыляется. И второй раз, и третий.

Рухнул я. Пуля сильно бьет. Для живого смертельно. А мертвяка только с ног валит. Мертвяка по второму разу не убьешь.

Вот я ему снизу, с порожка и цежу:

– Не боишься, сволочь, палить-то среди ночи?!

Бросил он обрез. Завыл. Забился в угол, дрожит. Казни лютой ждет.

Вот тут я и встал. Уселся на стул. Налил себе полный стакан. Ему не предложил. Выпил. Потом еще. Хоть и труп я, в башку шибануло, просветление нашло.

– Ну чего, Моня, понял, кто к тебе в гости заявился?

– Понял! – отвечает. А самого кондратий вот-вот хватит.

– Ну и как тебя теперь казнить за подлянку твою?!

Молчит.

Выпил я третий стакан. И ушел.

Пусть он сам себя казнит. Плевать мне на него!

И жалко стало бабу ту, на кладбище, что под зонтиком сидела. Вот ведь несправедливость житейская, вот подлость сволочная: хорошие люди, добрые мрут, а гниды всякие и иуды живут. Пускай пока живут, им в аду вечно мучиться! им пытки терпеть и гореть, а не в райских кущах малиной лакомиться.

И все равно жаль. Зарекся я живую душу трогать. Зарекся, себя не узнавая. И тут же мента придавил. Он на меня из-за угла с «макаровым» кинулся. Пикнуть не успел, как окунулся. Там и бросил я его.

Несло меня куда-то. Куда– сам не знал. Сила влекла, не давала покою, не давала отдохновения даже в эту земную ночку.

И принесли меня ноги… лучше б и совсем не приносили!

Черная комната на третьем этаже. Большой овальный стол. Сидят кружком шестеро. Свечи горят. Звезды какие-то мелом и чем-то красным начертаны. Фигуры какие-то странные. И серой пахнет. Как в преисподней.

Один, седой, голову приподнял и сказал:

– Пришел!

Все разом от скатерки оторвались, уставились на меня со злобой, глазами сверлят.

– Семь ночей не приходил! На восьмую пришел!

Хочу им сказать, что впервые их вижу, что нет им дела до меня, и не могу! В полной их власти.

– Из могилы восстал? – спрашивает седой.

– Из могилы, – отвечаю.

– Отлеживался, подлец?! Все! Хватит! Пристала пора ответ держать!

А я и бежать не могу, заколдован будто. В шестиграннике кровавом стою, переступить через линию не могу, руки не поднять.

– Восемьдесят первый год, Пенза? Помнишь?

– Нет!

– Две девчушки по пятнадцать лет. Школьный бал?

И прошибло меня молнией. Было! Обеих три недели в логове своем держал, забавлялся. Потом изрубил. Одну съел по частям. Вторую уже не смог, воротило, все же не людоед. Было! Это они меня вызвали из ада? Сволочи, сатанисты! Слуги Люцифера!

– За все отдал сполна! завопил я в голос. – За все! С лихвою-ю-ю!!!

– Не за все, тихо сказал седой. – Перед нами ответишь.

И увидел я, как встает из угла, с черного табурета ведьма, натуральная ведьма с зелеными немигающими глазами. Подошла ближе, а меня уже прожигает насквозь. Уставилась. И вывернуло меня наизнанку. Начал все рассказывать, в мельчайших подробностях, шаг за шагом, как я их терзал, пытал, как измывался над ними, и как они… А сам вижу – один все на видеокамеру записывает.

Ведьма к нему обернулась.

– Брось, – говорит, – не выйдет ничего, это же мертвяк, его нет, камера его не возьмет, и свидетельские показания нам не нужны, понял.

– А кто ж его возьмет? – спрашивает седой.

– А я и возьму!

Лицо ее страшно изменилось, стало вытянутым, жутким, вырвались наружу острые зубы, клыки. И впилась она этими клыками в мое горло. В лоскуты изодрала, залилась кровищей. Но это было только начало.

Седой кричал:

– Нет! Не хочу! Не надо! Хватит!

Он не ожидал таких страстей, вот и не выдержал. Хоть и жаждал мести, но не осилил доли мстителя. Но поздно было. Ведьма его не слушала. Она вытворяла, что хотела.

А когда откинулась к столу, я лежал в колдовской фигуре грудой внутренностей и кишок, лежал и стонал. И не было мне больно. Ибо боль была там, в аду, там горело мое тело, прибитое к жаровне. А здесь лишь душа моя в трупных лохмотьях стенала и металась. Неужто для этого вы звали? Чтоб только насладиться страшной, кровавой местью? А чем они тогда лучше меня? Вон, седой лежит под столом бесчувственный, вырубился, слабак. Остальные по стеночке жмутся.

Сатанисты! Повелители духов! Ни чего, попадете в преисподнюю, вам все раскроется самим, никого вызывать не надо будет, только успевай, принимай новенькие подарочки Люцифера! Приведите ещё Вия…

Забрезжило за окном. И оборвалось все. И пропала комната с овальным столом. И перебросило меня на кладбище. Ткнуло окровавленным лицом в могилу собственную. И полез я в нее, прячась от света, приносящего чудовищные страдания. И ткнулся головой в труп женщины, той самой, и преградил он мне путь, и изнемог я от пытки лютой, пытки более страшной, чем адские пытки. Мне надо было во что бы то ни стало вползти в могилу, улечься в гроб, чтобы не опуститься вниз… Но тело мешало! Не давало мне скрыться со свету белого! и не было в тот миг страдальца, подобного мне на всем белом и черном свете.

От редакции. В условиях тотальной цензуры, гонений и запретов мы взяли на себя нелегкий и опасный труд – публикацию настоящих записок, неоспоримая ценность которых заключается в их абсолютной достоверности, правдивости «от и до» (за исключением немногочисленных, кратких фрагментов, в которых по мнению специалистов могли присутствовать галлюциногенные элементы, порожденные физическими и психическими сверхперегрузками индивидуума, проникшего в иное измерение (загробный мир). Редакция поражена мужеством этого зверски убитого и воскресшего после долгих мучений человека – ведь главное испытание ожидало его в нашем мире, на земле: он бы мог затаиться, умолчать обо всем, не подвергая себя риску со стороны властей и спецмедслужб, которые методически выслеживают и вылавливают всех воскресших, вернувшихся из потустороннего мира, чтобы скрыть их от людей в своих секретных исследовательских лабораториях и вершить над ними бесчеловечные опыты. Десятки (если не сотни и тысячи) несчастных, по всей видимости, уже умерщвлены «естествоиспытателями в белых халатах» за спинами которых прячутся госчиновники из международных спецслужб. Но нам не дано вторгаться в механизмы тайной власти. Мы можем только описывать реальные события, излагать факты.

Пользуясь случаем, мы хотим выразить признательность тем людям, которые прислали нам письма, признали, что все описываемое соответствует действительности в деталях, что с ними происходило то же самое и именно в той же последовательности. Несмотря на то, что эти люди не желают себя подвергать опасности и не называют своих имен и адресов, мы им благодарны! В настоящее время редакция разрабатывает проект устава Комитета по защите воскресших. Мы не вправе допустить бесчеловечных преследований тех, кто вернулся к нам оттуда. И так слишком много испытаний выпало на их нелегкую долю.

Я рвался в собственный гроб из последних сил – сзади, словно расплавленным оловом жгло меня утреннее солнце. Белый свет разъедал мою кожу соляной кислотой. Я рвал когтями ее тело – пальцы вязли в трупной мякоти, холодной и скользкой. Но спина моя и затылок мой не выдерживали, не было мочи, будто тысячами копий били в них палачи, били со всей силы. Обезумев от боли, вонзился я клыками в ее горло, стал грызть его, рвать, терзать… И вот тогда открылся один остекленевший глаз.

– Уйди… – прохрипело мне в ухо.

Отпрянул я от гадины. И затрясся. Прямо на глазах в открытом ее перекошенном рту вырастали жуткие зубищи! Изогнутые, острые клыки – это было немыслимое превращение! И с такой силой она отпихнула меня, что выкатился я из могилы разверзтой, взвыл раненным зверем, исторг матерную злобную ругань и повалился.

– А-а-аххр-р-р!!! – заорала она вдруг.

И на нее действовал белый свет. Только высунулась, сразу глазища налились кровью, рожа исказилась дикой гримасой. Взревела, завизжала, окровавленными ладонями прикрылась от солнца… и рухнула обратно.

А я катался по земле, бился головой об камни, рвал лохмотья и кожу на груди когтями. Но видел, как из-за ограды глядят на меня со страхом несколько глаз. Любопытные, гады! Ничего, вот сдохнут – покрутятся хуже моего!

Ненависть к живым обуяла меня. Я бросился на железные прутья, будто и не было их! Хотел загрызть, задушить, разорвать… Да только будто тысячеострой палицей со всего размаху долбанули мне прямо в морду – аж на двадцать шагов назад отлетел, сбил ветхий деревянный крест, напоролся на ржавый штырь – насквозь он меня проткнул, хребтину раскрошил-проломил – обычный живой уже сто раз бы издох. А я только муки терплю, вою сатанинским воем… И тут рука…

– Лезь сюда! – замогильным басом ухнуло в затылок.

И костлявая ручища скелета уцепила меня за горло, рванула с такой силой, что заскрипели, затрещали какие-то доски, обрушилось все… и провалился я в темень и мрак. Сразу же стихли боли, жечь перестало и никто меня копьями не колол, только хребет нарывало.

– Это кладбище – проклятое, – пробасило снова, откуда-то сбоку.

Пригляделся я и увидал у земляной стены черной могильной ямищи мертвяка – одни кости от него остались, только желтые глаза без зрачков из глазниц черепа поблескивают.

Отпрянул я к противоположной стене, приготовился защищаться.

Но он только расхохотался.

– Не бойся, – говорит, – никто тебя, грешника поганого, тут не обидит, понял?

– Угу, понял, – закивал я сразу. И сообразил – это ведь он меня в свою могилу затянул, он! Ему еще и спасибо надо сказать… Да только язык-то не шевелился, разбух во рту.

– Я скоро наверх выйду, насовсем! – сказал мертвяк ни с того, ни с сего.

– Я тоже вот выходил, – вякнул было я с ехидцей. Но он так на меня зыркнул, что мороз по лохмотьям моей изодранной кожи пробежался.

– Говорю – насовсем воскресну! Не понял, погань нераскаявшаяся? Прости, Господи!

– Ни хрена не понял, – сознался я честно. – Разве можно так вот, взять и воскреснуть?! Дуришь ты меня, небось?

Он заскрипел, поднял было костлявую лапу, чтобы закатать мне в лоб. Да тихонько и опустил ее, не ударил.

– Ты еще салага, щенок, зелень. Сколько паришься-то?

– Сам не знаю.

– Значит, меньше года. А то бы знал! – говорит он. – Вот помыкаешься с мое, все разузнаешь. И чего делать надо, чтоб выползти из этого ада, тоже узнаешь.

– Неужто можно?

– Можно!

У меня сердце выдало тыщу ударов в секунду, аж затрясло всего. Надежда… Есть ли она вообще на белом свете. Надежда мёртвых…

– Скажи – как? – просипел еле слышно. – Все отдам, чего хошь проси, все! В рабы к тебе пойду навечно…

– Нет! Не проси, – сказал он и отвернулся к стене, – тут каждый сам по себе доходит, мой рецепт тебе все равно не сгодится. Одно скажу, будешь злобствовать, мстить, терзать – ползать тебе по всем кругам ада безвылазно. Забудешь, и когда приполз, и откуда, про белый свет забудешь, и как звали тебя забудешь.

И вдруг вспомнились все те книжоночки про загробную жизнь, что читать доводилось, как там усопших встречали после «коридорчика» их друзья и близкие, которые раньше поумирали, как их привечали добрые духи-проводники, вели куда-то, подсказывали чего-то… И на сердце у меня легче стало. Это надо же такому случиться, и для меня, убийцы проклятого, грешника черного, вдруг поводырь сыскался, привечает…

– Если б кладбище это не было б проклятым, черным, я б давно выбрался. Да уж очень много здесь зла в этой земле, – пожаловался он снова. – Вон, кресты деревянные, те за месяц сгнивают, рассыпаются в прах. А каменные все шатаются, падают, как их не укрепляй. Одни только пирамиды со звездами стоят, видать, угодны темным силам. Злое кладбище!

– Да какая на хрен разница! – не выдержал я. – В земле гнить – не все ли равно где?! Мозги у тебя, мил друг, не выдержали, сверзился ты в аду, вот чего!

А он не ответил, только зыркнул своими пустыми желтками.

И захотелось мне его изничтожить, растоптать! Такая злобища накатила, что изнутри распирает. Вот гад! Все знает, а сам молчит! Сам ожить хочет, а другие должны муки терпеть невыносимые?! Сволочь! Падла! Гнида заразная!!!

Прыгнул я на него, начал бить и руками и ногами. А он даже клешни своей не подымет, мол, бей, сколько влезет. Праведник хренов! А ведь силенок ему не занимать, это я на себе сам почувствовал. Бью, остановиться не могу.

А как упарился, он мне и процедил:

– Эдак ты и вообще никогда не выкарабкаешься, дружок сердешный!

Плюнул я, привалился к стене и зарыдал.

Да только недолго слезы ручьями лились из моих полузалепленных бельмами глаз. Прямо из земляной стены, с двух сторон, вылезли мертвецкие желтые женские руки, исцарапанные и ободранные, сжались мертвой хваткой на моем горле, потянули на себя.

– Со мной пойдешь, милый! – злорадно прохрипело в ухо.

И провалились мы в желтый смертный мрак. Ни черта я не мог понять. Видел ясно, как наяву, гнусного «земляного ангела», червя окаянного с крыльями, видел, как он тащил вниз спеленутую смертным саваном бабищу – ту самую, что придавил я на кладбище. Тащил, а сам всеми лапами когтистыми и жгутами, клювом и хоботом все бил ее, да колол невесть за что… Невесть? И тут мне все вдруг открылось: увидал я неземным потусторонним зрением эту бабищу в черной комнатенке со старухою патлатой, седой. Та ей в наперстке давала дрянь какую-то, а потом… потом она сыпала эту дрянь в рюмку мужику какому-то, охмелевшему и одуревшему, все лезшему к бабище с поцелуями. Хряпнул он рюмку. Не закусил. Позеленел… к ней тянется. А она отпихнула, улыбается тихо. Яд! Откинулся мужичок! Так вот к кому она на могилку приходила-то! Так вот почему бесы во мне взыграли-то! Почуяли свою жертву… Вот и заспешили! А я у них всего-навсего орудием был. Лопух! Все открылось, сразу…

Только мне-то не легче от этого. Земляной червь, ангел проклятущий ее в ад волокёт. А она меня за горло держит, и я снова вниз лечу, по старой, знакомой дороженьке. Страшный страх навалил на меня, нестерпимый. А крикнуть не могу, оцепенел.

Но чувствую, что я еще там, внизу, что снова раздваиваться начинаю. И лечу… и к жаровне гвоздями прибит, горю, корчусь в дьявольском пламени. И какие-то отродья скачут вокруг, беснуются, тычут в меня огромными железными ножами, хохочут. Только хохот у них – не смех, а злобное и дикое оскаливание, лязганье зубами. Неужто все, неужто кончилось?! Опять внизу муки терпеть?! Уж и позабыл, что наверху тоже несладко было.

– Со мной пойдешь! – бьет мне в уши.

Руки разжались. Мрак все покрыл.

И будто отделился я от моего мертвого тела, отлетел вдаль духом бестелесным. И тогда светать стало. Языки пламени зазмеились. И тысячи тысяч изуродованных людских тел корчились в этих лижущих их языках. Ад! Сверху, на железных крючьях висели полуистлевшие, судорожно дергающиеся мертвяки, внизу – все в огненной жиже кипело и бурлило. И торчали из этой кроваво-пенящейся жижи-огня железные колья с насаженными на них головами отрубленными: бешено вращались выпученные глаза, скрежетали зубы, дыбом вставали, сгорали и начинали лезть заново волосы, раздувались ноздри. Тут же рубили, секли, жарили, пытали, терзали еще многих, очень многих.

И стоял какой-то рогатый гад с огромным мечом, весь в железе и шипах, стоял и смотрел на муки несчастных. Исправитель и кат.

Железный шлем открывал его голову. Но в прорезях не было глаз – там зияла страшная, черная пустота. Стоял этот железный дьявол недвижимым истуканом, только кончики черных пальцев с железными ногтями-кинжалами чуть пошевеливались.

Потянуло меня к нему как магнитом. Кругом воздух, дым, огонь, уцепиться, ухватиться не за что. Вот-вот налечу! Но напрасными были страхи мои. Не шелохнулся гад! А я сквозь него прошел – просочился, словно не я, а он бестелесным был. И что-то изменилось сразу. Я не понял. Но потом поневоле дошло – жар коснулся моей кожи, от адского огня заломило кости, вывернуло хребет. Вновь плоть я обрел. И стремительно понесся через огонь. Это был фантастический полет – с такой скоростью никогда не несся я, даже в самолете когда в Сочи летел. Все замельтешило вокруг, завертелось… и со всего маху долбанулся в какого-то распятого на медном листе, изодранного и обглоданного человечину. Будто влип в него, врос. И тут же дошло – ведь это же я и был, тот самый, отдвоенный, второй… И чую, что это не кто-то посторонний, а я сам распят, меня поджаривают на медленном и жарком огне. Кончилось раздвоение, мать-их-перемать!!!

– Отпустите, гады! – завопил я на всю преисподнюю, – отпустите, сволочи-и-и!!!

И они отпустили. Гвозди будто сами собой выскочили из рук и ног, из живота и горла. Стал я падать в пламя, но не успел. Ржавая цепь захлестнула мои руки, вздернула меня, вскинула. Затрепыхался я на этой цепи. Да только недолго висел без дела. Подлетели голые рогатые дьяволы – точные копии, что грешников в пламени совсем недавно терзали, а может, и они самые – соскалились, ножи свои длиннющие повыхватывали. И один как начал бить по кистям мне, бьет как заведенный. Нож у него тупой, боль дикая. Только с тысячного удара перерубил руки. И опять я не упал – другой дьявол подхватил меня за волосы, встряхнул и давай шею перепиливать. Вечность пилил!!! Но отделилось мое тело, рухнуло вниз. А я все вижу. Из горла кровища хлещет, но вижу. Он мою голову трясет в лапище, все вокруг пляшет, прыгает. Зато другой – безголовое тело подхватил, разодрал грудь, сердце вырвал – и мне в рожу, бьет, бьет, бьет. А потом сунул его в пасть свою зубастую. И проглотил. Измывались они надо мною без конца и краю. Лихо мое пришло и горе горькое…

Примечание специалиста. В последнем описании исследуемого субъекта на реальные, доподлинные факты явно накладываются чисто эмоциональные оттенки псевдобытия, возможно, пережитого субъектом в гипнотическом трансе или внесознательном состоянии. Мир иных, потусторонних измерений не может в деталях соответствовать примитивным описаниям «преисподней», которая создана человеческим воображением и лишь в незначительной степени описана вернувшимися из этого иного измерения. Существует чрезвычайно весомое основание считать, что зачастую субъекты воспринимают не то, что происходит в реальности, а то, на что запрограммированы их глаза, мозг. Воспринимая в реальности иного измерения множество неясных теней, очертаний, движений, вспышек, мельканий, мельтешений, блесков, затемнений и т. д., глаз человека и его мозг подстраиваются по собственным стереотипам и начинают связывать движения потусторонних предметов и тел в объяснимую для себя картину: заострения, например, воспринимаются как рога, ножи, копья, иглы, гвозди; шары – как головы существ «дьяволов», предметы вытянутые, как руки, ноги, туловища и т. д. От чудовищного перенапряжения мозг сам дорисовывает все недостающее – вот и получается готовая «картина». Подобные явления существуют давно и многократно описаны за историю человечества. Наилучшим образом удалось бы получить картину иного измерения, переместив туда кинокамеру, видеокамеру, фотоаппарат или что-то подобное. Но материальные предметы пока перемещению не поддаются. Это в значительной степени усложняет дело. Но не делает его безнадежным. Уже на настоящий момент существует достаточно четкое научное видение иного мира. В нем преобладают отнюдь не человекообразные существа (дьяволы), а бесформенно-меняющиеся разумные субстанции, принимающие облики в зависимости от уровня интеллекта, фантазии объема информации воспринимающего их субъекта. Что же касается «мук», «наказаний за земные грехи», можно с достаточной степенью уверенности сказать, что сами аморфные иносущества безразличны к человеку. Однако, если в памяти субъекта содержатся неблагоприятные поступки, преступления и прочее подобное, все мысленные наказания, которые он сам себе предоставлял за свою жизнь (сознательно, подсознательно и сверхсознательно) посредством этих существ начинают материализовываться, воплощаться, повторяясь до бесконечности, свиваясь в замкнутый круг, доводя субъекта до умопомрачения и еще большего патопсихогенеза реальных мук, истязаний и пыток. Чрезвычайно сложная проблема! На данном этапе мы не можем отличить полностью в воспоминаниях воскресшего реальность доподлинную и реальность психогенную. По всей видимости, мы не сможем сделать этого никогда, так как реальность психогенная может являться той отличительной осью иного измерения, которая и делает его иным измерением, которая недоступна нам в нашем мире для представления. Мы не можем даже вообразить ее, как не может вообразить себе ось Z (высоту) двухмерное, плоскостное существо. В таком случае вполне разумно предположить, что весь пересказ реальных, доподлинных событий является ни чем иным, как проекцией в наше измерение событий развивавшихся по недоступной нам оси в недоступном мире. То есть, с субъектом на самом деле происходили вещи неизмеримо более сложные, причудливые, непостижимые, чем те, которые он описывает – просто для описания потусторонней реальности у субъекта не хватает здесь, в нашем мире, языковых, образных средств, а у нас, слушателей и читателей, не хватает способностей к восприятию абсолютно чуждых и непонятных категорий. Тем не менее, мы вполне понимаем друг друга и в достаточной степени представляем тот иномерный потусторонний мир.

Они рвали меня на куски. И с безумным хохотом пожирали – давясь, рыгая, чавкая. Острейшая боль пронизывала каждый изрыгаемый кусочек моего несчастного тела. Временами тот, что держал мою голову за волосы, начинал бить ей о ржавый зазубренный крюк. Проделывал он это безжалостно, с остервенением, наслаждаясь пыткой. И что особо странно, я порою видел это все его глазами, со стороны, и мне не было жаль себя, я был им, палачом, пытающим меня самого. Нелепость, жуть, маразм! Все сплелось в сумасшедший клубок – за какой конец ни дергай, ни хрена не выдернешь и не распутаешь. Истязание закончилось, когда отвратительный дьявол насадил мою голову на железный кол и отвернулся от нее. Все сразу пропало. И прозвучал глухой равнодушный голос. Прозвучал не извне, а в самой голове.

– Ты получил сполна за прошлую ночь. Хочешь ли ты еще выйти туда?

Все мое естество завопило: нет! нет!! нет!!! не хочу ни за какие блага терпеть таких мук! не хочу!! нет!!!

Но видно, упрямый бес навечно поселился в моей несчастной прогнившей голове. Это не я, это он выкрикнул во мрак:

– Хочу!

И… ничего не изменилось. Так же тихо, сыро, темно. Я попробовал шевельнуться – сырая земля навалилась на мои плечи, в ноздри шибануло гнильцой и прелыми досками. Перенесло! Мгновенно перенесло. И как они это делают? Да, я снова лежал в полуистлевшем гробу, в могиле на проклятом, сатанинском кладбище. Значит, наверху ночь. Можно выползать.

Земля забила рот, залепила глаза.

С каждым движением она все больше наваливалась на меня, давила, гнула, расплющивала. Срывая ногти, я вгрызался в нее, рвался наверх, выползал червем могильным.

Когда моя левая рука вырвалась наружу, даже сквозь толщу земли я услыхал пронзительный визг, топот шагов – кто-то убегал со всех ног, напуганный мною… даже не мною, а одной только высунувшейся из могилы рукой. О-о, как жестоки и бездушны люди! На этот раз ночь была сухой, звездной. Воронье каркало над побитыми, разбросанными крестами, выглядывал из-за ограды какой-то алкаш, совсем не державшийся на ногах… и стояла она, та самая бабища. Она была вся в земле, под ногами ее пучилась развороченная могила.

Она тянула черные костлявые руки к мрачным небесам и выла. Она не видела меня, глазницы трупа были пусты. Поневоле я отвернулся, вжался в землю, проклиная самого себя и свою поспешность. Ну зачем я, дурак хренов, удавил ее?! Теперь спасения не будет от этой мерзкой твари! Надо было, чтоб она сама сдохла, чтоб ее память об убиенном муже замучила! Так нет, дернулся, не сдержался, дьявол меня побери!

Горючие, обжигающие слезы лились из моих глаз.

А она все выла и выла.

Я полз в другую сторону, выплевывая гнилую, пропитанную трупной жижей землю изо рта. Я не хотел ни слышать, ни видеть ничего. И я бы ни за какие коврижки не обернулся. Но тот самый пьяный болван, что торчал за оградой, вдруг заблеял таким идиотским блеяньем, что загривок мой передернуло от омерзения, заскребло на сердце. Лязг поваленной ограды и вовсе взбесил меня. Я вскочил на ноги… но тут же упал – какие-то трухлявые доски расползлись под ступней, не выдержали моего призрачного веса.

– У-у-у-бла-а-а-я-я!!! – ревел по-звериному алкаш. И дуром пер на бабищу. Пер, расставив свои огромные волосатые лапы, падал в пыль и грязь, тут же вздымаясь, сопя, роняя слюну в мертвенном свете луны. Это был какой-то зверюга, а не человек.

А мертвая бабища стояла к нему спиной и даже не замечала алкаша, будто и не слышала эту паскудину. Она выла все громче, скрежеща зубами, срываясь на злобный плач. Время словно остановилось. Я привалился спиной к здоровенному перекошенному кресту. Но он осыпался ржавой вонючей трухой, запорошил мои больные глаза.

С ревом и утробным гоготом алкаш подступил к мертвечихе, сбил ее наземь одним коротким ударом, потом ухватил за волосы… те остались в его черной ручище, мертвечиха только дернулась и застонала. Но это все не обескуражило зверюгу. Он снова утробно заржал, ухватил ее как-то поперек, подкинул над могилой, задрал саван, прижал мертвечиху к себе задом. И начал судорожно рвать ремень на своих брюках. Только тогда на меня снизошло, все понял, догадался – да этот ублюдок живой, паскудина хренова собирается насиловать труп. Ну-у-у, скотина!!! Он был настолько пьян, что ни черта не соображал, он крутил эту дохлятину словно живую, горячую бабу, лапал ее, рвал в клочья саван… и ни хрена не соображал. А эта тварь хохотала мерзко, и не отбивалась, не пыталась ни убежать, ни выскользнуть, она только изгибалась, запрокидывала лысый желтый череп, скалилась… и хохотала. Нет, мужик был явно не в себе. Меня так и подмывало наброситься на него, исколошматить, вышвырнуть вон с этого проклятого, поганого кладбища. Но силы оставили меня, только глаза все видели, уши все слышали, а рука подняться не могла.

– Ну, давай, давай, еще… – сипло молила она. И каждое слово было омерзительно и дико.

– У-у-убля-я-яа-аааа!!! – ревел ублюдок.

Штаны с него давно слетели. Лунный свет мертвил голый волосатый зад и кривые толстенные ноги-лапы. Насильник все время падал, потом снова поднимался, подхватывал под чресла мертвую жертву и продолжал, продолжал, толкал ее вперед, заваливаясь, сбивая обломок креста. А мертвечиха стонала и хохотала. И тогда усек я: это она его заманивала и околдовала, она специально выла, завлекала… Нет! Не может быть!

– У, падлы! – взревел я.

Силы вновь вернулись в мое истерзанное тело. Я вскочил на ноги, бросился к ним.

Жутко осклабилась бабища, почуяв меня, уставилась черными пустыми глазницами. А алкаш даже ухом не повел, он все тряс своим огромным брюхом, качал ее, гоготал и сопел.

– Не тро-о-ожь! – вызверилась она.

Но было поздно. Мощнейшим ударом я вышиб челюсть ублюдку, сбил его с ног, набросился на него, вырывая мясо клочьями, дорываясь до горла. Но не успел, опоздал самую малость.

Страшная сила подхватила меня сзади, отбросила на три метра. Это была она, слепая и злобная, мертвая и исполински сильная, сильная силой самого ада.

– Сука-а! – заорал я.

И получил такой удар прямо в перешибленный нос, что взвыл. Почти следом она вонзила два своих костлявых пальца в мои глаза. Я завизжал резанным кроликом, аж самому тошно стало. Кровь заливала лицо. Но я чувствовал, как глаза вновь прорастают – дьявольская, неумерщвляемая плоть, сатанинская живучесть! А ведь я так хотел, чтобы меня убили совсем, навсегда, чтобы раз и навсегда! Нет! Не выходило! Не получалось из этого ничего: сколько меня терзали, расчленяли, разрывали, сжирали… и все вновь восстанавливалось. Силы ада! Я вскочил на ноги. Но тут же полетел обратно. Теперь этот живой ублюдок бил меня, бил с такой силой и ловкостью, будто не был в дупелину пьян, будто был не то что молотобойцем, а самим паровым молотом! А эта стерва визгливо и сладострастно хохотала, ей весело было. Последним ударом он снес мне половину башки. И сразу успокоился, подумал, небось, что прикончил гада.

– Уу-у-ублю-я-я-аааа! – завел он прежнее и вновь навалился на мертвечиху. Облапил ее, присосался слюнявыми губищами к разлагающейся трупной коже. Он так ничего и не понял. О-о, как счастливы безумные и безумно пьяные! Я люто и злобно позавидовал негодяю. А перед глазами встала одна жертва моя, туристочка из Италии, черненькая и грудастая. Еще в семьдесят девятом на Ладоге я ее прихватил, всю ночь терзал и голубил, то рвал смертным рваньем, то ласкал, надежду давал, измывался. А потом еще живую в дупло старого сухого дуба забил, керосином облил да сжег. Но промашка вышла два местных парня видели концовочку нашу. И, сволочи проклятые, вместо того, чтоб как подобает добропорядочным советским гражданам, бежать в ментовку и стучать на меня, закладывать, они подхватили какие-то дубины и так отдубасили, что духу лишили… Очнулся тогда ночью, во мраке, весь в веревках, в болоте, издыхающий, но рвущийся куда-то. Ничего не помнил, это меня мой звериный дух вызволил, в беспамятстве, связанный, а выполз из болота, просчитались ребятишки, думали, утопну я, сдохну как гнида поганая, а я выполз как гнида. Гниды – они живучие. Двенадцать дней лежал не жрамши, только жижу болотную сосал да комары меня ели. Оклемался. Я эту суку итальянскую вовеки веков не забуду! Паскудина! Гадина! Натерпелся я из-за нее. И только вспомнилось… это мне все за грехи мои. Не искупить их никогда! А башка уже зарастает, опять все вижу как на ладони – бесятся они, трутся похотливо, визжат… Ну, думаю, нет.

– Щас я вам, гады!

И с куском гранитной плиты на них… Только опять не добежал. Сам столбом встал, аж мурашки по коже и кол словно в спину. Это я его глаза вдруг увидал. Еще недавно совсем мутные они были, дикие, пьянющие… а тут! Прозрел, падла! Прочухался! Увидал сам себя на разлагающемся, вонючем, но живом, скалющем зубища трупе, услыхал мертвецкий хохот и визг. И такой дикий, леденящий душу страх в глазищах запылал, что и белков не осталось. Из разинутого рта ни звука, свело судорогой… ну, малый, в чужом пиру похмелье тебе! Хреновые штуки!

– Милый, давай, давай… – пристанывала она, ни хрена не видя, извиваясь голым зеленым телом, подставляя кости и изъеденную червями плоть. А он соляным столпом застыл. Ужас!!!

И тогда понял я, что мне бежать надо, не то хуже будет, совсем хреново будет. Попятился, прижал руки к лицу.

А она выпрямилась, тоже застыла.

– А-а-а, вот ка-ак?! – вырвалось сипло из ее рваного мертвого горла. – Вот оно ка-а-ак?!

И кровавые точки вдруг загорелись в черных провалах глазниц. И увидала она все разом. И меня, убийцу своего во всей мертвецкой красе, трясущегося, голого и жалкого, и его этого восьмипудового жеребца, прервавшего лихое дело. И зарычала она на меня, не на него. Ведь это я все испортил, я все испоганил ей, я жертву отвлек, вывел из колдовского оцепенения и ворожбы. И потянулись ко мне длинные, вытягивающиеся костлявые ручища ее. И пошла она на меня, грозя пытками безумными и боем смертным.

Но не отступил я. Тоже не лыком шит. Из той же богадельни. Звериная ярость закипела во мне. И приготовился я к бою. И выплыли из адской тьмы перед глазами моими радостные рожи чудищ-дьяволов.

Возрадовал я их. Что же делать! Опять вниз, в преисподнюю?! Вся сила в ней, не могу я препятствовать своей жертве, не могу мстить и защищать себя, иначе вновь по кругу адскому. Погибель моя! Со всех сторон погибель!

– Ну, погоди, погоди… – шипела мертвечиха, наступая на меня. – Щас, еще немного, еще чуток!

Опустил я руки. Запрокинул голову.

И спасло меня чудо.

Столп этот соляной, алкаш протрезвевший – уматывал, точнее, уползал, без штанов, сверкал голым своим жирным задом, полз и полз к ограде. И трясся весь, все в нем ходуном ходило, каждая складка, каждая жила, голова аж тряслась.

– Уходит… – промычал я тупо.

– Что-о-о?! – взревела она, обдавая мое лицо трупным перегаром, мертвечиной и гнилью. – Куда-а-а?!

Она сразу все поняла.

И я ей стал не нужен. Она бросилась за этим жирным ублюдком, ухватила его костлявой цепкой рукой за голый зад, подхватила под живот… и рванула назад. Это надо было видеть – изможденный скелет тащил целого бегемота, да еще как тащил!

– И-и-ииии-бл-я-яяяяя!!! – визжал по-бабьи тонюсенько и гадко жирный ублюдок. Он так и не смог выдавить из себя ни единого членораздельного слова. Это был не человек, а какая-то голозадая визжащая скотина.

А как на меня зыркнула тварюга – прожгла дьявольским огнем насквозь. Но не остановилась, добежала до разверзтой своей могилы, зарычала, захохотала дико… и провалилась в землю вместе с жертвой своей, еще живой, орущей благим матом. Только подземное глухое эхо прокатилось.

– Господи, что же это! – прошипел я, забывшись.

И незримой молнией ударило мне в загривок, повалило наземь. Нечего повторять имя недоступное, нечего! Не мне его произносить, опять опростоволосился.

Сквозь боль и слезы эхо слышал подземное, и полз к могиле. Хотел все сам увидать. А как подполз, заглянул в черную дыру, так глазам больно стало. Омерзительный, членистоногий и прозрачный земляной ангел пеленал на дне глубоченной черной ямищи живого еще мужика. Тот дергался, бился, хрипел и стонал – визжать он уже не мог.

Холодно мне стало и мерзко, неужто живьем они его в ад потянут?! Даже жаль гада! Как же так?! А мертвечиха, бабища эта все подлезала под хрипящего, все ластилась, жалась, впивала свои острые клыки в жирную шею, и хохотала. А червь проклятый работал, дело свое делал… И до того мне того мужичину стало жаль, что сунулся я ему на выручку в могилу, рванулся… но не пустила меня какая-то злая сила туда. Не пустила. Весь я во власти их…

Видать, не для того меня на божий свет выпихнули, не для того. А для чего же…

Зарыдал я тогда, забился в истерике. Откатился от края могилы, засучил руками и ногами. Лишь однажды я бился так же, как припадочный. В белопольском приемнике, когда меня взяли почти с поличным, во хмелю дичайшем, когда от озлобления меня трясло трясуном, когда и сам понимал – надо косить под припадочного, иначе кранты, хана. Эх, пронесло тогда! Лучше б меня и прибили тогда, где только эти козлы с топором шлялись?!

Недолго я бился и стенал.

Влекло меня куда-то.

И с каждой минутой все сильнее.

Ползком, потом на четвереньках пополз я к поваленной ограде. И тянулись мне вслед из могил костлявые руки, завидовали мне мертвяки, остановить хотели, не пустить. Не в их власти это было. Эх, проклятое, поганое кладбище! Приют черных душ!

Только выполз за ржавую, кособокую, ломаную ограду, сразу полегче стало. Поднялся на ноги и побрел, голый, избитый в кровь. Куда? Зачем?! Ноги сами несли меня. Надо одеться, надо хоть рожу умыть, утереть. Нельзя же так на люди, нельзя, пусть и ночь кругом. Хоть бы прохожий попался, забулдыга какой, содрать с него одежонку… нет, ноги тащили меня в самую чащобу, через овраги, кусты, бурелом и груды мусора. Лишь на темной крохотной полянке они подогнулись вдруг сами. И упал я рожей в листву, скрючился от какого-то холода, пронизавшего меня вдруг. Долго не мог поднять глаза кверху, минуты две или три. А когда поднял, совсем охренел – пенек стоял предо мной, и сидел на пеньке лысый старик с черными глазищами, носом огромным, вислым, касающимся губы слюнявой. Мерзкий старикашка, горбатый и сухоногий, с нервными, теребящими что-то ручонками, изгрызанными ногтями и мясистыми ушами.

– Встань! – сказал он тихо.

И подняло меня на колени, оцепенел я перед ним, замер.

– Почему сразу не пришел? – задал он вопрос еще тише. Сверкнул глазищами, и прожгло меня отчаянно, страшной болью. – Отвечай!

– Ты кто? – ляпнул я сдуру.

И еще трижды прожгло меня. Старик этот, колдун чертов, надо мной силу имел какую-то и волю. Я б его одним мизинцем придавить смог бы… но не мог. А он терзал меня, власть показывал, издевался. А когда натешился вдосталь, уселся на корточки на пеньке, сухие ножки поджал под себя, выпялил глазища выкаченные пуще прежнего, И сказал:

– Ты мой слуга. Ты зомби, понял?!

– Нет, – ответил я. Ничего я тогда толком про зомби не слыхал, так, треп какой-то был, но толком ни хрена.

– Не понял? – старикашка удивился. И указал вдруг пальцем во тьму. – Подай мне это!

– Чего это? – спросил я машинально. А сам уже встал, побежал куда-то, нагнулся и поднял кусок ржавой железной трубы, вернулся, подал колдуну. А он мне в лоб этой трубой, потом еще раз, потом зашвырнул ее в темень. И тихо так:

– Апорт!

Взъярилось все у меня внутри. Взбеленился, голову жаром захлестнуло.

– Я тебе что – собака, что ли?! Ты чего раскомандовался тут?!

Но так меня шибануло об землю, так перекрутило и вывернуло, что на карачках, хуже любой суки метнулся я в кусты, раздираясь в кровь, расцарапываясь, ухватил трубу зубами, да так с нею, на четвереньках и подбежал к нему, замер, только хвостом не виляю.

На душе препоганейше

Ударил он меня еще раз трубой по башке. Зашвырнул ее куда подальше. Снова спросил:

– Понял?

– Понял, – ответил я. Как тут не понять.

– Будешь служить вернее пса любого. Ты мой раб! Я твой хозяин и господин, понял?!

– Понял.

– Повтори!

– Я твой раб. Ты мой хозяин и господин.

Старикашка засмеялся тихо и довольно. Затрясся.

И тут я, улучив момент, двинул рукой – я б его в лепешку расшиб, убил одним махом… но кулак наткнулся на стену, только кровь брызнула. Невидимая ограда охраняла колдуна.

А меня отшвырнуло, прожгло снова трижды. И подполз я к пню на брюхе, с высунутым языком и облизал подножие пня, корявые корни, потом кору, потом вонючие заскорузлые пятки старика, зарыдал, замолил пощады.

Гнула меня неведомая сила.

Гнула и ломала.

Был я и впрямь рабом бессловесным.

– Будешь шалить, пожалеешь, – прошипел старик. Он забавлялся.

Но мне было не до забав.

– Отпусти меня, – взмолился я чужим, жалобным голосом.

И он ответил:

– Отпущу. Когда исполнишь все! – помолчал немного, а потом сказал стальным каким-то голосом: – Иди. И приведи ее!

Кого? Куда идти? – я приподнял глаза, выпрямил чуть шею.

Но меня уже влекло во тьму.

И в спину мне звучал приглушенный старческий смех.

– Дай хоть одежонку какую-нибудь! – взмолился я, оборачиваясь, чуть не плача.

– Она не нужна тебе, раб! – как-то холодно, не по-людски ответил старик. Но его уже не было на пне. Лишь лежала книга в красном кожаном переплете, с огромной звездой поверху и выеденной старой надписью: «Каббала». Я так прочитал, помню точно, как сейчас, хотя написано было не нашими буквами, а крюками какими-то странными… но я понимал их, крюки эти! Все! Ночь тащила меня в себя – в сырость, мрак, в жуть и неведанную судьбину. Куда идти? Кого привести?!

Сроку мне отпущено лишь до рассвета. Это я точно знал, по опыту старопрежнему. Но время будто и не шло вовсе. Я перся через леса и поля, переходил в брод озерца, реки, болота. А утро не высвечивалось, мрак не рассеивался.

Вынесло меня на каком-то полустанке. Вынесло под одинокую мигающую лампочку. Сидел какой-то тип на лавке, ждал поезд или электричку. Но только меня увидал – его ветром сдуло. Плюхнулся я на лавку тяжело, со стоном, сипом. Опять зарыдал. Бежать! В могилу! В землю! Но не мог! Не мог, дьявол меня побери! Я уже знал, что сяду в вагон, что поеду куда-то, знал, что никому меня не остановить, И знал, что обречен я вновь на черное зло, что вновь по кругам пойду и никогда мне не выпутаться, что был просвет, прогал – блеснула надежда, да и мертвец в могиле тогда, в первый раз подсказал, намекнул – есть выход, есть! Но теперь я был в полной власти проклятого старика, теперь должен был я губить себя, низвергаться еще ниже в адскую пропасть… а ведь поднимался ведь, как тогда у меня сердце билось, как надежда трепыхалась в груди скворчиком. За что?! За что же все муки терпел?! Зачем прощал мучителям своим?! И не

мстил им зачем?! Ведь в руках моих они были! Нет! Претерплю! Все претерплю! дикая боль прожгла хребет – колдун и на расстоянии властвовал надо мною. Будь он проклят во веки веков… нет, не мне проклинать, проклятым не дано сыпать проклятиями.

Где-то вдалеке мерно застучал-загудел поезд. Из-под перрона выполз в дальнем конце спугнутый мною мальчишечка. Он тер глаза и отворачивался. Я все видел… Электричка приближалась. Ночной состав, страшное дело… Лет пять назад в точно таком же, в пустом вагоне прихватил я одну крошку, с дачи ехала, видать. Сунулся щенок какой-то из тамбура, курил он там, да в лоб получил, убежал, заяц! Погано тогда было, спешка, нервы. Недолго потешился, пять минут – и того не было. Вышвырнул я ее в окошко живьем… может, отошла, не знаю, хрен с нею. А что сейчас будет? Окна пустые, желтые…

Примечание редакции. В этом месте мы решили поместить вместо обычного комментария специалиста письмо, полученное на документальные записки воскресшего два месяца назад. Как мы сообщали ранее, факт воскрешения из мертвых неоднократно подтверждался. И как прежде основной причиной, не позволявшей ожившим мертвецам открываться полностью людям, являлся вполне обоснованный страх преследования со стороны властей, спецслужб и спецмедицинсках подразделений, производящих вивисекторские опыты над воскресшими. По всей видимости опыты эти проводятся в массовом порядке и с самой бесчеловечной жестокостью по прямому указанию властьимущих, пытающихся обеспечить себе в будущем личное воскрешение. Насколько известно Комиссии, пока опыты результатов не приносят. Тем не менее преследования вернувшихся из потусторонних миров нарастают, до нас доходят слухи, что созданы специальные отряды боевиков-поисковиков, подписаны негласные международные соглашения. Однако здесь мы вторгаемся в тайные области сильных мира сего, которые закрыты для рядовых граждан и не подлежат ни малейшей огласке. Поэтому, не вдаваясь в детали, передаем слово очевидцу:

«…описания эти верны до мелочей, но поражает беспомощность автора записок. Мне лично доводилось двадцать четыре раза выходить из преисподней на землю. Но никогда я не выходил из одной и той же могилы, всегда меня выбрасывало в другом месте, один раз даже в другой стране. У меня сложилось совершенно четкое мнение – могилы, конечно, не все, не рядовые, и, если можно так выразиться, спецмогилы, это переходные шлюзы из потустороннего измерения. И потому я твердо считаю, что это не мир мертвых, это параллельный мир, не менее живых существ, чем все живущие на земле. То, что воспринимается в этом мире нами, землянами, как наказание, пытки за грехи, есть обычный образ существования, как для нас ходьба, сон, еда, работа. Я не уверен, что все умершие земляне попали именно в этот мир. Скорее всего наоборот, лишь отдельные индивидуумы оказываются в нем. Совершенно не складывается впечатление, что данная „преисподняя“ перенаселена, там множество пустынь, бескрайних ледников, беспредельных пустующих океанов пламени, провалов, пропастей, диких и пустых. Моё воскрешение произошло на двадцать пятом выходе. Я уже заранее знал, что вернусь к людям. И не потому что полностью искупил все свои грехи я их искупил не просто полностью, а миллионократно, с колоссальнейшим запасом – нет, я выходил, потому что меня просто-напросто выпирала из этого чуждого мира какая-то непонятная сила, она удаляла меня из него, как чужеродный предмет из организма. До конца я не сумел разобраться, но второй раз туда попасть я не желаю ни за что. Я живу праведно, ничего не имею, все раздаю, если в моей душе возникает желание причинить кому-нибудь зло или появляется просто зависть к кому-то, легкой тенью, хоть чуть-чуть, я беру дома, в своем логове плеть из колючей проволоки и бью себя до крови, потом становлюсь под ледяной душ и стою, пока ноги держат. Когда они от оцепенения и холода начинают подгибаться, я выползаю из ванной и встаю на колени перед образами. Я не хочу больше в тот мир, как его ни называй: ад, преисподняя, параллельный мир, иное пространство… не хочу!!! В записках не все, а только бесконечно малая частица всех тягот, что выпадают на странников по „тому миру“. Всего описать невозможно… Мы оставляем это письмо без комментариев, как и многие другие документы, свидетельствующие о неведомом и жутком явлении. Специалисты утверждают, что для разрешения загадки полностью им понадобится не менее трех лет, а для открытого контакта и засылки исследователя в потусторонний мир не менее семи-восьми лет. И все же воскресшие живут рядом с нами не первый год. Факт остается фактом…»

Я ввалился в раскрывшуюся дверь и сшиб какого-то пьянчугу, он вывалился во тьму, завопил какую-то зверскую песню без слов, он даже не понял, с кем столкнулся в ночи.

В вагоне сидел босяк, наверное, бомж, их стало слишком много, расплодились как тараканы. Он глядел на меня, голого и зеленого, моргал глазами, но не пугался. Небось, он видывал и не такое – и инопланетян, и чертей рогатых, и бесов мелких. Алкаша, который из горячки в горячку впадает, особо не удивишь.

– Спи, дружок, – сказал я ему, – это тебе все снится.

Бомж послушно уснул. Может, он меня и не слышал вовсе.

Еще через две остановки в вагон ввалились два мента в каких-то пятнистых робах, при моей жизни таких не было, но я сразу просек – это менты. Один сунулся было ко мне, но остановился, махнул рукой, тряхнул головой – видать, подумал, что спятил, другой тряс бомжа. Вытряс из него бутылку водки и какую-то дрянь. Бутылку сунул в карман, дрянь бросил на пол, залепил бомжу затрещину.

– А этот хер чего расселся? – спросил он грубо у «спятившего».

Пойдем, заспешил тот, – ну его, больной какой– то, гляди, зеленый., а кожа? Валим отсюда, еще подцепишь чего-нибудь от этой падали!

Он погрозил мне кулаком.

И оба ушли.

Больше до самой Москвы меня никто не тревожил.

Этот проклятый колдун гнал меня в Москву. В самый рассадник заразы, в скопище сволочей и гадов. Зачем?! Ведь меня могли схватить в любую минуту!

Еще на ходу я вылез в окно, спрыгнул с перрона. За кустами хрен кто увидит! Но сила влекла, волокла меня вперед. В кустах два гастролера, черных и кудрявых, натягивали какую-то девку лет тринадцати, белобрысую и опухшую.

Один вызверился на меня, не бросая своего дела.

– Уходы, твар! – зашипел он.

– Прырэж его! – злобно сказал другой,

Девка ничего не сказала, у нее рот был занят.

Я руки не успел вскинуть, как первый саданул мне под ребро ножом – боль пронзила сердце. Я мог бы убить его, разорвать на части. Но колдовская сила бросила меня вперед – ломая кусты, хрипя, крича и дико матерясь, я носорогом попер вперед. Я уже знал, что надо идти в самый центр. Но как?! Это же Москва! Это не Хренореченск какой-нибудь вшивый, где по ночам души живой не встретишь! Боль прошла, рану под ребром затянуло. Но душа ныла и стонала.

– Сапсэм бэшэный! – донеслось мне в спину.

Мне было плевать на гастролеров. Я хотел обратно в ад. В преисподнюю!

Но колдун был сильнее меня. Лишь на очень короткий миг мне удалось вырваться из его власти. У какой-то сарайной будки, почти у вокзала валялся забулдыга. Я прыгнул на него рысью, в мгновение ока вытряхнул его из пиджака и штанов, ухватил за волосы и с размаху долбанул мордой о бетонную стену, чтоб не вопил, не подымал шума. И снова меня бросило вперед. Я не мог даже одеться, я тащил эти лохмотья в руках. И на меня озирались люди.

Казанский! Это был Казанский вокзал – скопище убийц, проституток, воров, сифилитиков, всяких прочих гадов. Три бана! Три вокзала! Гнойная язва разлагающегося трупа, который все еще по привычке называли Москвой.

– Эй, красавчик, погоди! – с идиотским, пьяным хохотом окликнула меня седая патлатая старуха, которую два беспризорника лет по одиннадцати, лапая и оголяя, тащили в темень, к забору.

– Муж-жшына-а-а, ну иди ко мне, ну поучи этих щеглят, мать их, они всю изорвут, изомнут, а толку от них… и-эх!

А один гаденыш обернулся, плюнул, да так сильно и метко, что я еле увернулся. Бог с ним! Тянет. Страшно тянет куда-то. Пиджачишко драный и вонючий я набросил на голое тело. А со штанами долго провозился, три раза падал, подымался… а вокруг, у стен, по всему вокзалу валялись какие-то ублюдки – грязные, избитые, опухшие, издыхающие, завшивленные, гадящие прямо под себя, и мужики, и бабы, и старики, и старухи… будто вся шваль, вся рвань и погань со всей Расеи-матушки собралась тут на шабаш. Раньше мне такого видеть не доводилось, раньше всю эту сволочь держали в приемниках и психушках, в богадельнях и на зонах, Я еще не знал тогда, что наступила демократия, что бездомных и бесхозных больных повышвыривали отовсюду, бросили подыхать. Это потом я просек, что зажравшимся богатеям надо видеть, как они богаты, что эта нищета и рвань, по которой они разъезжают на мерседесах, оттеняет их роскошь. Им бы всю Россию положить вот так, издыхающей, завшивленной, в отрепьях и дерьме… а самим сверху, в белых смокингах! Только мне лапшу на уши не навешаешь, я-то знаю, настоящее дерьмо, гнусное и вонючее, это они сами и есть!

Меня несло вперед. И никто не обращал на меня внимания, я почти не выделялся среди этих полуживых ублюдков, полумертвых алкашей и наркотов. Отъезжающие, приезжающие не глядели на бомжей, воротили рыла, перешагивали через этих дохляков… И кого было больше на Казанском и по всей площади, не знаю.

Только меня волокло в центр.

Меня аж трясло всего. А в голове глухо стучало: Арбат, Арбат, Арбат! Я уже представил себе старую мощеную улочку, на которой когда-то гулевал с корешами, сорил хрустами – просаживал в кабаках за ночь годовую зарплату академика. Тогда это были денежки! Тогда зажравшейся валютной сволочи почти не было, и какой-нибудь суке могли бросить под подол тыщу деревянных, но тыщу баксов… никогда! Дважды ко мне подваливали какие– то крутые фраера, но не доходили, носы морщили, отворачивались – понятненько, трупной падалью несет, а кому охота в падали ковыряться. Безумная столетняя старуха с бельмами на глазах и седой щетиной совала в нос флакон одеколону, шипела чего-то. Отмахнулся. Менты на меня даже не глядели, у этих глазок наметанный, они знают – с кого можно чего-то поиметь, им всякие болтающиеся туда-сюда мертвяки в рваных моченых штанах не нужны.

Попер прямо через газон. А там табор цыган, да каких-то убогих, нищих, злобных. Мальчишки меня камнями обкидали, заплевали. Через весь город пер пехом, все больше по закоулкам, дворами грязными и погаными. Дикая Москва была, жуткая, будто война по ней прошлась, не такой я ее помнил, не такой – была логовом всякой мрази, а стала выгребной ямой у холерного барака. И все сердце щемило, слезы с глаз не сходили: ведь наверху я! среди живых! на белом свете! и не пытает меня всякая сволочь дьявольская! Дышу! Живу!

А вынесло меня почему-то не на старый Арбат. А на Калининский. Из дворов, из тьмы-тьмущей зырился я на свет и огни, на машины редкие, на фонари. А когда подволокло меня силой колдуна к одному небоскребу, все понял сюда надо!

И сразу вся спешка прошла. Сразу мозг прояснился. Дрожь пропала в теле, мышцы мои мертвяцкие силищей сатанинской налились. А в мозгу вдруг голос прозвучал:

«Ты слышишь меня, раб!»

А я вслух как заору от неожиданности:

– Слышу!

И прожгло меня так, что повалился на землю, скрючился.

«Не ори, гнида! За то, что добрался без происшествий, хвалю. Теперь все от тебя зависит, даю тебе кусок воли! Но все равно по моей наколке пойдешь, и все тебе будет открываться по ходу дела»..

«Ничего не понимаю»! – подумалось мне тогда резко, зло.

«Тебе и не надо понимать! Иди! Иди, раб! Я с тобой! Я твой владыка и бог! А ты мой раб, ты зомби! Иди!!!»

Огляделся я – дом непростой, тут всякие бугры живут, с ними связываться хреново, это я по опыту знал, будут искать, будут выслеживать до последнего гроша государственного. Уж кому, как не мне знать – сколько душ простых смертных загубил, сколько одних баб поизвел – ни хрена никто никогда не дергался, бумагу только переводили. А было дело как-то девицу одну пригрел да остудил потом за ночку-то всего, а она внучатая племянница или племянчитая внучка, хер ее знает, какому-то тузу кэгэбэшному была, так всю Россию перевернули, два года на нее вся система работала, семерых под вышак подвели и спровадили с бела света, до меня чудом не дотянулись, в Дагестан ушел, в горы к кунакам, привел им двух девчонок лет по десять, скраденных в станице, отдал нетронутых, так они меня полтора года в горах таили-кормили, а туда ни одна сука не рыпается, этих ребят даже кэгэбэшники тронуть, да чего там тронуть, пощупать боятся! Ушел, короче! А вот сейчас удастся ли уйти?

Подъезд непростой. В такой запросто не пустят. А это еще кто? Четыре мерса по бокам и «девятка». И в двух свет вдруг зажегся. У меня чутье – неспроста.

Вываливают из двух мерсов два паренька, крутоплечие, качки, небось. И ко мне. А сами спали до того, наверное, я их потревожил.

– Чего надо, падаль?!

Эх, круто начинают, думаю. А сам на переговорники гляжу, у каждого на шее болтаются «уоки-токи». Ежели каша заварится, они сходу наверх настучат. Но эти пареньки не из органов, это стая, приблатненные, шакалы, фраера! Злоба во мне накипала вулканом, я вообще бешенным всегда был, думаю, сейчас их рвать учну: зубами и когтями.

А другой мне:

– Вали отсюда!

– Ща, – говорю им тихо, – ща отвалю, щеглы! – А краем глаза вижу в мерсах еще кто-то шевелится, тут их много, это охрана, побудил я их, сучар. Но отступать мне злая воля моего хозяина не дает. Уж очень ему что-то понадобилось в этом доме. Но что?! Золото? Бриллианты? Доллары?!

Вытянул я лапу когтистую, да и содрал левому челюсть вместе с переговорником – он так и осел, захрипел. А другому в грудь просто ткнул костяшкой ребра у него захрустели, осколки их, небось, в сердце впились, в легкие… таких ударов им не раздавали еще, пускай знают, что не с живыми сосунками дело имеют, пускай хоть эти щеглята уважают.

– Полежите, отдохните малость! – шепчу.

И начало меня вдруг бросать, бить, подкидывать, толкать. Я понять ни черта не могу. А кровища черная из меня хлещет ключами. А это из мерсов, двери приоткрыли и лупят в меня в пять стволов. Да глушители такие – ни звука, ни хлопка. Крутые мужички!

Только ведь меня в аду еще не так истязали!

Упал я, перекатился к кустам. Отлежался с полминуты. Стрелять перестали, подумали, небось, что ухандокали меня, гады.

Подходят двое со стволами, лбы мокрые, блестят, тоже качки-амбалы. А сами боятся, коленки дрожат. А как же им не бояться, своих дружков, небось, уже видели на асфальте.

– Получи довесок!

Это один с ходу мне очередь в брюхо дал.

– Ладно, я-то получу. Получу. А вот ты у меня… гнида…

Они не ожидали такого прыжка, они так и не поняли, с кем имеют дело. Довесчику я отодрал башку, только хрящи захрустели, подкинул ее на ладони, да в сторону мерсов и забросил. Второй дернулся было в кусты, да не тут-то было. Три когтя я вонзил ему в спину, ахнуть не успел, повалился. Выжидать больше не стоило.

– Ну, держись, падлы!

Я бросился в мерседесы, перевернул один вместе с троими скотами, сплющило их неплохо. Двое высунулись из «девятки», пришлось их вбить обратно, так они там навечно и останутся, пока их не выковыряют вместе с резиной и жестью, да в деревянные «девятки» не пересадят.

А за спиной мотор глухо взвыл – еще один мерс сорвался с места, ушел. Хрен с ним. Я уже бежал к двери. Я не собирался стучать или звонить. Я знал, что дверь закрыта, на сигнализации. А там наверняка еще охрана.

Я вцепился в ручку. Отодрал! Вгрызся когтищами под петли, чуть не лопнул от натуги, но содрал – одну, потом другую. Какой-то седой старик-вахтер в форме вскинул пистолет, да нажать не успел, повалился с раскроенным черепом. Еще двоих одним ударом сшиб. Мне на восьмой надо, я уже знаю. Два огромных лифта. Наверху тоже охрана, это точно!

А в мозгу: «Молодец, раб! Иди быстрей! У тебя осталось не больше семи минут, через эти минуты сюда приедут… Вперед!»

Рванулся я к лифту. Восьмой! А в лифте болван какой-то:

– Не убивай! Я лифтер, ночная смена!

Ну и ни хрена себе, живут?! – сверкнуло в мозгу. – Не отель пятизвездочный, не вилла миллиардера… а на тебе, ночной лифтер! Не тронул я его, вышвырнул из кабины.

Мне наверх!

Комментарии специалиста. Как правило зомби и прочие разновидности управляемых мертвецов, как и управляемых живых (зомбированных), людей не оставляют никаких документальных записок. У них память либо полностью атрофирована, либо в ней стираются ненужные их хозяевам сведения. В редчайших случаях следственным подразделениям удается снимать достоверные показания с зомби. Но как правило это бывает по истечению достаточно длительного времени и не может уже служить раскрытию преступления или изоблачению преступников. Часто происходит и следующее: психоэнергетиками-экстрасенсами (в просторечии «колдунами» и «магами») в мозг зомби или зомбированного человека закладывается помимо нужной программы ложная информация, сбивающая со следа, запутывающая дело. Сам зомби или зомбированный не может отличить объективную информацию от наложенной искусственной. В данном случае так же невозможно выяснить происходило ли все описываемое в данном разделе на самом деле, по программе психоэнергетика-каббалиста, или же субъект-зомби выполнял иную программу, стертую, забытую, а для замета следов воспроизводит по ложной памяти «ложную программу». Установить истину можно было бы при хирургическом вмешательстве в мозг субъекта-зомби. Однако он категорически препятствует проведению трепанации черепа, проведению следственно-медицинского эксперимента, более того, последние восемь месяцев скрывается от исследователей.

Напоминаем еще раз: 1. зомби – это мертвец, оживленный психоэнергетической личностью и выполняющий все требования таковой, т. е. программу; 2. зомбированный – это живой человек, кодированный психоэнергетиком на выполнение его воли. Ни в коем случае не следует путать эти разновидности. Это крайне важно, так как зомбированных субъектов в настоящее время насчитывается на земном шаре до нескольких десятков и даже сотен миллионов, они ходят постоянно рядом с нами и внешне ничем не отличаются от обычных людей, наделенных свободной личностной волей. Эксперименты над зомбированными проводятся полномасштабно и широко, особенно в России и странах СНГ, где эти эксперименты в отличие от других стран не только не запрещены, но активно поддерживаются спецслужбами дружественных стран-партнё-ров, таких, как США, Великобритания, Германия, Израиль, наряду с такими гуманитарными программами, как продажа из России эмбрионов, младенцев и детей на нужды здравоохранения и культуры мирового сообщества, профилактические гуманитарные испытания на россиянах медикаментов, пищевых добавок и генетически измененных продуктов питания и т. п. Что же касается, мертвецов зомби, то это явление недостаточно изученное и мало– распространенное. Зафиксировано достоверных, реальных фактов не более шести десятков. Восемнадцать субъектов-зомби были задержаны и подвергнуты патологоанатомическому анализу. Также были задержаны и обезврежены все их родственники, могшие представлять опасность для общества, в настоящее время их тела подвергаются хирургическому исследованию. Однако это все крохи, не дающие большой научной статистики. И потому мы, Отдел изучения зомбианомалии при ВСРДРЦД, обращаемся к вам – сообщайте обо всех случаях появления зомби в местах вашего жительства. Ни один из воскресших не должен остаться неизученным, необследованным. Нашим отделом при лучших психиатрических клиниках России создана сеть бронированных свинцовых камер, в которых для исследуемых зомби созданы самые благоприятные, даже относительно комфортные условия. Мы приглашаем самих воскресших являться к нам добровольно, без принуждения. Это будет в любых отношениях благом для них, так как уже сейчас приняты все меры и создана общеевропейская система отлова и обезвреженная зомби. Добровольная явка с повинной снимет излишние стрессы и обеспечит качество излечения.

Что касается конкретного случая, следует отметить что, к сожалению, зачастую мафиозные структуры, которыми насквозь пронизано все наше общество, не только покрывают преступления и деяния как зомби, так и зомбированных, но и нередко используют их в преступных целях, что ведет к полной утрате информации, а в будущем, при глобальном использовании зомби мафиозно-властвующими сферами, и к исключению секретной проблемы из области изучаемых явлений. Мафиозные структуры, срощенные с госструктурами, заинтересованы в полном закрытии проблемы и использовании как зомби, так и зомбированных исключительно в своих целях. В таком случае медицине, как и науке в целом, никогда не удастся раскрыть тайны потусторонних миров (этой тайной и всеми извлекаемыми выгодами смогут пользоваться исключительно руководители и топ-менеджеры нескольких гигантских преступно-государственных кланов). Поэтому столь важно выяснить все в кратчайшие сроки, не откладывая на завтра.

Мы обращаемся также к редакции газеты «Голос Вселенной» с просьбой обязательно задержать автора документальных записок, когда он явится в редакцию в очередной раз. Для этой цели мы готовы выделить шесть наших сотрудников, которые будут дежурить в редакции, кроме того обеспечить сверхсрочный вызов особого подразделения захвата. Мертвец-зомби, он же воскресший, должен быть немедленно обезврежен и доставлен в соответствующие места.

От редакции. К сожалению, мы не можем согласиться с предлагаемыми мерами и пойти на них, так как публикация проводилась с обязательным условием – не имеем права выдавать властям автора записок, наводить на его след. Тем более, мы не располагаем данными, где в настоящее время скрывается воскресший. Насколько нам было известно, он постоянно менял места жительства, всячески маскировался, уходил от преследователей. Чисто по-человечески мы понимаем автора записок. Но ни чем не можем помочь ни ему самому, на следствию спецотделов.

Нам стало известно, как мы сообщали ранее, что уже давно существует Комитет по проблемам воскрешения, воскресших, зомби и т. п. Комитет этот действует подпольно, и прямой связи с ним у нас нет. И все же мы рекомендуем всем воскресшим, зомби обращаться в этот Комитет, возможно, это их последнее спасение от общеевропейской системы отлова и обезвреживания Одновременно мы обращаемся к властям с просьбой проявлять гуманность в отношении подлежащих отлову и исследованиям зомби. Сейчас не существует специального законодательства по воскресшим и потому они не считаются людьми, гражданами, их можно убить, заточить, расчленить… и все же необходимо проявлять определенную гуманность к этим существам, пытающимся реабилитироваться в нашем обществе.

..Лифт мигом вознес меня наверх. Я вывалился из него в широченный коридор. Сбил с ног трех охранников с «узи» – мне эта еврейская штуковина хорошо знакома, этими автоматами мы отбивались в соль-угорском ночном притоне в восемьдесят шестом, положили не меньше двух десятков легавых.

Какая-то бабка, небось, тоже ночная уборщица, бросилась в ноги, взмолила:

– Не губи, милай, не убивай, сердешный! – она была в слезах, губы дрожали: – Куды ж ты лезешь, их же здесь сплошь три этажа целых, беги сам-то!!

Три этажа! В эдаком огромном домище!

Ну и дела!

Только обмозговать все мне не дали – разом из четырех дверей выскочила шобла пятнистая, все как один, но все черные. С цепями, кастетами, дубинками этими гнусными электрическими, железяками какими-то. Выскочили. Сунулись. Да и полетели кто костями, кто мозгами по стеночкам. Взъярился я, озверел совсем. Будет бабке теперь работы, эту банду теперь от мрамора и кожи не отскребешь. А ведь и впрямь все там было в красном и белом мраморе, в резном дереве, в коже мягкой – как в сказочном дворце, даже в фильмах я такого не видывал.

А злая воля меня вперед гонит. Через восемь дверей – в девятую. Как влетел я в нее, так и напоролся на двух огромных буйволов.

И начали они меня дубасить.

Но не долго тешились, разодрал я им глотки, повалились в кровище все – и сам упал, встать не могу, раны зарастают, да кости перебиты, еще миг, минуту. А в зале огромном визг дикий: голые бабы, в золоте и каменьях с ног до головы, а так голышом, визжат, бегут куда-то… Баб не меньше двух десятков. А мужиков всего трое – тузы, жирные коты, черноглазые, потные, в белых рубахах коротких. И чего там только нет: ананасы, виноград, апельсины, в огромных хрустальных чанах икра красная, черная, золото, бриллианты, фазаны, поросята, осетры, сервизы – ну весь Эрмитаж, короче, втиснутый в один зал на сто квадратных метров, и голые тела, груди, ляжки, задницы, ноги – все отборное, все высшего класса. Бабы визжат. А мужики шпалеры тянут из-под рубах. Пугают выкаченными глазищами.

Только меня не запугаешь. Встал под пули, на выстрелы. Иду – живым решетом,

Половина голых баб валяется в обмороке, чувств-с они, видите ли, лишились. А мужики крутые, держатся.

Добрался я до них.

– Конец вам, гады!

Рвал на куски, расшвыривал. Тут и они хуже баб завизжали. А потом и успокоились. «Молодец, раб! Вперед!» Да куда ж еще вперед-то?! И увидал я лестницу витую – наверх она вела. Побежал к ней. В три прыжка половину преодолел, еще в три другую. Вышиб ногой дверь дубовую. Сбил двоих сразу, хребты сломал. Вышиб другую дверь. И снова по лесенке вверх – ступени резные, каждая мерседеса стоит, я толк в этом понимаю, но вверх, вверх.

Еще две двери. Еще три вертухая – рухнули с распоротыми животами.

Влетел я в какой-то зальчик полутемный, замер.

Посреди – в круглом бассейне сидит толстячок дряблый, носатый, губатый, лысыватый – армянин с рынка, ни дать ни взять.

А перед ним извиваются три девицы, одна краше другой. А четвертую, ближнюю, самую полную и грудастую, негр заделывает, да так шустро и смачно, что хоть в ладоши хлопай. Оторопел я. И они застыли. Только негр никак кончить не может. А кончить ему хочется, вот он и зырится, трясется, да не останавливается. У армянина этого вся похотливая гримаса с рожи слетела сразу. Поднимается. Девицы по углам, притихли, негр кончил, пополз куда-то на четвереньках. А армянин догадливый.

– Бери чего хочешь, – говорит, бери все! Бери их! – на девиц указывает.

А я сам не знаю, чего мне надо.

– Пойдем!

И пошел я за ним слепо. Дверца в стене открылась. Зашли мы в комнату какую-то. Полумрак, роскошь, ковры, пальмы в кадках, хрусталь, золото… И начал он доставать ларцы, открывать – сверкало из них небесным огнем, начал пачки зеленых под ноги швырять. Очень догадливый был.

– Все бери!

Только на хрена мне, мертвяку, все это. И прыгнул я к нему, хотел пасть порвать. Но злая сила остановила меня – нельзя старика убивать, нельзя, такая вот команда.

А губы сами проговорили:

– Мне нужна она!

Этот хрен старый повалился в ноги, запричитал, начал мои струпья и гнойные язвы целовать. Но поставил я ему когтистую лапу на хребет, стал давить. Тихо, не спеша. А сам ничего не понимаю, кто это «она»? Додавил я его, дожал – зеленый стал, совсем плохой.

– Пойдем, – говорит.

И провел через три комнаты.

А в четвертой сидела девица. Беленькая. Красивая. Вся в чем-то небесном, невиданном. Глазища в пол-лица, небось, сама колдунья, ворожея. Не видал я еще такой красоты неземной и страшной.

– Забирай! – промямлил старик. И ей бросил: – Пойдешь с ним! Я сказал! – И ушел.

– Стой! – заорал я ему в спину. – Ключи от мерса, старая падаль! Или я тебя пришибу щас!

– Ключи у нее, – сказал оп, не обернувшись даже. Только сгорбился, пошатнулся.

– Ну, гляди, ежели кто из твоих псов сунется, вернусь – посчитаюсь!

А в мозгу молнией: «Молчи, раб! Забирай ее и уходи! Если не доведешь ее, тебе ад раем покажется!! Живей!!!»

Схватил я ее и поволок вниз, не глядя, не разговаривая с ней. Вышибал двери, бил направо и налево, хотя все сторонились меня. На улицу бегом выбежал. К ближайшему мерсу. Ключи у нее и впрямь были, целая связка. Рванули мы. Куда ехать – не знаю, но чую – ведет меня злая воля, ведет.

Ехали долго, Москву оставили далеко позади, во мраке ехали. И знал я, куда свернуть, где прямо ехать. А у одного моста в мозг кольнуло: «Все! Хватит! Бросай машину!» И руки сами двери рванули, вытолкнули ее, выпрыгнул я, направил к барьерчику мерс… полетел он вниз, далеко вниз, а потом так рвануло, так полыхнуло, что адское пламя мне вспомнилось.

– Пошли! – я ухватил девицу за руку. Поволок в чащобу.

Я знал куда идти. Но еще не меньше двух часов мы продирались сквозь буреломы и кустарники. Бесконечная ночь! Истерзанный и измученный вытащил я ее на полянку темную. И она была измучена, устала, тяжело дышала.

Один старик-колдун не был измучен. Довольный он сидел на своем пне, теребил ручонками, сопел, блестел выпученными глазищами.

– Встань передо мной! – приказал он девице.

Та, словно завороженная, послушалась.

– Вот ты и пришла ко мне, хи-хи, – заулыбался он, – а ведь не сама пришла, верно?!

– Верно, – ответила девица глухо и обреченно.

– Скинь эти лохмотья, Лола!

Она встрепенулась, дернулась. Но колдун так обжег ее своими глазищами, что обмякла она, приподняла руки – и изодранные неземные одежды ее свалились в ноги. И открылась она взору моему столь прекрасной и чарующей, что глазам я не поверил.

Такой фигуры не могло быть у земной женщины: осиная талия, широченные бедра, налитые груди, как воздушные шарики, тянущиеся вверх, ноги, ноги… и струящиеся белокурые волосы, целая грива волос.

Старик плотоядно облизнулся, привстал на пне, вытянул руку и коснулся ее груди. Он смотрел прямо в глаза своей прекрасной пленнице и мял, мял ее упругую горячую грудь, слюна стекала с его губы на подбородок и ниже, падала на грудь, а она тянулась к нему, зачарованная и послушная.

– Нет, хватит! – вдруг проскрипел он злобно. – Ты слишком наивна, Лола, ты уже обрадовалась, ты подумала, что я тебя простил. Ты ошибаешься, лапушка, я никогда никому ничего не прощаю, запомни это. Ты отказалась от меня? Ладно. Теперь ты достанешься вот этому…

И тут он пристально посмотрел на меня.

От редакции. Редакция вынуждена заметить, что никакого отношения к делу разыскиваемого властями воскресшего не имеет. Вместе с тем, она считает необходимым предоставить раскаявшемуся воскресшему преступнику возможность реабилитации в нашем обществе. Вместо этого спецподразделения по выявлению и отлову воскресших устроили самую настоящую травлю на нашего автора: в течение трех недель в расположении редакции без согласования с ней дежурил спецотряд, четыре явочных квартиры воскресшего и его собратьев по несчастью были обысканы, перевернуты и разгромлены, в перестрелке на Кутузовском воскресшему были нанесены три огнестрельные ранения, и он чудом ушел от погони. Облавы и преследования продолжаются. На месте сбора бывших узников «потусторонних миров» в Измайловском лесу неизвестными в штатском были убиты автоматными очередями шестеро воскресших, проводивших внеочередную, экстренную сходку… прослушиваются абсолютно все телефонные линии, агентура всех ведомств переключена с общегосударственных заданий на операцию с кодовым названием «Петля». И все же связным нашего автора в редакцию была передана записка, которую мы считаем нужным огласить: «В случае продолжения травли и облав, угрожающих моему психическому и физическому здоровью, буду вынужден покинуть пределы страны проживания и передать соответствующую информацию другой стороне. Воскресший».

Мы не будем комментировать это послание. Напоминаем, что наше повествование закончилось на следующем: автор записок, вызволенный из ада недоброй волей колдуна-гиперэкстрасенса, был превращен им в зомби, в слугу, исполняющего беспрекословно все его приказания. По заданию колдуна воскресший пробрался в московский притон мафии, связанной с властными структурами, похитил оттуда женщину по имена (или кличке) Лола и доставил ее в темную лесную чащу в районе «поганого кладбища» где его и ожидал «хозяин».

…Старикашка ухмыльнулся как-то особо гнусно. И добавил с ехидцей:

– Да-да, Лола, ты достанешься именно ему. И прямо сейчас!

Белокурая красавица истерически захохотала, потом бросилась на старика… но отлетела, упала. Я понял, это барьер, он все еще действует. А пока он действует, с проклятущим колдуном ни хрена не сотворишь. От злобы на него меня аж перекорежило. А у самого слюнки потекли – такие бабцы не часто мне попадались, прямо скажу, такой раскрасавицы вообще не было: голенькая стоит, беззащитная, влекущая, лунный свет на грудях играет, на бедрах, губки пухленькие, кожа шелковистая. Сам чую, как меня трясти начинает, тянет к ней, влечет. Живая, горячая, прекраснейшая плоть! Безумное наслаждение! Я буду упиваться ей, рвать ее, терзать… и нежить.

– А ну-ка, Лолочка, встань-ка на четвереньки, как и подобает такой суке как ты! – очень тихо и очень ехидно проговорил старикашка.

– Нет! – пронзительно выкрикнула она.

– Встань, сука! Ты предала меня, и ты поплатишься за это.

– Нет, никогда!

– На четвереньки!

– Я не могу… я не хочу…

Но воля колдуна была сильнее. Прекрасную женщину будто изнутри скрючило, согнуло, вывернуло, выгнуло. И это еще больше распалило меня – жертва! Это сладострастная жертва! Сейчас я наброшусь на нее! И плевать мне, что она там будет чувствовать! Ее еще наверняка не любили мертвяки! Ха-ха! Ее еще никогда не грели трупы! Я сделал шаг к ней, разгораясь все больше, роняя черную слюну…

– Нет! – она визжала как истеричка.

Но это только придавало мне сил, разжигало меня. Я уже ощущал в своих разлагающихся скрюченных пальцах ее тугие, большие груди, ее пышные бедра. Она уже трепетала в моих тяжких объятиях, дрожала, не смея вырваться. И тогда прозвучал голос старикашки:

– Смелее, раб!

Это как-то сразу охладило меня. Раб! Я во всем раб! И сейчас я только исполняю его волю, забыв про все, забыв, что мне никогда не выбраться из адовых пропастей, ежели я… Нет! Я оттолкнул красавицу от себя, грубо, зло, по-звериному – она полетела в листву прямо личиком своим чудным. Тихая и покорная.

– Это еще что?! – взревел колдун.

И меня прожгло такой внутренней болью, что все прежнее можно было лишь за щекотку принять. Меня подбросило над землей, трахнуло об нее и снова прожгло.

– Иди к ней! – шипел старикашка. – Рви ее! Терзай! Насилуй! Это я тебе приказываю, твой хозяин и бог!

Неимоверная злоба вывернула меня наизнанку. Бог?! Эта гнусная тварь, этот каббалист-сатанист, жидяра поганый – называет себя богом! Я бросился на него. И вновь напоролся на ледяной колючий барьер, расшибся в кровь.

– Иди к ней, раб!

Злая сила потащила меня к несчастной… Ах, как призывно был изогнут ее стан, как белели во тьме манящие бедра, подрагивали сулящие блаженство груди, это было неодолимо. Надо только подчиниться. Надо!

– Уйди от меня! – прошипела красавица через силу, она снова приподнялась на четвереньки, выгнулась.

Старикашка злорадно потирал ручонки на своем трухлявом пне, слюна текла по его пористому подбородку, пейсы тряслись, выпученные глазища горели дьявольским огнем.

Нет! Ни-за-что! Пусть он убьет меня! Пускай! Я должен терпеть! Как тогда в камере! Ах, как пытал меня бритый ублюдок! Но ведь я вытерпел – и дьявольские твари отступились, я сделал тогда первый шаг к выходу, первый… А сейчас я сделаю второй! Я собрал все силы, развернулся, подполз ближе к пню… и снова бросился на колдуна.

– Жалкий и глупый раб! – расхохотался этот негодяй. – Я мог бы тебе подарить чудную жизнь! Ты бы имел все: лучших баб, золото, валюту, ты был бы всевластен надо всеми, даже над власть имущими выродками… большую часть времени ты проводил бы не в преисподней, а наверху! Каждая ночь была бы твоей! Ты глуп и подл, раб!

– Нет! – завопил я как резанный. – Ничего не надо! Отпусти ее!

– Что-о-о?!

– Отпусти!

Колдун заскрежетал зубищами.

– Лола, ползи, детка, сюда, – сказал он тихо и зловеще.

В его руке появилась плеть – она была свита из колючей проволоки. Красавица ползла на четвереньках, она была завороженной, полностью подвластной старикашке. Плеть взвилась над плешивой головой… и бархатистая кожа украсилась кровавой полосой. Визг прокатился по лесной чащобе. Он полосовал ее страшной колючей плетью – и эта неженка и красотка на глазах превращалась в кусок кровоточащего, дико визжащего мяса. Наконец он устал, взмок, и, тяжело сопя, уставился на меня.

– Возьми ее, раб! – приказал он люто и зло. – Ты все равно никогда не выйдешь из-под моей власти! Полезай на эту стерву! Или ты, ублюдок, со страху обессилел?!

Все помутилось у меня перед глазами.

– Заткнись, старый хрыч! – процедил я сквозь зубы. – Если тебе надо, скотина, сам полезай на нее!

Трижды меня прожгло и передернуло – будто миллион киловатт пропустили сквозь мое истерзанное, измученное тело. Но ни на вершок не сдвинулся я с места.

– Подчинись ему-у-у, – выла, валяясь в моих ногах красавица Лола, – полезай на меня, возьми меня, иначе он нас исполосует, измучает вконец, я знаю его, он не отступится-а!

Она целовала своими пухлыми губками мои гниющие ступни, прижималась к ногам грудями, обвивала меня. Но встать не могла.

– Уйди, сука! – я отпихнул ее ногой.

– Сдохни же, раб!!! – прорычал колдун.

И меня подбросило вверх – над соснами и березами, осинами и дубами. Я грохнулся оземь будто мешок с дерьмом, кости затрещали, захрустели, кожа полопалась и гниющее мясо поползло наружу. Меня трясло, било, прожигало и тут же льдом сковывало. Но я терпел, скрежетал зубами, обломками зубов, ломал их, стирал в крошку. Я вырвусь из этого ада! Вырвусь! Пускай они лютуют, пусть! Они захлебнутся своей дикой злобой, сволочи! А я вырвусь!

– Получай! Получай, гадина! Изменщица!!!

Колдун полосовал окровавленный кусок мяса, который еще совсем недавно был красавицей Лолой. Он мог убить ее, он мог измучить и истерзать меня… и все равно он был в бешенстве от собственного бессилия. Я видел, что он бьет труп, мертвое изодранное в клочья тело. Зачем?! Но он все бил, не мог остановиться. А меня корчило безудержно.

Я уже не видел ни леса, ни полянки, ни пня. Меня снова бросило в преисподнюю – в океан безумного пламени, в угли, в гарь, в смрад, где каких-то несчастных раздирали острыми и иззубренными крючьями. И хохотали надо мной два крылатых и хвостатых дьявола. И трясло их вместе со мною… Вот они – мои дьяволы-хранители! Это они везде ведут меня, суют меня везде, гадины! Свиные рыла!

– Отвяжитесь от меня! Сгиньте! – заорал я во всю глотку.

Но их затрясло пуще прежнего. И вдруг понял я, что не хохочут они, не насмехаются надо мною это их так трясет, так бьет вместе со мной, И вот тогда понял я – каждый мой шаг наверх, это пытка и боль для моих дьяволов-хранителей, для всех тех бесов, земляных червей ангелов и прочей нежити, что приставлена ко мне. Да, они входят в силу, когда я поддаюсь своим страстям, когда я мщу и терзаю беззащитных, когда я зверствую и предаю, подличаю и унижаю. Но их начинает трясти в адской лихорадке, если я живу не по их правилам… Да, именно так! Гадины хвостатые! Выродки проклятущие! Чтоб вам сдохнуть! И окатило меня огнем, волной пламени. И подступился один дьявол-хранитель, прошипел в самое ухо:

– Рано радуешься, ублюдок!

Рванулся я от него. Но железные когти впились в горло.

– Иди, откуда пришел!

Тьма.

Боль. Жуть.

И снова полянка под луной. Бесконечная ночь. Колдун на пне. И кусище кровавого мяса у его ног. Луна. Ночная свежесть. Уханье голодного филина. Да где-то вдалеке тоскливый вой то ли волка, то ли собаки. Россия…

– Ну что, раб, сбежал от меня?! – колдун хихикал. – Не перечь воле хозяина. Слышишь?! Никогда не перечь!

Он размахнулся своей плетью, намереваясь ожечь меня, больного, бессильного, издыхающего. Но вдруг замер… рука начала опускаться.

– Проклятье! – взревел он шакалом. – Они приняли ее! Этого не может быть!

Я сначала ни хрена не понял, только обрадовался, что колючая плеть не стеганула меня по спине и голове. Но потом заметил, как кусок мяса, имевший прежде имя Лола, начал шевелиться. Казалось, это не он сам, а кто-то под ним – то ли крот, то ли змея, то ли еще какой лесной житель.

Но нет, это поднималась она сама – страшно изменившаяся, осатаневшая, зверообразная, с когтистыми лапами и тремя кривыми рогами, выбивающимися из-под белокурых, испачканных засохшей кровью прядей. Да, они приняли ее – и она после этой лютой, ужасной смерти превратилась в чудовище, в демона – пухлый ротик исчез, оскаленная пасть открывала ряд длинных, острых клыков, язык раздвоенным жалом извивался меж этими клыками… но глаза ее были пусты и мертвы.

– Сгинь! – заорал колдун.

И принялся нести какую-то тарабарщину на непонятном языке, наверное, свои заклинания.

Да только все впустую. Осатанелое чудовище набросилось на него, сбило с пня – никакой преграды для мертвой не существовало. Острые когти впивались в хилое старческое тело, рвали его на куски.

– Убей ее, раб! Убе-е-ей!!! – визжал старикашка.

Но я даже не пошевелился. Я терпел адские муки. Но держался.

Так и надо тебе!

Так и надо!

Вот еще немного – и она добьет негодяя! Ну, давай! Я ждал этого мига, чтобы насладиться им, забывал, что мне нельзя наслаждаться мщением, пусть и чужим. Но она не добила его. Не обращал внимания на меня, она забросила колдуна за спину и какими-то судорожными шагами-прыжками, побежала в сторону проклятого кладбища.

Я припустился вслед за ними. Мертвенистая луна бежала по нашим следам, не отставала. Страшная ночь! Бесконечная ночь!

Я мечтал только об одном – очутиться до рассвета в своей могиле. Иначе будет плохо, я почти забыл об этом. Проклятье!

Временами мертвая Лола останавливалась и вновь принималась терзать старика. Он визжал недорезанным зайдем, он был в полной ее власти. И мне даже становилось жалко этого дряхлого и похотливого подонка.

Со всего маху, не останавливаясь, она повалила кладбищенскую ограду, побежала со своей скулящей ношей мимо косых крестов и жутких дьявольских пятиконечных звезд. Да, я все понял, она тащила его в ад живым! Как и та, другая мертвечиха!

– Постой! – крикнул я неожиданно для самого себя.

Но было поздно – мертвая сиганула в разверзтую могилу-ямищу, скрылась во тьме, и опять прокатилось эхо из-под земли.

Я подбежал слишком поздно, заглянул в дыру: «земляной ангел» уже пеленал жертву. Он мелко сучил своими суставчато-трубчатыми ножками и лапками и был похож на огромного, разжиревшего червя с паучьими конечностями и сложенными стрекозиными крыльями. Они все были одинаковы, но всегда чем-то отличались друг от друга. Это был не тот «земляной ангел», что пеленал меня.

– Прости эту сволочь поганую, Лола! – заорал я в припадке какой-то жалости.

Снизу раздалось приглушенное рычание. И мертвая впилась клыками в горло жертвы. Они вместе попадут в ад. И еще неизвестно: кому там достанется больше.

Я до рези в глазах вгляделся в могильную тьму. И вдруг меня передернуло – уже не осатанелое существо чудище грызло старикашку – колдуна. Нет! Красавица Лола, обнаженная, грудастая, голубоглазая, без царапинки, вся лощеная и блестящая, впивалась алыми пухлыми губами в старческую дряблую шею. Жутко это было. И непонятно. Кто они? Кто они все?! Может, они и на земле, при жизни были вурдалаками и упырями, чертями, бесами, ведьмами?! Почему их так легко приемлет преисподняя и дает им силу и власть в обмен на лютые пытки и непреходящие мучения?! Загадка! Чудовищная загадка! Сколько же еще наверху такой нечисти, таких гадин, которым место только в аду?!

– Лола, кто же ты?! – закричал я в могильную тьму.

Но она не слышала меня, она грызла своего прежнего мучителя… а земляной ангел, бросив пеленание полуживого трупа, насиловал эту красавицу, облапив ее всеми своими членисто-суставчатыми мокрыми, хлипкими, волосатыми лапками, насиловал быстро и сноровисто, алчно, будто всю свою гадостную жизнь только и занимался тем, что насиловал земных женщин. Это было невыносимо.

Это было страшно и нелепо… как жизнь.

– Будьте вы все прокляты! – выкрикнул я в пропасть.

– Будь ты проклят!!! – ответило мне могильное эхо. – На веки вечные…

Я отвалился от края провала. Надо искать свою могилу. Не то поздно будет! Сил не было. Перед рассветом они всегда пропадали. Я на карачках полз между гнилыми растрескавшимися крестами. А впереди меня какой– то смутной, огненно-багровой тенью шел мой дьявол-хранитель с огромным топором-секирой в руке. Он куда-то меня вел, оборачиваясь и ухмыляясь… И столько свирепой злобы и ненависти было в дикой сатанинской роже моего «хранителя», что понял я – покоя мне не будет!

От редакции. Мы выражаем уверенность, что воскресшему удастся избежать преследований и травли, и, не смотря на все его тягчайшие преступления, которые он многократно искупил, желаем ему как можно быстрее приспособиться к земной жизни, стать полноценным и полноправным гражданином, ведущим праведный образ жизни. Да пребудет с нами Господь Бог!

Уже прошло достаточно много времени с тех пор, как автор записок был в результате кровной мести зарублен топором, похоронен, прошел практически весь цикл адских мучений в потустороннем мире, неоднократно выходил из преисподней наверх, пока окончательно не разорвал путы ада и не выбрался в наш мир. Он воскрес из мертвых. И уже этим оказался виновен перед обществом и спецслужбами. Воскресший в первые дни своего рождения не знал, что на земле его ожидают новые муки, что уже существуют специальные подразделения по отлову, изучению, исследованию, извлечению и истреблению воскресших людей. И все же ему посчастливилось, он оказался одним из немногих «дважды рожденных», которым удалось ускользнуть из цепких лап земных вивисекторов. Все эти годы воскресший скрывался в подполье, постоянно переезжал с места на место, менял адреса, имена, фамилии… он привык к жизни вечно разыскиваемого, особо опасного «преступника». На острие спецнауки и особых служб сейчас четыре основных программы: «Зомби», «Зомби-2», «Зверолюди» и «Воскресшие» (каждая имеет свой код). По всем этим программам проходит автор документальных записок. Кроме того за ним охотится Американо-российский институт экзопсихиатрии (а это весьма солидное заведение, стоящее выше закона и общественного мнения). Операция «Петля» вышла из границ стран и континентов, она носит в настоящее время глобальный характер – десятки отловленных воскресших уже томятся в спецприемниках, многих после длительных исследований уже не стало… И, тем не менее, наш автор пока пользуется благосклонностью судьбы. Более того, в последний свой приход он согласился дать нам короткое интервью.

Этой беседой с воскресшим мы предваряем продолжение его документальных записок. Мы надеемся, что вы не останетесь безучастными к печальной участи жертв эксперимента.

ИНТЕРВЬЮ С ВОСКРЕСШИМ

Редакция. Мы чрезвычайно рады видеть вас живым и здоровым…

Воскресший. Не тратьте время на комплименты, я чувствую себя погано, иногда мне кажется, что в аду было лучше. Вот поглядите – шрам расходится (он нагнул голову, снял свою засаленную кепку – шрам набухал цепочкой воспаленных розовых язв, ближе к темени он расходился, обнажая серый, чуть подрагивающий и незащищенный мозг. Это было неприятное зрелище). Они доконают меня!

Ред. Извините… наверное, вам надо немедленно показаться врачу. Мы могли бы продолжить беседу потом.

Воскр. Нет! Ни в коем случае! Любой врач – это моя погибель! Они все связаны со спецслужбами, проинструктированы. Я уверен, что они получают с каждого отловленного премию. Вы не беспокойтесь, эта дыра заживет. Шесть дней назад меня чуть не поймали. Это было под Кинешмой. Два спецназовца уже догнали меня, сбили прикладами с ног… но они не знали, с кем имеют дело. Одному я сразу пропорол брюхо. Другой проломил мне череп – по старому шву, это дикая боль!

Ред. Когда представители органов приходили к нам и даже устраивали в редакции временную двухнедельную засаду на вас, они говорили, что все делается для вашей же пользы…

Воскр. Они вам наплетут! Слушайте больше!

Ред. Мы им не поверили. И все же – а вдруг?! Вдруг они сделают необходимые замеры, проведут свои исследования, возьмут анализы и показания, ну подержат в спецприемнике месяц-другой, а потом отпустят, выдадут новый паспорт и вы заживете свободно, спокойно, счастливо, без страха и волнений?!

Воскр. Мне не хочется ставить опыты на своей шкуре. Она у меня одна. И потом, они все делают не просто так, сам феномен воскрешаемости им нужен, чтобы сделать «бессмертными» кучку старой маразматической сволочи, у которой в руках вся власть страны и все богатство. Да ради этого они запытают-замучают насмерть сто тысяч таких как я, миллион, и слезинки не прольют. Эти дурачки-спецназовцы еще не знают, на кого они работают. Знали бы – давно взяли б за кадыки своих бугров.

Ред. Вы совершили очень много тягчайших преступлений, вы сами неоднократно признаетесь в этом. Не болит ли у вас душа?

Воскр. Я отмучился за каждого вдесятеро, за всех отмотал по полной катушке. Так что совесть у меня чиста. Я никого не трогаю, и меня пускай не трогают!

Ред. Как вы относитесь к проводимым в стране реформам?

Воскр. Как и все люди говорят, так и я. Дали воровать! Вот и вся реформа. Наверху воруют помногу, внизу поменьше, но каждый знает, теперь можно – паханы не обидят.

Ред. Паханы? Кого вы имеете ввиду?

Воскр. А тех, кого законы да указы критиковать не велят, тех, кто их издает и пишет.

Ред. Сейчас не поощряются такие разговоры, поэтому лучше не будем затрагивать представителей режима.

Воскр. Я тоже думаю, хрен с ними. В аду с них за все спросят.

Ред. Неожиданный поворот! Вы что, видели на том свете политических деятелей, руководителей, партийных бонз?!

Воскр. Не хотелось бы вспоминать эту мразь… Видал. На нижних кругах. В дерьме. Им оттуда никогда не выбраться.

Ред. И Брежнев там?

Воскр. А чего вы про него спросили?

Ред. К примеру.

Воскр. Нет, его в аду нет.

Ред. Странно, столько на него наляпали за последние годы, а в аду нет?

Воскр. Нету. А вот после него, начиная с горбатого – все будут, это точняк! Леня, может и дурак дураком был, как про него пишут, но греха не совершил, народ при нем не вымирал. Вот хрущ в дерьме по уши. И большевистская гвардия вся, в полном составе – в дерьме. И каждый может подойти и чего хочешь сделать.

Ред. Это кто – каждый?

Воскр. Там все убитые ими ходят, не сами, а их тени двойники, сами они в других местах обитаются. Ходят и почти не бьют палачей своих, надоело уже, только плюют им в поганые рожи – за день миллион пройдет, и каждый плюнет в рожу: один бухарчику, другой янкелю-свердлову, третий тухачу драному, десятый старосте-козлу, двадцатый – какому-нибудь блюмкину-чекисту. За день миллионы в рожу харкнут, а кто позлее плеточкой по глазам или топориком по темечку. Терпите, суки!

Ред. И терпят?

Воскр. А то как же. Визжат, гадят под себя, блюют… а терпеть-то приходится.

Ред. Так они в собственном дерьме сидят?!

Воскр. А то в чьем же? Они сами дерьмо, им и место в дерьме.

Ред. И долго так сидеть?

Воскр. Вечно.

Ред. Ну и, разумеется, больше всех достается «отцу народов»?

Воскр. Нет, Сталина нет в этом кагале. Один дошлый мужик с нижнего круга мне говорил, будто был он, прошел по всем «этажам», искупил вину свою и ушел куда-то, а куда – никто не знает. За ним грехов оставалось немного, ведь это поначалу он был такой же сволочью, как и все в большевистской кодле, а потом Господь его вразумил, он еще наверху, при жизни искупать свои злодеяния стал, выполнил волю Божью – перестрелял как собак своих же бывших палачей-соратничков. Не всех только успел. Потому и попал в преисподнюю временно. Где теперь, не знаю. Но и не в «раю» это точно. Ушел куда-то. На нем греха нету. Это оставшиеся наверху недострелянные суки и их родственнички дегтем мажут его, счеты сводят.

Ред. Вы сталинист?

Воскр. Не надо меня в политику мешать. Моя бы воля – всех баламутов собрал бы в один мешок, да и утопил бы. В дерьме! Им все равно туда дорога. И старопрежним вождям-педерастам и нынешним!

Ред. Это почему вы их так называете? Ведь это звучит оскорбительно, а мы привыкли уважать вождей. Вы сами поглядите – везде продолжают стоять памятники и Марксу, и Энгельсу, про Ильича и речи нет. Везде их портреты висят. Улицы бела кунов и землячек…

Воскр. Чего видал, про то и говорю. Все ваши марксы с энгельсами в дерьме сидят по уши и под плевки со всей своей хреновой плеядой все тем же непотребством занимаются, сам видал. Понять не мог. Думал, они в аду спятили, от побоев, без баб… Это уже потом, когда выбрался, на второй год случайно книжечка в руки попала Климова-американца, бывшего нашего секретчика-шпиона, перебежчика, он-то все знал из закрытых архивов. Так прямо и писал: дескать, всякими вождями-бунтарями, революционерами-перестройщиками и прочими баламутами-реформаторами становятся только психи всякие, вырожденцы-дегенераты, педерасты открытые и скрытые, латентные, как он пишет. Ни один нормальный никогда ничего громить и перестраивать не полезет, он – нормальный, понимаете?! Он просто нормальный! А вся эта шобла, что нам «лучшую жизнь» строит то так, то эдак, это просто дегенераты, по ним дурдома плачут! А вы их с разинутыми ртами изо дня в день слушаете. И чем больше, тем хреновее у вас с мозгами становится. Все! Хватит про всякую сволочь! Она мне в аду осточертела!

Ред. Извините, мы как-то случайно затронули эту тему, вообще-то политика не входит в сферу наших интересов. Нас интересует духовное вырождение и перерождение человека. Вот, к примеру, ваша трансформация…

Воскр. Про себя я все написал без булды, как было. Я человек простой и прямой, врать не стану. А за политику не извиняйтесь, тута все завязано. Может, если бы в восемнадцатом этот кагал большевистский не повырезал всех моих дедов и бабушек, так и папаня вырос бы в нормальной русской семье, а не беспризорником-вором, может, он бы не по зонам жизнь коротал, а меня бы растил в семье… и было б все нормальненько. Дегенераты с самого начала все порушили, все поковеркали. Но сами-то хитрые, выродки выродками, но башка варит, дай Бог. Это они нас сызмальства калечили, а для своих детишек и спецшколы всякие, и спецмедобслуживание, и в загранку на учебу и отдых. Вот и нынешние – образование общее для детей отменили, рождаемости нету, смертность дикая, русских детишек или в спекули, или на панель, или вообще к черту, а своих – снова в спецколледжи да в спецгимназии, за границу! Беспредел! Только им всем за это вечно в дерьме сидеть. А те самые детишки, которых они обездолили, к ним там подходить будут да в глаза их поганые плевать. Бог, он каждому воздаст по делам его!

Ред. И все же мы просим вас не касаться власть имущих и политики. Сейчас с этим строго: тюрьмы, лагеря забиты недовольными.

Воскр. А мне политика по хрену. Мне чтоб жизнь была нормальная и по справедливости.

Ред. Расскажите лучше про «тот свет». Ведь несмотря на ваши публикации существует еще мнение о том, что это галлюцинации, что преисподняя – это нечто скрытое в самом подсознании каждого человека, а не реальное пространство.

Воскр. Я же вам показывал свои шрамы – это следы адских пыток. Мне их чего – подсознание делало?! Пускай болтуны болтают. А тот свет есть. Вот когда их земляные ангелы потащут в ад, они по-другому запоют. Крючьями под ребра зацепят, так и выть станут. Человек, он никогда не верит, пока на собственной шкуре не испробует. Ад есть. Вот насчет рая не могу сказать, не был. И навряд ли уже попаду. Хотя все искупил, сейчас замаливаю одни только помыслы греховные.

Ред. А как же спецназовец?

Воскр. Тут дело такое, в ад попадает не только тот, кто команду дал, но и сам исполнитель. Так что прежде, чем кого-то по башке бить, подумай хорошенько! да вы не переживайте, этот малец в преисподней не долго париться будет, он свое быстро отмотает, ежели чего покрупнее на его душонке нету. А я… Я только волю Всевышнего исполнил. Вот знал бы каждый палач, что жертва может его самого ухандокать, так и палачей бы поменьше осталось, они смелые-то и сильные, когда знают, что лютуй, как вздумается, ответу не будет.

Ред. Значит, вы надеетесь на… исход, и абсолютно уверены в своей правоте?

Воскр. Абсолютно.

Ред. Но ведь это не соответствует христианским заповедям.

Воскр. Я все заповеди на своей шкуре испытал, меня не проведешь. Я знаю точно – коли зло оставишь без ответа, на тебя грех ляжет. Потворствуешь злу – пособник дьяволу, пресекаешь – Богу помогаешь. Все остальное от лукавого, слишком много толкователей развелось! Чем больше толкуют, тем больше зла.

Ред. Как вы относитесь к трудам Моуди?

Воскр. Шарлатан. Все эти исследователи – шарлатаны. Не верьте ни одному их слову. Они сами внушили своими дурацкими писаниями, что впадающие в клиническую смерть видят какой-то туннель, что их кто-то там встречает. Это все бред. Любой, кто терял сознание, знает, что свет начинает смеркаться со всех сторон, будто окошечко перед тобой сужается постепенно до белого кружка, а потом пропадает. Это и есть «туннель». Все прочее фантазии и нервы! Когда каждый их этих психов, «побывавших на том свете», переживших клиническую смерть, на самом деле откинут копыта, они поймут, что сами себе головы дурили.

Ред. А голоса? А феномен отделения от тела и как бы зависания над ним? Ведь все описано Моуди по воспоминаниям сотен «умерших»?!

Воскр. Все эти липовые голоса и феномены каждый, кто побольше, кто поменьше, во снах видали и слыхали. А на операционном столе этих липовых «умерших» пичкают под завязку и наркозами всякими, и таблетками, и вкалывают всякую дрянь там чего хочешь увидишь, и отделишься от самого себя, и в ад, и в рай попадешь, и к дьяволу под хвост. Наркоманы тоже всякой дрянью колются – и не такое видят. Не верьте ни единому слову. Морочат головы, мозги пудрят. Есть просто шарлатаны, а есть психи, которые сами себе внушат, а потом поверят. Они поэтому и рассказывают все как-то расплывчато, дескать, как бы отделился, как бы зовет кто-то куда-то… Хренотень это! Когда в ад пойдут, когда их без «как бы» ухватят когтями за глотку да хребет переломят – вся дурь из башки вылетит. Там все четко! Там даже четче и яснее, чем здесь, будто не двумя глазами видишь, а десятью, будто не только снаружи, но и внутри. Вот так.

Ред. В ваших описаниях ад чем-то похож на исправительное учреждение, где раскаявшимся дают возможность перевоспитаться и избавиться от грехов.

Воскр. У вас наивное представление о земных исправительных, как вы говорите, учреждениях. Ни на одной зоне вам не дадут возможности ни исправиться, ни искупить греха. Вас изуродуют до предела, выжмут, искалечат, превратят в доходягу и по истечение срока вышвырнут вон! Исправительное?! На земле нет исправительных учреждений, не верьте всякой туфте! Ни у нас в России, ни на западе вшивом. Исправляют только там! Это единственное исправительное… э-э, измерение, не учреждение, там нет никаких учреждений, нет формализма, бюрократов. Там сразу бьют в рожу и берут за кадык. И то не всем дается такой шанс. Я вот сам не знаю, почему мне, душегубу, дали этот шанс, а какому-нибудь хлипкому вождишке-педерасту, который сам лично своими беленькими ручонками никого не придушил, положили на адской киче вечно париться?! Ума не приложу. Но, значит, их грех посильнее моего будет, там виднее! Значит, есть предел, когда уже исправляться не дают. Хорошо бы каждая сволочь еще при жизни это знала, поглядел бы я тогда, как она б революции да перестройки устраивала. А ведь арифметика простенькая: начал, сука, перестройку какую-нибудь, сам никого пальцем не тронул, но по твоей вине войны развязались, голод пошел, эпидемии, рождаемости нет… так, скотина, на том свете за каждого погибшего его же лютой смертью сто раз сдохнешь. Сторицей воздается! Каждую царапинку, каждый тычок, каждую пулю, полученные каждым – сто крат на своей шкуре испытаешь. Загублено сто тысяч – так тебе за них ублюдку, десять миллионов раз издыхать рождаться заново сразу после лютой смерти, и опять издыхать в корчах и муках. А как пройдешь все от начала до конца – так в дерьмо, под плевки да плети. Жаль не увидать вам этого. Еще жальче, что нельзя фильма снять да всем дегенератам показать, чтоб малость подлечились – вот им– то и нужна «шоковая терапия»! Моя б воля, я б им такую шоковую терапию устроил, что ад бы раем показался!

Ред. Мы же договорились о политике не говорить.

Воскр. А я о политике ни гу-гу. Я за жизнь толкую!

Ред. Сможет ли наша наука найти «дверь» в этот потусторонний мир иного измерения?

Воскр. Это чтобы входить туда живьем и выходить потом?

Ред. Да, вы абсолютно точно уловили мысль.

Воскр. На сто процентов утверждать не могу. Но наверняка чего-то они уже сделали. Я три раза собственными глазами видал трех типов, которые чего-то выискивали на самых подходах к «поганому кладбищу». Я про ту, замогильную сторону говорю. На глубине таких нету. А эти были в черных скафандрах, со шлемами. И на спине у них какие-то горбы квадратные, там, небось, аппаратура всякая. А в руках что-то вроде миноискателей. Но они тыкались как слепые щенки, они даже меня не видели. Я сразу понял – коленки-то у них дрожат, боятся! Как космонавт в открытом космосе, еще хуже. Я еще тогда смекнул – за такие поиски хорошие бабки должны платить.

Ред. Они проникали в иное измерение через открытые могилы на «поганом кладбище»?

Воскр. Нет, через могилы только в землю попадешь. Это входы, но они для всех непрошенных закрыты. Там все сложнее. Но я чую, что ключик уже почти подобрали. Потому что те парни в скафандрах были не дохляками, а живыми, точно! Дохлякам скафандры не нужны, никто на них не напялит шлемы. А тыкались они, потому что у них зрение-то земное, а там надо и зрение, и слух, и другие все чувства иметь не земные, а адские. Это все одно, что вы к нам в мир запустите кого-то в водолазном костюме с ведром на голове – ну будет он ходить, тыкаться на ощупь, и ни хрена не поймет. Тут другое важно. Эта «наука» ваша не сама в измерение проникла, это они в своих спецприемниках потрошат нашего брата воскресшего, пытают, режут на куски – вот кое-что и выведали. Но я им в руки не дамся! Из меня они ничего не выпытают, палачи проклятые!

Ред. Большая наука всегда требует жертв.

Воскр. Вот пускай друг дружку и режут! Они уже охренели. Половина России выведена под корень, половина зомбирована. Уже восемьдесят лет над нами эксперименты ставят, весь народ в подопытных крыс превратили. А все результаты на запад утекают. Я вот давно уже подозреваю, что это сами западники и ставят над нами эксперименты. Наши только холуи, исполнители, шестерки. А хозяева там сидят. Они из нас всю кровь повыпивали. Всю страну в полигон для своих опытов превратили. А чтоб не вякали – недовольных из пушек! остальным водяру со всего мира, чтоб не просыхали, чтоб в пьяной дури ни хера не видели и не понимали! Ведь вся страна в белой горячке корчится, этого только идиот законченный не видит. Да над такими любые опыты проводи, они только спасибо скажут!

Ред. Все, хватит о политике!

Воскр. Да какая еще на хрен политика! Ведь это все вокруг, на каждом шагу! достали, суки! И вообще, я ведь про правительство ваше и президентов ни одного херового слова не сказал, чего вы меня осекаете? Я про них вообще говорить не хочу. Потому что, ежели от ума говорить, анализ их личностей и деяний давать, так такое наговоришь, что по их законам на зону полетишь со свистом. А ежели от сердца, то есть, эмоционально, как говорят, так у меня для них кроме мата ни одного слова нету! А матом пока одному только порнографеисту Вовану Белобокину и телешоумену Ерофею Котофееву с проституткой Копейкиной и Бабаяном Широяном разрешили матюкаться. А президента материть и этим лауреатам непозволено законом. Посадят! И меня! И вас в первую очередь!

Ред. Мы лояльны ко всем режимам. А если критикуем, то только с духовно-нравственной стороны.

Воскр. Во-во! И вы оправдываться начинаете. Поэтому умные люди и говорят, лучше их вообще не трогать. Говно не трогаешь, оно и не воняет. Там, где положено, и без нас разберутся. И накажут.

Ред. Значит, вы считаете, что уничтожение россиян производится целенаправленно?

Воскр. Ну, а как же! Ведь раз за это дают чины, награды, звания, премии, должности вплоть до президентских – взять хоть Шеварнадзе, даже нобелевские «премии мира» дают за изничтожение россиян. Все делается по заказу. Видал я в аду одного шеварнахера по кличке Пидорадзе… и этому вломят, сучаре!

Ред. А имеете ли вы право осуждать кого-то, ведь вы сами бывший рецидивист-убийца, преступник, каких мало?!

Воскр. Человек я нехороший, согласен. Только я жертвам в глаза глядел. Я себя демократом и благодетелем не называл. На мне кровь десятка-другого, а они в кровище миллионов. И будь я хоть каким преступником, а в сравнении с этими негодяями – ангел! За то им и в аду нет пощады, ибо преступили они такую черту, за которой прощения никогда не будет, хоть ты всех золотом осыпь, хоть миллион свечек в церкви поставь. Любой насильник-садист, что в камере смертников сидит или уже пристрелен, в сравнении с ними дите малое и невинное. Не будет их – и его не будет. Я шоблу воровскую не понаслышке знаю, терся бок о бок сорок лет. Да их всех можно за неделю взять как цыпляток – и тю-тю! никакой преступности и в помине не станет! Только те, что наверху, этого никогда не сделают. Они – пастухи, а ворье да бандиты – их овчарки, им легальных легавых мало, им народишко надо в стаде плотно держать, чтоб не сбивались, не отбивались, чтоб всю жизнь в страхе! Вот они и держат. Когда какая банда зарвется, выйдет из-под контроля, ее возьмут, накажут для порядка, потом отпустят – свои! Пастух, он ведь овчаркам тоже иногда и пинка даст, и кнутом огреет, но давить своих овчарок не станет. Есть и материальный интерес – они ведь под эту вывеску, под борьбу с преступностью, хорошие денежки себе выписывают – миллиарды. А на хрена им какого-то Чикатиллу брать – пускай погуляет, кровь попущает, народишко запуганный до истерики доведет. Они сидят и ручонки потные потирают – дескать, гуляй, друг ты наш лучший, мы тебя, как ты выдохнешься, возьмем, да под тебя двадцать миллиардов на «борьбу с преступностью» получим, а уж денежки эти пристроим, не переживай. Так что преступность – это очень крутая кормушка, кто ж с собственной кормушкой бороться станет. Вы вот ежели все обмозгуете хорошенько, так разберетесь, что к чему, и почему я, бывший гад последний и убийца, себя в тыщу раз чище и лучше этой сволочи считаю.

Ред. И все же без пастуха нельзя. Всякая власть от Бога!

Воскр. Те, кто от Бога, в дерьме не сидят. И хватит уже про политику! Надоели вы мне. У меня нервы и так измотанные, а вы их на барабан мотаете!

Ред. А не могли бы вы нарисовать нам схему или карту этого иного измерения, которое в просторечии принято называть адом?!

Воскр. У вас таких карандашей нету! Я шучу. Но нарисовать это нельзя там больше измерений. У нас только длина, ширина и высота, а у них еще много других. Потому все описания не совсем точные. Вон читал я у Данте, двенадцать кругов – детский сад! Круги есть, двенадцать в двенадцатой степени, только они не кругами лежат, и не друг за дружкой, а в объемах – таких слов нет, чтоб выразить. И глубину я измерял только по времени. Но ведь бывало, что переносило сразу. Как это объяснить? Я не знаю. Вот представьте: вышли из дома, пошли, поехали на трамвае, метро, потом на поезде, на самолете, сели, пошли, опять на метро, приехали на другом конце света – открыли дверь, и оказались там, откуда вышли вначале. Нарисуйте мне карту! Что? Круг? Нет, никакого круга нет, вы все время шли вперед, удалялись. Свернутое пространство? А как вы его на схеме изобразите?! Не ломайте голову. Я уже ломал! Карта не получится.

Ред. Ну, а ведь все-таки где-то этот потусторонний мир пространственно находится. Как вы думаете где он?

Воскр. Только не в земле, это точно. Все эти «могилы», «кладбища» только люки да дверки. А сам ад может быть, где хочешь, никогда не угадаешь. Может, он в другом созвездии, в космосе, может, туда мгновенно переносит. А может, рядом с нами, может, насквозь нас просекает. А может, он в какой-нибудь пылинке заключен:

макромир в микромире… Я вот еще думал, что он закладывается в каждого человека, что его нет где-то на стороне, а в мозгу у каждого есть такое зернышко – вот это и есть микромир, а в нем свернутый макромир, а в нем ад.

Человек помер или пришибли его, он не сдох сразу, не обратился в труху, а сознание, душа – фырь в это зернышко, и ушла в микро-макромир. А все зернышки вместе – система. Вот кто их закладывает в мозг, откуда все пошло – никогда не узнать.

Ред. Следовательно, преисподняя – это все игра как бы нашего же сознания, нашей же души, она внутри нас?!

Воскр. Вы ни черта не поняли. Ад – это реальность, это огромный Мир, в миллионы раз больше нашего. Не он в сознании, а сознание уходит в него… может, кто-то не в ад, а в другое зернышко уходит, в рай, а может, их там много, никто не знает этого. Я уверен, что кое-кто просто сдохнет, обратится в ничто. И все! Значит, не было в нем ни души, ни зернышка этого.

Ред. Если есть зернышко, зачем класть в могилу, в «люк»?!

Воскр. Многократная блокировка. Они боятся, что в ад начнут проникать живые, наркоманы, психопаты. И так там много всякой нечисти: колдуны всякие, экстрасенсы, ведьмы…

Ред. Они в аду?!

Воскр. Многих тащат отсюда еще живыми. Они же слуги дьявола. Но это не значит, что они только других терзают и пытают, им самим достается еще хлеще, отсюда и злоба лютая. Всей этой сволотой забито несколько уровней преисподней гадюшник!

Ред. Так значит, выходцы из ада имеют доступ в наш мир? Для того, чтобы кого-то утащить надо выйти, верно?!

Воскр. Ну, а как же! Ведь я выходил. Ведь я тогда и был посланцем ада, выходцем из него.

Ред. Нет, я имею в виду не покойников, а самих обитателей этого измерения, тех, кого принято называть чертями, дьяволами и т. д.?

Воскр. Они никогда не выходят наружу. У них полно слуг, таких, каким был я, и еще похлеще! Ежели бы хоть раз тот, кого вы называете чертом, выбрался наверх, на землю, вам всем труба, вы даже не представляете, что это такое!

Ред. Опишите.

Воскр. Это в первую очередь не существо, не зверь с рогами. Это дикий, чудовищный ужас, который проникает в мозг. Ни один живой не выдержит этого ужаса. Я не знаю, насколько метров или километров действует все это, но то, что мы бы все посдыхали за минуту, да и все жильцы ближайших домов – это точно. Голова разрывается! И они все время меняются. Я думал, читал кое-что, потом решил – это не твари какие-то, а просто сгустки какой-то энергии, черной и злой до безумия, это само сжатое, спрессованное безумие и есть! Я думаю, что те психи, что рисовали всяких бесов, просто ощущали краешком своего сознания или подсознания давление этого спрессованного безумия. То есть, они еще при жизни, уже как бы коснулись того света.

Ред. Страшные вещи вы говорите!

Воскр. Все переплетено в мире… Но мне пора, извините. Ищейки идут по моим следам, легавые. Я им, сукам, в лапы сам не дамся. Все! Прощайте! Об одном прошу– добейте записки до конца, пускай люди все знают. Кроме вас некому, остальная пресса только на себя работает да на режим. Я вас очень прошу!

Этот сатанаил смотрел на меня пустыми глазницами. И взгляд его был страшен, он не предвещал ничего хорошего. Незримыми сетями черный свет втягивал меня в свою пучину. Это была гибель, и мое спасение…

– Будьте вы все прокляты!!! – завопил я напоследок.

И вниз головой прыгнул в зловонную дыру могилы. Она открылась прямо под ногами, но я знал – это дьявол-хранитель, вторая ипостась земляного ангела, открыл ее для меня. Негодяи! Гады! Они не давали мне выхода на землю! Они лишь тешились, они издевались надо мной. Нет места русскому человеку… Нигде!

Черный мрак поглотил мое истерзанное, гниющее тело – поглотил, чтобы обновить его и восстановить. Но лучше б мне было умереть, уйти в ничто, раствориться в воздухе. Я долго летел в жуткую пропасть, и не было конца полету. Неужели все зря?! Я не испытывал физической боли, но душа моя стонала. Как и прежде рядом неслись полупрозрачные, членистоногие мерзкие черви, несущие спеленутых грешников на круги их мучений. Тысячи, десятки тысяч жужжащих, скотски зудящих перепончатокрылых земляных ангелов! Тысячи, десятки тысяч несчастных! Это была воистину дьявольская, бесконечная карусель. О, если бы жалкий, подлый и гнусный род людской мог бы видеть эти картины – все на Земле переменилось бы в миг… а может, и нет, ибо туп, глуп, скотоподобен и алчен человечишка в своих звериных вожделениях, даже зная о своей чудовищной участи и вечных мучениях, эта потная и скользкая тварь не сможет отказать себе в секундном наслаждении-грехе! О, человеки – порождение мерзости и гнуси! гибрид свиньи и обезьяны! не будет тебе прощения ни на том свете, ни на этом! Мне было жаль до слез этих новоявленных мучеников. Но я ничем не мог помочь бедолагам. Не ныне, не присно, не во веки веков.

На этот раз я упал не в океан пламени, а на прозрачную холодную льдину. И лишь затрещали от удара мои ребра, как лед стал нарастать, обхватывать их… не прошло и минуты, как я оказался впрессованным в ледяную глыбищу, наподобие какой-нибудь жалкой мухи в капельке янтаря. Чудовищная стужа сковала все тело, заставила трястись, выбивать зубами дробь. Не о таком отдыхе мечтал я!

Изнемогая, умирая, застывая и ни на секунду не впадая в забытье, провел я в этой глыбе вечность. И все это время сквозь толщу мутного льда видел я сидящего рядом со сложенными страшными крылами дьявола-хранителя. Он не избивал меня, не терзал, не мучил, не рвал своими кривыми клыками на куски.

Он просто сидел и все время смотрел на меня пустыми глазницами, будто и впрямь пытался меня понять и защитить.

– Гадина проклятая! – орал я как резанный. – Сгинь! Я все равно вырвусь от вас! Не удержите, суки!!!

Но он даже не пошевеливал своей острой костяной бровью… Поднимите мне веки, хе-хе!

Я видел, как проволакивали на ржавых крючьях мимо моей глыбы истерзанных людей, истерически хохочущих и кривляющихся. Вид у них был безумный. Но я-то твердо знал, что в аду никому не дадут сойти с ума – это был бы слишком легкий и сладостный исход для грешников. Нет, вся тягость положения и заключалась в том, что жертвы не теряли ясности сознания, лишь на время, очень короткое, могли впасть в омерзительный идиотизм или жутчайший маразм. Но тут же наступало восстановление и безысходное здравоумие.

Комментарии специалиста. Земной науке известны способы регенерации человеческого тела, а тем более сознания. И поэтому все описанное воскресшим представляется для нас или абсолютной фантастикой или делом отдаленного будущего. Тем не менее, теоретически наука не отрицает возможности постоянного самообновления организма и восстановления разрушенных клеток. Тот ученый, который разгадает загадку регенерации тел, спасет человечество и обеспечит практическое бессмертие людям. Но даже по самым смелым прогнозам это произойдет не раньше 2040–2050 гг., не многим из ныне живущих удастся дожить до того счастливого времени и получить вечную жизнь. Хотя иногда наука опережает самые смелые прогнозы. Мы не знаем, чем сейчас занимаются спеццентры «оборонщиков» США, России, Японии, ФРГ – а ведь они работают на третье тысячелетие, это не секрет. Кроме того, нам абсолютно неизвестны достижения инопланетных и иномерных цивилизаций, которые могли обогнать нас в развитии на миллионы лет – безусловно, для них проблемы регенерации просто не существует, как для нас не существует проблемы давным-давно изобретенного колеса. Чем глубже проникают исследователи в материалы документальных записок, тем с большим основанием они делают выводы, что речь идет вовсе не об «аде» или пресловутой «преисподней», а именно об ином пространстве-измерении. Теперь в нашей среде практически не осталось скептиков, сомневающихся в подлинности записок и объективности воспоминаний субъекта. Никакими галлюцинациями невозможно объяснить картину сложнейшего и упорядоченного мира, существующего вне нашего сознания. Этот мир объективен.

Мой дьявол-хранитель даже не оборачивался на истязуемых. Он все время глядел на меня. Ну и харя у него была! Ни один человек не представит себе такую. Даже в фильмах ужасов ничего подобного нет, там очаровательные милашки – я б этих режиссеров и актеришек, что всяких гадов играют, мордой бы в сковороду пылающую ткнул, а потом на рога ихним дьяволам-хранителям насадил, пускай повисят, поглядят, может, малость ума наберутся, ублюдки!

Время словно застыло. Я даже решил тогда, что все грехи свои искупил и эти сволочи меня на сохранение в глыбу впихнули, как в холодильник дохлую курицу, мол, в рай еще рано, или вообще дорога туда закрыта, но и мучить хватит, пускай, дескать, полежит. Только это глупости все были. Никогда человеческий слабый умишко не постигнет хода потусторонних сил…

С каждым часом, каждым днем – хотя никаких там дней не было и в помине, я продолжал считать время по земным меркам – зрение у меня становилось зорче. Это было как в сказке. Я видел сквозь лед сначала на сто метров, потом на пятьсот, на километр, на десять… никаких горизонтов в аду нет. И это очень жутко! Я начал видеть сотни жалких трепещущих тел, вмороженных в куски льда. И возле каждого сидел дьявол-хранитель. Каждый замороженный находился очень далеко от других, но все же глыбины были расставлены в каком-то бесовском порядке. Когда я глядел вверх, тоже видел эти прозрачные айсберги, они просто висели в пустоте и черноте. Что за смысл? Что за толк?! Непостижимо!

Временами до моих воспаленных, промерзших насквозь ушей доносился проникающий сип моего лютого врага, стерегущего меня. И от его слов бросало в адский пламень, будто внутри тела, прямо в голове взрывалась граната.

Говорил он всегда одно и тоже:

– Закрой глаза, червь! Смежи веки свои!

– Нет! – вопил я в ответ. – Ни-за-что!

И пялился на него.

Я знал, стоит закрыть глаза или опустить их – все! конец! из ада никогда не выйдешь! они станут полными властелинами твоей души! Это мне еще тот тертый мужик в могиле говорил. Ведь он выбрался. Выбрался! Значит, и я выберусь… не может того быть, что оплошаю…

Я верил тогда, что выберусь на землю, выползу из этого логова смерти и ужаса. Неужели каждый дьявол-хранитель, торчащий у каждой из тысяч глыбин, внушал замороженным то же, что и мне мой? Нет! Я не верил, что кто-то способен выдержать и миллионной доли тех пыток, что выдерживал я.

Не закрывать глаз – это было самым сильным испытанием, это было чудовищной мукой. Но я ни на миг не смежил век своих. Я пялился на дьявола, по сторонам, вверх, я выглядывал что-то… и зрение мое становилось сказочным, невероятным. Я начинал видеть насквозь!

– Закрой глаза, сволочь! – шипел хранитель. – Ты сразу обретешь покой и благость, подонок! Закрой глаза!

– Нет!

– Ты испытаешь блаженство! Ты забудешь про муки!

– Нет!

– Закрой глаза!

– Никогда!

– Смотри в мои бельма. Смотри!

Я впивался взглядом в его безглазые глазницы – и темнота проникала в мой мозг. Это было похлеще гипноза. Я умел ему противостоять. Меня трясло, выворачивало, бросало то в жар, то в холод. Но глаз я не закрывал.

– Нет! нет!! нет!!! – орал я безумно.

Самое страшное заключалось еще и в том, что я постоянно начинал различать в облике дьявола-хранителя свои собственные черты, да, он, не утрачивая дьявольской сущности и внешности, становился все более похожим на меня. Временами мне казалось, что это я сам стерегу себя, пытаю, стращаю, мучаю… но нет, это был именно дьявол, ни в одном смертном нет такого потустороннего наполнения, такой черной струящейся наружу изо всех дыр энергии ужаса. Значит, они обладали способностью впитывать в себя сущности душ и тел грешников? Именно тогда я подумал, что все это дьявольское отродье и живет вечно, потому что обновляется постепенно, втягивает в себя чужое из тысяч тел несчастных, высасывая пусть и черные, грешные, но все же души! Горе горькое!

Но я не смыкал глаз. За всю эту вечность в ледяной глыбе я ни разу не смежил век, даже не моргнул. Вот это была пытка.

И я начинал видеть!

Теперь я ясно видел тысячи пространств, заключенных одно в другое. И наша ледяная бескрайняя пустыня с миллионами ледяных глыб была в этом многомерном лабиринте крохотной черной точкой, пятнышком. Я будто увидал разом всю преисподнюю… но мозг мой не вместил ее устройства. Я чуть не закрыл глаза!

Громко и зловеще расхохотался мой дьявол-хранитель. Вонзил свою руку в лед, прожег его, добрался когтистой лапой до груди моей, разодрал холодную кожу, взломал ребра, вцепился когтями в сердце и выдрал его.

Черная, вонючая кровь капала из его ладони на грязный лед.

Чем было сердце мое? Полусгнившим куском сырой тухлятины!

– Закрой глаза! – зарычал он.

– Нет! – прошептал я.

Губы и язык не слушались. Но меж веками будто стальные иглы стояли. Воля моя, закаленная адом, была сильнее воли дьявола-хранителя.

– Так останется же твое тело на веки здесь! – снова прорычал он.

И швырнул кровоточащее сердце во мрак.

А я стоял в огромной луже растаявшего льда. Стоял голый, изможденный, с пульсирующей раной на груди, в которой не осталось сердца. Заточение кончилось.

Начинался новый круг ада.

И я был готов к нему.

Но дьявол-хранитель неожиданно взял меня за предплечье, сдавил его так, что засочилась черная кровь. И просипел еле слышно:

– Ну что же, раз ты такой смелый, я покажу тебе кое– что. Но лучше бы ты ослеп, ублюдок!

Он говорил совсем на другом языке, совсем другие слова – но смысл был именно таким, я все понимал. И молчал.

– Пойдем! – приказал дьявол-хранитель.

Ему нельзя было не подчиниться. И я пошел. Ни одной ледяной глыбы. Ни одного вмороженного в них. Все сразу пропало… а точнее, все осталось где-то в другом пространстве, а мы сами вышли из него.

– Ты хотел познать наш мир, смертный? – вопросил хранитель. – Ты познаешь его. Познаешь, ибо познание это будет еще одним мучением для тебя, еще одной пыткой!

– Ничего не боюсь! – прохрипел я.

– Тогда убей мучителя своего! – заорал вдруг зверски дьявол.

И предо мною объявился старикашка-колдун – жалкий, ободранный, измученный, с перебитыми, изгрызенными руками и ногами, с вытекшим глазом. Он не мог говорить, только мычал жалобно и скулил.

– Редко в нашу обитель попадают живые, – пояснил дьявол-хранитель совсем тихо. – Но раз уж попался, так пускай проклинает свою судьбу. Убей его!

– Нет, – еле слышно ответил я.

Старикашка подполз к моим ногам и принялся целовать их, облизывать. Струпья падали на его лысину, черная кровь сочилась по спине. Но он ничего не замечал. Он не хотел, чтобы его убивали. Всесильный колдун! Мой бывший всевластный хозяин!

– Он мучил тебя и издевался над тобою! Он превратил тебя в зомби! – рычал дьявол. – Ты про все забыл?! Отомсти же своему врагу лютому!

– Нет, – ответил я.

И со всей силы пнул ногой жалкого старикашку – его холуйство и низость оскорбляли меня. И, конечно же, как иначе – неистово и жарко все внутри у меня горело, пылало, стонало: «убей его! убей! вспомни, как он изгилялся, как пытал тебя и терзал! Надо мстить таким, иначе они выведут весь род людской своей злобой, завистью, алчностью и ненавистью!»

Но не имел права умножать зла я.

И потому изрек твердо:

– Нет!

Дьявол нагнулся, ухватил когтем старикашку за ногу. И разодрал на две половины. Отшвырнул их от себя в разные стороны. Но прежде, чем эти уродливые останки упали наземь, одна половина обернулась самим старикашкой, только еще более истерзанным, а вторая – красавицей Лолой. Они бросились друг к другу и слились в единое, невообразимо чудовищное целое.

– Теперь они всегда будут вместе, – проскрежетал дьявол. И прикрикнул: – Вон!

Уродливая тварь исчезла. А мой хранитель вновь оглядел меня безглазым взглядом, будто завораживая, прорычал:

– Пойдем!

Мы шли долго пока не добрались до подножия исполинской каменной лестницы. Кто ее мог соорудить в аду? Я ничего не мог понять.

– У нас тут хватает рабочих рук, – будто угадывая мои мысли, пояснил дьявол, – все ваши бездельники и дармоеды, даже если они не совершили ничего более тяжкого кроме своего безделия, попадают к нам. Ты видел, как строят адские пирамиды?!

– Нет, – ответил я смущенно.

– Ну так погляди!

Я обернулся на шум… Я мог поклясться, что секунду назад за моей спиной ничего не было кроме пустыни, мрака и холода. А теперь я узрел трех истощенных, покрытых язвами и коростой скелетов, которые на своих согбенных спинах тащили двадцатитонный каменный блок. Они не могли его тащить – не могли, по всем законам природы. Но они его тащили! Обливались кровавым потом, стонали, сгибались… и тащили. Какой-то мелкий бес подсыпал колючки и осколки бутылок под их голые ступни, потом возвращался и тыкал их под ребра иглами, жег пылающим факелом. А они несли свой камень.

– Им нести его тысячу верст. Там возводят новую пирамиду Вельзевула! – сказал дьявол-хранитель. – Но самое интересное начнется, когда им придется этот камешек затаскивать по почти отвесному склону пирамиды на трехкилометровую высоту… хочешь увидеть это?

– Да, – машинально ответил я.

И увидел.

Дьявольская пирамида была исполинских размеров. Сотни тысяч изможденных скелетов, еле обтянутых кожей, упираясь, цепляясь пальцами за скользкий камень, срываясь и заходясь в лютой трясовице, волокли наверх свои камни-блоки. А оттуда ручьями текла на них лава, раскаленная смола, летели обломки камней. Это надо было видеть! Многие срывались вниз – их давило камнями, расплющивало, расчленяло, раздробляло, они катились вниз… но восстанавливались в жутких мучениях и без отдыха, без передышки лезли наверх. Весь склон пирамиды был усеян мучениками.

Слезы навернулись на глаза мои. Зрелище было не для слабонервных, уж лучше б несчастных огнем жгли.

– Не жалей их, – вдруг заботливо произнес дьявол-хранитель, – не стоят они того.

– Вы просто сволочи! – озверел я. – Чего хренового сделали эти люди?!

– Они ничего не сделали. В этом их грех.

– Не вам, гадам, вершить справедливость!

Мучитель мой нисколько не обиделся. Они там, похоже, вообще не умею обижаться.

– Нам дела нет до справедливости, ублюдок, – прохрипел он, – понял или нет?! Это ваши борзописцы земные, наши клиенты, все сочиняют сказочки про сатану, который является на Землю и вершит справедливость, наказывает зло и порок. Бредятина!

Я удивился, осклабился до ушей.

– Ты что, гад, читал «Мастера и Маргариту», что ли?! Откуда ты знаешь про это?

– Мне не надо ничего читать, ублюдок. Все знания нисходят на меня сами собой, понял? – Он уставился на меня и оскалил огромные кривые клыки. – Сатана – сам вершитель зла! Он сеет зло и порок! И он не занимается благотворительностью, он не воспитатель и наставник. А преисподняя, как вы ее называете, не детский сад! Здесь никто никого не перевоспитывает, никто никого ни за что не наказывает. Здесь все просто – зло сталкивается с еще большим злом. И порождает зло огромное, непомерное, исполинское. Вот и все! И брось эти выдумки о воздаянии грешникам и вершении справедливости. Преисподняя – это гигантское внепространственное поле, улавливающее любое зло, пребывающее вне ее самой и засасывающее зло в себя. Ибо зло – это не просто наш способ существования. Это наш воздух, наша вода, наша среда, в которой мы только и можем существовать. Понял, ублюдок?!

– Значит, нет никакого Высшего Суда? – спросил я. – Значит, все происходит само по себе? Не может такого быть!

Я расхохотался ему в рожу. Плюнул себе под ноги, растер голой, мозолистой ступней. Я старался не смотреть на несчастных рабов, что тянули свои камни наверх. И теперь я понял, почему их мучения показались мне более страшными, чем мучения горящих в огне. Живые скелеты, обтянутые желтой кожей, были до того напряжены, до того были натянуты в них каждая жила, каждый нерв, что само адское напряжение исходило от них, умножаясь по их числу – в тысячи, в миллионы раз. Я отвернулся от них. Черт с ними! Зато на Земле отдыхали, пускай попарятся!

– Вот сейчас ты правильно рассуждаешь, – мягко просипел дьявол-хранитель. И тут же вернулся к прерванному: – Нету никаких судов! Просто преисподняя притягивает к себе зло, как магнит притягивает железо. Добродетели для преисподней, что для магнита кость или деревяшка, понял ублюдок! Ад не вбирает в себя кости и деревяшка. Ад никому не мстит. Сеющий зло попадает в ту среду, которую он порождает сам, но в многократно усиленную. И все! Забудь про воздаяния! Если бы кто-то пытался воспитывать людишек, он еще на Земле за каждое прегрешение сразу бы терзал их так, что неповадно было бы грешить. Нет! Гляди.!

Он ткнул когтистым пальцем во мрак.

И я увидел, как три десятка изможденных скелетов бегом волокут каменную волокушу. Они были впряжены в эти неподъемные санки колючей проволокой. Каждый шаг доставлял им зверские мучения.

Они выли, орали, обливались кровью, но бежали вперед, потому что на волокуше сидело сторукое чудище и секло несчастных ста кнутами, свитыми из той же колючей проволоки. Чудище работало на совесть и при этом скалилось, пучило огромные зеленые глазища, облизывалось желтым бугристым языком.

И никаких попыток к бегству. Хей-хо!

– Эти затащили свои камушки, – пояснил дьявол-хранитель, – теперь в обратную дорогу. Вот в таком духе всю тыщу верст проскачут. А там и отдых – камень на плечи и пешочком обратно, к пирамиде Вельзевула. Да ты не переживай, ублюдок, работы им надолго хватит – одну построят, за другую возьмутся. А нам надо вверх!

Он повернул свою жуткую рожу к подножию лестницы и сделал первый шаг.

Я пошел за ним.

Поднимались медленно – каждая ступенька превращалась в дюжину ступеней, стоило только поставить на нее ногу. Так можно было подниматься, покуда сил хватит, а значит, вечно – в аду на все мучения хватало сил. Ступени скрипели, хрустели под ногами, хотя на вид они были из твердейшего серого гранита.

– Нет, – сказал дьявол, – не гранит, это спрессованные трупы людишек. Они все чувствуют, все ощущают и видят.

– Кто?

– Трупы.

– Они же мертвы!

– Так же мертвы, как и ты, подонок!

Этого не могло быть.

На одну только такую лестницу пошло бы столько тел, сколько людей не жило за всю историю на Земле. Дьявол меня обманывал, Я никому и ничему не верил еще с земных времен, с зоны, где был один закон: «не бойся, не доверяй, не проси»! Верить нельзя никому…

– Это правда, подонок! Ты сам знаешь, что у нас умеют делать столько абсолютных двойников, сколько потребуется. Один грешник может терпеть адские муки сразу в трех, тридцати и в трехстах своих двойниках – и он будет ощущать больше каждого по отдельности в тот же миг своего трупного бытия! Понял?!

Я кивнул. Это было похоже на правду.

Прямо над нами нависали черные, бурлящие, клокочущие небеса. Вниз было страшно смотреть – пропасть, тысячеэтажная смертная пропасть. Лестница своей отвесностью и крутизной могла вогнать в ужас и самого неробкого. Неужто она и впрямь была спрессована из чьих-то тел? Я слышал тихие, сдавленные стоны, хрипы, сопение. Но я боялся прислушиваться. Я представлял себе на миг участь впрессованного навечно – и зеленая, непереносимая тоска, убивающая наповал, разливалась по всему телу. Нет! Никогда! Ни за что!

– Иди за мной, ублюдок! Никто не даст тебе отдыха. Ты и так слишком долго торчал в льдине. Хотел все видеть – гляди!

Мы подобрались к черным облакам и уже начали вступать в этот клокочущий мрак. И вот тогда на меня нахлынула сначала тревога, а потом невыносимый безотчетный страх. Я не мог и шагу ступить в темноту.

– Ну что же ты, смельчак!

Дьявол не стал церемониться. Он опустился на четвереньки, мотнул головой и так саданул меня под ребра своими кривыми рогами, что я полетел во мрак живым, вопящим камнем.

А вдогонку мне несся его хохот и рычание:

– Это не тучи, ублюдок! И не облака! Это души земной сволочи! Черные души зла. Не только материализованные тела людишек проходят адские пытки, но и души их. Тут особые мучения. Тут и твоя душа, подонок. Но ты не встретишься с нею, ибо она сплелась в единое черное зло, клубящееся во мраке!

Я орал, рвал на себе волосы, плакал, бесновался от ужаса и нетелесной, исступляющей боли. А дьявол-хранитель бил меня своими рогами, гнал вперед и вверх! Вверх и вперед! В черном мареве было хуже, чем в океане пламени. Это непередаваемое ощущение, которое словами не опишешь.

Я не помню, сколько времени продолжалось мученическое движение во мраке. Ему не было ни конца, ни начала. Я будто и родился в нем, и жил всю свою земную и потустороннюю жизнь в нем. Все остальное отступило, забылось. Всего остального не было. Был лишь мрак и ужас! Спрессованный мрак и спрессованный вязкий ужас! Временами из мрака выступали лица, оскаленные и страшные, и начинали грызть меня, рвать зубами с непонятной злобностью и остервенением. Многих я узнавал – это были родные, близкие, знакомые, два-три сокамерника по Бутырке, человек десять с Нарымской зоны. Неужели они все сдохли и торчат здесь, в аду?! Но чего я им такого плохого сделал, чтобы грызть и рвать зубищами?! Нет, это были лишь тени, клубящиеся и жуткие. Но они причиняли острейшую боль, по сравнению с которой удары дьявольских рогов казались легкой игривой щекоткой.

Но и эта вечность закончилась.

Я вырвался в призрачный свет. А океан клокочущего мрака остался под ногами. И снова дьявол-хранитель шел впереди, скалился вполоборота, хрустел своими суставами, сопел, изрыгал серый обжигающий дым. Когда я падал от усталости, в руках у него оказывалась плеть из колючей проволоки и он бил меня до изнеможения. И я снова шел. Или полз. Полз червем, полудохлой змеей. Не человеком, а ползучей гадиной полз под ударами беспощадной плети. Я слыхал про путешествие в ад Данта, был такой поэтишка, слыхал про его проводничка Вергилия, учтивого и ласкового. Сочинял сочинитель вшивый. Тут проводнички совсем другие. Он бы этого Данта так отстегал плеточкой с колючками, что в миг бы рифмовать разучился, всю остатнюю жизнь промычал бы идиотом. Это еще если б выбрался из ада… Хотя он и по жизни был фраером, карасём…

Когда я совсем изнемог, дьявол-хранитель пожалел меня. Он накинул мне на горло удавку из той же колючей проволоки и поволок наверх силой. Меня душило, било о ступени, но я терпел. А что мне еще оставалось делать?! Ноги мои не шли, вот и приходилось за них отдуваться шее. Я поминал имя Господа Бога нашего, но при каждом таком поминании меня пронизывало сильнейшим разрядом, будто током било. Рано! Рано мне, черт возьми, поминать Всевышнего, пачкать его светлое имя своими грязными губами.

Неужели я проклят навсегда?!

– Ну, что, ублюдок, сам пойдешь? – спросил вдруг дьявол-хранитель и ударил мне в затылок своим острым раздвоенным копытом. Оно у него было совсем не такое, как обычно изображают на рисунках и картинах, это был скорее стальной, чем костяной нарост, усеянный шипами и крючьями, лишь на самом конце он раздваивался будто жало у змеи. Временами стальное копыто вдруг расчленялось на четыре когтистых кривых пальца и превращалось в подобие страшной, звериной лапы, которой можно было терзать жертву. Потом оно снова складывалось – так, что не оставалось даже швов. Вообще, этих тварей невозможно описать, это неземные создания, и все в них неземное, жуткое, необъяснимое. Копыто пробило мой затылок насквозь, брызнули мозги, и я на миг потерял зрение. Но только на миг. Прежде, чем перед моими вытекшими, но тут же вновь выросшими глазами забрезжил свет, я вскочил на дрожащие ноги.

– Я сам! – зашипел я. Голос пропал, в горле все пересохло. – Я пойду сам!

И он отвернулся от меня. Пошел вверх, широко шагая, сразу через две, а то и три ступени. Мы шли недолго. Дьявол молчал, не оглядывался. Я тоже помалкивал, чувствовал – скоро доберемся до вершины.

И добрались!

Крохотная площадочка обрывалась на все четыре стороны отвесными лестницами. Значит, мы вскарабкались на вершину исполинской четырехгранной пирамиды. Но теперь я не ощущал высоты. Наоборот, казалось, что мы оба висим на острие огромной иглы, которой проткнули то ли шар, то ли яйцо, и мы оказались на кончике этой сатанинской иглы в этом дьявольском шаре-яйце. Ощущение было отвратительное! Вот-вот упадешь… но не падаешь!

– Теперь ты все видишь! – прорычал дьявол-хранитель.

Он стоял прямо за моей спиной, сложив руки на груди и скаля свои клыки.

– Ни хрена я не вижу! – вырвалось у меня.

– Видишь! – еще злее прорычал он. – Видишь, ублюдок… Меня не проведёшь, ведь я…

И тут я на самом деле увидел… Что это было? Может, вся преисподняя, весь этот гадский потусторонний мир. А может, лишь часть его – непонятная и страшная часть. Я обладал нечеловеческим зрением. Я видел на десятки тысяч, а может, и на миллионы километров, я видел сквозь покровы и стены, сквозь толщи гранита и песка, льда и огня. Этот шар-яйцо был целой Вселенной с множеством огромных миров. Внутри него висели тринадцать колоссальных сфер, каждая размером с нашу галактику Млечного Пути, а то и побольше. Эти сферы состояли из множества других сфер, переплетающихся в невероятно сложном узоре, уходящих в иные измерения, доступные моему глазу, но не поддающиеся описанию. Все это напоминало мне фантастические многомерные соты. А в каждой соте был свой мир или мирок.

Дьявол-хранитель подсказал мне:

– В одной из таких ячеек висит твоя Земля, подонок, понял? Хочешь ее увидать ближе?!

– Не-ет! – завопил я. Слишком болели еще мои душевные раны после последнего выхода на белый свет. Я не хотел видеть Землю, я не хотел терзать и травить свою душу.

– Ладно, ублюдок, – прорычал мой хранитель, – ты и без меня теперь понимаешь, что нет ни того, ни этого света. Есть один огромный мир, в котором надо уметь перемещаться. Вы, черви земные, не умеете ходить и летать, вы лишь ползаете в своем земном навозе, для вас закрыты все шестнадцать степеней иных измерений.

– Ты сам червь рогатый! – завопил я в бешенстве.

Но он даже не удостоил меня затрещиной, даже не рыкнул. Сноб грёбаный.

– Смотри, ублюдок!

Его лапища простерлась вдаль, будто она была безразмерной дланью демиурга.

И передо мною замелькали гирлянды прозрачных шаров, соединенных подрагивающими полупрозрачными пуповинами. Гирлянд было не счесть, они свивались в бесконечную спираль, а сама спираль в свою очередь вилась ниточкой, свивалась в еще более сложные спирали… и так до бесконечности.

– Смотри, гнида!

Одна из гирлянд замедлила свой ход, приблизилась, шары выросли – внутри каждого что-то копошилось, дымилось, шевелилось, будто в круглых гигантских аквариумах или резиновых прозрачных пузырях, наполненных водой и населенных всякой живностью.

– Смотри! Это ваши планетенки. Они только вам, безмозглым обитателям Космоса, кажутся шарами, болтающимися возле звезд посреди черной пустоты. У вас зрение червей. И вы видите все по-червиному! Смотри же, гнида! Вот как все выглядит на самом деле – здесь все Мироздание. Это бесконечная цепь гирлянда внутренних миров. Но все они соединены пуповинами. И то, что ваши болтуны называют кругами ада, всего навсего внутренние миры, их не счесть, их не двенадцать, а двенадцать триллионов в двенадцатитриллионной степени, ублюдок! Но все они со всей Вселенной вашей и всеми вселенными иными висят в нашем мире. Он не имеет краев, у него нет ядра, центра, он сам в себе и во всем, он бесконечно велик, но он и бесконечно мал, весь этот исполинский макромир, включая в себя все, сам таится в микромире, в микрочастице – изначальной корпускуле Мироздания, у которого не было начала! Ты раб и червь. Я царь и бог!

– Ахинею несешь, дьявольская харя! – сорвался я от злости, от невозможности вместить в себя и доли увиденного, услышанного.

Мой хранитель не обиделся. Я давно заметил, что ни одно из самых гнусных ругательств его не задевало ни капельки. Может, ему даже нравилось, когда я выходил из себя и поносил его, матерился, орал, брызгал слюною.

– Все врешь, сволочь, – продолжал я, – если весь ваш мир включает все остальное, то почему ты говоришь, что это мир зла, который втягивает в себя зло?! Так не может быть!

– Может! Гирлянды и шары в оболочках. Они их защищают, тонюсенькой хлипкой пленочкой… Ты разве еще не понял, гнида безмозглая, что твое добро и свет, это лишь микроскопические пузырьки в безмерном океане зла и мрака?! Гляди лучше, ублюдок, и ты все поймешь. Вот первый круг ада!

Один из шаров внезапно вырос в размерах, приблизился, стал огромным, потом просто превратился в прозрачную, уходящую в бесконечность стену… и вобрал меня внутрь.

Да, я увидал все. Тысячи распятых висели на столбах. А столбов было, что в тайге деревьев – через каждые полтора-два метра. Распятые корчились, выли, изгибались, извивались. Рои слепней, ос, комаров, мух вились над их телами. По изъеденной коже ползали скорпионы, фаланги и тарантулы.

Я подошел к ближайшему. Он свысока косил на меня выпученный красный глаз и хрипло стонал.

– За что тебя, брат? – спросил я шепотом.

– За то, что на свет народился, – просипел он замогильным сипом. И жутко ухмыльнулся.

– Я тебя серьезно спрашиваю! – взъярился я и дернул его за ногу.

Полусгнившая стопа осталась в моей руке. Я отбросил ее в сторону. Но тут же из-за столбов выскочили какие-то шакалы с человечьими рожами и устроили дикую грызню из-за этого куска тухлятины.

– Отвяжись, мертвяк! – огрызнулся висящий, будто не у него только что оторвали ногу.

– Сам мертвяк! – рявкнул я. – Вот сброшу тебя этим шакалам, тогда будешь по-другому петь, падла!

– Сбрасывай! – заорал он хрипато. – Мне все одно туда дорога, вот руки прогниют, сам свалюсь! Сначала меня эти шакалы сожрут, а как выблюют и выгадят мое мясцо, так я таким же шакалом стану и буду всех жрать. Сбрасывай!

Нет! Не понравился мне первый круг ада. И не жалко мне стало этих подлюг висящих.

А дьявол-хранитель нависал за моею спиной, дышал зловонно в затылок. Только он мог объяснить, что тут происходит.

Он и объяснил:

– Неделание добра – это уже зло, ублюдок! – сквозь сомкнутые клыки процедил он. – Эти черви ничего плохого в своей червиной земной жизни не сделали. Но у каждого было много случаев, когда можно было сотворить чего-то хорошее, в вашем червином понимании, а они отвернулись, не сотворили, мать их! Вот и висят, гниют, в шакалов превращаются. Да ты, подонок, не плачься по ним. Этим жалким червякам тут не так уж и плохо. Бывает похуже! – И он захлебнулся в лающем кашле-смехе.

Какое-то остервенение напало на меня. Я бросился на одного висящего, содрал его, швырнул на землю, потом то же проделал с другим, с третьим… я вел себя как осатаневший зверюга. А дьявол все хохотал и хохотал.

– Получайте, сволочи!

Я топтал упавших. Но их тут же начинали пожирать гадкие шакалы. Жрите! Жрите гадов! Я зверел все больше. И мой хранитель не препятствовал мне. Но и не подталкивал, не подзадоривал. Гораздо позже, уже на земле, я понял в мучительнейших раздумьях, в чем дело. Почему Господь Бог никогда не удерживает от плохих поступков? Ведь Он всесилен, Он бы мог удержать, предотвратить зло, не допустить его. Но Он не делает этого… Воля! Свободная воля! Так же и дьявол – он всегда рядом, всегда за левым плечом, всегда нашептывает что-то. Но он никогда не толкает силком, он не шпыняет тебя рогами, заставляя делать зло, не бьет копытом, и даже не выставляет никаких условий, совсем не шантажирует. Человечишка, червь поганый, имеет свободу воли – свободу вершить или добро или зло. Это он сам дает силы и Господу Богу и дьяволу. И всесилен в этот миг будет тот из них, к кому повернет свое личико жалкий, обладающий свободой воли червь. Миллионы творящих благо вливают всемогущество во Всевышнего. Миллионы, творящих зло, накачивают мышцу дьявола адской силой. Чтобы понять это, мне пришлось пройти через весь Ад, мне пришлось пройти через ад тысяч бессонных, мучительных ночей здесь, наверху. И постичь… простейшую эту истину – очевидную, лежащую на ладони. Но недоступную. Недоступную, как все эти гирлянды, как макро и микромиры, в которые нелетающий и неходящий никогда не попадет, в которые черви вползают лишь после своей земной жизни. Постижение истины, понятной новорожденному младенцу, – вот смысл жизни, всей земной и неземной жизни этого младенца и миллиардов других, ему подобных. Каждый ползет своей дорогой от Полного Знания через тьму и невежество к постепенному познаванию сущего без всякой надежды обрести когда-нибудь хоть каплю утраченного. О-о, наивные черви! Прав, во всем прав дьявол-хранитель. Жизнь, в каких бы измерениях она ни протекала, есть океан зла – и добро в нем эфемерными пузырьками пузырится, а пузырьки лопаются, это знает каждый, пузырьки – это пшик! пустота! Господи, спаси и помилуй меня!

Чудовищным ударом пробило мой хребет, повалило наземь. Забылся! Опять помянул имя того, о ком мне и помыслить не следовало бы!

– Прочь, суки!

Я орал на поганых шакалов, набросившихся на меня. Они всегда бросаются на упавшего. Гадины! Шакалы! Они драли меня на куски, давясь, захлебываясь кровавой слюной, сцепляясь в злобной драке за кусок добычи желтыми. обломанными зубищами… Но лица у них были человечьими – харями, мордами, рожами людскими – зверообразными и алчными. Это были люди-шакалы. Отбиваясь по мере сил, я бросал отчаянные взгляды на своего дьявола-хранителя. Но тот похотливо сучил волосатыми ногами и плотоядно облизывался своим бледно зеленым языком.

– Первый круг в круге первом! – шипел он змеей. – Первый, первый, первый… Ты все видишь, ублюдок? Все?! Смотри, смотри, гнида!

Они разорвали меня. Растерзали, изжевали, проглотили, переварили – и выблевали! и выгадили! И стал я шакалом. Алчным, трусливым, злобным, трясущимся, вонючим шакалом с человечьей гнусной рожей. Изъеденная проплешинами хилая рыжая шерстка на моем теле была усеяна вшами, клещами и прочей копошащейся мерзостью. Свербило, чесалось, зудело неимоверно. Но еще больший зуд стоял в нутре моем поганом – тухлятины! мертвечины!! падали!!!

Как и сотни моих собратьев я жадно глазел на распятых, ждал, ну когда же, ну! давайте! пора! догнивайте скорее! падайте! Это была сатанинская алчность. Но я понял свою ошибку.

Я лег прямо под столбом, на котором висел какой-то рахит, блеющий по-козлиному и дергающий левой ногой. Лег и закрыл глаза.

Это была пытка. Но я терпел.

Я терпел, когда рахит свалился вниз и вся стая набросилась на него, давясь и захлебываясь от нетерпения. Меня нещадно грызли тысячи паразитов, озверевших до предела. Меня выворачивало изнутри и прожигало в каждой клетке. Беги! Рви! Хватай! Терзай! Кровь! Тухлятина! Еда! Жри! Но я лежал, до судорог сжав челюсти, обезумев от напряжения. Адских усилий стоило мне сдерживаться. Но я терпел.

И я вытерпел.

Когда, казалось, голова должна была лопнуть от внутреннего дикого давления, вдруг брызнул свет – и я увидал себя стоящим на ногах, в полный рост рядом с дьяволом-хранителем моим.

– А ты хитрый, червь, – просипел он сквозь клыки. – Что же, пойдем дальше, ведь ты хотел видеть все?

– Да! – заорал я в остервенении.

– Но знай, ублюдок, что знание – это боль! видение – это муки! Блаженны незнающие и невидящие. Закрой глаза, червь, последний раз тебе говорю – во многой мудрости многая печали…

– Нет! – выдохнул я, глядя прямо в его пустые глазницы.

– Как знаешь.

Стало темно. И мы опять стояли на площадке, висели на кончике бесконечно длинной иглы – иглы, спрессованной из костей, сердец, мозгов, селезенок и мочевых пузырей. И снова гирлянды вились передо мною.

А сердце трепетало смертным трепетом – вот они, круги ада!

– Закрой глаза, подлый червь! – прошипел мне дьявол-хранитель прямо в ухо. – Усмири смятение в душе своей черной! Отдайся злу и трупным телом своим, и трупным духом! И обретешь муку лютую, но постоянную, привычную, к коей приспособишься и сживешься с нею! Иначе…

– Нет! – заорал я, срывая связки. – Не-е-ет!

– Тогда смотри!

О-о, это была дикая пытка – видеть на биллионы парсеков, видеть всю бесконечность Преисподней, которая вбирала в себя все вселенные Мироздания! Не дай Бог кому-нибудь из живущих на белом свете пережить подобную пытку! Нету ее страшнее и мучительнее, ибо прав окаянный бес: знание – это боль и мука, неведение – это блаженство и покой. Но знание, приближающееся к полному Знанию, – это вселенская, чудовищная боль, которая способна сгубить не то что человечишку, мерзкого и подлого, а весь мир людской. Гирлянды простирались в своем безумном многомерном хороводе на такие расстояния по всем миллиардам мыслимых и немыслимых измерений, что лучу света до их окраинных изгибов пришлось бы лететь вечно. Да, я видел безмерность и бесконечность! И от боли адской лопались мои глаза. Но видел я не глазами, нет! Они слишком слабы и для миллиардной доли такого видения. Видел я чем-то большим, чем-то неизмеримо более сложным и невероятным, будто мой слабый человеческий мозг, подключили вдруг к исполинскому, всевидящему Сверхмозгу – как подключают простой компьютер к сложнейшим компьютерным системам, обладающим фантастическим запасом информации и сверхвозможностями, и от этого простенький компьютеришка становится чуть ли не всемогущим… Так случилось и со мною! Я влился в нечто Великое и Непостижимое. Я видел его глазами, осязал Его осязанием, слышал Его ушами. Но это было не дьявольское зрение, не дьявольский слух!

– Смотри, гнусный слизняк! – шипел за спиной дьявол-хранитель.

Да! Кругов ада было бесконечное множество, не имелось им предела и края. Старик Дант, ежели б скувырнулся в них, то и не выбрался бы никогда, врет он все, борзописец и рифмоплет, никогда он не бывал в преисподней, а коли и попал в нее по исходу лет своих, так сам познал свою неправоту и наивность – в каком из этих бесчисленных шаров-кругов томится он сейчас?! Один Бог то ведает!

– Смотри, ублюдок!

И вновь надвинулся огромный шар, навалился, раздавил… вобрал в себя. И увидел я странное поле каменное, усеянное как поле арбузное, как какая-нибудь колхозная бахча, головами круглыми, торчащими прямо из камня. До горизонта тянулась адская бахча и уходила за него. Видывал я в кино, как зарывали дикари-кочевники своих врагов или пленников в песок по горлышко, чтоб помучились хорошенько. Но тут был не песок, а именно камень. И головы были живые – рожи искажены болью, страданием, аж смотреть на них тошно: слюни текут, из носов и ртов – у кого пена, у кого кровь сочится, хрипят, сопят, пыхтят. А прямо по камню меж голов этих змеи ползают ядовитые – и обвивают шеи, и жалят, и вонзают зубы свои в беззащитных. А сверху какие-то мохнатые вороны с черными клювами – подлетит к одному и по черепу долбанет, к другому – глаз выклюет, к третьему – губу живьем сорвет… Замахал я руками и застучал ногами, чтоб прогнать гнусных птиц хоть от ближайших. Да не тут-то было! Птички оказались непростыми – зарычали, оскалились. А в клювах у них железные зубища в три ряда – вот и маши на них! И терзали, и мучили они всех несчастных – пока каждая голова в разлохмаченный кровавый кочан капусты не превратилась. И тут вижу, из-за окоема выползает какой-то чудовищно огромный комбайн совершенной дикой конструкции, с какими-то колесами, гусеницами, загребалами, транспортерами и вообще черт-те с чем. Ползет он быстро и головешки стрижет через одну, в себя вбирает, а другие каким-то вонючим серым асфальтом заливает, закатывает и утрамбовывает. И до того споро, скоро, сноровисто, что мой родной дьявол-хранитель, гуманист хренов, еле успел меня под гусеницы этому комбайну толкнуть, а то бы я вывернулся, выскочил бы.

– Ах ты сволочь! – только и успел я выкрикнуть от обиды.

А меня уже затянуло в механизмы, перерубило, перемололо, растерло и выплюнуло. Мука, мрак, боль, ужас!

А как мое трупное мясо срослось и косточки восстановились, открыл я глазенки, а чудище это далеко-далеко и шпарит во всю за горизонт, только клубы черного дыма стоят.

А разлюбезный дьявол-хранитель хохочет.

– Гляди, червь!

А чего там разглядывать – пустое каменное поле, серое и ровное, всех закатали под адский асфальт.

Но не тут-то было! Гляжу – вздувается камень в одном месте, в другом, прорывают его ростки какие-то… а это и не ростки, а те же самые головы, но целенькие, невредимые, только багровые все, словно проросли прямо из адских подземных жаровень. Пробиваются одна за другой, прорастают – миллионы, миллиарды. И летит уже туча черного зубастого воронья. И выползают невесть откуда змеи, а за ними следом жуки, гусеницы, муравьи, черви могильные – и все к свежатинке тянутся.

Вырвало меня из нутра черным тягучим гноем и желчью, хотя не ел я ничего уже давным-давно, так, что и вкус пищи позабыл напрочь.

А дьявол из-за спины:

– Держи эту игрушку, червь! Не расчистишь для себя места, сам себя накажешь.

И протягивает мне стальную косу – дескать, коси, головешки, секи их поганые. А те и впрямь – из-под ног моих уже лезут, встать негде – переминаюсь, поджимаю то одну ногу, то другую.

– Нет, сволочь, – говорю, – себе оставь, на смертный час. Хоть и бессмертный ты кощей, а конец тебе придёт… дождёшься.

И оскользнулся я на чьей-то башке бестолковой, упал, свернул три или четыре шеи кому-то. Но не дали мне подняться уцелевшие, зудящие завистью – зубами рвать начали, тянуть каждая голова к себе. И так их густо стало, что все тело изгрызли – куски мяса вырывали своими зубами, глотали, фыркали, отплевывались и снова вонзали зубы. Орал я, матерился, визжал свиным визгом, отбрыкивался ногами изглоданными, отбивался руками обгрызенными… и не мог отбиться. Так и обожрали до скелета, за кости принялись – только хруст стоит. А дьявол-хранитель вокруг похаживает да косой помахивает – срубленные головы летят, кровь фонтанами брызжет… нет, не хочу и вспоминать об этой бойне. Не хочу и не могу.

А потом, когда этих сволочей снова вороны исклевали в капусту да змеи с червями изгрызли изнутри, прикатило железное чудище-комбайн и всех нас закатало в адский асфальт, притрамбовало. Все до последней точки претерпел, все превозмог – а куда денешься! Боль и муки невыносимые, да только смерти в аду нету, терпи, грешник проклятый, ты тут не у Христа за пазухой, а у сатанаила под копытом – при жизни ближних своих копытил, теперь тебя сатанят – не обессудь, всё честь по чести.

А потом темень, мрак, страх, тревоги необъяснимые. И сатанинский жар изнизу. И до того печет, что из последних сил наверх рвешься, черепом каменный асфальт таранишь-пробиваешь – кто башкой стены каменные не прошибал, тот этой боли не поймет. Долго длилась мука. Но прошиб я камень, прорвался к свету, пророс, вобрал в легкие воздуха черного, ядовитого. Передохнул миг. И узрел перед носом своим змею с разинутой пастью и дрожащим раздвоенным языком. И почуял, как в макушку вонзились когти черного зубастого ворона. А по шее поползли вверх черви и жуки, чтобы заползти в уши, рот, нос. И понял я, что испытывали несчастные, и сам возжелал, чтобы кто-нибудь срубил мою голову косой. Ох, горе горькое!

– Ну, где же ты, гад ползучий, сатанинское отродье! – завопил я на весь мир. – Где ты, дьявол-хранитель долбанный!!!

А он тут как тут – копытом мне в нос, так, что из глаз кровь брызнула. И шипит ехидно:

– Ты ведь, ублюдок, тоже таким грехом грешил? Помучайся хоть малость!

– Каким?! – ору я.

А черви выгрызают внутренности, уже до мозга добрались, заползают в лобные доли, в виски. А змея жалит беспрестанно. А жуки по пищеводу в брюхо ползут, кусают, грызут. А ворон рвет кожу – лоскут за лоскутом.

Нет мочи терпеть.

– Хотел все знать, червь, вот и знай! – зашипел вновь дьявол. – Это триста восемнадцатый круг первого уровня, седьмого порядка, тридцать четвертой степени… если перевести на ваш первобытный земной язык. Здесь парятся те подонки, что в земной своей жизни косо поглядели на желающих им добра, понял?!

– И всего лишь?! – не поверил я. – Да разве ж так можно?! Разве ж это грех, косо поглядеть?! Нет, врешь ты все, образина подлая!

Дьявол снова саданул мне в рожу копытом, да еще посильнее. чем прежде – аж переносица в затылок вошла и мозги наружу потекли.

– Греха нету, чего пустые слова мелешь, червь, – отозвался на мой вопрос мой мучитель-хранитель, а вот зло они умножили. Каждый косой взгляд, каждая мысль дурная, по вашим дикарским меркам дурная, они зло умножают и отдают носителей их в наш мир зла – ты же помнишь, ублюдок, зло притягивает зло! зло порождает зло! зло большое впитывает в себя зло меньшее и умножается тем, становится необъятным злом, океаном зла. Терпи, гнида!

– Не могу! – закричал я.

– Тогда закрой глаза!

– Не-е-ет!!!

– Ты хочешь видеть и дальше?

– Да-а-а! – закричал я.

Я помнил напутствие того дошлого мужика. Я знал, что выход из ада есть – надо только не вершить недоброго и не отворачиваться. И все! И вот именно поэтому я вопил:

– Да! Да-а!! Да-а-а!!!

– Ладно, – согласился дьявол-хранитель.

А змеи уже заползли внутрь меня через нос и рот. Скорпионы копошились в моих ранах. Ворон выдрал оба глаза, язык, гортань. Близилось полное умерщвление моего бессмертного трупа.

И тогда дьявол-хранитель вонзил мне в глазницы страшные кривые когти свои, потянул наверх, рванул… и с треском, грохотом, криком выдрал меня из каменного адского асфальта, тряханул так, что все змеи, жуки, черви, скорпионы и прочая мразь из меня высыпались и разбежались

И рявкнул в лицо мое:

– Виждь, несчастный!

С еще большей силой обрушилось на меня сверхъестественное и необъяснимое. Вновь я стоял на пирамиде, а может, висел на кончике исполинской иглы, и видел всю непомерную преисподнюю вселенную. И нарастало мясо на кости мои, и затягивались раны телесные. Но боль душевная была невыносимой, ибо боль познания – сильнейшая боль. Я уже не верил, что когда-нибудь вырвусь из ада – они просто не могли, не имели права меня выпускать с такими познаниями. И не выпустят! Лишь злое, нечеловеческое упрямство заставляло меня стоять на своем. Я смотрел вперед и вдаль, не мигая, не отворачиваясь, обливаясь от боли кровавыми слезами. И виждь, и внемли…

– Так где же и как сидят те гады, что свершили что– то на самом деле злое?! – спросил я, хрипя и задыхаясь, у моего дьявола-хранителя.

– Везде! – ответил он. – Им нет выхода. И они везде.

– Не понимаю, – признался я.

– Ты – червь, тебе и не понять этого никогда. Гляди!

Из безумной вселенной вырвался еще один сияющий, прозрачный шар – наплыл, раздавил, впитал в свою утробу. И оказался я в каком-то каземате средневековом. Каких только орудий пыток не висело по стенам и не лежало по столам и на полу: крючья, щипцы, клещи, буравчики, наборы игл, пилы, стамески, ножи… От одного вида этих инструментов становилось не по себе.

В огромном железном кресле на железных иглах сидел голый мужик – корчился, вопил, закатывал глаза. Другой голый волосатый скот пытал первого и истерически хохотал от непонятного вожделения.

– Чего это они?! – не понял я.

На этот раз мой спутник и проводник объяснил сразу:

– При жизни на земле они были просто недоброжелателями. Они ничего реально плохого не сделали друг другу, но каждый мысленно желал другому, чтобы с тем что-то случилось, чтоб ему пришлось туго. Вот эти два дружка и попали к нам, мы им даем возможность на деле воплотить свои мечтания: сутки один гад пытает другого, потом все меняется, и второй начинает пытать первого – они распаляются все больше, становятся с каждой сменой все злобнее и изобретательней в своих пытках, они страшно мстят… сами себе! – дьявол-хранитель расхохотался.

Волосатый в это время выдрал последний зуб у сидящего, взял пилу с кривыми зубьями и начал отпиливать руку. Привязанный истерически визжал и брызгал слюной.

Здесь не будет конца. Я сразу это понял. Ни один из них не уступит другому. Они озверели, они мстят вдесятеро за каждую перенесенную ранее пытку, они сами умножают зло – а значит, выхода никогда не будет, они будут вечно притянуты магнитом зла. Нет! Я не мог равнодушно смотреть на этих скотов!

– Прекратите! – закричал я.

Волосатый обернулся на миг, осклабился. Но тут же принялся отпиливать другую руку. Он спешил, он хотел за свою смену доставить врагу как можно больше неприятностей.

– Прекрати, скотина! – я вцепился руками в горло волосатому. – Надо только один раз перетерпеть, не пытать, простить своему мучителю – и цепь прервется!; Прекрати-и!!

Он отбросил меня, ударил пилой по ребрам. И принялся отпиливать сидящему ногу. Это был какой-то сумасшедший дом. Неужто в этом круге тоже сидят тысячи, миллионы?

Не успел я так подумать, как дьявол мой расхохотался и меня будто бы приподняло над камерой пыток. И я увидел миллиарды подобных ячеек, где всеми видами возможных пыток пытали друг друга миллиарды мужчин и женщин. Это был ужасный круг ада.

– Прекратите! – визжал я. – Остановитесь!

Но никто не слышал меня.

Все продолжали заниматься своим страшным делом.

И тогда меня вновь опустило в пыточную. И я набросился на волосатого, отодрал его от жертвы. Принялся растолковывать что-то, объяснять. Но он не слушал меня, а злобно хихикал и плевал мне в лицо. Он думал, что я хочу обдурить его. Это было мерзко и гнусно. Но я не сдавался.

– Вы сволочи! Вы гады! Вы нелюди поганые! – вопил я и бесновался. – Люди бы давно поняли, в чем дело и простили друг друга! И тогда круг бы разомкнулся! Эх вы, порождения гиен и крыс!!!

И тогда волосатый вдруг быстро отвязал свою жертву, у которой уже отросли новые руки и ноги, вылезли новые зубы. И вдвоем они схватили меня, подволокли к железному креслу и бросили на стальные шины.

– Сейчас ты по-другому заговоришь! – прохрипел волосатый. И подмигнул бывшей своей жертве: – Давай!

Тот захохотал, сунул в жаровню дубину залитую смолой, подождал миг, пока разгорится – и с силой ткнул мне в лицо.

Это было лишь началом.

Они зверски пытали меня целые сутки. А мой верный, добрый и неотлучный дьявол-хранитель стоял за креслом и беспрестанно тихо хохотал мелким нутряным хохотом.

– Ты хотел видеть все, червь? Видь!

Эти страшные сутки длились для меня целый век, и терпя боль адскую, я претерпевал боль, усиленную в миллиарды раз, ибо видел всех пытаемых в этом круге, ибо сидел в каждом пыточном кресле, висел на каждой дыбе. И не было ни мне, ни одному из несчастных пощады.

Но претерпел я все. И вечность прошла.

И оба моих мучителя сели на шины.

И налились мои мышцы невиданной силой. И затрепетало сердце в неистовой жажде отмщения, задрожали ноги и пересохло в горле от желания люто терзать палачей своих.

– Отведи свою черную душу, ублюдок! – улыбнулся с пониманием и даже сочувствием мой милый дьявол-хранитель. – Покажи им, на что ты способен! И пусть пожалеют они о всем сотворенным с тобою! Ну, давай же!

И оказались в руках моих пылающие клещи.

И поднял я их на мучителей моих.

И поднес к их искаженным ужасом лицам.

И бросил себе под ноги.

Отвернулся.

Примечание редакции. В этом месте в рукописи всё перечёркнуто, бумага смята, видны следы огня и крови. Видимо, признания давались нашему герою с огромным трудом. Он был на грани нервного срыва. Но судя по дальнейшему, воскресший выдержал нечеловеческие испытания. Ибо в Писании было сказано, что один раскаявшийся грешник дороже Господу, чем 99 праведников (что нам абсолютно непонятно – почему?! Вот где таится непостижимая тайна! Ведь если так, то для Всевышнего один раскаявшийся маньяк, замучивший девяносто девять своих невинных жертв, дороже, чем все эти жертвы…) Непостижимая загадка! И как после этого жить праведно, коли будешь знать, что праведностью своею не заслужишь и сотой доли раскаявшегося грешника… Тьма. Тьма кругом и повсюду.

И померкло все до тьмы непроглядной. И вдавило в землю плитой гранитной, прессом чугунным. Заорал я истошно… но ни звука не вырвалось из горла моего, в нутре моем поганом умер хрип и стон. И понял я, что вновь очнулся в гробу своем – под землею, на поганом кладбище. Навалилось мучительное удушье. И не щадя пальцев, ногтей, зубов, вгрызся я в прогнившие доски гроба… наверх! наверх!! наверх!!!

Как червь земляной, извиваясь в гнили и мерзости, потея холодным смертным потом и раздирая в лоскуты кожу и мясо, выползал я наружу, на свет Божий, во тьму промозглой лунной ночи… Но нет! Хватит! Нет сил больше писать об этом! Нет сил вспоминать все те муки непереносимые. Ибо вырвался я тогда на землю опять лишь на одну ночь. И минула она. И сгинул я с нею вместе. Круг за кругом проходил я адскими дорогами. Это на земле прошло полтора года, как я издох, убиенный топором, а на том свете мытарился я целую жуткую и непостижимую вечность. И все семнадцать приконченных мною баб приходили ко мне тысячи раз… и тысячи раз терзали меня, раздирали в клочья и убивали. И все другие приходили ко мне. И не было от них спасения. А та, что в красном пальто, что в кирпичах уснула навечно, являлась мне первой, смотрела ледяными сатанинскими глазищами – душу переворачивало. И вспоминались мне глаза попа, что в церквухе от меня отвернулся. Жуткие глаза, страшные – будто он все мое будущее узрел сразу. Узрел и содрогнулся от ужаса, от боли за меня и за себя, не способного помочь мне, от ужаса лютого. Только тогда я понял, что было в его взгляде. Но для этого пришлось мне пройти всеми дорогами преисподней и вывариться в каждом котле ее, выстудиться в каждом леднике гибельном. И не слышал я больше голосов…

А услышал только в последний раз, когда все повторилось мучительнейшей чередой. И снова очнулся я в гробу сыром, в расползающейся и гниющей плоти своей. И не шевельнулся я, почуяв удушье. Не хотел я больше на землю, на свет белый. И готов был пройти по пути страданий еще и еще раз, сторицей и более того, только не наверх, только не туда… И вот прозвенело в голове моей, прогудело без тембра, без добра и злобы, безучастно:

– Ты свободен!

Обезумел я. Не поверил голосу. Заорал хрипом не слышным:

– Чего-о-о?!

Но не услышал ответа. Ибо силы высшие и нижние два раза слов своих не повторяют. И понял, что кончился путь мой смертный.

И начинается путь новый.

На этот раз я умирал сто раз, я задыхался и терял сознание, я стонал, выл, скрежетал зубами, продираясь сквозь толщу земную из могилы моей – каждая пядь, каждый вершок земли давались мне болью дикой, страхом смертным и отчаянием.

Целую вечность выползал я из заточения моего: умирал и воскресал бессчетное число раз, надрывался, рвал хребет, жилы, стенал и вопил.

И выполз.

Вот тогда и почувствовал я, что тело мое, живое, только израненное, изрубленное, изорванное. И не убивал его, не жег больше дневной свет, ибо не мертвым я восстал из могилы, а живым воскрес. Но не мог на свету белом я быть, не мог – узревшие меня, не перенесли бы вида моего. И потому той же ночью уполз я на окраину городка – голый и мокрый аки червь, в кровище собственной и гное, уполз по сырой земле, меж луж и помоек. Спрятался в подвале брошенного, заросшего репьем дома. По ночам выползал, обшаривал мусорные баки и поедал отбросы. Две недели отлеживался и отъедался я, прежде чем сумел на ноги встать. И тогда впервые показался я на люди. Мог бы убить забулдыгу какого-нибудь, прохожего позднего, обрядиться в его одежды. Но не стал этого делать. В полуистлевшей мешковине с помойки добрел я до угла заводского, сел, драньем прикрыл голову и протянул руку.

За неделю я собрал грошей на самый дешевый костюм, рубаху, плащишко уцененный и стоптанные башмаки. А еще через четыре недели поехал в Москву. Но каждую ночь с сумерек и до рассвета сидел я с огрызком карандаша по чердакам и писал страшную повесть мою. Не дописал до конца… ибо не написал ни начала, ни середины, не уложились они в рассказе моем. Коли достанет сил, позже допишу. И отдал я все написанное мною в единственную редакцию, где не отвернулись от меня. Лишь одна газета дала мне слово – «Голос Вселенной». И теперь мне бояться нечего. Даже если спецслужбы и спецмедчасти, что охотятся за мною девятый месяц, изловят меня и запытают насмерть – не боюсь, не напугать им меня, пуганный, а вот люди узнают про тот свет, и про этот свет… и может, простят меня, окаянного, как простил меня Всевышний за муки мои и тяготы.

От редакции. На этом обрываются документальные записки воскресшего и раскаявшегося маньяка-убийцы. Мы надеемся, что когда-нибудь он снова придет к нам, снова принесет очередную ученическую тетрадку, испещренную нервным корявым почерком. И мы узнаем еще больше о мирах иных и неведомых.

Мы не станем давать комментариев специалистов, так как убедились, что человеческое им чуждо, что в каждом из исследователей живет помимо его воли вивисектор. Но не изучение и рассматривание в лупу нужно страждущим и болящим, а лишь понимание и сострадание. Возможно, воскресший уже давным-давно пойман властями или мафией, что одно и то же, давно он не заглядывал к нам. Не исключено, что его повторно убили, и не удивимся мы этому, ведь за последние годы «демократических реформ», вылившихся в государственный геноцид русского народа, миллионы людей по всей России были уничтожены. В страшное и горькое время мы живем. И ежели уже мертвые восстают из могил своих и несут нам вести о горестях того света, будто успокаивая нас на свете этом, то недалек, видно, конец века, предреченный и неминуемый.

Москва, 1991-94 гг.

Близится к завершению II-е тысячелетие с Рождества Христова и ХII-е тысячелетие Третичной Земной цивилизации. Десять лет отделяют Землю от момента вхождения в узловой ярус в Цепи Мироздания. Лишь раз в тысячелетие земные часы, определяющие ход событий в ноосфере, попадают в сверхпространственный резонанс с Часами Вселенной, а сама Земля перекатывается из одного паза Вселенского Гиперколеса в другой. Момент перехода таит в себе неведомое. Много раз Земля находилась на краю. Дважды погибали Земные цивилизации – Первичная и Вторичная – Пространство глухо к мольбам несчастных, Пространство не умеет прощать. Оно никогда не дает объяснений – почему гибнут те или иные сообщества, миры, Пространство не замечает гибели нарушивших его законы, ибо Оно бесконечно и равнодушно. Высшие Силы, создавшие Пространство, не могут замедлить или остановить движение Гиперколеса – это будет равносильно уничтожению самого Пространства. И потому Они не вмешиваются в ход событий, надежда на Них тщетна. Можно взывать к Ним, молить Их, каяться, клясться, оправдываться – все будет бесполезно. Высшие Силы не признают слов и оправданий, ибо, как установлено Ими, судиться все будут по делам своим. Дела же земные плачевны. В момент скатывания Земли в предыдущий внеузловой микроярус столетней цикличности произошло непредвиденное и роковое событие – были повреждены защитные, установленные Высшими Силами инфернобарьеры и психополя, в результате чего над территорией России в предохраняющем слое образовалась дыра, связующая земной мир с Миром Потусторонним. В сверхпространственный туннель, пробитый Силами Зла, хлынула материя инферно. Прокол был микроскопическим, практически несуществующим для Пространства. Но его хватило, чтобы разрушить треть земного мира и уничтожить сотни миллионов людей: в промежутках между микроярусом и приближающимся узловым ярусом Связующей Цепи па территории пострадавших районов не было жителей, умерших своей смертью, во всех случаях живую плоть убивала инферноматерия. И все же плацдарм Сил Зла в результате межчеловеческой бойни был уничтожен – минус на минус дали плюс. Восстановилась земная поляризация – залог существования любого мира и сообщества. Угроза гибели Третичной цивилизации отступила. Но это оказалось временным явлением, так как основная причина истекания на Землю Зла не была устранена. Шаманы-ученые и полуграмотные астрологи-самоучки, меряющие ход событий движениями призрачных планет, вселяли и продолжают вселять надежды Человечеству, которое уже занесло ногу над Пропастью. Из Пропасти Инферно возврата нет, осталось лишь единое легкое, почти неуловимое движение. Пространство отпустило для этого движения бесконечно малый и неизмеримо огромный срок – десятилетие. Сверхпространственный туннель не закрыт, дыра расширяется, Зло, изливаемое на огромную территорию, необоримо, ибо инферноматерия проникает в тела и души, ведет к саморазрушению и братоубийственным войнам. Силы Зла нематериальны, они действуют руками тех, в кого они вселяются, и любой, не отринувший их, становится одержимым ими. Страсть к саморазрушению, самоистреблению под громогласные лозунги становится патологической, смертельной. Стоящие в стороне торжествуют – их потенциальный соперник уничтожает сам себя, как не радоваться! Но радость преждевременная, ибо уничтожение одной части целого неостановимо влечет за собой гибель всего целого – Земной цивилизации. Не тронутый пока Силами Зла мир ликует, созерцая, как разваливается, гибнет, проваливается в адскую воронку некогда Великая и Могущественная Держава Российская. Но адские вихри захватывают уже и этот созерцающий и радующийся мир – у него нет иной дороги, своей: обрубить Россию, отрезать от себя, значит самому истечь кровью и умереть, не обрубать – лететь следом в Черную Дыру инферно. Удержать! Только удержать гибнущий край, захваченный Силами Зла, удержать и дать силы для исцеления… Но глух мир, глуха погибающая Третичная Земная цивилизация. Добивая обескровленную умирающую Россию, цивилизация добивает себя.

Жуткая воронка Сверхпространственного туннеля расширяется, Ужас и Мрак затопляют Землю – и не видит этого только слепец! Грядущий через восемь лет момент вхождения в узловой ярус усилит резонансные колебания, переходной толчок ослабит и без того слабые инфернобарьеры и психополя, Сверхпространственный туннель расширится и наступит коллапс, из которого Человечеству уже не выбраться никогда! Последняя бойня будет жесточайшей бойней всех времен. Природные катаклизмы – землетрясения, наводнения, моры усугубят положение, усилят агонию самоуничтожающейся цивилизации. Деполяризация земного сообщества отрицанием Основного Закона Пространства перечеркнет все сущее на Земле. Шансов на спасение практически нет, саморазрушение зашло слишком далеко. Несколько тысяч подвижников, пытающихся затянуть адскую воронку собственными психополями, противостоят Вселенскому Злу, их силы не безграничны, народ отворачивается от своей страны, обрекая ее на смерть, тем самым обрекая на смерть и себя. Черная страшная язва расползается по материку. В узловых ярусах пространственно-временных пульсационных полей будущее непредсказуемо даже для Высших Сил, ибо полностью программируемые системы нежизнеспособны. И все же… Исход представляется крайне неблагоприятным, мрачным.

«Человечество мечется в родовых муках, – писала в 1935 году Елена Ивановна Рерих, – „но наступят сроки, и отверзятся врата Неба, и мир земной вернется в мир небесный“. Шесть стадий, шесть ступеней ведут к этому моменту: 1. Первый период Знамений: конец Великой войны. 2. Второй период Знамений: политические и экономические крахи интернациональной психологии. 3. Первый период Катаклизма (краткий) – небывалое потрясение во всем мире. 4. Второй период Катаклизма (краткий) – вступление на арену небесных сил. 5. Первый период Устроения – Светлое воцарение Небесного Императора над Миром – государственный строй, отмеченный монизмом религиозного культа и государственных дел. Это будет гегемония Света над миром при существовании институтов власти, которые будут в наличии к тому времени. 6. Второй период Устроения – появление богодухновенных правителей, представителей науки, техники и т. д. Это будет земная жизнь без болезней и воздыханий, жизнь, осиянная светом Истины, Радости и Любви…»

Современные астрологи предсказывают в период с 1996 по 2003 годы подлинный расцвет Духовной Культуры. Как писал Нострадамус: «Вижу – грядет возрожденный и обновленный Христос. И тогда настанет долгий мир, единение и согласие между поколениями нескольких рас». Рождение Христа ожидается на территории страны Водолея в 1999 году, после смерти Великой Дамы.

Страна Водолея – Россия. 2003 год – начало эпохи Водолея, которая продлится 2160 лет. Процесс поляризации людей в зависимости от качества их сознания, который уже начался во всем мире, приведет к окончательному их разделению по духовным убеждениям, а не по национальной, партийной или религиозной принадлежности. У человека откроются феноменальные возможности: ясновидение, телепортация, телекинез… Добро сосредоточится на северном полушарии Земли, зло – на южном. Но все будут стараться спасти Землю, сохранить жизнь. Это заставит «южан» и «северян» соблюдать паритетные отношения, т. к. любое нарушение равновесия будет грозить уничтожением планеты. Постепенно человечество разместится согласно своему духовно-энергетическому потенциалу на 8 планетах. Контакты с инопланетянами станут обычным делом.

Все это будет сопровождаться природными катаклизмами. Кое-кто предсказывает на лето 2001 года провал ряда районов Москвы: Тушино, Планерское, Химки, Юго-Восток, Люблино. Указываются и благие места: Сокольники, Лосиный остров, Юго-Запад. В том же году пророчат гибель Киева и возрождение его через 7 лет. 2010 год – от поднявшегося на поверхность сероводорода сгорит Черное море. 2031 – уйдет под воду Англия…

Начиная в 2032 года начнется эпоха правления Спасителей. А в 2174 году, после ухода Третьего Спасителя, – эпоха правления женщины. Подозреваю, что сегодня для многих мужчин подобное предсказание совершенно неприемлемо. Но Е. И. Рерих, Учение Агни Йога говорят о том же: наступает Эпоха Матери Мира – великого женского начала Космоса, известного в индуизме как Шакти, а в христианстве – Дух Святой, персонифицированный в Богородице. В наступающей эпохе женщина-мать станет играть главенствующую роль.

Предание гласит, что когда Апостолы тянули жребий, избирая себе регионы для проповедования Евангелия, Богоматери выпал Кавказский удел. С тех пор Кавказ находится под особым покровительством духовных энергий Богородицы. С наступлением Эпохи Матери Мира это влияние усиливается во много раз и Кавказ становится центральным каналом духовных энергий, осеняющих планету своей благодатью. Возможно, что именно в этом смысл высказывания астрологов, что с наступлением эпохи Водолея энергетический центр Земли передвинется из Иерусалима в Россию – район Северного Кавказа.

«Звезды склоняют, но не обязывают», – говорит Птолемей. Конечно, движение планет, земные события, жизнь человека взаимосвязаны и зависят от ритмов Космоса. Однако еще древние астрологи считали, что человек не игрушка судьбы и способен влиять на течение событий. Степень влияния зависит от самосознания, свободной воли и, прежде всего, от уровня духовности человека. Учителя, пророки, подвижники указывали на это человечеству на протяжении тысячелетий. Было время одуматься и изменить свою жизнь. Ныне времени уже нет. Остались лишь сроки приближения огненного крещения человечества. Одно из современных пророчеств гласит:

«На Земле скоро начнется Светоутверждение. Одно лето поменяет многое в лучевой системе Земли. Наступят 100 дней, данных созвездием Рыбы, которые огнем жечь Землю будут. Судного, огня лавину примете. Гамма-излучение направлено на Землю, – убийственно оно для темных. Погибнут те, кто будет тусклыми в момент большой световой волны. 100 дней дадут сильные потоки солнечной радиации. Лето будет ужасно жарким. Нужно избегать излучений Солнца, не всякий его выдержит. Чтобы тело приняло жар спокойно, нужно заняться своим духом. Торопитесь с повышением духовным.

Скоро произойдет катаклизм большой силы. Он способен не только изменить окружность Земли, но и магнитный полюс подвинуть. Земля изменит положение свое – поворачивается ось земная. Это вызовет постоянные катаклизмы. Участятся землетрясения, наводнения. Долгие пожары охватят шар земной, – потушить их будет трудно. Великий катаклизм начнется тогда, когда натурально придет Христос. Это будет уже скоро. Христос молниями Землю очистит. Шире станут солнечные окна. Религии уступят место любви.

Помощь человечеству идет от Венеры, Сириуса и Ориона, которые давно направляют ум земных людей. Контролирует солнечную систему Тишья – корабль Космического Содружества, Великие Светлые Учителя срубят дерево Змея, которое одну суровую ложь давало. Земля торжественно примет Учение Новое, стирая старое учение мудрого Змея. Конец лучевой перестройки – Лампада Христа.

Заповедь гласит: через многие страдания дух Светом озарен. Светом Иисуса, Христа подвигом. Христос тропу русскую под ногами имеет. Россия получит свободу слова, силу Духа, энергию мысли. Она факел поднимет над земным шаром и начнет терпеливо перестраивать Землю. Новая Россия бесстрашно Голос Бога различит сердцем, и в светлое будущее Россия войдет первой».

На основе пророческих высказываний Нострадамуса, Елены Рерих, Павла Глобы, Бориса Гребенщикова, Елены Богорад и других составил

В. ДМИТРИЕВ

От представителя ТС и ККНС. По нашей просьбе редакция поместила материал В. Дмитриева «Грядущее». С одной стороны – отрадно, что не дремлет мысль человеческая, что самоучки-одиночки типа Дмитриева, Глоб, Богорад и множества прочих астрологов-предсказателей пытаются приподнять тяжкий полог грядущею, заглянуть в будущее. Мы знаем, что большинство из подобных предсказателей, несмотря на то, что им приходится пользоваться полузабытыми, стародавними, средневековыми приемами, ищут ответов в будущем вполне искренне. Им приходится блуждать в коридорах Неведомого, перебираясь из залов Тьмы и Мрака в переходы Полутеней и Потемок… Свет не озаряет их пути. И все же – отрадно! человек не сдается, ищет ответа… Сумбурны и разноречивы их предсказания, зачастую противоречия соседствуют в одной строке. Но более всего сбивает с пути самоучек-предсказателей их чисто человеческое желание узреть в грядущем спасенное, обновленное, выжившее человечество – розовый туман пеленой застит им очи. С другой стороны – за последние четыре года появилось море лжепророчеств, как правило сфабрикованных в отделах спецслужб, а затем запущенных через периферийные и центральные средства информации в мир. Лжепророчества легко определяемы: они сконструированы по одной схеме – ныне человечество несовершенно, оно погрязло в грехах, ему предстоит пройти сквозь муки, «исправиться», а там начнется возрождение… Все это нам знакомо, через все мы давно прошли: «впереди светлое грядущее, сказка, воплощенная в явь, надо только перетерпеть несколько лет, дескать, затянуть ремни… а там все будет преотличненько». Слыхали! И семьдесят лет назад, и сорок, и все последние годы нам только об этом и толкуют. Подобные «пророчества» запускаются в свет на потребу определенным политическим кругам, которым «лишь бы день простоять, да ночь продержаться» (то есть дотянуть до пенсии), а там хоть трава не расти! Между тем время шуток закончилось. Время прорицателей-самоучек также подходит к концу. Мы уже не «сползаем в пропасть», и не «стоим на ее краю», мы уже летим в эту Пропасть, летим с ускорением – и крыльев, для того чтобы взмахнуть ими, взлететь вверх, избежать гибели, нам никто не дал… да и, по всей видимости, уже не даст!

Мы начинаем публикацию полного Развернутого Прорицания предстоящего широкомасштабного, многопланового и многоэтапного Конца Света. На настоящий момент мы получили разрешение Свыше предать гласности лишь события, которые развернутся после 13 февраля 1997 года. Все предыдущее, получившее кодовое название Прелюдия, огласке до получения особого разрешения не подлежит. Мы можем сообщить лишь одно, сценарии Прелюдии уж