Мир исполнен соучастий. Природа – нерасторжимое всеединство. Звёздные дороги Вселенной слагают одну поэму. Жизнь есть многосложное слитное видение. И так как жизнь есть сон, а во сне краски свободно переливаются в звуки, и мысль, едва подуманная, превращается в действие, понятие Светозвука есть не произвольное словосочетание, а точное утверждение, осуществляющейся в мирах, действительности.

Будничное сознание человека самоограничивает себя, и, умом расчленяя Вселенную, видит отдельные части её, отдельные её состояния, в своем частичном бытии естественно принимая отдельность за самостоятельное целое, единичности за самодавлеющие сущности, не улавливая гармонической связи всего, не углубляясь и не возвышаясь до всеобъёмной созерцательности. Человек, объятый сном, художник, ваятель, поэт, музыкант, объятый творчеством, истинный любовник, объятый влюблённостью, умственно разрушает частичные пределы, как весеннее Солнце разрушает сцепление холода и льда, и пенящаяся река, взломавшая лёд, заливает самые высокие берега, неся в сочетании света и звука откровение новой жизни.

Если я наклонюсь к раскрытой книге так близко, что мои глаза будут в уровень со страницей, я не увижу ничего, я буду на мгновение слеп, и лишь болезненно почувствую, как что-то шероховатое лишает меня божеского дара зрения, что-то отдельное, тупое и враждебное возникнет пред моим лицом неумолимою стеною тюрьмы. Я чуть-чуть отодвинусь, и глаз мой увидит отдельные буквы, как отдельные существа, лишённые между собою связи. Я увижу по очереди ничего не значащие начертания – в, о, л, я. Я отодвинусь ещё чуть-чуть, немного приподнимая голову над немою преградой, и эти бессвязные существа, буквы, только мучившие моё зрение, обрадуют его, слившись в магически освободительное слово воля. Я отодвинусь ещё дальше, я подниму свою голову со всем достоинством свободного существа, и уже не будет бессвязных букв, но в раскрытой книге я прочту лучезарную мысль: – «Воля правит Вселенной. Мир есть музыка. Дух, вещество, душа, и мысль суть один нераздельный Светозвук».

Свет и звук неразъединимы в Природе, но, не имея полноты ясновиденья, мы только иногда это замечаем. Небесный огонь, молния, говорит внезапным жёлтокрасным цветовым изломом, но одновременно же он говорит звуком грома, владеющим творческою мыслью всех первобытных народов, всех первородных умов, круговоротом легенд всего Земного Шара, и созидательной игрой высоких поэтов. Земной огонь, начинаясь искрой, зажигает, одновременно, сухую траву или дерево, и, опрокидываясь искрой в мысль, зажигает первовесть творческой мечты, и этот малый огонёк, качнув чёрные тени безмолвия, в секунде светового своего рождения возникает – и в рождении звуковом, шелестит, шипит, клокочет, свистит, напевает, поёт, гудит, слагает цветовую звукопоэму Огня.

Первобытный индус, который в утреннем своём тайноведении и прозрении в сущность явлений мира, слагал свои ведовские песнопения, называющиеся «Ведийскими Гимнами», воспринимал лик Огня, и земного и небесного, как Светозвук, – Огонь для индуса поёт, он неразъединим с говорящим голосом. Белый рождаясь, красный взрастая, пламецветный бог среди тёмных, Агни мчится на красных конях. А кони не только сияют своим явлением, но и будят звук. Конь блещет своею гривой и хвостом и всем своим искромётным огнедышущим ликом, но в то же время он поёт своим ржаньем, таким звонким, что этот звук гласит победу.

«Веды» поют, что один у бога Солнца красный конь, но два их, и больше красных коней, у Огня. На луке одна тетива, и стрела поёт, досягая. Песня стрелы многозвучна. Так точно, в древности, возникла из лука у волшебников Египта арфа. И одна струна-тетива превратилась в две и четыре. И потом их стало и шесть и восемь. И даже до двадцати. Так точно, умножается число коней Агни в индусских песнях, число его путей, лучезарных дорог Светозвука, в мировых пространствах.

«Веды» поют. «В чёрных ночах – красный свершитель, Агни». А творцы свершений всегда творят свою работу – песней и с песней. «Агни, услышь мой зов, мчат ли тебя два вороные коня, или гнедые, или два рыжих». «Карие кони – твои, и те, красноватые, и красные эти – твои жеребцы». «Путь Агни и чёрный, и белый, и красный, путь Агни – блестящий, румяный, и жёлтый.» Поздней, когда ум индуса утончает свои построения в «Упанишадах», он поёт: «Вот имена семи языков Огня, семь перепархивают: Чёрный, лютый, мыслебыстрый, алый, дымный, рассыпчато-пенный, всесияюще-яркий». А свойство языка – говорить и петь. И все создания индусской поэтической мысли пронизаны пением Огня, все паутинные построения индийской умственности тонкими лунно-радужными тропинками ведут в Светозвук.

Пропевший «Упанишады», чтец голосов мира, индус говорит, что лик Истины сокрыт золотым диском. Но он же говорит, что этот лик открывается верному, и что ведёт к достиженью, по красивой дороге, Огонь.

«Веды» поют: «Ты с блестящею речью поэт, о, Агни, – с языком лучезарным певец». Казнохранитель богатой казны, лучистоволосый, владыка двоякого мира, он, чей утончённый в воздухе путь наилучший, хранящий в себе полноту бытия, хранитель племён человеческих, хранимый в доме, как новорождённый ребенок, владыка всех почитаний, сын двух матерей, лучший вождь, любовник Зари, тысячеглазый Агни, смотрящий на человека, знающий всё, весёлый гость, испытанный друг, полновластный хозяин, Огонь распространяется в мире световою волной, и слово его идёт к небу.

Есть ещё, полное означительной глубинности, индусское сказание о связи растений с Огнём. Первотворец, Праджапати, древле был Вселенной. Но растенья своевольны и полны хоти. Растения взобрались по нему. Они захотели стать выше, чем он, Первотворец. И они выросли на нём и над ним. Он не мог быть выше растений. Он зачах, покрытый их сетью. Тогда возник Огонь. И едва он возник, как сила растений перешла в него.

Не потому ли Огонь шуршит и шелестит как деревья, и, смотря в костер, видишь ветви, вершины леса, слышишь голос чащи, видишь цветенье цветов на ветвях, удлинённые стебли пламени, слышишь гуд тысячелетнего бора?

До наших дней донесшие, через века, своё Огнепоклонничество, разумеющие голос Огня, парсы, также сочетают ощущение пламени с говорящим глаголом, – в священных книгах «Авесты» они, говоря об Огне, построяют в словесной живописи Светозвук. Они говорят: «Когда с приближеньем рассвета поёт петух, этот барабан мира, демоны дрожат, испуганные. В час озаренья зари, птица знанья, Пародарс, та, что провидит, слышит голос Огня. Тогда зловражеский дух Бушиаста, длиннорукий, рушится из области Севера, кличет из области Севера, лжёт, говоря: – „Спите, о, люди. Спите, грешите. В грехе живите. Греша, дремлите. Грешники, спите!“ Но громко поёт петух, веселится лучезарный Создатель, и Демон, обессиленный, рушится назад, в область Севера».

Если так говорят об Огне два благородные азийские народа, эллинская мудрость, преломлённая призмой начального христианства, говорит родственно, в лице Дионисия Ареопагита. В его книге «О Небесной Иерархии», где речь идёт о силах небесных, о чинах ангельских, о серафимах, херувимах, престолах, о господствах, властях, началах, первоангелах, ангелах, – а что есть ангел, как не воплощённый Светозвук? что есть ангел, как не поющий цветок, как не глаголящий свет, как не лучистый псалом, как не плавучее сновидение, опровергающее нашу будничную мысль и говорящее о таинствах Мировой Музыки, о безграничности досягновений души и распростираний Духа? – мы читаем: «Огонь существует во всём, проникает всё, приемлется всем. Хотя он даёт свой свет целиком, он в то же время хранит его скрытым. Его не знают, когда ему не дают вещества, дабы являть свою силу. Он не видим, но неукротим, и он имеет власть преображать в себе всё, к чему он касается. Он всё молодит своей жизненной силой. Он всегда в движении. Он движется сам и движет всем. Он имеет власть схватить, а его нельзя взять. Он незримо соприсутствует во всём. Им пренебрегут и подумают, что он не существует, но лишь подвергни трению некое вещество, и вдруг, как меч из ножен, он вырвется, сияет собственной своей природой, и улетает в воздух. В нём можно найти ещё и другие качества. Вот почему богомудрые возвестили, что небесные сущности образованы из Огня, и этим самым, сколь возможно, созданы по образу Бога».

Он имеет ещё и другие качества: Одно из них – звуковое свойство – способность петь. Он всё молодит своей жизненной силой: А молодость всегда любит и поёт. Он весь движение: А движение невозможно без звука. Из него созданы небесные сущности, первоангелы и ангелы: А святой Василий говорит, что дело ангелов псалмопевчество.

Если от гор и речных побережий Индии, от свежих плоскогорий Ирана, от горних областей псалмопевческих ангелов и первоангелов, облечённых в огненные одежды, мы обратимся к миру нашей собственной природы, раскинутой кругом, если мы прильнём к ней, приникновенно, мы везде ощутим в природе Музыку, певучее соответствие её частей, напевный лад всех соотношений, одновременность тайнодействия света и звука, сопричинность и существование их, многосложную песню Огня, гармонизирующий Светозвук.

Вот «Рассвет».

Из этой природной картины, где Музыкальная Воля ежедневного миротворчества силою Светозвука обращает бездейственную дремоту в пряжу бодрствующего сознания – перенесёмся мгновенно в концертную залу, где дух творит подобное не волею протянутых лучей, а колдующей волею рук.

Голос Светозвука явственно ощутим. Музыка, вечно построяющая себя в мире во временны́х предельностях Рассвета, Утра, Полдня, Заката, Вечера, и Ночи, четко слышна и зрима поэтическому мироощущению, которое по существу своему есть провидческое и яснозрящее.

Та мировая Музыка, которая, в недвижном своём лике и в безгласной певучести, являет себя в соразмерностях горных цепей, в идеальных линиях Казбека, Монблана, и Фуджи-Ямы, в красках алмаза, рубина, аметиста, в кристаллах и снежинках, в человеческом зодчестве, в исполинском храме Боро-Будур, облечённом рамою вулканов Явы, в Эллинском изваянии воздушных складок, ток которых журчит в душе, – эта мировая Певучесть, в подвижном своём лике, создает Autos Sacramentales рассветов и закатов, где цветовые симфонии и пляски красок не только сосуществуют, но и сопричинны с пением птиц и вскликами людей.

Мне припоминается одна поразительная ночь. Это было весной, во Франции, в Париже. Охваченный внутренней смутой, я не вернулся домой вечером, и всю ночь оставался в Булонском лесу. Первая птица утром и последняя вечером, дрозд просвирелил виолончельно-густую свою вечернюю песню, звуки растаяли в холодеющем воздухе медвяно и печально, и, когда наступила ночь, она была безгласна, только ключ тихо журчал, стекая в озеро. Целую ночь я смотрел на звёзды и слушал тишину. Не было звуков, кроме отдельных шелестов, таких же неявственно вздрагивающих, как эти дрожания отдалённых недостижимых звёзд, и кроме журчанья ключа, который не нарушал тишины и только роднился с неумолимо журчавшей в моей душе непрерывавшейся тоской. К исходу ночи весь мрак вокруг образовал какой-то хрустальный свод, некое кристаллическое капище. И вдруг одна звезда сорвалась. В ту же самую секунду в воздухе прозвенел один птичий всклик, это проснулся дрозд. И ночь мгновенно превратилась в утро, а воздух наполнился перекличками голосов. Этот миг преломления ночи в светозвучной секунде я выразил в одном из стихотворений «Хоровода Времен», но в нём зачерпнул лишь струю из какого-то огромного озера, чье имя – Тайна.

В роще всё было так, как я рассказал. Это не красивая сказка, лишь измышленная и пропетая. Это одна из тех вечных красивых сказок, которые осуществляются в природе каждый день, каждую ночь, каждый час, каждую секунду, каждое деление секунды, ускользающее от нашей способности делить. Но не каждую секунду и минуту у нас есть путь приближения к сказке действительности. Творчески мыслящий и чувствующий художник, беря это слово всеобъёмно, в миге чутком в сказку входит как в свой чертог, и знает, что звуки светят, а краски поют, и запахи влюбляют, а слова разбивают горы и прорезают материки.

Солнечная птица, петух, поёт, зная время, то есть передвижение светил, и его пение даёт звуковую зеркальность неуловимым для нашего глаза тонким переменам в движении пространственных световых волн. Кто слушал много, в деревне или в маленьком глухом городке, пение петухов, правильно указующее полночь, рассвет, и утро, тот знает, что каждый раз они поют по-разному. Полночный мрак, полночный сумрак входит в звук петушьего голоса, делая его умягчённым и уравномеренным в силе. Тот же орган, та же играется песня, но регистровый рычаг, называемый тьмой, выключил нечто из звукового действия, передвинул голос органа, и песня, повторяя те же ноты, звучит заглушённо, и говорит внимательной душе не о преломлении ночи рассветом, и не о свежей радости утра, а о глухой торжественности ночного часа, который чёрным бархатом покрыла дремотная полночь.

Кто был в Бретани, тот знает, что над полями, раскинутыми вдоль серого Бретонского моря, неумолкаемо поют весной многие десятки, сотни жаворонков. Они поют поодиночке, и поют, сливаясь в хоры, как и у нас. Но там их больше, в Примеле, в Дамгане, в Кервойяле, чем, например, в моей родной Владимирской губернии, и пение их близ широких волн Океана проникновенней. Кто слушал жаворонка, тот знает, что утренняя его песня не такая, как вечерняя. Солнце правит его песней, солнечный свет входит в звук, рождаемый этим малым птичьим горлом, и утреннее Солнце таит в себе силу любовной встречи, а вечернее Солнце входит в голоса нежно-грустным голосом, поющим «Прощай» и «До свиданья». Всего удивительнее то, что, когда на полях, протянувшихся между Дамганом и Кервойялем, густеют вечерние сумерки и вот уж все жаворонки сидят по гнёздам на земле и молча дремлют, ты думаешь, что не услышишь их голоса до завтрашнего утра. Но вот Солнце, которое заходило, которое погружалось за черту горизонта, светит алым краем, и краешком, и полоской, и чертой алости над чертой кругоёма, и вот стёрлось. Тогда, в эту самую секунду, срывается с земли жаворонок, и другой, и третий, и стая их, и все они – поют, взносясь, прощальную песню Солнцу.

Это – таинство Светозвука, и тут Солнце неотделимо от серой птички, зовущейся жаворонком.

Природа поёт жаворонком, когда светит Солнцем. Золотой свет Солнца навсегда отпечатлелся на пёрышках канарейки, которая даже в комнате, даже в клетке, даже в чужой зиме, хранит настолько секундно-точное соответствие своей нежной шейки с небесным запястьем Солнечного Диска, что чуть луч Солнца скользнёт чрез зимние узоры окна и коснётся горла птички, в этой самой секунде осуществляется рассыпчатая песня птички, ознакомленной с тайнами райских островов, последних оплотов океанических торжеств погибшей Атлантиды.

Природа посылает лунное серебро в горло соловья, и, покорный этому дару, трубадур Ночи слагает с начала мира лунно-любовные песни, он научил всех поэтов Земного Шара лунным балладам и влюблённости, всем музыкантам подарил лунные серенады и сонаты влюблённости. И когда соловей, опьянённый весной, изменяет Ночи и поёт в свете Солнца, он, имеющий таинственное соотношение не с Солнцем, а с Луной, поёт пьяно-прерывисто, не осуществляет надлежаще всех возможностей своего сладкопевного малого горла. В лунную же ночь он поёт с такой стройностью, что Джалаладдин Руми, и Хаканий, и Гафиз от него переняли дар построять жемчужные ожерелья из слов и власть рассыпать розовые лепестки напевности пред ликами сладчайшими черноокой Персии.

Огонь поёт, ибо Огонь живёт, а жизнь творит, а творчество есть песня.

Я не знаю, к чему в точности привели достопримечательные опыты, делавшиеся в конце XIX века в Европе над физически-музыкальным инструментом, который называется Пирофон, Огнеголос, Пламезвук. В книге «Поющие Пламени», «Les Flammes Chantantes», Фрэдерик Кастнер описывает это орудие Светозвука как прибор, имеющий тринадцать ветвей, мечущих многообразные пламени. «„Скромная химическая гармоника“, говорит он, „lumen philosophicum“, светоч философический, как говорили когда-то, достигла в Огнеголосе свойств настоящего музыкального инструмента. К этому прибору нужно было применять иногда различные способы действия: например, звук пламени нужно вызывать – издавши родственный звук, в гармоническом соотношении с той нотой, которую должен создать Огнеголос. Если в стеклянную трубочку, или в другого вещества трубку, ввести два пламени или несколько пламеней надлежащей величины, и поместить их на трети длины трубочки, считая от основания, пламени вибрируют в унисон, звуча, трепещут согласно. Явление это продолжает осуществляться, пока пламени пребывают разъединёнными, но звук прекращается тотчас, чуть пламени соприкоснутся. Двухлетние опыты создали музыкальный инструмент с тембром совершенно новым, приближающимся к человеческому голосу. Этот инструмент состоит из трёх клавиатур, сочетающихся как в органе. Каждая из клавишей, с помощью механизма чрезвычайно простого, сообщается с проводниками, приводящими пламени в стеклянные трубочки. Когда нажимают на эти клавиши, пламени разъединяются, и звук создаётся тотчас. Как только клавиши освобождают от касанья, пламени сближаются и звук прекращается немедленно. Звуки, издаваемые Огнеголосом, одновременно нежны, могучи, притягательны, и полны чёткой выразительности. В них много закруглённости и полноты. В них как бы чувствуется человеческое страстное дыхание. В них кроме того, в общем, чувствуется печальность, которая по-видимому составляет свойство всех природных гармоний. Если Огнеголос скрыт от глаз, можно подумать, что это женский голос, поющий с аккомпанементом. Он создаёт созвучья, подобные аккордам эоловой арфы, и может также достигать диапазона органа самого величественного».

В связи со всем сказанным, любопытно отметить наблюдение физика Шреттера. Он наблюл, что пламя водорода, его химической гармоники, окрашивалось двояко: Внутри был лик голубого пламени, зримого в темноте, вовне это было жёлтое пламя. Впрочем, это вообще свойство пламеней Огня. Сердце Огня голубое, а лик его красный и жёлтый. Таково рождение Огня космогоническое. Таково его явление и в частичных ликах ежедневности. Таким образом совершенно глубинный смысл получает чисто внешнее наблюдение Шреттера, что всё, что препятствует сгоранию голубого пламени, мешает всякому звучному проявлению Огня.

Любопытно также наблюдение Тиндаля: «Когда смотришь во вращающееся зеркало на безгласное пламя, способное быть возбуждённым, как сказано, видна только непрерывная световая полоса. Нет ничего красивее, как увидеть мгновенное преображение этой сплошной ленты в ожерелье жемчужин очень светлых, в то самое мгновение, когда голос запевает слышимый звук».

Любопытно, наконец, вспомнить, что доктор Хиггинс заметил звук вибрирующего пламени ещё в 1777-м году. Ещё – или только? Поэты мира замечали его всегда.

Огонь есть свечение и Огонь есть звучание. Говоря одновременно всякому зрению и утонченному слуху, Огонь есть одна из лучезарных ипостасей Мирового Светозвука. Но в природе всё четно и всё зеркально. Как свет отражается в зеркальностях души звуком, так звук зеркально рождает в душе светы и цвета. Но, чтобы это было, в душе должно быть магическое зеркало творческого прозрения и первородного мироощущения. Мы не подозреваем, по краю каких пропастей мы ходим каждую секунду, и по каким проходим пышным сокровищницам, не видя их. Мы совсем не подозреваем, как мы мало видим, слышим и чувствуем. Мы не видим даже существ, которые именуем инфузориями, и считаем как бы несуществующими в силу их малости, – между тем, увиденные, они являются нам огромными, и кто хоть раз подсмотрел, какие у этих существ сознательные, какие человеческие движения, тот не забудет этого никогда. Мы не слышим прорастания трав. Деревенский колдун и краснокожий индиец слышит этот звук. Изысканный провидец, Эдгар По, слышал не только это, но и передвижение света, которое люди только видят.

Эльф среди людей, Скрябин, обладал цветным слухом, как до него им обладал могучий Берлиоз, пламенный Лист, и зиждительно-свежий Римский-Корсаков. Цветовой слух выражается в том, что звуки или певучия суммы звуков, гармонии, тональности, сочетаются с ощущением цвето-света. Эта способность личная, обособленная. При различии музыкального гения, у Римского-Корсакова и Скрябина получается таблица различествующая, то совпадающая до тождества, то расходящаяся до противоположности, которая дополнительной своей полярностью тоже указует на такое тождество. Жёлтый цветозвук Римского-Корсакова совпадает с жёлтым Скрябина. Синий Римского-Корсакова возникает у Скрябина как голубой, а серовато-зеленоватый как синий. Это – тождество, родство, и сходство. Зелёный цветозвук Римского-Корсакова возникает у Скрябина как красный. Это восстановленное тождество. Присутствие отдельной редкой способности у двух самых выдающихся русских музыкантов является как бы первовестью новой человеческой впечатлительности, которая в будущем сумеет создать нерукотворный храм Светозвука. Но для выполнения сложной задачи действенного воплощения световой симфонии Скрябина нет в современности надлежащих условий. То, что сделал в этом смысле наш Большой Театр исполнением Скрябинского «Прометея», есть не вознесение гениального имени Скрябина, а недостойное искажение пышного замысла. Уже одно то, что колдовское число семь в световой игре было подменено неполномочным три, указует не на досягновение, а на убогость посягновения. Скрябин повелел наполнить светами пространство, которое пронизано игрою его колдующих звуков. Он в замысле ввёл в чарование всю богатую ёмкость простора, а тут в отгороженном помещении, вместо цветовой семиструнной кифары, пытается быть пленительной трёхструнная балалайка. Явно, что здесь светоносный бог Аполлон заменён приземистым африканским божком Бесом.

Верна ли самая мысль Скрябина о сочетании его Огненной Мистерии Прометея с игрою Светоцвета? И да, и нет. Нет, в том смысле, что музыка, будучи Божески самодостаточным царством, не нуждается ни в каких сопутствующих достижениях иной красоты, и, говоря в каждой душе иным голосом, этой душе сродным, будет не обогащать, а ограничивать своё красноречие, сопутствуемое определённой дополняющей красотой. Чтобы сопутствующая красота была не просто дополнительная, а глубинная, абсолютно сродная, как это мы видим в таинствах Природы, надо, чтобы угадание художника было столь же неукоснительно верным и единственным, как верны угадания творящей Природы. Но в то же время Скрябин совершенно прав в своём замысле, ибо он, презиравший будничное и часто восклицавший: «Жизнь должна быть праздником», смотрел на свою световую симфонию как на священное празднество. А в отдельном празднике своеволие и введение угадчивой творческой прихоти – самодержавный закон зиждительной воли. Сочетать игру звуков с игрою светов всегда – не должно, сочетать её с игрою светов на священном празднике – необходимо.

Но верно ли даже и первое утверждение? Быть может, нет. Разве, когда внезапно протянется полоса солнечного света в комнате, мы не подходим безотчетно к роялю и не начинаем играть? Разве, когда мы играем на музыкальном инструменте, нам не радостно оттого, что около нас поставили расцветающие цветы? Разве простой свет концертного зала не поднимает нашу радостную возбуждённость? Разве пастушеская свирель, созывая стада, не кажется нам особенно прекрасной потому, что вместе с её звуками разливается по небу румяная радость зари, а на каждом луговом стебле – дрожит росистый яхонт?

Сочетание света именно с музыкой Скрябина неизбежно, ибо вся его музыка световая. В музыкальном творчестве Скрябина жив Восток. Потому его музыка нравится людям Востока, которые в общем совсем нечувствительны к европейской музыке, или же ощущают её враждебно. Скрябин не переставши быть европейцем и русским, был индусом, как о нём кто-то сказал. Он угадал Восток, воздух которого всегда исполнен симфониями света.

После того, как целый год я был в Океании, на Яве, на Цейлоне, и в Индии, я вернулся в Париж. После тропической природы и восточной музыки, я нестерпимо жаждал столь любимого мною с детства фортепиано. В один из первых вечеров я пошёл слушать одного знаменитого пианиста. Но вместо наслаждения я испытал мучение. Моя музыкальная впечатлительность изменилась. Кругом слушатели наслаждались, а я видел скучного человека, в скучном чёрном фраке, и слышал, как из большого чёрного ящика он извлекает какими-то деревянными молоточками неполные звуки разных инструментов, сопровождающиеся несомненным отзвуком дерева. После первого отделения я ушёл. Вскоре после этого я приехал в Москву и здесь увидел Скрябина. Эта встреча навсегда сохранится в моей душе, как видение ослепительной музыкальности. Это было видение поющих, падающих лун. Музыкальных звёздностей. Арабесок, гиерогрифов, и камней, изваянных из звука. Движение Огня. Прорывы Солнца. Клич души к душе. Откровенье, дошедшее с другой планеты. Певучая озарённость самого воздуха, в котором двигался этот пленительный ребёнок богов. Это было то же фортепиано. Но на этот раз оно оправдывало своё наименование. Это была сильная нежность. Могучая нежность.

В своей книге о душе Аристотель говорит: – «Тело есть сгущенный Огонь, потухший, душа – Огонь первородный, в образе своем чистый». Один магический папирус древнего Египта говорит: – «Когда Солнце плачет вторично и роняет влагу из своих глаз, эта влага превращается в пчёл, которые работают». Первобытные жители Марианских островов, когда впервые увидели Огонь с приездом Магеллана, говорили, что Огонь это волшебный зверь, который прилипает к дереву, поедая его. Райдер Хаггарт, в повести «Голова Колдуньи», говорит: – «Как раздавленный цветок пахнет нежно, так всё, что наиболее красиво и устремительно в человеческой природе, призывается к жизни, когда Бог положит на нас свою тяжёлую руку». Это всё, и многое другое, толпится в моём уме, когда я думаю, что́ есть музыка Скрябина, и как он её играл сам. Но его рука была противоположность тяжести. Она порхала как летние стрекозы, у которых крылышко есть солнечное зеркальце, и как пляшут в вулканическом огне саламандры, которые, по слову Парацельса, не имеют части с человеками и не говорят совсем, а поют огненные песни. И суть духи, но не призраки, – когда ж являются, то обладают плотью и кровью, но только легки и быстры и духи.

Я вспоминаю ещё, что избранный египтянами, как вестник Солнечного Диска, сокол летает очень быстро и прямо, но когда он проворно перелетит так большое пространство, вдруг он остановится в воздухе и долго пари́т, и когда, медля в солнечном воздухе, он быстро реет крыльями, вокруг него возникает круговая быстрая пряжа солнечных лучей, как ореол вокруг лика избранников.

И я вспоминаю ещё, что русский народ, загадывая загадку об Огне, говорит о нём так: – «В камне спал, по железу встал, по дереву пошёл, как сокол полетел».