Страна красных цветов, раскрывшихся в умах, опьяненных Солнцем и влюбленных в Луну, и в Вечернюю Звезду, Звезду Утреннюю. Страна разноцветных цветов и птиц с яркими перьями, лазурными, зелеными, оттенка всех драгоценных камней. Страна кровавых зрелищ и утонченной благоговейности, легенд правдивых и действительности неправдоподобной, цветных иероглифов и пирамидных храмов, медленных слов и быстрого ножа, вечной Весны – вечной Осени. Страна, чьи горы подобны исполинским изваяниям, чья история – сказка, чья судьба – печальная поэма, печальней, чем поэма Эдгара По. Страна обманутая, преданная, проданная, побежденная предсказанием, гением, женщиной, и конем, изуродованная безвозвратно Кентавром бледноликим, несущим гибель, разрушение, и лицемерную религию, вместе с смертельными заразными болезнями, всюду, куда он проникает – в Индию, в Океанию, в Перуанскую идиллию, и в эту растоптанную Страну Красных Цветов.

Ацтеки пришли в страну, ныне называемую Мексикой, с Севера, из Тлапаллана, что значит Красный Край, из страны, где красные горы, пирамидные уступы, окрашенные реки. Край Калифорнии наших дней, Аризоны, Новой Мексики, Соноры. Эту первичную родину они не забыли потом ни в красках, ни в форме стремительных созданий, ни в создании вечно-живущих легенд, в которых чувствуются понимающие зрачки души.

Известны два красочные символа Мексиканской фантазии: «Тиуй!», «Идем!» узывной улетающей Колибри, которая повела Ацтеков в неизвестность, в путь, приведший их в Край Семи Пещер, и образ Орла на кактусе, терзающего Змею. В этих причудливых символах – столь свойственное Мексиканцам смешение жестокости и нежности, красочности и резких рельефов, любви к вещественному миру и таинственного зова – узыва куда-то, в недосказанность, в неопределенность, с зыбкими ускользающими змеиными очертаниями.

Два великие бога Древней Мексики, Витцлипохтли и Кветцалькоатль, одним своим явлением вводят нас в мир этих змеиных очертаний. Легенды гласят.

Недалеко от древней столицы народа Строителей, Тольтеков, находится Змеиная Гора, Коатепек. Там, подвизаясь, жила некая благочестивица, по имени Коатликуэ, женщина в Змеином Платье. Она была мать многочисленных сыновей и единственной дочери. Однажды, утром, когда она совершала свои моления в Святилище Солнца, к ногам её упал с высоты как бы небольшой шар из блестящих перьев. Она подняла его, и, в почитание святилища, спрятала себе на грудь. Когда она хотела его вынуть, она его уже не нашла. А в то же самое время, с солнечным лучом и яркими перьями, в нее незримо вступила новая жизнь. Безумные сыновья вместе с сестрой своей решили, что на их матери печать бесчестья, и что ей нужно умереть, прежде чем она родит ребенка. Велик был её страх, но ребенок возвестил ей из чрева: «Отбрось свой страх. Я знаю, что мне делать. Ты будешь спасена». Истинно, когда пришли ослепленные, не понимающие святой тайны беспорочного зачатия, и хотели убить солнечно-зачавшую, мгновенно родился Витцлипохтли, вооруженный копьем и щитом, с блестящим убором из перьев на голове, с убором из перьев быстрой колибри на левой ноге, с лицом, руками, и ногами, которые были расцвечены полосами лазури. Первою он пронзил свою сестру, ибо в ней, в этой женщине, возникло впервые преступное желание. Голову её и доселе можно видеть среди уступов Змеиной Горы. Он бросился затем на братьев, и начал их избиение; они падали, как падают камни утесов. Немногие оставшиеся в живых бежали к Югу. Витцлипохтли избил и разграбил также всех сомысленников невосполнившегося посягновения, и после этого взошел с своею матерью в Чертоги Неба, откуда он в действительности сходил. Коатликуэ, иначи Коатлантана, стала богинею Цветов и стала зваться Наша Матерь Змеиных Мест.

Испанский падре, времен Завоевания, Фраи Бернардино де Саагун, со слов туземцев той эпохи написавший общую историю Богов и обрядностей Древней Мексики, говорит, между прочим, о Витцлипохтли: «Это был второй Геркулес, весьма мощный, с великими силами, и очень воинственный, великий уничтожатель народов, и убиватель людей. В войнах он был как живой огонь, очень страшный для своих противников, и боевым знаком, который он носил, была голова дракона, весьма ужасная, устремлявшая из пасти огонь; был он также и волхвователь или чаровник, и принимал вид различных птиц и зверей».

Это он-то, Витцлипохтли, стал верховным владыкой завоевательных войн, превративших маленький народец Ацтеков во властителей могучей Мексиканской монархии, и его именем освящались беспрерывные празднества крови, на высоких теокалли, где жрец высекал обсидиановым мечом сердце у приносимого в жертву, который после этого страшного торжества возносился над Землей и вступал в Чертоги Солнца.

Если в Витцлипохтли выражена страшная и жестокая сторона опьянения Солнцем и Кровью, в Кветцалькоатле, чье имя значит – Изумрудно-Перистый Змей, мы видим другую её сторону: он любил лишь цветы и плоды, кровавый цвет бескровных жертв, он был бог Ветра, который носит по небу вольные тучки, впивающие свет Восхода и свет Заката, он был звездный Люцифер, бог Звезды двойного бытия, Вечернего и Утреннего. Кветцалькоатль был один из четырех верховных Небесных братьев, и родился он в крайнем, тринадцатом небе. В мужском лике он – Тонакатекутли, Владыка Бытия, и Тцинтеотль, бог Начала, а в женском лике – Ксочикветцаль, Изумрудная Роза, Цитлаликуэ, Звездноодетая, и Никометкоатль, Семизмейная.

Слуги великого владыки Кветцалькоатля были большие искусники во всём, что украшает жизнь и дает возможность сделаться созерцанию не аскетической пустыней, а живописным садом. Когда он посылал их куда-нибудь, они летели на безмерные расстояния с бесконечной быстротой. Повеления его возглашались с вершины горы Тцатцитепек, что значит Холм Воскликновений, и глашатаи обладали таким могучим голосом, что он был слышим за сотни и сотни верст. Слуги и ученики Кветцалькоатля именовались Сынами Солнца и Сынами Облаков. Мы снова здесь чувствуем близость Чертогов Солнца, нетленный многокрасочный Город Солнца, очаг света и цвета.

Любопытно подробное описание внешнего вида Кветцалькоатля, даваемое Саагуном. Сообщая сперва, что он был человек, почитаемый за бога, и что, как бог Ветров, он метет дорогу богам Воды, Саагун дает нам затем точный перечень уборов Кветцалькоатля. «Уборы, которые его украшали, были следующие: на голове митра, с султаном из перьев, называемым кветцалли: митра была пятнистая, как тигровая шкура; имел он на себе рубаху, как бы узорчатый стихарь, носил сережки из бирюзы, мозаичной работы, золотое ожерелье, с которого свешивались изогнутые раковины, весьма драгоценные. Носил он на спине, как условный знак, перья, в виде пламеней огня: ноги были обтянуты у него тигровою шкурою, с которой свешивались раковинки; черные имел сандалии с жемчужными отворотами, в левой руке держал пятиугольный щит, в правой – посох, наподобие епископского, вверху завитками, весьма украшенный драгоценными камнями, и бывший как бы рукоятка шпаги».

Прекрасны все звездные легенды, связанные с Кветцалькоатлем, как все Мексиканские предания, имеющие отношение к небесным светилам. Одна из этих легенд. Во время недуга, злой чаровник Тецкатлипока, незримо присутствующий в Небе, на Земле, и в Аду, и сеятель вражды в двух противоположных сторонах, дал Кветцалькоатлю опьяняющего напитка. Опьяненный Кветцалькоатль нарушил свой обет целомудрия. После этого, с плачем, он ушел на Восток к Морю, к краю его. Уходя, он спросил себе у прислуживающего юноши зеркало, прислонился к дереву, и, посмотревши в глубину зеркальности, восскорбел. «Стар я стал, пора мне уйти». На берегу Моря, где морской край сливается с краем Неба, он умер, и тело его положили на костер, но сердце его не сгорело, а взошло как Вечерняя Звезда, и горит с тех пор эта яркая царевна вечернего неба Мексики.

Подобно этому загорелись и Солнце и Луна. Не было Солнца и не было нежной Луны. Плакали боги, бесприютно было в мире. Таинственное решение постановило, что, кто первый бросится в костер, тот избавит мир от темной бесприютности. Был устроен великий костер из пахучих ароматических деревьев. Жарко и душисто он разгорелся. Но все стоявшие вокруг костра смотрели с боязливой нерешительностью на встающих змей Огня. Был некто Нанагуатцин, чумной и нарывный. Родом он был из богов, но был поражен ужасной болезнью. И вот этот-то нарывный подумал о темноте мира и об очистительной силе Огня. Прыжок – и он в костре. И вот на Небе взошло ослепительно-яркое Солнце, а искры, брызнувшие из костра, превратились в многочисленные звезды. За одним сгоревшим бросился в Огонь и другой, и взошла на небо Луна. И Солнце с Луной сочетались браком, и в свадьбе их участвовали Небо и Земля. Отсюда возникла пирамида Чолулы, посвященная Вечерней Звезде, с святилищем, при котором были жрецы Кветцалькоатля, Изумрудно-Перистого Змея, и возникли пирамиды Солнца и Луны в Теотиуакане, близ которых до сего дня можно находить, на бранном поле старых дней, маленьких Мексиканских идольчиков, излюбленные Мексиканцами «маски», и обломки агатовых стрел и копий.

Напоминающие Китайских драконов, змеи пирамидных руин Ксочикалько, – катакомбы Митлы, украшенные крестным знамением, и крестообразные гробницы, эти «украденные Дьяволом символы Древа Жизни, расточавшего Смерть», или, если хотите, знамение четырех ветров беспредельного Неба, – алтари из черепов, ибо, как Египтяне, Мексиканцы не отделяли Жизнь от Смерти, – божества Смерти, в головном уборе из черепов и других слитно-спутанных украшениях, напоминающих символическую сторону нашего Масонства и наших средневековых Danses Macabres, – веселый бог Жизни, который глядит себе вверх, своими наивными глазами не видя, или не желая видеть, параллельного Бога Смерти, – Бог Зеркальность, который, лежа, держит на животе своем зеркало, где, как в круглом озере отражается весь мир, между тем как он сам смотрит в сторону, мимо, в иное, во внепредельное, – Звездный Бог, «Он, Который опрокинул свой Лик», ибо действительно звезды опрокидываются – в нашем сознании, сами не имея для себя ни правого, ни левого, ни верха, ни низа, – всё это немногие обломки великого здания, возникшего под Небом с очень яркими, с очень четкими звездами, так что его неопределенности и туманности тоже ослепительны, отнюдь не бесцветны, – здания, созданного среди вулканов и в заревых отсветах причудливых цветов.

Соучастники Орфея говорили, что раса богов и людей одна. Подобно этому, мечтатели Мексики говорили, что у богов и людей есть одно общее: красная кровь. Поэтому они связали свое Небо и свою Землю красною перевязью, в фантастической свадьбе, на которой жутко присутствовать, но и красиво, о, красиво!

Первая, главная из Мексиканских богинь, Цигуакоатль, Женщина-Змея, говорят, ниспосылала людям труды, огорчения и всякие превратности. Но говорят также, что одежды её всегда были белые, снежной чистоты, и что по ночам она летала в воздухе, а вослед ей неслись воздушными путями крики и стоны.

Жутко и красиво. А красивее Красоты – что ж придумаешь!

31 января 1905. Атлантика. – Когда сидишь в своей комнате, мир манит, как сказка. Когда к миру прикасаешься живым своим телом, незащищенной душой, всё нежное на время смято, растоптано, кругом чудятся маски, лики жалких чудовищ, люди-гиены, люди-акулы. Я прячусь в созерцание Моря, в книги, в разговоры с бледной спутницей. Пройдет.

Я уже могу не жалеть, что я не в России.

31 января. Приближаясь к Корунье. – Я чувствую, начинаю чувствовать чары Океана. Сегодня большие рыбы, обрадованные волнением от нашего корабля, устроили погоню-пляску: ритмически выбрасывались из Моря, гнались за нами как дельфины, и снова уходили в глубину. Вчера перед ночью туман встал как горная цепь. Такой облачной горы я никогда не видал. Сейчас из волн светят фосфорические огни. Широкий шум волн освобождает душу. Скорей бы совсем он открылся, безмерный простор Океана! Я жду.

Утро. Солнце. Воздух потеплел. Мы – в Испании. Я брошу это письмо сам в Корунье.

5 февраля. – С тех пор, как мы уехали из Коруньи, я впал в какую-то странную полосу отрешенности от всех последних дней, с их мучениями, сомнениями, понял, что я действительно уехал, потерялся в Океане.

Я буду писать тебе отдельные строки, – то, что придет мне в голову, бессвязно, – не дивись, здесь волны качают и волны пьянят сильнее вина, – Океан играет моей мыслью, я как чайка, я кружусь в своем полете по спирали, кружусь и возвращаюсь, кружусь и возвращаюсь. Я опьянен пеной, солеными брызгами, которые кипят кругом и в моей душе.

7 февраля. – Я не пишу ничего о том, какие минуты, часы, и целые дни провел я, думая о другом: о том, что́ сейчас в России. Я не могу об этом говорить. Но, если вспомнить мои слова, я предсказывал в точности, – еще во времена Эрмитажного банкета, – то, что действительно случилось через полтора месяца, и прошло унижением и ужасом по всей России. И хотя Брюсов воскликнул: «Мы – пророки, ты – поэт», – и хотя разглагольствующие барашки, мнящие себя тиграми, не видели и не слышали меня, – я оказался до мучительности точно предвидящим. Хотя всё же, это еще превзошло мои ожидания. Да, при всей черной мнительности, такого позора и такого унизительного ужаса нельзя было ждать. – Я отрезан от Европы, и не узнаю ничего до приезда в Кубу. Но я не хочу, не могу об этом ни думать, ни говорить. Что́ я чувствую – знает, кто знает меня.

Узнать Мексику, и всей душой на месяцы уйти в погасшие века, полные тайн, я хочу.

Я был счастлив несколько часов в Корунье. Это – типичный испанский город, гавань в Галисии. Во мне испанская душа. Я обошел весь город из конца в конец, заходил в жалкую церквульку, обедал в каком-то Cafè Oriental, заходил в разные магазины, и мне всё было радостно, как родное, и с каждым я говорил с наслаждением. Испанцы – искренние дети.

9 февраля. – Третьего дня мне помешали кончить о Корунье, а вчера была буря, наш корабль был скорлупкой, маленькими морскими качелями. И сейчас всё пляшет кругом. Мое сердце радуется, но писать не слишком удобно. – Да, Корунья, Корунья! Тут я понял опять, что есть Солнце и радость. Я шел по набережной, залитой светом. Я вошел в сад. На островке водоема, на открытом, для воздуха и дня и ночи, маленьком островке, цвели роскошные арумы, белые чаши с золотым расцветом внутри. Цвели кусты камелий, деревца с цветками полевых ромашек, глицинии, или цветки, похожие на глицинии, много других цветов на стеблях, и цветущих кустарников. На грозде желтоватых пахучих цветков, названия которых я не знаю, я увидел пчелу. Если бы я увидел Шелли, я так же бы обрадовался. Это было свидание! И пестрая цветочная муха, совсем как те, которых я любил в детстве, прилетала и улетала и садилась всё на том же цветке. Я знаю нрав этих пестрых мух, с детских дней. И мне казалось, что и лица Испанок, которые мелькали кругом, тоже дороги и знакомы мне с давних-давних пор. Испанские слова поют в моей душе. Мне в каждом испанце чудится брат этих бесчисленных призраков, созданных фантазией Кальдерона и Сервантеса, и созданных всей историей этой горячей, смело-чувственной, правдивой, воистину не лживой страны.

Эти несколько часов, которые я провел в испанском городе, возбудили во мне такое желание быть в Испании, что я готов был опоздать на пароход. Конечно, это было лишь завлеченье увлеченности. Но, правда, я приехал на пароход последним. По теплому Морю, под яркими звездами, я плыл в ладье, и слушал плеск весел. До сих пор только это и было воистину красиво. И еще этот сделавшийся бурным Океан. Лишь вчера я увидел неожиданный новый простор Океана. Волны, куда ни бросишь взгляд, – такие волны, что они кажутся зарождающимися вершинами несчетных горных цепей.

10 февраля. – Океан. Сегодня новая Луна и новый Океан. Зеленоватый полумесяц взволновал равнины вод. Они дышат мерно, и как будто этим взволнованным, но мерным ритмическим дыханием возносят нас к Небу. Морских звезд больше не видно. Но мы много ночей плыли среди этих странных, то более крупных, то менее крупных, морских сияний. Звезды Неба давно уже изменили свой вид. Созвездье Ориона победительно-ярко и четко. Узор Большой Медведицы всё время опрокинут рукояткой чаши перпендикулярно к горизонту, и даже под непривычным тупым углом. Не могу передать, какое странное впечатление производит на меня этот опрокинутый лик созвездия, к которому глаз привык в другом сочетании с детства. Но всё же до сих пор я не чувствовал Океана. Мешают люди, чудовищные маски отвратительных людей, и эта прикованность к кораблю, от которого нельзя уйти. Я никогда от качки не страдаю. Напротив, она приятна мне. Чувствуешь, что действительно, это – Море. Но нет чар Океана, или их слишком мало. Хорошо было утро третьего дня, когда быстрая вуаль дождя бежала по минутным утесам волн. Это было, правда, мистически прекрасно. Мы в полосе теплого течения. Стало душно даже на палубе. Сегодня воздух был совсем как у нас летом перед грозой. Скоро увижу новое. Через четыре дня – Куба. Мир мал. Только-то? – шепчет мечта. Я говорю себе: «Ну, подожди». Но мечта – капризница.

Русские – самый благородный и деликатный народ, который существует. Нужно отойти от России, и тогда поймешь, как бездонно ее любишь, и как очаровательно добродушие Русских, их уступчивость, мягкость, отсутствие этой деревянности Немцев, этой металличности Англичан, этой юркости Французов. Одни Испанцы мне милы. Но и в них утомительна повторность всё тех же возгласов и быстрых кастаньет. Но Испанцы мне милы, милы.

11 февраля. – Сегодня Луна окончательно завладела пространством. Этот дымный, опрокинутый, зеленоватый полумесяц зачаровал воды, он изменил самый их ропот, сделал его более шелестящим, ласкающим, как будто наполнил эти легкие плески неуловимыми голосами далеких воспоминаний. Мне чудится теплый Юг, широкое кружево прилива на ровном и чистом песке, редкие звезды в глубоком Небе, тишина перерывов между ритмами приливных гармонических шумов. Так легко и воздушно, призрачно в душе. Не трогает, не касается её ничто темное. Перед ночью закат разбросал небывало воздушные краски. На Севере возникли как будто японские горы. Идеальность тонов. Закатные краски, как безмерные крылья, простерли направо и налево от корабля свою красочную стремительность. На нижней палубе, где в полутьме столпились сотни испанских эмигрантов, незримый музыкант играл без конца на рожке, как русский пастух поутру на заре. Я был на Океане и был далеко. Сердце плакало так нежно, и любило. Сердце не могло понять, как можно не всегда быть таким.

21 февраля. Вера-Крус. – Я не писал тебе много дней. Последние дни на корабле, день на острове Куба, эти три-четыре дня здесь были какими-то сумасшедшими. Я попал в вертящееся колесо. Я был в сплошной движущейся панораме. Минуты истинного счастья новизны сменялись часами такой тоски и такого ужаса, каких я, кажется, еще не знал. Ведь я до сих пор не знаю, что делается в России. В Москве кровавый дым.

Я опишу подробно свои последние впечатления от Океана, очаровательной экзотической Гаваны, и заштатной смешной Вера-Крус, – когда приеду в Мехико; я уезжаю сегодня вечером. Корабль наш запоздал в пути на день, благодаря буре. В Гаване я видел цветы, цветочки родные, маленькие, и пышные розы. Мне хотелось упасть на землю и целовать ее. Здешняя зима – наше теплое лето. Временами, изнемогаешь от жары. Впечатления подавляют. Всё кишит, спешит, кричит, хохочет. Приходится спасаться в свою замкнутую комнату. Благодетельная Природа посылает иногда мертвую спячку, чтобы мозг не закружился окончательно. Я видел птичку-бабочку (mariposa), но еще не видел птички-мушки.

Приготовился увидеть в Мехико ошеломляющий калейдоскоп. Буду глядеть на бурные волны – с берега.

– А! Зачем я уехал, зачем, зачем!..

Я люблю Россию и Русских. О, мы, Русские, не ценим себя! Мы не знаем, как мы снисходительны, терпеливы, и деликатны. Я верю в Россию, я верю в самое светлое её будущее. О том, как я принял весть о последних событиях в Москве, не в силах говорить.

Сегодня Солнце особенно ярко. Через несколько часов – переход в истинную Мексику.

3 марта. Мехико. – Сейчас Солнце заходит. Идет дождь, большая редкость здесь в это время. Был гром. Не странно ли?

Я не в силах ничего рассказывать. Еще никак не могу отрешиться от волны впечатлений. Мысленно говорю с тобой, но писать мне так же странно, как странно было бы писать, сидя в театре. В Вера-Крус я сразу попал в сказку, когда пошел завтракать на солнечной улице, около пальм, а передо мной коршуны гуляли стаей, точно ручные, и пожирали какие-то неприемлемости, которые угрюмый Мексиканец, под звон колокольчика, собирал в свою гробообразную повозку. Эти черные коршуны – спасители города; они с красивой жадностью уничтожают то, что должно перестать существовать, – как у Парсов они пожирают трупы. Когда рассказываешь, это безобразно. Когда смотришь, это необыкновенно красиво. Взмахи черно-серых крыльев, клекот, хищные стройные видения. Море с берега, нежно-манящее. Красивые рыбы. Старый, до потешности заплатанный город. Он такой же почти, как был при Кортесе. Печать исторических воспоминаний, экзотические лица и одежды, шляпы, похожие на высокий колпак средневекового звездочета, всадники, объезжающие город, смуглые старики и старухи, достойные кисти Гойи, горячее Солнце, горячие взгляды, удивляющиеся и смеющиеся с дикарской наивностью. Глаза Мексиканцев прикасаются, когда глядят. Предки этих людей были пьяны от Солнца, и вот у них осталось в зрачках воспоминание о празднествах лучей и крови, и они всё еще дивятся, вспоминают, – увидят чужое, и словно сравнивают со своим, глядят на мир как на сон, во сне живут, во сне, их обманувшем. У людей здешнего народа нежная интонация. Они погибли оттого, что были утонченники. 4 марта. – Я вернулся сейчас из Национальной Библиотеки, куда неукоснительно хожу каждый день. В огромной высокой зале таких прилежных читателей, как я и Е., немного. Мексиканцы – не книжники. Число посетителей – от двадцати человек до трех-четырех. Фантазия, неправда ли? Другая фантазия еще чудеснее: за окнами слышен громкий крик петухов, а над читателем воркуют и летают голуби, которые тут же в библиотечном зале выводят птенцов. Какие-то барышни стучат на пишущей машине. Читатели курят, не боясь поджога. Говорят вслух. Некий юноша зубрит вдохновенно, не щадя слуха чужого, – он пьян анатомией; в руках у него огромная кость, он раскачивает ее, прижимает к сердцу, скандирует «научные» фразы. Не знаешь, студент ли это медицины или особая разновидность шамана. Библиотекари изумлены на умственную жадность Русского и, кажется, считают меня несколько свихнувшимся. Я читаю древнюю книгу Майев «Popol Vuh»; это – космогония и легендарная летопись, смесь ребячества и гениальности.

Всё время, пока я был на Океане, я читал книгу Прескотта «History of the conquest of Mexico». Это – красочная сказка, правда о Кортесе и о древних Мексиканцах. Безумная сказка. Народ, завоеванный гением, женщиной, конем, и предсказанием. Эта формула – моя, и я напишу книгу на эту тему. У Прескотта фразы как будто из моего словаря, или как будто я многие слова у него заимствовал. Но ведь я его не читал до этого путешествия. Между Кортесом и мной такое сходство характера, что мне было мистически странно читать некоторые страницы, рисующие его. Пока ты не прочтешь этой книги, ты можешь думать, что мои слова – причуда поэта или даже просто бред. Это один из старинных моих предков. Мне кажется не случайной теперь моя давнишняя любовь к Вилье-де-Лиль-Адаму, грезившему о зарытых сокровищах, – не случайно и то, что я давно-давно с особым чувством полюбил его слова: «Je porte dans mon âme le reflet des richesses stériles d’un grand nombre de rois oubliés»…

5 марта. Воскресенье. – Бешеный праздник. Обрывки карнавала. Мы едем сейчас в окрестности Мехико, в прекрасный, древний, цветущий Чапультепек смотреть на бой быков… Цветы, цветы, желтые, белые, красные…

Вечер. – Какое страдание! Я окончательно не переношу более – грубых зрелищ, которые когда-то нравились мне. Бой быков, особенно здесь, где нет испанской роскоши в обстановке, есть гнусная, ужасающая бойня. Быки были на редкость сильны и свирепы, а тореадоры до отвратительности неловки и трусливы. У меня как будто помутился рассудок от вида крови и трупов. По случайности мы сидели притом во втором ряду внизу, т. е. в нескольких аршинах от арены, и я в первый раз видел всё так близко. Два быка перескочили через барьер. Это могло иметь определенные последствия для любого из первого и второго ряда, но всё обошлось благополучно. Эти секунды только и были хороши, да еще несколько секунд, когда бык дважды чуть не поднял на рога убегающих клаунов этого мерзкого зрелища, спасшихся в последний крайний миг. Я искренно желал смерти кому-либо из этих отверженцев, и бык казался мне, как весной в Мадриде, благородным животным, умирающим с достоинством. Человеки отвратительны. Публика, хохочущая на умирающих лошадей – жестокий кошмар. Я был в аду. Я болен. Мне невыносим вид людей.

6 марта. – Ночь, полная гнетущих сновидений. Я как в тумане сегодня. И опять этот город, который есть карикатура Европейских городов. И опять, и опять в газетах описание ужасов, которые совершаются в России. В несчастный час я уехал из России, оттуда, где мучаются, переживают незабвенную страницу истории. Мне часто кажется, что я уж не живу. Точно я во сне. И вдруг снова проснется чувство радости оттого, что я вижу цветы и странные деревья, оттого, что Солнце греет, и в Небе нежные краски. Горло сжимается. Слезы жгут и слепят глаза. Я сокращу пребывание здесь, но всё же я должен сделать то, что начал, увидеть новое, войти душой в неведомый мир. Мне дана моя участь. Моя судьба – быть зеркалом душ.

Ты помнишь Тэннисона? – Я муравей. Какой я альбатрос! Я инструмент, по струнам которого проносится ветер. Другие слушают музыку, но, когда ветер улетает, я лишь деревянный гроб с безмолвными струнами. Мой свет не светит мне, хотя я источник света. Я тень, призрак. Я печаль.

7 марта. – Мехико – противный, неинтересный город. Испанцы уничтожили всё своеобразное и бесчестно европеизировали этот некогда славный Теноктитлан. Жизнь дороже, чем я рассчитывал, и всё плохо. Низкое обирательство. Масса Европейцев, приехавших и приезжающих сюда для наживы. Единственно, что интересно, это лица «Индийцев», т. е. туземцев (между прочим, множество сходных черт с Русскими, Индусами, и нашими Кавказскими горцами), разнообразие типов Мексиканских, Морельских, Отомитских, предместья, куда сюртуки не заходят, Museo Nacional с обломками скульптурных богатств, созданных гениальной фантазией древних Майев и Мексиканцев, и варварски уничтоженных мерзостными Христианами. Окрестности Мексиканской столицы очень интересны, и мы почти каждый день ездим то туда, то сюда, на электричке. Хороши профили снежных вершин, потухших вулканов Ицтаксигуатль и Попокатепетль. На Попокатепетль через две недели я совершу восхождение. Прекрасен роскошный парк-лес в древней летней резиденции Ацтекских царей, Чапультепеке, с вековыми агуэгуэтлями, и осоками в два человеческие роста. Там есть дерево Монтезумы, таинственного царя-жреца, предавшего свою родину белоликим разбойникам. Хороши агавы Такубайи, сады древнего селения Тольтеков, Койоакан. Хороши по ночам измененные узоры созвездий. В полночь я выхожу на свой балкон и гляжу на опрокинутую Большую Медведицу; она как раз глядит в мое окно. Мы теперь действительно антиподы. Но как мало, как мало всего этого! Мир осквернен Европейцами. Европейцы – бессовестные варвары. Их символ – тюрьма, магазин, и трактир с бильярдом, сюртук и газетная философия. Я бы хотел уехать на остров Яву, где царство смертоносных гигантских растений, цветочная свита Царицы-Смерти. Пока – я в плоскости со скудными оазисами.

7 марта. – Повторяю, окрестности – настоящая Мексика. Вот и сейчас мы были в Viga и в Ixtacalco, мы ехали в canoa по каналам, среди праздновавших карнавал Indios; было так странно видеть Ацтекских девушек, в венках из маков, говорить со смуглым человеком, который передвигал плоскую лодку длинным шестом и глядел с затаенной многовековой печалью. Вдали виднелись снежные вершины Ицтаксигуатль и Попокатепетль. Мы плыли потом по узкому каналу среди chinampas, – квадратные пространства земли, засаженные маками и обрамленные высокими Мексиканскими ивами, похожими на наши пирамидальные тополя. Есть лица здесь, у шалашей, с безумным гипнозом в черных глазах. Эти взоры смотрят в прошлое, в сказку. Наступали быстрые сумерки. И грусть воздушная вошла в душу, красивая, как воздушные краски отсветов заката.

9 марта. – Здесь еще здешняя зима. Она сказывается в том, что цветов меньше обыкновенного, нет птиц, облачно, по вечерам свежо. Но я, конечно, хожу всегда без пальто, окна всегда открыты, Солнце светит, цветет «пылающий куст» (дерево с красно-лиловыми цветами, которое распространено, между прочим, в Египте), «красочник» (colorin), дерево без листьев, с сочными, ярко-красными цветами, каштаны, хмель, лимонные деревья, магнолии, ирисы, розы, маргаритки, незабудки, маки, маки, маки, желтые и белые ромашки, анютины глазки, еще какие-то синие, и белые, и лиловые цветки. Не думай, однако, что я, окружен цветами. Их больше на рынке цветов, чем так просто. В Чапультепеке их много в парке – в лесу. Там и зверки землеройные бегают – точно в детстве читаешь Брэма. Арумы белые растут в канавах. Кое-где краснеют цветы кактусов на хищных уродливых своих деревьях, на которых орлу можно сесть со змеею в клюве.

Через неделю начнется весна, расцвет, прилетят ласточки. На вулканах начнут таять снега.

22 марта. – Ты говоришь: писать в Мексику, всё равно, что на Луну. До сих пор это – великая неточность. Та Мексика, – городская, столичная, – которую я пока видел, до мучительности та же Европа, кое-в-чём лучше её, в большей части неизмеримо ниже. Оскверненная людьми, забытая сказка великого прошлого. Обезображенная подлыми людьми, великая, но измененная Природа. Мы скоро уедем в Куэрнаваку, в Митлу, на Юкатан, где есть еще памятники прошлого. Но я мечтаю о возвращении через Тихий Океан, я непременно хочу увидеть Борнео, Яву, краешек Индии.

23 марта. – Ты говоришь, что Русские волнения не для меня. К сожалению, я слишком Русский, и мне всё время грезится Россия. Я не хотел бы сейчас быть там, пока в воздухе ужас кровавой бани. Но мне в то же время невыносимо тяжелы Русские несчастия и Русские унижения. Я думал, что я буду способен всецело отдаться Древности. Нет, периодами я погружаюсь в чтение и созерцание, но вдруг снова боль, снова тоска. Мы, Русские, проходим через такую школу, какая немногим выпадала на долю… Никто не верил в мою Мексику? Я думаю, вообще никто, или почти никто не верит ни в какие мои обещания, забывая, что я их, однако, сдерживаю. Когда же я их осуществляю, как полный перевод Шелли, мне тупо говорят: «Вы обещали перевести 15 драм Кальдерона». Как будто можно сразу сделать всё! Я еще мало пока видел Мексику, но, раз я должен был пройти через нее, она не могла не осуществиться.

Мексиканцы не интересуются своим прошлым. Я говорю о буржуазии. Простые Indios, наоборот, постоянно посещают галереи Национального музея, хотя бродят там беспомощно. Трогательно видеть эти бронзовые и оливковые лица, возникающие перед изваянием Бога Цветов, или Бога-Зеркальность (Бог с Лучезарным Лицом). В душе возникает электрическая искра незабвенной исторической действительности. Трогательно говорить с простым Ацтеком о красоте цветов мака, о благородстве Гватемока, который молча снес пытки и не сказал Кортесу, где зарыты национальные сокровища. Трогательно видеть, как ласковы, нежны здесь жены с мужьями и влюбленные с любовницами, идут ли они трезвые, или, чаще, бредут, пошатываясь, в убогих кварталах, около кантин, носящих названия «Ilusion», «Emociones», «Infierno», «Jardin del Diablo», где потомки людей, мысливших красочными иероглифами, пьют убогую, мерзостную пульке (перебродивший сок агав). Indios живописны в своем унижении и в своих лохмотьях. Но видеть здешнюю буржуазию, когда она в театре, в ресторане, в цирке, на улице, – мерзко и тяжко. Это – жалкое подражание Европе, отвратительность третьеразрядных движений, тупость сытых, грубо-чувственных лиц, глупые улыбки, наглый смех.

30 марта. – Завтра мы уедем на два дня в Куэрнаваку смотреть на Ацтекские руины. Последние дни прошли в беготне за разными renseignements, с неукоснительными при этом посещениями Biblioteca Nacional и Museo Nacional. Как всё запутано в вопросах «Американизма». Я с сокрушением вижу, что нужны целые годы, чтобы достичь здесь чего-нибудь. Я познакомился с одним из кураторов Национального музея, Николасом Леоном; мы говорили с ним и о моих изучениях, и о моих предполагаемых путешествиях. Он нюхал табак, и снабжал меня скудными сведениями. Однако, сообщил мне, что, если я поеду в Паленке, мне придется купить палатку, самому заботиться о пище и питье, а также о том, чтобы проводники-индийцы не сбежали. Леон дал мне для прочтения отдельные листы интересной книги Ордоньеса «Теология Змей» (коментарий к «Американской библии», «Popol-Vuh»). Эта книга, верно, никогда не выйдет. 6 апреля. – Я был в Куэрнаваке и оттуда верхом ездил к руинам древней твердыни и храма Ацтеков, Ксочикалько, к вечеру вернулся в Куэрнаваку и таким образом сделал в один день экскурсию в семьдесят верст. Я должен был ехать в Куэрнаваку в воскресенье. Сегодня четверг, но опоздал на поезд на пять минут. Чтобы не возвращаться домой, поехал в какую-то неведомую Пачуку, захолустный город с копями. Смотреть там, как оказалось, нечего, но Судьба благоволила. Я попал на народный праздник, и перед моими глазами прошли сотни и сотни, тысячи смуглых бронзовых Индийцев, в огромных соломенных шляпах и живописных лохмотьях (они все ходят, задрапировавшись полосатыми красными одеялами, как испанскими плащами). Играла военная потешная музыка, гудели колокола, трещали ракеты. Солнце жгло, было весело.

Потом, позавтракав, мы стали взбираться на гору, в предместья города, и тут произошло приятное маленькое приключение. Е. устала, мы присели на камни, около какой-то стены; вслед за нами, вздыхая и стеная, взобралась какая-то индийская старуха, прислонилась к стене, и по-испански начала сетовать вслух, что ей в день много раз приходится мерить эту гору. Спросив, что́ мы тут делаем, и узнав, что мы гуляем, она настойчиво стала приглашать нас зайти en su casa. Мы пошли. На маленьком дворике лежала привязанная огромная свинья (животное истинно мехиканское), фатил индюк, офицерился петух, стоял каменный домик из одной комнаты, в ней две кровати, утварь, цыплята. Ацтекские цветные глиняные кружки, и юная дочь старухи, принявшая нас так первобытно-приветливо, так царственно-просто, как будто это было в сказке. Через две минуты мы болтали друг с другом доверчиво и весело; я узнал всю их биографию, узнал, как они живут, как они добывают скудный свой заработок шитьем и своими животными. Эта невинно-чувственная, несознающая своего юнаго очарования, девушка, Эулалия Альвиса, мне странно напомнила Таню Ш. Как та когда-то мне сказала: «А у меня еще есть обезьяна», – так эта сказала мне: «А у меня еще есть белый кот», – и повела меня в какой-то клетушек, где в корзинке мирно дремал gato blanco (horribile dictu!) кастрированный, дабы (как наивно изъяснила мне старуха), не бегал из дому и был толще. Когда мы ушли от двух этих странных существ, живущих одиноко sin miedo, я чувствовал, что я влюблен. Да, это была какая-то нежная и грустная боль; мне хотелось вернуться к этой девушке, некрасивой, но с блестящими невинными глазами. Мне хотелось ей сделать что-нибудь приятное в её бедной жизни. Сейчас, когда я говорю о ней, я чувствую, что эта девушка дорога мне. Но я не увижу ее больше никогда. Такие бывают тучки на закате. Воздушные, они светятся, и быстро тают, гаснут лучи, воздух холоднее, и Небо грустнее.

Я надел leggings и вскочил на лошадь с такой решительностью, как будто был записной ездок. Правда, это – странное чувство. Я ездил верхом всего раз десять в жизни, – раз на Ай-Петри, раз на Кавказе, в Кабардинской области, и несколько раз мальчиком в деревне. Но тут я почувствовал какую-то странную уверенность в себе, силу и ловкость тела, и счастье, покойную радость. Мне было удобнее и естественнее в седле, на хорошем коне, среди гор, нежели на стуле в библиотеке. Первые минуты я быстро и внимательно изучал нрав лошади, замечал, как она идет, шагом, рысью, и галопом, пуглива ли она, послушна ли. Скоро увидел, что она имеет наклонность заноситься вскачь и постоянно уклоняться влево. Эта последняя особенность, невинная на равнине, оказалась весьма нежеланной, когда путь пошел по узким тропинкам и слева были пропасти в несколько сот саженей.

На другой день мы поехали в Куэрнаваку. Дорога идет среди гор, над роскошными долинами, величественными как Океан, – леса, пропасти, синие дали, цветы, цветущие деревья, озерные зеркальности. Во многих местах я вспоминал Военно-Грузинскую дорогу. Куэрнавака – живописный город; сюда съезжаются отдыхать. В отеле La Bella Vista, где мы остановились, была масса цветов, «огненный куст», и красные лилии, и розы; цветные стекла радостно играли под солнцем, а из окна моей комнаты я видел венчанные снегом громады вулканов, Ицтакстигуатль и Попокатепетль. Ночью я долго смотрел на опрокинутый узор Большой Медведицы. На следующий день нам подали верховых лошадей.

Несколько раз мне было жутко, когда приходилось спускаться по скатам, имевшим вид чуть не вертикальной стены, так что нужно было совсем откидываться в седле, дабы не соскользнуть. Проводник, мексиканский мальчишка, лет семнадцати, с которым я всё время болтал по-испански, сбился с дороги и мы блуждали по горам. Это было к моей выгоде: он против воли показал мне прекраснейшие стремнины, на дне которых бежали горные ручьи, местами образуя водопады. Пути почти не было. Камни и камни. Спуски и подъемы. Солнце жгло. Время от времени жажда заставляла прильнуть к горному ручью и пить. У руин я пробыл несколько часов и другим путем вернулся домой, усталый, при свете звезд и любуясь на феерию бесчисленных светляков, точно это был сказочный бал фей и гномов, вдоль придорожных ручьев и канав, засаженных развесистыми деревьями.

7 апреля. – Я ничего еще не сказал о самых руинах. Развалины Ксочикалько принадлежат к числу самых красивых и величественных созданий скульптурного и архитектурного гения Ацтеков. Пирамидное построение, находящееся на вершине горы, среди других горных вершин, вздымающихся кругом, представляет теперь лишь обломки, но рельефы основания со всех четырех сторон видны, и на одной стене хорошо сохранилась каменная легенда: оперенный змей, похожий на Китайских и Японских драконов, величественный и страшный, обнимающий своими извивами пол-стены, и затем, в обратном порядке, симметрично повторяющийся на другой половине, – фигура воителя обращена к его пасти лицом, перед воителем дымоподобный каменный узор, это означает «цветистую речь», песнь или молитву. Легенда повторяется с новыми сочетаниями и фигурами, на других стенах. Она рассказывает о четырех великих эпохах мира, связанных с четырьмя мировыми гибелями, которые предшествовали нашей земной жизни и основанию знаменитой Тулы (иначе Тулан, или Толлан, «Крайняя Фуле» Эдгара По, и всех средневековых мистиков и мореплавателей, не знавших, что Тула была не на севере Европы, а в пределах погибшей Атлантиды). Четыре мировые бича, и созидатели: Огонь небесный (Солнце и Молния), Огонь земной (Вулкан), Воздух (Ураган), Вода (Потоп).

Четыре бича, губящие жизнь, могли ли быть лучше изображены, чем в виде змеев, которые грызут, и давят, и жалят, и удушают? Но они же, извивами, обнимают, как защитой сводов, тех, к кому обращена эта страшная пасть. Через гибель, мы приходим к возрожденью. Мы тесно слиты с губительными силами Космоса, и через это слиянье, лишь через него, можем стать смелыми воителями, глядящими Смерти прямо в глаза, можем стать певцами, поэтами, красиво поющими благоговейный стих. Так понимаю эти изваяния я. Ученые человеки, которых я читал, лишь фотографически описывают эти руины, не пытаясь изъяснить их символа, и лишь упоминая, что, вероятно, они означают четыре мировые катастрофы. 8 апреля. – Я ничего не сказал о другой поездке из Куэрнаваку, в селение San Anton, около которого есть водопад, довольно, впрочем, жалконький, вроде нашего Учан-Су. Здесь на камне я впервые увидел греющуюся под Солнцем игуану, а через какие-нибудь полчаса, в саду одного из туземцев, увидал великолепное знаменитое изваяние игуаны. Огромная, она, как живая, прилипала к камню, точь-в-точь как та, которую я только что видел. Древние жители Мексики умели изображать животных так же хорошо, как это умеют делать Японцы, и так же искусно их стилизировали. – Мне было жаль уезжать из очаровательной Куэрнаваки, которую недаром избрали своим дачным местопребыванием Ацтекские цари, а позднее их – Кортес. Я заходил в заброшенный дворец Кортеса. Был вечер, светили звезды; я ходил взад и вперед по той веранде, где он не раз проникся и гордыми и горькими мыслями, смотря на далёкие громады вулканов.

9 апреля. – Я купил целый ряд интересных сочинений по Мексике. Приобрел трехтомную энциклопедию древне-мексиканских верований и знания, знаменитое единственное в этом смысле сочинение монаха Sahagun'а «Historia general de las cosas de Nueva Espana», купил «библию» народа Квичей, «Popol Vuh», бросающую яркий свет на историю Майев и представляющую поразительные сближения с космогониями Индусов, Скандинавов, Эллинов, и Евреев. Приобрел роскошное издание Lumholtz'а «El México desconocido», где есть множество ценных иллюстраций. Приобрел и еще разные книги.

В библиотеках, которые мы неукоснительно посещали два раза в день, я прочел превосходные работы Le Plongeon'а о Майях и о мистериях у Майев и у Квичей, ознакомился с капитальными работами Holmes'а и Charnay, и Chavero, описывающими руины Юкатана и Мексики; смотрю снова и снова роскошные многотомные коллекции Kingsborough и Maudslay, в которых превосходно воспроизведены руины, остатки скульптуры, и цветные ацтекские кодексы космогонического и исторического содержания. Я читаю быстро, слишком много. Но я лишь делаю рекогносцировку. Я еще увижу самые руины, овеянные дыханием, доносящимся из погибшей Атлантиды, я увижу Индию, я увижу Египет. Тогда…

Я познакомился с здешним знаменитым ученым, Чаверо. Он подарил мне две свои книги, и дал рекомендательные письма к Юкатанскому губернатору и к другим лицам, которые помогут нам устроиться с путешествием к руинам Майи. Это не так просто. Придется приобрести ряд вещей для бивуаков под открытым небом. Юкатанский губернатор даст нам, наверно, двух конных досмотрщиков (rurales), которые будут нашими телохранителями против маловероятных, но возможных разбойников и ягуаров.

Мне странно и сладостно-жутко подумать, что через несколько дней я буду в «сердце Страны».

Frontera, 26 апреля. – Вот уже две недели как я в сказке, в непрерывном потоке впечатлений. За всё это время я в точности не мог писать, и послал лишь открытку перед отъездом из Вера-Крус. Я воистину путешествую теперь по древней тропической стране, и впечатления так быстро сменяются, что мне трудно отдать себе в них отчет, трудно даже припомнить по порядку всё, что я видел за эти две недели.

Солнце истомно греет и жжет. За окном поют цикады. Пальмы и другие тропические растения блестят под лучами. На крыше, перед окном, сидит коршун.

Я не могу уехать раньше половины или конца июня. Лишь в июне начинается сезон дождей, и тогда впервые Мексика предстанет в полном роскошестве изумрудных и цветочных уборов.

Теперь она в подавляющем большинстве мест – выжженная пустыня, её господствующий цвет – цвет волчьей шкуры. Я хочу непременно увидеть ее в изумрудах, и услышать раскаты тропических гроз.

Какое здесь торжество красок, красного цвета всех оттенков, и аметистов, и неописуемых дрожаний закатного неба в морской воде! Я поражен, что художники не ездят сюда, чтобы создать ошеломляющий концерт карандаша и кисти.

Завтра опять уезжаю, в Монтекристо, по реке Усумасинте, и оттуда, верхом, в Паленке. Опять несколько дней буду в непрерывном потоке впечатлений, потом, вернувшись во Фронтеру на один день, уеду в Мериду, столицу Майев, где, вероятно, изнемогу от жары, ибо уже здесь в тени 35°, а там еще теплее.

«Что такое птичка-бабочка?» – спрашивает Ниника. Колибри, chupamirtos, как ее зовут здесь, и chuparosas (лакомка мирт, лакомка роз), ускользает от меня. Колибри, как здешние цветы, ждут дождей, летних гроз, чтобы явиться в полной своей красоте. До сих пор я видел, живую, лишь одну колибри, в San Felipe de Agua, в окрестностях Оахаки. Я был в саду, и колибри начала трепетать воздушными крылышками около ветвей кипариса. Это продолжалось лишь несколько секунд, но я не забуду никогда этого трепетанья как бы призрачных маленьких крыльев. Мне одновременно припомнилось трепетанье наших стрекоз, «коромысло, коромысло, с легкими крылами», и летучих рыбок, так проворно перелетавших от большой волны к другой далекой волне, когда я плыл в одно солнечное утро по Атлантике. Колибри зовут здесь лакомками мирт и роз, потому что они едят цветочную сладость, «сосут» ее (chupan), как пчелы и бабочки. В Паленке, в лесах, я увижу много этих фейных созданий.

Пуэбла – первый город, куда мы приехали из Мехико, самый неинтересный из всех, которые я видел до сих пор. В нём множество, довольно жалких, католических церквей, – не соблазнительно. Но зато в его окрестностях находится знаменитая пирамида Чолула, в основании своем вдвое большая, чем пирамида Хеопса. К сожалению, теперь эта пирамида обросла деревьями, травами, она имеет вид холма скорее, чем вид пирамиды, и её вершина, где вздымался роскошный храм светлоликого бога Воздуха, крылатого змея, Квецалькоатля, занята католической церковью. Чолула была в старые дни тем же для Ацтеков, чем ныне является Мекка для Мусульман, и Рим – для католических христиан. Туда двигались набожные толпы пилигримов. Когда мы взошли на эту пирамиду, был вечер, и роскошная долина внизу, с её правильным узором полей, дорог, и селений, окутанная вечерними тенями, являла лик невыразимо-печальной красоты. Несколько Индийцев, с одной красивой смуглолицой Индианкой, смотрели, как мы, на эту светло-туманную элегию вечера и воспоминаний, потом прошли, как тени, бросив приветливо «Adiòs» и «Hasta manana» (До завтра). И мы остались одни. Ветер, казавшийся осенним, трепетал в вершинах деревьев. Было грустно, грустно. Так пустынно, грустно, и красиво. Зажглась красавица Венера, царевна Мексиканского неба. Вулканы, белея, хранили следы Альпийского зарева.

Мы уехали на другой день в пленительную Оахаку. Это был праздник. Это был чудный праздник. Оахака – истинно Мексиканский город, в нём не чувствуешь Европы, и всё так приветливо там. Это страна Цапотеков. А насколько Ацтеки коренасты, угрюмы, и тупы, настолько Цапотеки стройны, веселы, и умны. У них приветливые лица, их женщины смотрят так свободно и понимающе. Их город наполнен садами, и в веселой Оахаке всегда можно услышать музыку, тогда как над противным городом Мехико – вечный траур молчания. Об Оахаке было сказано «Morada de héroes en el jardin de los dioses» (Обиталище героев в саду богов). Дорога к ней идет среди гор и долин, среди очаровательных гор, где есть залежи мрамора, залежи оникса. Старинная поговорка гласит: «Кто не видел Севильи, не видел чуда». Я говорю: Кто не видел Оахаки, не видел Мексики. Это – отдых, это – радость жизни, это – праздник. Я нашел также в этом маленьком городке и Музей, небольшой, но очень интересный, и славную публичную Библиотеку, где я отыскал несколько книг, в высшей степени для меня полезных. В Музее я видел поразительные статуэтки и «caritas» (личики, маски). Одна статуэтка до изумительности Египетская. У меня есть её фотография. Я купил также несколько других интересных фотографий.

Утром, в солнечный день, мы выехали в смешном экипаже, запряженном шестью мулами, в священную «сень смертную», в древнюю Митлу, по-цапотекски Lyòbaa, что значит «дверь гробницы». Судьба благоволила ко мне, и этот день был суббота, рыночный день. Едва я выехал за городскую черту, я вступил в роскошную экзотическую панораму, которая тянулась на несколько миль. Пешком, на ослах, на мулах, на лошаденках, частью в повозках, шли и ехали, в разноцветных своих одеждах, группы Цапотеков – поселян с овощами, с разной живностью, с разными сельскими продуктами, в город. Эта панорама – чуть не самое красивое из всего, что я до сих пор видел в путешествии, и во всяком случае самое экзотическое, и самое убедительное для меня в смысле установления родства между Мексиканцами и Египтянами. Сколько Египетских лиц и фигур я видел! И какое разнообразие этих красочных одежд! Цапотеки влюблены в краски. Белый, красный, синий, розовый, голубой, желтый, – все краски проходили перед глазами, в разных сочетаниях, и я навряд ли видел два-три костюма, которые были бы совершенно тождественны. Особенно красивы головные уборы женщин. Они повязывают голову синими покровами, в виде тюрбанов. Синие самотканные покровы с белыми клетчатыми узорами. Из-под этих тюрбанов смотрели смуглые лица с глазами, выразительность которых трудно забыть. Некоторые лица были совершенно библейские. Видел одну красивую старуху, которая так красива в своей старости, как красив был Леонардо-да-Винчи. Путь убегал, уходили призраки, несколько десятков минут я испытывал в сердце полное счастье. – В Митле мы приехали в деревенский отель «La Sorpresa», который действительно есть «Неожиданность»: одноэтажный дом расположен как бы четырёхугольным коридором, и то, что в испанских домах образует «patio» (двор), здесь было чудесным садом. Посредине вздымался высокий кипарис, и на темной его зелени, восходя узорно ввысь, краснели пурпурно-аметистовые цветы растения, которое зовется «пылающий куст», «пламенный цвет». Этот пламецвет, когда на него смотришь, радостно поет в душе.

27 апреля. – Через 2½ часа уезжаю в Монтекристо. Оттуда, съездив в Паленке, напишу еще и окончу рассказ о своих впечатлениях. Посылаю два желтенькие цветка, и зеленую веточку. Эта последняя – с величайшего дерева, кипариса селения Туле, которое находится в нескольких милях от Оахаки. Ты не можешь себе представить, что за чудо это дерево. Нужно человек тридцать (точное исчисление), чтобы охватить его ствол, или, вернее, фантастическую группу стволов, которые, седея и серея, выходят один из другого, сливаются, переплетаются, как колоссальные змеи. В то же время это один ствол. Но в нём, говорю я, есть извивы, изгибы, и грани. Некоторые грани имеют вид пещер, они похожи на утесы, на горные срывы. Когда приближаешься к этой царственной «сабине», на сером утесистом фоне выступает огромный узлистый рельеф. Это – как бы геральдический лик всего колоссального дерева. Из этого узла явственно выступают в мощных сплетениях облики змей. Смотришь и чувствуешь, что это не дерево, а целый замкнутый мир, с своей причудливой жизнью, с своими странными грезами, растение – сон, растение – фантазия, растение – исполинский призрак. В одной из специальных книг я прочел, что этому дереву не менее 3000 лет. И, однако, оно еще полно жизни, и в нём нет омертвелых частей. Его могучесть неистощима. Когда я был в горах Хо́хо, я спросил туземца-старика, знает ли он дерево «Туле». «Como no?» – воскликнул он, оживившись («Еще бы нет!»). «Ему три тысячи лет», – сказал я. «Al ménos», – ответил он внушительно («По крайней мере»), «al ménos» – повторил он, погружаясь в раздумье, и седые тени веков, казалось, окутали нас среди гор.

Я живу теперь в тропическом лесу, где бегают огромные игуаны, и летают, как падающие звезды, светляки. 8 мая. Фронтера. – Благополучно вернулся из путешествия к руинам Паленке. Видел эти величественные замыслы Майской фантазии, проехал верхом свыше ста верст по тропическим лесам, слышал вопли обезьян, и видел на своей дороге отпечаток следов Мексиканского тигра, но этим зверем не был обижен, зато сожжен был зноем и изжален всякими летучками. Пишу длинное письмо.

8 мая. – Я писал тебе, как я был очарован Оахакой и поездкой в Митлу и Хо́хо. Должно быть, это будет лучшая страница из моего пребывания в Мексике. В путешествиях, как в карточной игре, бывают мистически неизбежные, счастливые и несчастливые полосы. Впечатлительность попадает в какую-то магнетическую волну, и уже как-то не от тебя зависит, что тебе всё удается или, наоборот, всё сговаривается против тебя. В Оахаке каждая мелочь, каждое лицо, каждая вещь были благосклонны. Не я устроил, а Судьба мне подарила – что музыка играла в садах, в которых мы проходили, и на одних деревьях краснелись цветы, а на других виднелись желтые и зеленоцветные плоды. Не я устроил, а Судьба мне подарила, что среди руин Митлы я увидел самую очаровательную женщину, какую я встретил здесь в Мексике. Это была одна из жительниц деревушки, находящейся у руин. Она предлагала нам обломки идольчиков, которые везде около руин, время от времени, то тут, то там, вырывают из земли, при работе. Эта женщина вся смеялась, и всё в ней как бы пело и говорило о пляске. И мне и Е. она показалась Египетской царевной. Она чувствовала, как мы ей восхищаемся, наше чувство передалось ей, её глаза сверкали незабываемо, она была как проснувшееся утро, как весенний ручей. В одну из минут нашей краткой встречи Е. начала глядеть на нее как загипнотизированная, та тоже; было странно видеть, как две эти женщины двух разных рас соединились воздушно во взаимном сочувственном любопытстве, и вдруг обе разразились неудержимым смехом. В моей душе сейчас звучит этот смех Египетской царевны.

А услышать в вечернем воздухе Митлы голос Славянина, восклицающий «Добрый вечер»! Правда, это странно? Я осмотрел руины, отдохнул и пошел гулять. Под тенью одного из деревьев, которых достаточно в этом небольшом селении, я увидел неожиданно странную группу: черный медведь, двое белоликих, муж и жена, обедающие около него на земле, и полукруг боязливых туземцев, которые с наивным детским любопытством смотрели на зверя и чужеземцев.

«Это Славяне, – воскликнул я, – наверно!» Вожак спросил меня на дрянном Испанском языке, кто я, и, узнав, что я Русский, тотчас начал радостно говорить со мной на странном языке, представлявшем смесь Польского и его родного Сербского языка. В несколько минут мы выработали свой собственный Всеславянский язык, – я коверкал свои слова, он – свои и Польские, я старался перещеголять его, подчиняя Российскую речь Гению Польской речи, и наша беседа повергла туземцев в еще большее изумление, чем вид черного большого медведя. Один из Мехикан отделился от толпы и крепко пожал мне руку, свидетельствуя удовольствие видеть в своем селении столь высокого гостя. Соединение Мехиканского царства с царством Славянским произошло бескровно, и через минуту, под прикрикивания предприимчивого Славянина, объехавшего весь мир, черный Мишка показывал свои артикулы, ездил на палочке верхом, изображал часового, прицеливался из палки в туземцев, маршируя заставлял отступать испуганную толпу, и закончил как галантный кавалер – подав свою честную лапу сперва Е., потом мне. Наградив артистов, мы ушли, провожаемые возгласами «Живио!» А когда стемнело, я снова встретил Серба, и его приветствие «Добрый вечер!» странно отозвалось в моей душе. Мне казалось, что вечерние краски, разбросанные по Небу, как воздушный путь, увлекают меня далеко, далеко…

9 мая. – Мне трудно сейчас сказать что-нибудь о руинах Митлы. Я боюсь еще говорить о своих впечатлениях от здешних развалин. Я хочу видеть, хоть в отображеньях, созиданья иных стран, измышленья иной фантазии. Знаю пока только одно: здесь скрыты талисманы богатой сокровищницы, иероглифы, ждущие своего чтеца. К сожалению, осталось очень мало от царственных созиданий, которые существовали здесь много веков тому назад. Наибольшее впечатление на меня произвели катакомбы с причудливыми арабесками, среди которых глаз с изумлением видит великое пристрастие к равностороннему кресту. Это возникновение креста и других правильных, математически-правильных фигур, к которым мы привыкли с детства, поражает внимание во всех руинах здешних стран. Декоративный и строительный Гений, когда-то здесь царивший, вдохновлялся правильными фигурами и был влюблен в математику. 10 мая. – Я ходил сейчас на почту отправить письмо, зашел оттуда на рынок, и купил на восемь сентавов (восемь копеек) десять бананов и три плода, названия которых я не знаю: размер – среднее Русское яблоко, верхнюю часть срезают, как Хохлы это делают с арбузами, и ложечкой вычерпывают сладковатую белую освежительную массу. В Хонуте, – местечко, где останавливался наш пароход, – мы купили за четвертак целую корзинку плодов, которые называются mamey, – это царь здешних плодов, желтый плод, напоминает вкусом что-то среднее между айвой, дыней и ананасом. Ананаса здесь можно есть досыта копейки за три. Можно также, не расточая денег, сосать сахарный тростник. За реал (12 копеек) мы покупали в Оахаке чудесной букет роз. О, если бы человеки подражали цветам и плодам!.. В сих кротких туземцах, когда им нужно сорвать с иностранца un peso (песо равняется рублю) или un peso mas (еще песо), просыпается всё упорство и вся жестокость Ацтека. Слава еще Богу, что здесь, например, есть Китайцы. Здесь, в милой Фронтере, я нашел колонию Китайцев. Мне очень нравятся Китайцы. Это уже не первый раз, что я встречаю их здесь в Мексике, и каждый раз они оставляют приятное впечатление. В них есть что-то детское, они постоянно смеются, и в них есть естественное достоинство, их услужливость совсем не имеет рабьего характера. Мексиканцы не то; в них слишком часто чувствуешь подчиненную, подчинившуюся расу, и они так часто ублюдочны. Эта помесь Индийской крови с Испанской отнюдь не содействует улучшению Индийского типа. Мексиканцы заимствовали все дурные качества Испанцев (леность, грубость, жестокость), но я не видал, чтобы им удалось действительно перенять благородные черты Испанского кабальеро, с его смелостью душевных движений и с его кипучей страстностью. Мне иногда кажется, что Испанцы времен завоевания потому так охотно рубили головы Мексиканцам, что их подвижная, быстро соображающая, натура не могла не раздражаться, не могла не приходит в слепую ярость при виде этих «Американских Голландцев», которым нужно десять раз сказать самую простую вещь, прежде чем они ее поймут. Я не говорю, впрочем, огульно. Среди туземцев сих мест есть много привлекательных, у них вообще есть очаровательные черты, но это пока они не коснутся Города. Во всяком случае по теперешним Indios довольно трудно восстановить тип великих создателей пирамид и храмов Солнца. 11 мая. – Я так и не кончил свой рассказ о Митле. Я писал, что меня поразило в катакомбах Митлы обильное присутствие креста в виде орнамента, не только в виде орнамента, но, конечно, и в виде известного символа. Крест еще более поражает в руинах Паленке, возраст которых в истории определяется цифрою 3000 лет. Созидания Паленке увлекают мысль на неопределенную лестницу столетий. Здешние специалисты, как Чаверо, говорят о эпохе в 2500 лет. Я не имею мерила, но только вижу, что передо мной замыслы седой древности, той древности, когда могучий голос Фараонов находил несчетные отклики в великом царстве Нила.

Когда при свете звезд я размышлял о только что виденных развалинах Митлы, я вспомнил гротескную мысль католических монахов о Дьяволе, как литературном обворовывателе Христа, и во мне, смеясь, запели строки.

Пусть точные исследователи говорят мне, что Крест у разных народов имел разное значение, был символом Неба, символом четырех ветров, символом бога Дождя. Моя душа слишком отравлена странными травами, выросшими под тенью Креста Христова, и я не могу более смотреть на присутствие Креста в чуждых памятниках без особого, невыразимо многосложного ощущения мировой мистерии которая, как гигантская птица, нависла именно над маленькой Палестиной и над маленькой Европой, но безмерные крылья которой черные крылья Мирового Кондора, уходят вправо и влево, в прошедшее и будущее – в какое неоглядное Прошлое! в какое непредвидимое Будущее! Здесь ли, в этой ли стране не быть Кресту средь изваяний, когда он светится на самом небе, над здешним горизонтом? Я помню это единственное впечатление, когда увидал впервые созвездие Южного Креста. Только что наступила ночь; был темен и звезден Восток; мы плыли, возвращаясь из Паленке, по реке Усумасинте, по которой в незапамятной древности, плыл царь-жрец, строитель законов и зданий, Вотан, – и вдруг я почувствовал, что вон там, за чернотою леса, над горизонтом, к Востоку, небо совсем другое, чем я его знаю. Что за странные звезды вон там? Что за странный узор, которого я никогда не видал? Да ведь это Южный Крест! Южный Крест, на который, как на маяк, шли с наступлением весенних дней торговые караваны древних Мексиканцев! Южный Крест, о котором я столько мечтал, к которому стремилась моя душа, как стремились волхвы к звезде Вифлеемской! – Каждый вечер, с приезда во Фронтеру, я ходил на пристань, и смотрел на Южный Крест. Косвенным узором, как крест, который незримая рука устремляет к Земле, как бы благословляя ее им, или как бы роняя его на нее, этот Звездный Символ горит над Морем, низко висит над Землей, а там высоко, напротив, сияет наше языческое Северное Семизвездие, которое неизмеримо дороже моей душе.

12 мая. – Я ничего не сказал тебе о царственных руинах Хо́хо, куда мы ездили в коляске из Оахаки на причудливой шестерке, из которой два номера – были клячи, и четыре – мулы. Доехав по невозможной дороге до гор, я должен был слезть и совершить подъем пешком, руководимый некиим старцем. Спотыкаясь о камни и смотря сверху вниз на чудесную долину, озаряемую лучами заходящего Солнца, я прошел не без труда версты три, прежде чем увидел благородные развалины. Цари здешних стран умели в древности выбирать места для своих созиданий. Из своих дворцов они могли, с высоких гор, смотреть на мир, лежащий там, внизу, и на восходящее Солнце, и на заходящее Солнце. У входа в одно из разрушенных зданий находится ряд больших каменных плит с барельефами. Что́ за лики! Все лица различны. Можно подумать, что, образуя свиту для того, кто входил в этот дворец, они символизировали тот факт, что владыка этих горных зданий был царем разных народов, покорно стоящих у входа в его покои. Одна фигура была совершенно Египетская. Мне казалось, что я вижу мумию великого Рамзеса-Завоевателя.

Пока мы бродили среди руин, взошла Луна, и чужеземец, охраняющий их, желая сделать нам что-нибудь приятное, а, может быть, не нам, а себе, зажег близ этих фигур сухие травы. Огонь весело побежал по травам я заплясал в оранжевой пляске. «Sacrificio à la Luna?» – спросил я, улыбаясь. «Si, señor», – ответил он мне веселым голосом, и посмотрел на меня понимающими глазами. «Цветы из пламени», – сказал я, и снова он посмотрел нечуждым взором. Когда я прощался, он подарил нам несколько подлинных caritas (небольшие глиняные маски идольчиков). Возвращаясь в окутанную тьмой Оахаку, я видел среди деревьев летающих светляков. – Из Оахаки нам пришлось вернуться в Пуэблу, и на другой день, в 6 часов утра, мы выехали в Вера-Крус по очень красивой Междуокеанской дороге (Ferrocarril Interoceánico). Среди гор и долин, среди лесов, лужаек, и пропастей, дорога вьется причудливым узором, и, правда, вряд ли где в мире можно еще видеть, что ты едешь долгие-долгие часы – всё время имея перед глазами великолепные громады вулканов, увенчанных снегами: на западе – Попокатепетль и Ицтаксигуатль, на севере – Малинче, на востоке – Орисава (самый красивый из всех здешних вулканов по гармонии очертаний). Вера-Крус этот раз произвела на меня совершенно иное впечатление. Она частью напоминала мне привлекательную Гавану, частью (как это ни странно) Севилью, нашу Севилью, где мы видели с тобой католическую Semana Santa.

Мы попали в Вера-Крус в Страстную неделю. Было солнечно, весенне, празднично, экзотично. Было много черных. Негритянские лица нравятся мне очень. Впервые я понял их очарование в Гаване, где много черных. Видеть Негритянок, которые набожно молятся в католическом храме, падая на колени перед уродливыми куклами Христа и Марии, это – зрелище совершенно особенное. Я говорю, меня трогают, меня восхищают Негритянские лица. Они гораздо привлекательнее коричневых лиц Индийцев. В них нет этой пасмурной угрюмости, в них – детскость, доброта, в них дремлет безудержная чувственная страстность, в их глазах – завлекающий матовый блеск. Кроме того, Негры нравятся мне как точная четкая отделенность, как несомненная отличность по типу от меня, белоликого. Мой обратный полюс.

И та же набережная Вера-Крус показалась мне этот раз иной. Шире, красивее. Наши чувства меняют предметы кругом. Во мне была весна, в моей душе звенели колокола и радостно пели цветы и цвета. Дожидаясь отплытия, мы бродили по старым улицам, по набережной, катались в лодке по Морю, а Море было синее, светлое, Море смеялось. Я чувствовал, что я еду к новым местам, к истинно новым местам, освященным памятниками таинственного Прошлого. Однако, горе всем тем, кто должен перемежать созерцание здешних руин – плаванием на мексиканских пароходах. Ты не можешь себе представить, что это за ужас. Если Русские неопрятны, то Испанцы и Итальянцы, как ты знаешь, в этом им не уступят, Мексиканцы же в этом доблестном спорте несомненно побили рекорд. Но я сейчас пойду обедать к Китайцам, и потому боюсь рассказывать тебе о наших испытаниях и наших мужественных и хитроумных способах борьбы с невозможностью. «Нужно беречь наши бедные глаза», восклицает герой Мэтерлинка. «Нужно беречь наши вкусовые возможности, нашу едоспособность», говорю я – и чувствую пренеприятное щекотание в горле. Я напишу со временем особую книгу: «Руководство для злосчастных путешественников, кои пожелают, в своей непредуведомленной неосмотрительности, есть, пить, спать, и мыться – на Мексиканском пароходе (!!!)».

Приезд во Фронтеру был радостью. Это – маленькое торговое местечко, в тропическом лесу. Я впервые услышал здесь немолчный гул голосов тысячи цикад, которые связаны с тропиками. Впервые вошел в лес, состоящий из плотной переплетенной стены зелени. Я вошел – и шел среди кустарников мимоз, бананов, кокосовых пальм, и других непривычных для глаза растений. В полуденный жаркий час я видел здесь игуан, и целые адские сонмы крабов на прибрежьи; они бегают боком, прыгают как пауки, прячутся в норы и выглядывают оттуда, потирают себя кривыми лапами, совершенные чертята, почесывающие себя кривыми руками, смотрят выпученными своими глазами, и поразительно похожи на человекоподобных существ. По вечерам, над водой и среди деревьев летают светляки. У них электрический зеленовато-белый свет, они похожи на падающие звезды, но эти земные звезды падают по дугообразной линии снизу вверх, и вдруг вверху гаснут, – необычное впечатление, к которому невозможно привыкнуть. Теперь, с новой Луной, их стало гораздо меньше.

Из Фронтеры, по реке Усумасинте, мы доехали до скверного местечка Монтекристо, полтора дня пережидали ливень, который промочил даже весь домишко, где мне, к прискорбию моему, пришлось ночевать, потом совершили мучительнейшее путешествие верхом к руинам Паленке. Оно было бы еще мучительнее, если бы не мои усиленные расспросы и разузнавания. Я заподозрил Чаверо. Сей ученый муж, давший мне рекомендательные письма к разным губернаторам Табаско, и Юкатана, наговорил мне всяких ужасов. Сказал, что мы должны купить палатку, утварь кухонную, непременно купить револьвер, ехать в сопровождении двух rurales (конные вооруженные сельские досмотрщики), быть готовыми к тому, что проводники-индийцы могут от нас сбежать, и пр. и пр. Сей ученый муж, как я убедился теперь, вовсе не был в руинах Паленке, или разве что был в них когда-нибудь лет 30 тому назад (и это мало вероятно). Я познакомился на пароходе, когда мы ехали из Вера-Крус, с одним Норвежцем, тот познакомил меня с Американским фотографом, бывшим в Паленке, и этот со смехом стал убеждать не ехать в Табаско, а, доехав до Монтекристо, кратчайшим путем, в один день, добраться до руин верхом. Хозяин нашего отеля здесь оказался как раз из Монтекристо, он дал мне письма туда, гораздо более полезные, чем воззвания к Мексиканским генералам, преданные мною забвению. Здесь во Фронтере я встретил еще Чикагского профессора Стефенса, богослова, знающего меня со слов Гарпера (того Американского юноши, который бывал у меня в Москве). Богослов начал тоже застращивать нас, и настаивать, чтобы я купил пистолет. Я сказал ему, что предпочитаю быть убитым, чем убить. Богослов был растроган. «Но ваша дама», воскликнул он с комической мужественностью, «вы не можете допустить, чтобы на ваших глазах убили вашу даму». При одобрительном смехе моей дамы я сообщил Американцу, что ей нравится мысль о возможности разбойников и хищных зверей. Итак, мы пренебрегли всеми «добрыми советами». Воспользовались лишь одним: купили в дорогу несколько бутылок минеральной воды.

До Монтекристо доехали на очень медлительном пароходе, но кони, на которых мы поехали к руинам, были медлительнее медленности. Подали лошадей в 6 часов утра, но до 8-ми мы не выезжали, ибо Е. дали мужское седло, она его отвергла, и два часа по всему Монтекристо (сия столица дураков невелика размером, зато в ней много ос, жуков, и комаров, и пауков, и муравьев, о, муравьев, достойных быть примером) искали дамского седла, наконец, нашли – у дамы-левши, значит, и тут неудача, приходилось ехать как-то à-rebours. Собственноручно переделав седло, поехали, и добрые кони ехали шагом 50 верст. О, о, о! Дорога была полна луж. В каждой луже моя кляча изобличала упорное желание пить, а также лечь животом в воду. Будучи наблюдателем по профессии, и прирожденным кавалеристом (о чём я доселе не подозревал), я быстро усмотрел этот подлый конский тик, и, вздергивая повода, – как это Петр делал с Московией, – во всю дорогу не позволил животине улечься на живот. Но это напряженное внимание, по столь неблагородному поводу, сильно отравило мое удовольствие от поездки среди пальм, лиан, и деревьев, украшенных роскошными орхидеями. На одном из глинистых срывов, наш проводник (совершенно идиотический юноша, о котором я «отечески» заботился всю дорогу) полетел с своей лошадью в barranca (стремнина). Лошадь мы с трудом подняли. Никто не пострадал, кроме нашего чемоданчика, на котором образовалась дыра. Я нашел спуск гораздо более удобный, и мы спустились вполне благополучно. У руин в некоторых местах приходилось прорубать дорогу среди сплетенных ветвей. В одном месте я спросил Е., помнит ли она тот офорт Гойи, где люди возят ослов. Получив утвердительный ответ, я сказал, что мы сейчас, с своими заботами о лошадях, как раз в таком положении. Увы, я не знал, что я не острю, а говорю точную правду! Через две минуты подъем сделался так труден, что пришлось слезть, и вести лошадей за повода, по камням, ступая через сваленные стволы деревьев. Перекинув веревку через плечо, дрожа от напряжения, и обливаясь по́том, я тащил упрямую пугливую скотину, не имевшую ни малейшего желания восходить к разрушенным святилищам Майев. Тут я вдвойне и втройне понял знакомое мне чувство: я понял, как тяжко, будучи человеком и поэтом, влачить на своей спине скотов.

Наконец, у цели! Холодные брызги ключа, хоть сколько-нибудь освежающая тень, и святыня руин! Я напишу тебе о своих впечатлениях о Паленке, когда увижу родственные, – но, как кажется, более поздней эпохи, – памятники Юкатана, руины Уксмаль и Чичен-Итца́, столь прославленные работами Лё-Плёнжона. Мне было больно видеть, в каком небрежении находятся эти священные останки минувшего. Я один из немногих Европейцев (очень немногих), которые имели энергию и возможность их увидеть воочию. Кто знает, будут ли еще существовать эти величественные барельефы через какие-нибудь 15–20 лет. Они покрываются мохом и плесенью, они быстро разрушаются. А между тем в иероглифических пластинках дворцов Паленке скрываются какие-то дивные строки, узорные надписи Майев, их так немного теперь в мире! Я непременно возьму, как эпиграф, для одной из своих будущих поэм, слова царицы Майев, изваянные древним скульптором Паленке. «О, ты, который позднее явишь здесь свое лицо! если твой ум разумеет, ты спросишь, кто мы. – Кто мы? А! зарю спроси, спроси лес, волну спроси, спроси бурю, Океан спроси, спроси любовь! Спроси землю, землю страданья и землю любимую! Кто мы? А? Мы – земля!» Это она же, неведомая и прекрасная, которая сказала, что она хочет быть красивой, хотя её красота – кто знает? – быть может, будет причиной слез, эта таинственная царица, велела изваять слова: «Я – отдаленный голос Жизни, я – всемогущая Жизнь!»

23 мая. Мерида. – Вынужденное ожидание парохода, в попутных местечках. Речные пароходы нагружают пассажиров и нагружают бревна и скот. Последний груз более доходный и верный, а потому да умалится слава человеков и да умножится внимание к скотам. Мы приезжаем в какую-нибудь Хонуту или Коатцакоалькос, там есть деревья с цветами, и есть вкусные плоды мамэй. Приятно. Но мы ждем час, два, три. Почему? Нужно нагрузить десять быков. Когда же? «Quién sabe?» звучит вопрос-ответ. Совершенно Русское: «А хто ж его знает?» Это чудовищное «Quién sabe?» Мексиканцы произносят с преглупой улыбкой и пренагло смотрят при этом прямо в глаза. «Quién sabe?» восклицает взбешенный Европеец. «Что же, быть может, завтра?» Он спрашивает с насмешкой, но ему невозмутимо отвечают: «Быть может. Вероятно, завтра». И мы действительно стоим и ждем 12 часов, а потом чуть не столько же времени нагружаем десять toros, которые ревут, мычат, убегают, и отнюдь не являют желания отправиться в ближайший городок, где трусливые тореадоры будут упражняться над ними в торомахии, к удовольствию тупоумной публики. «А, чччорррт вас дери!» произношу я скрежеща зубами, «завтра я уже должен был быть на руинах». Проклятия я произношу сперва по-Русски, потом со вкусом, con mucho gusto, перевожу их на Испанский язык. Но меня не понимают. Я в стране, где не торопятся. Кстати, ведь это первая фраза, которой меня приветствовали в Мексике. Когда мы прибыли в Вера-Крус (как это было уже давно!), и в первом же отеле я начал нетерпеливо о чём-то расспрашивать, хозяин заботливо осведомился: «Вы из Европы?» И после моего утвердительного ответа дружелюбно посоветовал: «Так запомните же: вы в стране, где нельзя торопиться».

28 мая. Мерида. – Кажется, Солнце прекратит мое письмо. Уже второй день оно так неистово жжет. Под влиянием солнца сиэсты, близкие и далёкие от меня качалки наполнились спящими людьми. Пишу в patio нашего двора, близ деревьев. Здесь всё же оно милосерднее, чем было во Фронтере и в Паленке, где стеариновые свечи утрачивали под влиянием солнечного тепла свое вертикальное положение и превращались в какой-то жалкий вопросительный знак, чайный котелок, находившийся в ручном саквояже, оказался нагретым без помощи спирта, так что об него почти можно было обжечься. Не напоминает ли это повествований барона Мюнхаузена? Между тем, это истинная правда.

Я мало говорил в прошлых письмах о своих впечатлениях от тропического леса. Может показаться странным, но, увидевши экзотики, я возвращаюсь страстным поклонником России и Европы. Мне нравится многое здесь. И этого многого прекрасного нет у нас. Но в общем, в целом, можно ли сравнивать нашу изысканно-красивую Европу с этими варварскими странами? О, наша Европа! Она представляется мне нежным ожерельем, ниткой жемчужин, воздушной акварелью, оазисом, садом, чарующим садом, где на малом пространстве – удивительное разнообразие гениальных достижений. Наши города – стройны и величественны, как видения спящего ума. Наши города – священные хранилища великих созданий Искусства. Это – зачарованные горницы, в которых много дивных талисманов. Наши реки и озера многоводны. Наши леса полны светлых прогалин, наши леса и рощи – как сады, наши дремучие леса полны сокровенных тайн, свежести, сказок, нежных цветов, птиц с гармоническим голосом.

Мехико. 6 июня. – Мое последнее письмо в Мериде оборвалось. Я не мог его продолжать, мной овладело перед отъездом то ощущение душевной пустоты, которое возникает, когда закончишь что-нибудь большое. Посещение руин Уксмаль и Чичен-Итца́, величественных, надо думать, не менее, чем Египетские, завершило мои двухмесячные странствия в областях Чиапас, Табаско, Кампече, и Майя. Что-то большое кончилось. И кончилось – всё же не дав мне и части того, чего я ждал. – К этой последней тоскливой ноте примешалось чувство изумления и жгучей боли, от поразившего меня известия о разгроме наших кораблей (я так их полюбил за их долгий и трудный, искусно пройденный путь!) –

10 июня. – Я еще ничего не сказал о том, как я путешествовал по стране Майев. Боюсь, что ничего не сумею рассказать, не сделав этого своевременно, под первым впечатлением. До поразительности быстро стираются впечатления, когда их меняешь так беспрерывно. Давно ли я был в Паленке? Ни за что в мире я не мог бы себя принудить сейчас рассказывать о руинах Паленке и о моем к ним странствии. Ни слишком далеко, ни слишком близко. Задвинуто, затерто, неинтересно, погасло. Снова засветится много-много спустя. А Ксочикалько? О Ксочикалько я мог бы говорить, ибо оно уже отошло в какое-то невозвратное прошлое. Притом же Ксочикалько было моим посвящением в руины Ацтеков и Майев.

Я писал, что, отправляясь в Паленке, я решил уклониться от советов Чаверо и других доброжелателей. Револьверы здесь носят более из своеобразного юнкерства. Романтическая Мексика, более или менее всесовершенно, сдана в архив. Здешние ягуары нападают охотнее на овец и телят, нежели на людей. И на мой шутливый вопрос: «Есть ли в Уксмале тигры?» Юкатанский губернатор с понимающей улыбкой ответил: «No, senor. Los tigres humanos, si». И действительно, человеко-тигры, или, вернее, человеко-волки, человеко-свиньи, и человеко-собаки водятся здесь, – как и в других климатах, – в большом количестве!

В Мериде мне, однако, пришлось воспользоваться письмом Чаверо к Юкатанскому губернатору, по той простой причине, что и руины Уксмаль и руины Чичен-Итца́ находятся в районе частных владений, около усадеб (fincas) Дона Аугусто Пеона и Мистера Эдуарда Томпсона. Юкатанский губернатор, Олегарио Молина, оказался премилым старцем. Простой, любезный, умный. Он познакомил меня с Пеоном, который не только разрешил нам ночевать в его усадьбе, но и дал нам свои гамаки, и нагрузил нас неистовым количеством всякой провизии. Приехав к вечеру на станцию, где нас ждали лошади, мы весело уселись в колесницу, которая здесь именуется «волян-коче́» (volan-coché). На каком это языке, для меня осталось не вполне ясным, но что это несомненно летающая колесница, для меня выяснилось немедленно. Сия повозка представляет как бы клетушок, с тюфяком, два гигантские колеса, покрышка, дышло, два мула, и третий впереди – сооружение. Возницей был Майский юноша. Был дивный вечер, мы сидели полулежа, и я восхищался, что вот я в Майе, наконец. Дорога шла через рельсы, мулы летели, резкий поворот, и мы падаем на левый бок, «всем составом». Счастье, что мы не сломали себе ни руки, ни ноги. Я слегка ушиб плечи. Между тем удар был так силен, что повозка сломалась. Пришлось телефонировать в усадьбу, и требовать другую колесницу. В ожидании её мы бродили близ стройных пальм и наслаждались поразительно-красивым закатом. Этих воздушных зеленоватых и аметистовых красок, этих тонов расплавленного воздушного золота я нигде не видал за всю жизнь, только на Атлантическом океане и в Мексике. Была уже ночь, когда мы быстро помчались по невозможной дороге, усеянной большими камнями и целыми глыбами камня, не по дороге, а, вернее, по узкой тропинке, пролегающей среди сплошной чащи тропического леса. Было странно. Было похоже на роман, на сказку. Среди ветвей и над вершинами деревьев пролетали светящиеся жуки.

Мы приехали совсем ночью. Большой неуклюжий каменный дом был совершенно пуст. В нём был только ranchero (арендатор усадьбы) и несколько его слуг, Индийцев. Темные тени мелькали по балкону, открывали двери в какие-то погребные комнаты, и развешивали наши гамаки. Ты никогда не спала в гамаке? Когда очень утомлен, в нём можно спать и даже с удовольствием. Вообще же я нахожу, что гамаки не столько источники удовольствия, сколько орудие пытки. Однако, в случайных помещениях, и в жарком климате, он куда предпочтительнее постели: не душно, и безопасно от зверей малой величины, но большой отвратительности.

Руины Уксмаль (или, как говорят в Майе, Ушмаль) совсем близко от усадьбы, верстах в двух-трех. Мы поехали туда на другой день утром. Я не решаюсь говорить об этих развалинах. Их тайна слишком велика. Их красота, как ни уменьшена она людьми и временем, уводит мысль к тайне, которая связывает уловимой, но зыбкой связью в одной мистерии такие различные страны, как Египет, Вавилон, Индия, и эта неразгаданная Майя. Думаешь о погибшей Атлантиде, бывшей очагом и колыбелью совсем различных мировых цивилизаций. Чувствуешь, что без Атлантиды невозможно понять и объяснить огромного числа явлений из области космогонических помыслов и созданий ваяния, живописи, и строительного искусства. Слишком красноречивы сходства и тождества.

Как хорошо умели строить Майи! Они любили высоту, и для своих молитвенных настроений они выбирали такие места, что могли видеть под собой и перед собой широкую панораму. Они любили даль, которая уходит к горизонту. В их молитвы свободно входили Солнце, звезды, воздух, и зеленые просторы Земли.

Пирамидный храм, который называется Домом Колдуна и Домом Карлика, хорошо сохранился. К верховной молельне ведет крутая лестница саженей в десять. Очень крутая. Плиты, образующие ее, – по футу в высоту, ширина ступени меньше четверти, так что нельзя поставить на нее ногу целиком. Я весело и радостно начал всходить, на середине лестницы сообразил, что спускаться будет гораздо труднее, и высказал свое соображение вслух, но быстро продолжал подниматься. Вид с пирамиды – один из самых красивых, какие мне когда-либо приходилось созерцать. Безмерный зеленый простор. Изумрудная пустыня. Четко видятся седые здания, там и сям вблизи от пирамиды. Это другие руины, священные останки погибшего величия. Здесь был когда-то могучий город. Теперь это – царство растений. Они захватили всё кругом. Они захватили эти погибшие храмы и дворцы. Деревья и цветы взяли их в плен. И на верхней площадке, откуда жрецы глядели на примолкшие толпы благоговейных молящихся, теперь тихонько качается под ветром красивый легкий ствол, убегающий ввысь из куста могучих листьев агавы.

Весь мир казался объятым великою тайною Молчания, когда я смотрел на зеленый простор, с высоты этой Майской пирамиды.

Я испытал мучительнейшие ощущения, когда мне пришлось спускаться вниз по этой широкой, но крутой лестнице без перил. Едва я сделал несколько шагов вниз, как почувствовал, что смертельно бледнею, и что между мною и тем миром внизу как будто нет нити. Как только я увидал, что пришел в волнение, мое волнение немедленно удесятерилось, и сердце стало биться до боли. Это не был страх, это было что-то паническое. Я совершенно ясно видел, как я падаю вниз, с переломанными руками и ногами. Увы, мне пришлось спускаться спиной к подножью и лицом к лестнице, как я поднимался, опираясь обеими ладонями о верхние ступени, и осторожно ощупывая ногой нижние ступени, прежде чем сделать шаг. Напоминаю, что ширина каждой ступени была менее четверти; в случае неверного шага, руками нельзя было бы уцепиться, и падение было бы неизбежно. Я всё же овладел своим волнением, и спустился не спотыкаясь, принудил себя даже напевать и свистать, (Е. говорит, что я «неверно свистел»), и шутил с Е., которая совершенно геройски спускалась de frente, т. е. лицом к этому узывчивому склону. Когда мы спустились, провожатые (несколько поздно) сказали мне, что все путешественники поднимаются и спускаются там с помощью веревки. Ни в Уксмале, ни в Чичен-Итца́, где пришлось подняться на высоту несколько раз, я ни разу не унизился до пользования веревкою, и рад, что и в данном случае, я, как путешественник, вполне выдержал экзамен.

Красива была ночь в усадьбе Пеона. Мы были совершенно одни. Все рано улеглись спать. Мы сидели на балконе, около чудесных пальм, под глубоким звездным небом. Южный Крест и все узоры звезд, которые можно видеть лишь здесь, в тропиках, чаровали и пьянили глаза и душу. Казалось, что спящий мир кругом – первобытный мир, со всею мощью своих первичных сил, без вопросов, без дум, без людей.

Мы выехали из усадьбы ранним утром, в три часа с небольшим, чтобы поспеть на станцию, к поезду. Стало рассветать, лес был иным, кое-где на ветвях еще мерцал затянувший свое ночное празднество светляк, точно драгоценный камень, слегка качающийся и переливающийся в своих смягченно-электрических оттенках. Луна, еще не успевшая погаснуть, странно сочеталась с ярко-горящей Утренней Звездой. В моем уме запели строки: –

11 июня. – Среди руин Уксмаль есть одно здание с подземельем, в котором мне довелось испытать ощущение единственное. Не знаю кто, но кто-то неумный, назвал это здание Casa de la Vieja (Дом Старухи). Так же точно и дивную Колдунью Райдэра Хаггарда безумные считали старой. Ты помнишь поразительный его роман «She»? – Более чем когда-либо ценю Хаггарда.

Я вошел в подземелье полусогнувшись, в точном смысле уменьшившись в росте наполовину, – иначе войти в подземелье нельзя. В полузасыпанном обломками камней коридоре, у левой стены, я увидел лишь одно изваяние, строгий лик, фигура по пояс. Казалось, и может быть это так, наверно так, – казалось, что нижней половиной своего тела эта фигура ушла в землю. Когда я приблизился к этому лицу вплоть, мной овладело волнение, странное, я сказал бы вспоминательное. Вместо старого лица, которое я должен был увидеть, и вместо уродливого лика, одного из тех, к которым я здесь привык, на меня глянуло молодое и вечное лицо, молодое и прекрасное. «Да ведь это она, она», подумал я про себя, «She who must be obeyed».

На меня глядел прекрасный лик Египетски-Еврейского типа. Тонкие черты, живые глубокие глаза, не живые, но полные жизни, красивый нос с выразительно-четкими ноздрями, и губы, которые умели и умеют молча говорить. Головной убор – как будто нашей боярыни, головной убор как будто Византийский, и легкие подвески упадали с него. Мне казалось, что это лицо жило. В нём была какая-то мысль и чувство. Я исполнился колебанья и смущенья. Я не мог так уйти от него, как уходят от мертвой картины и каменной статуи. С ощущеньем несказанным я приблизил свои губы к этому лицу, и странное чувство освежительной прохлады возникло в душе, когда эти изваянные губы, приняв мой поцелуй, волшебно ответили на него.

13 июня. – Когда мы собрались поехать на руины Чичен-Итца́, прославленные Стифенсоном («Incidents of travel in Yucatan») еще в те вемена, когда наш Гоголь создавал мучительные лики Русских человеков, и еще более прославленные Лё-Плёнжоном, откопавшим там статую Царевича-Тигра («Queen Móo and the Egyptian Sphinx»), я опять отправился к Юкатанскому губернатору, и он дал мне рекомендательное письмо к Presidente Municipal селения Дцитас, находящегося верстах в тридцати от руин^[1]. Я не вполне неуместно припомнил имя Гоголя, ибо мой приезд в это благословенное селение и разговоры с человеками, его населяющими, мне непобедимо напоминали «Ревизора». На станцию, предшествующую Дцитас, был послан Индийский юноша, представитель сельской полиции, чтобы разыскать нас среди пассажиров, весьма немногочисленных, и чтобы мы как-нибудь не проехали мимо. Он безошибочно узнал нас среди публики, и, когда мы подъезжали к станции Дцитас, мы увидели толстого муниципального представителя (на вид – не то наш подрядчик, не то волостной старшина), который, запыхавшись, спешил к нам навстречу, а юный представитель Индийского порядка с площадки радостно показывал ему на нас: товар, дескать, доехал благополучно. Этот президент села был в откровенно распахнутой блузе и в сандалиях. Плутоватые глаза его не очень были способны прямо глядеть^[2]. Являя живой гротеск, он повел нас среди луж и мимо цветущих деревьев, в «колониальную» лавку селенья, при коей была зала, а в зале нас ждал обед. Пока мы сидели и ели, в лавке собралась толпа и глазела на нас, как мы едим и что мы пьем, ехать в этот вечер на руины было уже поздно. И нас повели ночевать – в сельскую школу! Отелей, правда, в этом селении нет. Итак, я испытал неожиданное удовольствие ночевать в Индийской школе, и мой гамак висел в классной, как раз перед черной доской, на которой мелом были написаны изречения: «El maestro es muy delicado», «Ama á su prójimo como á si mismo», и тому подобное. Насчет возможности любить своего ближнего, как самого себя, я очень сомневался, но что учитель очень деликатен, это я тотчас увидал по редкой в сих странах чистоте помещения. Утром, в семь часов, мальчишки, жаждущие образования, лишили нас возможности дальнейшего злоупотребления храмом грамоты. Мы поехали на чудовищно-ленивых мулах и по дороге совершенно изумительной в смысле обилия каменных препон. Зато справа и слева была сплошная стена зелени, и множество деревьев были покрыты несчетными цветами, лиловыми, голубыми, красными, желтыми, и белыми. Особенно красиво было дерево, которое зовется здесь Майским цветом. Белые цветы, целым множеством, похожие на олеандры, с освежительным запахом наших болотных цветов. Когда я сорвал ветку, мои пальцы покрылись белой сладковатой и липкой жидкостью. Белая кровь Майского цвета.

Мы приехали в очаровательную усадьбу, принадлежащую Американскому консулу, археологу, Эдуарду Томпсону, который раз навсегда отдал своему управляющему приказание, чтобы он радушно и безвозмездно принимал чужестранных гостей, которые приедут посетить руины Чичен-Итца́. Как радостно было видеть эти седые руины прямо из окон наших комнат! А под самыми окнами были клумбы, зеленел и пестрел красивый сад. Успокоительная тишина, радость достиженья, безоблачное небо над нами, безоблачность беспечности в душе. И в довершение приветливого ощущенья, в столовой мы нашли полку с книгами, Английскими и Французскими. Неизбежные дешевенькие издания «Гамлета» и «Лира», запыленные томики стихотворений Кольриджа и Бёрнса, целый ряд книг по естественным наукам, и – о, радость! книги наших любимцев, Лё-Плёнжона и Брассэра де-Бурбура. Это было совсем как в сказке. Точно добрый дух о нас позаботился. Точно нас здесь ждали, и вот мы бродили по этим комнатам, в этом саду, где так нежны краски, а там дальше они, они, руины Чичен-Итца́!

Ты помнишь, как однажды, в первое наше путешествие, мы блуждали около Charing-Cross – отеля, в Лондоне, и случайно остановились у Теософского магазина? Я, помню, купил тогда «The Voice of the Silence» Блаватской, и взял каталог теософских книг. Эти две маленькие книжечки, из которых вторая была добрым путеводителем, сыграли большую роль в моей жизни. Прекрасная, как драгоценный камень, книжка «The Voice of the Silence» была утренней звездой моего внутреннего рассвета. Она ввела меня в новый мир. А по этому, некрасивому на вид, каталогу я приобрел целый ряд драгоценных книг, с которыми я провел столько радостных и просветленных часов за последние годы. Между этими книгами была и книга Augustus le Plongeon, «Queen Móo and the Egyptian Sphinx», без которой я, быть может никогда бы так не увлекся мыслью увидеть неразгаданные руины Майев, возникшие под созвездием Южного Креста

Я их видел, я их знаю. Не мне сказать о них решающее слово. Но я знаю, что недалеко время, когда это слово будет сказано, и красочная радуга угаданий, возникнув над погибшей Атлантидой, соединит в одну картину Майские развалины, Египетские пирамиды, Индусские храмы, и Океанийские легенды. Наше детское Европейское летосчисление уступит место иному масштабу, временным рубежам, настолько же превышающим наши устаревшие мерила, насколько полет кондора превышает перепархивания домашних птиц. И мы научимся тогда смотреть на луга и долины не с высоты маленького Монблана, уже затоптанного глупыми путешественниками, а с вулканических высот гигантского Чимборасо, под снежной громадой которого Перуанцы воздвигали золотые храмы Солнцу и серебряные – Луне.

13 июня. – Когда смотришь на храмы и дворцы, воздвигавшиеся в этих солнечных странах, первое, что поражает, это именно любовь строителей к Солнцу и Небу, их открытость перед ликом Природы, их любовь к высоте, к царской широте горизонта. Игнатий Лойола, указывая верному католику путь для спасения, путь истинно «достойный Бога и меня», как говорит он, подчеркивает необходимость смотреть на всё «como de lejos ydesde un sitio elevado» («как бы издали и с места возвышенного»). Он говорит, что нужно для этого понять, как первоистину, что «Dios y yo, ahora no hay mas en el mundo». («Бог и я, и теперь никого нет больше в мире»). Никого и ничего, кроме человеческого сознания и Мирового молчания, с которым это человеческое «я» встало лицом к лицу. Тогда открывается безмерность истинного познания и тогда возможно «ver y poseer á Dios» («видеть Бога и обладать им»). Итак – «fuge, tace, quiesce». («Беги, молчи, спокойным будь»). Уйти, молчать, быть тихим с тишиной.

Древним Тольтекам, Строителям, древним Майям, Сынам Земли, были близки эти слова и мысли позднейшего экстатика благоговейных созерцаний. Они смотрели на высоту и на отъединенность от низких будней как на необходимую ступень к соединению с Запредельным, как на первое условие познавательной молитвенности. С высоты Майских Пирамид легко было глядеть на мир спокойно и гордо, не покоренным рабом, а повелителем. В величественных Майских монастырях, где Девы Солнца, инокини Верховного Светила, поддерживали вечный огонь, в сознании возникали ослепительно-яркие мысли, и смуглым девушкам, окутанным золотыми сияниями сновидений, открывалось во сне многое, что может возникать лишь далеко от топотов повседневной суеты и высоко над плоской деловитостью загроможденных базаров.

Я был в Теотиуакане, на Пирамидах Солнца и Луны. Я восходил на Пирамиду Солнца, которая больше знаменитой Пирамиды Хеопса. Но не величиной этой Пирамиды я был поражен, и не сознанием, что этим вот громадам – тысячи и тысячи лет, а тем, что отшедшие люди, бывшие их строителями, так неизменно понимали, что храмы, в которых мысль должна стремиться к Небу, должны восходить к Небесам и быть открытыми для звезд, должны быть отдалены от домов, в которых едят, пьют, торгуют, и суесловят, должны быть цельными и царственно-гордыми в своей отъединенности, как высоки и уединенны орлы, вековые деревья, и горные вершины, – как неслитна с ничтожными облачками огромная грозовая туча. И когда с Пирамиды Солнца я глядел на окрестные горы и долины, когда я видел, как красиво идет от этой громады Дорога Мертвых, ведущая к Пирамиде Луны, я понимал, что когда-то легко было молиться в храмах, и легко было, молясь в храме, чувствовать свою связь с Миром, и вряд ли у молящегося бился в душе крик, вырвавшийся у Блэка: «My mother, my mother, the church is cold» («Мать моя, мать моя, церковь холодна»).

Я думаю даже, что когда, вместо бескровных жертвоприношений, освящавшихся кроткими жрецами Квецалькоатля, опьяненные Солнцем и красками Ацтеки высекали обсидиановым мечом сердце у возведенного на высокий теокалли военнопленного, не у всех, далеко не у всех убиваемых так, в сердце был только ужас смерти. Живое сердце, вырываемое из груди и поднимаемое рукою жреца к Солнцу, чтобы потом быть брошенным к лику страшного идола, хотело жить, как свойственно человеческому сердцу хотеть снова и снова биться. Но, символизируя вулканический Огонь, который, вырываясь из недр Земли, взметается к Солнцу, это сердце не только гибло, но и знало, что его ждет блестящая новая жизнь. Воины, погибавшие от меча, умирая, уходили в чертоги Солнца. Там ждали их, там им давали быть светлыми и счастливыми, а потом, за краткой сменой лет, эти души оживляли птиц с цветистыми перьями и с звучным голосом, и оживляли облака, легкие, переменчивые, воздушные, высокие и вольные, обрамленные золотою полоской.

Умирать тяжело, но не знаю, где легче умереть, в душной ли комнате или под ярким, ждущим тебя, Солнцем, на высокой пирамиде, в безмерном раздвинувшемся мире, пред лицом страшного неумолимого, но быстрого в своем ударе, жреца, с которым гибнущий сливается в свой последний миг в каком-то жутком причастии пред ликом неизбежного, но не только жестокого, а и нежного в своей жестокости, Рока. Мне ужасно думать о том, что с уступа на уступ можно быть возведенным на последнюю грозную террасу пирамидных теокалли, и быть поверженным на жертвенный камень, и увидеть взмах агатового лезвия. Но я знаю, я чувствую, что и бескровные жертвы Тольтеков, возлюбивших цветы и благовонные курения, и жестокие жертвы Ацтеков, возлюбивших цвет крови, суть свечи, горящие перед Всевышним, и почему зажглись одни и другие, как могу это знать я, свеча малая, и какие светильники Ему желаннее, мне страшно об этом думать. Чтобы думать об этом без страха, и знать это, нужно, верно, сполна слиться с Тем, Который светит, и Который сжигает.

14 июня. Ночь. – Я много думал об Огне. Сгореть мне не страшно. Мне кажется страшным и чудовищным другое: это – медленное, постепенное угасание людей, которых я видел светлыми и горящими. Чадное угасание мыслей и образов. Погасанье всех костров, потуханье всех светильников. Я сам чувствую в себе неиссякаемую юность, и чем дальше я иду в жизни, тем всё легче и легче мне. С каждым пройденным большим путем я сбрасываю с себя часть тяжести, которую я на себе влачил. И в то время, как там и сям я вижу знакомые лица, и вижу с негодованьем, с досадой, и с душевной болью, что чем дальше идут эти люди, тем всё угрюмей и согбеннее они становятся, я становлюсь веселей и светлей с каждым шагом, я чувствую журчание ручьев и пение жаворонков, я чувствую что стан мой выпрямляется, в моем теле растет бодрая сила, в моем сердце, влюбленном в Мечту, неумолчно поют ключи.

Это то, что было в Оскаре Уайльде, и за что я его исключительно люблю. Не зная друг друга, мы говорили одинаковые слова о поклонении Солнцу и о вечной юности. И, если он, мой старший брат, справедливо, как представитель более утонченной расы, называл себя Царем Жизни, я скажу, что я не King of Life, но я – сладкогласный трубадур, я – весенний солнечный луч, я – звон ручья, я – нежный лютик, я – смешинка на детском лице.

Но, если я – в наслажденье влюбленный, если я язычник, поющий гимны Солнцу и Луне, и всему Четверогласию стихий, во мне также силен и Христианин, я не могу победить в себе желания быть кротким и смиренным, быть послушным орудием пославшего меня; я понял красоту Христа, я не могу не знать, что Евангелие от Иоанна – самая трогательная и нежная книга, которая была написана. Я хочу быть часто с Христом, – если можно, всегда, потому что ведь Он не мешает, а помогает любить цветы и птиц, которых я так люблю. Но для этого я должен молиться, а молиться так трудно. Мне стоит войти в лес, мне стоит только выйти из комнаты в сад, и я безгласно, по-язычески, молюсь вещам мира. Я люблю травку и мошку, я готов прильнуть губами к ветке сирени, к простому подорожнику, я сливаюсь с тучкой Неба и с ветром, бегущим по земле и шуршащим в ветвях, но когда я вхожу в Христианский храм, – мое сердце сжимается, и я чувствую, что свежие воды, которые журчали в моей душе, пропадают в сухих песках, не насыщая их и не делая их более красивыми.

Да, я не могу не испытывать таинственного восторга и трепета, когда сижу в Католическом храме и слышу величественные раскаты органа. Я не могу не плакать и не рыдать, когда я слышу прекраснейшие похоронные песни нашей Православной церкви. Но этого мало, мало мне: Я хочу, чтобы храм, в который я вхожу, был залит лучами Солнца и весь горел цветами. Я хочу, чтобы, когда я молюсь, всё кругом было красиво, и все молились бы кругом, а не смотрели бы тускло, с чужими равнодушными лицами. Я хочу, чтобы в храме, где я молюсь, не слышалось жестокого бряцанья монет, и чтобы в него не врывался гомон с улицы, убивая святые внушенья песнопений.

И потому я благословляю людей, строивших храмы на высотах; я люблю потомков Атлантов, которые, молясь, сливали в одно великое очарование – мысли, цветы, слова, благовония, краски, и вольный воздух, и высоту пирамид, с которых виден зеленый океан растений до дальней черты горизонта, под родным лазурным Небом, под лучами родного, породившего нас, Солнца.

Как гласит миропознание древних Мексиканцев, из всех богов наидревнейший есть бог Огня, который живет в средоточии цветов, в обиталище, окруженном четырьмя стенами и покрытом сияющими перьями, как бы крылами.

Слово ihuitl, перо, на языке Нагуатлей означает нечто божественное. Полет – достоянье богов.

Один из самых величественных образов Мексиканско-Майской символики, общий у Мексиканцев с Египтянами, есть пирамида. Но Мексиканская пирамида – усеченная, она кончается храмом. Разные исследователи по-разному изъясняют происхождение пирамиды – мечта величия, желание иметь достоверный оплот во время потопа, и многое в этом роде. Мне кажется несомненным солнечное и строго-благоговейное происхождение пирамиды. Когда вечернее Солнце, особенно после грозы, прорезает косыми лучами громады туч, на небе совершенно явственно и четко означается чертеж пирамиды, кончающейся солнечным диском. От Земли, лучисто-облачная, огневая, грозовая пирамида уводит мысль к высотам Неба, и к тому, что в нём есть наиболее могучего и яркого – к Солнцу. Отсюда, в стране солнцепоклонников, Мексиканцев, Египтян, Майев, земная пирамида, с своею молитвенной вознесенностью, навеки застывший в безгласной благоговейности, уходящий к небу, строительный псалом.

Изумрудно-перистый Змей, бог Ветров, Кветцалькоатль, назывался еще Иагуаллиэгэкатль, Колесо Ветров. Он знаменовал собою центральную силу, вращение, власть над четырьмя сторонами; он был владыка мировой четверичности, и отсюда – всемирный властелин. Он был также Омэ-Текутли, Двойной Владыка, и Омэ-Цигуатль, Двойная Владычица; он совмещал к себе мужское начало – небесное, и женское начало – земное. В своих молитвенных воззваниях Мексиканцы говорят о Кветцалькоатле – незримый, неосязаемый, как воздух, как тьма ночей, владыка во всех местах. Он назывался также Чикомэ-Ксочитль, Семь Цветков, и Цитлалля-Тоналля, Звезды Сияющие – (Млечный Путь). На Майском языке его имя есть Кукулькан, Божественное Четыре. Он соединил рассеянные племена, дал им форму управления, основанную на числе 4, и повсюду, в Мексике и Майе, воздвиг четыресторонние пирамиды. Он явился с Моря и исчез в Море, чтобы взойти как Вечерняя и Утренняя Звезда. Когда он впервые предстал, на нём была белая одежда, вся украшенная красными крестами. В храмах, которые он основывал, для молитвы, покаяния, поста, и славословий, он устраивал четыре комнаты, которые занимал по очереди. С помощью драгоценных камней, завес из блестящих перьев, и золота, они были украшены в голубой, зеленый, красный, и желтый цвет. Так и у нашего Световита, в Арконе, было четыре драгоценные камня.

Монтезума, последний царь Ацтеков, являл в своей личности воплощение бога Войны, бога-колибри, Вицлипохтли. Берналь Диаз, сотоварищ Кортеса, описавший завоевание Мексики, говорит, что, когда Монтезума вышел навстречу к Кортесу, его несли в роскошных носилках, превыше земного праха. Когда он вышел оттуда, на нём были золотые сандалии, дабы не коснуться земли. Его поддерживали, как бы несли, четыре главные властителя. Балдахин над ним был украшен зеленовато-голубыми перьями, золотом, жемчугами, и зеленчаком. Другие владыки шли перед ним, подметая землю и расстилая покров. Как Полярная Звезда одна недвижна среди вечно-движущихся звезд, лишь он, Монтезума, при подобных торжествах мог сидеть, и трон его был высокий. Одевался Монтезума обычно в голубое или в белое, как и небо бывает то в белизне облаков, то ясно-лазурное. Он украшал себя золотом, драгоценными голубыми и зелеными перьями, бирюзой, жемчугами и чальчивитлями – драгоценный камень вроде изумруда. Его диадема, с высоким заострением на лбу, была выложена бирюзой или сделана из полированного золота. Иногда он носил корону из перьев, с птичьей головой из золота над челом. Эмблемой его было Солнце. Иногда он носил, привязанные к его сандалиям, маленькие крылышки, тци-койолли, похожие на птичьи крылья. И когда он ходил, они издавали звук, подобный звону тонких золотых колокольчиков.

Целия Нутталь, в своей достопримечательной книге, самой интересной из всех новейших книг о Древней Мексике, «The fundamental principles of Old and New World civilisations, Cambridge, 1901» насчитывает 13 главнейших эмблем Мексиканской символики: свастика, или крест; огонь; змея; древо; человеческое лицо; человеческое тело; зверь; птица; рука; пирамида; гора; чаша; цветок. Свастика, или крест, самый древний из первобытных символов, – говорит она, – была изображением годичного вращения Большой и Малой Медведицы вокруг Полярной Звезды. Она являлась, таким образом, не только ликом наиболее выразительного из небесных явлений, но также и годовым знамением. Наиболее развитые формы свастики связаны в Мексике с календарными знаками. В Мексике, так же как в долине Огио, знак свастики связан с змеей. В Копане знамение креста сочетается с образом покоящейся фигуры, занимающей средоточие, и с исходящими из неё четырьмя дуновениями, которые наполнены жизненными семенами. В конце концов крест сделался символом соединения четырех стихий, или двух первооснов Природы в одном, символом бога Дождя, ибо Дождь создает жизнь, являясь следствием сочетания Земли и Неба – священный огонь, который постоянно поддерживался на вершине пирамиды, был ликом главного небесного света. Происхождение его считалось сверхъестественным, и хранение его было особою заботой жречества. Глубокий символический смысл связывался с обрядом возжения священного огня посредством тростникового коловорота, который держали отвесно и вводили в горизонтально помещенный кусок сухого дерева. Получалась фигура, подобная тау, и обряд этот считался знаком жизнетворческого единения двойной первоосновы Природы. Свежий священный огонь раздавался всем жителям Мексики ежегодно. Примечательно, что акатль, тростник, сочетался с Востоком, областью мужеской, жизнь дающей. (Любопытно, что поэт новейшей Америки, Уольт Уитман, называет один из отделов своей книги «Побеги Травы», посвященный культу мужской любви, «Тростник»). – Змея, в звуковом своем лике, означает на языке Майев четверичную власть, а на языке Ацтеков власть двойную. Четверичность стихий и двойственность Природы, включенные в одну форму и свитые в один круг, образ воспроизведения жизни, в возрождающейся её повторности, в творческой круговозвратности. – Древо было символом жизни, скрытого и зримого роста. Шесть направлений, вверх, вниз и в четыре главные части света, соединяясь, замыкаются в дереве в священном 7. Древо было образом племенной жизни: властитель – главный ствол, меньшие владыки – ветви и сучья, подчиненные – листья, девушки – цветы, женщины – плоды и т. под. Условное древо Мексиканской живописи являет обычно четыре равные разветвления. – Человеческое лицо было образом двойственности и единства Природы. Верхняя часть лица – Небо, глаза – Солнце и Луна, рот и зубы – Земля, сумрачный Низ, нос – дуновение. Уши, ноздри, глаза, и рот являют собою семь врат чувственности. – Человеческое тело выражает полный счет; оно есть образ законченного государственного устройства и календарной системы, с основными своими числами: пальцы – 20, руки и ноги – 4, тело и голова – 2. – Зверь, четвероногое, обычно дикая кошка, или пума, есть образ Низа и ночного культа Земли. – Птица, обычно орел, есть символ Верха и дневного культа Неба. – Рука означала в Майе число 5; она означала также государство, состоящее из главной столицы и четырех провинций. Символ власти главного владыки – Пирамида символизовала священное прочное средоточие Мира, и была ликом Четырех Частей. Равным образом она была ипостасью основной Мировой Силы и образом Четырех Стихий. Главный теокалли древнего Мехико был увенчан двумя храмами, символизуя, таким образом, двойственность Природы, а четверичность мирового выражалась как четыресторонностью здания, так и тем, что в нём было четыре восходящие террасы. Фраи Дуран говорит, что число ступеней пирамиды, находившихся на Восточной стороне, было 365. Ежегодная торжественная церемония восшествия на них жрецов означала годичный бег Солнца. – Гора символизировала слияние Неба и Земли. Вершина горы считалась священной, ибо именно здесь происходило брачное сочетание Верха и Низа, разрешавшееся плодородными дождями. Гора почиталась так же, как образ недвижности, спокойствия и сосредоточенной силы. – Чаша была ликом Земли, вместилищем плодоносных дождей, и символом земного средоточия. Наполненная дождевою водой, на поверхности которой отражались звезды, – и главное, отражалась Полярная Звезда, – чаша означало слияние Неба и Земли, выражающееся в игре света, исходящего из Сердца Небес. – Цветок есть символ Земли и государства с его подразделениями. Обычно брали цветок с четырьмя равными лепестками, имеющий круг или точку в середине и по кружочку на каждом лепестке. Порою Цветок становился образом всего Мира. Цветок с желтым сердечком и разноцветными лепестками не напоминает ли Солнце с содружественной семьей разнородных светил?

Мексиканцы чтили два Солнца: молодое, дневное Солнце, и старое, ночное или черное.

Вечерняя Звезда называлась в Мексике – отшедшее Солнце.

Нутталь, остроумно и убедительно доказывающая происхождение символа свастики из наблюдений над обращением созвездий Большой Медведицы, Малой Медведицы и Кассиопеи, и указывающая на великую роль этих созвездий и Полярной Звезды во всех первобытных цивилизациях, делает интересные сопоставления. Как известно, в созвездии Кассиопеи пять звезд, а в созвездиях Большой и Малой Медведицы по семи. Число 7 – наиболее распространенное среди символических чисел. В Мексике семь племен изошло из семи пещер. В Гватемале семь племен и семь делений дня. В Суньи семь главных направлений в пространстве и семь делений города. В Галлии семь областей. В Британии семь королей. В Ирландии семь главных святилищ. Во время завоевания, в Мехико также было семь мест, в которых приносились жертвы. Число звезд, находящихся в созвездиях Большой Медведицы (Малая есть лишь повторение) и Кассиопеи, вместе с Полярной Звездой, есть 13. Это – священное число у Мексиканцев и Майев, и вся календарная система Мексики и Юкатана построена на сочетании чисел 13 + 7 = 20.

Мексиканский календарный камень является самым величественным, и, пожалуй, самым интересным, из всех памятников древнего Мексиканского искусства, ныне хранящихся в Национальном Музее в городе Мехико. История этого камня следующая. Как повествует летописец Мексиканский, Тецоцомок, в году Двенадцать Кроликов (1478-й год Христианской эры), за два года до кончины царя Аксайакатля, который в то время правил миром, верховный жрец напомнил ему о торжественном обете, и так сказал: «Храм, в котором великие жертвоприношения должны совершаться, близок к завершению. Ты сам его воздвиг. Ты поклялся украсить его памятниками великой красоты, чтобы бог наш, Вицлипохтли, хранитель и защитник нашего племени, мог пребывать в нём с довольствием. Время летит, и медлить ты более не можешь». – «Я хочу, – ответил царь, – заменить жертвенный камень, который отец мой начально пожертвовал Солнечному богу, другим, новым. Удали старый, но сохрани его тщательно. Я дам пищу и одежду работникам, которые принесут мне великий обломок скалы, и я дам золото, какао, и цветные одежды ваятелям, которые иссекут на нём образ Солнца, окруженный знаками времен и созвездий». Немедля, работники выступили и отломили великий кусок скалы. Пять тысяч сильных людей влекли его. Но, когда он достиг моста Ксолок, сваи разломились на тысячу кусков, и обломок скалы упал в воду, и никто не дерзнул попытаться извлечь его из глубин озера. Тогда царь весьма разгневался и сказал: «Сделайте новый мост, с двойными сваями и подмостками, и оторвите мне новый обломок от гор Койоакана. Принесите этот новый кусок скалы и сделайте из него также чашу, в которую будет собираться кровь, что будет стекать с жертвенного камня, как жертва для умилостивления нашего бога». Воля царя была исполнена, и вторичное шествие обломков скалы свершилось благополучно. Рисунок в Кодексе Мендоса показывает, что этот календарный Камень был влеком длинным рядом людей, с помощью канатов и больших деревянных валов, подобно тому, как древние Египтяне влачили огромные глыбы гранита для своих пирамид. – Этот обломок скалы был помещен сперва горизонтально в восьмом доме великого храма Мехико. Царь Аксайакатль пригласил властителей всех соседних дружественных народов присутствовать при торжественных обрядах его посвящения, бывшего в году Два Дома (1481-й год Христианского летосчисления). Тринадцать жрецов тринадцати главных богов Мексики, вооруженные обсидиановыми ножами, взошли на Камень до зари. Семьсот двадцать восемь пленников, сохраненных после одной из победных битв, покрытые яркими перьями, были помещены близ Камня. На восходе Солнца жрец взял сосуд с курящимися благовониями, четыре раза обошел Камень, бросил в него сосуд с благовониями, и сосуд разбился на мелкие куски. Тотчас царь Аксайакатль взошел на Камень и начал жертвоприношения, высекая обсидиановым мечом сердца и бросая их в каменную чашу (что хранится поныне). Принеся так в жертву 52-х пленников, он уступил свое место жрецам, и 13 жрецов, один за другим, приносили жертвы, пока все 728 пленников не были убиты. В 1521-м году нашей эры, Кортес с кучкой Испанцев завоевал Мексику и разрушил Мексиканские храмы. Календарный Камень, вместе с различными большими изваяниями богов и другими предметами Мексиканского ритуала, был зарыт в окрестных болотах, по приказанию католических монахов, дабы скрыть их от глаз язычников. В 1551-м году он вышел на поверхность земли, и снова был погребен в 1558-м году, по повелению некоего благочестивого архиепископа, весьма скандализованного видом этих языческих знаков и образов. После вторичного погребения Камень был совершенно забыт. В течение 232-х лет ни один из писателей, говоривших о Мексиканских древностях, о нём не упоминает. Таким образом, он был совершенно неожиданным откровением, когда, в 1790-м году, предстал во время разрытия площади, что находится пред Собором, построенном на месте древнего Теокалли. Он был вделан в одну из башен Собора, и так оставался до 1885-го года; потом был перенесен в Национальный Музей. В диаметре этот зодиак имеет 11 футов 8 дюймов. Это – глыба базальта. Александр Гумбольдт исчислял вес его в 24.400 килограммов. Вес его показывает, какие трудности могли преодолевать древние Ацтеки при построении своих храмов. Камень этот служил ликом Мексиканского года. Гражданский год в Мексике состоял из 18-ти месяцев по 20-ти дней каждый, месяцы делились на 4 недели по 5-ти дней, 5 дней в году – дополнительных, Нэмонтэми, дни заклятые, в которые ничего нельзя было начинать, можно было лишь посещать друг друга. Год начинался с 1-го Марта по-Европейскому, и названия месяцев были живописные, как то: Воды Убывающие; Цветочные Перевязи; Праздник Травы; Уходящее Солнце; Дом Света; и т. под. Каждый день также имел свое название, как: Заря; Ветер; Змея; Смерть; Цветок; и т. под. Так как в году около шести часов лишних, которые нужно прибавить к 365-ти дням, Мексиканцы исправляли эту неточность, вставляя 25 дней в каждые 104 года. Таким образом они приводили свой год в более точное соотношение с солнечным временем, чем мы даже это видим в григорианском календаре, ибо лишь в период времени больший, чем 5.000 лет, у них утрачивался один день. Первое исправление Мексиканского календаря имело место за 16 столетий до прибытия Испанцев, в древнем городе Гуэгуэтлапаллане (Аризона). Когда Испанцы, пользовавшиеся юлианским календарем, прибыли в 1520-м году в Вера-Крус, они были на десять дней в отсталости от истинного счета. Мексиканцы делили время на циклы в 52 года, каждый цикл делился на 4 малые цикла по 13-ти лет. Названий годов было, 4: Тохтли, Акатль, Тэкпатль, и Калли, т. е. Кролик, Тростник, Кремень, и Дом. Тольтеки делили историческое время на четыре великие эпохи, или Смерти Солнца: Век Воды, Век Земли, Век Огня, и Век Воздуха. Ацтеки изменили порядок: Век Воды, Век Воздуха, Век Огня, Век Земли. Исследователи истолковывают эти деления так: Век Воды – потопление Атлантиды; Век Воздуха – Ледниковый период, связанный с Мексиканскими преданиями о льдяных областях Севера, откуда пришли их предки; Век Огня – эпоха вулканических извержений, с сопровождавшими их землетрясениями; Век Земли – время чисто-исторического существования Мексиканских народов, начинающееся за 4431 год до Христианской эры. Часов в Ацтекском дне, так же как в Ацтекской ночи, было 8, в каждом часе – 90 наших минут. Часы дня были посвящены: 1 (по нашему – 6 часов утра) – Восходящему Солнцу, 2 – Бледнеющей Луне, 3 – Богине Воды, 4 – Солнечному Пути, 5 – Кветцалькоатлю (Утренняя Звезда), 6 – Богу Мертвых, 7 – Земле, 8 – Тлалоку (Богу громовнику). Часы Ночи были посвящены: 1 – Кветцалькоатлю (Вечерняя Звезда), 2 – Звездам Сияющим (Млечный путь), 3 – Ночи, 4 – Богу правящему Ночью (Альдебаран), 5 – Огню Миротворческому (в полночь огонь зажигался на звездном Холме), 6 – Вестнику Солнца, 7 – Заре, 8 – Владыке Света Возвратного. Из часов дня 3-й и 7-й были часы доброго знамения, 1-й час ночи был час злого знамения. У жрецов Кветцалькоатля был тайный священный Календарь; в их году было лишь 260 дней – 20 месяцев, в 13 дней каждый. Это исчисление времени основывалось на видимых движениях планеты Венера, которая светила для них 260 дней как Утренняя Звезда, и 260 дней как Вечерняя.

Нагуатли делили звезды на три разряда: цитлаллин, неподвижные звезды, цитлальмина, кометы, и тцонтэмокуэ, или тцитциминэ, планеты. Первые – они изображали маленькими кружочками, наполовину красными, наполовину белыми, вторые – кругами со стрелой, и третьи – ликами богов, коим посвящены они, всегда в профиль, и с крылом на головном уборе.

Нагуатли, так же как древние Эллины, изображали Венеру выходящею среди раковин из пены морской. О том свидетельствуют серебряные Мексиканские изваяния.

Первое двадцатидневие в году, так же, как последнее, Майи посвящали драгоценному камню кан, т. е. Венере.

Запад означал у Ацтеков место женщин. Души женщин, снискавших бессмертный удел, жили в Крае Закатном, как души мужчин пребывали в области Востока. Души воителей ежедневно приветствуют восходящее Солнце и провожают его от восточного горизонта до зенита. Там его ждут души женщин и провожают Светлоликого до Закатной черты, символ которой есть Дом.

Души умерших жрецов превращались в дневных мотыльков и в ночных бабочек, души воителей – в колибри. Это напоминает народное Польское предание – «Дочери Пилецких»: –

Владыка Севера и сени смертной, Миктлантекутли, имел своим символом паука. В мировой символике паук является также символом центральной Мировой Силы, вечно прядущей нити жизни. Известно пристрастие к пауку, бывшее одной из отличительных личных черт великого Европейского пантеиста, Спинозы.

На небе Мексиканском некогда был бог Цитлаль-Тонак, Звезда Сияющая, и богиня Цитлаль-Куэ, Она, что в рубахе звездной. Эта звездная богиня родила странное существо – кремневый нож. Другие их дети, ужаснутые этим странным порождением, сошвырнули его с неба. Кремневый нож упал, разбился на мелкие кусочки, и среди искр возникли 1.600 богов и богинь.

Самая священная из всех плясок исполнялась в праздник Мексиканского бога Огня одними жрецами. Во время этого празднества они выступали с лицами, загримированными в черный цвет, воплощая в себе тьму и ночь. В каждой руке у них было по два факела. Сперва они сидели, потом начинали медленное круговое движение вкруг божественной жаровни. Свершив танец, они бросали свои факелы в это огненное жерло. Обряд свершался в глубоком молчании, на вершине пирамиды. А внизу стояла молчащая благоговейная толпа.

Пляска вообще считалась в Мексике священной, и танцам учились с детства под особым руководством жрецов.

В Мексиканском цветном письме лица женщин обыкновенно раскрашены в желтый цвет – краска Заката. Сочетание тьмы и сокровенной тайны с женским началом образно выражалось, между прочим, тем, что в ограде великого теокалли города Мехико был Дом Тьмы, посвященный Матери-Земле, чье имя Цигуакоатль, Женщина-Змея. Другие храмы этой богини описываются как подземные, темные, погребные, с одним низким входом, изваянным иногда в виде змеиной челюсти. Лишь жрецы допускались в эти потаенные святилища, в которых совершались сокровенные обряды и поддерживался священный огонь.

Как рассказывает Берналь Диаз, образ Тецкатлипоки, Дразнителя Двух Сторон, находившийся в великом теокалли в Мехико, поражал своими сияющими глазами. Вместо глаз у него были металлические зеркала. Этот бог видел мир – чрез отраженье. Вечно наталкивая, магическими ухищреньями, правую сторону жизни на левую её сторону, он услаждался бореньем, и видел мировую жизнь как беспрерывную панораму сменяющихся теней.

Владыка сияющего обсидианового зеркала, чаровник, обольстивший Кветцалькоатля, Тецкатлипока, воплощал в себе Ночь и ночное Небо, с его мириадами звездных зеркал. Так Ночь побеждает Вечернюю Звезду, втягивая ее в свои черные таинства. И освеженная сумраком вдвойне, возвратившись к себе через временное пребывание в теневых тайнах, Вечерняя Звезда вдвойне светла, когда она восходит как Утреняя.

В то время как обсидиановое зеркало было символом звездного культа, зеркало из полированного кремня надлежало культу солнечному. Кремневым зеркалом жрецы пользовались для концентрации солнечных лучей при возжении священного огня, в час полдня, в дни весеннего равноденствия и летнего солнцестояния.

На языке Нагуатлей океан есть ilhuica-atl, небесная вода. Дождь и Океан принадлежали мужскому началу, Небу, тогда как колодцы, озера, ручьи, и реки – началу женскому, Земле.

Голова змеи была у Майев символом Моря. Океан по-Майски canah, могучая змея. При входе в Майские храмы были две колонны, кончавшиеся внизу огромными изваяниями змеиных голов с разъятыми пастями.

Египтяне считали равносторонний треугольник символом Природы, так же как и Индусы и Халдеи. У Христиан равносторонний треугольник, содержащий в себе глаз, есть символ Божества. У Майев, как и в Европейском оккультизме, равносторонний треугольник вершиною вверх означает Огонь, вершиною вниз – означает Воду. Нутталь указывает, что таким образом один из сохранившихся, в развалинах, Майских храмов, так называемый Храм Голубятни в Уксмале, с многократными украшениями в виде равносторонних треугольников, есть как бы великая зодческая молитва о дожде. Строительный гимн богу Влаги и богу Огня.

Голубой это в Майе траурный цвет, но не цвет скорби, а цвет тихой радости – освобождение от пут вещества, приближение к Небу.

Chac по-Майски красный, chaac – гроза, гром, даятель дождя, бог Плодородия, хранитель полей. Символом этого бога был крест. В честь него был праздник погашения огня.

Крест тау был в Майе символом созвездия Южного Креста. Как указывает Лё-Плёнжон, знаменитый исследователь Майи, когда в начале мая это созвездие восходит отвесно над горизонтом, земледелец знает, что близится время дождей, и готовит посев. Этот знак возрождения, вместе с завершающим его кружком помещался в Египте в руках и на груди у мумий. Созвездие Южного Креста и созвездие Большой Медведицы владеют ночным Майским небом и особенно четко выделяются среди других созвездий.

Смысл Майского Ti-h a-u (наименование знака T) – «Это – для воды».

Сохранившееся Майское воззвание к богу Дождя гласит: –

Майи изображали Землю в виде старика, с лицом, обращенным к Востоку, держащим в руке дух жизни, огонь, первичную основу вещественного мира.

Майи представляли себе Вселенную, как безграничную тьму, в которой пребывает непознаваемая Воля. Символом Вселенной они избрали круг, который называли Uol (Воля). Круг, пересеченный вертикальным диаметром, они называли Lahun (Всепроникающий). Как в круге – андрогинная беспредельность, так в вертикально-пересеченном круге – пробужденье сознанья, мужское начало, это – декада, венчанное 10, рождающееся из слитности 3-х и 7-ми. Круг, пересеченный вертикальным и горизонтальным диаметром, назывался Canob (Священное 4), символ Четырех Строителей Мироздания.

Майи считали Огонь дыханием Ку, Мирового Разума.

Стефенс, один из современных путешественников по Юкатанскому полуострову (половина XIX-го века), говорит, что, когда кто-нибудь из Майев чувствует приближение смерти, он говорит с великим спокойствием: «Отдыхать иду».

Излюбленные цвета Майев – красный, зеленый, желтый, и голубой. Цвет страсти, цвет жизни, цвет разуменья, цвет благоговения.

Мексиканские жрецы возжигали благовония перед своими Богами четырежды в сутки: на рассвете, в полдень, в сумерки, и в полночь.

Одно из правил, которые в Мексике преподавались детям родителями: «Не давай яда никому, ибо Вышнего оскорбишь в Его творении, и от того же погибнешь». И еще: «Не лги никому, ибо тебя видят».

Чичимеки называли отцом своим Солнце, а матерью своей Землю. И говорят, что более богов не знали.

Как свидетельствует Гомара, в Мексике было до 2.000 богов. И как говорит некий благоговейный фраи Леон де Ганте, Демоны (разумей – Боги) столь были численны, что сами Indios не знали им числа у каждого предмета был свой бог.

У Ацтеков был обряд причащения тела бога Вицлипохтли, бога воины и национального бога Мексики. Из теста делали изваяние бога Вицлипохтли, и затем, в присутствии Царя, четырех главных жрецов, и четырех главных воспитателей юношества, человек, называвшийся Кветцалькоатлем, бросал в Вицлипохтли дротик с каменным наконечником, и пронзал ему сердце. После этого тело Вицлипохтли делили на части, сердце отдавали царю, а всё тело, разделенное поровну на мелкие части, раздавалось правоверным Мехико и Тлальтелюлько. Обряд этот был ежегодный.

Почитатели Кветцалькоатля были великие искусники как ювелиры. Их специальность была – зеленые камни – чальчивитли, серебро, изделия из красных раковин и белых, из дерева, из бирюзы, и из блестящих перьев. Легенды гласят, что слуги Кветцалькоатля были необыкновенно легки и подвижны, а глашатаи, когда возвещали его волю с горы Воскликновений, обнимали своим голосом далёкие пространства, и слова их были слышны за сто миль. И когда Кветцалькоатль царил невозбранно, всюду было изобилие и всюду был расцвет. Тыквы и колосья маиса были размеров огромных, злаки были так высоки и толсты, что на них карабкались как на деревья, хлопок рождался всех цветов, розовый, красный, желтый, зеленый, коричневый, оранжевый, пятнистый. Птицы были с изумрудными перьями и с голосом нежным и сладким. Великое было множество разноцветных деревьев какао. И маис даже часто не ели, а только топили им бани. Сам же Кветцалькоатль благосклонно смотрел на верных, свершал благоговейное служение, пронзая себя острием магея и роняя очистительные капли своей крови, и в полночь купался в священном источнике, и смотрел на звезды.

Говорят, что, когда Кветцалькоатль отходил из Мексики, он встретил в горах великое древо, великою стрелой он пронзил его – и получился крест. Он совершил также много других удивительных деяний в это время. Так, в одном месте, в горах, где люди далеки от плоскостей, он воздвиг великий камень, который, если человек прошел ступени благоговейности, можно сдвинуть мизинцем. Но, если из простого любопытства соберется великая толпа людей и будет пытаться его сдвинуть, на волосок не подвинется.

Фраи Бернардино де Саагун так описывает приношение жертвенной крови, свершавшееся в древней Мексике. Изливали кровь на теокалли днем и ночью, убивая мужчин и женщин перед статуями Демонов, во многих местах. Изливали ее также перед Демонами, из почитания их, в дни означенные, и делали это следующим образом. Ежели хотели излить кровь из своего языка, пронзали его острием ножа, а чрез образовавшееся отверстие проводили толстые соломинки, сообразно с усердием каждого: некоторые связывали соломинки вместе, и тянули их, как тот, кто тянет веревку, проводя их через отверстие в языке; другие, соломинка за соломинкой, проводили их множество через язык, и оставляли их так окровавленными перед демоном, или на дорогах, или в урнах, и то же самое делали с руками и ногами. Изливали также кровь жрецы вне храмов пирамидных, на горах и в пещерах, из усердия своего ночного, и делали это следующим образом: брали зеленые тростинки и колючки магея, и, оросив их кровью, добытой из ног своих, из передних их частей, ночью шли, обнаженные, в горы, где пребывали в молитвенности, и там окровавленными оставляли их на подстилке из листьев камыша, и делали это в четырех или в пяти местах сообразно с усердием каждого. Изливали также кровь люди за пять дней до пришествия главного праздника, что свершался чрез каждое двадцатидневие по благочестию их. Делали надрезы в ушах, откуда доставали кровь, и ею умащали лица, означая на них кровавые полосы; женщины делали круг, а мужчины прямую черту от брови до челюсти. Женщины также усердствовали, принося эту кровь в течение восьмидесяти дней, делая себе надрезы каждые три или четыре дня всё это время. Приносили также в жертву кровь птиц перед Демонами по усердию своему, особливо перед Вицлипохтли, и во время праздников покупали перепелов, и отрезали им головы перед идолом, и кровь проливали там, а тело бросали на землю, и там оно вращалось кругами, пока не умирало. Когда убивали раба или пленника, владыка его собирал кровь в чашу, и опускал туда белую бумагу, и подходил потом ко всем статуям демонов, и умащал им рот бумагою окровавленною, иные же палку опускали в кровь и касались ею рта изваяния.

Кроме Богов и Богинь всех стихий, общих у Мексиканцев с другими народами, также имевших своих богов Влаги, и Ветра, и Земли, и Огня, были еще боги Мексиканские совершенно особенные. Такова, например, Цигуапипитли, богиня рожениц, умиравших при первых родах. Такие матери ценились Ацтеками наравне с храбрыми воинами, погибшими во время битв. Очень также интересна богиня Тлакультеутль, богиня телесных наслаждений. Звалась она также Икскуина, младшая сестрица из четырех сестер. И еще – Тлаклькуани, поедательница вещей нечистых. Эта богиня внушала людям сладострастие, и, в чём бы они ни исповедывались, все грехи им отпускались. Любопытен бог пьянственности, Тецкатцонкатль. Этот бог, как говорит Саагун, был родственник или брат других богов вина, и, насчитав их по именам, до тринадцати, он восклицает: «Сколько божеств покровительственных имели пьяницы!»

При свершении брачного обряда в Мексике, жениха и невесту, между прочим, сажали на одну цыновку, и край одежды невесты связывали с краем одежды жениха, – это было важным моментом обряда. Был также миг, когда невеста кружилась вокруг огня, и после этого они оба возжигали душистый копал в честь богов. И первые четыре ночи они спали на тонких цыновках из камышей, а легкие их покрывала были украшены блестящими перьями, посредине же – зеленый чальчивитль. И на четырех углах постели – зеленые тростинки и колючки агав, дабы проливать в честь богов капли крови. И до четвертой ночи брак еще не совершался, и это возвещало несчастье, если не давали истечь достодолжному сроку. По истечении же четвертой ночи новобрачные купались, и одевались в новые одежды, головы им украшали белыми уборами, а руки и ноги красными перьями.

При свершении похоронных обрядов, в Мексике, умершему раскрашивали лоб в голубую краску, ибо он удалялся в Небо, и клали в руку посох, да свершает легко свой путь. Ставили около умершего кружку с водой, дабы пить в сени смертной, и в разные часы давали ему разные записи, в которых было точно означено их назначение. Кладя мертвому первую запись, говорили: «С этим пройдешь без опасности между двух бьющихся гор». Кладя вторую, говорили: «С этим пройдешь беспрепятственно по пути, возбраненному великим Змеем». Кладя третью, говорили: «С этим пройдешь достоверно чрез место, где крокодил». Четвертая запись проводила умершего через восемь пустынь. Пятая – через восемь гор. Шестая – через ветер, такой порывистый и острый, что разламывал скалы и резал, как нож. (Подробность, совпадающая с тем, что рассказывает Кальдерон в своей драме «Чистилище святого Патрикка»). Тело в иных случаях сжигали и хоронили прах в вазе, в других хоронили, в третьих – бальзамировали. В вазу, содержавшую прах умершего, клали какой-нибудь драгоценный камень, для лиц знатных всегда – чальчивитль изумрудный, дабы драгоценный камень служил покойнику сердцем в ином мире.

Солнце пьет Воду, Вода отдается Огню, перестает быть Водой, становится туманом, облачком, тучей, обнимается с молнией, сливается с Огнем, и снова, за жертвой отдачи себя, изливается на Землю светлой свежей дождевой водой. Солнце манит зерно, что спряталось в Землю, зерно просыпается, отнимает у глыб земных соки, и глыбы отдают ему питательные соки, в зерне тихонько шевелится живой изумруд, росток разрывает земной потолок ночной своей комнатки, вбирает в себя воздух и свет, и Воздух и Свет делятся с ним, а потом растение цветет и отцветает, и бросает в Землю зерна, и отдает Земле свой умерший стебель, чтоб этот стебель стал снова землей. Птица поет на ветке весеннюю свою песню, а песню её слушает не только содружественная птица, а и я, притаившийся под тенью ветвей, и звуки песни входят в мою душу; я принимаю в свою душу также свежий дух клейких листочков, и дрожанье светов по листве, а вечером дрожащий свет Звезды, и, всё это взяв у Мира, создаю звонкий стих, или ласковое слово, которое дарю другой душе, или одинокое трепетание счастья в сердце, и Мир становится богаче от моего счастья, хотя, быть может, никто, никто его не видит. По всем струнам проносится Ветер, и все струны поют Мирозданье. Но, чтоб было Мирозданье с своими золотыми струнами, нужно также, чтоб струны порывались, чтобы струны, певшие так звонко, время от времени были порваны, и чтоб Ветер, в полноте Мирозданья, был и холодным, и жестким, чтобы пели также и метели. А как поют метели, знает – кому приходилось лежать и стынуть под снегом.

Я заглянул в многолистную книгу легенд, и с разных листов её, изумрудных, и белых, и кроваво-красных, и пожелтевших, на меня глянула одна и та же мысль, золотая мысль о Жертве, и о Преображении Жертвы, золотая мечта, и кроваво-красная, страшная, пугающая, и бесконечно-отрадная.

Есть такая Перуанская легенда. Создатель всех вещей, Конирайя, имел обыкновение проходить по Земле в лохмотьях, так что всякий, кто его видел, мог видеть, что вот это кто-то жалкий и грязный. Блуждая, он влюбился в красавицу Ковиллаку. Он вошел в сад, сделал из семени плод, превратился в птицу, и, когда под деревом, на котором сидела эта птица, села Ковиллака, он сбросил этот плод ей на колени. Она отведала и зачала. Родился у неё ребенок. Прошел год, и все Боги собрались, чтоб установить, кто же отец. Все сошлись, и в богатых одеждах, а в обычных своих лохмотьях пришел и Конирайя. Отцом не признал себя никто, предоставили самому ребенку отыскивать, чей он, и он безошибочно подполз к Конирайе. Ковиллака знала, что её беременность и рождение ею ребенка были чудесны; она могла бы и в эту минуту доверчиво глянуть в глаза Судьбе, ожидая продолжения чуда. Но она оказалась малодушной, недостойной того счастья жертвы, с которым подошла к ней Судьба. Со стыдом и с гневом она обратилась в бегство. А в этот же миг на Конирайе засияла золотая одежда, и Солнце взошло. Ковиллака же обратилась в камень. В бесплодный – быть может, и красивый, – но бесплодный, мертвый камень. (Paul Ehrenreich. Die Mythen und Legenden der Südamerikanischen Urvölker. Berlin. 1905).

Есть, как бы дополняющая эту легенду, Сиамская сага, до чрезвычайности к ней близкая. Прокаженный, всё тело которого было покрыто нарывами, снискивал свое пропитание, работая в плодовом саду. Он часто бывал около одной яблони, и в соки дерева перешла его сущность, в яблоках было его семя. Поела этих яблок царская дочь, сделалась тяжелой и родила ребенка. По прошествии года захотелось Царю узнать, кто отец. По его повелению собрались в одно место все жители той страны. У каждого были сладости и плоды в руках. К кому мальчик подойдет, проходя по рядам, тот и отец. Подошел-то ребенок – к прокаженному, хоть весь он был в нарывах, а в руках у него был лишь комок холодного риса. Ребенок ухватил его за шею и тотчас начал есть рис. Отец был найден, а Царь разгневан, и обошелся с виновным по-царски – велел и прокаженного и Царевну с ребенком в реку бросить. Но Царевна от таинственного отца своего ребенка не побежала, а прокаженный внезапно обратился в красивого юношу, – сила человеческого доверия сделала то, что начавшееся уродством, кончилось красотой. (Беру эту легенду оттуда же).

Обратимся к другому. В селе Верхотишанке, Воронежской губернии, ныне, быть может, уже не существующем, во вторую половину прошлого века еще обоготворяли огонь. (Ф. И. Буслаев. Исторические очерки. Т. 1-й). Как средство вздуть огонь поскорее, говорили: «Святой огонюшек, дайся нам». Почитали и Луну, ибо Молодой месяц здоровье посылает. Считали священной и воду, так что грешно пить из целого ведра, – расплещешь, – или лить воду через руку. В этом язычески-первобытном селе прививать младенцам оспу – грех; это значит – налагать печать Антихриста. Кто же умрет от этой болезни, тот будет на том свете ходить в золотых ризах. Упоминание об Антихристе не устраняет чисто-языческого представления о золотых ризах, в которые на том свете превращаются гнойные струпья оспы. Лишь оспе даны золотые ризы. Почему? Сами знахари умалчивают. «Уж так испокон веку». И у Сербов оспа называется богине. В современной же Греции оспу представляют сверхъестественной женщиной, наделенной чудесными средствами. И в то время, как Германский эльф есть дух света, огня, воды, и воздуха, Греческое слово эльф обозначает болезнь, накожные струпья. То, что здесь – накожные струпья, светлые жаркие ризы – там.

Перенесемся теперь в древнюю Мексику. В книге Дона Мариано Веитиа (18-й век), «Древняя История Мексики», D. Mariano Veytia Historia Antigua de Méjico. T. 1, pp. 39–40, Méjico, 1836, рассказывается следующее предание. (Привожу его в переводе Елены Ц.).

Рассказывают, на широком поле, посреди которого был костер, или пасть, извергавшая грозное пламя, собрались все мудрецы, – благородные и смелые той страны, повелели им всем сойтись и сказали им, что те, кто возымеет мужество и силу низринуться в этот костер, будут превращены в Богов и воздадутся им почести божеские. Услыша предложение, люди остались недвижны и стали спорить меж собой, кому надлежит ввергнуться туда первому.

Меж тем, как спорили они, бог Синтеотль, бог Маиса, которому давали также имя Инопинтинцин, бог Сирота, одинокий и безродный, приблизился к одному из соискателей, который уж много лет страдал язвами, перенося с великим терпением и стойкостью свои мучения, и сказал ему: «Что делаешь здесь ты? Как не устремишься ты сочетаться с пламенем, в то время как товарищи твои медлят в спорах бесплодных? Низринься в тот костер, дабы даровать конец твоим болям, которые с такой геройской стойкостью сумел ты терпеть столько лет, и возрадуешься, и обретешь нескончаемые почести божеские».

Осененный этой надеждой, язвенный, склонившись, как бы устыженный, приблизился к костру и бросился в него. Велико было изумление и восхищение, которое произвел во всех присутствовавших поступок столь отважный, и еще несравненнее было узреть, что, медленно излучаясь, рассеялось его тело, и превратилось в огни пламени, не оставив единого следа от себя. В это время увидели, как спускается с Неба орел, весьма прекрасный и могучий, и погружается внутрь костра, и хватает когтями и клювом огненный шар, в который воплотился язвенный, и возносит его, и полагает в Небеса. Солнце!

Вдохновленный этим примером, один из присутствовавших мудрецов, желая насладиться равным блаженством, низринулся также в костер. Но истощили уже огни пламени свой верховный пыл в превращении язвенника, была много меньше живость его, и только могли различить его по искрам, что виднелись в глубине костра, и мудрец превращен был в Луну, и вознесен на Небо, но в место низшее, чем Солнце.

Есть другое, более старое и еще более узорное разночтение этого предания, приводимое в книге лучшего старинного историка Мексики, фраи Бернардино де Саагуна, «Общая История вещей Новой Испании» (XVI-й век), Fray Bernardino de Sahagun, Historia General de las Cosas de Nueva Espana. T. 2, pp. 246–250, Mèxico, 1828. (Привожу эту форму легенды также в передаче Елены Ц.).

В додневности Мира сошлись Боги в том месте, что зовется Теотиуакан, и сказали одни другим: «Боги, кто примет иго быть светом над Миром?» Немедля ответил на те слова один из Богов, чье имя Текуцистекатль, и сказал: – «Я избираю бремя освещать Мир». Тотчас вторично воззвали Боги: «Кто будет другой еще?» Мгновенно взор устремился ко взору и совещались, который будет тот, другой, и ни единый не осмеливался обречь себя тому служению, – все смущались и уклонялись, устрашенные.

Один из Богов, вне счета, и язвенный не говорил, лишь слушал речи других Богов. Другие обратились к нему и сказали: – «Попытайся ты быть светящим, язвененький». И охотно он повиновался и ответил: – «Принимаю, как благосклонность, присуждение. Да будет так».

И тотчас те двое вступили в покаянную четверокружность ночей. После возжгли огонь в жерле скалы, что ныне зовется теутецкалли. Бог, именем Текуцистекатль, принес жертву, и всё было драгоценно: ибо вместо ветвей, принес он цветистые ценные перья, что зовутся манкветцалли; вместо шаров из сена – золотые ядра; вместо шипов магея, – шипы из самоцветных камней; вместо окровавленных шипов – алый коралл; и копал, что принес он, был весьма хорош. Язвенный, чье имя Нанагуатцин, возложил жертву, и вместо ветвей были зеленые камыши, связанные три по три, всех их было девять, принес шары из сена и шипы магея, и окровавил их собственною кровью, а вместо копала приношением его были язвенные струпья. И каждому воздвигли башню, подобную горе. Внутри тех гор свершали они покаяние четыре ночи, и ныне те взгорья зовутся тцаквалли.

То, чем закончилась четырехночная покаянность, совершилось на грани, на истечении её. Когда ночь наклонилась к полночи, приступили к совершению обрядов; несколько до преломления её поднесли им одеяния их. Того, чье имя Текуцистекатль, облекли в перистый убор, ацтакомитль, и тканый льняной кафтан. Язвенному, чье имя Нанагуатцин, обвили голову бумагой, амацонтли, и облекли его в ниспадающую одежду из бумаги, и макстли подобную же.

Сомкнулась полночь, все Боги вошли в круг костра, что зовется теутескалли. Там рдел огонь четыре ночи. Два ряда Богов по две стороны огня; и двое, выступив, с лицами, устремленными в огонь, средь двух рядов Богов восставших, воззвали к Текуцистекатлю и сказали: – «Так что ж, Текуцистекатль, входи в огонь ты». И тотчас устремился тот, дабы предаться пламени; но велик был огонь и весьма горюч, – ощутил жгучесть и боль Текуцистекатль и не осмелился опрокинуться и вернулся обратно. Вторично направился, мужаясь, но, достигнув, замедлил, не отважился погрузиться в костер. Четыре раза пытался, ни разу не осмелился. И было постановлено – никому не приступать к испытанию больше четырех раз. Когда исполнилось четверократное испытание, возговорили Боги к Нанагуатцину: – «Так что ж, Нанагуатцин, попытайся ты». И едва провозвестили его Боги, осененный, замкнув глаза, взметнулся он и низринулся в пламя, и тотчас затрещал и заискрился на огне, как тот, кого сжигают. Когда увидал Текуцистекатль, что опрокинулся тот и горит в огне, устремился и бросился в костер. И говорят, вошел за ним орел, и также сгорел, потому и перья его коричневые или черные. Следом вошел тигр, но не сгорел, лишь опалился, и через то кратен черным и белым. Отсюда возник обычай – мужей проворно-метких в войне называть Кваутльоселётль, Орел-Тигр, и первым называют Кваутли, ибо первый Орел вошел в огонь и после говорят Оселётль, ибо Тигр за Орлом последовал в огонь.

Едва те двое погрузились в огонь и сгорели, стали Боги ждать и надеяться, что быстро взойдет Нанагуатцин. Был великий миг, ожидания, заалело Небо, и со всех сторон занялось зарево Зари. Говорят, после того, преклонили Боги свои колена, дабы ожидать, где взойдет Нанагуатцин, ставший Солнцем. Смотрели по всем сторонам, кругом обращали взоры, но не могли утвердиться, ни мыслью, ни словом, с которой стороны взойдет, – ни на чём не остановились. Одни думали, что придет в стороне Путеводной Звезды, и направляли взгляды к ней; другие – в противоположную сторону; со всех сторон подозревали восход, ибо всюду было воссияние Зари; иные устремлялись в сторону, что стала зваться Востоком, и утверждали, что здесь, в этой стороне, взойдет Солнце. Сказанное теми было истинно. Говорят, смотревшими к Востоку были – Кветцалькоатль и Тецкатлипока, и Меницкоа, которые неисчислимы. И когда взошло Солнце, предстало весьма многоалое, и, казалось, покачивилось(?), и никто не мог смотреть на него, ибо лишало глаза́ – зрения, сверкало, и чрезмерность лучей низвергало, и повсюду разливалась лучезарность. И после взошла Луна, с той же Восточной стороны, рядом с Солнцем. Первым взошло Солнце, а за ним – Луна. В том самом порядке, как вошли в огонь, пришли, преобразившись.

И говорят сказатели преданий, что владели равным светом, которым освещали; и когда увидели Боги, что одинакова светозарность их, вторично воззвали друг к другу, и сказали: «О, Боги, как же это будет? Хорошо ли то, что рядом идут? Хорошо ли, что светят равно?» И Боги постановили решение, и сказали: «Да будет вот так». И один из них взмахнул и бросил кролика в лицо Текуцистекатля, и помрачился его лик, затмился блеск, и стал его образ таким, как сейчас. И взошли над Землей, и оставались недвижными Солнце и Луна. И снова возроптали Боги: «Как можем жить? Не движется Солнце. Будем ли жить среди низких? Умрем все, и да будет ему возрождение через нашу смерть». И тотчас Воздух принял на себя избиение Богов, и убил их всех, но, говорят, один, Ксолётль, отрекся смерти, и воскликнул к Богам: «О, Боги, не умер я». И плакал, и от слез распухли глаза его; и когда приблизился убиватель, обратился он в бегство, и укрылся в маисовое поле, и обернулся колосом маиса, у которого два стебля, и возделыватели полей зовут его Ксолётль, и был замечен, и найден среди колосьев маиса. Вторично бежал, и скрылся среди магея, и обратился в магей, что имеет два тела и зовется Максолётль, снова был увиден, бежал, и бросился в воду, и обернулся рыбой Аксолётль, и там поймали его, и убили его. И говорят, хотя и мертвы были Боги, не потому восколебалось Солнце. Но могучий Ветер загудел, подул, и содвинул его, дабы проходило свой путь. И когда Солнце вступило в странствие, Луна осталась на месте, где была. Потом, вслед за Солнцем, пошла Луна. Так разлучились, и восходят в раздельности времени. Солнце длится днем, в ночи творит Луна.

Если от этих цветистых и многоцветных легенд мы обратимся к замечательному и совершенно неизвестному в России космогоническому замыслу Словацкого, «Происхождение из Духа», «Genezis z Ducha», Modlitwa z rekopisu I. Slowackiego. We Lwowie, 1874, мы получим отвлеченную параллель, которая обострит, скрытую в образах преданий, мысль, красочные легенды получат мыслительный фон, на котором, как в зареве ночного пожара, осязательная непосредственность очертаний выступит выпукло и четко. Словацкий назвал свой замысел Молитвой, и считал его самым важным своим произведением, альфой и омегой, как Эдгар По – свой космогонический замысел, «Эврика». «Происхождение из Духа» всё и написано в ритме высокого молитвенного настроения, объявшего ум гениальный и первозданно-творческий. Я приведу наиболее яркие страницы, связав остальное изложением: –

На скалах Океанских поставил меня Ты, Боже, дабы припомнил вековые деяния духа моего; а я себя внезапно учуял в прошлости бессмертным, Сыном Божиим, творцом видимости, и одним из тех, которые Тебе любовь добровольную отдают на золотых гирляндах солнц и звезд. Ибо дух мой пред началом творенья был в Слове, а Слово было в Тебе, а я был в Слове. (Я был – не Я, ибо Я есмь лик, а там лика еще не было. Евангелие говорит о Боге: «В Нём была жизнь, и жизнь была свет человеков», но не личностей человеческих. Ибо если бы Я было равночасно с Богом, человек был бы сверстником Бога).

И мы, Духи Слова, возжаждали форм – (ежели Я, то уж форма) – и тут же видимыми сделал Ты нас, Господи, позволивши, чтоб мы сами из себя, из воли нашей и из любви нашей, вывели первые формы, и стали пред Тобою явленные.

Духов же, которые выбрали формою свет, Ты отлучил от духов, которые выбрали откровение свое в темнотах; и те на солнцах и звездах, а эти на звездах и месяцах, начали работу форм, из которых Ты, Господи, отбираешь постоянно окончательное творение любви, для которой всё сотворено, через которую всё родится.

Тут, где за плечами моими пламенеют золотые и серебряные скалы, оправленные в выступы, как бы гигантские щиты, приснившиеся очам Гомера, тут, где отстреленные солнца обливают плечи мои лучами, а в шуме моря слыхать беспрерывный голос, работающего над формами, Хаоса, тут, где духи, той самой, что и я когда-то, дорогой, вступают на Иаковлеву лестницу жизни, над этими волнами, на которых дух мой столько раз пускался в неведомые горизонты, новых миров ища, позволь мне, Боже, чтобы, как дитятко, пролепетал я давнюю работу жизни, и вычитал ее из форм, что суть надписания моего прошлого.

Ибо дух мой, как первая Троица из трех лиц, из духа, из любви, и из воли сложенный, летел, призывая братские духи подобной себе природы, а чрез любовь волю в себе пробудивши, заменил одну точку невидимого пространства в розблеске сил магнетически-притягательных. А те переменились в электрические и перунные, и растеплились в духе.

Когда же, заленивившись в работе, дух мой пренебрег добывать из себя солнечность, и с дорогою творчества разминулся, Ты, его, Господи, борьбою сил внутренних и разрывом их, братских, покарал, не светом уж, а огнем-истребителем блеснуть принудил, и, должником месячных и солнечных светов соделав, заменил дух мой в клуб огня, и повесил его на пропастях.

И вот на Небесах другой круг духов светящих, кругу огня подобный, но более чистой и искупленной природы, ангел золотой с развевающимися волосами, сильный и порывчатый, ухватил одну горсть шаров, закрутил ее как радугу огнистую, и повлек за собой.

И в тот час три ангела, солнечный, месячный, и шаровой, меж собой соприкоснувшись, установили между собой первый закон зависимости, помощи, и веса, а я с тех пор время освещеное начал называть днем, а час, лишенный светлости, назвал ночью. Века минули, о, Господи, а дух мой ни одного из тех дней минувших не опочил, но, беспрерывно работая, мысль новую о форме заменял в форму, согласовавшись со словом шаровым, установлял закон, а потом закону поддавался собственному, дабы на так заложенном фундаменте встал и новые высшие дороги духу обмыслил.

И уж, в скалах, о, Господи, лежит дух, как изваянье законченной красоты, еще спящий, но уже уготованный на формы человечества, а радугою мысли Божеской повитый как бы шестиразной гирляндой. Из бездны той он вынес ведение математическое форм и чисел, которое доселе заложено наиболее глубоко в сокровищнице духа, и сдается, что вложено в дух без какого-либо его ведения об этом и заслуги; но Ты знаешь, Господи, что форма алмазная сложилась из живых, а воды начали литься из видимых, слегка связанных и учащихся равновесию, а на шаре всё было жизнью и переменой; а того, что ныне зовем смертью, то есть переходом духа из формы до формы, не было.

Вот призываю пред Тебя, Боже мой, те кристаллы твердые, первые некогда тела духа нашего, ныне уже всяким движением покинутые, а еще живыми тучами и молниями увенчанные; ибо это суть Египтяне первой природы, что на тысячи лет строили себе тела, движение воспрезрили, в длительность только влюбились и покой. Сколько ж Тебе, Господи, перунов было нужно, бьющих в базальтовые скалы первого мира, сколько огней подземных, сколько трясений, чтобы те кристаллы Ты разбил и заменил в прах земной, что ныне есть лишь дребезги первых, чрез притяжение духа поставленных, исполинов! Повелел ли Духу самому уничтожиться? Или пораженный Сам валил на себя построенные своды? Пока из расколотых скал не достал огня, искры первой, которая, может, Месяцу великому подобна, выбежала из грохота камней, превратилась в столб огненный, и стала на земле как ангел-уничтожитель, и поныне еще лежит в глубине земной, под седьмидневной работ наших и прахов скорлупой.

В тот-то час, о, Господи, первые, а уж идущие к Тебе, Духи в муке огненной сложили Тебе первую жертву. Пожертвовали себя на смерть. То же, что для них смертию было, в очах Твоих, о, Боже, было только успением Духа в одной, и пробуждением его в другой, более законченной, форме, без какого-либо ведения о прошлом и без какой-либо предсонной памяти. И первая жертва того слизняка, который просил Тебя, Боже, чтобы Ты ему в обломке каменного вещества полнейшею жизнью развеселиться позволил, а потом смертью уничтожил, была как бы образом жертвы Господа Христа, и неутраченной осталась; ибо Ты, Господи, наградил ту смерть, появившуюся в природе в первый раз, даром который ныне мы называем телом живым. Из той смерти, как из жертвы наипервейшей, породилось наипервейшее восстанье из мертвых. Из ласки же Твоей, Господи, приданою осталась духу чудесная мощь сотворенья подобной себе формы, через каковую силу в разных числах объединенные, духи, сталкиваясь друг с другом и разжигая свою мощь, сделались творцами форм себе подобных.

Умирать и восставать из мертвых Духи начали, а уж не слагаться, литься, соединяться, и растворяться в газы. А хотя я знаю, Господи, что вложенный в искру дух мой в камне уже жил целиком, для моих, однако, скудных очей, лишь от той впервые смерти и от первой той жертвы смертельной, Дух, видимо, жить начинает и братом моим становится.

Итак, одно пожертвование собою Духа на смерть, с целой силой любви и воли содеянное, создало потомство бесчисленных форм, дива творений, которые я ныне устами человеческими не исчислю Тебе Боже; но Ты знаешь о всех, ибо ни одна последующая форма не народилась из предыдущей без ведения Твоего. Ты духа просящего взял сперва в руки Твои, выслушал детские желания его и сообразно с волею – новою его формой наделил. А мудрые и детские с тем суть эти Формы. Ибо каждый дух долгим терпением в доме своем, и стесненьем его дочасным мучимый, ведал и со слезами просил Тебя, Боже, о поправлении стен его убогих, и были ли те слезы из жемчуга или из алмаза, всегда что-нибудь жертвовал Тебе, Господи, из прошлых спокойствий своих и из сокровищ своих, чтобы больше взял для Духа по потребе его. Старый Океан, поведай мне, какие в лоне твоем совершались первые таинства тела живого? Первые развертыванья нервных цветов, в которых дух расцветал? Но ты двукратно стер с лица земли те дивотворные и неискусные формы первого духа и теперь уж достоверно не выявишь див, которые в лоне Очи Божьи осматривали. Исполинские губки и растения-змеи выходили из серебряных волн; живоросли стократными ногами ставали на землю, уста ко дну земному обративши. Слизняк и улитка, у камня отца своего взявши тела в оборону, прильнули к скалам, удивленные жизнью, каменными щитами накрытые. Осторожность показала себя наипервой в рогах слизняка, – потребность защиты и испуг, причиненный движением жизни, прилепили устрицу к скалам. И породились в лоне водном чудовища осторожные, ленивые, холодные, противоборствующие с отчаянием движению волн, ожидающие смерти на месте, где родились, не ведающие вовсе ничего о дальнейшей природе. А Ты поведай мне, Господи, какие были в тех творениях первые просьбы к Тебе, какие дивные и чудовищные желания? Ибо вот не знаю, которое из тех страшилищ бесформенных, почуявши в нервной системе движенье и умиленье, возжелало троичного сердца, чтобы Ты ему его дал, Господи, и одно, уместивши посредине, два другие Ты уместил как бы на страже по бокам; и с той поры дух, который таковую форму переживал, в трех сердцах радость рождения и в трех сердцах бодец и болесть смерти от Тебя, Господи, принял, поведай? Который же это мученик из тех сердец Тебе два принес в жертву, а, одно только в лоне оставив, всё творчество и жажду обратил к любопытству, и создал те глаза, которые ныне в выкопаных моллюсках дивят завершенностью, а в первых днях творения светить должны были на дне воды как бы карбункулы чародейские, в первый раз на дне моря явленные, камни как бы живые, движимые, обращающиеся, глядящие на мир, а с той поры навсегда уж открытые, дабы стали светильниками разума, впервые ныне, о, Боже, сомневающимися людьми не раз добровольно замкнутые, в первый раз в скептике названные обманщиками разума, облыгателями опыта. О, Боже, вот в полипе, вот в чернильнике, вижу появление мозга и слуха, вижу в подморской природе целый первый очерк человека, вижу все члены мои уж готовые, уж движимые, срастись когда-нибудь предназначенные, а теперь страхом и ужасом разрубленного тела проникающие. Пока, наконец, Дух, измученный борьбою с исполинскими волнами Океана, не пожертвовал три сердца Господу, очи вырвал из расшатанной на муку зеницы, уста вперед вздыхающие к небесам послал и оправил в ноги свои, чтобы, в стопах уже будучи, а в числе до нескольких сот помноженные соки земные выкачивали; и стал грибом живорослью на земле дух заленивившийся, свернувший с дороги поступательной, систему свою нервную (и ту даже) жертвуя за покой, за форму новую, более длительную и менее болезненную; а Ты, Боже, уничтожил в тот час целую ту природу, и из зверя, подобного дереву, дерево создал.

Вот снова повторенный, о, Боже, мой упадок Духа. Ибо заленивенье его в дороге поступания, хотение быванья бо́льшего в веществе, забота о длительности и о форме спокойствия, были и суть доселе единым грехом братьев моих и Духов, сынов Твоих. Под тем единственно законом заклятые работают солнца, звезды, и месяцы, а дух всякий, вперед идущий, хотя бы недостаток имел и незавершенность, через то самое, что лицо свое уже к целям окончательным повернул, хотя бы еще далек был от завершенности, вписан всё же в книгу живота.

Благодушный Ты, Боже, что под далекими залежами потопов, под залежем на уголь спаленных лесов, спрятал мне ту первую пробу Духа, добывающего землю, то первое оправливанье его в кольцо нервное, то тройное заглядыванье его в сердце, лишь в человеке сперва закровавившееся, в Сыне Твоем Христе в первый раз не над собой страдающее. Благословенны те, которые хоть без Духа Твоего, Боже, добыли ту дивную природу первотворов, осветили ее светильником разума и говорили о трупах, не зная, что о жизни собственной повествуют. Светильник, что по себе в тех темных подземельях оставили, светил мне, когда я в них вступил, и кости нашел сложенные, всё уж почти в порядке жизни, кроме Духа Твоего, о, Господи, о котором Ты сам только возвещаешь, как чувствующий ныне еще болести, что свершались на дне часов минувших. Ты сам ведаешь, сколько те кости терпели.

О, Боже, пожертвовал Тебе Дух тело живое, а остатком силы бессмертной добыл землю, искру жизни в формах растительных спрятал. Огромность её показалась в вересках, а гнев и противоборство природе в волчцах, которые землю высокими лесами прикрыли. Среди звезд Твоих бежал тот шар шумящий, с разметанными косами, темный, ибо мглы и влажности висели, как холстины смертельного траура на челе тех первых преступников природы. Око мое не смеет заглянуть в те леса, ибо там ветвь с надругательством против вихря вытянутая дробила воздух гулом громов, а расщепленное семя вереска когда лопалось, то расходился голос, как бы от ста перунов; там вырастали из-под земли пары с такою силой, что порванные скалы и выброшенные ею на воздух горы базальтовые, упавши, разбивались в прах и в песчаную пыль. В тучах, в мглах и в темнотах вижу ту исполинскую работу Духа, то царство лесного бога, где дух больше на тело, чем на собственное ангельство, работал. То, что по смерти с него спасть было должно, спаленное на уголь, пни и листья перегнившие, это было наибольшим добытием его работы, когда Дух сам, уж над формами взнесенный, ждал милосердия Божия, ждал пожара и потопа.

И вот на обмершие формы первого творения, на окаменелые тела дивотворов морских, влетел столб огнистый, другой уничтожатель и гений мести, борющийся с жизнью. Чело его, тучами увенчанное, было облито потопом, ноги огнистые высушили морские логовища и через целые века полилась эта земля, червонным пожаром светящая Богу на высотах, она, которая, после веков духом любви переработанная и разлучезарненная, заблистает огнем двенадцати драгоценных камений, в разлучезарненьях, в каких ее видел святой Иоанн, – горящая на пропасти миров.

О, Дух мой! в бесформенности первой твоей завязки уже была мысль и чувство. Мыслью размышлял ты о формах новых, чувством и огнем любви распаленный, просил ты о них Творца и Отца твоего; ты обе эти силы направил в единые точки тела твоего, в мозг и в сердце; а чего добыл ими в первых днях творения, того у тебя Господь уже не отобрал, но натиском и болестью до творения красивейших форм принудил твою природу, и бо́льшую силу творческую из тебя вызвал. И испуганный, и раздраженный упором тела, начал разматывать в глубине моря тесьмы серебряные и начал третье страшное змеиное царство. Сдается, что пни тех деревьев спаленных из мертвых восстали сами на дне моря, сердцевину древесную заменили в систему нервную, мысль и сердце положили на землю. А вперед мысль, как предводительницу, выходящую на разведки, снабженную светильниками глаз, послали перед сердцем, с осторожностью, которая о пораженном духе свидетельствовала. Боже! вижу вот голову огромного змея, первую голову из спокойного моря вызирающую, которая чует себя владычицей целой природы, царицею целой завершенности. Вижу, как с важностью озирает все небеса, очами с кругом солнечным встречается, и прячется, изумленная, на дне темноты… А лишь по истечении лет столетней змеиной жизни, осмеливается та самая голова выйти на чудовищную борьбу с солнцем… Разъяла пасть… Прошипела, и в том шипении осведомилась о даре голоса, который также должен был быть работою духа добытым. И вернулась, тревожная, в лоно воды, мысля, не найдется ли в прошлых сокровищах выработанных чего-нибудь годного, Господи, чтобы было Тебе пожертвованным за голос, за ту песню чувства и разума, которая теперь по прошествии веков поет Тебе гимны и есть связь и знак духов, идущих к Тебе.

Словацкий говорит далее, что через поспешествование смерти тел поспешествовал духовный путь, духовное устремление жизни, и смерть стала законом форм, царицей масок, бренных останков и одежд духовных, и доселе она есть лишь призрак без какого-либо действительного посягновения над миротворчеством. Идея творчества Духа развивается и охватывает собою весь мир, и во всех первичных формах сразу – есть откровение человечества, как бы дремота форм, их сон о человеке. Человек долгое время был, конечно, целью творящего Духа на Земле. Но сперва ему нужно было общим оглядом осмотреть Природу, птицей облететь Землю, увидеть, как реки текут, как раскинулись леса, как идут цепи гор. Духи Земли на крыльях сперва вознеслись, осмотрели свои становища, потом принесли крылья в жертву за форму более пригодную для господства над Землей. С шестым днем Мироздания началась в Духе мысль о человеке, а уж малейший побег травы имеет ее в форме своей – логически написанной. Работающий Дух шел постепенно вперед, творил и ленивился, создавал и на собственные законы восставал, нередко засыпал на дороге творчества, но неуклонно шел вперед. И каждое дерево есть великая развязка математического задания, тайна числа. Та первая краска, которую теперь мы видим на деревьях, есть логическое следствие взаимодействия разнородных, но содружественных причин, ибо она исходит от желтого света, которым питаются растения, в смешении с голубым воздухом и водой. «Почувствовавши запах розы, – проникновенно восклицает Словацкий, – я забываю на минуту, как бы в одурении, жажду и смуту людской моей природы, и как бы возвращаюсь к тем часам, когда целью для духа моего было творенье красоты, а вдыхание благовония было ему единственной отрадой в работе и наслаждением. И это есть как бы возврат к первоначальным дням, к первичной свежести земного бытия».

Касаясь всей Земли всемирной ощупью творческой любви, Словацкий, овеянный шелестами трав цветущих и шумами ветра и Моря, сводит в четкую руну свою основную мысль: «Ничто есть наука прошлого, если пред тобою всего грядущего она не выявит. И вот в книгах этих, в книгах Бытия, открытою лежит тайна смерти и точно записан закон дальнейшего творчества: Жертва».

Из Духа, для Духа, чрез жертву, к солнцу Божественной мудрости. Чрез маски телесности – к лику истинному. Дорогой рассветов, любви, и пониманья, от солнца до солнца, гирляндой созвездий, в златоцветность негаснущих Солнц.

Вот, мы расскажем о явлении вовне, открытии, и воссиянии того, что было во тьме, дело зари его, созданное волей Творца и Создателя, Того, Который порождает, Того, Кто дает бытие, и Чьи имена суть: Метатель шаров по Волку прерий, Метатель шаров по Двуутробке, Белый Великий Охотник, Покоритель под ноги Свои, Изумрудный Змей Оперенный, Сердце Озер, Сердце Моря, Владыка Зеленеющих Пространств, Владыка Лазурной Поверхности.

Это так их именуют, так о них поют, и так их прославляют вместе, Тех, Которые суть Праматерь и Праотец, Чье имя есть Спиакок, Смуканэ, Хранитель и Защитительница, Дважды Великая Мать, Дважды Великий Отец. Так сказано о них в сказаниях Квичей, а равно и о том, что создали они, чтоб дать благоденствие и белый свет слова.

И вот это-то здесь мы запишем, ибо не видно уже более той Книги Народной, где ясно было зримо, что пришли мы из-за другой стороны Моря, Книги, где было рассказано, как жили мы в Крае Тени, и как мы увидели Свет Жизни, так названный.

Это – первая Книга, написанная в древности: но лик её скрыт от того, кто видит и думает. Дивно её явление и сказание в ней сообщаемое, о времени, когда закончило образовываться всё, что на Небе и на Земле, четырёхугольность и четыресторонность их знаков, мера их углов, выравненье их линий, установление парных, дружно-идущих, линий на Небе и на Земле, на четырех предельностях, на четырех главных точках, как речено было Творцом и Создателем, Матерью-Отцом Жизни, Отцом Бытия, Кем всё дышит и движется, Оживителем мира народов, Его благоденствующих данников, Тем. Чья мудрость замыслила совершенство всего существующего на Небе, на Земле, в Озерах, и в Море.

Вот сказанье о том, как всё было спокойно и безмолвно: всё было недвижно, безмятежно, и пуста была безграничность Небес.

Вот первое слово и первая беседа. Не было еще ни единого человека, ни единого животного; ни птиц, ни рыб, ни крабов, ни дерева, ни камня, ни трясин, ни оврагов, ни травы, ни лесов: существовало одно только Небо.

Лик Земли еще не означался: было только безмятежное Море и всё пространство Небес.

Ничего еще не было, что было бы телом, ничего, что цеплялось бы за что-нибудь другое, что качалось бы, нежно касалось бы, что дало бы услышать звук в Небесах.

Не существовало ничего, что стояло бы прямо: лишь тихая Вода, спокойное Море, одно в своих пределах; ибо не было ничего, что существовало бы.

Были – лишь недвижимость и молчание в потемках, в ночи. Одни только они, Творец, Создатель, Покоритель, Изумрудный Змей, Те, что рождают, Те, что дают бытие, лишь они на Воде, как свет возрастающий.

Они облечены в зеленый и в лазурный цвет; вот почему их имя есть Гукуматц, Оперенный Змей Изумрудно-Лазурный: бытие величайших мудрых их бытие. Так существует Небо, так существует Сердце Неба: таково имя Бога, Он так называется.

Тогда-то пришло Его слово сюда, с Покорителем под ноги Свои, и с Лазурно-Изумрудным Змеем, в потемки и в ночь, и оно заговорило с Покорителем, с Змеем Перистым.

И они говорили: они совещались тогда и размышляли: они уразумели друг друга: они соединили свои слова и свои советы.

Тогда-то день занялся, между тем как они совещались: и в миг зари человек явился, между тем как они совещались о сотворении и росте лесов и лиан, о природе жизни и человечества, созданных в потемках и в ночи, Тем, Который есть Сердце Небес, Чье имя – Ураган.

Вспышка есть первый знак Урагана; второй есть Молния в изломе; третий – ударная Молния; эти три суть знамения Сердца Небес.

Тогда пришли они, с Покорителем, с Змеем Изумрудно-Перистым; и был у них совет о жизни благоденственной; как делать посев, как делать свет; кто будет поддержкой и кормильцем Богов.

Так да будет. Да будете вы исполнены, было слово. Да отступит эта Вода, и да перестанет затруднять, дабы Земля здесь существовала, дабы утвердилась она и явила свою поверхность, дабы засевалась она, и день светил бы на Небе и на Земле, ибо ни славы, ни чести из всего, что мы образовали и создали, не будет, пока не будет жить человеческое существо, существо, одаренное разумом.

Так говорили они, между тем как Земля образовывалась ими.

Так воистину произошло создание того, что Земля возникла: Земля, сказали они, и мгновенно она образовалась.

Как туман или облако было её образование в её вещественности, когда, подобные крабам, явились на воде горы; и в одно мгновенье великие горы были.

Лишь силой и властью чудесной можно было сделать то, что было решено о горах и долинах, мгновенно с созданием лесов кипарисов и сосен на их поверхности.

И так Змей был исполнен веселия: «Благодатен приход твой, – вскричал он, – о, Сердце Неба, о, Ураган, о, Молния в изломе, о, Молния ударная!»

«То, что мы создали и образовали, будет иметь свое завершение» – ответили они.

И сперва образовались Земля, горы и равнины: разделено было течение вод: ручьи потекли, извиваясь, меж всеми горами. В этом порядке стали существовать воды, когда явили свой лик великие горы.

Таким было создание Земли, когда она была образована теми, что суть Сердце Неба и Сердце Земли; ибо так называются они, что первые сделали ее плодоносной, когда Земля и Небо еще были бездейственными, находясь посреди Воды.

Таково было её оплодотворение, когда они оплодотворили ее, в то время, как между собой они замыслили её завершенье и её сотворение.

Затем они дали плодовитость животным гор, которые суть хранители всех лесов; существам, что населяют горы, оленям, птицам, львам, тиграм, змеям, ехидне, и цветистой змее, хранителям лиан. Тогда заговорил Тот, Который рождает, Тот, Кто дает бытие: Или для молчания и для недвижности тень есть в лесах и в лианах? Благо, чтобы были существа, дабы охранять их.

Так они говорили, меж тем как они возбуждали оплодотворение, которое они содержали в себе: и вот существовали олени и птицы. И указали они тогда оленям и птицам их жилища.

Ты, олень, на берегу ручьев, в лощинах ты будешь спать, ты будешь среди кустов и трав: в лесах вы будете множиться, на четырех ногах вы будете ходить, на четырех ногах будете жить. Так было сделано, так было повелено.

Затем были указаны, равно, жилища для птиц малых и больших: Вы, птицы, вы поместитесь наверху лесов, наверху лиан; там вы сделаете гнезда свои, и будете множиться; вы будете жить на сучьях деревьев, на ветвях лиан.

Так было сказано животным и птицам, между тем как они делали то, что должны были делать, и все заняли жилища свои и логовища. Так Тот, Кто рождает, Тот, Кто дает бытие, дал животным земным их обиталища.

Когда же все были закончены, животные и птицы, словом Творца и Создателя, Того, Кто рождает, Того, Кто дает бытие: –

Кричите теперь, щебечите, ибо власть кричать и щебетать вам дана; дайте услышать ваш говор, согласно с каждым видом и с каждым родом; так сказано было оленям, птицам, львам, тиграм, и змеям.

Возгласите же наше имя, почитайте нас, вашего Отца, вашу Мать, призывайте же Ураган, Молнию в изломе, Молнию Ударную, Сердце Неба, Сердце Земли, Творца и Создателя, Того, Кто рождает, и Того, Кто дает бытие; говорите, взывайте к нам, и приветствуйте нас; так было им сказано.

Но им было невозможно говорить как человек; они лишь клохтали, кудахтали, каркали; и не означилось никакой формы речи, каждый в пределах рода своего бормотал различным образом.

Когда Творец и Создатель услышали, что они не могут говорить, они еще раз сказали друг другу, говоря между собой: Они не могли сказать наше имя, хотя мы их творцы и создатели. Так не хорошо, повторяли между собой Тот, Который рождает, и Тот, Кто дает бытие.

И было им сказано: Вот, вы будете изменены, ибо вам невозможно было говорить. Итак, мы изменили наше слово: будет вам ваша пища и ваше питание, ваши логовища и ваши жилища будут у вас; это будут овраги и леса; но не совершенна ваша слава, и вы не взываете к нам.

Есть еще существа, без сомнения, есть еще те, что могут приветствовать нас: мы их сделаем способными к повиновению. Теперь совершайте ваш долг; что́ до вашей плоти, она будет перетерта под зубом. Так да будет.

Так вот какова ваша участь. Так им было сказано, и в то же самое время им это возвестили всем, большим и малым животным, сколько их есть на поверхности Земли.

Они снова захотели попытать удачи; захотели сделать новую попытку, согласиться в новом способе обожания.

Но они не поняли говора одни других; они ничего не достигли, ничего не могло совершиться.

Так плоть их была унижена; и все животные, сколько их есть на поверхности Земли, были сведены к тому, чтобы их убивали и ели.

И потому должна была быть предпринята новая попытка творения волею Творца и Создателя, Того, Который рождает, и Того, Кто дает бытие.

Попытаемся вновь; уже приближается время посева, уж скоро забрезжит заря; сделаем тех, кто будет нашей поддержкой и нашими кормильцами.

Как сделать, чтобы мы были призываемы и помнимы на лице Земли? Мы уже попытались в первом нашем творении, в первом создании: было невозможно, чтобы мы были приветствуемы и чтимы ими. Попробуем же сделать людей послушных и почтительных, которые были бы нашей поддержкой и нашими кормильцами.

Они сказали. Тогда произошло сотворение и образование человека: из жирной глины они сделали его плоть.

Они увидели, что он не таков, как следует; ибо он был без связи, без плотности, без движений, без силы, без благообразия, и водянистый; он совсем не двигал головой, его лицо было обращено лишь в одну сторону; зрение его было затуманено, и он не мог видеть сзади; он был одарен речью, но не имел разума, и тотчас расплылся в воде, неспособный держаться стоя.

Итак, Творец и Создатель сказали еще раз: Чем больше в этом стараний, тем менее человек способен ходить и размножаться: да будет же сделано существо разумное, молвили они.

Тогда они презрили и разрушили еще раз свое дело и свое созидание. Потом они сказали: Как же мы сделаем, чтоб появились те, что будут обожателями нас, призывателями нас?

Тогда они молвили, снова советуясь между собою: Скажем Спиакоку и Смуканэ, Метателю шаров по Двуутробке, Метателю шаров по Волку прерий: Попробуйте снова испытать его участь и его создание. Так говорили друг к другу Творец и Создатель, и говорили они тогда к Спиакоку и Смуканэ. И была тут беседа с этими Вещими, с Праотцом Солнца, с Праматерью Света в его изменениях, как они названы были теми, что суть Творец и Создатель, и таковы имена Спиакока и Смуканэ.

И Те, что от Урагана, говорили с Тэпэу и Гукуматцем, с Покорителем и Змеем Изумрудно-Перистым; и сказали они Тому, что от Солнца, Той, в Ком создание, сказали тем Вещим: Пора сговориться опять о знаках человека нашего творения, еще раз, пусть он будет нашей поддержкой и нашим кормильцем, чтобы мы были призываемы и помнимы.

Вступи же в слово, о, Ты, что рождаешь и являешь на свет, наша Праматерь и Праотец наш, Спиакок, Смуканэ: сделай так, чтоб совершилось проростание, чтоб забелела заря, чтобы к вам воззвали, чтоб мы были обожаемы, чтобы мы были помнимы человеком сотворенным, человеком созданным, человеком изготовленным, человеком оформленным; сделай, чтобы так да было; –

Явите ваше имя, о, Метатель шаров по Двуутрубке, о, Метатель шаров по Волку прерий, Дважды Родитель, Дважды Родительница, Великий Вепрь, Великий Охотник, ты, Изумрудный, ты, Ковач Драгоценностей, Чеканщик, Зодчий, Целитель Древесными Смолами, Владыка Тольтеката, Праматерь Солнца, Праотец Дня; ибо так да именуетесь вы, по нашим делам и созданиям; –

Бросьте жребий, взгляните на ваш маис и на зерна с зернистого древа, чтоб увидеть, будет ли так и случится ли так, что мы выделаем и изваяем его рот и его лицо из дерева? Так было сказано Вещим.

Тут-то метать жребий и приветствовать то, что составляет чарованье с маисом и с зерном зернистого древа: Солнце и Творение! сказали им тогда Старец и Старая. Этот Старец был владыка зернистого древа, Спиакок его имя; эта Старая была та вещая, та Созидательница, чье имя Смуканэ.

Они говорили так между собою, в тот миг, когда Солнце останавливается на высоте: Пора сговориться; говори, чтобы мы уразумели, чтобы мы говорили, и чтобы мы сказали, нужно ли, чтобы дерево было обтесано и изваяно Творцом и Создателем; будет ли это поддержка и кормилец, в тот миг, когда совершится прорастание и день забелеет.

О, маис, о, зерно, о, Солнце, о, творение, обнимитесь, слепитесь друг с другом! Так было сказано маису и зерну древесному, Солнцу и творению. И ты, пронзив себя шипом, заалей, Сердце Неба, да не опустятся рот и лицо Покорителя и Оперенного Змея.

Тогда они говорили и сказали истину: Это именно так нужно сотворить ваших изготовленных, сделанных из дерева, которые говорят и рассуждают свободно на Земле.

Так да будет, ответили они, ведя беседу. И в то же мгновение возникла фигура, сделанная из дерева; создались человеки, человеки рассуждали, и это были те люди, что живут на поверхности Земли.

Они существовали и множились; они рождали дочерей и сыновей, фигуры, сделанные из дерева: но у них не было ни сердца, ни разума, ни памяти о их Творце и Создателе; без цели они шли и проходили; как животные, они ходили на четырех ногах.

Не вспоминали они более о Сердце Неба, и тут было их падение: это был не больше как опыт и проба людей; они говорили сначала, но лицо их иссохло; без плотности были их руки и ноги; в них не было ни крови, ни существенности, ни влажности, ни телесности; лишь иссохшие щеки, вот всё, что являли их лица; сухими были их руки и ноги, немощная была их плоть.

И потому они не помышляли поднять свои головы к Творцу и Создателю, к их рождающему, о них промышляющему. Это то были первые люди, которые в великом числе существовали на поверхности Земли.

Затем настал конец этих людей, их гибель и их разрушение, этих фигур, сделанных из дерева, которые также были подвергнуты смерти.

Тогда Воды надулись по воле Сердца Небес; и совершилось великое наводнение, которое пришло над головами этих сделанных из дерева.

Из зерна древесного была плоть человека; а когда женщину обтесали Творец и Создатель, сердцевина тростника вошла в плоть женщины: это должно было войти в их состав по повеленью Творца и Создателя.

Но они не мыслили и они не говорили перед своим Творцом и своим Создателем, пред тем, кто их сделал, пред тем, кто им дал рождение.

И таково-то было их разрушение; они были потоплены, и густая смола низошла с Неба. Птица, чье имя Ксекотковач, пришла вырвать глаза их из орбит; Камалотц пришел срезать им голову; Котцбалам пожрал их плоть; Текумбалам разломал и перетер их кости и хрящи; и были тела их обращены в пыль и рассеяны, в покарание лиц их; –

Ибо они не мыслили пред своей матерью и пред отцом своим, перед Тем, Кто есть Сердце Неба, Чье имя есть Ураган; по причине их – лик Земли потемнел, и мрачный дождь начался, дождь днем, дождь ночью.

И пришли тогда животные большие и малые, и люди увидали, что в лицо над ними издеваются дерево и камень: всё, что им служило, заговорило, их сковороды, их блюда, их котлы, их собаки, их куры, всё, что у них было, стало издеваться над ними в лицо.

Вы дурно поступали с нами; вы нас кусали; теперь ваш черед, и мы вас будем мучить, – сказали им их собаки и домашние птицы.

И вот камни, на которых они раздавливали зерна маиса, заговорили в свою очередь: Вы мучили нас; каждый день, каждый день, ночью и днем, всегда, постоянно, скрип-скрип, тр-тр, говорили из-за вас наши поверхности: вот что мы выносили из-за вас; теперь, когда вы перестали быть людьми, вы узнаете нашу силу; мы измелем вас, мы в пыль обратим вашу плоть, – говорили им эти камни.

И вот что псы, говоря в свою очередь, им сказали: Почему не давали вы нам есть? Вы едва замечали нас, вы гнали нас прочь, вы нас преследовали; всегда у вас было чем нас ударить, когда вы сидели и ели.

Так-то вы с нами обращались; мы были неспособны говорить. Если б не это, мы бы вас не убивали теперь. Как же вы не рассуждали, как не думали вы сами о себе? Это мы теперь вас уничтожаем, и вы теперь узнаете, сколько зубов в нашей пасти; мы пожрем вас, – говорили им собаки, раздирая им лица.

И вот их сковороды и их котлы в свою очередь заговорили к ним: Зло и ущерб вы нам причиняли, задымляли наш рот и нашу поверхность; вы нас жгли, постоянно выставляя нас на огонь; хотя бы мы ничего не чувствовали, вы в свою очередь почувствуете, и мы будем жечь вас, – говорили котлы, оскорбляя их прямо в лицо.

Так сделали камни, которые образовывали очаг, говоря огню, чтобы он жег их свирепо, загоревшись под их головами, положенными сверху, мстя за всё зло, которое они им сделали.

И, толкаясь, люди бежали, исполненные отчаяния: они хотели взойти на дома, но дома, проваливаясь, заставляли падать их на землю; они хотели взобраться на деревья, но деревья стряхивали их далеко от себя; они хотели войти в пещеры, но пещеры закрывались перед ними.

Так совершилась гибель этих человеческих существ, людей, которым было назначено быть разрушенными и ниспровергнутыми; так были всецело разрушены и уничтожены их рты и их лица.

Говорят, что их потомство можно видеть в тех мелкорослых обезьянах, которые живут теперь в лесах; они остались как знак их, ибо из дерева была образована их плоть заботами Творца и Создателя.

Вот почему эта небольшая обезьяна похожа на человека; знак того, что она из другой породы – то, что она похожа на эти фигуры, на этих сделанных из дерева.

Было еще мало тогда света на Земле; дня еще не было. Но был некто, полный надменности, и его имя было Вукуб-Какикс, Семи-Попугайный.

Небо и Земля существовали; но лик Солнца и Луны был затемнен.

И говорил Вукуб-Какикс: Поистине то, что осталось от этих потопших людей, есть нечто удивительное, и существуют они как высшие существа. Да буду же я великим над созданными существами. Я их солнце; я их заря; и я их луна; да будет так.

Велика моя блистательность; я тот, кем ходят и кем идут человеки: –

Ибо серебро есть шар моих глаз, ослепительны они как драгоценные камни, и зубы мои блещут своей эмалью, как лик Небес.

Вот, ноздри мои светят издали точно Луна, и весь серебряный – престол мой; лицо Земли оживает, когда я восстаю перед моим престолом.

Итак, я Солнце, и я Луна, по причине благоденствия и благополучия белых моих сыновей. Так да будет, ибо взор мой простирается далеко.

Так говорил Семи-Попугайный, Вукуб-Какикс. Но поистине это не он, Вукуб-Какикс, был Солнцем; он лишь возгордился своими богатствами и драгоценностями.

Но на самом деле его взор кончался, где он упадал, и не всё из мира достигало до его зрения.

Итак, не виделось еще лика Солнца, ни Луны, ни звезд; дня еще не было.

И гордился Вукуб-Какикс, наравне с Луною и Солнцем величался он, когда свет Солнца и Луны еще не обнаруживался: так желал он вознестись и всё превзойти.

В это самое время было наводнение, по причине фигур, сделанных из дерева.

И ниспровергнут был Вукуб-Какикс, Семи-Попугайный, погиб, и человек был сотворен рукой Творца и Создателя.

Вот когда начали воистину думать о человеке, и искать, что́ должно войти в плоть человека.

Тогда заговорил Тот, Который рождает, и Тот, Кто дает бытие, Творец и Создатель, что зовутся Тэпэу, Гукуматц:

Уже заря близка; закончено дело, облагорожен он, поддержка и кормилец, сын света, сын благоденствия, вот почтен человек и человечество в пределах Земли.

Они сошлись, они собрались в великом числе; они соединили свои мудрые советы впотемках, в ночи: и, качая головами своими, они искали, и вели меж собою беседу, помышляя о том, что́ сделать.

Отсюда вышли мудрые решения: было дознано, что́ должно войти в плоть человека. И уж немного – немного оставалось, чтобы взошло Солнце, чтобы обнаружились звезды и Луна, над ними, над Творцом и Создателем.

Паксил и Кайяла, так называют место, где они увидали колосья, желтый маис, и белый маис.

И вот имена тех диких, что пошли отыскать пропитание: Як, Утиу, Кэль, Го, Лисица, Волк, Попугай, и Ворон. Четверо диких, что сказали им: Там, там колосья, желтый маис, и белый маис. И они пришли из места колосьев, и показали им дорогу к месту маиса.

Там-то они, наконец, получили ту пищу, что вошла в плоть человека созданного, человека оформленного; это было его кровью, из этого сделалась кровь человека, из маиса, который вошел в него заботами Того, Кто рождает, и Того, Кто дает бытие.

Итак, радовались они, что пришли, наконец, в эту превосходную страну, изобильную вкусными вещами, страну, где был в избытке желтый маис и маис белый, где равно изобиловали пек и какао, где и счесть не могли таких деревьев, как ахрас, хокота, сулейник, страну, богатую медом; вся была она полна наилучшими яствами, и имя её было Паксил и Кайяла.

Там были яства всякого рода, яства малые и яства большие; растения были там малые и большие, и путь им туда указан был дикими. Тогда-то начали молоть маис, желтый и белый, и сделала из него Смуканэ девять напитков, и эта пища, входя в тела, рождала силу и бодрость, и давала человеку плоть и узлы в этой плоти. Там это сделали Тот, Кто рождает, и Тот, Кто дает бытие, Покоритель под ноги Свои, Змей Изумрудно-Перистый, как они именуются.

Тотчас начали они говорить, и делали они, образовывали первую мать нашу и первого отца: только желтый маис и белый маис вошли в их плоть, и были единственным питанием рук и ног человека; и это были наши первые родители, четыре человека, которые были созданы и в плоть которых вошла эта пища.

Вот имена первых людей, которые были созданы и оформлены: Первый человек – Балам-Квитцэ; второй человек – Балам-Агаб; и третий потом – Магукута; и четвертый потом – Ики-Балам. Таковы имена наших первых родителей: Тигр с кроткой улыбкой, Тигр Ночи, Тигр Имя Знаменитое, Тигр Луны.

Их называли просто – существа созданные и оформленные; у них не было ни отца, ни матери, и мы просто зовем их люди. Не женщина дала им свет дня, и не были они рождены Созидающим и Образующим, Тем, Который рождает, и Тем, Кто дает бытие.

Но это было чудо, дивное было очарование – их сотворенье и делание их, совершенное Творцом и Создателем, Покорителем и Змеем: явившись как люди, людьми они стали; они говорили и рассуждали, они видели и слышали, они ходили и приходили, касались и ощущали; люди совершенные и красивые, и с лицом, что было лицом человека.

Мысль возникла и существовала, они видели; и тотчас взор их поднялся; взор их вознесся и обнял всё; они увидели весь мир, и пока они смотрели, их зренье мгновенно обратилось от свода Небес и опять созерцало поверхность Земли.

Вещи самые скрытые, всё они видели по воле своей, не двигаясь, будучи на месте; и когда они потом бросали взгляд на этот мир, они видели, равно, всё, что он заключал.

Велика была их мудрость; их дух протянулся над лесами, над скалами, над морями и озерами, над горами и над долинами, он вошел в деревья, в камни, и в воды. Людьми дивными, поистине достойными преклоненья, были Тигр с кроткой улыбкой, Тигр Ночи, Тигр Имя Знаменитое, и Тигр Луны.

Тогда вопросили их, воззвав к ним, Созидатель и Образующий: Что́ думаете вы о вашем существе? Не видите ли вы, не слышите ли вы? Не хороша ли речь ваша, так же как ваша походка? Смотрите же и видьте под Небом, являют ли в мире свой лик горы и равнины, попытайтесь видеть их, так им было сказано.

После этого они увидели всё, что есть под Небом. И они восхвалили тогда Творца и Создателя: Поистине дважды и трижды хваления! Нам дано существование, мы получили рот и лицо, мы говорим, мы слышим, мы мыслим, мы ходим; мы сидим на месте и всё же знаем хорошо то, что вдали, и то, что вблизи.

Мы видим всё великое и всё малое на Небе и на Земле. Благодарение вам: Мы созданы, о, Созидающий и Образующий, мы есмы, о, наша Праматерь, наш Праотец, говорили они, воздавая благодарность за свое существование и за четкую форму свою.

И завершили они измерение и видение всего, что существует в четырех сторонах и на четырех углах в Небе и на Земле.

Но с неодобрением услышали эти слова Созидающий и Образующий: Нехорошо это, – то, что они говорят, наши творения. Они знают все вещи, большие и малые, сказали они.

И потому опять составили совет Тот, Кто рождает, Тот, Кто дает бытие. Что мы теперь с ними сделаем? Разве только, что их зренье сократится, и удовольствуются они смотреть лишь на малость, на поверхность Земли.

Это нехорошо, то, что они говорят. Разве не создание, не творение их имя? Они будут столь же Богами, если не будут рождать они достаточно, и не умножатся во времени, чтобы делать посевы, когда забрезжит день. Так да будет.

Но затемним же немного наше создание, чтобы им недоставало что-нибудь: нехорошо это то, что мы видим. Пожалуй, они захотят сравняться с нами, их сделавшими, с нами, чья мудрость идет до дали и знает всё?

Так сказали они, Сердце Неба, Ураган, Молния в изломе, Молния ударная, Покоритель, Змей, Тот, Кто рождает, Тот, Кто дает бытие, Спиакок, Смуканэ, Созидающий и Образующий; так они говорили, и снова стали стараться над природою их созданья и их творения.

И облако было к ним свеяно на зрачок их глаз Сердцем Неба, и зрачок их глаз затуманился, как зеркало, затянутое паром: шар их глаз затемнился; и ничего уже они не видели, кроме того, что близко, и только это было ясно для них.

Так была разрушена их мудрость, а с нею всё знание четырех людей, в основе своей и начале. Так были созданы в четких формах наши прародители, отцы наши, Сердцем Неба, Сердцем Земли.

И стали тогда существовать также их супруги, и сделаны для них были жены: Бог опять вел беседу с Собой: и вот во время их сна даны им были поистине весьма красивые женщины; и они находились рядом, близ Балама-Квитцэ, Балама-Агаба, Мугукута, и Ики-Балама.

Их жены там находились, когда они проснулись; и сердца их мгновенно наполнились радостью, ибо они увидели супруг своих.

И были имена этих жен: Кага-Палуна, Чомига, Тцунунига, Какиксага. Таковы были имена этих царственных супруг: Вода Водопадная, Влага Красивого Затона, Вода Дом Колибри, Вода Дом Ярких Попугаев.

Это были царицы, и рождали они людей, и возникли от них племена большие и малые, и наше было меж ними племя, племя Квичей, пронзающих себя шипами, великое племя приносящих жертву… –

Вот слово о гибели и разрушении славы Вукуб-Какикса, Семи-Попугайного, двумя Юными погубленного, из коих один назывался Гунахпу, а другой назывался Сбаланкэ: Гунахпу, Метальщик Шаров, Стрелок из Сарбакана, и Сбаланкэ, Тигр Малый, Тигренок-Ягуар.

Поистине, это были боги. И видя надменного, как высокомерился он, и видя всё зло, им замысленное пред ликом Сердца Небес, сказали они, эти Юные: Не благо, чтоб было так, и не жив еще человек на земле.

И вот попытаемся мы и метнем шар, и внедрим недуг в его яства, он положит конец богатствам его, драгоценным его камням, драгоценным его металлам, изумрудам его, всем украшениям его, которыми столь кичится он. Или все будут так?

Не для того, чтоб раздуть его славу, существуют в мире богатства. Так да будет, сказали Юные, и каждый из них положил на плечо сарбакан.

Было же у этого Семипопугайного два сына, и первый был Ципакна, и второй был Кабракан: Ципакна, Петушья Шпора, Кабракан, Землетрясение. Имя же их матери, супруги Вукуб-Какикса, было Чимальмат, что значит Спешная.

Делом Ципакны было – катать великие горы, Чикак, Макамоб, Гулицнаб, и другие горы, что возникли с воссиянием зари, в ночь одну их создало могущество Ципакны.

Также и Кабракан двигал горами по воле своей, и великие горы и малые были им сотрясаемы.

Итак, сыновья Вукуба-Какикса сочетались с ним в деле надменности. Смотрите, это я, что есмь Солнце, говорил Семипопугайный. – Это я, что сотворил землю, говорил Петушья Шпора. – Это я, что сотрясаю небеса, это я, что сотрясаю землю, говорил он, что звался Землетрясение.

Так сыновья Вукуба-Какикса присваивали себе всё величие, по примеру отца своего.

И в этом увидели зло те Юные. Но в те времена наша первая мать и наш первый отец еще не были созданы. И решена была этими Юными смерть надменных вместе с их разрушением.

Вот теперь слово о выстреле из сарбакана, что направлен был двумя Юными в Семипопугайного. Мы расскажем о гибели каждого из них, этих надменных, что так величались.

У этого Вукуба-Какикса было огромное дерево, из тех, что зовутся Нанцэ, и плод имеют круглый, и малый, и желтый цветом, и сладкий вкусом, и очень благовонный. В этом было питание Семипопугайного. Каждое утро он приходил к дереву Нанцэ, и всходил на вершину его, чтоб взглянуть на плоды, а плоды были съедены Гунахпу и Сбаланкэ.

И подстерегая Вукуба-Какикса, у подножия дерева, спрятались Юные в листву, меж тем как Вукуб-Какикс приходил, чтоб броситься на плоды, в чём было его пропитание.

И метнул Метатель Шаров свой шар из сарбакана, и попал он шаром Вукубу-Какиксу в щеку: тотчас же тот испустил великие вопли, и упал с вершины дерева на землю.

Гунахпу побежал к нему быстро, чтоб поскорей овладеть им, но Вукуб-Какикс схватил его за руку, и дернул, и с силою вырвал ее из плеча.

Тогда отпустил Гунахпу Семипопугайного, но не были Юные им побеждены.

А Вукуб-Какикс, неся руку Гунахпу, направился домой, куда прибыл, держась за свою челюсть.

Что приключилось с милостью твоей? – спросила его Чимальмат, супруга его. – Что же иного? – ответил он. Эти два злые метнули в меня шар из сарбакана, и сдвинули челюсть мою.

Вот отчего сдвинута челюсть моя, и зубы мои болят нестерпимо; руку несу я виновного в этом; вырвал ее и несу в огонь, чтоб висела она над очагом, пока не придут ее взять эти духи злые, сказал Вукуб-Какикс, вешая руку Гунахпу над огнем.

А Метальщик Шаров и Тигренок-Ягуар, посоветовавшись меж собою, заговорили со Старцем, а волосы этого Старца поистине были все белые, и со Старицею, а Старица была поистине вся согнута и вдвое перегнута старостью.

Великий-Вепрь-Белый было имя Старца, Великий-Белый-Дикобраз было имя Старой. И Юные так им сказали: – Соизвольте сопроводить нас, чтоб взять нашу руку у Семипопугайного. Мы же пойдем сзади вас, а вы скажете: Это дети детей наших, что нас сопровождают; отец их и мать их умерли. Потому они следуют за нами повсюду, куда нам угодно позволить им следовать; ибо наше ремесло – вытаскивать червей из зубов.

Так скажете вы, и Вукуб-Какикс взглянет на нас как на детей, и мы будем там, чтоб давать вам советы наши, сказали Юные. – Весьма хорошо, отвечали им Старые.

Тут они отправились в путь, к той окраине, где Семипопугайный лежал на передней части своего трона; Старец и Старица прошли тогда пред ним, а Юные шли сзади, и когда проходили они перед домом царя, чу, крики и вопли послышались, которые по причине зубов своих испускал Вукуб-Какикс.

И увидел Старых. Откуда идете вы, предки мои? – тотчас сказал им царь. – Мы идем дорогою, чтоб чем-нибудь промыслить, – отвечали они. – А чем же вы промышляете? И не дети ли это ваши сопровождают вас? – Отнюдь нет, господин наш: то дети детей наших; но вот мы прониклись к ним жалостью, и, разделяя нашу пищу, даем им половину.

И царь встал по причине боли зубовной, и с усилием он заговорил: Заклинаю вас, имейте жалость и ко мне. В чём ваше знанье, и что вы врачуете? – Мы только вытаскиваем червей из челюсти; и мы врачуем боли глазного шара, и мы вправляем кости, владыка наш, – ответили Старые.

Это весьма хорошо. Излечите же меня возможно скорее, прошу вас, вылечите зубы мои, которые поистине заставляют меня мучиться каждый день; ибо я не имею ни отдыха, ни сна из-за зубов моих и из-за глаз моих, которые болят.

Два злые духа метнули в меня шаром из сарбакана и оттого не могу я более есть ничего; сжальтесь же вы надо мною, ибо всё движется во рту моем, зубы мои и челюсти.

Весьма хорошо, владыка наш. Это червь заставляет тебя страдать; довольно переменить твою челюсть, вынув дурные зубы твоего величества. – Хорошо ли это будет – вынимать мои зубы? Ибо лишь с зубами – я царь, и вся краса моя – в зубах и в круглом шаре глаз моих.

Мы вставим тотчас другие в обмен, кости чистые и светлые на место старых. А эти кости чистые и светлые были ничем иным, как зернами белого маиса.

Весьма хорошо: извлекайте же зубы мои, и придите мне на помощь. И тогда извлекли зубы у Семипопугайного. Но ему не вставили ничего, кроме зерен белого маиса в обмен, и тотчас все увидели, как блестят эти зерна маиса во рту его.

Тотчас величие его пало, и перестал он казаться царем. Вырвали у него его зубы, что были из драгоценных камней и сияли ослепительно во рту его. А когда врачевали глаза Вукуба-Какикса, исцарапали шар его глаз, и вовсе лишили его богатств его.

Но не был он в состоянии это почувствовать: еще видел он хорошо, но то, в чём была его гордость, было у него отнято, по совету Гунахпу и Сбаланкэ, двух Юных.

И умер тогда Вукуб-Какикс, надменный, между тем как Гунахпу вернул себе руку свою, и умерла, равно, Чимальмат, жена Семипопугайного.

Таково было разрушение роскошеств Вукуба-Какикса; взял у него врачеватель изумруды и камни самоцветные, коими он величался на земле.

Старец и Старица, это соделавшие, были существами чудесными. И взявши вырванные руки Юных, они вправили их и укрепили, и всё было хорошо.

Единственно, чтоб смерть Вукуба-Какикса удостоверить, пожелали они действовать так: ибо им неугодно было, чтобы столь кичился он. И отправились в путь после сего Юные, свершивши всё по слову Сердца Небес.

И вот деяния Ципакны, первородного сына Вукуба-Какикса. Я создатель гор, – говорил Петушья Шпора.

И вот, когда купался Ципакна у берега реки, проходили четыреста Юных, влача ствол великого дерева, чтоб сделать из него столб для дома своего; четыреста Юных вместе шли, срубив исполинское дерево, чтобы было оно главным стропилом дома их.

И тогда Ципакна, выйдя из воды, пришел к тому месту, где было четыреста Юных, и сказал: Что делаете вы, о, дети? – Лишь влачим вот это дерево, которое не можем мы поднять на плечи наши. – Я отнесу его, – ответил он. Куда нужно идти мне, и какую услугу должен я вам оказать?

Лишь главное стропило для дома нашего просим мы тебя отнести к нам. – Весьма хорошо, – отвечал он. И, с силою поднявши древо, он взвалил его себе на плечи и принес его ко входу в дом, к дому четырехсот.

Хорошо, оставайся же с нами, юноша. Есть ли у тебя отец и мать? – Более нет их у меня, отвечал он. – Ах, так, продолжали они, завтра тебя мы возьмем еще, чтоб отметить другое дерево для стропила нашему дому. – Хорошо, ответил Ципакна.

Тут четыреста Юных держали совет: Вот этот юноша, говорили они, как поступим мы, чтобы могли мы убить его? Ибо не благо это, чтобы он творил такое, и один поднимал бы такое древо.

Выроем великий ров, и мы уроним и бросим его в тот ров. Спустись в ямину и выбрось землю оттуда, скажем мы ему; и когда он туда спустится, мы сбросим вниз большое дерево, и быстро умрет он в овраге том.

Так говорили между собою четыреста Юных, и вырыли ров они весьма глубокий, и призвали потом Ципакну. По-истине, мы тебя почитаем, сказали они; спустись же и рой еще землю, ибо больше мы уже не можем, было сказано ему.

Весьма хорошо, ответил он. И спустился в ров. И, воззвали к нему: Глубоко ли ты спустился? – Да, ответил он и начал рыть землю, но начал он рыть другой ров, чтобы спастись.

Он знал, что его искали убить, в то время как будет он рыть этот ров, и сбоку он вырыл другой. Скоро ли будет готово? – спросили его сверху четыреста Юных. – Еще рою, ответил он, еще рою, но я вас позову снизу, когда кончу рыть, – сказал Ципакна из глубокого рва.

Но совсем он не рыл глубокого рва, который был им нужен, чтоб ему предназначить в гробницу; ров спасения рыл он себе. И воззвал к ним Ципакна, но не прежде, чем он вошел в это углубление другое.

Придите, чтоб вынести землю вместе с обломками скал; – ибо поистине глубоко я сошел вниз. Или не слышите голос мой, к вам кричащий? Но вот доходит до меня ваш голос, как звук и как два звука, в своем отражении, слышу два отзвука эха, и знаю, где вы.

Так говорил изо рва Ципакна, и продолжал кричать из глубины.

И вот то великое древо, что они принесли для дома своего, с силой примчали юные, это великое древо, и вниз они бросили его в глубину изрытого рва.

Пусть никто ничего не говорит; подождем, чтобы он закричал и умер, говорили они один к другому, шепча и прикрывая рот и глядя друг другу в глаза, меж тем как низвергали древо.

И вот Ципакна заговорил еще и испустил крик, но лишь однажды дал он услышать свой голос, когда падало древо вниз.

О, как преуспели мы в том, что мы ему сделали. Умер он, умер. Если б он продолжал начатую работу свою, конец был бы нам: первый он стал между нами, первый над нами, коих четыреста Юных.

Так говорили они, веселясь и ликуя: Что нам делать теперь еще? Делать вино три дня, и три дня его пить, при основании дома нашего, дома, в котором четыреста Юных.

И молвили: Завтра мы увидим; и послезавтра мы еще посмотрим, не сойдут ли муравьи в землю, чтоб унести этот труп: тогда успокоится сердце наше, и изопьем мы нашего вина, сказали они.

Ципакна же слышал во рву всё, что говорили Юные. И на второй день внезапно пришли муравьи, идя и уходя великими толпами, чтоб собраться под древом, и одни несли волосы Ципакны, а другие – его ногти.

И, видя это, воскликнули Юные: Что ж, он покончен, злосчастный? Видите, как муравьи показались и собрались великими толпами, одни несут его волосы, а другие влачат его ногти, вот какое свершили мы. Вот что они говорили друг другу. Но Ципакна был жив. Он обрезал себе волосы на голове, и отпилил себе ногти своими зубами, чтобы дать их муравьям. И потому Юные думали, что он умер.

И на третий день начался их праздник, и все Юные опьянились. И все четыреста Юных были пьяны, и не оставалось у них больше разумения. И хижина их была опрокинута над головою их Петушьей Шпорой, и все они были разрушены.

Ни один, и ни два не спаслись из этих четырехсот Юных, ибо были убиты они Ципакной, сыном Вукуба-Какикса.

Такова была смерть этих четырехсот, о которых говорят, равно, что вошли они в созвездие, именующееся Множеством, хотя, быть может, это лишь вымысел.

Мы расскажем здесь также о поражении Ципакны двумя юными, чье имя Гунахпу и Сбаланкэ.

Вот, в свой черед, поражение и смерть Ципакны, который был побежден Гунахпу и Сбаланкэ.

Что ранило сердце этих двух Юных, это, что четыреста Юных были убиты Ципакной. Лишь рыбой и раками питался он, и это была его пища единственная каждого дня. Днем он гулял, ища пищи, а ночью взваливал горы на плечи свои.

И сделали Гунахпу и Сбаланкэ притворного рака весьма огромного, и украсили голову его широколиственным растением, которым означаются в сих странах дни побед. Листы этого растения, что зовется эк, распространяются в лесах повсюду.

И сделали ему из этого большие клешни, а малые сделали из съестного, и сделали ему панцирь из камня, и придали ему вид настоящего рака.

И ввели они этого рака-черепаху в глубину пещеры у подножья великой горы, и имя той горы Меаван, и чаяли они победы над Петушьей Шпорой.

Потом пошли эти Юные навстречу Ципакне, идя по берегу реки. – Куда идешь ты, юноша? спросили они Ципакну. – Никуда не иду, сказал он, лишь пищи себе я ищу, о, юноши, ответил Петушья Шпора. А какая такая пища? – Лишь рыба и раки; но ничего не могу я найти здесь; вот уж второй день, как перестал я есть, и прямо помираю от голода, сказал он двум Юным.

Есть там рак в глубине рытвины, сказали они; поистине огромный это рак, и славная это была бы для тебя закуска. Только он нас укусил, когда мы хотели его взять, и страх напал на нас. Ни за что не пойдем мы теперь его брать, сказали Гунахпу и Сбаланкэ.

Пожалейте меня, подите покажите мне его, о, юноши, сказал им Ципакна. – Ни за что в мире мы на это не согласимся. Поди ты сам; потеряться тут невозможно; иди по берегу реки, и придешь ты к подножью высокой горы; звенит она в глубине рытвины; иди туда и придешь, сказали Гунахпу и Сбаланкэ.

Горе мне, горе мне! Где же находится она, о, юноши? Подите покажите мне ее; здесь много есть птиц, вы можете, идя, стрелять в них из сарбакана, а я уж знаю, где они, сказал Петушья Шпора.

Смирение его умягчило Юных. Сумеешь ли взять его, сказали они, ежели мы возвратимся из-за тебя? Ибо мы более не пытались, он хотел укусить нас, когда мы сошли туда и наклонились, чтоб взять его. И страх овладел нами, а уж вот почти что его ухватили. Поэтому ты наклонись, и ты войди сам туда.

Весьма хорошо, ответил Ципакна, приближаясь вместе с ними к горе. Потом, придя, он спустился в стремнину, на дно её, где, в стороне, лежал большой рак, являя спину очень красную; на дне стремнины спрятали они колдование свое.

Весьма хорошо, промолвил Ципакна, обрадованный. Хотелось бы мне, чтоб он уже был во рту у меня. Ибо поистине он помирал от голода. И он хотел попытаться лечь плашмя на живот, чтобы так войти в пещеру, а рак начал двигаться пред ним.

Тогда он отодвинулся. Что же, не взял еще ты его? – спросили Юные. – Нет, еще начал он двигаться, а то бы я совсем уж его схватил. Но быть может лучше мне войти туда.

И снова он начал входить в пещеру ползком, и видны уже были только концы его ног, – как великая гора, снизу подрытая, сорвалась и покрыла его грудь. И не вернулся более Петушья Шпора, и был он превращен в камень.

Таково было, в свой черед, поражение Ципакны, юными Гунахпу и Сбаланкэ. Это он, говорит древнее сказание, был тот, что делал горы, и был первородным сыном Вукуба-Какикса, Семипопугайного.

У подножья горы, чье имя Меаван, был побежден он, и способом сверхприродным был побежден второй из тех, что величались. Остается еще один, и вот слово о нём.

Так, третий из тех, что величались, был вторым сыном Вукуба-Какикса, Семипопугайного, и имя его было Кабракан, Землетрясение. Это я тот, что разрушаю горы, говорил он.

И его победили также Гунахпу и Сбаланкэ, поразили Кабракана Метальщик Шаров и Тигренок-Ягуар.

Возговорил Ураган, Молния в изломе и Ударная Молния, возговорили они к Гунахпу и Сбаланкэ: –

Да будет, в свой черед, принижен и второй сын Семипопугайного; такова наша воля: ибо не благо это, то, что они делают на земле, не благо, что возвеличивают славу свою, до этой степени величия и могущества; так да не будет более.

Привлеките его кротостью туда на Восток, сказал еще Ураган, говоря к Юным.

Весьма хорошо, могучий владыка, ответили они. Дурно это, то, что мы видим. Ибо не вы ли – Мир, не вы ли – Сердце Неба? прибавили Юные, слушая то, что сказал им Ураган.

А Кабракан в это время двигал горами и шевелил горы. Чуть ударит ногой по земле, и разорвутся тотчас великие горы, и малые горы тотчас разорвутся по причине удара ноги его.

Тогда-то он встречен был Юными. Куда идешь ты, о юноша? – сказали они Кабракану, Земли Сотрясателю. – Я не иду никуда: я лишь сокрушаю здесь горы, ибо я тот, что их низлагает, и в этом мое беспрерывное занятие, был его ответ.

И сказал Кабракан, в свой черед, Гунахпу и Сбаланкэ: В чём есть цель прихода вашего? Не знаю я этого лица. Как называетесь вы?

Нет у нас имени, молвили они, мы лишь охотимся, мечем шары из сарбакана, ловим клеем птиц в горах; мы сироты, и нет у нас ничего, о, юноша. Мы лишь пробегаем горы, большие и малые, юноша. Но заприметили мы великую гору, и там, где она, видно великие пропасти; истинно, высится она на великую высоту, и так высока она, что превышает вершины всех гор.

Так что мы не могли там взять ни одну птицу, ни две, перед этой горою, о, юноша. Но верно ли это, что ты опрокидываешь все горы? сказали Гунахпу и Сбаланкэ Кабракану.

А верно ли, что вы видели такую гору, как вы говорите? Где она? Я увижу ее и брошу на землю. Где вы ее видели? – Там, вон там она, в стороне восходящего Солнца, ответили Юные.

Хорошо. Покажите же мне дорогу, идите вперед. – Нет, нет: нужно, чтоб ты был посреди нас, мы справа и слева пойдем, ибо несем мы с собою сарбаканы наши, и если увидим птиц, будем стрелять в них.

И веселые пошли они, пробуя свои сарбаканы. И нацеливаясь из сарбаканов, не клали они в дуло земляного шара, лишь сами дули в него и так сбивали птиц.

И весьма был удивлен Кабракан. Тут Юные развели костер, и принялись жарить птиц на огне; но они натерли тех птиц беловатою рыхлой землей, что зовут тицатэ, и белою пылью их осыпали.

Вот что ему мы дадим, чтоб возбудить в нём аппетит этим вкусным дымком, что отсюда выйдет. Эта птица будет погибелью его. Подобно тому, как земля, нашими заботами, облечет ее всю кругом, на земле сразим мы его и землею покроем его, как облачением.

Пора подумать о том, чтоб создать разумное создание в час, когда скоро взойдут посевы и покажется белый день, сказали про себя Юные.

И так как свойственно живому желать есть и растирать пищу зубом, возжелает сердце Кабракана этой птицы, говорили между собою Гунахпу и Сбаланкэ.

Итак жарилась эта птица и принимала цвет, вращаясь на вертеле, сок из неё тек во все стороны вместе с жиром, испуская приятный дымок.

И вот овладело Кабраканом весьма сильное желание поесть этой птицы, так что слюною наполнился рот его, и зевота раскрыла хотящий рот его, и слюни и пена оттуда потекли, по причине весьма вкусной птицы. Тогда спросил он: Что же это за яство, что приготовили вы там? Поистине, нет ничего такого вкусного, как дымок, который я обоняю. Дайте же мне земного этого, прибавил он.

Тогда дали Кабракану птицу, и в этом была его погибель. Только что кончил он есть ее, как снова пустились они в путь, направляясь к той стороне, где восходит Солнце, к месту, где была великая гора.

И вот Кабракан не имел уже силы, шатались его ноги, тряслись его руки, по причине того, что натерта была птица той беловатой рассыпчатой землей: и не мог он ничего сделать с горами, и был бессилен сокрушить их.

Тогда связали его Юные, руки его связали они за спиною его, и так на него смотрели, и шею связали вместе с ногами, и растянули его на земле, и похоронили в ней.

Таково было поражение Кабракана, чье имя было Землетрясение, поразили его Метальщик Шаров и Тигр Малый, юные Гунахпу и Сбаланкэ. Но нельзя сосчитать всего, что сотворили они на земле, ибо весьма были велики их деяния.

Вот мы возвестим имя родителя Гунахпу и Сбаланкэ, имя отца Метателя Шаров и Тигра Малого, Тигренка-Ягуара. Но мы набросим на их происхождение покров таинственный, мы тайною покроем повесть рождения Гунахпу и Сбаланкэ; лишь половину мы скажем, лишь часть о родителе их.

Вот повествование о нём. Каждого из них звали Ахпу, Метальщик Шаров, Стрелок из Сарбакана, и родители их были Спиакок и Смуканэ, первородителями были они Метателю Шаров и Тигренку-Ягуару. Спиакок и Смуканэ породили в ночи Гунгуна-Ахпу и Вукуба-Гунахпу.

Эти Гунгуны-Ахпу были два; двух сыновей родили они законных и имя первого было Гунбатц, и имя второго Гунчуэн, – Гунбатц, Обезьяна-Ткач, Гунчуэн, Пригожий, что прихорашивается.

Имя же их матери было Сбакийяло, Связанные Кости; так называлась супруга Гунгуна-Ахпу. Что до Вукуба-Гунахпу, жены у него не было, был он холост.

По нраву своему и по естеству, эти два сына были весьма мудрые, и велико было их знание; вещунами были они здесь на земле, и жизнь их и вся их повадка были весьма отменны.

Всю совокупность знания явили пред лицо Гунбатца и Гунчуэна, сыновей Гунгуна-Ахпу; игроки на флейте, певцы, стрелки из сарбакана, живописцы, мастера живописания, резчики драгоценных камней, полировальщики, златолитейщики, серебряники, – всем этим были Гунбатц и Гунчуэн, во всём изощрились Обезьяна-Ткач и Пригожий, что прихорашивается.

А Гунгун-Ахпу и Вукуб-Гунахпу, что ни день, играли в кости и в шары, только этим и занимались, и каждые два дня все четверо играли они, и собирались в великом числе в чертоге игры в шар. И приходил Вок, Коршун-Пожиратель Змей, чтоб видеть их, вестник Урагана, Молнии Изломной, и Ударной Молнии; недалеко этот Вок был отсюда, от земли, недалеко от могучего царства Ксибальбы, Края Теневого, Царства Крота Разрисованного; ибо в одно мгновенье он уносился на небо, и был с Ураганом.

Покуда они пребывали здесь на земле, опочила мать Гунбатца и Гунчуэна.

И вот, идя по пути к Ксибальбе, играли они в шар, и прослышали об этом тотчас же Гун-Камэ и Вукуб-Камэ, самодержцы Ксибальбы, Гун-Камэ, что значит Усопший, и Вукуб-Камэ, Семикратно-Усопший.

Что же это такое, что творится на земле? Кто суть эти, что заставляют ее дрожать и столько вызывают смятения? Пусть тотчас пошлют отыскать их; пусть приведут их сюда и пусть придут они играть в мяч, дабы мы победили их. Поистине, более не повинуются они нам; нет у них более ни почтенья, ни уваженья к нашему существу, и только они и делают, что воюют над нашими главами, молвили все, что надлежали Ксибальбе, жители Края Теневого.

Тогда составили они совет все вместе, и эти вот, Гун-Камэ и Вукуб-Камэ, были названы судьями высшими, теми, что держат острие приговора. Все владыки были данниками сильного царства их, и каждый из всех владык лишь волею Гуна-Камэ и Вукуба-Камэ владычествовал.

И были владыки те Ксикирипат и Кучумаквик, – Ксикирипат, Корзина Летающая, и Кучумаквик, Соединенная Кровь: в ведении их были те, у кого был приток крови и её истечение.

И другие еще владыки, чьи имена Агальпух и Агальгана, – Агальпух, Тот, что гной переделывает, Агальгана, Тот, что собирает сукровицу; в ведении их было – мучить людей, взращать на ногах у них влажные нарывы, и багровость вводить в лицо, и в него желтоцветный отлив изливать, что́ они чуганаль называют, иначе – желтуха; этим в Крае Крота занимались Агальпух, что гной переделывает, и Агальгана, сбиравший сукровицу.

Были еще там Чамиабак и Чамиаголом, – Чамиабак, Он, с батогом костяным, и Чамиаголом, Он, чей жезл – с мертвой головой; были то жезлоносцы Ксибальбы, их жезлы были сплошь костяные; в ведении их было – людей заставлять худеть, так что всего лишь от человека голова оставалась без тела, и кости, – умирали скелеты; этим в Крае Крота Разрисованного занимались Чамиабак с батогом костяным, и Чамиоголом, чей жезл был с мертвой головой.

Были еще владыки, чьи имена – Агальмец и Агальтогоб, – Агальмец, Он, что блюдет нечистоты, и Агальтогоб, Он, который заведует рвотой; в ведении их было – изменой найти человека лицом к лицу, за домом ли крылась измена или перед домом, и чтоб пал он на землю, навзничь, с раскрытым ртом, и так бы нашел свою смерть; этим в Крае Крота занимались Агальмец, что блюдет нечистоты, Агальтогоб, что заведует рвотою.

И другие были еще владыки, назывались они Ксик и Патан, – Коршун, Ксик, и Патан, Корзина Глубокая; в ведении их было – заставлять человека умереть в пути, как говорится – скоропостижно, приводя ему кровь в его рот, так что он умирал, задыхаясь и кровь выплевывая; каждый из них, пока человек шел дорогой, внезапно бросался к нему на грудь, и, схвативши за горло, давил ему горло и давил ему грудь, пока кровь удушенного не изливалась на пыль дороги. Этим в Крае Крота занимались Ксик и Патан, Кривоносый Коршун и Корзина Глубокая.

И вот сошлись они на совет, чтоб преследовать Гунгуна-Ахпу и Вукуба-Гунахпу, и покарать их нещадно. То, чего желали эти из Ксибальбы, люди Края Теневого, желали и жаждали – презренью предать Гунгуна-Ахпу и Вукуба-Гунахпу, их щиты из кожи, их перчатки, венцы их со шлемами, всё одеянье, в котором были Гунгун-Ахпу и Вукуб-Гунахпу.

И так мы расскажем теперь о странствии их в Ксибальбу, оставив за ними Гунбатца и Гунчуэна, сыновей Гунгуна-Ахпу. А мать их была уж мертва.

И прибыли посланные от Гуна-Камэ и Вукуба-Камэ. Отбудьте, сказали они, – Ахпоп-Ачиг, Господин Ковра и Муж Повелительный, отнесите эту весть Гунгуну-Ахпу и Вукубу-Гунахпу, сказав им: Идите с нами.

Да придут они, так говорят владыки. Да придут они сюда играть с нами в шар; да оживим мы лица наши с ними; поистине, мы почитаем их рот, и весьма восхищены их отменными деяниями, и так, да придут они, говорят владыки. И пусть принесут они все инструменты, которыми пользуются, чтоб создавать столько шума, кольца свои, и перчатки свои, и пусть принесут, равно, свои шары из каучука, сказали владыки. Скажите им: Приходите. Так было сказано вестникам.

Вестниками же были Тукуры, Совы, – Совиная Стрела, Совиная Нога, Сова-Попугай-Длиннохвостый, Голова Совы; так назывались вестники Ксибальбы.

Совиная Стрела был быстр, как стрела; и в том был он весь; у Совиной Ноги лишь одна была нога, и в том его свойство; Сова-Попугай-Длиннохвостый был с ног до головы – огонь, и в том был лик его яркий; Голова Совы – лишь как голова являлся, и в том была его чудесность, не было ног, ни рук, лишь голова и крылья.

Эти четыре глашатая были Мужи Повелительные. Отбыв из Ксибальбы, прибыли тотчас они, носителями вести своей, к высоте игры в шар, где Гунгун-Ахпу и Вукуб-Гунахпу играли в мяч в чертоге игральном Нимксоб-Карча, что значит Чертог Великих Оскорблений.

И, прибывши в чертог игральный, возвестили глашатаи весть свою, слово за словом сказав имена – Гун-Камэ и Вукуб-Камэ, Агальпух, Агальгана, Чамиабак и Чамиаголом, Ксикирипат, Кучумаквик, Агальмец, Агальтогоб, Ксик, и Патан, ибо таков был порядок их, возвещенный Совами, от Усопшего и Семикратно-Усопшего, через сгущенную кровь и сукровицу, чрез нечистоты и рвоту, до крови, излитой удушенным горлом в дорожную пыль.

Достоверно ли то, что царь Гун-Камэ и Вукуб-Камэ так говорили? Достоверно ли это, что мы вас должны сопровождать? воскликнули два брата. – Пусть принесут они всё, чем они развлекаются, так сказали владыки. – Хорошо. Подождите нас одну минутку; мы пойдем простимся с нашей матерью, ответили они.

Итак, они направились к дому, и сказали своей матери, ибо отец их уже был мертв: Вот, мы уходим, мать наша: но наше странствие будет бесполезным. Вестники царя пришли нас взять, да придем мы.

Но останется один свидетель нашего существования, прибавили они. Этот каучуковый мяч. И они пошли и повесили его в углублении домовой крыши. Мы еще поиграем в мяч, прибавили они. Что до вас, занимайтесь музыкой, пойте, живописуйте, резьбой занимайтесь тонкой, согревайте наш дом, сердце праматери вашей согревайте, сказали они Гунбатцу и Гунчуэну.

В миг прощанья волненье овладело Смуканэ, и она плакала. Мы уходим, но мы еще не умерли; не огорчайтесь, сказали Гунгун-Ахпу и Вукуб-Гунахпу, уходя.

И отошли они, а вестники пошли перед ними. Так начали они сходить по дороге, ведущей в Ксибальбу, и первые ступени спуска были весьма крутые.

Сойдя, прибыли они к берегу реки весьма быстрой, текущей по дну стремнины, что зовется Нуциван-Куль и Ку-Циван, Стремнинный Поток и Рытвина Стремнины, и они перешли реку; они перешли, равно, чрез кипящие воды, где в великом числе росли тыковники, но они перешли и не ранили себя.

Они прибыли затем к берегу реки кровавой: перешли, но не пили из неё воды; перешли потом через другую реку, где только вода была, не было крови, и доселе не могли их уловить ни в какую западню. Реку они перешли, но пришли затем в место, где скрестились четыре дороги, и тут они дали себя уловить, на перекрестке четырех дорог.

Одна из этих дорог была красная, другая черная, и одна белая, и последняя желтая, – что́ образует четыре пути. И вот он, что у черной дороги, сказал: Это меня, меня нужно взять вам, я дорога царя, сказал он, что при дороге.

В этом месте захвачены были они в западню, ибо направлены были они к Ксибальбе, и прибывши в тронный чертог царей Ксибальбы, они потеряли в игре.

Первые, кого они увидели сидящими, были кукла и фигура из дерева, разукрашенные там и посаженные людьми Края Теневого: первые были то, кому поклонились они: Привет, Гун-Камэ, сказали они кукле; привет, Вукуб-Камэ, сказали они фигуре из дерева.

Но те не ответили им ничего. И цари Ксибальбы разразились хохотом, и все владыки с ними подняли великий шум смехов и пересмешек, ибо смотрели они уже как на сраженных на Гунгуна-Ахпу и Вукуба-Гунахпу, пришедших играть; и они смеялись и предавались хохоту.

Потом Гун-Камэ и Вукуб-Камэ прибавили: Хорошо, вот вы прибыли; на завтра приготовьте ваши головные украшения, и ваши кольца, и ваши перчатки. Так было им сказано. Садитесь на наше почетное сиденье, сказано было им. Но почетное их сиденье было лишь камнем раскаленным, и, садясь на него, обожглись они, и скатились с этого престола, но не нашли облегчения, ибо, когда пожелали встать, всё же их жгло это сиденье.

И снова смеялись люди Ксибальбы, смеялись вокруг теневые, до слез хохотали, схватясь за бока хохотали, владыки Ксибальбы, и краской покрылись от смеха – казалось, задушит их кровь.

Идите в ваше помещение, вам туда принесут ваш факел смоляной и вашу сигару, чтобы вам уснуть, было сказано им.

И прибыли они в Дом Сумрачный, где лишь сумраки были внутри дома, а люди Ксибальбы в то время сошлись на совет и, совещаясь, говорили: Принесем их в жертву завтра, да умрут они смертью наискорейшей; ибо игра их есть наше поношение. Так говорили меж собою те, что правят в Крае Крота Разрисованного.

Смоляной же светильник их был круглою стрелой, из сосны, что растет в Ксибальбе, бледный, и звался он цакиток, что значит белый кремень; на острие была их игра, весьма был острым светильник их, и быстро он должен был означить конец свой, увеселяя игру Теневых.

И вошли Гунгун-Ахпу и Вукуб-Гунахпу в Дом Сумрачный; дали им тогда светильник смоляной, каждому светильник дали смоляной, зажженный, дарованный им Гуном-Камэ и Вукубом-Камэ, и каждый получил свою сигару, равно, зажженную, которую послали им владыки, и зажженную принесли им.

И когда пришли, чтобы дать им, каждому, светильник смоляной и сигару, с мыслями своими собирались они в темноте, и пламя камеди внезапно осветило их, входя к ним. – Пусть каждый имеет светильник светящийся. Пусть каждый имеет свой скрученный табак дымящийся. И пусть принесут их с рассветом дня. Но пусть не истратят их. Пусть вернут их, как получили их. Так возвещают владыки.

Так было им сказано: так они были побеждены. Сосна их смолистая сгорела, табак их душистый искурился. Издымился табак их, который им был вручен, дотлела смола их, которая им светила в ночи. А испытания в Ксибальбе были многие, многоразличны и многочисленны были испытания в Крае Теневом.

И первое было – это испытание Дома Сумрачного, где только тьма была внутри. И второе было – испытание Дома, что звался Ксуксулим, Ветер Северный, – проникал туда ветер пронзительный, ветер холодный и нестерпимый заполнял собой всё внутри.

И третье было – Дом Тигров, и лишь тигры были там внутри, ступали, ходили они, расходились, и смешивались, и, столпившись, свирепились, и, смотря друг на друга, смеялись, заключенные в этом Доме.

И четвертое было – Цотци-Га, Дом Летучих Мышей, лишь летучие мыши были там внутри, кричали они, били крыльями, летали, порхали по дому, перепархивали, летучие мыши заключенные, без выхода во-вне для их крыльев.

И пятое было – Чайим-Га, Дом Ратоборствующих, и там внутри были лишь состязающиеся, победители поочередно, с длинными своими копьями, поочередно отдыхали и сражались в этом Доме.

Это были только первые испытания Ксибальбы, начальные, но и до них не дошли Гунгун-Ахпу и Вукуб-Гунахпу в Крае Крота Разрисованого. Довольно лишь упомянуть об этих Домах Испытаний.

Когда предстали пред Гуна-Камэ и Вукуба-Камэ Гунгун-Ахпу и Вукуб-Гунахпу, сказали им Усопший и Семикратно-Усопший: Где табак мой скрученный, что зовется сигарой? Где светильники мои смоляные, что светили вам в ночи? – И был ответ их: Кончились.

И было решение: Кончились? Ну, так – к концу. Сегодня будет предел ваших дней, смертью умрете. Вы будете разрушены, вам рассекут грудь вашу, и ваша память будет здесь схоронена. Вы предназначены быть принесенными в жертву, сказали Усопший и Семикратно-Усопший. И их принесли в жертву, и были они схоронены в месте, зовущемся Усыпальницей; сначала отрезали голову Гунгуну-Ахпу, и тело старшего было похоронено с телом младшего брата.

Пусть поместят его голову в дерево, что растет посреди дороги, промолвили Гун-Камэ и Вукуб-Камэ. И в тот миг, когда помещали голову посреди ветвей дерева, оно внезапно покрылось плодами, раньше же не было плодов на этом дереве. И был это тыковник, и тыквою зовем мы до сих пор голову Гунгуна-Ахпу.

С изумлением посмотрели Гун-Камэ и Вукуб-Камэ на плоды этого чудесного дерева. Плод был круглый, округлый, но более не видно было, где голова Гунгуна-Ахпу, ибо являлась она лишь как плод среди плодов тыковника; только это увидели все люди Теневые, когда они пришли посмотреть.

Великим в их мыслях сразу стало свойство этого древа, когда поместили голову Гунгуна-Ахпу среди его ветвей. И говорили люди Ксибальбы между собою: Да не будет никого, кто сел бы дерзновенно у этого древа.

С тех пор голова Гунгуна-Ахпу не являлась более; ибо причлась она к плодам древа. Но юная девушка услышала этот чудесный рассказ, и живая любовь возникла отсюда, и с нею месть.

Вот летопись о юной девушке, изошедшей от владыки, чье имя Кучумаквик, Кровь Соединенная.

И вот одна девственница, дочь властителя, прослышала про чудеса, свершившиеся с древом чудесным, скрывшим голову Гунгуна-Ахпу и явившим обильные плоды внезапно. Кучумаквик было имя отца её, Кровь Соединенная. Сквик было имя девушки, Быстрая Кровь. И когда услышала она рассказ о плодах древа, от отца своего, весьма она дивилась на рассказанное.

Почему бы не пойти мне взглянуть на это дерево, о котором столько говорят? подумала она. Поистине, плоды его должны быть весьма вкусны, согласно с тем, что я слышу, прибавила она.

И пошла она одна, и приблизясь к древу, что росло посреди Усыпальницы, восхищенная, воскликнула: А! а! так вот плод этого дерева. Не удивительно ли, как покрыто это дерево плодами? Что же, разве умру я и будет в том моя погибель, ежели сорву я один? Так промолвила девушка.

Тогда мертвая голова, что была посреди древа, возговорила: Ты воистину хочешь? Эти круглые шары, что среди ветвей, суть лишь мертвые головы, сказала голова Гунгуна-Ахпу, говоря к юной девушке.

Всё еще хочешь? прибавила она. – Хочу, отвечала девушка. – Хорошо, так протяни же лишь край руки своей, сказала мертвая голова. – Да, ответила девушка, выдвигая свою руку и протягивая ее перед мертвой головой.

Тогда мертвая голова, с усилием, устремила плевок в руку юной девушки, в протянутую руку: девушка тотчас взглянула в углубление ладони своей, взглядом пристальным и любопытным, но уже не было более в руке её слюны от мертвой головы. Эта слюна и эта влага есть потомство мое, которое даю тебе, сказала мертвая голова. – Вот голова моя перестанет говорить, ибо это лишь мертвая голова, уже не имеющая плоти.

И голова самых великих владык, ежели мертвая, есть такова же; ибо только плоть есть то, что украшает лицо: отсюда-то страх, что нападает на людей в час смертный, по причине костей, которые одни остаются по смерти.

Есть точно так же сыны, существо коих есть как слюна и влага, будут ли то сыны властителя, или художника, или глашатая красноречивого, влага, что не теряется, но переходит из рода в род, так что не гаснет в народе потомство властителя и художника и красноречивого; и остаются так дочери и сыновья, и так я поступил с тобой.

Вернись же к свету Солнца и будь на земле; ты не умрешь. Верь слову моему, и так да будет, промолвила голова Гунгуна-Ахпу и Вукуба-Гунахпу. Всё же это было так устроено по воле и повелению Урагана, Молнии в изломе и Ударной Молнии.

И вернулась домой юная девушка, в тот, многими наполненный предвещаниями, дом. И тотчас же зачала она в чреве своем одною силою слюны; и таково было зачатие Гунахпу и Сбаланкэ.

Домой прибыла девушка, и по истечении шести месяцев с подозрением стал смотреть на нее отец её, и Кучумаквик было имя её отца, Кровь Соединенная.

И потом отец её стал смотреть на девушку с наибольшим вниманием, ибо заметил он, что носит ребенка она во чреве своем. И тогда цари Гун-Камэ и Вукуб-Камэ собрались на совет с Кучумаквиком.

Вот моя дочь – с тяжестью в чреве своем, о, цари, сказал Кучумаквик, и поистине в том для меня есть поношение. – Хорошо, – ответил их рот, – её рот исследуй, и если не скажет, да будет предана она смерти и да принесут ее в жертву далеко отсюда. – Весьма хорошо, владыки мои, – ответил он.

И тогда спросил он у дочери своей: От кого это ребенок, что ты носишь во чреве своем, дочь моя? – Но она отвечала: У меня нет ребенка, о, владыка и отец мой, нет мужчины, коего лицо я бы познала.

Он прибавил: А, так ты значит воистину блудница! Унесите ее, Мужи Повелительные, и смертью заставьте ее помереть; принесите ее сердце в урне и возвратитесь сюда сегодня, да пребудете с царями, – сказал он Совам.

Четыре было их, что пошли взять урну, и отправились в путь, унося на плечах своих юную девушку, и кремневый унося с собою нож, предназначенный для заклания её.

Вы не убьете меня, о, вестники Ксибальбы, промолвила девушка; ибо не преступление это, что ношу я во чреве своем; но это зародилось, когда пошла я поклониться голове Гунгуна-Ахпу, что в Усыпальнице; итак, не принесете вы меня в жертву, о, вестники Края Теневого, сказала юная девушка, говоря им.

Но что же положим мы вместо сердца твоего? Так сказал нам твой отец: Принесите её сердце: вы возвратитесь к царям; будьте точны и свершите это; быстро принесите в урне свидетельство верности вашей. Что же положим мы в урну, на дно её? Однако же, лучше хотели бы мы, чтоб ты не умерла, сказали вестники Ксибальбы.

Хорошо. Это сердце не может принадлежать им; равно и жилище ваше не может быть здесь, и не только в вашей власти – умерщвлять людей, но истинно вашим рукам достанутся истинные прелюбодеи, мне достанутся позднее Гун-Камэ и Вукуб-Камэ. Кровь говорит за себя сама, так пусть же она будет пред лицом их.

Что до того, чтоб сжечь это сердце пред ними, не будет того. Положите в урну, на дно её, то, что дает вот это древо, прибавила девушка. И красный из дерева вышел сок, и потек в урну: он сгустился в комок и стал как бы шар: вместо сердца её, – чтоб заменить её сердце, – выбрызнул сок этот, жидкость красного дерева.

Подобный крови исходил из дерева сок, заменою жертвенной крови; и эта древесная кровь сгустилась на дне урны, эта жидкость красного дерева, и кровеподобный вид её был блистателен, была красновата она и вся сцеплена в урне, а древо стало знаменитым, по причине той юной девушки.

Древо Кровавое – названо было оно, и еще Кошениль Красного Дерева, и Кровь Договора – также было имя его еще.

И вот теперь будете вы любимы, и всё, что есть на земле, будет вашим наследием, сказала она Совам. Они же были лишены наследства, всё себе брали знатные.

Хорошо, юная девушка. Что до нас, мы уходим, чтобы дать отчет, как мы исполнили, что́ нам поручено; иди своею дорогою, меж тем как мы пойдем и явим пред глазами царей образ твоего сердца и подобие его, сказали вестники Края Теневого.

Когда они прибыли пред царей, все были в ожидании тревожном. Кончено ли? спросил Усопший. – Кончено, о, цари, вот здесь сердце её в этой урне, на дне её. – Это весьма хорошо, что я его вижу, промолвил Усопший.

Тут он, тихонько касаясь, поднял его концом пальцев, и кровавая жидкость, блестящая, цвета красноватого, начала распространяться кровью: Разожгите головни, сказал Гун-Камэ, и поместите его над огнем.

Когда же было брошено на огонь это сердце, и люди Ксибальбы почуяли запах, который оно издавало, сразу все встали на ноги и повернулись с изумленьем беспокойным к благовонию сердца, исходившему с дымом от него.

Меж тем как они пребывали, ошеломленными, в оцепенении, предупрежденные юною девушкой Совы, восходя из стремнин, великой толпою шли к свету Солнца, чтобы быть на светлой земле. И тотчас же стали они её приверженцами.

Так были уловлены в сеть владыки Ксибальбы, Края Крота Разрисованного, этою юною девушкой, которою были ослеплены все.

Праматерь Гунбатца и Гунчуэна была между тем у себя, когда женщина Сквик, Быстрая Кровь, пришла к прародительнице Гунбатца и Гунчуэна; она была тяжелая, и вот-вот должно было совершиться рождение тех, что были названы Гунахпу и Сбаланкэ.

Когда женщина-девушка прибыла к старой, сказала она старухе: Я прихожу, о, моя госпожа и мать; я невестка твоя, и дочь я приемная милости твоей, госпожа моя и мать. Так сказала она, приходя к старой.

Откуда приходишь ты? где мои сыновья? не умерли ли они в Ксибальбе? и порождения их, знамения их слов, что зовутся Гунбатц и Гунчуэн, не видишь ли ты их перед собой? Иди же отсюда, ступай, ответила Старая Юной.

Истину я говорю, поверь мне, истинно я твоя невестка; ибо я супруга Гунгуна-Ахпу; вот приношу их живыми, Гунгуна-Ахпу и Вукуба-Гунахпу, жив Метатель Шаров, жив Тигр Малый, Тигренок-Ягуар, живы они и не умерли; приговор, что их поразил, сделал их только еще более славными. Ты моя мать нареченная. Увидь же их образ любимый в тех, что я приношу, сказала она Старой.

И в гнев тут пришли, великий, Гунбатца и Гунчуэн; играть на флейте и петь, только это они и делали; живописать и ваять, этим весь день занимались они, и были они утехой для Старой.

И тут ответила Старая: Нет мне в тебе, никакой нет мне надобности, и ты не невестка моя; это твой блуд, что ты заключила в лоно свое; лгунья ты; умерли дети мои, о которых ты говоришь.

И старуха добавила: Истинно, слишком истинно всё, что тебе я сказала. Но пусть. Как понимаю, верно: ты мне невестка. Иди же, сбери еду для тех, что едят; выжни поди большую полосу полную; выжав, наполни большую сеть, и приди, потому что ты ведь невестка моя, как я понимаю.

Хорошо, ответила Юная. И пошла она в поле, где были посевы Гунбатца и Гунчуэна, и дорога была открыта и расчищена ими; девушка шла по ней и пришла в поле.

Но она нашла там один лишь сноп; не два и не три, лишь один там был сноп, являл он свой лик над поверхностью поля: и сердце у девушки сжалось.

Горе мне, горькой, – сказала она, – куда же пойду я искать, чтоб наполнить большую сеть полную, как мне повелено? Тут, помыслив, воззвала она к Хранителю яств, чтоб его умолить и принес бы он то, что нужно.

Сто, Сканиль, Скакао, воззвала она, Дождь Плодоносный, Желтая Нива, Волшебный Какао, вы, что готовите маис вместе с золою, и ты, Хранитель яств Гунбатца и Гунчуэна, что хранишь их, чтобы сыты были Обезьяна-Ткач и Пригожий, что прихорашивается, придите ко мне на помощь, воскликнула юная девушка.

И взяла она мякину и концы колосьев, щетинистые усики снопа, и вырвала и сложила их осторожно, не лишая снопа вида его, и усики эти в колосья обратились на дне её сети, и успела она наполнить большую сеть.

Тогда отправилась в путь юная девушка; но грубые взяли сеть и отяжелевшую поставили в угол дома, как обычную тяжесть дня. Прибежала Старая увидеть, и увидев такой большой мешок, возопила: Откуда взяла ты всё это? Верно, всё мое поле ты обездолила, верно, все унесла ты наши посевы? Пойду посмотрю сейчас же, промолвила Старая, и немедля отправилась в поле.

Но один там качался колос, один он стоял среди поля на том же месте, где был, и видно было еще то место, где была сеть. С тою же скоростью, возвратилась Старая в дом свой и сказала той Юной: Это есть истинно знамение, что ты невестка моя; я еще увижу твои деяния и деяния мудрых, которых ты носишь. Так сказала она той Юной, и сбылись эти слова.

Вот что мы поведаем теперь о рождении Гунахпу и Сбаланкэ.

Вот сказание о рождении их, которое передаем мы. Когда пришел час, предназначенный для сего, юная девушка, по имени Сквик Быстрая Кровь, родила.

Старая не присутствовала, когда родились они; мгновенно они появились, и оба вышли из чрева, Метальщик Шаров и Тигренок-Ягуар, Гунахпу и Сбаланкэ. Ибо таковы были их имена на горе, где они появились.

Потом вошли они в дом, но они совершенно не спали: Ступай и выбрось их, ибо поистине они только и делают, что кричат, сказала Старая. После чего отнесли их в муравейник, но сон их там был сладостен; тогда их унесли оттуда, и пошли положить их на шипы.

То, чего желали Гунбатц и Гунчуэн, это, чтобы умерли они в муравейнике; они желали этого потому, что были они их соперниками в искусствах, и были они предметом зависти у Ткача-Обезьяны и Пригожего, что прихорашивается. В начале даже не хотели они принимать в дом своих младших братьев; не признавали их, и были они воспитаны на горе.

А Гунбатц и Гунчуэн были весьма великие музыканты и певцы; возросши среди великих усилий и трудов, через которые прошли они, мучимые всяким образом, сделались они великими мудрецами; и сделались они также искусниками как игроки на флейте, певцы, живописцы, и ваятели; всё выходило совершенным из их рук.

Они знали также, каково было их рождение, и было им преподано, что были они представители отцов своих, которые пошли в Ксибальбу, и что отцы их умерли в этом Крае Теневом; итак, были это великие мудрые, Гунбатц и Гунчуэн, и в разуме своем видели они и знали с самого начала всё, что касалось существования юных их братьев.

Но мудрость их не явила свой лик, по причине зависти их, злая воля их сердца взяла перевес над ними, хотя ничто к тому не вызывало их со стороны Гунахпу и Сбаланкэ.

Ибо они лишь охотились с сарбаканом каждый день. И не любила их праматерь их, так же как Гунбатц и Гунчуэн: им совсем не давали есть; лишь когда трапеза свершалась, и кончали есть Гунбатц и Гунчуэн, тогда приходили они.

Но они не оскорблялись на это, и совсем не приходили в гнев, и довольствовались тем, что терпели; ибо знали они природу свою, и видели всё ясно, как видит день. И приносили они птиц, когда приходили ежедневно домой; но Гунбатц и Гунчуэн ели этих птиц, ничего им не давая, как доли, ни Гунахпу, ни Сбаланкэ.

Гунбатц и Гунчуэн только и делали, что играли на флейте и пели. И вот случилось раз, что пришли Гунахпу и Сбаланкэ, не принеся никакой птицы, и когда вошли они, гневу предалась Старая.

Почему не несете вы птиц никаких? сказано было Гунахпу и Сбаланкэ. – Вот в чём дело, праматерь наша, птицы наши запутались в развесистых ветвях дерева, ответили они: не можем мы взобраться на это дерево, чтобы взять их, праматерь наша; но пусть взойдут на него братья наши; пусть пойдут они с нами и спустят тех птиц на землю, добавили они.

Хорошо, мы пойдем завтра с вами с самого утра, ответили старшие братья. Итак, мудрость Гунбатца и Гунчуэна мертвою была в одном и в другом, касательно поражения их.

Мы переменим лишь их существование, и форму их живота, и да окажет наше слово свое действие, по причине великих мучений, которые они нам причинили. Пусть погибнем мы, пусть мы будем уничтожены, пусть случится несчастье с нами, с младшими братьями, вот каково было их желание. Как служителей, принизили они нас в мысли своей, и мы с ними совершим нечто, в ознаменование могущества нашего.

Так говорили между собою Гунахпу и Сбаланкэ, идя к подножью дерева, именуемого Кантэ, Древо Желтое, сопровождаемые старшими своими братьями: они шли и метали шары из сарбакана; без числа были птицы, что щебетали на вершине дерева, и два старшие их брата дивились, видя столько птиц. Вот птицы; но ни одна еще не упала к подножью дерева, и из наших птиц ни одна еще не упала: подите же и сбросьте их, вы, сказали они своим братьям. – Хорошо, отвечали те.

Но, после того как они взобрались на дерево, это дерево возросло и ствол его увеличился; и когда хотели с него сойти Гунбатц и Гунчуэн, не могли они спуститься с вершины дерева.

И вот сказали они с дерева, сверху: Как это приключилось с нами, о, наши юные братья? Горе нам, горе нам. Вот, это дерево ужасает тех, кто на него смотрит, о, братья наши, сказали они сверху.

И ответили Гунахпу и Сбаланкэ: Снимите ваши пояса, подвяжите их под животом вашим, а длинный конец оставьте висячим и его вы будете тянуть сзади; таким образом всё хорошо пойдет, ответили они братьям.

Весьма хорошо, сказали те и потянули концы своих поясов: но в это же самое мгновение концы поясов их стали хвостами и они превратились в обезьян.

Тогда пошли они по вершинам деревьев, среди гор великих и малых; они и шли повсюду в лесах, делая гримасы и качаясь на ветках деревьев. Так были побеждены Гунбатц и Гунчуэн Гунахпу и Сбаланкэ; но лишь силою власти своей чародейной сделали они это.

Тогда они вернулись домой. Придя, сказали они праматери своей и матери: Праматерь, что сделалось с братьями нашими, ибо в одно мгновение лица их сделались как лица зверей? сказали они.

Если это вы такое совершили с братьями вашими, вы погубили меня, вы потопили меня в печали. Не поступайте же так со старшими вашими, о, дети мои, отвечала Старая Гунахпу и Сбаланкэ.

Тогда сказали они праматери своей: Не огорчайся, праматерь; ты увидишь лицо наших братьев, они возвратятся: только в этом будет испытание для тебя, праматерь, бойся смеяться. Испытай же теперь их судьбу, прибавили они.

И тотчас начали они играть на флейте и играли они напев Гунахпу-Кой, Обезьяна-Гунахпу. После чего они пели, и играли на флейте и на барабане, взяв флейты свои и атабалы; потом они усадили праматерь свою с собою и, касаясь инструментов, призывали братьев своих напевом, что назывался тогда Гунахпу-Кой.

Тут пришли Гунбатц и Гунчуэн, и, войдя, принялись танцевать; но, когда увидела Старая некрасивые их лица, стала она смеяться глядя на них, и не могла удержать своего смеха: но в то же самое мгновение исчезли они, и она не видела более их лиц.

Вот видишь, праматерь наша, они ушли в лес. Что сделала ты, праматерь? Четыре лишь раза можем мы сделать опыт такой: остается лишь три.

Мы позовем их на звук флейты и пения; удержи свой смех и пусть снова начнется испытание, прибавили Гунахпу и Сбаланкэ.

Тут начали снова они играть на флейте; вернулись две обезьяны, и вошли, танцуя, до самой середины комнаты, столько удовольствия причиняя Старой и так возбуждая её веселость, что вскоре она разразилась смехом: истинно, было здесь что-то такое потешное – странное в лицах обезьян, в полноте живота их отвислого, в вилянии хвоста их и его трепетании за спиною и на животе, что было на что посмеяться Старой, когда вошли они.

Тогда они возвратились в горы. Что же нам делать теперь, праматерь? В третий раз начнем мы испытание, сказали Гунахпу и Сбаланкэ.

Еще раз играли они на флейте: снова прибыли обезьяны, танцуя; и праматерь смогла на ту минуту удержать свой смех. Обезьяны вскарабкались на верхушку дома, и показывали оттуда большие свои красные глаза, вытянутую свою морду, все свои гримасы, которые делали они, смотря друг на друга.

Старая снова взглянула на них, и немного прошло, как она разразилась смехом. Но более не видно было их лиц, по причине смеха Старой. Этот раз еще только, праматерь, мы позовем их из леса, и это будет четвертый раз, сказали Гунахпу и Сбаланкэ.

Были те позваны еще раз звуком флейты; но они не вернулись в четвертый раз и тотчас отправились в лес. И сказали тогда Юные Старой: Мы попытались, праматерь; но они не пришли, хотя мы старались призвать их. Не огорчайся: мы здесь, мы – внуки твои, и мы будем смотреть на тебя как на мать нашу, мать рода, ибо так надлежит, чтобы мы остались в памяти старших наших, что звались и прозывались Гунбатц и Гунчуэн, сказали Гунахпу и Сбаланкэ.

И в древности это они, Гунбатц и Гунчуэн, были возглашены музыкантами и певцами народа, и издревле их прозывали также живописцы и ваятели. Но они были обращены в зверей и сделались обезьянами, по причине того, что гордились они и, величаясь, уничижали братьев своих. И таким-то путем разрушение пришло в их сердце; так погибли и были уничтожены Гунбатц и Гунчуэн, превращенные в зверей. А до этого всегда они были в своих домах, и так же, как были они великими музыкантами, певцами, сотворили они многое великое, когда существовали с праматерью своею и матерью.

В свой черед, начали Юные труды свои, чтоб выявить себя пред глазами праматери своей и матери.

Первое, что они сделали, это, что они открыли поле. Мы пойдем работать в полях, праматерь наша и мать, – сказали они. Не огорчайся; мы, что здесь, твои внуки мы, и мы на месте наших старших братьев, сказали Гунахпу и Сбаланкэ.

Тогда взяли они свои топоры, свои мотыки и плуги, и пустились в путь, каждый держа сарбакан свой на плече: они вышли из дома своего, наказав своей праматери послать им еду их. Ровно в полдень пусть принесут нам обед наш, праматерь, – сказали они. – Хорошо, внучата мои, ответила праматерь их.

Вскоре прибыли они в место, где должны они были открыть поле, и везде погружали они мотыку в землю, одна лишь мотыка служила им, чтоб убрать шипы и плевелы с поверхности земли, лишь мотыкой они пользовались, чтоб очистить почву.

И топор они также погружали в пень деревьев, а равно и в ветви их, бросая на землю, рубя, и опрокидывая всё, деревья и лианы всяческие, один лишь топор рубил эти деревья и он лишь один совершал всё это.

И то, что вырвала мотыка, тоже было весьма значительно: невозможно было бы исчислить всю очистку земли от шипов и сорных трав, которая лишь одною мотыкой была сделана, невозможно исчислить всё, что они расчистили, и всё, что бросили, исторгнув, на землю, среди гор великих и малых.

Тогда они отдали свои повеления существу дикому, по имени Смукур, что значит Вяхирь, и, заставив его взлететь на высокий ствол дерева, сказали ему Гунахпу и Сбаланкэ: Ты будешь тут только смотреть, когда наша матерь пойдет, принося нам обед наш: Заворкуй и воркуй как увидишь ее, тотчас же, и тогда мы возьмемся за топор и мотыку. – Весьма хорошо, – отвечал воркователь Вяхирь. И вот забавлялись они, охотились, метая шары из сарбакана, и вовсе они не расчищали почву. После чего заворковал Вяхирь, и тотчас они прибежали один, чтобы взять мотыку, другой, чтоб схватить топор.

Закутавши голову, один нарочно покрыл себе руки землею, загрязнил, равно, и лицо, как бы земледелец истинный. Другой, подобно, наполнил напрасно свои волосы стружками, щепками, как будто бы он и воистину плотничал здесь и был дровосеком.

Тут их заметила Старая, увидала, к ним приходя. Приняли пищу они, хотя, по правде, никакой работы они в полях не сделали для посевов; и совсем понапрасну принесли им поесть.

Возвратившись домой, сказали они: Мы очень устали, праматерь. И совсем без заслуги протянули они ноги свои и руки перед Старой.

Когда вернулись они в поля на другой день, увидели они, что всё восстановлено по-прежнему, деревья и лианы, и что шипы и сорные травы опять перепутались вместе.

Кто ж это так подшутил над нами? – вскричали они. Это, конечно, они напроказили тут, все эти звери, большие и малые, Лев, и Тигр, и Олень, и Кролик, Двуутробка, Шакал, Дикобраз, и Вепрь; птицы, большие и малые, они натворили всё это, и в единую ночь всё это сделали они.

Затем начали снова они очищать поля; так же поступили они и с деревьями на поверхности земли, совещаясь один с другим при рубке леса и расчистке кустарников.

Только, – сказали они, – мы посторожим расчищенное поле наше. Быть может, и захватим мы тех, что придет сюда делать это. Так они сказали друг другу, и потом возвратились домой.

Ты что думаешь, как подшутили над нами, праматерь? Большие кусты и огромный лес опять на том месте, где мы расчищали, мы снова увидели их сегодня, когда только что вот пришли туда, сказали они праматери и матери своей. Но мы туда вернемся, и мы посторожим, ибо дурно это, что так поступают с нами, прибавили они.

Потом они вооружились; затем они возвратились к срубленным деревьям, и спрятались там, прикрытые тенью.

Тогда собрались все звери, каждый род отдельно между всеми зверьми, большими и малыми. И вот в полночь все они прибыли, говоря между собою на своем языке: Деревья, восстаньте; восстаньте, лианы. Так говорили они, приходя, множествами, теснясь под деревьями, под лианами; наконец, приблизились они и открылись глазам Гунахпу и Сбаланкэ. И первыми были Лев и Тигр; братья хотели схватить их, но не дались они в руки их. Вслед за ними пришли Олень и Кролик, хвостами приблизились один к другому; они схватили их, но лишь за крайний конец их схватили, и вырвали эту крайность, и остался в руках у них хвост Оленя и хвост Кролика, и потому-то у этих животных такой короткий хвост.

Лисица и Шакал тоже не дались в руки, а равно Кабан и Дикобраз; и все звери прошли пред Гунахпу и Сбаланкэ и сердце их пылало гневом, оттого, что ни одного из зверей не могли поймать они.

Но пришел еще один, и пришел он, прыгая, и совсем последний; тут братья, загородив ему дорогу, схватили Крысу в платок; так, поймав ее, они сильно сдавили ей голову и хотели ее задушить. Они опалили ей хвост на огне и с тех это пор началось, что есть у Крысы хвост, но хвост безволосый, а также глаза у неё в уровень с верхушкой головы, потому что сильно сдавили её голову Гунахпу и Сбаланкэ.

Да не умру я от рук ваших, сказала им Крыса; узнайте, не ваше это ремесло – возделывать землю. – Что ты нам такое рассказываешь теперь? возразили Юные. – Отпустите меня на минутку; ибо то, что хочу сказать, во чреве у меня; я вам расскажу это; но сперва дайте мне немного поесть, сказала Крыса.

Потом мы дадим тебе поесть, сперва скажи, что хочешь сказать, было отвечено ей. – Весьма хорошо. – Узнайте же, что богатства отцов ваших, Гунгуна-Ахпу и Вукуба-Гунахпу, как прозывались они, тех, что скончались в Ксибальбе, и орудия развлечения их, существуют подвешенными над домом, кольца их, и перчатки, и гибкий шар из камеди. Но не хотели показать их пред глаза ваши, по причине праматери вашей, ибо из-за этого умерли отцы ваши.

Достоверно ли знаешь ты всё это? спросили Юные у Крысы. И исполнились радостью, услыхав рассказ про мяч смоляной. И когда это всё сказала Крыса, дали они Крысе есть.

Вот пища, которую даем мы тебе: маис, белый перец, бобы, и какао будут тебе; и ежели будет еще что-нибудь, что останется или будет позабыто, будет тебе принадлежать, чтобы тебе поглодать, сказали Крысе Гунахпу и Сбаланкэ. Весьма хорошо, о, Юные. Но что я скажу, если увидит меня эта ваша праматерь? прибавила она. – Ничего не бойся, мы будем там; мы готовы, чтобы дать ответ нашей праматери. Скорей же, взойдем на верх дома, где всё это подвешено, чтобы мы взглянули на веревки дома, чтоб мы посмотрели, чем тебя накормим, сказали они Крысе.

Условившись, по совещании друг с другом, относительно ночи, Гунахпу и Сбаланкэ прибыли ровно в полдень. Неся Крысу, но ее не показывая, приблизились они; один спокойно вошел в дом, другой в закоулок его, где тотчас же Крыса взошла наверх.

И тогда они спросили свой обед у праматери своей: Смели же нам еду нашу; чильмоль приготовь нам, праматерь, соус из перца, сказали они. Тотчас же им приготовлен был горшок супа и поставлен перед ними.

Но это была лишь хитрость, чтоб обмануть праматерь и матерь свою, и, опрокинув кувшин с водою, – поистине горячи наши рты, сказали они; поди же принеси нам испить. – Хорошо, я пойду, сказала она, уходя.

А они между тем ели; но в действительности вовсе не хотелось им пить, и они сказали это лишь для того, чтобы помешать увидеть то, что хотели они сделать. И дали они Крысе чильмоля, и свободно взошла Крыса туда, где был гибкий мяч, подвешенный вместе со всем другим на вершине дома.

Покончив с чильмолем, призвали они некоего Ксана; а Ксан этот был животным, подобным Комару, и отправился он на берег реки; тотчас же начал он пробуравливать бок в кувшине Старой, и вода разлилась из кувшина, и хотела она остановить текущую воду, но не могла.

Что там делает наша праматерь? Мы задыхаемся здесь без воды, мы умираем от жажды, сказали они своей матери, увидавши ее снаружи. Тотчас как вышла она, Крыса пошла обрезать веревку, на которой висел прыгающий мяч; он упал с верхушки дома, вместе с кольцами, перчатками, и кожаными щитами. Тотчас они завладели всем этим и пошли потом спрятать всё это на дороге, ведущей к чертогу игры в шар.

После этого пошли они к праматери своей на берег реки, а праматерь их и мать их были обе в это время заняты стараниями заткнуть отверстие в боке кувшина. Тут прибыли они оба с своими сарбаканами, и приблизились к берегу реки: Что же вы тут делаете? сказали они. Мы устали ждать и пришли сюда.

Посмотрите же на бок моего кувшина, его нельзя никак заткнуть, сказала праматерь. Но они тотчас же заткнули его, и вместе возвратились домой, идя впереди, перед праматерью своей. И так был отдан им прыгающий мяч.

Радости были исполнены Гунахпу и Сбаланкэ, идя по дороге, чтоб играть в шар в чертоге игры в мяч; и очень далеко отправились они, чтоб играть в шар, совершенно одни, и начали они с того, что вымели чертог игры в мяч, где играли отцы их.

Владыки же Ксибальбы, Края Теневого, услышали их: Кто это те, что вновь начинают играть над головами нашими, и не боятся сотрясать землю? сказали они. Не мертвые ли это Гунгун-Ахпу и Вукуб-Гунахпу, что захотели возвеличиться перед ликом нашим? Подите же и отыщите их в свой черед.

Так сказали еще однажды Гун-Камэ и Вукуб-Камэ и все владыки Ксибальбы, Края Крота Разрисованного. Они послали и сказали глашатаям своим: Идите и скажите им: Да придут они, говорят владыки: именно здесь, вот здесь, хотим мы играть с ними, в семь дней хотим мы померяться с ними, говорят владыки; идите сказать им это, – было повторено глашатаям Края Теневого.

Пошли они большою дорогой, которую Юные расчистили, проложив от дома своего, и которая шла прямо к ним в дом. Пришли посланцы прямо по ней к их праматери. Они же заняты были едою, когда пришли посланные из Ксибальбы.

Истинно, пусть придут они, Гунахпу и Сбаланкэ, говорят владыки, – повторили глашатаи Края Теневого. И посланные Ксибальбы означили день, когда должны они были придти: Чрез семь дней будут они ожидаемы, – сказали они Смуканэ. – Хорошо, они придут, о, вестники, – ответила Старая. И глашатаи, отправившись в путь, возвратились.

И тогда сокрушилось сердце Старой: Кому ж прикажу я пойти отыскать внучат моих? Не так ли, во-истину, пришли некогда посланные из Ксибальбы, чтобы взять отцов их? – Так рекла Старая, входя одна и печальная в свой дом.

Тут вдруг Блоха упала из-под её юбки; она тотчас схватила ее, подняла, положила ее на ладонь, и Блоха задвигалась.

Родненькая моя, хочешь ли ты, чтобы я тебя послала позвать моих внучат для игры в мяч? – сказала Старая Блохе: – Глашатаи пришли найти праматерь вашу и сказали ей: Нужно, чтобы ты приготовилась в семь дней, и чтобы они пришли, сказали посланные Ксибальбы. Так говорит ваша праматерь, – сказала она, повторяя это Блохе.

Тогда Блоха отправилась, гарцуя по дороге. На дороге же сидел некий юноша, и звался он Тамацуль, что значит Жаба. – Куда ты? – сказала Жаба Блохе. – В животе несу весть, и иду найти Юных, – ответила Жабе Блоха.

Весьма хорошо. Ты, однако же, плохо бежишь, как я вижу, – сказала Блохе Жаба: – Хочешь, тебя проглочу, ты увидишь тогда, как я бегаю; тотчас поспеем. – Весьма хорошо, – ответила Блоха Жабе.

И она дала себя проглотить Жабе. Жаба же шла, медленно подвигаясь по дороге, и вовсе не бежала. Встречает она в свою очередь большую змею по имени Цакикац. – Куда идешь ты, любезнейший мой Тамацуль, – было сказано Змеею Жабе. – Я – вестник. Весть я несу в животе моем, – сказала Жаба Змее. – Да ты совсем не бежишь, как я вижу; не прибегу ли я скорее, чем ты? – сказала Змея Жабе. – Поди-ка сюда.

В свою очередь Жаба была проглочена Змеей. Это с тех пор, что змеи ими питаются, и ныне еще поглощают они жаб. Змея побежала по дороге, и встретила она в свою очередь Вака, большую птицу, и в то же мгновение проглотил Змею Коршун, Вак.

Вскоре после этого прибыл он к чертогу игры в мяч, и был над чертогом. С тех пор Коршун питается змеями, и пожирает всех змей в горах. Прибывши, Вак примостился на карнизе чертога, где забавлялись Гунахпу и Сбаланкэ, играя в мяч.

И, привстав на одной ноге, закаркал Вак: Вакко, вакко, говорит его крик, вакко. – Что это там за карканье? Скорее наши сарбаканы! – воскликнули Юные.

Метнули они шар в Коршуна, попал тот шар в самый зрачок его глаза: повернулся он вокруг себя и упал к ногам Юных. Тотчас прибежали они, чтоб взять его, и спросили потом: Что ты пришел сюда делать? сказали они. Весть мою я несу в животе моем. Но вылечите сперва зрачек моего глаза, и тогда я скажу ее вам, сказал Вак. – Весьма хорошо, ответили они. Взяли они тогда немного смолы со своего мяча, в который они играли, и приложили ее к глазу Коршуна. Назвали они это средство – Лотцквик, что значит снимание с глаза темноты, и в тот же самый миг совершенно излечилось зрение Коршуна.

Говори теперь, сказали они Ваку. Тогда он изрыгнул большую Змею. – Говори же ты, сказали они тотчас Змее. – Хорошо, сказала она, и тотчас изрыгнула Жабу. – Где твоя весть? было сказано в свою очередь Жабе. – Несу ее в животе моем, отвечала Жаба.

Тут Жаба стала пыхтеть, как будто она задыхалась; но ничего она не изрыгнула, и рот её покрылся пеной, как бы слюной от усилия, а изрыгнуть не могла. И тут Юные хотели покарать ее.

Ты обманщица, сказали они ей, и дали ей пинка в спину; тогда спинной её хребет спустился к её задним ногам. Еще раз попыталась она, но бесполезны были её усилия, лишь слюна была вокруг её рта.

Затем раскрыли они Жабе рот, Юные, и искали они во рту её: Блоха же задержалась в деснах у Жабы; в самом рту она была. Она ее не проглотила, а лишь как бы проглотила. Так была осмеяна Жаба; и не знают свойств пищи, которую она ест; и не умеет она также бегать, знают только, что поедают ее змеи.

Говори, сказано было тогда Блохе, и Блоха объяснила свое посланничество: Так говорит ваша праматерь, Юные. Иди и позови их. Глашатаи Гуна-Камэ и Вукуба-Камэ пришли из Ксибальбы, чтобы найти их. Да придут они в семь дней играть с нами в мяч; да придут с ними, равно, орудия их, коими они развлекаются, смоляной мяч, кольца, перчатки, и брони, и да оживится здесь лицо наше, говорят владыки.

И поистине пришли они, говорит ваша праматерь. И вот я здесь. Ибо поистине это есть то, что говорит ваша праматерь; она стонет, она скорбит, ваша праматерь; и вот я здесь. – Ужели это правда? молвили Юные в мысли своей. В тот же миг отправились они в путь и пришли к праматери своей: и единственно, чтобы проститься с своей праматерью, пришли они.

Мы уходим, праматерь; только мы пришли проститься с тобой. Но вот знак слова нашего, который мы оставляем: каждый из нас посадит здесь тростник; среди дома мы посадим, каждый, тростник: это будет знак нашей смерти, если он иссохнет. Что ж, они погибли? скажете вы, если он засохнет. Но если он расцветет: Они живы, скажете вы. О, наша праматерь, о, наша мать, не плачьте же, вот знак нашего слова остается с вами, сказали они.

И тотчас отбыли они, после того как посадил Гунахпу тростник, посадил Сбаланкэ другой; посредине дома посадили они их, и не посреди гор или во влажной земле, но в земле сухой, посреди своего дома, внутри его, там посадили они, один тростник и другой.

После этого Гунахпу и Сбаланкэ отправились в путь, каждый с своим сарбаканом, и стали нисходить к Ксибальбе. Быстро сошли они по обрывистым ступеням и прошли кипящие воды стремнины; они прошли ее среди птиц, а назывались те птицы Молай, имя неясное.

Прошли они также и реку Грязи и реку Крови, где должны они были быть уловлены в западню, по мысли тех, что в Крае Теневом; но они не коснулись ногою ни грязи, ни крови, перешли они в дуле своих сарбаканов, и выйдя оттуда, достигли перекрестка Четырех Дорог.

Дороги же, что были в Крае Теневом, знали они эти дороги, дорогу Черную, и дорогу Белую, и дорогу Красную, и дорогу Зеленую; вот почему послали они вперед себя зверя, что назывался Ксан. Должен был этот Ксан собрать сведения, потому они и послали его на разведки.

Укуси их одного за другим; сперва укуси первого сидящего, и по очереди всех перекусай: твой удел это будет сосать кровь из людей на дорогах, сказано было Ксану. – Весьма хорошо, ответил тогда Ксан.

Тут он отправился по дороге Черной, и, прибыв к кукле и к фигуре из дерева, что были первыми сидящими в своих украшениях, укусил он первого, но тот ничего не сказал, и укусил он тогда второго, но и второй сказал не больше.

Укусил он третьего, а третьим сидел Гун Кама. Ай, Ай! – закричал он, почувствовав укус. – Что это, Гун-Камэ? Кто это тебя укусил? – сказал ему Вукуб-Камэ. – Что-то, чего я не знаю, – ответствовал Гун-Камэ. – Ай, ай! – воскликнул в свою очередь тот, кто сидел четвертым. – Что это такое? Кто укусил тебя, Вукуб-Камэ? – спросил его тот, кто сидел пятым.

Ай, ай! – воскликнул в тот же миг Ксикирипат. – И Вукуб-Камэ вопросил его: Кто же тебя укусил? – И шестой был укушен в свою очередь. – Что с тобой, Кучумаквик? – сказал ему Ксикирипат. – Кто укусил тебя? – спросил седьмой в ту самую минуту, как сам был укушен, и прибавил: Ай!

Что же это, Агальпух? – сказал ему Кучумаквик. – Кто укусил тебя? спросил восьмой, и воскликнул: Ай! – почувствовав укус. – Что такое случилось, Агальгана? – сказал Агальпух. – Кто укусил тебя? – спросил в свою очередь тот, кто сидел девятым, и тут же почувствовал себя укушенным, и воскликнул: Ай!

Что же это такое? Кто укусил? Кто укусил? – продолжались вопросы по-очереди, и названы были по-очереди, Чамиабак, и Чамиаголом, и Патан, и Квикксик, и Квикриксгаг, и Квикрэ. Все они были укушены, и каждого имя было означено, вот они все были поименованы, Усопший, Семикратно-Усопший, Корзина Летающая, Соединенная Кровь, Тот, что гной переделывает, Тот, что сбирает сукровицу, Он с батогом костяным, Он, чей жезл – с мертвой головой, Корзина Глубокая, Коршун Кровопивец, Когти Кровавые, Зубы в крови.

Двенадцать было их всех сидящих. И все они выявились, все в свой черед означились, именуя друг друга укушенные, друг от друга вопрос шел, друг к другу шло имя, ознаменовались все эти, что были властителями, в Крае Ксибальбы, в Крае Крота Разрисованного, которых там было двенадцать сидящих.

От угла это прошло к углу. Обошло весь чертог этот, ни одного не было имени, которое было бы забыто, все были повторены, когда были они уколоты волосами с ноги Гунахпу, которые вырвал тот, ибо не был это подлинный Ксан, который их всех укусил и услышал имена их для Гунахпу и Сбаланкэ.

И вот, отправившись в Путь, прибыли Юные туда, где были вместе эти из Ксибальбы: Поклонитесь царю, сказано им было, ему, что сидит там, сказано им было, чтобы искусить их. – Это не царь; это лишь изображение и фигура из дерева, – ответили они, приближаясь.

И начали они их приветствовать: Привет, Гун-Камэ; привет, Вукуб-Камэ; привет, Ксикирипат; привет, Кучумаквик; привет, Агальпух; привет, Агальгана; привет, Чамиабак; привет, Чамиаголом; привет, Квикксик; привет, Патан; привет, Квикрэ; привет, Квикриксгаг.

Так разоблачили они лицо каждого, не забыв имени ни одного. А куда как было бы им приятно, чтобы не были их имена разоблачены Юными! Садитесь, – сказали они им, указуя на сиденье, куда очень им хотелось бы посадить тех Юных, но не захотели они этого: Это не наше сиденье, это лишь камень разогретый, – сказали Гунахпу и Сбаланкэ, и не уловили их в западню.

Весьма хорошо; идите же в ваше помещение, – было им сказано. И вошли они тогда в Дом Сумрачный, но не были они там побеждены.

Это было первое испытание Ксибальбы, Края Теневого; и тут должно было начаться их поражение, как разумели те, из Ксибальбы. Сначала они вступили в Дом Сумрачный; затем принесли им их сосновую лучину зажженную, и для каждого сигару, врученную им вестниками Гуна-Камэ.

Вот их сосновые светильники, – говорит царь; но они должны быть возвращены, эти светильники, завтра утром, так же как и сигары, возвращены целыми, говорит царь. – Так сказали вестники, приходя. – Весьма хорошо, ответили Юные.

В действительности совсем не жгли они сосновую лучину, а поместили на место огня лучины что-то красное, перо красного попугая поместили они, и огнем зажженным показалось оно тем, что были надсмотрщиками, а на сигарах поместили они светляков на концах сигар.

Всю ночь они были под присмотром бодрствовавших и говорили надсмотрщики: Попали они в западню. Но сосновая лучина не была истрачена, вид её был тот же самый; и сигары были не искурены, и вид их был такой же, как прежде.

И привели их к владыкам: Как могли совершить такое? Откуда эти люди, и кто их породил на свет? Истинно, сердце наше горит и пылает; ибо не благо это, то, что они с нами делают. Странны их лица, странны их способы действия, – говорили они между собою.

И все владыки послали за ними. Идемте и будем играть в шар, Юные, – сказали они им. После этого были они спрошены Гуном-Камэ и Вукубом-Камэ: Откуда вы приходите, вы? Расскажите это нам, Юные, – сказали люди Края Теневого.

Кто мог бы сказать, откуда приходим мы? Мы сами не знаем этого, – сказали они, и более не говорили. – Весьма хорошо. Так бросим же гибкий наш мяч, о, Юные, – заговорили опять владыки Ксибальбы.

Хорошо, – отвечали они; – но этим вот будем играть, этим, нашим мячом. – Люди Ксибальбы ответили: Нет, нет, этим не играйте, а вот этим, нашим. – Юные отвечали: Нет, не этим, а этим вот, нашим, будем мы играть.

Люди Ксибальбы ответили: Весьма хорошо. – Юные продолжали: На что ж мы будем играть, на начиль, жука-жгучку? Конечно, нет, отвечали люди Ксибальбы, но на львиную голову. – Да будет, ответили Юные. Еще нет! закричали люди Ксибальбы. – Хорошо, сказал Гунахпу.

Тут началась игра с людьми Ксибальбы, и устремили они мяч перед кольцом Гунахпу; потом в то время, когда люди Ксибальбы смотрели на удар, мяч, устремившись, запрыгал везде по полу чертога игрального.

Что это такое? воскликнули Гунахпу и Сбаланкэ. Смерти вы нам желаете. Не послали ли вы отыскать нас, не глашатаи ли ваши пришли к нам? Поистине несчастные мы. Ну, тогда мы уйдем, сказали им Юные.

А это было именно то, чего они желали, – чтоб Юные умерли возможно скорее при игре в мяч, и чтоб были они побиты. Но этого не было; ибо люди Края Теневого опять побеждены были Юными.

Не уходите, Юные, поиграем в шар; но возьмем теперь ваш, было сказано Юным. – Хорошо, ответили они, и устремили свой шар, чем тотчас положен конец был состязанию.

После этого, сосчитав свои поражения: Как сможем мы победить их? – сказали люди Ксибальбы. – Пусть не уйдут они тотчас, эти Юные, и да принесут они нам четыре вазы с цветами, – сказали люди Ксибальбы.

Весьма хорошо. Каких цветов желаете вы? – сказали Юные людям Ксибальбы. – Букет какамучиг, букет цакимучиг и букет ганамучит, и букет каринимак, – сказали люди Края Теневого. Те цветы были красные, и те цветы были желтые, и те цветы были белые, и те цветы были черные. И ответили Юные: Весьма хорошо. Тогда сошли вниз их телохранители, вооруженные копьями, все равные по силе, и многочисленны были равно стражи этих Юных; но не тревожима душа была Юных, когда предались они в руки тех, кому поручено было их победить, и унизить в состязании.

Те, что были в Крае Крота Разрисованного, радовались весьма, питая чаяние, что будут Юные побеждены: – Весьма хорошо мы этот раз сделали, говорили люди Края Теневого, уловлены будут они в западню. Где же возьмете вы цветов? – думали так они про себя. И так говорили Юным: Истинно, этою самою ночью должны вы дать нам цветов; и наш теперь выигрыш, сказано было Юным.

Весьма хорошо. И этой же самой ночью будем играть мы в мяч, – ответили они, условливаясь взаимно. После этого Юные вошли в Дом Копий, второе испытание Ксибальбы, Края Теневого: и таково было желание владык и хотение их сердца, чтобы убиты были Юные копьеносцами, и чтоб как можно скорее преданы были они смерти, этого весьма желало их сердце.

Но не умерли Юные. Говоря к копьеносцам, сказали они им: Это вам будет принадлежать мясо всех животных, так поручились они им в этом. И перестали тогда копьеносцы двигаться, и, проникшись единою волей, опустили свое оружие.

И были так Юные введены в Дом Копий, и, там пребывая, воззвали они ко всем муравьям: Муравьи с лезвиями, режущие, и цампопос, ходильщики ночные с ножницами, сойдитесь и все вместе идите и найдите головки цветов, коих возжелали владыки.

Весьма хорошо, отвечали муравьи. И все муравьи отправились в путь, чтобы набрать цветов в саду Гуна-Камэ и Вукуба-Камэ. А эти уж заранее известили хранителей цветов в садах Ксибальбы. Смотрите вы, будьте внимательны и надзирайте за нашими цветами; не дозволяйте их брать этим двум Юным, которых мы уловили в западню. И где в ином месте могли бы они найти цветы, о которых мы им говорили? Таких нет. Блюдите же их хорошенько всю ночь и бодрствуйте. – Весьма хорошо, ответили стражи садов.

Но стражи садов ничего не слыхали из того, что происходило. Напрасно бродили они по садам, крича изо всех сил среди ветвей деревьев сада, и переминались с ноги на ногу и томили свои ноги, повторяя всё одну и ту же песню: Спурпувек, Спурпувек, говорил один напевно. – Пугуйю, Пугуйю, повторял другой напевно.

Пугуйю – было имя двух охранителей всех посадок в саду Гуна-Камэ и Вукуба-Камэ. Но не заметили они муравьев, уворовывающих то самое, что им поручено было охранять, приходили муравьи и уходили муравьи полчищами неисчислимыми, срезая цветы, что росли полосами, и унося эти цветы в зацепках челюстей своих, унося их поверх деревьев, а снизу деревьев цветы эти распространяли сладкий аромат.

Между тем, стражи всё продолжали кричать изо всех своих сил, не замечая зубов, что пилили и хвосты и крылья сих птиц ночных. То была жатва цветов, зубы их ниспускали, и зубы их уносили, во всём их благовонии, в Дом Копий.

И весьма скоро наполнены были четыре вазы цветами и были они до краев полны, когда зачался день. И вот пришли вестники, чтобы найти их. Да придут они, сказал царь, и да принесут нам то, о чём мы говорили, сказано было Юным.

Весьма хорошо, ответили они. Они взяли четыре вазы с цветами и предстали перед царем и владыками, и взяли они цветы, а вид их был весьма приятен. Так осмеяны были люди Края Теневого, Края Крота Разрисованного.

Муравьев послали Юные в ночи, и в одну эту ночь муравьи нашли довольно цветов, чей цвет был четверичен, и чей расцвет наполнил четыре вазы, лепестками и чашечками, красными, желтыми, белыми, и черными.

При виде этого изменились в лице все властители Ксибальбы, и побледнели лица их, по причине этих цветов. Тотчас послали они за хранителями цветов: Почему допустили вы уворовать цветы наши? Это ведь наши цветы, из нашего сада, что мы видим здесь, сказали они садовым стражам. – Мы ничего не заметили, владыка. Даже хвосты наши не были пощажены, ответили они. Тогда рассекли им губы, чтобы покарать их, и клювом стал их рот, за то, что украдено было то, что было им доверено. Таким то образом побеждены были Гун-Камэ и Вукуб-Камэ Гунахпу и Сбаланкэ, и было это начало их трудов. И с тех пор также Пугуйю, Пурпуэки рот имеют рассеченный, в виде клюва, и летают они ночью, и зовут их Филинами и Совами.

И затем сошли Юные, чтоб играть в мяч, и играли с ними люди Края Теневого, а когда окончили играть, условились на утро следующего дня. Так назначили люди Ксибальбы. – Весьма хорошо, ответили Юные, кончая.

Заставили также Юных войти в Дом Холода. Холод там был невыносимый, и дом этот был наполнен льдом, ибо истинно было это место пребывание льдяных ветров Севера. Но холод быстро прекратился, ибо сосновые шишки зажгли они; он перестал давать знать себя, и исчез холод, заботами Юных.

И не умерли они таким образом, а были полны жизни, когда зачался день. А как раз смерти их искали люди Ксибальбы; но так не случилось, и в добром они были здравии при восходе Солнца. Итак, изошли они еще однажды, когда стражи пришли за ними.

Как же так, они еще не умерли! воскликнул властитель Ксибальбы, самодержец Края Теневого. И смотрели все люди Ксибальбы с изумлением на деяния Юных, Гунахпу и Сбаланкэ.

После этого вошли они также в Дом Тигров; и всё там внутри его были Тигры. Не кусайте нас, другое будет вам дело, сказали они Тиграм. И бросили они кости перед ликами этих зверей.

И тотчас те с жадностью бросились на кости. Кончено с ними теперь, покончено, узнали они, наконец, власть Ксибальбы, и преданы диким зверям. Вот их кости перетерты на этот раз, говорили те, что были к ним приставлены, и радовались весьма.

Но не погибли они; лик их имел тот же вид здоровья, когда вышли они из Дома Тигров. Какого же рода эти люди? Откуда они? вскричали люди Края Теневого.

После этого заставили их войти в средоточье пламеней в Доме Огня, где лишь огонь был везде внутри: но не загорелись они и не обожглись, хоть весьма был там силен огонь и был он горючий. Невредимы и веселы были Юные при восходе Солнца. А очень хотелось тем из Края Крота Разрисованного, чтобы быстро погибли они в месте, которое и на этот раз прошли они беспрепятственно. Не случилось, однако, по их желанию, и упало мужество людей Края Теневого.

Тогда заставили их войти в Дом Летучих Мышей: ничего не было, кроме Летучих Мышей там внутри, в этом Доме Камацотц, ничего кроме крупных зверей жестоких, что прозывались еще Чаки-Тцам; сухие острия тотчас кончали с тем, кто предстанет перед ними.

Там находились они внутри; но, дремля на сарбаканах, не тронуты были они теми, что были в Доме Летучих Мышей; но тяжко пришлось им по причине другого зверя, что с неба сошел, чтобы явиться, когда уже совершили они предназначенное.

Эти лысые Мыши Летучия совещались всю ночь, и великий был шум от тех совещаний их: Квилитц, квилитц, – говорили они, и это они говорили всю ночь. Приумолкли они, однако, и вот уж немного прошло, что они совершенно молчали, и не было между ними движения, и стояли стойком они на черте сарбакана.

Сказал тут Сбаланкэ к Гунахпу: День начинает брезжить, взгляни-ка. Быть может, он начинает брезжить, дай-ка я взгляну, – ответил Гунахпу. И когда в нетерпении жарком хотел он взглянуть в дуло сарбакана, желая увидеть восход зари, в один миг голова его срезана была этим зверем Камацотцем, и лишено было головы тело Гунахпу.

И во второй раз спросил Сбаланкэ: Не забрезжился ли уж день? Но Гунахпу был недвижим. Что же это, не ушел ли Гунахпу? Как же это так? – спрашивал Сбаланкэ. Но недвижим был Гунахпу и распростерт был, как мертвый.

Тогда преисполнился Сбаланкэ стыда и печали: Увы, вскричал он, – довольно, мы побеждены! И пошли поместить голову Гунахпу над чертогом игры в мяч, по точному повелению Усопшего и Семикратно-Усопшего. И вся Ксибальба ликовала по причине головы Гунахпу, возвеселился весь Край Теневой, Край Крота Разрисованного.

После этого созвал Сбаланкэ всех зверей, Дикобразов, Кабанов, всех зверей, малых и больших, созвал их он ночью, и в ту же ночь спросил их всех, какова была их пища. Какова пища ваша каждого в отдельности? Вот созвал я вас, чтобы выбрали вы пищу вашу, – сказал им Сбаланкэ. – Это весьма хорошо, – ответили они.

Пошли они тогда выбрать, каждый, свою пищу, все пошли выбрать, что́ им надлежало. И были такие, что выбрали то, что было в гниении; и были такие, что выбрали травы; и были такие, что выбрали камни; и были такие, что выбрали землю; и пища зверей, больших зверей и малых, была весьма разнообразна.

За другими и Черепаха, что сзади была, приползла в своей твердой броне, приползла закорючинами, чтобы взять свою долю пищи, и, поместившись на крае трупа, поместилась там, где была голова Гунахпу, и в то же самое мгновение изваялись там глаза.

Великое число мудрых сошло с высоты, Сердце Небес, сам Ураган, начал реять поверх Дома Летучих Мышей. Но лик Гунахпу не так-то скоро завершился, хоть и успели всё же его сделать; росли его волосы с его красотою, и заговорил он.

И вот зачался день, и заря расцветила далекий край-образ, и день явился. Двуутробка творится ли? – было вопрошено. – Да, ответствовал Старец. Тогда он раздвинул ноги; снова сгустилась тьма, и четырежды Старец раздвинул свои ноги.

Вот Двуутробка раздвигает свои ноги, – говорит народ и доселе, когда наступает заря.

Когда весь край-образ покрылся своими блестящими зорными красками, жизнь началась: Хороша ли она, так, голова Гунахпу? было спрошено. – Хороша, был ответ. И кончили так создавать голову, и поистине сделалась она как настоящая голова.

Затем стали они совещаться, условливаясь обоюдно, чтобы не играть им в мяч. Дерзни тогда ты один, сказано было Сбаланкэ. – Хорошо, всё я сделаю сам, ответствовал Сбаланкэ.

После этого дал он свои распоряжения Кролику: Поди и поместись высоко над чертогом игральным, и оставайся среди выступов карниза, сказал Кролику Сбаланкэ. Как только прыгающий шар придет к тебе, ты выйдешь, а я свершу всё остальное. Так было сказано Кролику, когда получил он повеление в ночи.

И Солнце уж встало, и лица их, того и другого, одинаково возвещали здоровье. Владыки Ксибальбы сошли в свой черед играть в мяч, в то место, где была подвешена голова Гунахпу, над чертогом игральным. Победили-то мы. Все позорища – ваши. Нам уступили вы победу. Так веселились люди Ксибальбы. Так издевались они над головою Гунахпу. Отдохни, голова твоя беспокоилась очень, как в мяч играла. Так было сказано. Но он не страдал от оскорблений, которыми покрывали его.

И вот властители Ксибальбы бросили прыгающий мяч. Сбаланкэ выступил ему навстречу. Он остановился как раз перед кольцом, помедлил, и тотчас же вышел из кольца, устремился вверх над чертогом игральным и единым прыжком вскочил между выступов карниза.

Тотчас же Кролик выскочил оттуда и запрыгал, убегая; в тот же самый миг бросились за ним все люди Края Теневого, бежали, кричали, голосили; вскоре за Кроликом вся убегала Ксибальба.

Сбаланкэ тотчас же схватил голову Гунахпу, и поместил ее на место черепахи: он отправился потом поместить черепаху над местом игры в мяч; и голова эта истинно была головою Гунахпу, и оба они, и тот, и другой, были в ликовании.

И вот люди Ксибальбы пошли искать мяч; быстро взяв его с карниза, вскричали они: Вот, мы нашли мяч. И поднимали его в воздух, показывая.

Что такое мы видели? – спросили люди Ксибальбы, приходя к месту игры и снова начиная состязание. И снова была игра.

Тут как раз попал в самую черепаху камнем, Сбаланкэ, и, скатившись с высоты, разбилась она на тысячу кусков, как фарфоровая, на глазах у всех людей Края Теневого.

Кто из вас пойдет искать ее? кто из вас ее возьмет? прошел говор по Ксибальбе. Так были осмеяны властители Ксибальбы, осмеяли их Гунахпу и Сбаланкэ. И много великих трудов претерпели эти Юные; но не умерли они от всего того зла, которое им причинили.

И вот память о том, как отошли Гунахпу и Сбаланкэ. Вот, что расскажем мы, в свой черед, как память о смерти их.

Прошли они все труды и страдания, которые были возвещены им, и не погибли они, не умерли, проходя испытания Ксибальбы, Края Теневого, Края Крота Разрисованного, и не были они побеждены нападениями всех зверей, сколько их там ни было, в этом крае Ксибальбы.

Потом призвали они двух вещунов, что были провидцами, и были имена этих мудрых – Ксулу и Пакам, Угадчик и Красный Шар. Если придет такой случай, – сказали они, – и спросят вас от властителей Ксибальбы, по поводу смерти нашей, которую они замышляют и затевают теперь, почему мы не мертвы еще до сих пор, почему не могли мы быть побеждены, ни сражены их испытаниями, вы им скажете, это оттого, что звери с ними не были в заговоре.

Вот, в мысли нашей знамение нашей смерти: Костер. Чрез огонь наша смерть. Собирается вся Ксибальба, и кончает она собираться, но поистине мы не умрем.

И вот что внушаем мы вам, чтобы вы сказали: Если придут вопросить вас о нашей смерти, когда мы будем осуждены, как ответите вы, о, Ксулу, о, Пакам? Если вам скажут: Бросим их кости в пропасть, не благо ли это? – Если вы сделаете это, они воскреснут, скажете вы.

Если они еще скажут вам: Не благо ли было бы повесить их на деревьях? – Конечно, не благо это; ибо так вы снова увидите лица их, скажете вы. Если скажут еще: Не свершим ли благое мы, если мы бросим их кости в реку? Если они повторят вам этот вопрос, вы им ответите: –

Это, вот это нужно, чтобы умерли они; благо потом измолоть их кости на камне, как мелют в муку маис, и чтобы каждого мололи отдельно. Затем вы их бросите в реку, в то место, где спадает водопад, образуя из капель изумруды, чтобы ушли их прахи по всем горам, по горам великим и малым. Вот что ответите вы им, когда спросят вас они о совете, молвили мудрым Гунахпу и Сбаланкэ, прощаясь с ними, и зная, что им предстоит умереть.

И вот сделали великий костер, подобный горну полу-подземному, который велели возвести владыки Края Теневого, и много туда положили ветвей. После чего пришли сановные, что должны были их сопровождать, глашатаи Усопшего и Семикратно-Усопшего.

Да придут. Пойдемте же с Юными, и да придут они увидеть, что мы их сожжем, – говорит царь, так сказано было им. – Весьма хорошо, – отвечали они.

Быстро пошли они, и прибыли к костру; там хотели заставить их шутить: Изопьем же здесь сладостных наших напитков, и четырежды пронесемся каждый на крылах, о, Юные, – сказано было им Гуном-Камэ.

Перестаньте так шутить с нами. Или быть может не знаем мы, что смерть ожидает нас здесь, о, наши владыки? – ответили они. И обнявшись друг с другом, лицом к лицу, скрестили они свои руки, и пошли, чтобы, распростершись лицом, лечь в костер, и умерли вместе.

В это самое время все люди Ксибальбы, Края Крота Разрисованного, преисполнились веселия, и изъявляли свою радость вскриками и смутными говорами: Наконец, победили мы воистину, и не слишком рано сдались они, – такой шел говор в толпе.

Потом позвали они Ксулу и Пакама, которым они предоставили последнее слово. Как возвещено было им, у них спросили, что́ нужно делать с останками, и, после того как окончили они вещие свои гадания, те, что владели Краем Теневым, превратили кости Юных в порошок, и прах этот бросили в реку. Но недалеко удалился этот прах: тотчас опустился он на дно речное, и на дне превратился в двух красивых юношей: истинно, их черты выявились снова.

Четыре дня прошло с четырьмя ночами, и на пятое утро явились они снова, и были узрены людьми; как две сирены, как люди-рыбы, предстали они поверх волны, и лица их были увидены всеми в Крае Теневом, и повсюду искали их в воде.

Но на другой день утром два бедняка предстали, с чертами постаревшими, вида убогого, и ничего на них не было, кроме лохмотий; ничего привлекательного не было в их наружности. Когда увидели их люди Ксибальбы, мало что делали они любопытного, танцевали лишь танец Пугуй, да танец Кукс или Ибой, и также танцевали они Тцуль и Читик, танец Филина, танец Ласочки, танец Броненосца, танец Тысяченожки, и танец Его, что на ходулях.

Чудеса многочисленные, которые они свершали, сжигая дома, как будто воистину они горели, и тотчас восставляя их снова в их цельности, привлекли к этим зрелищам всю Ксибальбу.

Наконец, они принесли друг друга в жертву, один убивая другого, и тот, кто первый дал себя убить, распростерся и лежал мертвый; но в то же мгновение, убитые, они воскресали: и с тупым оцепенением смотрели на них люди Ксибальбы, в то время как это свершали они, а свершали они всё это, как начало новой победы над Краем Теневым.

И дошла после этого весть об их плясках до ушей Усопшего и Семикратно-Усопшего, и говорили они, слыша это: Кто же эти неимущие, и поистине ли приятно видеть их?

Да, поистине волшебны их пляски, а равно и всё, что они делают, ответил тот, кто сообщил о них рассказ владыкам. Услажденные всем, что они слышали, послали они своих глашатаев к ним: Да придут они, чтоб свершить всё это, дабы могли мы их видеть и дивиться на них, и изъявить им наше одобрение, сказали владыки; скажите им это, было сказано глашатаям.

Придя к плясунам, возвестили глашатаи танцующим все слова царя и царствующих. Мы не хотим, ответили они; ибо поистине стыдимся мы малости своей. Не покроемся ли мы краскою стыда, если предстанем пред этими высокими? Некрасивы на вид мы и убоги, велики глаза наши, очень они большие, также и бедны мы. Что же на нас смотреть? Плясать, танцевать, только мы это и умеем. Что скажут товарищи наши по бедности, которые, вот, желают, равно, принять участие в нашем танце и нашем веселии? Не так же нам поступать с царями? Так вот, не хотим мы, о, вестники, отвечали Гунахпу и Сбаланкэ.

Сильно понуждаемые, и храня на лице явные знаки неудовольствия своего и огорчения, отбыли они, вопреки желанию: но отказались они идти быстро, и несколько раз принимались глашатаи их убеждать снова, чтоб только привести их к царю.

И вот пришли они к царствующим, и, смиренно, униженно, опустили они свою голову, кланяясь, преклонились глубоко, простерлись во прах, и жалкий был вид их, одежды изношенные, явили они по своем прибытии поистине скудный лик.

Их спросили тогда, какие их горы родные, и племя какое; их также спросили, кто были их мать и отец. – Откуда идете? спросили их. – Вряд ли, владыка, осталось у нас какое о том воспоминание. Мы не ведали лика матери нашей и нашего отца, и были мы малы, когда они умерли, сказали они, и больше не говорили.

Весьма хорошо. Сделайте ж так теперь, чтоб могли мы на вас дивиться, сделайте всё, что вы можете, и что хотите, а мы дадим вам вознаграждение ваше, сказано было им. – Мы не хотим ничего; но поистине исполнены мы страха и боязни, ответили они царю.

Не бойтесь и не страшитесь, танцуйте, пляшите. Изобразите сначала, как убиваете вы друг друга, и сожгите дом мой; делайте всё, что знаете, дабы усладились мы зрелищем сего, это есть всё, чего желает сердце наше. А засим отбудете вы, неимущие, и дадим мы вам вашу награду, повторили им.

Тогда начались танцы и пение, и вся Ксибальба собралась вокруг них, чтобы видеть. И, начав танцевать, явили они пляску Ласочки, и изобразили потом танец Филина, и танец Броненосца.

И сказал им царь: Убейте мою собаку, что вот тут, и верните опять ее к жизни, сказал он. – Хорошо, ответили они, убивая собаку; потом они воскресили ее: и поистине собака рада была вернуться к жизни, и махала хвостом, веселясь, что вот воскресла.

И сказал им царь: Сожгите же теперь мой дом, – сказал он. И тотчас зажгли они дом царя, и все владыки сидели там, внутри и не обожглись. И, минуту спустя, восстановили они его в цельности, и вряд ли минуту всего утрачен был дом Усопшего.

Восхищены были все владыки весьма, и очень они также были услаждены плясками. Тогда сказано им было от царя: Убейте теперь человека, но чтобы только он не умер, прибавил он.

Весьма хорошо, – сказали они. Тут схватили они одного человека, и, раскрыв ему грудь, вынули они сердце этого человека, и вознесли его, и явили глазам владык. И были удивлены, равно, Усопший и Семикратно-Усопший. Но, минуту спустя, вернули они человека к жизни, и выказывал он большую радость, что воскрес.

Владыки продолжали дивиться: Убейте теперь друг друга, вы сами; вот что хотим мы видеть, это поистине угодно сердцу нашему это зрелище, что вам надлежит особенно, сказали еще владыки. – Весьма хорошо, ответили они.

После этого началось заклание одного другим; это был Гунахпу, что был убит Сбаланкэ; руки его и ноги были отрезаны одна за другой, голова была отделена от туловища и унесена далеко от него, сердце же его было исторгнуто и явлено всем владыкам Края Теневого, что совсем были пьяны от зрелища.

С оцепененьем глядели они, но видели только одно, зрелище, явленное Сбаланкэ: Встань, сказал он затем, и Гунахпу был возвращен к жизни. Оба они веселились весьма. Веселились и владыки; истинно, то, что свершали они, наполняло восторгом сердце Гуна-Камэ и Вукуба-Камэ, и они так всё чувствовали живо, как будто бы сами были исполнителями зрелища.

И избыток желанья и любопытства так увлек владык, чрезмерностью своей, что воскликнули Усопший и Семикратно-Усопший: Сделайте то же и с нами, предайте нас закланию, сказали Гун-Камэ и Вукуб-Камэ, говоря к Гунахпу и Сбаланкэ.

Весьма хорошо, вы воскреснете; разве смерть может для вас существовать? А нас усладить, это ваше право, о, владыки рабов своих и слуг своих покорных, ответили они владыкам.

И вот тот, кого первого принесли они в жертву, был главный царь, и имя его было Гун-Камэ, Усопший, самодержец Ксибальбы, Края Теневого, Края Крота Разрисованного. И как только умер Гун-Камэ, овладели они Вукубом-Камэ, Семикратно-Усопшим, и не вернули они им жизнь.

Тогда обратились в бегство все владыки Ксибальбы, видя царей своих мертвыми и грудь их раскрытой: в единый миг были они сами приносимы в жертву, двоими по двое, как заслужили они кары той. Миг один был нужен, чтобы смерть призвать к царю, и не вернули они ему жизнь.

Но вот один из владык смирился тогда униженно перед являвшими пляску, не будучи до этого ни пойман, ни уловлен. Сжальтесь надо мною, сказал он, когда признали они его.

Данники их и слуги, все бежали толпой в глубокую стремнину, наполнив одною огромною кучей всю обширную пропасть; там нагромоздились они, там были они открыты бесчисленными Муравьями, которые напали на них, застигши в безвыходном месте.

Так были они приведены по дороге, и, приходя к победителям, простирались во прах пред ними униженно и сдались все, на полное их усмотрение. Так были побеждены владыки Ксибальбы, Края Теневого, и лишь через чудо, и путем своего перевоплощения, свершили Гунахпу и Сбаланкэ это дело победы над Краем Крота Разрисованного.

После этого сказали свои имена свершавшие пляску и явившие танец, и были они вознесены пред лицом всех людей Ксибальбы.

Вы, услышьте имена наши, и мы скажем вам также имена отцов наших. Вот мы здесь, мы, Гунахпу и Сбаланкэ, Метатель Шаров и Тигренок-Ягуар, таковы наши имена. Отцы же наши, которых вы предали смерти, зовутся Гунгун-Ахпу и Вукуб-Гунахпу. Вот мы здесь, мстители, отомстившие за пытки и страдания отцов наших. Вот, мы берем все те беды и тяжести зла, которые вы для них измыслили; мы прикончим вас всех, всех предадим мы смерти, и ни один из вас не сможет ускользнуть, было им объявлено.

После чего все подданные Ксибальбы простерлись во прах со стенаниями. Сжальтесь над нами, о, Гунахпу и Сбаланкэ! Истинно это, свершили мы грех против отцов ваших, как говорите вы, отцов ваших, что погребены в Усыпальнице, ответили они.

Весьма хорошо. Так вот приговор наш над вами, который возвещаем мы. Слушайте, вы все, вы подданные Ксибальбы, Края Теневого. Поелику блеск ваш и могущество ваше более не существуют, кровь ваша погосподствует еще немного, но мяч ваш не будет больше кружиться в чертоге игральном Игры в Шар. Вы будете годны лишь на то, чтобы делать посуду из глины, котлы, сковородки, чтобы зерна выбивать из колосьев маиса; и лишь звери, что живут в кустарниках и в местах пустынных, будут вашею долей, малые куста, и малые мест необитаемых. Все счастливые данники наши и подданные, все те, что приемлют удел в жизни благоустроенной, с вами не будут, ни вам надлежать не будут, пчелы одни плодиться будут перед вашими глазами. Люди превратные, люди угрюмые, люди жестокие, плачьте же. Уж больше не захватят врасплох людей, как вы то делали; будьте же внимательны к тому, что вам возвещено об этом покорительном мяче, об этом властительном шаре.

Так сказали они всем подданным Ксибальбы, Края Теневого.

Так началось их разрушение и гибель, как из воззвания к ним следовало. Но блеск их и раньше никогда не был очень велик: только вот любили воевать они с людьми; и поистине, не называли их богами древле: но вид их внушал страх и ужас; злы они были, как Совы и Филины, конечно были страшны и злы лица их, и сеяли они лишь зло и разногласие. Неверны они также были данному слову, белые и черные в одно и то же время, лицемеры, тираны двуликие, так говорят о них. Сверх сего, разрисовывали они себе лица, раскрашивали краской. Но вот нет более их владычества, и могущество их перестало возрастать. Такое свершили Гунахпу и Сбаланкэ.

Между тем праматерь их стонала и плакалась пред тростниками, которые посадили они: возросли эти тростники; потом они снова иссохли; но, когда бросили их в костер, зазеленели они еще раз.

Зажгла после этого праматерь их жаровню, и жгла курительный копал благовонный перед тростниками, в память внучат своих. Возвеселилось сердце этой Старой, когда тростники зазеленели вторично: получила они тогда почести божеские от праматери, что назвала их Средоточие Дома, и Средоточие, так назвала их.

Тростники Живые, Земля Выравненная, таково стало имя того места; и имя Средоточия Дома, имя Средоточия было ему дано, ибо посадили они тростники посреди горницы дома своего: и она назвала место Земля Выровненная, Тростники Живые на земле выравненной, для того выравненной, чтоб посадить тростники, и назвала их Тростниками Живыми, ибо вторично они зазеленели, такое имя дала тростникам Смуканэ, дважды мать наша, памятным этим камышам, что оставили Юные для Старой.

Первые же отцы, что умерли древле, были Гунгун-Ахпу и Вукуб-Гунахпу; видели также они лица отцов своих там в Ксибальбе; и говорили отцы их с потомками своими, победившими Ксибальбу, Край Теневой.

И вот как отцы их получили почести свои погребальные: Вукубу-Гунахпу даны были они: чтоб их совершить торжественно, к Усыпальнице пошли, и пожелали сделать подобие его. Итак, искали его имя, рот его, нос его, кости его, и его лицо.

Пришли сперва к имени его; но мало что еще получили сверх сего; это всё, что пожелал он сказать, только это речено было ртом его. Итак, вот как они вознесли память отцов своих, оставленных ими в Усыпальнице.

Да будет имя ваше отныне призываемо, сказали им сыны их, дабы утешена была их душа. Первые взойдете вы на свод небес; первые, равно, будете обожаемы вы посреди всех народов, живущих в благоустроении. И не утратится имя ваше; так да будет! сказали они отцам своим, чтоб утешены были их тени. Мы мстители, мы отомстители смерти вашей и вашей гибели, страданий ваших и всех трудов, через которые заставили вас пройти. Таковы были их повеления, когда говорили они с народом Края Теневого, что был побежден ими. Затем взошли они отсюда в средоточие света, и тотчас взошли отцы на небеса: одному досталось Солнце, другому Луна, что освещают свод небес и поверхность земли, и в небе живут они.

Тогда вознеслись, равно, четыреста Юных, что преданы были смерти Ципакной, чье имя Петушья Шпора; были они сотоварищами Гунгуну-Ахпу и Вукубу-Гунахпу, и стали они звездами небесными.

Четыре было их, наших праотцев, наших отцов: Балам-Квитцэ, Балам-Агаб, Магукута, и Ики-Балам. Таковы их были имена: Тигр с кроткой улыбкой, Тигр Ночи, Тигр Имя Знаменитое, Тигр Луны.

Это были они, от кого размножились племена земные, большие и малые.

И вот имена их жен: Кага-Палуна, Чомига, Тцунунига, Какиксага. Так назывались царственные их супруги: Вода Водопадная, Влага Красивого Затона, Вода Дом Колибри, Вода Дом Ярких Попугаев.

От них родились люди, племена большие и малые, и мы, народ Квичей. В великом числе существовали в то время приносящие жертву. Их не было только четыре, но лишь четыре были наши матери, праматери народа Квичей.

Различны были имена народов, распростерших свои числа по Востоку. Балам-Квитцэ был отец и праотец девяти великих домов, чье имя Кавек; Балам-Агаб – отец и праотец девяти великих домов, чье имя Нимгаиб; Магукута – отец и праотец четырех великих домов, чье имя Агау-Квиче.

Они существовали в трех разделениях родов, и помнил каждый род имя отца своего и праотца, распространяясь и множась на Востоке.

Так же точно пришли Тамуб и Илокаб, с тринадцатью своими племенами. То были Тэкпаны, Рабиналы, Какчикели, и все тринадцать содружественных племен. И здесь речь идет лишь о главных племенах. А было много и других, распространявшихся по странам, где встает Солнце.

Великое число людей возникло, и в темноте они множились: не было еще благоденствия, когда они множились; но они жили все вместе и великим было их существование и слава их в странах Востока.

Не служили они еще тогда и не восставляли алтарей богам, но они лишь обращали свои лица к Небу, и не знали, что́ они пришли делать так далеко.

Там жили тогда в радости общей люди черные и люди белые: кроток был вид этих людей, кроток был язык этих народов, кроток и разумен был их слух.

Но есть роды и роды под Небом, и есть люди, лица которых не видишь; нет у них домов, и пробегают они, как безумные, горы малые и великие, и оскорбляли они земли этих людей.

И об этом говорили те, которые видели, как встает Солнце. Один был язык у всех у них: не взывали они еще ни к дереву, ни к камню; и лишь помнили о слове Творца и Создателя, Сердца Неба и Сердца Земли.

И они говорили, размышляя о том, что́ скрывало в себе восстание дня: и, исполненные священным словом, полные любви, послушания, и страха, слагали они свои моленья; потом, подняв свои глаза к Небу, они просили себе дочерей и сыновей.

Слава Тебе, Творец и Создатель. Ты, что нас видишь и слышишь нас, не покидай нас. О, Сердце Неба, о, Сердце Земли, дай нам наше потомство и наше нисхождение, да идем мы в уровень со Светом; да будет наша жизнь и посевы наши – как Солнце в своем движении. Дай нам идти всегда по дорогам открытым, по тропам, где нет западней; да будем мы всегда спокойны и в мире с нашими; да текут наши дни счастливым течением; дай же нам жизнь безупречную, светло-зеленые пути, лучисто-мирный день, лучисто-добрую жизнь, о, Ураган, о, Молния в изломе, о, Молния ударная, о, Чипи-Нанавак, Ты, бывший в язвах, но сжегший себя и ставший Солнцем, Ты, Ракса-Нанавак, Лунноликий, Ты, Вок-Гунахпу, Волшебно-Морской, Ты, Властный Покоритель, Ты, Змей Изумрудно-Перистый; и ты, что рождаешь и даешь бытие, Спиакок, Смуканэ, Праматерь Солнца, Праотец Света, сделай так, чтоб взошли посевы и чтоб был свет.

Так говорили они, призывая возвращение света, и, ожидая восхода Солнца, они смотрели на Утреннюю Звезду, на великое светило, что идет перед Солнцем, которое озаряет свод Неба и поверхность Земли, везде, где путь человеков созданных.

И говорили Балам-Квитцэ, Балам-Агаб, Магукута, и Ики-Балам: Подождем еще восхода Солнца. Так говорили эти великие мудрые. Эти люди, наученные в знаниях, эти люди, исполненные почитания и повиновения, как их называли.

И не было еще ни дерева, ни камня, чтобы их хранили наши отцы и наши матери: лишь Солнца ждали их сердца, и все племена уже были весьма многочисленны, так же как племя Яки, племя приносящих жертву.

Пойдем же, поищем, посмотрим, нет ли чего, чтобы хранить наши знамения; поищем, не найдем ли чего, что могли бы мы зажечь и что светило бы во имя наших знамений. Ибо так, как мы есмь, никого мы не имеем, кто блюл бы над нами. Так говорили они, Тигр с кроткой улыбкой, Тигр Ночи, Тигр Имя Знаменитое, и Тигр Луны.

И вот один город услышал их речи, и они отбыли.

Вот имя тех мест, куда они пошли, искатели, имя это – Тулан-Цуива, Семь Пещер – Семь Срывов. И все они прибыли в Тулан, иначе Туле. Счесть нельзя было людей, пришедших туда в добром порядке.

И дали им их богов, отдали, и первыми были боги Балама-Квитцэ, Балама-Агаба, Магукуты, и Ики-Балама, и сердца их исполнились радостью. Мы нашли, наконец, то, чего мы искали, – говорили они.

Первый вышел бог Тогиль, Звенящий Ливень, Звук Бранного Боя, и они поместили его в ковчеге, и Тигр с кроткой улыбкой понес его. Потом вышли для Тигра Ночи и для Тигра Знаменитого Имени Авиликс и Гакавитц, чьи имена непостижны, а Тигр Луны получил бога Никахтага, что значит Средоточие Долины.

И прибыли тут все другие племена, Рабиналы, Какчикели, и Тцикинаги. И это там смешался язык племен, и оттуда ведется различие их языков. Они не разумели друг друга ясно, когда они прибыли в Тулан. И там они разделились, были те, что ушли на Восток, другие же пошли здешними путями.

И шкура животных была их единственной одеждой: они не имели этого изобилия добрых тканей, в которые бы могли одеться, шкура животных была их единственным убранством. Они были бедны, ничего у них не было в их владении, но только они были людьми дивными по своей природе.

Когда они прибыли туда, в Тулан-Цуиву, в Семь Пещер – Семь Срывов, долог был их путь, говорится в древних сказаниях, долог был их путь, чтоб прийти туда.

Не было еще тогда Огня; но были те, что молились Тогилю, и таков был Бог народа этого, и первый он создал Огонь; не знают в точности, как он возник, ибо Огонь уже блистал, когда увидали его Балам-Квитцэ и Балам-Агаб.

Увы, нет у нас того Огня, что возник, говорили они. Мы умираем, мы умираем от холода, повторяли они, скорбя. И Тогиль, чье имя Звенящий Ливень, сказал им: Не сетуйте. Это вам будет надлежать хранить или разрушать Огонь, о котором вы говорите.

Истинно? О, если б так было, наш Повелитель! Ты, наша поддержка и кормилец наш, ты, наш Бог, говорили они, поднося ему приношения.

Хорошо, отвечал им Тогиль, чье имя Звук Бранного Боя, поистине, я ваш Бог; так да будет; я ваш Повелитель; так да будет, говорил Тогиль приносящим жертву. И согрелись племена, и радовались по причине Огня.

Но потом начался сильный дождь, и он погасил Огонь племен, и великий град упал на головы всех племен, и их огонь потух по причине града, и не было более этого Огня, который возник.

Тогда Балам-Квитцэ и Балам-Агаб еще раз взмолились об Огне: О, Тогиль, воистину мы умираем от холода, говорили они. – Хорошо, не сетуйте, ответствовал Тогиль. И тотчас он заставил брызнуть Огонь пляшущим движением в тростниковой впалости материнства.

И обрадовались, и согрелись у Огня Тигр с кроткой улыбкой, Тигр Ночи, Тигр Имя Знаменитое, и Тигр Луны. И все племена потянулись к ним, одно за другим, ибо огонь племен погас и они умирали от холода.

К мудрым Тиграм пошли они просить Огня, ибо ничего они не могли по причине холода и заморозков, дрожали, и жались они все друг к другу, и зубы у них стучали; в них не было жизни, руки и ноги их отяжелели, так что ничего они не могли держать в руках, когда пришли.

Не обижайте нас, говорили племена, мы с вами теперь, и пришли просить у вас немного вашего огня. Но не так их приняли, как они ждали, и сердце племен опечалилось.

Уже язык Балама-Квитцэ, и Балама-Агаба, и Мугукуты, и Ики-Балама был другой. Горе нам, горе нам! говорили племена разноязычные. Мы забыли наш язык. Что же мы сделали? Теперь мы погибли. Откуда же это пришло, кто ввел нас в заблуждение? У нас был лишь один язык, когда мы пришли из Туле, один был способ восставлять алтарь. Дурно это, то, что мы сделали, повторяли между собою все племена в лесах и под лианами.

В этот миг явился человек перед глазами Балама-Квитцэ, Балама-Агаба, Мугукуты, и Ики-Балама. Он был из страны, чье имя – Ксибальба, Края Теневого, и так заговорил к ним этот посланный: –

Истинно, это ваш Бог, тот, кого вы поддерживаете, и он есть знаменье и тень вашего Творца и вашего Создателя. Не давайте же вашего огня племенам, до тех пор, пока не дадут они Тогилю, который есть ваш повелитель, того, что они дали вам. Потребуйте же для него, для того, чье имя Звук Бранного Боя, что дадут они, чтобы взять огонь. Так сказал им посланный из Ксибальбы.

Крылья его были как крылья летучей мыши. Я посланный от вашего Творца и от вашего Создателя, сказал им он.

И они исполнились веселия; сердце Тогиля, и сердце Авиликса и Гакавитца, чьи имена непостижны, возвеселились равно, пока говорил этот посланный из Страны Горных Призраков. И внезапно он исчез от их взглядов, но не перестал существовать.

И пришли тогда еще племена, умиравшие от холода; ибо много было града, и велик был темный дождь, который сгущался, и холод был несосчитанный.

Итак, все племена сошлись, дрожа и бормоча невнятно от холода, там, где были четыре мудрые Тигра. Велика была разорванность и пытка их сердец, их рты и их глаза были полны печали.

Украдкой вернувшись, они вопросили: Неужели же не сжалитесь над нами? Лишь немного огня вашего мы просим. Разве было больше, чем одно жилище для нас всех, больше, чем одна родина для нас, когда вы были созданы и оформлены? Сжальтесь над нами, повторяли они.

Что вы нам дадите за то, чтобы мы над вами сжалились? – отвечали они им. – Мы дадим вам серебра, – отвечали племена. – Мы не хотим серебра, – ответили Балам-Квитцэ и Балам-Агаб. Мы спросим Тогиля, и скажем вам. – Хорошо, отвечали племена.

Что ты хочешь, чтобы дали племена, о, Тогиль, Звенящий Ливень, Звук Бранного Боя, племена, которые просят твоего Огня? – говорили тогда эти мудрые.

Хорошо, – отвечал Тогиль, – хотят ли они соединиться со мной, разъяв свой пояс и обнажив свою грудь? Дает ли их сердце согласие на то, чтоб они меня обняли? Обняли Тогиля? Но, если они этого не хотят, я не дам им вовсе Огня.

Скажите им, что это лишь мало-помалу совершится, через разъятье пояса и обнажение груди, это соединение. Скажите им. Так было отвечено Тиграм, у которых просили Огня.

И они передали слово Тогиля. И ответили племена: Хорошо, будет соединение, и мы обнимем его. И не медлили они с своим обещанием. И, получивши Огонь, они согрелись. Но они не знали, что они обещали.

Была, однако же, одна толпа, которая похитила Огонь в дыме; толпа эта была из дома Цотциль, и знамение её было – летучая мышь.

Когда они проходили в дыме, тихонько тихонько они проходили; Какчикелями звались они, и не просили они об Огне, и не сдались, как побежденные.

Но все другие племена попали в эту западню, изъявив согласие на разъятие своего пояса и на обнажение своей груди; ибо именно обнажение груди, раскрытие её, разумел Тогиль, Звенящий Ливень, когда приносили жертву все племена перед Его ликом, когда вырывали им сердце из груди, из обнажения разъятой груди.

Не совершался еще этот обряд, когда Тогиль, Звук Бранного Боя, предложил им их смерть, в её величии и ужасе, через руки Балама-Квитцэ, Балама-Агаба, Мугукуты, и Ики-Балама.

Из Туллана-Цуивы пришел обычай воздерживаться от пищи: они постились беспрерывно, и бодрствовали, ждали зари, стерегли восход Солнца. Чередовались, чтобы видеть великую звезду, названную Звездою Утра, что предшествует Светилу Дня; блестящая Звезда Утра всегда была там, когда они были в Туле, откуда пришел их Бог.

Но не там достигли они своей власти и своего могущества, а там, где раздавили племена большие и малые, и где наложили на них ярмо, и принесли их в жертву пред ликом Тогиля, поднося Ему кровь и жизнь, вырывая для Него сердца из разъятой обнаженности груди.

В темноте и в ночи пришла к ним эта великая мудрость, и ей они стали действовать.

И сорвались они с того места, где были, и оставили место, где восходит Солнце: Не здесь наше жилище, пойдем, пойдем, посмотрим теперь, где мы его укрепим.

Так говорил Тогиль. Так открылся он Тигру с кроткой улыбкой и Тигру Ночи, и двум другим мудрым. Вознесите прежде всего ваши благодарения и хвалы. Сделайте себе также отверстия в ушах, пронзите их шипами, и пронзайте ваши руки у места сгиба их, и приносите в жертву вашу кровь; в этом будет ваша благодарность перед Богом.

Хорошо, отвечали они, пронзая себя шипами. И они запели песни о своем уходе из Туле; и сердца их стонали, когда они пустились в путь, оторвавшись от Туле.

Увы, мы не увидим здесь более зари в ту минуту, когда рождается Солнце, озаряющее поверхность Земли.

И много людей оставалось в дороге, их бросали спящими на пути, ибо каждое племя уходило в путь так, чтобы видеть Звезду, которая есть вестник Солнца.

И, усталые, спали в темноте полусумрака.

Это знаменье зари держали они в своих мыслях, когда они шли оттуда, где Солнце встает, и чаянье их было всё то же, когда они покидали то место, которое было на великом отсюда расстоянии, как говорят нам в эти дни.

В это время прибыли они на вершину одной горы. Там собрались все, принадлежащие к народу Квичей, и там держали они совет, указуя друг другу свои мнения. Имя этой горы – Чи-Пиксаб, что значит Предостережение. И, там, соединившись, они восхваляли себя, восклицая: «Мы – Квичи, мы – Квичи». И дали они названия другим народам и стали эти народы – другие. И имена их не стерлись даже и доселе.

Там держали они совет, поджидая зарю, и подстерегая выход Звезды, предшествующей Солнцу при его восхождении. Оттуда мы пришли, – говорили они. Но мы разлучились. И разрывалось их сердце, и велико было их страдание. Ибо не имели они ни пищи, ни пропитания: они вдыхали только запах от своих посохов, и думали, что вот у них есть пища.

Неясным осталось, как перешли они Море: точно как не было Моря, так перешли они с той стороны. Они шли по камням рассеянным, и камни эти были на песках. И потом они назвали то место: Камни – ряды камней, и Пески исторгнутые. Ибо разделилась вода, когда они переходили Море.

В эти дни великого воздержания от пищи, на вершине горы, где их Бог продолжал с ними говорить, было сказано Тогилем, Авиликсом, и Гакавитцом четырем мудрым Тиграм: Уйдем, уйдем. Нужно встать. Здесь нельзя долее оставаться. Отнесите нас в какое-нибудь потаенное место.

Уже приближается заря. Не исполнились ли бы глаза ваши печали, если бы были мы захвачены врагом в этих стенах, здесь, где мы, по причине вас, о, приносящие жертву? Унесите нас каждого в отдельности, повторяли они им.

Хорошо, отвечали они, и так как нам нужно отсюда уйти, мы будем искать в лесах.

После этого они взяли своих богов, и унесли Авиликса в Сокрытый Овраг, и оставили Гакавитца на великой пирамиде, на которой был зажжен огонь, и сокрыли, равно, Тогиля, сокрыли его в Великом Лесу. Много тигров и змей, много ехидн и коршунов было в лесах, где был спрятан Тогиль приносящими жертву.

И вместе оставались на высокой горе четыре мудрые, дожидаясь зари. Не было у них ни сна, ни покоя, и велики были стоны их сердец. Печалью покрылись их лица.

Без радости мы пришли сюда. Увидим ли восход Солнца? Как случилось это, что, будучи все одного чувства в нашей родине, мы так теперь оторваны? И они передавали друг другу тоску в рыданиях своих голосов.

Так говорили они, и не было у них утешенья до зари. Вот наши боги в лесах и оврагах, в высоких травах и под мхами волокнистыми. Даже досок у них нет для сидения. А сколь они велики, Тогиль, Авиликс, и Гакавитц.

Велика их слава, велико их могущество и сила их превыше всех богов всех народов. Бесконечны их чудеса, неизреченны пути их и странствия в холоде и в ужасе, который существо их внедряет в сердце народа.

И взошла, наконец, заря, было явление Солнца, Луны, и звезд.

Велика была радость четырех мудрых, когда они увидели Утреннюю Звезду. Первая вышла она с блистательным ликом вперед Солнца.

После этого они раскрыли связку, заключавшую их благовония, пришедшие оттуда, где встает Солнце, душистые курения, принесенные ими, чтобы они послужили им.

Благовонный копал, и дымный копал, и фимиам Господень – таковы были три наименования их ладана. И это зажгли они, начавши торжественную пляску, обращенную к встающему Солнцу.

Нежны были их слезы при этой торжественной пляске, с медлительной мерностью, и душисты были восходящие дымы их курений. И потом восстонали они, что не видели они и еще не созерцали светлого лика Солнца.

Солнце вступило на путь восхождения, и все животные, великие и малые, преисполнились веселия; кончили они свое восшествие по течению вод и в обрывах, они поместились на крайностях гор, и все вместе устремляли свои головы туда, откуда шло Солнце.

После этого испустили свой рев тигр и лев. Но первой птицей запевшей был Квелитцу, зеленая птица. Все живущие были исполнены радости, били крылами орел и коршун, среди всех, и великих, и малых, птиц слышались взмахи и всплески крыльев.

Приносящие жертву поверглись лицом во прах: велика была радость их сердец, велика была радость всех племен, велика была радость всех бесчисленных глаз, смотревших на Солнце, которое всем им светило.

И приятно-сухою сделалась Земля по причине лучей Солнца: как некий человек явило себя Солнце; присутствие его согревало, и делало сухою поверхность Земли.

Перед тем как явило Солнце свой лик, илистой и влажной была поверхность Земли, но это только пока не появилось Солнце; пришло оно как некий человек и совершило свое дело.

Однако же, не было в тепле его силы. Оно лишь показалось. Оно было как образ в зеркале, и поистине это не было то же самое Солнце, каким оно является теперь, говорится в сказаниях.

Тотчас вслед за этим, Тогиль, Авиликс, и Гакавитц окаменели. Окаменели, равно, боги Льва, Тигра, Ехидны, Коршуна, Белого Создателя Огня Трением: руки их судорожно уцепились за сучья деревьев, в тот миг, как являлось Солнце, явились Луна и звезды: со всех сторон всё сделалось камнем.

И, быть может, не было бы нас в живых теперь, по причине прожорливости зверей, львов, тигров, и ехидн, быть может, наша слава не существовала бы, если бы не заставило Солнце первых животных окаменеть.

На вершине горы Гакавитц создали мудрые город, ибо там увидели они Солнце, Луну, и звезды. И там началось пение их песни Камуку (Мы видим), которую они пели, и стонали в своем сердце, от всего, что они говорили в своей песне.

Увы! далека наша Туле, и жизнь наша там разрушилась, мы отлучились от братьев наших, которые остались позади. Это верно, что мы увидели Солнце, да, мы увидели, а они, где они теперь, в час, когда встала заря? Так говорили приносящие жертву.

Да, поистине Тогиль есть имя бога народа этого, и звался он Йолькуат-Кветцалькоатль, когда мы расстались в Тулан-Цуиве. Оттуда мы вышли, и там колыбель нашего народа; оттуда пришли мы, говорили они друг другу.

И вспомнили они тогда о своих братьях, оставшихся там, далеко позади, в тех странах, что ныне зовутся Мексикой. Другие же остались на Востоке.

Велика была тоска их сердец на вершине горы, чье имя Гакавитц.

И вот теперь какое решение воспоследовало относительно Тогиля и Авиликса. Они пошли увидеть их и принести им хваления, благодаря за радость лицезренья восставшего Солнца.

Боги светились меж скал среди лесов; и непостижной, таинственной властью дали они услышать свои голоса, когда прибыли перед Тогиля приносящие жертву.

То, что они принесли, и что они возжгли потом, не имело никакой цены: это была лишь древесная смола, храмовая камедь и дикий анис. Тогда заговорил Тогиль, и таинственно дал он им правило поведения, сказал, что нужно делать приносящим жертву.

Поистине это наши горы и наши долины. Мы еще будем вашими; наша слава и блеск наш вознесены перед лицом людей. Вам – все народы, ибо мы ваши союзники; храните же ваш народ и мы дадим ему поучения.

Не давайте нас созерцать глазам племен, когда мы будем разгневаны словами ртов их и их поведением; не давайте нам впасть в какую-либо западню, но давайте нам детей травы и кустов, давайте нам самок оленей и самок птиц.

Пожелайте давать нам немного их крови, ибо мы бедны, и оставляйте нам шерсть оленей; заботьтесь о тех, что стоят как часовые, чтобы видеть западни, которые приготовят для нас. То будут знамения, которые вы явите племенам.

Где же Тогиль? скажут вам тогда, и вот вы явите наши знамения их взорам; но не показывайтесь им сами: ибо вы будете иметь другое, что делать. Велико будет ваше бытие; вы победите все народы; вы принесете их кровь и их жизнь перед лицо наше, и те придут нас обнять, которые еще нам надлежат, сказали Тогиль, Авиликс и Гакавитц, боги имен непостижных.

Во образе юных являлись они, когда, преображаясь, давали себя увидеть, с пришествием даров, приносимых им. Ибо началась тогда охота, преследование птенцов всех птиц, диких зверей, и приносимое принимали приносящие жертву. Когда находили они птиц и молодых оленей, тогда шли они распространять кровь оленей и птиц на краю жертвенного камня пред хотящими богами.

Выпили, выпили боги их кровь, тотчас говорил камень, в то самое время как приносящие жертву приближались, приходя со своими приношениями. И всё то же делали перед знамениями отцов наших, жгли душистую смолу и жгли дикий анис, и траву, что звали они Змеиной головой.

Знамения отцов оставались, каждое отдельно, на горе, где поместили их. И живущие не оставались в своих домах в течение дня, но ходили по всем горам.

И вот чем они питались: личинками слепней, личинками шершней и пчел, которых они находили в лесах: ничего доброго не было у них, чтобы поесть, ничего, чтобы пить. И тогда еще не знали хорошенько дорогу к домам своим, и не знали в точности, где же теперь жены и что с ними.

И вот уже много основалось городов, каждый в отдельности был, и каждое из племен собиралось в городах, выраставших на всех дорогах, и все дороги были открыты.

Что до Балама-Квитцэ, и всех четырех мудрых, не ведали в точности, где они. Когда они видели людей племен, проходящих по дорогам, тотчас кричали они с края гор, и это был жалостный крик волка прерий, и крик дикой кошки, так же как рев тигра и льва.

И когда племена проходили по дороге, видя это, они замечали: Они воют точь в точь как волк прерий, кричат как дикая кошка, как тигр и лев. Как будто не были они людьми в мыслях всех племен. Нет ли тут западни, нет ли лукавства какого для нас?

Что-то есть, чего желает их сердце? Поистине они не страшатся того, что они делают: есть у них что-нибудь в помыслах, когда они ревут так со львом и стонут так с тигром, и кричат, когда видят, что один или двое идут по дороге, – покончить с нами хотят они.

Итак, каждый день приходили домой приносящие жертву, но они приносили только личинки слепней, и личинки шершней и пчел, чтобы дать их женам своим.

И каждый день также шли они перед лицо Тогиля, Авиликса и Гакавитца, и говорили в своем сердце: Вот это они здесь, Звенящий Ливень и Боги Имен Непостижных, а мы даем им только кровь диких зверей и птиц. И мы только пронзаем наши уши и наши руки на сгибе их. Попросим у них силы и мужества. Кто будет порицать смерть людей среди племен, когда мы убьем их одного за другим, одного за другим? – говорили они друг другу, перед ликом богов.

И они пронзили себе уши и руки на сгибе их, и собрали кровь губками, и наполнили ею чашу на крае камня. Но поистине не камнем тогда представал он, но каждый из них как юный являл свой лик.

Приносящие жертву снова возрадовались на эту кровь, когда они увидели таким образом эти знамения дел их. Следуйте этими путями, в том средство вам спастись. Оттуда, из родовой колыбели, из Туле, когда вы принесли нас, прозвучал ответ, из родовой колыбели была принесена кожа Пацилициб, кожа, сорванная с женщины, принесенной в жертву: да натрутся же они кровью, которая сделалась даром Тогиля, Авиликса и Гакавитца.

Вот, когда началось похищение человеков племен Баламом-Квитцэ, Баламом-Агабом, Мугукутой и Ики-Баламом.

И тотчас за этим началось избиение племен. Они брали их, когда люди шли по дороге вдвоем или в одиночку, так что не знали, когда они их похищали: и после этого они шли принести их в жертву пред лицом Тогиля и Авиликса.

Потом, распространяя кровь по дороге, они бросали их головы в отдельности по пути. И города говорили: Тигр пожрал их. Они говорили это по причине того, что видны были как бы следы тигровых лап, и это их следы были, без того, чтоб они показались.

Они похитили так человеков из многих городов, и лишь очень поздно поняли племена: Не этот ли Тогиль ходит между нами? не ходит ли между нами Авиликс? Это их, без сомнения, питают приносящие жертву. Где их жилища? Выследим их, повторяли все города.

Тогда они советовались между собою. И начали они выслеживать, где приносящие жертву, но следы были неясны. Лишь следы диких зверей видели они, следы тигра, не различая их шагов. Не явственны были их шаги, вывернуты были они, как шаги, которые хотят обмануть человеков, и дорога их не была разведана.

Ибо образуются туманы на местах возвышенных, и возникает темный дождь, и образуется грязь от дождя, и еще образуется маленький дождь, холодный, и это есть всё, что видели перед собой племена.

Сердца их утомлялись в их исканиях; напрасно проходили они неведомые пути, ибо велико было существо Тогиля, Авиликса и Гакавитца: они уходили на вершину горы, удаляясь от племен, ими истребляемых.

Отсюда началось похищение, замышленное кудесниками, когда увлекали они человеков племен, чтобы закалать их перед лицом богов с именами непостижными, там, на вершине горы.

Во образе трех красивых юношей являлись Тогиль, Авиликс и Гакавитц, и чудесна была их походка и весь их вид был чудом. Они купались у края воды, в реке, которая там протекала, лишь для того купались, чтобы явиться, и доныне это место зовется Местом Купанья Тогиля, Чи-Ратини баль-Тогиль.

И много раз города их видели; но тотчас же они исчезали по воле своей, когда замечали их города. Тогда быстро распространилась весть, что вот они тут, Тигр с кроткой улыбкой, Тигр Ночи, Тигр Имя Знаменитое и Тигр Луны. И стали племена держать совет о том, как их заставить умереть.

Сперва племена хотели уловить Тогиля, Авиликса и Гакавитца. И все племена сказали: Пусть все будут созваны и сойдутся; пусть не будет ни одного, ни двух полчищ, которые бы остались сзади.

Как уловить их? говорили они между собою. Если мы должны быть погублены продолжением этого похищения, да будет так; но, если так велико могущество Тогиля, Авиликса и Гакавитца, пусть лучше этот Тогиль будет нашим богом, и да будет угодно Небу, чтобы мы пленили его. Они еще не победили нас. Не многочисленны ли мы в нашем существовании? А их лишь горсть, слово сколько – не слово о них.

Одни города ответили другим: Кто видел их, как они купаются в реке каждый день у края воды? Мы их уловим в том месте, и будет тут поражение приносящих жертву.

Но чем же уловим мы их? повторяли они. – Вот в чём будет их западня, решили они. Так как это являются юные, когда их можно видеть в воде, пусть две девушки пойдут туда; пусть это будут самые красивые и самые пленительные из юных наших девушек, и да придет к ним желание обладать ими.

Хорошо, пойдем же и отыщем двух между самыми прелестными девушками, прибавили они, отыскивая своих дочерей. Это были поистине самые светлоликие девушки, которых они послали туда.

Идите, дочери наши, идите на реку стирать белье; и если вы их увидите, этих трех юных, предстаньте обнаженными перед ними, и если сердца их проникнутся вожделением к вам, позовите их.

И если скажут они: Пойдем с вами? вы ответите: Да. И если спросят вас: Откуда вы? Чьи вы дочери? вы ответите: Мы – дочери владык. И скажите им: Дайте нам что-нибудь, как знак от вас. Если они дадут вам что-нибудь, и если будут им ваши лица желанны, отдайтесь им. Если же вы им не отдадитесь, мы убьем вас. После этого сердце наше будет довольным.

Так говорили владыки, когда были посланы две юные девушки: Ста имя одной, и Споч имя другой: Быстрая – звали одну, Нежная – звали другую.

Таково было решение всех городов.

После этого они ушли, и воистину сделали так, чтобы явиться прекрасными и блистательными; и идя около того места, где купался Тогиль, они резвились без стыда, они глядели и заглядывали, и шутили между собою. Когда они уходили, владыки радовались на дочерей своих, которых они послали.

И вот пришли они к реке, и стали мыть белье; они были совсем голые, и прыгали перед скалами, когда появились Тогиль, Авиликс и Гакавитц. Пришли эти юные и несколько удивились на молодых девушек, которые были около воды; и тотчас девушки покраснели, увидя Тогиля и шедших с ним.

Но не пришло к Тогилю и к его сопровождавшим желанье обладать девушками, и были они спрошены: Откуда вы? И было им сказано: Чего хотите вы, приходя к краю нашей воды?

Они отвечали: Нас послали владыки, и потому мы приходим сюда. Подите, взгляните на лица этих Тогилей, и заговорите с ними, сказали нам владыки. Чтобы был у нас знак, что вы поистине видели их лица, сказали нам.

Так сказали юные девушки, и этого хотели города, чтобы лишены они были своего цвета духами Тогиля. Но Тогиль и сопровождавшие его сказали, обращаясь к Быстрой и Нежной: Хорошо, вы получите знак нашей беседы с вами. Подождите минутку, и вы отнесете его этим владыкам.

После того советовались они с приносящими жертву, и сказали четырем мудрым: Разрисуйте три плаща, начертите на них знак вашего существа, чтобы они прибыли в города вместе с этими двумя молодыми девушками, пришедшими к краю воды.

Так было сказано им. И нарисовали они: Сперва Балам-Квитцэ нарисовал тигра, он нарисовал его лик на поверхности ткани; орла нарисовал на поверхности ткани Балам-Агаб; Магукута нарисовал шершней и пчел со всех сторон, расписал их на поверхности ткани.

Так закончилось их живописание. И, вручая плащи Быстрой и Нежной, сказали им мудрые Тигры: Вот знак нашей беседы с вами. Идите же и предстаньте пред владыками: Поистине, Тогиль говорил с нами, скажете вы им, и вот знак, который мы приносим, скажете вы им; пусть оденут они плащи, которые вы им дадите.

Вот что было объявлено молодым девушкам, когда они их отослали. Расписанные ткани прибыли с ними; и тотчас же владыки исполнились радости, видя лик юных девушек, и руки их, обремененные тем, о чём они просили.

Видели ли вы лицо Тогиля? спросили их. – Доподлинно видели, ответили Быстрая и Нежная. – Что же вы приносите нам как знак? вопросили владыки, думая, что это есть знак их согрешения с Тогилем.

Юные девушки развернули тогда расписанные ткани, и отовсюду тигры и отовсюду орлы, и отовсюду шершни и пчелы ярко глянули с поверхности тканей, блестящие на вид. И все пожелали их надеть и начали их примерять.

Тигр не сделал никакого зла, когда образ его был надет на плечи владыки. Тогда и второй плащ был надет, а вторым был образ орла. Весьма хорошо, думал владыка в этом плаще, и ходил и проходил перед глазами толпы. Обнаживши всё свое сокровенное, надел на себя владыка и третий плащ разрисованный.

И только что он надел на плечи образ шершней и пчел, как всё тело его было изжалено шершнями и пчелами. Он не мог терпеть, не мог выносить укола этих малых зверей, и разразился воплями по причине насекомых, которые жалили, хотя лишь образ их был нарисован на поверхности ткани. Так осмеяны были владыки и города. После этого грубо вопросили владыки юных девушек: Что же это за ткани принесли вы нам? Где же вы их взяли, недобрые? говорили они им, при виде посрамления всех городов Тогилем.

То, чего они хотели, это чтоб Тогиль соблазнился пойти вслед за Быстрой и Нежной. Но не мог быть уловлен Тогиль и сопровождавшие его, по причине дивных людей, по причине четырех мудрых.

Тогда все племена снова советовались между собою: Как же погубим мы их? Поистине велика их сила теперь. Но нападем на них; мы возьмем их приступом, и убьем их; мы вооружимся луками и щитами. Не многочисленны ли мы? Да не будут ни один, ни два между нас, которые остались бы сзади.

Так говорили они на вторичном своем совете. И вот все племена вооружились, великое образовалось число воинов, когда собрались все города, чтоб убивать.

А Балам-Квитцэ и другие мудрые были на вершине горы. Гакавитц было имя горы, и они были там, чтобы спасти детей своих на вершине горы.

Их люди, однако же, не были многочисленны: это не было множество, как множество племен, ибо узка была вершина горы, которая служила им крепостью.

И вот собрались все племена, украсились они бранными доспехами, луками и щитами: не исчислить было драгоценный металл их доспехов, и дивен был вид их владык и их предводителей; все они были способны сдержать свое слово.

Истинно, истинно, всех мы убьем, говорили они, и этот Тогиль, он будет богом, которому мы станем молиться, если только он будет нашим пленником.

Но хорошо знал Тогиль, что происходило, и знали об этом мудрые Тигры. Они знали всё, что решалось на бранном совете врагов, ибо с этой поры не было у них ни сна, ни покоя.

После этого все воители снялись с места и отправились в путь, чтобы ночью взять приступом крепость. Но они не достигли этого; ибо всю ночь они пробыли в дороге, и тут посрамлены они были Баламом-Квитцэ и другими мудрыми. Все они сделали привал, чтобы отдохнуть ночью в пути, и не успели они заметить, как все уснули. После этого им обрили их брови и бороды их; у них взяли драгоценный металл их шейных уборов, вместе с венцами их и другими украшениями. Но из драгоценного металла они взяли только рукоятки их палиц; это было сделано для того, чтобы унизить их лица и уловить их в западню, в знак величия народа Квичей.

Пробудившись, тотчас потянулись они за венцами своими и за рукоятками своих палиц; но не было более ни серебра, ни золота на рукоятках, не было венцов.

Кто же это нас ограбил? Кто нас так обрил? Откуда пришли похитить наше серебро и наше золото? Быть может, это – демоны, которые похищают людей? Когда же перестанут они быть нашими страшилищами? Нападем на вершины их города, и увидим снова лик нашего драгоценного металла; мы это сделаем, повторяли все племена; и поистине все они были способны сдержать свое слово.

Но спокойствие снизошло в сердца приносящих жертву и обитающих на вершине горы. Мудрые Тигры, собравши великий совет, возвели укрепленья на краю своего города, окружили его заставами и стволами деревьев.

Затем они сделали фигуры, подобные людям, и они их разместили по закраинам крепости; дали им луки и щиты, возложили им на голову золотые и серебряные венцы; всё это возложили они на эти фигуры, на людей, сделанных из дерева, разукрасили их драгоценным металлом городов.

Они окопали все подходы к городу, и затем вопросили Тогиля: Что, если мы будем убиты и побеждены? – И Тогиль ответил им: Не тревожьтесь. Я здесь.

Тогда были принесены шершни и осы, так же как лианы; и поместили этих жалящих в четыре огромные тыквы, и поставили их кругом города; в тыквах скрывались шершни и осы, и они должны были явить себя в битве народов.

Их город был осмотрен, выслежен и расследован лазутчиками народов. Их не великое число, повторяли они. Но они видели лишь фигуры, людей из дерева, которые двигались, качая своими луками и щитами. Поистине они походили на людей, они были похожи на воителей, когда племена смотрели на них. И все племена веселились по причине малочисленности их.

Велики были те племена в своем существовании: нельзя было счесть человеков, воителей и воинов, приготовившихся убить четырех мудрых, бывших на горе с именем Бога. И вот каково было их пришествие.

Итак, они были там, Балам-Квитцэ, Балам-Агаб, Магукута, и Ики-Балам, на горе, вместе с женами своими и детьми, когда прибыли все воины и воители, и число их не было только два раза восемь тысяч человек или три раза восемь тысяч человек.

Они обступили оплоты города, испуская великие крики, вооруженные луками и щитами, ударяя себя по рту, вопя, меча и разметывая крики и свисты, когда они прибыли к подножью города.

Но не было в этом ничего, что могло бы устрашить приносящих жертву; они лишь глядели с закраины стены, где поместились они с женами и детьми; но их мысль шла впереди слепых слов и действий племен, в то время как кричащие поднимались по горе.

И уже вот-вот должны были они броситься ко входу в город, как, минуту спустя, сняли покрышки с четырех тыкв, помещенных кругом города, и брызнули оттуда шершни и осы; точно дым вырвался из впалости каждой из тыкв.

И прикончены были тут воители жалящими, которые прилипли к их глазам и их бровям, к их ноздрям, к их рту, к ногам и к рукам. Где они взяли их, где они собрали их всех? – вопрошали ослепленные племена.

Так, прильнув к ним, шершни и осы жалили их в глазной их шар; нагромоздившись без числа, жужжали они, нападая на каждого из этих людей; опьяненные, они не могли более держать свои луки и щиты, и повсюду роняли их на землю.

Падая, распростирались они перед горой; и они не чувствовали даже, что в них пускают стрелы и бьют их ударами топоров; сучья простые взяли Балам-Квитцэ и Балам-Агаб; жены их стали их убивать. И лишь половина вернулась, все племена убегали в страхе слепом.

Но те, которых настигали, были убиваемы, и немалое их число погибло. И не всей силой преследовали их, но шершни и осы за ними гнались, и без стрел погибло их великое множество. Все племена тогда вступили под ярмо.

И так присмирели племена перед мудрыми Тиграми. Пощадите, не убивайте нас! – говорили племена. – Хорошо, вы достойны смерти, и всё же не будете убиты, но вы будете данниками до тех пор, пока Солнце свершает свой круг, и свет на Небе светит.

Так поразили множество всех народов праотцы наши, раздавив их на горе Гакавитц, где они основались и размножились, и породили сыновей и дочерей.

После этого сердца их успокоились. И они возвестили сынам своим, что время близко, когда им нужно будет умереть. И вот как они умерли.

Так как они предвидели смерть свою и конец свой, они возвестили об этом своим детям. У них не было, однако, никакого знака болезни; они не испытывали ни страдания, ни боли, когда оставили сыновьям своим последнее свое слово.

Камуку! Мы видим! запели они в тоске своих сердец, прощаясь с теми, кому они даровали жизнь. Дети наши, мы уходим, говорили они, мы уходим и мы возвращаемся; славны слова и славны дела, которые мы оставляем вам. Вы также пришли с нами из нашей далекой родины, о, жены наши, говорили они супругам своим, и с каждою простились в отдельности.

Мы возвращаемся к нашему народу; уже Царь Оленей наготове, он распростерся по Небу. Возврат наступил; наше дело окончено, наши дни сочтены. Помните же о нас, не стирайте нас в вашей памяти и не забывайте. Вы увидите еще ваши дома и ваши горы, умножайтесь. Так да будет. Идите путем своим и увидьте места, откуда мы пришли.

Таково было их слово, и Балам-Квитцэ оставил знамение своего существа. В этом будет ваше могущество, – сказал он, – я оставляю вам это, и прощаюсь, полный печали.

И оставил он знаменье, Величие Окутанное, как его называли, и лика его не было видно; ибо они не развертывали его, и не знали его сшивок, не видели, как оно было закутано, это Сокровенное Величие. И, простившись с своими сыновьями, они исчезли у подножья горы Гакавитц.

Они не были похоронены своими супругами и своими сынами, их исчезновение не было зримо, когда они исчезали; было зримо только их прощание, и этот Внешний Покров, который стал дорог их потомкам. Это была память отцов их, и тотчас же был зажжен фимиам перед памятью отцов их.

И люди умножились по причине царей своих, принявших могущество от чресл Балама-Квитцэ. И потомки других Тигров отнюдь не исчезли.

Присмирели и были принижены все племена, у которых более не было уже могущества, и все они должны были служить каждый день.

Цари вспоминали отцов своих, и велика была слава Сокровенного Покрова. Величие Окутанное – таково было имя этой Тайны, пришедшей от отцов.

Таков был конец и исчезновение Тигра с кроткой улыбкой, Тигра Ночи, Тигра Имени Знаменитого, и Тигра Луны, этих первых людей, которые пришли с той стороны Моря, где встает Солнце; уже много времени прошло с тех пор, как они пришли сюда, когда они умерли, и весьма престарелыми были эти досточтимые, чье имя было – Приносящие жертву.

На Восток решил идти народ Квичей: на Восток указуя, говорили о странствии отцы их, и не забыли они указания отцов своих. Давно уже это было, что отцы их умерли, когда дали им супруг племени, и имели они вторых отцов, отцов супруг своих, взявши жен все трое.

И сказали они, уходя: идем на Восток, откуда пришли отцы наши, так сказали они, идя в путь; эти трое были сыны – наследники; Кокаиб, имя первого, что значит Двоим-Надлежащий, сын Балама-Квитцэ, вождь всех Кавеков; Коакутэк имя второго, Красивый Цветок, сын Балама-Агаба, вождь Нигаибов; Коагау, имя третьего, что значит Где Царь, сын Магукуты, вождь Агау-Квичей.

Итак, вот имена тех, что ушли на ту сторону Моря, трое их было, что отправились в путь; поистине, таково было их решение, и в этом была их мудрость, заставлявшая их поступить так; ибо не напрасно это, что есть люди, подобные им. Простились они со всеми братьями своими и родными своими; исполненные веселия отбыли они. Не умрем мы; мы возвратимся, сказали они, отправляясь в путь трое.

И вне всякого сомнения, перешли они Море, когда прибыли на Восток, чтоб получить царскую власть. И вот имя владыки, самодержца Восточных, куда прибыли они, владыки стран, где восходит Солнце.

И когда прибыли они перед владыку, чье имя было Накксит, Камень Самоцветный, пред великого властителя, пред судью единственного, власть коего была без границ, вот, даровал он им знамение царственности, и всё, что ее являет: оттуда знак достоинства Владыки Ковра, и достоинство Второго Владыки Ковра, и оттуда знамение всего величия и власти Владыки Ковра, и Второго Владыки Ковра, и, в завершение, дал им Накксит, Камень Самоцветный, все отличия царственности, имя же его было еще Топильтцин Аккситль Кветцалькогуатль, он, кем лелеемо было Царство Востока.

И вот имена отличий, которые следуют: Тень, трон, флейты, гремящий чам-чам, натиральный порошок разноцветный, благовония, благовонные курения, тигр господствующий, птица, олень, раковины, цветок, сосновая шишка, перепевный татам, трубы поющие, знамя с перьями цапли, всё, что они принесли, приходя, зачем пошли по ту сторону Моря, искусство живописать, чем отличен был Тулан, дабы запечатлеть события случившиеся.

После того как прибыли они на вершину города своего, чье имя Гакавитц, и после того как собрали они всех тех, что принадлежали к Тамубу и Илокабу, сошлись все племена, радуясь видеть возвратившихся Кокаиба, Коакутэка, и Коагау, снова взявших на себя управление племенами. Рабиналы, и Какчикели, и люди Тцикинаги, Птичьего Гнезда, были преисполнены радости; явился глазам их знак царственности, величие могущества их, и великим стало существование племен, хоть не завершили они еще выявление могущества своего. Они это были там в Гакавитце, и было с ними всё, что пришло с Востока далекого, куда совершили они странствие, и были они на горе все вместе уже весьма многочисленные.

Там также умерли супруги Балама-Квитцэ, Балама-Агаба, и Магукуты. И, покинув свои горы, искали они других холмов, где основались; бесчисленны суть места, где основались они, давая имена местам этим и меняя имена, что были прежде, первые матери наши и первые отцы наши, дабы увеличиться и распространить свое могущество. Так говорили, древле, люди, рассказывая о временах этих, когда оставили они сперва свой город Гакавитц и пришли основать иной город, что был назван Чи-Квикс, что значит В Терниях.

Далеко расширились они в окружности города этого, там родили они дочерей и сыновей. Были они там очень численны, и покрывали они уже четыре холма, что назывались одновременно именем города их Чи-Квикс.

Выдавали они замуж дочерей своих и женили своих сыновей; но как брачный подарок, и как приношение, назначали они дочерям своим цену, каковую получали, и благим было состояние их дочерей.

И вошли они в каждую из различных четверичностей города, и вот имена четверичностей тех: Чи-Квикс, Чи-Чак, Гуметага, Кульба-Кавиналь, В Терниях, В Ране, Дома из Коры, Разукрашенный Предел. Таковы имена тех местностей, где они жили. <И> вот выслеживали они кругом в горах, и искали гор необитаемых; ибо весьма они были численны все вместе.

Уже были мертвыми те, что ходили на Восток за знаками царственности; и уже стареющие, пришли они поселиться в каждый из этих городов; но не привыкли они еще к этим разным местам, где проходили; испытали они много трудов и невзгод, и лишь в преклонном возрасте и далеко от первоначальных жилищ своих нашли они место, подходящее для города своего. И вот город, куда они пришли.

Чи-Ицмачи имя места того, где был город их, Волосатый; там поселились они наконец, и основались прочно; там явили они дело могущества своего, начав строить дома из камня и извести; при четвертом роде царей в пыль превратили они известь.

Эти вот были глаголющими, Коначе, и Белегеб-Квег, и с ним Галель-Агау. И потом царствовал царь Котуга, и с ним Итцайуль, звались они Владыка Ковра и Второй Владыка Ковра, и царствовали они в граде Волосатом, Ицмачи, который построили они, и был над пропастями то город великолепный.

И лишь три дворца выстроили там в Ицмачи: еще не было этих двадцати четырех дворцов, лишь три дворца, один дворец людей Кавека, и один дворец пред лицом людей Нигаиба, и один дворец во владении Агау-Квичей.

Две это были змеи, и две ветви семьи многочисленной, извившиеся. И все они были в Ицмачи одно сердце: не было между ними разногласий, и не было между ними трудностей; в покое была царственность без споров и без мятежей; мир и счастье были во всех сердцах.

И не было зависти совсем, не было ревности в том, что они делали, могущество их было еще ограниченным: ничего они еще не сделали великого, и не возвысились еще. Но тогда попытались они вознести щит, там, в Граде Волосатом, как знак царства своего; знаком своего величия сделали они его, и знаком своей власти. И когда Илокаб заметил это, война возгорелась стараниями Илокаба, который хотел убить этого царя Котугу, люди же Илокаба хотели одного лишь царя, и чтобы был он с ними. Что до царя Ицтайуля, хотели они его покарать, по причине Илокаба, умертвив его.

Но ревность их не успела против царя Котуги, который снизошел на них, прежде чем погибнуть от руки Илокаба. Таково было начало мятежа и смятения войны.

Вошли они приступом, сначала, в город, и провели путь свой избивая: ибо то, чего хотели они, это гибели лика Квичей, вознамерившись царствовать одни. Но они пришли за тем лишь, чтобы умереть; схвачены были они и сделаны пленниками, и только невеликому числу из них удалось спастись.

И тогда начали приносить их в жертву: люди Илокаба были закалаемы перед Богом, в этом кара была за грех их, по повелению царя Котуги. В великом числе также вступили они в рабство, и слугами стали невольниками, после того как раздавлены были за то, что возжгли войну против царя и против окопов города.

Чтобы имя царя Квичей было разрушено, чтобы лик его был затемнен и предан поношению, вот чего восхотели сердца их; но ничего из этого не могло осуществиться. И так родились жертвоприношения человеческие перед Богом, когда вознесся щит войны, причина укреплений города, что начались в Ицмачи, зачались в Граде Волосатом, под тенью бранного щита.

Там основалась колыбель его могущества, ибо поистине велико было царство царя Квичей. Повсюду являлся он, окруженный владыками мощными в делах, чарователями, и никого не было, кто смог бы их унизить, и никого, кто мог бы их поколебать, и этим укреплялось величие царства, основавшегося в Ицмачи.

Там возросло обыкновение причинять себе уколы шипами пред Богом, и ужас там возрос; ужаснулись все народы, малые народы и большие народы, созерцая шествие пленных, которых приносили они в жертву, и которых убивали по причине величия и власти царя Котуги, царя Ицтайуля, с людьми Нигаиба и Агау-Квичей.

Лишь три эти отрасли царского рода жили там в Ицмачи, Граде Волосатом, каково было его имя, и там, равно, начали они устраивать празднества и неистовства для дочерей своих, когда приходили они с курениями в преддверия храмов.

Потому-то три отрасли царского рода стали собираться во дворцах, наименованных царскими, и там пили они пьянительные свои напитки, и там ели они свои яства, цену сестер своих, и цену дочерей своих, и с веселием в сердце только они и делали тогда, что ели и пили из разрисованных выдолбленных тыкв, внутри своих дворцов.

Вот благодарения наши и восхваления наши богам, для потомства нашего, знак нашего слова о девушках и юношах, говорили они. И туда приходили они давать имена, и там друг друга величали, и разделились на семьи и сплотились в семь племен, и разделились на четверичности города.

Соединимся заодно, мы, Кавеки, мы, Нигаибы, и мы, Агау-Квичи, говорили три отрасли царского рода и три великие дома. И долгое время пребывали они в Ицмачи, пока не нашли они и не увидели другой город, и покинули они тогда, в свой черед, Град Волосатый.

После этого, когда поднялись они, чтобы покинуть Ицмачи, пришли они в столицу, чье имя Гумаркааг, Па-Тинамит-Гумаркааг, Град Обведенный Древних Хижин, так был он назван Квичами, когда пришли цари, Котуга и Гукуматц, и с ними все владыки-чарователи. Вошли тогда в пятое поколение людей, считая с начала благоустроения и возникновения Квичей, как народа единого.

И там в великом числе выстроили они свои дома, и там, равно, построили они дом Бога, в средоточии, на месте возвышенном города, где они поместили его, когда пришли основаться.

После сего еще возросло царство их: и поелику были они в весьма великом числе, великие дома их еще раз держали совет, и, собравшись все вместе, они подразделились. Ибо разногласия возникли; ревностью прониклись одни к другим из-за выкупа сестер своих и дочерей своих, и уже не угощали они, пришедших за ними обычными напитками.

Вот каково было начало их разделения, когда обратились они, одни на других и бросали друг в друга кости и головы мертвых и обменивались останками смерти. Тогда разделились они на девять семей: завершив таким образом ссору из-за сестер и дочерей своих, привели они в исполнение то, что решили, и разделили всё царство на двадцать четыре великие дома; вот что свершилось.

Много уже времени прошло с тех пор, как пришли владыки в этот город, когда завершились двадцать четыре великие дома в столице Гумаркааг, и с тех пор истекли дни, и вот он совсем безлюдный, Град Хижин Древних.

Там возвеличились они, соединивши в блеске троны свои и царственные сиденья; наименованья почетные все были розданы, каждому из владык, девять образовалось семей с девятью владыками Кавека, девять с владыками Нигаиба, четыре с владыками Агау-Квичей, и две с владыками Цакика.

Весьма они стали численными, и численны были, равно, люди, что были в свите каждого из владык; были они первыми во главе своих данников, и много, много семей принадлежало каждому владыке; вот мы скажем наименования почетные владык этих, каждого в отдельности.

Вот наименования владык, что являли лик Кавека: Владыка Ковра, Второй Владыка Ковра, Владыка Жрецов Тогиля, Владыка Жрецов Гукуматца, Великий Избранник Кавека, Советник Читуи, Блюститель Даней, Советник при Игре в Мяч, Главный Домохранитель.

Таковы владыки, что являли лик Кавека, девять владык, великие дома которых размещены по достоинству их. И означены были, равно, имена владык Нигаиба, и владык Агау-Квичей, и владык Цакика, и все их дома великие размещены были в своем порядке по достоинству их.

Так означились двадцать четыре великих дома, и двадцать четыре было число владык в них; тогда возвеличилось могущество и сила Квичей; укрепились тогда окопами, и распространилось величие с ярмом Квичей, когда город построен был, окопанный рвами, и стенами своими укрепленный, весь из камня выстроен и извести, и покрыт цементом.

Народы малые и великие приходили туда, где был лик Царя, споспешествуя прославлению Квичей: тогда возникло могущество, и величие с ним; тогда возник дом Бога, так же как дома владык. Но не они это их выстроили; они совсем не работали, не умея строить дома свои, ни даже воздвигнуть дом Бога своего, но тщанием данников умножились они.

Истинно, не хитрость и не насилие привлекли их; поистине принадлежали они владыкам, каждый в отдельности; многочисленны также были их братья, и родственники их, состояние их возросло, как возросла слава вещаний, исходивших из уст их чарователей, власть имеющих.

Поистине были они почитаемы, и велика была истинно слава владык; и внимание к ним особливое возрастало со славою их, по причине их данников, и жители стремнин вокруг и жители города увеличивались в числе вместе с ними.

Конечно, не так пришли все народы сдаться, как это бывает во время войны, когда входят силой во рвы и города, но сдались они по причине чудес, совершавшихся царями, и чудесами прославились царь Гукуматц и царь Котуга.

Истинно, этот Гукуматц был царем волшебным: каждые семь дней восходил он на небо, и в семь дней совершал он путь, чтоб снизойти в Ксибальбу, Край Теневой: каждое он седмидневие облекался в природу змеи и был поистине змеем: каждые также семь дней облекался в природу орла, и также в природу тигра каждые семь дней, и поистине он становился ликом совершенным орла и тигра; каждое также седмидневие облекался он в природу крови сгущенной, и ничем был иным, как сгущенною кровью.

Истинно, страхом наполняло всех владык самое существование этого чудесного царя, и трепетали они перед ликом его. Распространился слух о нём повсюду; все цари народов и все царствующие слышали то, что говорили о волшебном этом царе, и постигли это. И в этом было начало величия Квичей, когда явил царь Гукуматц, Перистый Змей, знаки своего могущества.

Воспоминание о внуках его и сынах его не потерялось в памяти народов: не потому он явил чудеса эти, чтоб был там царь, свершитель чудес, но чтоб господствовать над всеми народами, и чтоб являться им в блеске победительном, как единственный вождь народов. Этот царь волшебный, чье имя Гукуматц, был четвертым поколением царственным, и, конечно, весьма он отличался как Владыка Ковра и Второй Владыка Ковра.

Остались от них, равно, потомство и позднейшие, что с величием царствовали, и родили потом сыновей, что также свершили многое. Так рождены были Тепепуль и Ицтайуль, чье царствование было пятым поколением; царями были оба, и тот, и другой, и каждое поколение царей этих родило сынов.

Вот теперь имена шестого поколения царственного, имена двух великих царей, Э-Гаг-Квикаб, имя первого царя, Пламени Рук, и Кавицимаг, имя второго царя, Тыковник Вооруженный. И вот великие дела, свершенные Квикабом и Кавицимагом, и вот как прославились Квичи, в силу существа их воистину волшебного.

Вот завоевание и разрушение окопов и городов, принадлежавших народам малым и большим, весьма между собою близких, и среди городов этих город еще столь недавно отмеченный, как родина Какчикелей, ныне зовущийся Чувила, так же как город Памака в горах Рабиналов, и город Дакабага в горах Каокеб, и еще города с другими названиями.

Возненавидели города эти Квикаба: он начал против них войну и поистине захватил и разрушил окопы и города Рабиналов, Какчикелей и Цакулеев: он захватил и победил все эти народы, и далеко Квикаб простер свое оружие. Народа два не принесли дани со всех своих владений; силою тогда он вошел в их города, чтоб принесли они дань пред лицо Квикаба и Кавицимага.

Народы вступили в рабство и сделались слугами-невольниками; были мучимы они, и сограждане их были привязываемы к деревьям, и пронзаемы стрелами; не было более для них ни чести, ни славы. Таково было разрушение этих городов, тотчас же стертых с лица земли; как молния ударяет и ломает камень, так страхом разрушил он народы.

Перед Кольче, как знак города, им разрушенного, существует ныне скала, и прямо она как вырубленная, словно иссек он ее топором своим; доныне стоит она на склоне, именуемом Петайуб, Склон Черепаший, где и до сегодня можно видеть, и всякий ее видит, проходя, как знак могущества и мужества Квикаба.

Не могли ни убить его, ни победить: поистине отменный был то вождь, и все народы приносили ему дань свою. Тогда все владыки, составив совет, отправились укрепить окопы и города, завладев городами всех народов.

После того послали дозорных, наблюдать за врагом отдаленным, и создали новые племена, что должны были избрать жилищем страны завоеванные. На тот случай, если народы вернутся занять завоеванный город, говорили владыки, совещаясь.

Тогда вышли они к местам, что были им предназначены: это будут как бы наши укрепления и наши племена, это будут стены наши крепостные и замки; да будет это силою нашей и мужеством, говорили владыки, идя, каждый, к отмеченному месту, дабы занять его своим племенем и поражать врагов.

И говорили они, отбывая к странам этим: Не страшитесь и вовсе не бойтесь, если есть еще враги и будут приходить они, чтоб вас убить: со всею поспешностью придите возвестить это мне, – я приду и убью их, – говорил им Квикаб, когда прощался он со всеми вождями, отходящими в путь.

И отбыли тогда с оружием и провиантом вожди-копьеносцы и вожди-пращники, как именовали их: и распространились тогда повсюду предки и отцы народа Квичевского; были они в каждой из завоеванных земель, дабы охранять горы, дабы охранять копья и пращи, и надзирать над войной. Не были они колыбелию отдельной, ни отдельного Бога не имели, а лишь укрепляли города.

И вышли тогда из столиц все владыки Чувилы, Чулималя, Цакийи, с владыками многих иных городов, пошли они надзирать над войной и блюсти землю, по повелению Квикаба и Кавицимага, Владыки Ковра и Второго Владыки Ковра, Галеля и Атцика-Винака, четырех владык.

Были посланы они, чтобы зорко смотреть за врагами Квикаба и Кавицимага, двух царей царствующих. Свершили они путь сперва; пленные и военнопленные, заботами их, предстали пред лицом царей. Повсюду вожди-копьеносцы и вожди-пращники воевали и шли войной, уводя всё новых пленников: в свой черед сделались они вождями отменными, они, что были не более как охранители пограничных мест; обосновались они и сидели с гордостью, и язык их осмелел, по причине царей царствующих, когда влекли они и приводили пред лик их пленных и захваченных.

После чего совет составился по повелению царей, и решение было постановлено, что, что бы ни произошло, они останутся первыми, достоинство их – знаменование их семьи. – Я Владыка Ковра, я Второй Владыка Ковра, воскликнули они. Владыка Ковра, чтоб носить свое звание, как и твое, о, Агау-Галель. Что до Галелей, их благородство будет благородство, ответили владыки, принимая свое решение.

Так же поступили и люди Тамуба и Илокаба; равным стало с тех пор состояние трех отраслей Квичей, когда вожди народные посягнули на царственность и заставили даровать им благородство. Таков был исход собрания этого: но не у Квичей самих захвачена была тогда власть. Имя места существует, где вожди данников захватили власть, когда были посланы они, каждый, в отдельное место, и собрались потом все вместе.

Ксебалакс и Ксекамак имена этого места, когда вошли вожди в могущество и достоинство свое, и Чулималь также имя этого места. Получили свои наименования почетные все воители, укрепившись на тронах своих и удостоверили свои сиденья, они, вожди народа Квичей, дозорные его и те, что с тонким слухом, его вожди-копьеносцы, и вожди-пращники, оплоты, врата, стены крепостные и башни, что защищают Квичей.

Так же поступили и люди Тамуба и Илокаба, захватили власть их вожди народные в каждой из местностей их, и заставили наделить их почетными их наименованиями. Таково происхождение всех властей и достоинств, как существуют они, каждые, в своем месте.

Вот мы скажем теперь имя дома священного, что есть дом Бога, дом его, истинно, назывался именем бога, Великое Здание Тогиля, таков был дом Тогиля, собственность Кавеков. И Авиликс было имя здания дома Авиликса, собственность Нигаибов, и Гакавитц было имя здания дома, где пребывал бог Агау-Квичей.

Тцутуга, Водомет Цветистый, что видят в Кахбаге, что значит Дом Жертвы, есть имя другого весьма великого Здания, где был некий камень, обожаемый царями Квичей, и обожавшийся также всем народом. Народ приносил подношения свои сначала Тогилю, и потом шел почтить, в свой черед, поклонением, Владыку Ковра и Второго Владыку Ковра. Потом приносили они драгоценные перья и дары и дани свои пред Царем; и этого Царя, также питали они его и ублаготворяли его Владыка Ковра и Второй Владыка Ковра. Это они основали город, они, великие царствующие и все люди-свершители чудес, волшебный царь Гукуматц, и Котуга, и также волшебные цари Квикаб и Кавицимаг.

Ведали они, свершается ли война, и всё было зримо очам их: видели они, будет ли мор, или голод, и предстоит ли какое состязание. Ведали они даже, где было то, что выявляло им каждую вещь, где была книга, названная ими Книгой Народной.

Но не этим только, не этим лишь, конечно, являли цари величие состояния своего чудодейственного: велики также были их посты, чем платили они за обладание дворцами своими и царством своим: постились они весьма долго, принося подношения перед Богом своим. И вот какой был их пост.

Девять человек постились, и девять других возносили и жгли ладан; тринадцать человек еще постились, и тринадцать других возносили и жгли благовонное курение пред Тогилем, и не ели они пред Богом своим ничего, кроме яблок продолговатых.

Ибо не имели они хлебов, чтоб поесть, будь то семнадцать человек для возношения курений, будь то десять человек для поста. Воистину, не ели они, в великом делании священном, которое они совершали, и которое было означением нрава царей царствующих.

И не имели они жен, с которыми бы спать; но соблюдали они себя, в то время как постились в доме Бога, где были они каждый день, будучи заняты лишь тем, что молились, и подносили дары свои, и жгли фимиам.

И так были они там с вечера до утра, скорбя в глубине сердец своих, скорбя в глубине естества своего, умоляя о свете и жизни для подданных своих, как о могуществе для самих себя, вознося взоры свои к небу. И вот мольба, которую устремляли они перед ликом Бога своего, молясь ему, и вот восскорбение сердец их.

«Привет тебе и хвала, о, Краса дня, о, Ураган, Сердце Неба и Сердце Земли. Ты, что даешь славу и счастье; ты, что даешь дочерей и сынов. Обрати к нам лик свой, и распространи благополучие вместе с благотворениями твоими: дай жизнь и существо подданным нашим; да живут они и преуспевают, они, крепость и кормильцы твоих алтарей, что призывают тебя в далеком пути, и на дорогах, на берегу рек, в стремнинах, в лесах, под лианами».

«Дай им дочерей и сынов. Да не будет с ними ни злополучия, ни злоключения; да не возникнет лжец-искуситель ни сзади них, ни в их присутствии. Да не скользят они, да не ранят себя, спотыкаясь; да не будут они ни любодеями, ни судимыми судьею. Да не падают они ни внизу пути, ни вверху дороги. Да не будет ни сзади них, ни в присутствии их, ни камня преткновения, ни опасности какой: уготовь им путь ровный и тропы открытые; да не будет им зла, да не свершится с ними несчастия от волос твоих от лучистых».

«Да будет счастливым существование их, – их, что суть опора и кормильцы дома твоего перед ртом твоим и пред лицом твоим, о, Сердце Неба, о, Сердце Земли, ты, Величие Окутанное, о, Тогиль, Авиликс, Гакавитц, что наполняешь Небо и Землю на четырех концах, на четырех основных конечностях пространства. Сколько длится свет, столько да будут они перед ртом твоим, пред лицом твоим, о, Боже».

Так говорили цари, в то время как внутри постились девять человек, тринадцать человек, и семнадцать человек; постились они днем, и стонали сердца их о подданных их, и обо всех женщинах, и обо всех детях, между тем как все они приносили дань каждому из царей.

Такова цена была благоустроения и цена могущества, – власти и могущества четырех царей царствующих. По двое и по двое входили они на смену, отягченные бременем народа, всего народа Квичей.

Одно лишь было начало предания их, и один лишь источник обычая поддерживать и питать алтари; одно было начало их преданий; ибо так же делали и люди Тамуба и Илокаба, с Какчикелями, Рабиналами, и с жителями мест других, и один лишь был рот и один только слух у Квичей, во всём, что они ни делали.

Но не в этом только являлось их царствование. Отнюдь не расточали они дар тех, что поддерживали их и питали, лишь яства себе из них делали и пития. Итак не покупали себе они этого; искусством своим снискали они себе это, и могучею силою своею добыли себе царство, и могущество свое и величие.

И не этим только покорены были города с их окопами, и присмирели; народы малые и великие приносили значительные выкупы; видели, как прибывали камни самоцветные, дорогие металлы, и мед самый сладостный, скипетры из кости берцовой, украшенные изумрудами и жемчугами; прибывали в свой черед и цветистые изделия из перьев, дань всех народов; являлись они пред лицом царей чудодейственных, Гукуматца и Котуги, пред лицом Квикаба и Кавицимага, Владыки Ковра и Второго Владыки Ковра, Галеля и Атцик-Винака.

Достоверно это, что не малое свершили они, и не малочисленны были народы, ими покоренные: бесчисленны были народы и города, что приходили платить дань Квичам, и великое было огорчение их, что богатства эти были похищены. Не так скоро, однако, возникло могущество их: Гукуматц был началом величия царственного; таков был источник возвеличения его и возвеличения Квичей.

И вот завершительные строки, в порядке царей царствующих, и имена их.

Многие суть поколения, и многие суть имена всех царивших, со дня, как царили Балам-Квитцэ, Балам-Агаб, Магукута, и Ики-Балам, Тигр с кроткой улыбкой, Тигр Ночи, Тигр Имя Знаменитое, Тигр Луны, наши первые праотцы, и первые наши отцы, во времена, когда явилось Солнце, когда явились Луна и звезды.

И вот имена царей некоторых, по мере того как вступали они в права наследства власти царственной и нисходили в умираньи.

Балам-Коначе, Тигр Лик Сходства; Котуга, Пары Горячие; Гукуматц, Змей Оперенный; Тепепуль, Гористый; Текум, Нагроможденный; Вахксаки-Каам, Восьми-лианный; Вукуб-Ног, Семикратно Разный Воздух; Кауатепек, Он, что с крупными запястьями; Оксиб-Квиэг, Троекратный Олень; Белегеб-Тци, Девятикратная Собака.

Царили они, когда прибыл Донадиу, или, что то же, Тонатиу, Ослепительный, Лик Белоликий.

И царили еще другие; Куга, Дом Огражденный; Тциквина, Дом Птичий; Коакуль, Из Рода Первобытного; Коакутэк, Из Рода Древнего; Коатцибага, Он, где Дом Разрисованный; Белегеб-Гиг, Девятикратное Солнце; Батца, Обезьянья Река; Квема, Влага Тканья; Коагау, Царь Царственный; Каклакан, Красное Знамя; Комахкун, Кровавая Раковина Женщины; Вукуб-Аг, Семикратный Камыш; Коакамель, Смертный.

Троекратный Олень, Девятикратная Собака, Владыка Ковра и Второй Владыка Ковра были захвачены в месте одном – Ослепительным, им, кто есть Лик Белоликий, и живые были сожжены.

То было из дней последних.

Отошли Великие Избранники Народа. И вот всё из существования Квичей; ибо нет более возможности видеть эту книгу, где цари читали всё. Ибо исчезла она. И вот всё, в чём были Квичи, Народ Многолиственный.

Лезвеем орудия Ваятель высечет там чашу, да, Урну-Луну Лунного Года. Она будет сделана как бы преградой, да защитит себя сердце лезвеем.

Она, Урна-Луна, послужит основой, опорой малым камням соединенным, яйцам птиц.

Тонкое острие высечет голову, украшенную жемчужинами, нанизанными против глаза – там.

Там, где разобью я забвение, противящееся памяти – ибо, говорят, изгибы, отвергающие забвение, он ваяет – там, раскрою я летопись Написаний Священных, летопись Знания и Мудрости.

О, зачарует, обольстит, околдует моя яйцевидная голова.

Да, лезвее инструмента поведает Знание Начертаний Священных. Камень Оно иссечет. Оно явит силу сокровенную, тайную – там.

Но, возглашая сущность ваяния – власть опьянять, зацеплять, уловлять, подобно тому, как крюк ловца жемчугов уцепляет, срывает жемчужную раковину, в которой скрыта услада шеи, забава руки, о самой основе ваяний, о их существе, о причине могущества их – я говорю.

Часть лица маленькой девочки, основой ваяния, я хочу. Голову изваянную, милую, нежную, с застенчивой, трепетной прелестью детства – я хочу.

Вместе с этой головою, чуть склоненной изгибом шеи, – волоса́.

Я хочу, чтоб рука, прикасаясь, отделив удлинняла прядь волос.

Руку с кистью руки – я хочу. Чтоб рука, зацепляя утягивала голову, как бы заставляя ее вернуться. Это хочу. И хотя знак i столь жалостно извит, как согнутый тростник, с жемчужинами по краям, этот изгиб – я хочу.

Я хочу, чтоб этот изогнутый тростник с жемчужинами по краям был изваян с моим изображением, пред взором глаз моих, на вершине моего лица.

Между тем как хочу я, чтобы лик мой дал мне власть опьяняющую – недобрую власть, быть может? причину слез, кто знает? лица́ маленькой девочки изваяние, милое и нежное – я хочу.

Нежное могущество, сладостное величие, долговечность во времени, чрез него – я хочу.

Руку Царицы, созданную, чтоб носить жемчуга, голову девочки, чья стыдливая прелесть напоминает детство народа-ловца жемчугов, причину и основу могущества наших ваяний – я возглашаю, и это хочу.

Быть может, он, тот, он – призыв, он – вождь, народ юный, могучий, первый восставший, мной призванный к своему возвеличенью, он, которому я – вождь, я – призыв, знамя, который я чту, люблю – он будет позднее, мало-помалу, разрушен – кто знает? кто знает?

Развернув тогда крылья знанья, осторожная, я пойду. Я покажу, я хочу, я покажу, я заставлю увидеть величие Мудрости, нежные уста Начертаний Священных раскрою.

Могучая, смелая, быстрая, над скорбью я возведу его, которая вращает, вертит, кружит, свивает, я покорю ее, я – Гул отдаленный Жизни, Жизнь Всемогущая – я.

От взора моего изгоню я жестокую цепь, уничтожу, связующую, я возвеличу величие народа и столицы его охранять я буду заботливо, охранять безгранность его величия, и, как коршун, парящий над вершиной, им буду возвеличена я.

«Ты навсегда, о, народ Майи, сохранил память минувшего», скажет устами Священных Начертаний гул отдаленный.

Давно, очень давно, после того как пришел жестокий человек, проклятый козел быстрый, легконогий, скребло жесткокожих, тот, который пожирает хлеб из глотки каждого, бесконечные скорби настали тогда, печали бесчисленные.

И потом, позднее, Великий Старец, Великий Древний Справедливец пришел, он шел направо, чтил народ, и его чтил каждый, гласно упрекнул он жестокого, наглой смуте в лицо говорил он, и великий свой лик явил.

С народом могучим, славным, быстрым, со знаменьем лазурным, как лазурь Океана, – как отдаленный гул волн, – в путь он пошел.

И вот, когда, осторожный, он разбил его, могучий, опрокинул жестокого, тот, скребло жесткокожих, пожиратель хлеба из каждого рта, в беспорядке он скрылся в горной цепи, некогда нашем убежище, между изрытых гор, скользких от дождей. Он будет уничтожен, мало-помалу, тот.

Велик был древний лик, объединивший нас, и величие его есть величие каждого.

Берегись не почтить его, ты, который предстанешь здесь пред ликом Начертаний Священных. И если Священные Начертания ответят тебе, берегись не оценить, не почтить того, который пришел сюда, любя и заботливо храня каждого из верных своих, тому назад два века Новой Жизни.

Там, в пространстве, которое окружено изогнутым тростником с двумя жемчужинами по краям, оцеплено канатом морским, в пространстве очерченном, в кольце тростника, среди ожерелья жемчужного, там сделать твое изображение, покоющееся, близ моего, стоящего, лик твой, украшенный подвесками ниспадающими, венчанный чащами таящими пушистых волос.

Связать, сцепить оконечности одну с другою, оперенности, как то знаменье, что несли пред собой они, чье имя – Ожерелья Перистые.

Духи пламени, духи Майской речи против рядов восставших обсидианов.

Это, вместе, с двумя свившимися подвесками, есть сердце в кольце дыханья, с которым, в котором суть два камня, прикрывающие друг друга.

Вот уже два века, с двумя маленькими отраслями, ушло с той поры, как пришел святой бог Оперенный, до времени как здесь, по слову моему, это, вот это воссоздание.

Ты, который злую власть веков стираешь, ты, вершина благости, ты, величие внуков моих, близ ясного лика моего, близ нашего светящегося жилища зеркального, близ нашего венца, ослепительно сверкающего со времени тебя, твой верный, благой, превышний лик здесь да запечатлится.

Ты, украшенный подвесками и перьями, ты знамение Времени, Поверхность отражающая, Зеркало дней наших, Дух освящающий, святой бог Оперенный, двадцать веков назад пришел ты, а ничтожен, без всякой цены, был престол наш тогда.

Потом, увенчанный короной, уже в сияющей, как роса, волнистой короне белых волос, святой бог Горное Перо, Кукуитц Длинноперистый, он раздробил, он стер, он искрошил как в ступе, он истребил солнцепоклонников, и престол наш, прочно воздвигнутый на могуществе, утвердился, – время, с которого Пришедший должен быть обожаем, созерцаем как бог, он, святой бог Перистый, Итцамна.

С тех пор как дух его вдохнул благой Огонь священный, и слово его прорекло в Майе святую божественность Крови, дух поклонявшихся Солнцу порой воспламенялся. Было нужно, нужно будет, временами, дробить их обсидиановое зеркало, крошить его, и наконец, это позднее, когда оно будет стерто, истреблено, искупленная кровь детей наших простится.

Обсидиановый ряд примкнет к зову прибойной волны Океана, к Знаменью Вещающему, Акольгуан-Кольгуэ, подъятое сердце и пламень восставший над остриями подводных камней.

В начале, в далекой древности, уж довершилось теперь двадцать рядов Времени (тысяча сорок годов), народы-листки объединялись в содружестве, тесными узами братства, помощь помощи создала изобилие, и не ведал волнений лик народа, как не ведает его зеркальность недвижных вод.

Прокралось потом обсидиановое зеркало, проскользнул он, пожиратель хлеба, грабитель каждого рта, алчный, жестокий, и лютый, сжал он, увы! сковал вестника мысли, увы! слух народа. Лик хищной птицы, показался он с глазами, обращенными в высь, означил он Солнце, кошмар зрения, Верховным Властителем, Оком Блюдущим. Рот свой открыл он, жирный, маслянистый, мерзкий крокодил. Ядом своим отравил он, змей. Впивался, сосал он, грыз, чужеядный. Он возмог, нарядился в могущество, первый чудовищный сон, налегший кошмар.

Вот уже семь рядов Времени (триста годов и шестьдесят четыре), всколыхнулось, взметнулось содружество народов, огонь, что сверкает во мраке, таится под пеплом, когда, алчный наглец, он опрокинул глиняные хижины. Нужда хлеба ему помогала.

И потом, вторично, стон, о! скорбный и горький стон пронесся среди сочетавшихся народов. Огонь, что сверкает во мраке, огонь, что таится под пеплом, восстал. Человек пришел, Хунаб-Ку, со знаменьем призывным, два ряда Времени (сто годов и четыре) с тех пор. Знак прибежища нес он пред собою, пред нами пронес. Он опрокинул верховенство обсидианового зеркала. Он голод укротил, страшный сон рабства он опрокинул. И над лачугой из глины царский дворец он явил, древний приют объединенных народов-листков, корень древесный как знамя над глиняной хижиной.

А! Чичимек, ты мешкоротый, и ты Звезда Утра? непристойная песья голова, гнусный лик лицемера двуликий, я прикую твою цепь. Я вскрою склеп, я разверну Книгу Сказаний, что ведется с времен Владыки Праотца нашего и Владычицы Праматери, кончая Звездою Утра. Будет любо народу узнать, что чтимый его Отец и Вождь был Царь по рождению. Он узнает, он знает об этом, как о своей победе.

Мерзкий Чичимек, мешкоротый, два войска было у них, из Акиля и Тулума, два войска, мы пришли с одним. Мы выстроили копья свои и дротики. Двойное войско врага, лицом направо к Тулуму, на берегу Океана, упираясь в крепость, метало стрелы. Акольгуан развернул в рядах знамена, явил цепь дружную и сильную. Устремился он прямо в лицо неприятелю, метая стрелы. Тайно он обступил его, образуя угол. Проползая вдоль склона оврага, открыл битву, из конца в конец прорвал двойную линию вражеских полчищ. Чичимек Акиля, мешкоротый, смутился, оробел, был окружен. Двуликий лицемер Тулума, Чичимек, что строил засады, был разбит, его город взят. Разрушенье их крепости разъединило два лика, отшвырнуло врозь два камня развалин.

Кровь Юкатека, козлиной головы, наша была эта кровь. Горько, печально было слышать, что они, младшие, сочетались с врагом, когда мы, злополучные, скудные, укрывались от него в тени лесов, но не уступили ему, и не было уныния, ни изнеможения.

Молва о нищете нашей приучила троеликого, Юкатека с чертами уже искаженными, близ нас обитавшего, пренебрегать нами, самых предков презреть.

За три ряда Времени (сто и пятьдесят годов) до Итцамны, Росы Живительной, чело ребенка-юноши, чей образ здесь, скрывалось в горах, под сенью лесов, под затененьем жестокого врага, спутника лику искаженному, он был здесь и он был там. Нас было много. И это тогда для врага двойного, он, Юкатек с ликом искаженным, троеликий, облик козла, построил Уксмаль, Джайи, Каба́.

Позднее погубил себя, разрушен был враг, а троеликий Юкатек, искаженный, глядит теперь в отшедшее. Он слит с ребенком-юношей, который говорит: «Я Паленке, Дитя Лесов, и больше те леса, чем лес, они суть наше обиталище, то мать, то мать, но разнствующих чад, как есть ветви живые на дереве, и ветви глушащие рост высокоствольного».

Никогда, в былые дни, наш родич шестиликий, с печальным лицом он не был никогда. Видели, как Юкатек, ныне облик козла, отовсюду охватывал, окружал соперника, видели его, он был нежный и ласковый, уступчивый, медлительный, беспечный. Окружая врага, увы! этот шестиликий убоялся каната, тяжести камня, что должен был поднять. Робкий, трепещущий, как лепесток надводный, он устрашился врага ущемляющего. Расслабленный и боязливый, изможденный изнеженностью, был он однако, сильный и ловкий, равный недругу прожорливому, которого тогда убоялся. Непристойный, он молил злосчастного покровительства, он вынудил тяжкое иго злодеев.

Вкруг врага он сперва горделиво похаживал, точно индюк. Стал обучаться потом, чтоб быть помогающим. Приглашен был к работам потом, присужден под ярмо. Видели, как тянул он канаты, прокладывал пути, получал, принимал, тащил, и пилил, обнимал – каменные грузы.

За шесть рядов Времени, триста и двенадцать годов, до Итцамны, Росы Рассветной, видели его, шестиликого, строителем стен крепостных – городов, что назвались Лабпак, Тэльчак, Итцамаль, Аке, Цакбе, Баклахаль. Видели великого слепца, работающего. И потом, как скреб он улицы, как подметал их, видели его. Ныне просвещенным и мудрым, склоненным под каменным ярмом, и научающимся, видят его, да видят его, печальным или веселым, но навеки дружным в союзе.

Тогда как ловили мы жемчуг, давно, уж больше двадцати рядов Времени, человек слева, из окрестностей стремнины Ципатан, муж из горной Митлы, подобно нам был, и с нами, ловцом жемчугов. Житель лесов, как мы, горец, подстерегал ненавистного двуликого, и когда тот навеял нам великое бедствие, голод, он, проворный и ловкий, следил за надменным, настигал, метко бил его.

В ту памятность несчастья, когда, сладкоречивый, тот испиватель крови, тот поедатель хлеба, грабитель каждого рта, утонченно вкушавший изобилие свое, когда тот, проклятый, из Тулы, обжора, глотка вздутая, пытался отправить войско свое, чтоб пустить корни на Ципатане, – горец Митлы, верный, милый горец, обуздал ненавистного, горец. Он пресекал, преграждал, замыкал проход, да удержит врагов разделенными на два. Враг пришел в великом числе, чтоб силой отбить проход, вдруг тут вождь повстанцев Митлы захватил страну, всё кругом ненавистного сжег, обездолил, опустошил, пока тот не сгинул, пока не исчез, охваченный, сжатый вождем. Это благое дело восхвалит – возносит мысль мою.

Сочетавшийся некогда узами с младшими ловцами жемчуга, как их знак рожденья знаменует это лепетом, недруг спесивый решил испытать великий вал. Мерзкий лик двойной, огибая полуостров, он подошел, и пред ним преграда – вот. Трижды он приходил, обсидиановое зеркало, число их убывало трижды. И вдали от полуострова оставался он на великом валу; тут внезапная буря швырнула изогнутый его челнок, и испиватель крови досыта пил он воду.

Да будет же дважды он пригвожден, на земле и на море, к полуострову, к двадцати странам Толлана, через него когда-то сожженным, опустошенным, покинутым.

Да, мы явили венец Владыки, который искали когда-то в Океане, где он был близ домов наших, там, где ложится Солнце. Мы ловили жемчуг когда-то, мы опускали когда-то в глубину тростниковую корзину, и человек, погружаясь, наполнял ее. Он поднимался, чтобы вздохнуть, и быстро другой заступал его, спешил любой, когда-то, и нырял в водную пропасть, мы брали необходимое, принимали излишек, когда-то.

Чу, потом, Ураган, взорвался, Океан взметнулся, горький, бил волной, бил волну, волны били, разбили укрепленные стены святилища, очаги, жилища, челноки, всё разбилось, что было привязано. Что приканачено было кругом, упало гурьбой.

Вот, всё было разрушено, опрокинуто, и блуждающее племя стало искать свой путь в низине, вкруг Моря пошло, направляясь толпой, вкруг Моря, вдаль.

Идя, мы искали путей охотников, пастухов, землекопов нечистых, людей, стерегущих овец, и блюдущих стада, загрязненных, бродячих, что от места к месту идут, всегда, всё дальше. Не говорило тогда языком Майев содружество, огонь, что сверкал во мраке, огонь, что таился под пеплом, когда-то.

Предложил кочевник быть указующим дорогу, помочь нам; однако, нестройным был путь, и не направляло его ни Новолунье, ни убывание дня, ни Солнце, когда-то.

И пока мы шли, прежде чем быть здесь, по землям заросшим, вязким, болотистым, тихонько прокралась Зараза – и вот. Явилась, была настоящей, усилилась. Быть может да, быть может нет, было б лучше сесть в лодки, и двигаться по Морю, еще двигаться по Морю, чем так собраться толпой? Но шел вперед кочевник, и стада его шли перед ним. А горькая глина гнала дальше Заразу.

О, если б жил он тогда, Хунаб-Ку, наш единый бог! О, быть может, сразил бы Заразу он, как когда-то он же сразил черствость сердец наших? Он, который любил нас, нежил, вдохновил, возвеличил. Нас, что были тогда как земля истощенная, полная жажды, у которой палящее летнее небо, голубое без белого каждый миг, похищает все соки. Небесная дымка, священное облако снизошло, снизойдет всегда при имени святом Росы Небесной. Слезы глаз наших, струитесь.

О, ты, чей лик предстанет здесь позднее! Если твой ум разумеет, ты спросишь, кто мы.

Кто мы? А! Зарю спроси, спроси лес, волну спроси, спроси бурю, Океан спроси, спроси Любовь, спроси Землю, Землю скорбную, Землю родную. Кто мы? А! Мы – Земля.

Раньше Земли не было руки, ни касанья.

Земля вещает Воду.

Написатель Знаков Священных, писатель смелого Царя, полновластного, волю его я начертал здесь, священные знаки, изваял плиту восходящую, что говорит через знаки мои, Знаки Священные.

Означая вокруг их глагол, я углубил, выдолбил, иссек слово его, Царя. Выявил голос его резцом, внутри Срединного Дворца, в средоточьи, пред ликом слова, его, Царя, что он говорил, смелый Царь, Владыка всевластный, тот, чье имя есть Голос Рекущей Воды.

Достоверность сих начертаний, Знаки Священные, я написал на боковой плите, крайней, что перед тою, чье имя Ропот Воды Вознесенной, супруги смелого Царя, всемогущего, Царицы, супруги Царя.

Супруга Атхана, Царя, написала, начертала сама. Изобразить повелела. И вот – голос камня, глагол Океана – вот.

Берегись, ты, звериноликий, рогатый, с клыками, лик рычащий, зевающий, ты, жирный, лоснящийся прожора, который нас придушил, захватил, закупорил, прицепил нас к следу своему, разгромил нас, разрушил, хлестал нас, опутал сетями, и бременем ига сдавил, истер, искрошил, по-двое сковывал нас, как будто бы пряди волос наших были рога, нас, и племянника нашего, что, кичась, трепетал как индюк, и того, с плоскогорья, меж нами простертого. Берегись!

А! чрезмерность страдания – оплоты твои опрокинула, победила, сразила, разбила спесь прожорливую, излечила жалобы и стоны наши, слезы наши осушила, вот, слово начертанное корит тебя в лицо, рука властна заставить слезы твои брызнуть, слово начертанное рычит как зверь с клыками и рогами, налагает на тебя молчание, руку на тебя налагая – рокочет, как гул Океана, гудит.

Сила священная бога, Старец премудрый, искусный, запечатлел Сокровенное Слово, в начертании.

Вождь, глава рода, вместе с Властителем и Повелительницей, втроем восседающие, они, в уборе из перьев – высокие родом блистают убором из перьев, – он, Глава Гор, быстро и право постиг, бог Перистый, чарование власти тайной в отображении слова, в сочетаньи наложенных камешков, кругло отточенных.

Это есть путь, чтоб укрыться от надменных сов инородных, что зовутся Тольтеками, отразить наянливые(?) взоры, стрелы доходящие, что мечут Чичимеки, Головы Песьи.

Подземелия ныне хранят сокрытыми нежность и благость Великого Старца, бога-провидца.

Горячим его желанием спаянное, всё содружество, единодушное, смятенно, тревожно, шумело, в кипучести, оно загудело, подобно змеисто-текущей волне, чтобы гору взорвать и из её раздробленной мощи воздвигнуть могущество храмов.

Раньше чем дух вознести в собравшихся, в согласии жарко возжаждавших возвести главный Храм, Владыка с Властительницей повелели ответить народу, с высоты главных врат, изобразить движениями, выявить разными образами, дыхание, вздутье подземных горнов, пасти кратеров разверзшиеся, изверженье паров, потоки лавы, низверженье камней, и сказали, что ранее надо взнести там курган, достаточно тяжкий, чтоб мог противоборствовать он излияниям яростным срединного огня, затопленного подземными водами, ежели переплеснут горючие потоки, ежели сверхмерно станет кручение упругой силы вод, что текут вкруг подземных огненных рек.

Исчислило знание, что наносный холм иметь был должен шестьдесят три узла, чтоб устоять, противоборствуя колебаньям земным. Начертанья Священные, в размерных своих перерывах, уже рекли завершенье и величие Храма, воспоминаниями поведали о путях.

Дабы сохранить изваянья свои и окутать их, истончает Ваятель как бы листок, измельченный, размягченный камень, тихонько его вытягивает, и прикрывает им слово, дабы могло оно претерпеть касания веяний, острия, их режущие.

Рокот далекий прибрежных малых камней, что, закругленные крутятся, гуденье приморских раковин, шепчущий шелест листвы, гул отдаленный волны, что, свившись как рог, звучит, разбиваясь, развертываясь, ропот рокочущих вод, укройте, укройте глагол Начертаний Священных, в чём Мудрость, в чём Знанье, в чём ты, о, Вещательный Гул Отдаленный.

Едва возведен был конический холм, и содружество собралось во множестве, чтобы подносить, собирать землю, известь, песок, склейки, щебень, камни; чтобы довершить лестницу, что изгибается вкруг возвышенности; чтобы уравнивать, обтачивать, иссекать камни, варить в чанах блестяще-гладкую отливно-зеркальную кожу, кору, покрышку камню, мало-помалу стирающуюся; чтобы облицевать священный холм молитвы и жертвы, сверкающее жилище Мудрости, лучистый дом Владыки Бога; – пришел, украдкой вошел, втихомолку взобрался злодей-бунтовщик, ищейка подслушивающий; чуть прослышал о зачавшихся работах-ваяниях, этот гордец, вчера – бесславие, вчера – уничижение, неуклюжий, завистливый, с побочной семьею своей, он пришел. Зловещий нарост, пребывание лени и нищеты, тяжкое бремя, злая напасть преступления, крюк, он явился; он, от кого дороговизна, он, от кого сумасбродства, безумие; от кого колдовство, уловки, обманы; от кого распутство и ловкость пальцев; от кого клевета клеймящая, что привольно в тени укрывается; от кого надутость легко нажившихся близ мирно проживающих, не заботящихся о клюве нечистого косоглазого коршуна; от кого нажива дешевая близ сердец, полных ласковости, кротости, и благородства; от кого западни, и излишества перебродивших напитков; завязь оскорблений, унижений, падения, разложения медленного. Орел, но трусливый, и стрекоза – жадная; сова и мышь; резвый козел и шакал-шатун; как всегда, дурной этот глаз пришел выследить, выведать тайну знаков Священных Начертаний.

Слыша жужжанье, глухое жужжанье растущее, этого сборища когтей и лап, изменнического, Властитель и Госпожа, тем устыженные содружеством, но гордые, полные отваги, доброжелательно-сильные, кроткие и осторожные, искусные, зоркие, – дабы отделить зерно от мякины, дабы очистить земли, – тайно повелели они вырубить леса, выкорчевать лес, туда к Югу, на Петен, по теченью вод Усумасинты. Чтоб снять накипь с котла, хотят они медленно, очень медленно, движением верным, метко, тайно и во время, схватить, затянуть арканом всякого, кто есть бездельник и неженка, что, юный и сильный, живет подачкой; устранить, отстранить, выделить этих покоящихся.

Да будет схвачен существующий хитростью, оплетением ловким и колдовством; кто живет, укрываясь под тенью зла и порока; кто вкруг груд собранных сжимает колени, скряга, скупец; кто крикун, шумиха, бунтовщик; дурным путем обогатившийся; не имеющий честной семьи никакой; кто подслушивает, кто прислушивается; цапающий и захватывающий; узел, узел, преграда содружеству.

Должен быть схвачен, при случае, всякий такой; но без запрещений излишних, без лишних препон, насколько-то допускало правление. Чтобы собрано было, сведено, сообщество когтистых, и, с пропитанием на путь, проведено, к Югу, туда на Петен, выслано, изгнано, хотят они. Чтоб истреблен был порок, уничтожено зло и злобство и злое всё.

Пена снята, удалилась смерть, и с ней кичливый шершень жужжащий, комар жалящий, невластный оскорбить, смутить, обесславить; навсегда, вне ведения тайны Священных Начертаний, вне уловления сокровенного смысла знамения Луны, причины отдаленного гула Океана; вне истолкования знамений Океана, чей гул опьянит, околдует грядущие дали; вне познания величия лика помысла довременно-древнего. Да не произнесет никогда его речь древнее слово минувшего, здесь глаголющее: – Луна влияет властью сокровенной на гул отдаленный Океана; вот почему я изображу её лик в урне-раковине: – Её явление в лике Новолунья свершается в 20 и 20 дней и минут, так я легко нахожу свой ряд, свой месяц, двадцатидневный.

На Юг он ушел, птицеликий; пусть, как крот, взрывает там землю, пусть округляется, обогащается, если клюв его будет знать свое место. Это случилось назад тому 3, 5, и 7, и еще 9, 5, и 1 вместе, то есть 15 месяцев доныне.

Никогда Птичий Клюв не овладеет наукой и искусством знаков Священных Начертаний. Эти камешки там, этот пращевой камень, эти наложенные сочетанные камни, гроздья, ожерелье знаков сокровенных – срыв, пропасть неосторожному. Да не рассеет он путы, да спутает смысл, не озарив их сеть изъяснением. Да извратит пути толкования, и эти камешки станут когтями: здесь – ударится он, дальше – оступится. Речь эта – узел, слово – изгибно; выводит свод; дробит, крошит горы; извивно, извилисто; оно преломленное, оно возвращается, слово; свито, скручено, сжато; четкое, резвое, перистое; нераздельное, сплоченное, прямое, округлое; врата, что легко пройти – и упор каменистой пустыни; оно ускользает жеманное, оно искривленье гримасы; улыбчивое, веселящее; горькое вкусом, сладкое; свеже-холодное, жгучее, сожигающее; небесно-лазурное, водное, тихое, тишь, глубина; смелое, смело-красивое; меткострельность глаголящих уст, копье; оно боязливая лань, проворный олень, лесной; куропатка полей, что бежит, голубка, что пьет и пьянится ручьями, волнистой одеждой Земли; пасть пумы, что встала, нависла, вот; пустыня безводная, ливень внезапный, который идет уменьшаясь; хрупкая чаша из глины, едва пережженная – падает, в крошки рассыпалась; тыква, ведро, водоем, колодец – жаждущему; колющий лист, лист приютно-тенистый; гвоздочек, что держит, удерживает; повторная белость зубов, что созвучно дробят, растирают; развилистость вил, перекладина, дерево казни; забота, ларец сберегающей памяти; кладовая лелейного сердца; голова и ступня, верх и низ, это слово; начинает, и то, что кончает; от разрушенья оно отвращается; здесь завершает свое нисхождение.

Древняя, целомудренная, таинство сущее, во-веки Царевна-Владычица.

Эти круглые прибрежные голыши глаголющие – там, глубоко безмолвствующие – здесь, в завершении; они Бездна, Пучина, Океан беспредельный – неосторожному, будь он птицей крылатой.

Берегись!

Книга «Пополь-Ву», Священная Книга Квичей-Майев, впервые появляющаяся на Русском языке во всей своей цельности, представляет исключительный интерес, как древний космогонический и поэтический замысел, слагавшийся вне обычных, известных нам, умственных влияний, и поэтому являющий высокую самобытность. Об этой книге, столь необычной в ряду мировых космогоний, нужно говорить много и долго, нужно, написав отдельное подробное исследование, создать тот глубокий мыслительный фон, отразившись в котором, как в глубине зеркал, она предстала бы преображенно-четкой во всех своих очертаниях и разветвлениях.

Это и будет сделано. Но пусть поживет она пока в своем отдельном чисто-художественном лике, – так, как она возникла на Русском языке.

Лишь на одно мне хочется сейчас указать, – на то, что в этой книге, слагавшейся в чуждых нам странах, на другой половине Земного Шара, есть несколько замыслов, совпадающих с замыслами Европейских, и близких нам Азийских, Африканских, и иных народов. Взяв лишь некоторые замыслы «Пополь-Ву», – историю Девушки, зачинающей от мертвой головы; – похваляющегося Вукуба-Какикса, с его исполинскими сыновьями; – домашнюю утварь и домашних животных, жалующихся на первых человеков; – волшебных Юных, которые, называя по имени властителей Теневого Царства, губят их; – волхвователей, свершающих воочию убиение и воскрешение; – гениев ясновидения, в лике чувствующих, на расстоянии, Тростников; – мы получаем волнующие сближения с замыслами иных народных фантазий.

Это – возврат мыслей, которые движутся в мире по кругам и спиралям. Это – такие состояния творчества, когда в народной душе готовится зиждительный ливень. И вот, собирается гроза, и молнии отвечают друг другу. И когда гроза уже пройдет, можно долго еще видеть, вечером и ночью, как в одном конце неба широкой полосою вспыхивают зарницы, и в другом конце неба мгновенно ответствует широкая вспышка иных зарниц.

Возьмем несколько искорок из этих ночных пересветов.

Предания о бессеменном зачатии, а равно предания о рождении исключительных, чудесно-одаренных, сынов от дев-матерей, так же распространены по Земному Шару, как травы, цветы, птицы, и звери. Эти лазурные звезды, эти алые расцветности цветут в Монголии и в Мексике, в Австралии и в Индии, в Египте и в Русской деревушке. Эти звери блистают внимательными глазами во всех лесах. Эти золотые и серебряные рыбы плавают и вкруг островов Океании, и в затонных водах Польского озера, что зовется Морское око.

Австралийцы племени Арунта имеют твердую убежденность, что рождение ребенка вовсе не есть следствие завершенного праздника телесной любви. Он может быть зачат и без этого тесного соприкосновения его и её. Телесное соприкосновение – самое большее – есть лишь приуготовление матери к зачатию, жизненное обоснование местожительства, в такой-то утробе, ребенка-духа, уже существующего и созданного заранее.

Русский Буря-богатырь Иван-Коровий сын, он же Иван Быкович, конечно, существовал задолго перед тем, как родился от коровы, чрез волшебство золотой рыбки, будь то златоперый ерш или щука. И не было в этом чуде посеяно тех семян, из которых вырастает стебель, зовущийся человеком.

По щучьему же веленью зачала и царевна, родившая мальчика с золотым яблоком в руке, с волшебным яблоком, указующим родителя, скрывайся он в Германской стране, или в одной из земель Славянских.

Золотая рыбка заменяется иногда, в Русских народных сказках, плавающей по воде золотой головой, а в сказке про Надзея попова внука (Афанасьев, «Русские Народные Сказки», книга 4-ая), богатырь зарождается от пепла сгоревшей головы, съеденного неосторожною девицей. Если у Славян и Эскимосов бессеменное зачатие происходит от съеденной рыбы, у Океанийской или Индусской девушки оно является следствием съеденного сочного плода, у Монгольской царевны происходит от прикосновения к ней солнечного луча, у матери Вицлипохтли, бога-колибри, от того, что комочек златистых перьев, ниспавших в луче Солнца пред женщиной, которая мела храм, эта женщина положила себе на грудь.

Книги, повествующие о бессеменном зачатии, имеются в разных литературах в большом количестве.

Взглянем на некоторые из этих цветистостей, не пытаясь построить какую-либо классификацию, и не сажая бабочек на булавки длинными рядами, в стеклянной гробнице. Пусть помелькают они в переливном беспорядке своими красочными крыльями.

Как только начинают говорить о каких-нибудь легендах, захвата широкого, морского, мне всегда вспоминается Северный гений песни, вековечный заклинатель, старый верный Вейнэмейнэн. Хорошо говорит о нём «Калевала», в превосходном воссоздании Л. П. Бельского, (Руна 1-ая).

Каве, она же Ильматар, дочь Воздуха и матерь Моря, непорочно проводила всё время своей девичьей жизни, но стало ей скучно проживать всё одинокой и постоянно жить в девицах –

И, не захотев больше быть средь большой страны воздушной, в распростершихся пустынях, спустилась она вниз, склонилась над уровнем вод, над волною извивно-змеиной, склонила свой лик на хребет прозрачный моря, ветер подул неистовый, с Востока поднялась буря, замутилось море пеной, высоко взбрызнули волны.

С Востока на Запад, с Севера на Юг, из конца в конец Мира, металась в пытках Воздушная Дева, целых семьсот лет, девять жизней человека, а дитя не рождалось.

плакалась Дева Каве. Бог неба, громовый Укко, услышал ее, послал волшебную утку, искала утка приюта, нет его, подняла матерь воды, мать-дева, колено из волн, чтоб утка могла свить гнездо, и снесены были семь яиц, в священной семикратности – шесть золотых и одно железное. Села утка на гнездо, воспламенилась от теплоты нога Каве, тряхнула она коленом, упали все яйца в море, разбились, но не погибли. Как и в Австралийских областях то было, из яйца, из нижней части, вышла земля, из яйца, из верхней части, вышло небо, из желтка – солнце, из белка – месяц, из пестрой части – звезды, из темной части – тучи. И создала матерь воды глуби морские, ямы для рыб, берега, затоны, бухты, мысы, утесы. Запестрели ярко камни, и, стосковавшись в темной внутренней утробе, Вейнэмейнэн прорвался к звездам из своих затворов, пять лет носился по морю, носился и шесть, и семь, и восемь, но, достигнув числового лика Вечности, 8-и, оперся на сушу, и, бессмертным певцом став на земле, залюбовался на Северное Семизвездие.

Но из всех народов Земного Шара ни один, быть может, не полюбил так мысль о бессеменном зачатии и чудесном рождении, как Китайцы. У них есть подробная национальная история, рассказывающая наиболее интересные события. Эта история изложена в ста книгах, и из этого числа одна книга всецело посвящена чудесным зачатиям и рождениям.

Девы-матери царей и героев носят обыкновенно имена, озаренные означительной красотой: Дева Возносящаяся; Красота Жданная; Верность Великая; Счастье Всемирное; Та, что Сама украшает Себя.

Чудесные зачатия, в Китайских преданиях, многоразличны в своей утонченности, но в различии имеют все нечто общее в одухотворенности, подобно тому как разнообразны и родственны в своей особой утонченности создания Китайской Народной Лирики.

Дева Чинг-Му зачала оттого, что съела водный цветок, упавший на её одежду, пока она купалась. Мать знаменитого воителя Вэна, Чанг-Ши, зачала оттого, что небесный дух, Лю-Кинг, положил на её грудь жемчужину, при чём это было лишь во сне. Царице Вэй-Као привиделось во сне, что Солнце бросает на нее свои лучи через окно, золотит, целует, и жжет; и так и сяк она уклонялась от лучей, но они настигали ее всюду; сама не зная, что́ с ней, она зачала, и родила красивого царевича. Мать всемирно-известного мудреца, Лао-Тцзе, зачала от великой падучей звезды; и подобно тому как Вейнэмейнэн медлил в утробе своей девы-матери Каве, Лао-Тцзе не рождался восемьдесят лет, и родился лишь тогда, когда мать его прилегла под сливное дерево, всё усеянное белыми цветами. Мать лучшего Китайского поэта, Ли-Тай-Пэ, зачала оттого, что Вечерняя Звезда на нее поглядела и уронила свой луч. И еще одна дева-мать зачала оттого, что в небесном сиянии два небесные духа встали около неё справа и слева и кадили из легких кадильниц, а в то же время грудь её была залита солнечным светом. И еще одна дева-мать зачала оттого, что, когда спала она, небесный дух, одетый в длинный покров из парчи, сошел с созвездия Большой Медведицы, и, держа в руке душистый цветок, повеял на нее цветочным благовонием.

Народная фантазия не любит хвастовство и часто изображает его наказываемым. Известны, в этом смысле, разные места Русских Былин. Подобное повторяется и в фантазии других народов.

В руне 3-ей «Калевалы» описывается космогоническое хвастовство Юкагайнэна, героя вообще мало-основательного, сопровождавшееся последствиями почти столь же для него зловещими, как и следствия хвастовства Вукуба-Какикса и его сыновей. Юкагайнэну не давали покоя напевы Вейнэмейнэна, и он задумал с ним состязаться. Запрягши в златые сани огнедышащего коня, он едет навстречу Вейнэмейнэну, задевает его, и предлагает пропеть состязательные песни. Сперва Юкагайнэн сообщает лишь общеизвестности о нравах зверей и рыб, и делает малый перечень географических достопримечательностей. Когда Вейнэмейнэн говорит, что

и требует сказать «вещей начало, глубину деяний вечных», Юкагайнэн несколько усложняет свое пение, и хорошо говорит между прочим, что

а также, что

Но Вейнэмейнэн требует бо́льшего, и Юкагайнэн говорит:

Обличив лгуна в выдумке, и услышав брань в ответ, Вейнэмейнэн приходит в гнев, и начинает петь заклинательную песнь. Он запел – и всколыхнулись озера, задрожали горы, хранящие медь, дробились утесы, на дуге лапландца Юкагайнэна выросли ветви, хомут превратился в иву, кнут стал осокой, конь скалой, меч – молнией, раскрашенный лук – радугой над морем, шапка – тучей, пояс лапландца – звездами, сам Юкагайнэн по бедро ушел в болото, стал тонуть, тонуть, и вовсе бы потоп, если б не откупился от мести Вейнэмейнэна, в минуту как ушел до рта в трясину, пообещав отдать ему в жены свою родную сестру Айно, которая, однако, в дальнейшем повествовании, не пожелала быть женой Финнского песнопевца, и, бросившись с утеса в Море, превратилась в морскую деву-рыбу.

Жалующиеся на дурное обращение домашняя утварь и домашние животные первых человеков «Пополь-Ву» напоминают следующий отрывок 15-ой руны «Калевалы». Когда мать Лемминкейнэна ищет тело погибшего своего сына, она вопрошает о своем сыне ель, дуб, дороги, месяц, и солнце. Но дерево отвечает:

И Богом данные дороги отвечают матери:

Подобно же отвечает и озабоченный месяц:

И только всезнающее солнце дает нужные указания, ибо

Мы редко понимаем, что имя человека, и любого другого существа, и каждого предмета, есть не случайность, а магическое означение его сущности, тайнопись его я, очерк его лика. Человек же первобытный очень хорошо это понимает, и потому неохотно говорит другому свое имя, боясь враждебных злых начарований, – как еще менее охотно, быть может, он даст другому какую-нибудь свою вещь, или частичку своего телесного я, вроде малого пучка волос, – ибо с этими вещественными знаками личности так легко устроить злую игру колдованья. Живя в вечном пантеистическом восприятии беспредельной одухотворенности всего, первобытный человек понимает, что у каждого звука, как у каждой начертанной линии, у каждого буквенного или образного означения, есть и свой собственный лик и своя собственная колдовская чара. Для первобытного, как и для ребенка, еще не ушедшего из лабиринтов бессознательного внутреннего постижения, все буквы суть маленькие человечки, которые могут вредить и помогать, все звуки суть действенные звери, птицы, чудовища, гении, духи. Если должным образом произнести такое-то слово, назвать такое-то имя, – какая страшная в этом возникает сила! Древние Египтяне, думая о том, чтоб отшедший был достодолжным образом приуготовлен для своего странствия в Запредельном, построили сложную систему мумизирования, и заботились, соблюдением известных обрядностей и осуществлением определенных заклинаний, о всех многообразных расчленениях человеческого я, – о его хат, т. е. физическом теле, о его ка, т. е. двойнике, о его ба, т. е. душе, о его аб, т. е. сердце, о его хаибит, т. е. тени, о его ху, т. е. духе, о его сэхэм, т. е. жизненной силе, о его саху, т. е. духовном теле, но наиболее тщательная забота была посвящена сохранению его рэн, т. е. имени. Чтоб имя человека не потерялось, предпринимались крайние предосторожности, ибо Египтяне полагали, что, раз имя утрачивалось, человек переставал существовать. Человеческое имя считалось наиважнейшею частью человеческого я, в деле его сохранения в зыбях Вечности.

Имя человека есть ключ к человеку.

Когда, в 26-ой руне «Калевалы», Лемминкейнэн направляется в пагубные области северной адской страны Похьолы, мать удерживает его и говорит, что разные гибели ждут человека, отправляющегося в эту страну, и нет возможности от них уберечься. Первая погибель: чуть проедешь день, встретишь огненную реку, в огненной воде горит скала, на скале пылает холм, на холме пылает орел, и ночью точит зубы, а днем острит когти – на всех, кто подходит близко. И вторая погибель: на второй день открывается огненный ров, бесконечно протянувшись от Востока на Запад, полный горячих камней, раскаленных глыб, обрывистая пылающая баня. И третья погибель: в самом узком месте у ворот Похьолы, что видны еще через день, во мраке блуждает волк и ходит при мерцании медведь. И еще погибель: лишь подойдешь ко двору Похьолы, там частокол из железа, стены от земли до неба, из стали, стены как колья, как копья, оплетены змеями, ящерицами, а на земле растянулись ехидны. Но Лемминкейнэн припас глухариных перьев, и когда увидел огненного орла, он потер перья, и возникло стадо глухарей и стая рябчиков; ими заткнул он огненное горло пылающей птицы и освободился. Когда увидел огненный ров, он воззвал к богу неба, Укко, и тот послал тучу, тот послал могучий снег, и он устроил чародейством ледяной мост через озеро со снегом. Он припас также овечьей шерсти, в должную минуту потер ее, и подув на эти комочки, выпустил стадо ягнят и веселых козликов. Волк и медведь были тоже обмануты. Доехав до железного забора, он вынул зачарованный свой нож и исколол в куски ограду. Но на земле лежала ехидна, у неё было тысяча жал и языки длиною с копья. Против этого последнего страшного врага Лемминкейнэн применяет силу слова. Он называет ехидну, он произносит заклинание, он определяет сущность её имени, произносит слово глубокой древности, рассказывает её начало, рожденье, указывает, что́ от кого она получила. И побежденная силой воззванья к своему имени, чарой определенья, ехидна сползает по дороге и освобождает путь.

Когда позднее, в руне 30-ой, хозяйка Похьолы, Лоухи, спускает на Лемминкейнэна мороз, герой хватает его руками и зачаровывает, называя по имени и рассказывая ему, кто он, мороз, и как он возник и вырос. Сын северного ветра видит неминучую беду, угрозу горнила и лета, и признает себя побежденным.

Имя каждого существа есть волшебная чара, и кудесники, знающие имена всех богов, сильнее самых богов, ибо, достодолжным образом взывал к ним, они подчиняют волю богов – своей. На этом основывалась, длившаяся несчетные тысячелетия, тайна могущества Индусских браминов и Египетских жрецов.

В Египетских повестях, взятых из папирусов, есть разные рассказы о том, как Египетские волшебники делают чудеса, и совершают превращения. В первой книге коллекции: «Egyptian Tables translated from the papyri», Edited by W. M. Flinders-Petrie, London, 1899, есть три рассказа, которые так и названы рассказами о волшебниках. В первом волшебник делает крокодила из воска, дабы наказать юношу, повинного в прелюбодеянии, и крокодил, по очереди, то предстает как крокодил из воска, то как настоящий ныряющий и прожорливый крокодил. Во втором рассказе царь Сенеферу грустит, волшебник советует ему покататься на лодке со всеми красивыми девушками гарема. И сам волшебник едет с ними. Двадцать девственных девушек поют. Вдруг та, что была у руля, коснулась своих волос, и головной убор из нового малахита упал в воду. Она перестала петь и грести, и все перестали. Царь спросил: «Почему не гребешь?» Она сказала: «Уронила в воду мой убор из малахита». Он сказал: «Греби, я его заменю». Она сказала: «Но я хочу получить назад мой собственный». Тогда волшебник произнес магическое слово, и одну часть озерных вод он поставил на другую, и явил головной убор, лежавший на раковинах. И так вернулся малахит к красавице и с пеньем девушек – веселье в сердце царя. В третьем рассказе волшебник совершает чудеса, вполне схожие с теми, которые совершают Юные пред властителями Края Теневого в «Пополь-Ву». Пред фараоном и придворными его он отрубает голову утке, и туловище ее кладет в западную часть чертога, а голову в восточную, и произносит магические заклинанья. И едва он их произносит, как утка вспорхнула, и голова её тоже, и они соединились. И утка стояла и крякала. И был принесен гусь, и с ним было сделано то же. И был приведен бык, и с ним было сделано то же.

Известны также волхвования, коими последний истинно-Египетский фараон сражал своих врагов. Он был искусный звездочет, и ведал сокровища мудрости, и знал, что́ было в глубинах Нила и в глубине небес. Если ему угрожал враг, морской или сухопутный, он, вместо того, чтобы высылать своих моряков и воинов в битву, удалялся в свой покой, наполнял сосуд водою, делал восковые фигуры врагов и солдат своих, а равно восковые изображения кораблей, надевал плащ Египетского волхва, брал в руку эбеновый жезл, – и боги, демоны, и ветры повиновались ему. Восковые фигурки Египетских воинов побивали врагов, а в это же время вражеский флот воистину шел ко дну. Но однажды он увидел, что Египетские боги правят вражескими кораблями, и тогда Нектанэб понял, что Египту пришел конец. Изменив свой внешний лик, он бежал в Македонию, и там существовал как Египетский волшебник, и осенил божественными чарами мирового героя, Александра Великого.

В народных преданиях разных стран часто повторяется пример того, как существо или вещь, оставленные родному, или другу, удаляющимся в чужие страны, или в какое-либо место испытаний, дают знать оставшимся о судьбе ушедшего. Отмеченное растение расцветает или вянет в соответствии с тем, торжествует ли отсутствующий над превратностями или погибает. Оставленное, таким образом, как бы в залог, животное может подавать свой голос. И даже неодушевленный предмет дает свое указание.

В Русской сказке «Иван Быкович» (А. Н. Афанасьев, «Русские Народные Сказки», книга 1-ая), бездетные царь и царица молятся о даровании им ребенка. Во сне им привиделся тихий пруд, в том пруде златоперый ерш, – коли съест его царица, сейчас забеременеет. Ерша изловили, кухарка его вычистила, вымыла, помои на двор выставила, сварила рыбу и посуду подлизала. Возникает тройная беременность: царицы, кухарки, и выпившей помои коровы. В один день и час рождаются три прекрасные сына у каждой, и самый сильный из них Иван Быкович, сын коровы. Заехав в чужедальнюю сторону, три брата должны по ночам, каждый по очереди, сторожить. Ни царский сын, ни кухаркин неспособны бодрствовать и быть на дозоре. Пока они спят, Иван Быкович убивает в первую ночь чудо-юдо шестиглавое, и во вторую чудо-юдо девятиглавое. Когда подходит третий бой с чудом-юдом двенадцатиглавым, он повесил на стене белое полотенце, под ним поставил миску и говорит братьям: «Я на страшной бой иду; а вы, братцы, всю ночь не спите да присматривайтесь, как будет с полотенца кровь течь: если половина миски набежит – ладно дело, если полна миска набежит – всё ничего, а если через край польет – тотчас спускайте с цепей моего богатырского коня и сами спешите на помочь мне». Таким образом, двенадцатиглавое чудо-юдо, имевшее дар огненным пальцем приращать на прежнем месте свои срубленные головы, было побеждено, ибо полотенце и миска во́время призвали необходимую помощь.

В другой сказке из того же цикла, «Буря-богатырь Иван-Коровий сын», роль ерша играет щука, а спасительные указания получаются через стол со свечкой, которая должна была в роковую минуту догорать, и с помощью воткнутого в стену ножа, на который было повешено полотенце над тарелкой, куда капает кровь.

Схожее с этим мы видим и в «Калевале», (Руны 12-ая-15-ая). Юный Лемминкейнэн собирается в адские области холодной Похьолы, и говорит:

Несмотря на все уговоры матери, сообщающей ему, что его Лапландцы запоют, и Турьянцы, т. е. сыны Норвегии, заколдуют и положат в угли на жаркую золу и раскаленные камни, он отправляется во враждебные области, а перед этим наряжается, причесывается, и, бросая щетку к печке, к косяку, говорит:

Лемминкейнэн прошел через испытания и запел заклинательные песни:

Лемминкейнэн заклял волшебным пением всех воинов, лишь не заклял дрянного полуслепого пастуха, и тот пронзил его стрелой и бросил в подземную пучину Туонелу. Тут-то из щетки, в доме матери героя, полилась кровь, закапали красные капли со щетины. Мать Лемминкейнэна поспешает к хозяйке Севера, Лоухи, находит в воде растерзанное тело сына, собирает его по частям, как собирала Изида четырнадцать частей разрубленного тела Озириса, сшивает его, скрепляет его, и оживляет звездным медом, который, из соседства Большой Медведицы, ей принесла «птичка меда, Божья пчелка», именуемая еще в «Калевале» – пчелка, быстренькая птичка, пчелка, умная та птичка, птичка воздуха, та пчелка, и пчелка, легкий человечек.

Между двух Океанов, Атлантического и Тихого, от обоих воспринимая морские внушения и ропоты океанских вод, на узкой изогнутой полосе земли – так называемый Юкатанский полуостров – до сих пор в Центральной Америке живут Майи, народ упорный и доселе говорящий на своем собственном языке, хотя исторический возраст этого загадочного народа, как возраст утративших свой язык Египтян, измеряется многими тысячами лет, а начальные дни его скрываются в той временной дали, которая уводит нас к Атлантиде.

Отделенная особенностями почвы – сверху и снизу – от Северной Америки и Южной, и отъединенная – справа и слева – от всего мира водными громадами двух Океанов, Майя хранит через века свой единственный лик, и защищена своим упрямством от изменений, подобно тому как упрямые растения, упрямые тропические побеги, без конца вырубаемые, без конца вырастают и преграждают дорогу к её сказочным руинам, сохранившимся в лесах с незапамятных времен.

Их три, уцелевших памятника Паленке: Великий Храм Креста, Малый Храм Солнца, и Дворец Четырех Сторон. Пирамидальные построения, затерянные между Табаско и Усумасинтой, последний оплот Кордильерских высот, знающих полет кондора, Кульюакан-Паленке, столица Акольхуанов-Майев, священный город Майев-Мамов. Доселе хранятся в этих разрушенных чертогах священные иероглифические надписания, и Ф.-А-Де Ла-Рошфуко, сделавший более, чем кто-либо, для расшифрования этих иероглифов, хорошо говорит в своей книге о Паленке, что Море, как кажется, добросило вплоть до этих говоряще-немых камней Паленке отраженные отзвуки, переклички и отзвуки, своих гневов, печалей, и песен, и смехов, шелестящих по песчаным прибрежьям.

Как приречный и скромно-земледельческий народ Нильской Долины составил свои иероглифы из ежедневного своего обихода, земледельческого и приречного, так, овеянные океанскими шёпотами Майи, эти ловцы жемчугов, составили свои иероглифы из прибрежных камешков Моря, из морских тростников, из жемчужин, жемчужин, жемчужин, из спиралей извилистых раковин, из раковин, схожих с звенящими трубами, из раковин круглых, и длинных, из дуг, из овалов, из эллипсов, из кругов, пресеченных четырёхугольником, и сложным узором, как это мы видим на спинах морских медуз.

В этих причудливых символах-буквах, знаках-словах, в этих чертах, где условно всё, в этих ликах, где лики суть лики, а также суть части звучащей Поэмы, до сих пор сохраняется утайно-лелеемый, и всё же немного подсмотренный, красивый узор двух душ, Царицы Майев и Майского Ваятеля, тени которых да будут благосклонны к благоговейной попытке услышать, через века, океанически-дальнюю музыку двух голосов.

I. Кветцалькоатль, Изумрудно-Перистый Змей. Бог Ветра.

II. Бог Звезды Двойного Бытия.

III. Он, который опрокинул свой Лик. Звездный Бог.

IV. Богиня Смерти.

V. Божество Смерти.

VI. Цигуакоатль, Женщина-Змея. Мать Вицлипотхли.

VII. Цигуакоатль, она же Коатликуэ. Женщина в Змеином Платье.

VIII. Миктлантеутли, Владыка Мертвых.

IX. Ксоципилли, Бог Цветов.

X. Чак-Мооль, Бог Зеркальности.

XI. Изваяние Тигра.

ХИ. Камень Солнца. Ацтекский Календарный Камень.

XIII. Голова Исполинского Змея.

XIV. Изваянный Монолит.

XV. Бог Жизни.

XVI. Алтарь из черепов.

XVII. Жертвенный Камень.

XVIII. Агавы.

XIX. Канал Вига. Предместье Мехико.

XX. Базар.

XXI. Растирание Зерен Маиса.

XXII. Ацтекский Камень Победы.

XXIII. Руины Ксочикалько.

XXIV. Руины Хохо. Монт-Альбан.

XXV. Священное Древо Туле. Близ Оахаки.

XXVI. Древо Туле.

XXVII. Митла. Передний Лик Двора Монолитов.

XXVIII. Митла. Двор Монолитов.

XXIX. Митла. Северный Покой Мозаичного Дворца.

XXX. Митла. Западный Покой Мозаичного Дворца.

XXXI. Митла. Крестообразная Дверь в Гробницы.

XXXII. Паленке. Крестообразное отверстие в стене.

XXXIII. Паленке. Изваяния во Дворе Дворца.

XXXIV. Паленке. Крест.

XXXV. У кемаль. Дом Колдуна.

XXXVI. Чичев-Итци. Дом Змей.

XXXVII. Чичен-Итци. Дом Голубятни.

XXXVIII. Чичен-Итци. Дом Тигров.

XXXIX. Цветов Маната, Малая Рука.

XL. Кактус-Органы.

XLI. Кактус Каменистостей.

XLII. Кактус-Светильник.

XLIII. Кактус Соноры.

(1) Кроме того, губернатор телеграфировал ему о моем приезде.

(2) Очень было трогательно, когда я уезжал и мы прощались. Он склонился к моему плечу и пролепетал: «Скажите, пожалуйста, губернатору, что селение по ночам освещено».