Рабочий

утром

глазеет в газету.

Думает:

«Нам бы работёшку эту!

Дело тихое, и нету чище.

Не то что по кузницам отмахивать ручища.

Сиди себе в редакции в беленькой сорочке –

и гони строчки.

Нагнал,

расставил запятые да точки,

подписался,

под подпись закорючку,

и готово:

строчки растут как цветочки.

Ручки в брючки,

в стол ручку,

получил построчные –

и, ленивой ивой

склоняясь над кружкой,

          дуй пиво».

В искоренение вредного убежденья

вынужден описать газетный день я.

Как будто^*

весь народ,

который

не поместился под башню Сухареву, –

пришел торговаться в редакционные коридоры.

Тыщи!

Во весь дух ревут.

«Где объявления?

Потеряла собачку я!»

Голосит дамочка, слезками пачкаясь.

«Караул!»

Отчаянные вопли прореяли.

«Миллиард?

С покойничка?

За строку нонпарели?»

Завжилотдел.

Не глаза – жжение.

Каждому сует какие-то опровержения.

Кто-то крестится.

Клянется крещеным лбом:

«Это я – настоящий Бим-Бом!»^*

Все стены уставлены какими-то дядьями.

Стоят кариатидами по стенкам голым.

Это «начинающие».

Помахивая статьями,

по дороге к редактору стоят частоколом.

Два.

Редактор вплывает барином.

В два с четвертью

из барина,

как из пристяжной,

умученной выездом парным, –

паром вздымается испарина.

Через минуту

из кабинета редакторского рёв:

то ручкой по папке,

то по столу бац ею.

Это редактор,

собрав бухгалтеров,

потеет над самоокупацией^*.

У редактора к передовице лежит сердце.

Забудь!

Про сальдо язычишкой треплет.

У редактора –

аж волос вылазит от коммерции,

лепечет редактор про «кредит и дебет».

Пока редактор завхоза ест –

раз сто телефон вгрызается лаем.

Это ставку учетверяет Мострест.

И еще грозится:

«Удесятерю в мае».

Наконец, освободился.

Минуточек лишка…

Врывается начинающий.

Попробуй – выставь!

«Прочтите немедля!

Замечательная статьишка»,

а в статьишке –

листов триста!

Начинающего унимают диалектикой нечеловечьей.

Хроникер врывается:

«Там,

в Замоскворечьи, –

выловлен из Москвы-реки –

          живой гиппопотам!»

Из РОСТА

на редактора

начинает литься

сенсация за сенсацией,

за небылицей небылица.

Нет у РОСТА лучшей радости,

чем всучить редактору невероятнейшей гадости.

Извергая старательность, как Везувий и Этна,

курьер врывается.

«К редактору!

Лично!»

В пакете

с надписью:

– Совершенно секретно –

повестка

на прошлогоднее заседание публичное.

Затем курьер,

красный, как малина,

от НКИД.

Кроет рьяно.

Передовик

президента Чжан Цзо-лина^*

спутал с гаоляном^*.

Наконец, библиограф!

Что бешеный вол.

Машет книжкой.

Выражается резко.

Получил на рецензию

юрист –

хохол –

учебник гинекологии

на древнееврейском!

Вокруг

за столами

или перьев скрежет,

или ножницы скрипят:

писателей режут.

Секретарь

у фельетониста,

пропотевшего до сорочки,

делает из пятисот –

полторы строчки.

Под утро стихает редакционный раж.

Редактор в восторге.

Уехал.

Улажено.

Но тут…

Самогоном упился метранпаж^*,

лишь свистят под ротационкой ноздри метранпажины.

Спит редактор.

Снится: Мострест

так высоко взвинтил ставки –

что на колокольню Ивана Великого влез

и хохочет с колокольной главки.

Просыпается.

До утра проспал без про́сыпа.

Ручонки дрожат.

Газету откроют.

Ужас!

Не газета, а оспа.

Шрифт по статьям расплылся икрою.

Из всей газеты,

как из моря риф,

выглядывает лишь –

         парочка чьих-то рифм.

Вид у редактора…

такой вид его,

что видно сразу –

         нечему завидовать.

Если встретите человека белее мела,

худющего,

худей, чем газетный лист, –

умозаключайте смело:

или редактор

или журналист.

Все знают:^*

в страшный год,

когда

народ (и скот оголодавший) дох,

и ВЦИК

и Совнарком

скликали города,

помочь старались из последних крох.

Когда жевали дети глины ком,

когда навоз и куст пошли на пищу люду,

крестьяне знают –

каждый исполком

давал крестьянам хлеб,

полям давал семссуду.

Когда ж совсем невмоготу пришлось Поволжью –^*

советским ВЦИКом был декрет по храмам дан:

– Чтоб возвратили золото чинуши божьи,

на храм помещиками собранное с крестьян. –

И ныне:

    Волга ест,

        в полях пасется скот.

Так власть,

       в гербе которой «серп и молот»,

боролась за крестьянство в самый тяжкий год

и победила голод.

Тихон патриарх,

прикрывши пузо рясой,

звонил в колокола по сытым городам,

ростовщиком над золотыми трясся:

«Пускай, мол, мрут,

         а злата –

             не отдам!»

Чесала языком их патриаршья милость,

и под его христолюбивый звон

на Волге дох народ,

         и кровь рекою ли́лась –

из помутившихся

на паперть и амвон.

Осиротевшие в голодных битвах ярых!

Родных погибших вспоминая лица,

знайте:

     Тихон

             патриарх

благословлял убийцу.

За это

власть Советов,

вами избранные люди, –

господина Тихона судят.

Известно:

    царь, урядник да поп

друзьями были от рожденья по гроб.

Урядник, как известно,

наблюдал за чистотой телесной.

Смотрел, чтоб мужик комолый

с голодухи не занялся крамолой,

чтобы водку дул,

чтобы шапку гнул.

Чуть что:

    – Попрошу-с лечь… –

и пошел сечь!

Крестьянскую спину разукрасили влоск.

Аж в российских лесах не осталось розг.

А поп, как известно (урядник духовный),

наблюдал за крестьянской душой греховной.

Каркали с амвонов попы-во́роны:

– Расти, мол, народ царелюбивый и покорный! –

Этому же и в школе обучались дети:

«Законом божьим» назывались глупости эти.

Учил поп, чтоб исповедывались часто.

Крестьянин поисповедуется,

а поп –

    в участок.

Закрывшись ряской, уряднику шепчет:

– Иванов накрамолил –

дуй его крепче! –

И шел по деревне гул

от сворачиваемых крестьянских скул.

Приведут деревню в надлежащий вид,

кончат драть ее –

поп опять с амвона голосит:

– Мир вам, братие! –

Даже в царство небесное провожая с воем,

покойничка вели под поповским конвоем.

Радовался царь.

Благодарен очень им –

то орденом пожалует,

то крестом раззолоченным.

Под свист розги,

под поповское пение,

рабом жила российская паства.

Это называлось: единение.

церкви и государства.

Царь российский, финляндский, польский,^*

и прочая, и прочая, и прочая –

лежит где-то в Екатеринбурге или Тобольске:

попал под пули рабочие.

Революция и по урядникам

прошла, как лиса по курятникам.

Только поп

все еще смотрит, чтоб крестили лоб.

На невежестве держалось Николаево царство,

а за нас нечего поклоны класть.

Церковь от государства

отделила рабоче-крестьянская власть.

Что ж,

если есть еще дураки несчастные,

молитесь себе на здоровье!

Ваше дело –

частное.

Говоря короче,

денег не дадим, чтоб люд морочить.

Что ж попы?

Смирились тихо?

Власть, мол, от бога?

Наоборот.

Зовет патриарх Тихон^*

на власть Советов восстать народ.

За границу Тихон протягивает ручку

зовет назад белогвардейскую кучку.

Его святейшеству надо,

чтоб шли от царя рубли да награда.

Чтоб около помещика-вора

кормилась и поповская свора.

Шалишь, отец патриарше, –

никому не отдадим свободы нашей!

За это

власть Советов,

вами избранные люди,

за это –

патриарха Тихона судят.

Тенью истемня весенний день,

выклеен правительственный бюллетень^*.

Нет!

Не надо!

Разве молнии велишь

        не литься?

Нет!

       не оковать язык грозы!

Вечно будет

        тысячестраницый

грохотать

    набатный

        ленинский язык.

Разве гром бывает немотою болен?!

Разве сдержишь смерч,

             чтоб вихрем не кипел?!

Нет!

       не ослабеет ленинская воля

в миллионосильной воле РКП.

Разве жар

    такой

        термометрами меряется?!

Разве пульс

        такой

        секундами гудит?!

Вечно будет ленинское сердце

клокотать

    у революции в груди.

Нет!

Нет!

Не-е-т…

Не хотим,

    не верим в белый бюллетень.

С глаз весенних

        сгинь, навязчивая тень!

В Москве

редкое место –

без вывески того или иного треста.

Сто очков любому вперед дадут –

у кого семейное счастье худо.

Тресты живут в любви,

в ладу

и супружески строятся друг против друга.

Говорят:

меж трестами неурядицы. –

Ложь!

Треста

с трестом

водой не разольешь.

На одной улице в Москве

есть

(а может нет)

такое место:

стоит себе тихо «хвостотрест»,

а напротив –

вывеска «копытотреста».

Меж трестами

через улицу,

в служении лют,

весь день суетится чиновный люд.

Я теперь хозяйством обзавожусь немножко.

(Купил уже вилки и ложки.)

Только вот что:

беспокоит всякая крошка.

После обеда

на клеенке –

сплошные крошки.

Решил купить,

так или ина́че,

для смахивания крошек

хвост телячий.

Я не спекулянт –

из поэтического теста.

С достоинством влазю в дверь «хвостотреста».

Народищу – уйма.

Просто неописуемо.

Стоят и сидят

толпами и гущами.

Хлопают и хлопают дверные створки.

Коридор –

до того забит торгующими,

что его

не прочистишь цистерной касторки.

Отчаявшись пробиться без указующих фраз,

спрашиваю:

– Где здесь на хвосты ордера? –

У вопрошаемого

удивление на морде.

– Хотите, – говорит, – на копыто ордер? –

Я к другому –

невозмутимо, как день вешний:

– Где здесь хвостики?

– Извините, – говорит, – я не здешний. –

Подхожу к третьему

(интеллигентный быдто) –

а он и не слушает:

– Угодно-с копыто?

– Да ну вас с вашими копытами к маме,

подать мне сюда заведующего хвостами! –

Врываюсь в канцелярию:

пусто, как в пустыне,

только чей-то чай на столике стынет.

Под вывеской –

«без доклада не лезьте»

читаю:

«Заведующий принимает в «копытотресте». –

Взбесился.

Выбежал.

Во весь рот

гаркнул:

– Где из «хвостотреста» народ? –

Сразу завопило человек двести:

– Не знает.

Бедненький!

Они посредничают в «копытотресте»,

а мы в «хвостотресте»,

по копыту посредники.

Если вам по хвостам –

идите туда:

они там.

Перейдите напротив

– тут мелко –

спросите заведующего

и готово – сделка.

Хвост через улицу перепрут рысью

только 100 процентов с хвоста –

за комиссию. –

Я

способ прекрасный для борьбы им выискал:

как-нибудь

в единый мах –

с треста на трест перевесить вывески,

и готово:

все на своих местах.

А чтоб те или иные мошенники

с треста на трест не перелетали птичкой,

посредников на цепочки,

к цепочке ошейники,

а на ошейнике –

фамилия

и трестова кличка.

Известно:

    буржуй вовсю жрет.

Ежедневно по поросенку заправляет в рот.

А надоест свиней в животе пасти –

решает:

    – Хорошо б попостить! –

Подают ему к обеду да к ужину

то осетринищу,

       то севрюжину.

Попостит –

    и снова аппетит является:

буржуй разговляется.

Ублажается куличами башенными

вперекладку с яйцами крашеными.

А в заключение –

            шампанский тост:

– Да здравствует, мол, господин Христос! –

А у пролетария стоял столетний пост.

Ел всю жизнь селедкин хвост.

А если и теперь пролетарий говеет –

от говений от этих старьем веет.

Чем ждать Христов в посте и вере –

религиозную рухлядь отбрось гневно

да так заработай –

             чтоб по крайней мере

разговляться ежедневно.

Мораль для пролетариев выведу любезно:

Не дело говеть бедным.

Если уж и буржую говеть бесполезно,

то пролетарию –

           просто вредно.

Об этом весть

           до старости древней

храните, села,

            храните, деревни.

Далёко,

    на Лене,

        забитый в рудник,

рабочий –

        над жилами золота ник.

На всех бы хватило –

           червонцев немало.

Но всё

    фабриканта рука отнимала.

И вот,

    для борьбы с их уловкою ловкой

рабочий

    на вора пошел забастовкой.

Но стачку

       царь

        не спускает даром,

над снегом

        встал

        за жандармом жандарм.

И кровь

    по снегам потекла,

                  по белым, –

жандармы

       рабочих

           смирили расстрелом.

Легли

    и не встали рабочие тыщи.

Легли,

    и могилы легших не сыщешь.

Пальбу разнесло,

        по тундрам разухало.

Но искра восстанья

        в сердцах

           не потухла.

От искорки той,

               от мерцанья старого

заря сегодня –

               Октябрьское зарево.

Крестьяне забыли помещичьи плены.

Кто первый восстал?

              Рабочие Лены!

Мы сами хозяева земли деревенской.

Кто первый восстал?

             Рабочий ленский!

Царя прогнали.

              Порфиру в клочья.

Кто первый?

          Ленские встали рабочие!

Рабочий за нас,

        а мы –

           за рабочего.

Лишь этот союз –

           республик почва.

Деревня!

    В такие великие дни

теснее ряды с городами сомкни!

Мы шли

    и идем

        с богатеями в бой –

одною дорогой,

        одною судьбой.

Бей и разруху,

        как бил по барам, –

двойным,

    воедино слитым ударом!

Мы

      о царском плене

забыли за 5 лет.

Но тех,

   за нас убитых на Лене,

никогда не забудем.

        Нет!

Россия вздрогнула от гнева злобного,

когда

   через тайгу

до нас

   от ленского места лобного –

донесся расстрела гул.

Легли,

   легли Октября буревестники,

глядели Сибири снега:

их,

      безоружных,

        под пуль песенки

топтала жандарма нога.

И когда

   фабрикантище ловкий

золотые

   горстьми загребал,

липла

   с каждой

        с пятирублевки

кровь

   упрятанных тундрам в гроба.

Но напрасно старался Терещенко^*

смыть

   восставших

        с лица рудника.

Эти

         первые в троне трещинки

не залижет никто.

        Никак.

Разгуделась весть о расстреле,

и до нынче

   гудит заряд,

по российскому небу растре́лясь,

Октябрем разгорелась заря.

Нынче

            с золота смыты пятна.

Наши

         тыщи сияющих жил.

Наше золото.

            Взяли обратно.

Приказали:

         – Рабочим служи! –

Мы

      сомкнулись красными ротами.

Быстра шагов краснофлагих гряда.

Никакой не посмеет ротмистр

сыпать пули по нашим рядам.

Нынче

   течем мы.

        Красная лава.

Песня над лавой

        свободная пенится.

Первая

            наша

            благодарная слава

вам, Ленцы!

Еще старухи молятся,

в богомольном изгорбясь иге,

но уже

    шаги комсомольцев

гремят о новой религии.

О религии,

       в которой

нам

      не бог начертал бег,

а, взгудев электромоторы,

миром правит сам

        человек.

Не будут

    вперекор умам

дебоширить ведьмы и Вии^* –

будут

         даже грома́

на учете тяжелой индустрии.

Не господу-богу

        сквозь воздух

разгонять

    солнечный скат.

Мы сдадим

        и луны,

        и звезды

в Главсиликат.

И не будут,

    уму в срам,

люди

          от неба зависеть –

мы ввинтим

          лампы «Осрам»

небу

        в звездные выси.

Не нам

    писанья священные

изучать

    из-под попьей палки.

Мы земле

    дадим освящение

лучом космографий

         и алгебр.

Вырывай у бога вожжи!

Что морочить мир чудесами!

Человечьи законы

         – не божьи! –

на земле

    установим сами.

Мы

        не в церковке,

         тесной и грязненькой,

будем кукситься в праздники наши.

Мы

       свои установим праздники

и распразднуем в грозном марше.

Не святить нам столы усеянные.

Не творить жратвы обряд.

Коммунистов воскресенье –

25-е октября.

В этот день

        в рост весь

меж

        буржуазной паники

раб рабочий воскрес,

воскрес

    и встал на́ ноги.

Постоял,

    посмотрел

            и пошел,

всех религий развея ига.

Только вьется красный шелк,

да в руке

    сияет книга.

Пусть их,

    свернувшись в кольца,

бьют церквами поклон старухи.

Шагайте,

    да так,

        комсомольцы,

чтоб у неба звенело в ухе!

Страшное у меня горе.

Вероятно –

          лишусь сна.

Вы понимаете,

             вскоре

в РСФСР

    придет весна.

Сегодня

    и завтра

        и веков испокон

шатается комната –

          солнца пропойца.

Невозможно работать.

          Определенно обеспокоен.

А ведь откровенно говоря –

        совершенно не из-за чего беспокоиться.

Если подойти серьезно –

                так-то оно так.

Солнце посветит –

        и пройдет мимо.

А вот попробуй –

        от окна оттяни кота.

А если и животное интересуется улицей,

           то мне

                     это –

                       просто необходимо.

На улицу вышел

        и встал в лени я,

не в силах…

        не сдвинуть с места тело.

Нет совершенно

               ни малейшего представления,

что ж теперь, собственно говоря, делать?!

И за шиворот

          и по носу

              каплет безбожно.

Слушаешь.

    Не смахиваешь.

               Будто стих.

Юридически –

               куда хочешь идти можно,

но фактически –

        сдвинуться

             никакой возможности.

Я, например,

         считаюсь хорошим поэтом.

Ну, скажем,

        могу

        доказать:

             «самогон – большое зло».^*

А что про это?

            Чем про это?

Ну нет совершенно никаких слов.

Например:

    город советские служащие искра́пили,

приветствуй весну,

        ответь салютно!

Разучились –

            нечем ответить на капли.

Ну, не могут сказать –

              ни слова.

                Абсолютно!

Стали вот так вот –

            смотрят рассеянно.

Наблюдают –

             скалывают дворники лед.

Под башмаками вода.

            Бассейны.

Сбоку брызжет.

              Сверху льет.

Надо принять какие-то меры.

Ну, не знаю что, –

        например:

                 выбрать день

                               самый синий,

и чтоб на улицах

        улыбающиеся милиционеры

всем

    в этот день

        раздавали апельсины.

Если это дорого –

        можно выбрать дешевле,

                          проще.

Например:

    чтоб старики,

             безработные,

                 неучащаяся детвора

в 12 часов

    ежедневно

           собирались на Советской

                        площади,

троекратно кричали б:

          ура!

                 ура!

             ура!

Ведь все другие вопросы

                  более или менее ясны́.

И относительно хлеба ясно,

                и относительно мира ведь.

Но этот

            кардинальный вопрос

             относительно весны

нужно

          во что бы то ни стало

          теперь же урегулировать.

Пусть богу старухи молятся.

Молодым –

          не след по церквам.

Эй,

      молодежь!

           Комсомольцы

призывом летят к вам.

Что толку справлять рождество?

Елка –

    дурням только.

Поставят елкин ствол

и топочут вокруг польки.

Коммунистово рождество –

день Парижской Коммуны.

В нем родилась,

       и со дня с того

Коммунизм растет юный.

Кровь,

           что тогда лилась

Парижем

    и грязью предместий,

Октябрем разгорелась,

разбурлясь рабочей местью.

Мы вызнали правду книг.

Книга –

    невежд лекарь.

Ни земных,

         ни небесных иг

не допустим к спине человека.

Чем кадилами вить кольца,

богов небывших чествуя,

мы

в рождестве комсомольца

повели безбожные шествия^*.

Теперь

            воскресенье Христово,

попом сочиненная пасха.

Для буржуев

         новый повод

осушить с полдюжины насухо.

Куличи

    – в человечий рост –

уставят столы Титов.

Это Титы придумали пост:

подогревание аппетитов.

Пусть балуется Тит постом.

Наш ответ – прост.

Мы постили лет сто.

Нам нужен хлеб,

       а не пост.

Хлеб не лезет в рот.

Должны добыть сами.

Поп врет

о насыщении чудесами.

Не нам поп – няня.

Христу отставку вручи́те.

Наш наставник – знание,

книга –

    наш учитель.

Отбрось суеверий сеянье.

Отбрось религий обряд.

Коммуны воскресенье –

25 октября.

Наше место не в церкви грязненькой.

На улицы!

    Плакат в руку!

Над верой

    в наши праздники

огнем рассияй науку.

Комсомолец –

       к ноге нога!

Плечо к плечу!

       Марш!

Товарищ,

    тверже шагай!

Марш греми наш!

Пусть их скулит дядьё! –

Наши ряды ю́ны.

Мы

         наверно войдем

в самый полдень коммуны.

Кто?

       Перед чем сник?

Мысли удар дай!

Врежься в толщь книг.

Нам

       нет тайн.

Со старым не кончен спор.

Горят

    глаз репьи́.

Мускул

    шлифуй, спорт!

Тело к борьбе крепи.

Морем букв,

         числ

плавай рыбой в воде.

День – труд.

          Учись!

Тыща ремесл.

           Дел.

После дел всех

шаг прогулкой грохайте.

Так заливай, смех,

чтоб камень

        лопался в хохоте.

Может,

    конец отцу

готовит

    лапа годов.

Готов взамен бойцу?

Готов.

    Всегда готов!

Что глядишь вниз –

пузо

        свернул в кольца?

Товарищ –

         становись

рядом

          в ряды комсомольцев!

Комсомолец –

       к ноге нога!

Плечо к плечу!

       Марш!

Товарищ,

    тверже шагай!

Марш греми наш!

Выл ветер и не знал о ком,

вселяя в сердце дрожь нам.

Путем шла баба с молоком,

шла железнодорожным.

А ровно в семь, по форме,

несясь во весь карьер с Оки,

сверкнув за семафорами, –

взлетает курьерский.

Была бы баба ранена,

зря выло сто свистков ревмя, –

но шел мужик с бараниной

и дал понять ей во́время.

Ушла направо баба,

ушел налево поезд.

Каб не мужик, тогда бы

разрезало по пояс.

Уже исчез за звезды дым,

мужик и баба скрылись.

Мы дань герою воздадим,

над буднями воскрылясь.

Хоть из народной гущи,

а спас средь бела дня.

Да здравствует торгующий

бараниной средняк!

Да светит солнце в темноте!

Горите, звезды, ночью!

Да здравствуют и те, и те –

и все иные прочие!

Свети!

    Вовсю, небес солнцеглазье!

Долой –

    толпу облаков белоручек!

Радуйтесь, звезды, на митинг вылазя!

Рассейтесь буржуями, тучные тучи!

Особенно люди.

        Рабочий особенно.

Вылазь!

    Сюда из теми подваловой!

Что стал?

    Чего глядишь исподлобленно?!

Иди!

        Подходи!

              Вливайся!

                   Подваливай!

Манометры мозга!

                     Сегодня

                        меряйте,

сегодня

    считайте, сердечные счетчики, –

разветривается ль восточный ветер?!

Вбирает ли смерч рабочих точки?!

Иди, прокопчённый!

              Иди, просмолённый!

Иди!

        Чего стоишь одинок?!

Сегодня

              150 000 000

шагнули –

     300 000 000 ног.

Пой!

         Шагай!

            Границы провалятся!

Лавой распетой

        на старое ляг!

1 500 000 000 пальцев,

крепче,

             выше маковый флаг!

Пение вспень!

        Расцепи цепенение!

Смотри –

    отсюда,

        видишь –

            тут –

12 000 000 000 сердцебиений –

с вами,

             за вас –

        в любой из минут.

С нами!

    Сюда!

        Кругосветная масса,

э-С-э-С-э-С-э-Р ручища –

            вот вам!

Вечным

             единым маем размайся –

1-го Мая,

    2-го

            и 100-го.

Поэты –

    народ дошлый.

Стих?

    Изволь.

        Только рифмы дай им.

Не говорилось пошлостей

больше,

    чем о мае.

Существительные: Мечты.

        Грёзы.

        Народы.

        Пламя.

        Цветы.

        Розы.

        Свободы.

        Знамя.

Образы:                   Майскою –

        сказкою.

Прилагательные:    Красное.

        Ясное.

        Вешний.

        Нездешний.

        Безбрежный.

        Мятежный.

Вижу –

    в сандалишки рифм обуты,

под древнегреческой

            образной тогой

и сегодня,

    таща свои атрибуты, –

шагает бумагою

               стих жидконогий.

Довольно

    в люлечных рифмах нянчить –

нас,

       пятилетних сынов зари.

Хоть сегодняшний

        хочется

            привет

               переиначить.

Хотя б без размеров.

           Хотя б без рифм.

1 Мая

да здравствует декабрь!

Маем

нам

еще не мягчиться.

Да здравствует мороз и Сибирь!

Мороз, ожелезнивший волю.

Каторга

камнем камер

лучше всяких вёсен

растила

леса

рук.

Ими

возносим майское знамя –

да здравствует декабрь!

1 Мая.

Долой нежность!

Да здравствует ненависть!

Ненависть миллионов к сотням,

ненависть, спаявшая солидарность.

Пролетарии!

Пулями высвисти:

– да здравствует ненависть! –

1 Мая.

Долой безрассудную пышность земли.

Долой случайность вёсен.

Да здравствует калькуляция силёнок мира

Да здравствует ум!

Ум,

из зим и осеней

умеющий

во всегда

    высинить май.

Да здравствует деланье мая –

искусственный май футуристов.

Скажешь просто,

        скажешь коряво –

и снова

    в паре поэтических шор.

Трудно с будущим.

        За край его

выдернешь –

             и то хорошо.

Мы!

       Коллектив!

              Человечество!

                Масса!

Довольно маяться.

         Маем размайся!

В улицы!

    К ноге нога!

Всякий лед

        под нами

         ломайся!

Тайте

         все снега!

1 мая

            пусть

         каждый шаг,

в булыжник ударенный,

каждое радио,

            Парижам отданное,

каждая песня,

            каждый стих –

трубит

            международный

марш солидарности.

1 мая.

             Еще

        не стерто с земли

            имя

         последнего хозяина,

                   последнего господина.

Еще не в музее последний трон.

Против черных,

               против белых,

                      против желтых

                           воедино –

Красный фронт!

1 мая.

             Уже на трети мира

                   сломан лед.

Чтоб все

              раскидали

                    зим груз,

крепите

             мировой революции оплот, –

серпа,

          молота союз.

Сегодня,

             1-го мая,

                   наше знамя

            над миром растя,

дружней,

    плотней,

         сильней смыкаем

плечи рабочих

             и крестьян.

1 мая.

            Мы!

        Коллектив!

             Человечество!

                     Масса!

Довольно маяться –

         в мае размайся!

В улицы!

    К ноге нога!

Весь лед

    под нами

         ломайся!

Тайте

           все снега!

Пять лет рабочие глотки поют,

века воспоет рабочих любовь –

о том,

    как мерили силы

              в бою –

с Антантой,

         вооруженной до зубов.

Буржуазия зверела.

         Вселенной мощь –

служила одной ей.

Ей –

         танков непробиваемая толщь,

ей –

        миллиарды франков и рублей.

И,

    наконец,

    карандашей,

         перьев леса́

ощетиня в честь ей,

лили

         тысячи буржуазных писак –

деготь на рабочих,

         на буржуев елей.

Мы в гриву хлестали,

         мы били в лоб,

мы плыли кровью-рекой.

Мы взяли

    твердыню твердынь –

              Перекоп

чуть не голой рукой.

Мы силой смирили силы свирепость.

Избита,

    изгнана стая зве́рья.

Но мыслей ихних цела крепость,

стоит,

          щетинит штыки-перья.

Пора последнее оружие отковать.

В руки перо берем.

Пора –

    самим пером атаковать!

Пора –

    самим защищаться пером.

Исписывая каракулью листов клочья,

с трудом вытягивая мыслей ленты, –

ночами скрипят корреспонденты-рабочие,

крестьяне-корреспонденты.

Мы пишем,

    горесть рабочих вобрав,

нас затмит пустомелей лак ли?

Мы знаем:

    миллионом грядущих правд

разрастутся наши каракули.

Враг рабочим отомстить рад.

У бюрократов –

         волнение.

Сыпет

           на рабочих

         совбюрократ

доносы

    и увольнения.

Видно, верно бьем,

         видно, бить пора!

Под пером

        кулак дрожит.

На мушку берет героя пера.

На героя

    точит ножи.

Что ж! –

    и этот нож отведем от горл.

Вновь

    согнем над письмом плечища.

Пролетарский суд

         кулака припер.

И директор

        «Правдой» прочищен.

В дрожь вгоняя врагов рой,

трудящемуся защита дружья,

да здравствует

             красное

            рабочее перо –

нынешнее наше оружие!

Мне

        надоели ноты –

много больно пишут что-то.

Предлагаю

    без лишних фраз

универсальный ответ –

         всем зараз.

Если

         нас

    вояка тот или иной

захочет

    спровоцировать войной, –

наш ответ:

нет!

А если

    даже в мордобойном вопросе

руку протянут –

         на конференцию, мол, просим, –

всегда

ответ:

    да!

Если

         держава

           та или другая

ультиматумами пугает, –

наш ответ:

нет!

А если,

    не пугая ультимативным видом,

просят:

    – Заплатим друг другу по обидам, –

всегда

ответ:

          да!

Если

         концессией

         или чем прочим

хотят

         на шею насесть рабочим, –

наш ответ:

нет!

А если

    взаимно,

         вскрыв мошну тугую,

предлагают:

        – Давайте

            честно поторгуем! –

всегда

ответ:

          да!

Если

         хочется

          сунуть рыло им

в то,

         кого судим,

         кого милуем, –

наш ответ:

нет!

Если

          просто

           попросят

         одолжения ради –

простите такого-то –

            дурак-дядя, –

всегда

ответ:

           да!

Керзон^*,

    Пуанкаре^*,

         и еще кто́ там?!

Каждый из вас

         пусть не поленится

и, прежде

       чем испускать зряшние ноты,

прочтет

    мое стихотвореньице.

Сегодня,

    пролетариат,

            гром голосов раскуй,

забудь

         о всепрощеньи-воске.

Приконченный

               фашистской шайкой воровско́й,

в последний раз

               Москвой

               пройдет Воровский^*.

Сколько не станет…

         Сколько не стало…

Скольких – в клочья…

             Скольких – в дым…

Где б ни сдали.

             Чья б ни сдала

Мы не сдали,

           мы не сдадим.

Сегодня

              гнев

          скругли

         в огромный

              бомбы мяч.

Сегодня

              голоса́

             размолний штычьим блеском.

В глазах

    в капиталистовых маячь.

Чертись

    по королевским занавескам.

Ответ

           в мильон шагов

            пошли

              на наглость нот^*.

Мильонную толпу

         у стен кремлевских вызмей.

Пусть

         смерть товарища

         сегодня

              подчеркнет

бессмертье

       дела коммунизма.

Что значит,

     что г-н Ке́рзон

разразился грозою нот?

Это значит –

           чтоб тише лез он,

крепи

           воздушный

        флот!

Что значит,

     что господин Фош^*

по Польше парады корчит?

Это значит –

     точится нож.

С неба смотри зорче!

Что значит,

     что фашистское тупорылье^*

осмелилось

     нашего тронуть?

Это значит –

     готовь крылья!

Крепи

           СССР оборону!

Что значит,

     что пни да кочки

всё еще

            по дороге к миру?

Это значит –

         красный летчик,

нашу

         силу

     в небе рекламируй!

Что значит,

     что стал

           груб

нынче

           голос

     пана?

Это значит –

          последний руб

гони

         на аэропланы!

Что значит,

     что фашист Амадори^*

разгалделся

     о нашей гибели?

Это значит –

         воздушное море

в пену

           пропеллерами

            выбели!

Небо в грозовых пятнах.

Это значит:

     во-первых

               и во-вторых,

в-третьих,

     в-четвертых

               и в-пятых, –

небо пропеллерами рыхль!

Баку.

Город ветра.

Песок плюет в глаза.

Баку.

Город пожаров.

Полыхание Балахан^*.

Баку.

Листья – копоть.

Ветки – провода.

Баку.

Ручьи –

    чернила нефти.

Баку.

Плосковерхие дома.

Горбоносые люди.

Баку.

Никто не селится для веселья.

Баку.

Жирное пятно в пиджаке мира.

Баку.

Резервуар грязи,

        но к тебе

я тянусь

    любовью

        более –

чем притягивает дервиша Тибет,

Мекка – правоверного,

                   Иерусалим –

              христиан

                       на богомолье.

По тебе

    машинами вздыхают

миллиарды

         поршней и колес.

Поцелуют

        и опять

        целуют, не стихая,

маслом,

             нефтью,

                 тихо

             и взасос.

Воле города

           противостать не смея,

цепью сцепеневших тел

льнут

         к Баку

         покорно

           даже змеи

извивающихся цистерн.

Если в будущее

                крепко верится –

это оттого,

        что до краев

изливается

        столицам в сердце

черная

             бакинская

        густая кровь.

Если

   с неба

        радуга

             свешивается

или

   синее

        без единой заплатки –

неужели

   у вас

             не чешутся

обе

      лопатки?!

Неужели не хочется,

           чтоб из-под блуз,

где прежде

         горб был,

сбросив

   груз

            рубашек-обуз,

раскры́лилась

              пара крыл?!

Или

       ночь когда

                 в звездищах разно́чится

и Медведицы

        всякие

             лезут –

неужели не завидно?!

        Неужели не хочется?!

Хочется!

       до зарезу!

Тесно,

   а в небе

        простор –

             дыра!

Взлететь бы

            к богам в селения!

Предъявить бы

        Саваофу^*

             от ЦЖО^*

                   ордера́

на выселение!

Калуга!

   Чего окопалась лугом?

Спишь

   в земной яме?

Тамбов!

      Калуга!

Ввысь!

   Воробьями!

Хорошо,

       если жениться собрался:

махнуть крылом –

        и

            губерний за двести!

Выдернул

        перо

        у страуса –

и обратно

   с подарком

        к невесте!

Саратов!

      Чего уставил глаз?!

Зачарован?

          Птичьей точкой?

Ввысь –

       ласточкой!

Хорошо

   вот такое

        обделать чисто:

Вечер.

   Ринуться вечеру в дверь.

Рим.

   Высечь

        в Риме фашиста –

и

   через час

        обратно

        к самовару

             в Тверь.

Или просто:

           глядишь,

           рассвет вскрыло –

и начинаешь

             вперегонку

                 гнаться и гнаться.

Но…

         люди – бескрылая

нация.

Людей

   создали

        по дрянному плану:

спина –

       и никакого толка.

Купить

   по аэроплану –

одно остается

        только.

И вырастут

          хвост,

        перья,

             крылья.

Грудь

   заостри

        для любого лёта.

Срывайся с земли!

        Лети, эскадрилья!

Россия,

   взлетай развоздушенным флотом.

Скорей!

   Чего,

        натянувшись жердью,

с земли

   любоваться

        небесною твердью?

Буравь ее,

авио.

товарищ Чичерин^*

         и тралеры отдает^*

                     и прочее.

Но поэту

    незачем дипломатический такт.

Я б

      Керзону

        ответил так:

– Вы спрашиваете:

         «Тралеры брали ли?»

Брали тралеры.

Почему?

Мурман бедный.

         Нужны ему

дюже.

Тралер

    до того вещь нужная,

что пришлите

            хоть сто дюжин,

все отберем

        дюжину за дюжиною.

Тралером

    удобно

         рыбу удить.

А у вас,

    Керзон,

         тралерами хоть пруд пруди.

Спрашиваете:

             «Правда ли

              подготовителей восстаний

поддерживали

         в Афганистане?»

Керзон!

    До чего вы наивны,

              о боже!

И в Персии

        тоже.

Известно,

    каждой стране

в помощи революционерам

              отказа нет.

Спрашиваете:

           «Правда ли,

                что белых

                    принимают в Чека,

а красных

    в посольстве?»

Принимаем –

             и еще как!

Русские

    неподражаемы в хлебосольстве.

Дверь открыта

             и для врага

              и для друга.

Каждому

    помещение по заслугам.

Спрашиваете:

           «Неужели

            революционерам

суммы идут из III Интернационала?»

Идут.

         Но [. . . . . . . . . .]

[. . . . . . . . . .]ало.

Спрашиваете:

           «А воевать хотите?»

                 Господин Ке́рзон,

бросьте

    этот звон

         железом.

Ступайте в отставку!

         Чего керзоните?!

Наденьте галоши,

         возьмите зонтик.

И,

    по стопам Ллойд-Джорджиным^*,

гуляйте на даче,

         занимайтесь мороженым.

А то

       жара

    действует на мозговые способности.

На слабые

    в особенности.

Г-н Керзон,

        стихотворение это

не считайте

        неудовлетворительным ответом.

С поэта

             взятки

гладки.

Керзон разразился ультиматумом.

Не очень ярким,

       так…

                матовым.

«Чтоб в искренности СССР

            убедиться воочию,

возвратите тралер,

который скрали^*,

и прочее, и прочее, и прочее…»

Чичерин ответил:

       «Что ж,

                     берите,

                    ежели вы

в просьбах своих

       так умеренны

                  и вежливы»

А Керзон

    взбесился что было сил.

«Ну, – думает, –

          мало запросил.

Ужотко

загну я им нотку!»

И снова пастью ощеренной

Керзон

    лезет на Чичерина.

«Каждому шпиону,^*

       который

            кого-нибудь

               когда-нибудь пре́дал,

уплатить по 30

       и по 100 тысяч.

Затем

         пересмотреть всех полпредов.

И вообще…

       самим себя высечь».

Пока

        официального ответа нет^*.

Но я б

    Керзону

       дал совет:

– Больно мало просите что-то.

Я б

       загнул

    такую ноту.

Опуская

    излишние дипломатические длинноты,

вот

      текст

    этой ноты:

«Москва, Наркоминдел^*,

            мистеру Чичерину.

1. Требую немедленной реорганизации в Наркоми́не.

Требую,

    чтоб это самое «Ино»

товарища Вайнштейна^* изжарило в камине,

а в «Ино»

    назначило

             нашего Болдуина^*.

2. Мисс Гаррисон^*

                 до того преследованиями вызлена,

до того скомпрометирована

            в глазах высших сфер,

что требую

    предоставить

                    ей

            пожизненно

всю секретную переписку СССР.

3. Немедленно

             с мальчиком

            пришлите Баку,

чтоб завтра же

             утром

              было тут.

А чтоб буржуа

             жирели, лежа на боку,

в сутки

    восстановить

             собственнический институт.

4. Требую,

    чтоб мне всё золото,

                  Уркварту – всё железо^*,

а не то

    развею в пепел и дым».

Словом,

    требуйте, сколько влезет, –

всё равно

    не дадим.

Чтоб крепла трудовая Русь,

одна должна быть почва:

неразрываемый союз

крестьянства

        и рабочего.

Не раз мы вместе были, чать:

лихая

         шла година.

Рабочих

     и крестьянства рать

шагала воедино.

Когда пришли

          расправы дни,

мы

      вместе

     шли

             на тронище,

и вместе,

     кулаком одним,

покрыли по коронище.

Восстав

     на богатейский мир,

союзом тоже,

         вместе,

пузатых

     с фабрик

          гнали мы,

пузатых –

     из поместий.

Войной

     вражи́ще

          лез не раз.

Единокровной дружбой

война

     навек

          спаяла нас

красноармейской службой.

Деньки

     становятся ясней.

Мы

      занялися стройкой.

Крестьянин! Эй!

          Еще тесней

в ряду

     с рабочим

          стой-ка!

Бельмо

     для многих

          красный герб.

Такой ввинтите болт им –

чтобы вовек

     крестьянский серп

не разлучился

         с молотом.

И это

         нынче

     не слова –

прошла

     к словам привычка!

Чай, всем

     в глаза

          бросалось вам

в газетах

     слово

          «смычка»?

– Сомкнись с селом! – сказал Ильич,

и город

     первый

          шествует.

Десятки городов

          на клич

над деревнями

          шефствуют.

А ты

         в ответ

     хлеба рожай,

делись им

     с городами!

Учись –

     и хлеба урожай

учетверишь

     с годами.

Арбат^* толкучкою давил

и сбоку

     и с хвоста.

Невмоготу –

        кряхтел да выл

и крикнул извозца.

И вдруг

     такая стала тишь.

Куда девалась скорбь?

Всё было как всегда,

         и лишь

ушел извозчик в горб.

В чуть видный съежился комок,

умерен в вёрстах езд.

Он не мешал,

        я видеть мог

цветущее окрест.

И свет

           и радость от него же

и в золоте Арбат.

Чуть плелся конь.

             Дрожали вожжи.

Извозчик был горбат.

Глядя

    в грядущую грозу,

            в грядущие грома́,

валы времен,

           валы пространств громя,

рули

        мятежных дней

        могуче сжав

                    и верно, –

плывет

    Москвой

        дредноут^* Коминтерна.

Буржуи мира,

           притаясь

              по скрывшим окна шторам,

дрожат,

    предчувствуя

           грядущих штурмов шторм.

Слюною нот

           в бессильи

            иссякая,

орут:

   – Зловредная,

        такая, рассякая! –

А рядом

    поднят ввысь

               миллион рабочих рук,

гудит

         сердец рабочих

           миллионный стук, –

сбивая

    цепь границ

        с всего земного лона,

гудит,

          гремит

          и крепнет

               голос миллионный:

– Ты наша!

         Стой

        на страже красных дней.

Раскатом голосов

        покрой Керзоньи бредни!

Вреди,

           чтоб был

              твой вред

                  всех вредов повредней,

чтоб не было

          организации зловредней.

Дело земли –

        вертеться.

Литься –

       дело вод.

Дело

         молодых гвардейцев –

бег,

      галоп

    вперед.

Жизнь шажком

        стара́ нам.

Бего́м

    под знаменем алым.

Комсомольским

        миллионным тараном

вперед!

    Но этого мало.

Полка́ми

       по по́лкам книжным,

чтоб буквы

         и то смяло.

Мысль

    засеем

        и выжнем.

Вперед!

    Но этого мало.

Через самую

           высочайшую высь

махни атакующим валом.

Новым

    чувством

        мысль

будоражь!

       Но и этого мало.

Ковром

    вселенную взвей.

Моль

         из вселенной

        выбей!

Вели

    лететь

        левей

всей

         вселенской

        глыбе!

Тесно у вас,

         грязно у вас.

У вас

         душно.

Чего ж

    в этом грязном,

            в тесном увяз?

В новый мир!

           Завоюй воздушный.

По норме

    аршинной

         ютитесь но́рами.

У мертвых –

            и то

         помещение блёстче.

А воздуху

    кто установит нормы?

Бери

         хоть стоаршинную площадь.

Мажешься,

       са́лишься

         в земле пропылённой,

с глоткой

    будто пылью пропилен.

А здесь,

    хоть все облетаешь лона,

чист.

        Лишь в солнце

         лучи

           окропили.

Вы рубите горы

    и скат многолесый,

мостом

    нависаете

         в мелочь-ручьи.

А воздух,

    воздух – сплошные рельсы.

Луны́

    и солнца –

         рельсы-лучи.

Горд человек,

           человечество пыжится:

– Я, дескать,

           самая

         главная ижица.

Вокруг

    меня

             вселенная движется. –

А в небе

    одних

         этих самых Марсов

такая

         сплошная

             огромная масса,

что все

    миллиарды

         людья человечьего

в сравнении с ней

         и насчитывать нечего.

Чего

    в ползках,

             в шажочках увяз,

чуть движешь

           пятипудовики ту́шины?

Будь аэрокрылым –

         и станет

           у вас

мир,

        которому

            короток глаз,

все стены

    которого

         в ветрах развоздушены.

Только что

       в окошечный

               в кусочек прокопчённый

вглядывались,

            ждя рассветный час.

Жили

          черные,

            к земле прижавшись черной,

по фабричным

             по задворкам

            волочась.

Только что

       корявой сошкой

            землю рыли,

только что

    проселками

         плелись возком,

только что…

         куда на крыльях! –

еле двигались

    шажочком

            да ползком.

Только что

    Керзоновы угрозы пролетали.

Только что

    приказ

         крылатый

            дан:

– Пролетарий,

на аэроплан! –

А уже

         гроши за грошами

слились

    в мощь боевых машин.

Завинти винты

              и, кроша́ ими

тучи,

         в небе

        крылом маши.

И уже

    в ответ

         на афиши

лётный

    день

           громоздится ко дню.

Задирается

       выше и выше

голова

    небесам в стрекотню.

Чаще

    глаз

         на солнце ще́рите,

приложив

    козырек руки́. –

Это

       пролетарий

         в небе

            чертит

первые

    корявые круги.

Первый

    неуклюжий шаг

              пускай коряв –

не удержите

        поднявших якоря.

Черные!

    Смотрите,

         своры,

            сворищи и сворки.

Ежедневно –

            руки тверже,

                  мозг светлей.

Вот уже

    летим

         восьмеркою к восьмерке

и нанизываем

            петлю к петле.

Мы

      привыкли

            слово

         утверждать на деле,

пусть

         десяток птиц кружился нынче.

На недели

    взгромоздя

         труда недели,

миллионокрылые

         в грядущих битвах

                   вымчим.

Если

    вздумают

         паны и бары

наступлением

            сменить

         мазурки и кадрили,

им любым

    на ихний вызов ярый

мы

      ответим

    тыщей эскадрилий.

И когда

    придет

         итогов год,

в памяти

    недели этой

         отрывая клад,

скажут:

    итого –

пролетарий

        стал крылат.

И ласточка и курица

на полеты хмурятся.

Как людьё поразлетится,

не догнать его и птице.

Был

        летун

     один Илья –

да и то

     в ненастье ж.

Всякий день летаю я.

Небо –

     двери настежь!

Крылья сделаны гусю.

Гусь –

     взлетит до крыши.

Я не гусь,

     а мчусь вовсю

всякой крыши выше.

Паровоз,

     что та́чьца:

еле

      в рельсах

          тащится.

Мне ж

     любые дали – чушь:

в две минуты долечу ж!

Летчик!

     Эй!

           Вовсю гляди ты!

За тобой

     следят бандиты.

– Ну их

     к черту лешему,

не догнать нас пешему!

Саранча

     посевы жрет,

полсела набила в рот.

Серой

     эту

            саранчу

с самолета

     окачу.

Над лесами жар и зной,

жрет пожар их желтизной

А пилот над этим адом

льет водищу водопадом.

Нынче видели комету,

а хвоста у ней и нету.

Самолет задела малость,

вся хвостина оборвалась.

Прождала я

        цело лето

желдорожного билета:

кто же

           грош

     на Фоккер^* внес –

утирает

     птицам

          нос.

Плачут горько клоп да вошь, –

человека не найдешь.

На воздушном на пути

их

     и тифу не найти.

Эти дни

    пропеллеры пели.

Раструбите и в прозу

         и в песенный лад!

В эти дни

    не на словах,

            на деле –

пролетарий стал крылат.

Только что

    прогудело приказом

по рядам

    рабочих рот:

– Пролетарий,

              довольно

              пялиться наземь!

Пролетарий –

             на самолет! –

А уже

          у глаз

       чуть не рвутся швы.

Глазеют,

    забыв про сны и дрёмы, –

это

      «Московский большевик»

взлетает

    над аэродромом.

Больше,

    шире лётонедели.

Воспевай их,

           песенный лад.

В эти дни

    не на словах –

           на деле

пролетарий стал крылат.

Дыра дырой,

          ни хорошая, ни дрянная –

немецкий курорт,

         живу в Нордернее.

Небо

         то луч,

        то чайку роняет.

Море

         блестящей, чем ручка дверная.

Полон рот

красот природ:

то волны

    приливом

         полберега выроют,

то краб,

    то дельфинье выплеснет тельце,

то примусом волны фосфоресцируют,

то в море

    закат

              киселем раскиселится.

Тоска!..

Хоть бы,

    что ли,

         громовий раскат.

Я жду не дождусь

         и не в силах дождаться,

но верую в ярую,

         верую в скорую.

И чудится:

    из-за островочка

            кронштадтцы

уже выплывают

               и целят «Авророю».

Но море в терпеньи,

         и буре не вывести.

Волну

          и не гладят ветровы пальчики.

По пляжу

    впластались в песок

                и в ленивости

купальщицы млеют,

         млеют купальщики.

И видится:

    буря вздымается с дюны.

«Купальщики,

            жиром набитые бочки,

спасайтесь!

    Покроет,

         измелет

            и сдунет.

Песчинки – пули,

         песок – пулеметчики».

Но пляж

    буржуйкам

         ласкает подошвы.

Но ветер,

    песок

         в ладу с грудастыми.

С улыбкой:

        – как всё в Германии дешево! –

валютчики

       греют катары и астмы.

Но это ж,

    наверно,

         красные роты.

Шаганья знакомая разноголосица.

Сейчас на табльдотчиков^*,

            сейчас на табльдоты

накинутся,

    врежутся,

         ринутся,

                бросятся.

Но обер^*

    на барыню

         косится рабьи:

фашистский

        на барыньке

              знак муссолинится^*.

Сося

          и вгрызаясь в щупальцы крабьи,

глядят,

    как в море

         закатище вклинится.

Чье сердце

       октябрьскими бурями вымыто,

тому ни закат,

             ни моря рёволицые,

тому ничего,

          ни красот,

             ни климатов,

не надо –

    кроме тебя,

         Революция! Нордерней^*, 4 августа

Проезжие – прохожих реже.

Еще храпит Москва деляг.

Тверскую^* жрет,

            Тверскую режет

сорокасильный «Каделяк»^*.

Обмахнуло

     радиатор

         горизонта веером.

– Eins!

            zwei!

     drei!^[1] –

         Мотора гром.

В небо дверью –

аэродром.

Брик^*.

         Механик.

          Ньюбо́льд^*.

                  Пилот.

Вещи.

          Всем по пять кило.

Влезли пятеро.

Земля попятилась.

Разбежались дорожки –

              ящеры.

Ходынка^*

     накрылась скатертцей.

Красноармейцы,

              Ходынкой стоящие,

стоя ж –

     назад катятся.

Небо –

     не ты ль?..

         Звезды –

             не вы ль это?!

Мимо звезды́

        (нельзя без виз)!

Навылет небу,

         всему навылет,

пали́ –

     земной

         отлетающий низ!

Развернулось солнечное это.

И пошли

     часы

              необычайниться.

Города́,

     светящиеся

         в облачных просветах.

Птица

            догоняет,

         не догнала –

             тянется…

Ямы воздуха.

        С размаха ухаем.

Рядом молния.

          Сощурился Ньюбо́льд

Гром мотора.

        В ухе

         и над ухом.

Но не раздраженье.

         Не боль.

Сердце,

     чаще!

Мотору вторь.

Слились сладчайше

я

   и мотор:

«Крылья Икар

в скалы низверг^*,

чтоб воздух-река

тек в Кенигсберг^*.

От чертежных дел

седел Леонардо^*,

чтоб я

     летел,

куда мне надо.

Калечился Уточкин^*,

чтоб близко-близко,

от солнца на чуточку,

парить над Двинском^*.

Рекорд в рекорд

вбивал Горро́^*,

чтобы я

     вот –

этой тучей-горой.

Коптел

     над «Гномом^*»

Юнкерс^* и Дукс^*,

чтоб спорил

     с громом

моторов стук».

Что же –

     для того

         конец крылам Ика́риным,

человечество

        затем

         трудом заводов никло, –

чтобы этакий

         Владимир Маяковский,

                барином,

Кенигсбергами

            распархивался

             на каникулы?!

Чтобы этакой

        бесхвостой

                 и бескрылой курице

меж подушками

            усесться куце?!

Чтоб кидать,

     и не выглядывая из гондолы,

кожуру

     колбасную –

         на города и долы?!.

Нет!

        Вылазьте из гондолы, плечи!

100 зрачков

     глазейте в каждый глаз!

Завтрашнее,

     послезавтрашнее человечество,

мой

     неодолимый

         стальнорукий класс, –

я

благодарю тебя

              за то,

             что ты

             в полетах

и меня,

     слабейшего,

         вковал своим звеном.

Возлагаю

     на тебя –

         земля труда и пота –

горизонта

     огненный венок.

Мы взлетели,

        но еще – не слишком.

Если надо

     к Марсам

         дуги выгнуть –

сделай милость,

              дай

         отдать

             мою жизнишку.

Хочешь,

     вниз

             с трех тысяч метров

                 прыгну?!

Ярмарка.

    Вовсю!

        Нелепица на нелепице.

Лейпциг гудит.

        Суетится Лейпциг.

Но площадь вокзальную грохот не за́лил.

Вокзалы стоят.

        Бастуют вокзалы.

Сегодня

    сказали хозяевам грузчики:

«Ну что ж,

    посидимте, сложивши ручки!»

Лишь изредка

            тишь

        будоражило эхо:

это

       грузчики

          бьют штрейкбрехеров.

Скрипят буржуи.

        Ходят около:

– Товарищи эти разденут до́гола! –

Но случай

    буржуям

        веселие кинул:

Советы

    в Лейпциг

        прислали пушнину.

Смеясь,

    тараканьими водят усами:

– Устроили стачечку –

            лопайте сами!

Забудете к бунтам клонить и клониться,

когда заваляются ваши куницы! –

Вовсю балаганит,

        гуляет Лейпциг.

И вдруг

    буржуям

        такие нелепицы

(от дива

    шея

        трубой водосточной):

выходит –

       живьем! –

                комитет стачечный.

Рукав завернули.

        Ринулись в дело.

И…

      чрево пакгауза

        вмиг опустело.

Гуляет ярмарка.

        Сыпет нелепицы.

Гуляет советским соболем Лейпциг.

Страшны ли

         рабочим

             при этакой спайке

буржуевы

    белые

        своры и стайки?!

Уже голодище

            берет в костяные путы.

Уже

        и на сытых

        наступают посты.

Уже

        под вывесками

            «Milch und Butter»^[2]

выхващиваются хвосты.

Уже

    на Kurfürstendamm’е^*

            ночью

перешептываются выжиги:

«Слыхали?!

        Засада у Рабиновича…

Отобрали

    «шведки^*» и «рыжики^*».

Уже

        воскресли

              бывшие бурши^*.

Показывают

         буржуйный норов.

Уже

        разговаривают

           языком пушек

Носке^* и Людендорф^*.

Уже

       заборы

       стали ломаться.

Рвет

    бумажки

        ветра дых.

Сжимая кулак,

        у коммунистических прокламаций

толпы

    голодных и худых.

Уже

        валюта

         стала Луна-парком^* –

не догонишь

          и четырежды скор –

так

      летит,

    летит

        германская марка

с долларных

         американских гор.

Уже

        чехардят^*

            Штреземаны и Куны.

И сытый,

    и тот, кто голодом глодан,

знают –

    это

          пришли кануны

нашего

    семнадцатого года.

Европа.

    Город.

        Глаза домищами шарили.

В глаза –

    разноцветные капли.

На столбах,

        на версту,

              на мильоны ладов:

Мятый человечишко

        из Лос-Анжело́са^*

через океаны

          раскатывает ролик.

И каждый,

    у кого губы́ нашлося,

ржет до изнеможения,

               ржет до колик.

Денди туфлястый (огурцами огу́рятся) –

к черту!

    Дамища (груди – стог).

Ужин.

          Курица.

           В морду курицей.

Мотоцикл.

       Толпа.

        Сыщик.

           Свисток.

В хвост.

    В гриву.

В глаз.

    В бровь.

Желе-подбородки трясутся игриво.

Кино

         гогочет в мильон шиберо́в^*.

Молчи, Европа,

               дура сквозная!

Мусьи,

    заткните ваше орло́.

Не вы,

    я уверен, –

           не вы,

           я знаю, –

над вами

    смеется товарищ Шарло́^*.

Жирноживотые.

               Лобоузкие.

Европейцы,

        на чем у вас пудры пыльца?

Разве

    эти

          чаплинские усики –

не всё,

    что у Европы

            осталось от лица?

Шарло.

    Спадают

        штаны-гармошки.

Кок.

       Котелочек около кло́ка.

В издевке

    твои

             комарьи ножки,

Европа фраков

             и файфоклоков.

Кино

         заливается щиплемой девкой.

Чарли

           заехал

         какой-то мисс.

Публика, тише!

             Над вами издевка.

Европа –

    оплюйся,

        сядь,

                  уймись.

Чаплин – валяй,

        марай соуса́ми.

Будет:

          не соусом,

        будет:

                  не в фильме.

Забитые встанут,

        забитые сами

метлою

    пройдут

        мировыми милями.

А пока –

    Мишка,

        верти ручку.

Бой! Алло!

Всемирная сенсация.

        Последняя штучка.

Шарло на крыльях.

        Воздушный Шарло.

Мусье!

    Нам

           ваш

         необходим портрет.

На фотографиях

         ни капли сходства нет.

Мусье!

    Вас

           разница в деталях

            да не вгоняет

                  в грусть.

Позируйте!

       Дела?

         Рисую наизусть.

По политике глядя,

Пуанкаре^*

    такой дядя. –

Фигура

    редкостнейшая в мире –

поперек

    себя шире.

Пузо –

    ест до́сыта.

Лысый.

Небольшого роста –

чуть

        больше

        хорошей крысы.

Кожа

          со щек

         свисает,

            как у бульдога.

Бороды нет,

         бородавок много.

Зубы редкие –

         всего два,

но такие,

    что под губой

               умещаются едва.

Физиономия красная,

            пальцы – тоже:

никак

           после войны

         отмыть не может.

Кровью^*

    двадцати миллионов

            и пальцы краснеют,

                     и на

волосенках,

        и на фрачной коре.

Если совесть есть –

         из одного пятна

крови

          совесть Пуанкаре.

С утра

            дела подают ему;

пересматривает бумажки,

            кровавит папки.

Потом

           отдыхает:

         ловит мух

и отрывает

       у мух

         лапки.

Пообрывав

        лапки и ножки,

едет заседать

           в Лигу наций^*.

Вернется –

         паклю

         к хвосту кошки

привяжет,

    зажжет

         и пустит гоняться.

Глядит

    и начинает млеть.

В голове

    мечты растут:

о, если бы

    всей земле

паклю

          привязать

               к хвосту?!

Затем –

    обедает,

         как все люди,

лишь жаркое

         живьем подают на блюде.

Нравится:

    пища пищит!

Ворочает вилкой

         с медленной ленью:

крови вид

    разжигает аппетит

и способствует пищеваренью.

За обедом

    любит

               полакать

молока.

Лакает бидонами, –

            бидоны те

сами

         в рот текут.

Молоко

    берется

         от рурских детей;

молочница –

            генерал Дегут^*.

Пищеварению в лад

переваривая пищу,

любит

           гулять

по дороге к кладбищу.

Если похороны –

         идет сзади,

тихо похихикивает,

         на гроб глядя.

Разулыбавшись так,

Пуанкаре

    любит

         попасть

            под кодак^*.

Утром

    слушает,

         от восторга горя, –

газетчик

    Парижем

         заливается

               в мили:

– «Юманите»^*!

         Пуанкаря

последний портрет^* –

              хохочет

                на могиле! –

От Парижа

       по самый Рур –

смех

        да чавк.

Балагур!

Весельчак!

Пуанкаре

    и искусством заниматься тщится.

Пуанкаре

    любит

               антикварные вещицы.

Вечером

    дает эстетике волю:

орамив золотом,

         глазками ворьими

любуется^*

    траченными молью

Версальским

           и прочими догово́рами.

К ночи

    ищет развлечений потише.

За день

    уморен

         делами тяжкими,

ловит

          по очереди

         своих детишек

и, хохоча

    от удовольствия,

                  сечет подтяжками.

Похлестывая дочку,

         приговаривает

                       меж ржаний:

– Эх,

           быть бы тебе

         Германией,

                  а не Жанной! –

Ночь.

         Не подчиняясь

         обычной рутине –

не ему

            за подушки,

         за одеяла браться, –

Пуанкаре

    соткет^*

         и спит

            в паутине

репараций.

Веселенький персонаж

держит

    в ручках

         мир

                наш.

Примечание.

Мусье,

    не правда ли,

            похож до нити?!

Нет?

        Извините!

Сами виноваты:

         вы же

не представились

         мне

               в мою бытность^*

                  в Париже.

Куда глаз ни кинем –

газеты

    полны

                именем Муссолиньим.

Для не видевших

         рисую Муссолини^* я.

Точка в точку,

            в линию линия.

Родители Муссолини,

         не пыжьтесь в критике!

Не похож?

    Точнейшая

         копия политики.

У Муссолини

           вид

         ахов. –

Голые конечности,

         черная рубаха^*;

на руках

    и на ногах

         тыщи

кустов

    шерстищи;

руки

         до пяток,

            метут низы.

В общем,

    у Муссолини

            вид шимпанзы.

Лица нет,

    вместо –

         огромный

знак погромный.

Столько ноздрей

         у человека –

              зря!

У Муссолини

           всего

         одна ноздря,

да и та

    разодрана

         пополам ровно

при дележе

        ворованного.

Муссолини

        весь

               в блеске регалий.

Таким

           оружием

              не сразить врага ли?!

Без шпалера^*,

         без шпаги,

            но

              вооружен здо́рово:^*

на боку

    целый

         литр касторовый;

когда

         плеснут

          касторку в рот те,

не повозражаешь

         фашистской

              роте.

Чтобы всюду

          Муссолини

              чувствовалось как дома –

в лапище

    связка

         отмычек и фомок.

В министерстве

         первое

              выступление премьера

было

         скандалом,

               не имеющим примера.

Чешет Муссолини,

         а не поймешь

              ни бельмеса.

Хорошо –

    нашелся

         переводчик бесплатный.

– Т-ш-ш-ш! –

              пронеслось,

              как зефир средь леса. –

Это

       язык

    блатный! –

Пришлось,

       чтоб точить

             дипломатические лясы,

для министров

             открыть

             вечерние классы.

Министры подучились,

             даже без труда

                     без особенного, –

меж министрами

         много

              народу способного.

У фашистов

         вообще

              к знанию тяга:

хоть раз

    гляньте,

с какой жаждой

         Муссолиниева ватага

накидывается

           на «Аванти»^*.

После

          этой

    работы упорной

от газеты

    не остается

         даже кассы наборной.

Вначале

    Муссолини,

         как и всякий Азеф^*,

социалистничал,

         на митингах разевая зев.

Во время

    пребывания

              в рабочей рати

изучил,

    какие такие Серрати^*,

и нынче

    может

         голыми руками

брать

         и рассаживать

         за решетки камер.

Идеал

    Муссолиний –

         наш Петр.

Чтоб догнать его,

         лезет из пота в пот.

Портрет Петра.

             Вглядываясь в лик его,

говорит:

    – Я выше,

         как ни кинуть.

Что там

    дубинка

         у Петра

              у Великого!

А я

      ношу

    целую дубину. –

Политикой не исчерпывается –

              не на век же весь ее!

Муссолини

         не забывает

              и основную профессию.

Возвращаясь с погрома

             или с развлечений иных,

Муссолини

       не признает

            ключей дверных.

Демонстрирует

             министрам,

              как можно

                     негромко

любую дверь

          взломать фомкой^*.

Карьере

    не лет же до ста расти.

Надавят коммунисты –

               пустишь сок.

А это

         всё же

        в старости

небольшой,

        но верный кусок.

А пока

           на свободе

         резвится этакий,

жиреет,

    блестит

         от жирного глянца.

А почему он

          не в зверинце,

                   не за решеткой,

              не в клетке?

Это

       частное дело

         итальянцев.

Примечание.

По-моему,

    портрет

         удачный выдался.

Может,

    не похожа

         какая точьца.

Говоря откровенно,

         я

            с ним

              не виделся.

Да, собственно говоря,

             и не очень хочется.

Хоть шкура

        у меня

         и не очень пушистая,

боюсь,

           не пригляделся б

             какому фашисту я.

Многие

    слышали звон,

да не знают,

         что такое –

                Керзон^*.

В редком селе,

             у редкого города

имеется

    карточка

         знаменитого лорда.

Гордого лорда

             запечатлеть рад.

Но я,

         разумеется,

         не фотографический аппарат.

Что толку

    в лордовой морде нам?!

Лорда

           рисую

          по делам

         по лординым.

У Керзона

    замечательный вид.

Сразу видно –

              Керзон родовит.

Лысина

    двумя волосенками припомажена.

Лица не имеется:

         деталь,

              не важно.

Лицо

         принимает,

         какое модно,

какое

         английским купцам угодно.

Керзон красив –

         хоть на выставку выставь.

Во-первых,

        у Керзона,

         как и необходимо

                 для империалистов,

вместо мелочей

               на лице

             один рот:

то ест,

           то орет.

Самое удивительное

         в Керзоне –

                  аппетит.

Во что

    умудряется

         столько идти?!

Заправляет

       одних только

              мурманских осетров^*

по тралеру

    ежедневно

         желудок-ров.

Бойся

          Керзону

         в зубы даться –

аппетит его

        за обедом

         склонен разрастаться.

И глотка хороша.

         Из этой

              глотки

голос –

    это не голос,

         а медь.

Но иногда^*

    испускает

         фальшивые нотки,

если на ухо

       наш

              наступает медведь.

Хоть голос бочкин,

         за вёрсты дно там,

но толк

    от нот от этих

              мал.

Рабочие

    в ответ^*

         по этим нотам

распевают

    «Интернационал».

Керзон

    одеждой

         надает очок!

Разглаженнейшие брючки

              и изящнейший фрачок;

духами душится, –

         не помню имя, –

предпочел бы

            бакинскими душиться,

                 нефтяными.

На ручках

    перчатки

         вечно таскает, –

общеизвестная манера

              шулерска́я.

Во всяких разговорах

         Керзонья тактика –

передернуть

        парочку фактиков.

Напишут бумажку,

         подпишутся:

              «Раскольников^*»,

и Керзон

    на НКИД врет, как на покойников.

У Керзона

    влечение

и к развлечениям.

Одно из любимых

         керзоновских

              занятий –

ходить

    к задравшейся

         английской знати.

Хлебом Керзона не корми,

дай ему

    задравшихся супругов.

Моментально

           водворит мир,

рассказав им

          друг про друга.

Мужу скажет:

           – Не слушайте

              сплетни,

не старик к ней ходит,

         а несовершеннолетний. –

А жене:

    – Не верьте,

         сплетни о шансонетке.

Не от нее,

    от другой

         у мужа

              детки. –

Вцепится

    жена

         мужу в бороду

и тянет

    книзу –

лафа Керзону,

            лорду –

маркизу.

Говорит,

    похихикивая

         подобающе сану:

– Ну, и устроил я им^*

         Лозанну! –

Многим

    выяснится

         в этой миниатюрке,

из-за кого

    задрались

         греки

              и турки.

В нотах

    Керзон

         удал,

              в гневе –

                 яр,

но можно

    умилостивить,

               показав долла́р.

Нет обиды,

       кою

было бы невозможно

         смыть деньгою.

Давайте доллары,

         гоните шиллинги,

и снова

    Керзон –

         добрый

              и миленький.

Был бы

    полной чашей

         Керзоний дом,

да зловредная организация^*

              у Керзона

                 бельмом.

Снится

             за ночь

            Керзону

         раз сто,

как Шумяцкий^*

            с Раскольниковым

              подымают Восток

и от гордой

          Британской

              империи

летят

         по ветру

            пух и перья.

Вскочит

    от злости

         бегемотово-сер –

да кулаками на карту

         СССР.

Пока

         кулак

    не расшибет о камень,

бьет

        по карте

          стенной

         кулаками.

Примечание.

Можно

    еще поописать

         лик-то,

да не люблю я

             этих

         международных

                   конфликтов.

Чьи уши –

       не ваши ли? –

не слышали

        о грозном

         фельдмаршале?!

Склонитесь,

        забудьте

         суеты

              и су́етцы!

Поджилки

    не трясутся у кого!

Мною

          рисуется

портрет Пилсудского.

У Пилсудского

             нет

         никакого роста.

Вернее,

    росты у него разные:

маленький –

           если бьют,

большой –

        если победу празднует.

Когда

          старается

              вырасти рьяней,

к нему

           красноармейца приставляют

                    няней.

Впрочем,

    военная

         не привлекает трель его:

не краснозвездников^*,

         а краснокрестников^* норовит

                          расстреливать.

Крохотный лоб.

Только для кокарды:

         уместилась чтоб.

А под лобиком

         сейчас же

              идут челюстищи

зубов на тыщу

             или

         на две тыщи.

Смотри,

    чтоб челюстьце

              не попалась работца,

а то

       разрастется.

Приоткроется челюсть,

             жря

              или зыкая, –

а там

         вместо языка –

         верста треязыкая.

Почему

    уважаемый воин

так

      обильно

        языками благоустроен?

А потому

    такое

             языков количество,

что три сапога,

             по сапогу на величество, –

а иногда

    необходимо,

         чтоб пан мог

вылизывать

        единовременно

              трое сапог:

во-первых –

           Фошевы^*

подошвы,

Френчу^*

    звездочку шпорову

да туфлю

    собственному

             буржуазному

                      борову.

Стоит

          на коленках

         и лижет,

              и лижет,

только сзади

         блестят

         пуговицы яркие.

Никто

          никогда

         не становился ниже:

Пилсудский^*

        даже ниже

         польской марки.

А чтоб в глаза

            не бросился

              лизательный снаряд –

над челюстью

            усищев жесткий ряд.

Никто

    не видал

         Пилсудского телеса.

Думаю,

    под рубашкой

         Пилсудский – лиса.

Одежда:

    мундир,

         в золото выткан,

а сзади к мундиру –

         длиннющая нитка,

конец к мундиру,

         а конец второй –

держится

    Пуанкарой^*.

Дернет –

    Пилсудский дрыгнет ляжкой.

Дернет –

    Пилсудский звякнет шашкой.

Характер пилсудчий –

сучий.

Подходит хозяин –

         хвостика выкрут.

Скажет:

    «Куси!» –

         вопьется в икру.

Зато

       и сахар

       попадает

         на носик

этой

    злейшей

         из антантовских мосек.

То новеньким

            заменят

         жупан драненький,

то танк подарят,

         то просто франки.

Устрой

    перерыв

         в хозяйских харчах –

и пес

         моментально б

         сник

                 и зачах.

Должен

    и вере

               дать дань я

и убеждения

         оттенить

         до последних толик:

Пилсудский

        был

        социалистического вероисповедания,

но

    по убеждению

         всегда

              иезуит-католик.

Демократизм прихрамывает,

              староват одёр,

у рабочих

    в одра

         исчезает вера.

Придется

    и Пилсудскому

               задать дёру

из своего

    Бельведера^*.

Примечание.

Не очень ли

    портрет

         выглядит подленько?

Пожалуй,

    но все же

         не подлей подлинника.

В Германии,

         куда ни кинешься,

выжужживается

    имя

           Стиннеса^*.

Разумеется,

        не резцу

         его обреза́ть,

недостаточно

          ни букв,

            ни линий ему.

Со Стиннеса

          надо

         писать образа.

Минимум.

Все –

    и ряды городов

            и сёл –

перед Стиннесом

         падают

            ниц.

Стиннес –

        вроде

         солнец.

Даже солнце тусклей

         пялит

            наземь

оба глаза

    и золотозубый рот.

Солнце

    шляется

         по земным грязям,

Стиннес –

       наоборот.

К нему

    с земли подымаются лучики –

прибыли,

    ренты^*

         и прочие получки.

Ни солнцу,

       ни Стиннесу

            страны насест,

наций узы:

«интернационалист» –

                и немца съест

и француза.

Под ногами его

              враг

         разит врага.

Мертвые

    падают –

         рота на роте.

А у Стиннеса –

                в Германии

            одна

                    нога,

а другая –

       напротив.

На Стиннесе

          всё держится:

сила!

Это

       даже

    не громовержец –

громоверзила.

У Стиннеса

        столько

         частей тела,

что запомнить –

         немыслимое дело.

Так,

вместо рта

    у Стиннеса

             рейхстаг^*.

Ноги –

германские желдороги.

Без денег

    карман –

болтается задарма,

да и много ли

         снесешь

            в кармане их?!

А Стиннеса

        карман –

            госбанк Германии.

У человеков

         слабенькие голоса,

а у многих

    и слабенького нет.

Голос

    Стиннеса –

         каждая полоса

тысячи

    германских газет.

Даже думать –

         и то

                незачем ему:

все Шпенглеры^* –

         только

            Стиннесов ум.

Глаза его –

         божьего

         глаза

            ярче,

и в каждом

       вместо зрачка –

            долла́рчик.

У нас

         для пищеварения

              кишечки узкие,

невелика доблесть.

А у Стиннеса –

         целая

            Рурская

область.

У нас пальцы –

         чтоб работой пылиться.

А у Стиннеса

           пальцы –

                вся полиция.

Оперение?

    Из ничего умеет оперяться,

даже

        из репараций.

А чтоб рабочие

             не пробовали

            вздеть уздечки,

у Стиннеса

        даже

         собственные эсдечики^*.

Немецкие

    эсдечики эти

кинутся

    на всё в свете –

и на врага

    и на друга,

на всё,

    кроме собственности

            Стиннеса

                  Гуго.

Растет он,

    как солнце

         вырастает в горах.

Над немцами

           нависает

             мало-помалу.

Золотом

    в мешке

         рубахи-крахмала.

Стоит он,

    в самое небо всинясь.

Галстуком

    мешок

         завязан туго.

Таков

          Стиннес

Гуго.

Примечание.

Не исчерпают

           сиятельного

            строки написанные –

целые

          нужны бы

               школы иконописные.

Надеюсь,^*

    скоро

              это солнце

разрисуют саксонцы.

Воскуря фимиам,

         восторг воскрыля́,

не закрывая

        отверзтого

             в хвальбе рта, –

славьте

    социалиста

         его величества, короля^*

Альберта!

Смотрите ж!

          Какого черта лешего!

Какой

          роскошнейший

         открывается вид нам!

Видите,

    видите его,

         светлейшего?

Видите?

    Не видно!

         Не видно?

Это оттого,

        что Вандервельде^*

            для глаза тяжел.

Окраска

    глаза́

         выжигает зноем.

Вандервельде

           до того,

            до того желт,

что просто

       глаза слепит желтизною.

Вместо волоса

             желтенький пушок стелется.

Желтые ботиночки,

         желтые одежонки.

Под желтенькой кожицей

                  желтенькое тельце.

В карманчиках

             желтые

            антантины деньжонки.

Желтенькое сердечко,

            желтенький ум.

Душонку

    желтенькие чувства рассияли.

Только ушки

         розоватые

              после путешествия в Москву^*

да пальчик

    в чернилах –

                подписывался в Версале^*.

При взгляде

        на дела его

              и на него самого –

я, разумеется,

           совсем не острю –

так и хочется

           из Вандервельде

            сделать самовар

или дюжинку

          новеньких

            медножелтых кастрюль.

Сделать бы –

            и на полки

                 антантовских кухонь,

чтоб вечно

    челядь

         глазели глаза его,

чтоб, даже

    когда

         испустит дух он,

от Вандервельде

         пользу видели хозяева.

Но пока еще

         не положил он

            за Антанту

                  живот,

пока

        на самовар

         не переделан Эмилий, –

Вандервельде жив,

         Вандервельде живет

в собственнейшем парке,

                  в собственнейшей вилле.

Если жизнь

       Вандервельдичью

            посмотришь близ,

то думаешь:

        на чёрта

         ему

                социализм?

Развлекается ананасом

              да рябчиком-дичью.

От прочего

    буржуя

         отличить не очень,

Чего ему не хватает –

              молока птичья?!

Да разве – что

               зад

         камергерски не раззолочен!

Углубить

    в психологию

              нужно

            стих.

Нутро

         вполне соответствует наружности.

У Вандервельде

         качеств множество.

Но,

      не занимаясь психоложеством,

выделю одно:

           до боли

Эмиль

           сердоболен.

Услышит,

    что где-то

         кого-то судят, –

сквозь снег,

        за мили,

огнем

    юридическим

         выжегши груди,

несется

    защитник,

         рыцарь Эмилий.

Особенно,

    когда

         желто-розовые мальчики

густо,

          как сельди,

набьются

    в своем

         «Втором интернациональчике».

Тогда

         особенно прекрасен Вандервельде.

Очевидцы утверждают,

               божатся:

                   – Верно! –

У Вандервельде

         язычище

            этакий,

что его

    развертывают,

            как в работе землемерной

землемеры

    развертывают

                  версты рулетки.

Высунет –

        и на 24 часа

начинает чесать.

Раза два

    обернет

         языком

            здания

заседания.

По мере того

          как мысли растут,

язык

         раскручивает

         за верстой версту.

За сто верст развернется,

                  дотянется до Парижа,

того лизнет,

        другого полижет.

Доберется до русской жизни –

отравит слюну,

              ядовитою брызнет.

Весь мир обойдут

         слова-бродяги,

каждый пень обшарят,

            каждый куст.

И снова

    начинает

         язык втягивать

соглашательский Златоуст^*.

Оркестры,

       играйте туш!

Публика,

    неистовствуй,

                «ура» горля́!

Таков Вандервельде –

               социалист-душка,

социалист

    его величества короля.

Примечание.

Скажут:

    к чему

         эти сатирические трели?!

Обличения Вандервельде

                   поседели,

                  устарели.

Что Вандервельде!

         Безобидная овечка.

Да.

      Но из-за Вандервельде

            глядят

тысячи

    отечественных

             вандервельдчиков

и

    вандервельдят.

Из вас

          никто

       ни с компасом,

                 ни без компаса –

никак

         и никогда

             не сыщет Гомперса^*.

Многие

    даже не знают,

             что это:

фрукт,

          фамилия

             или принадлежность туалета.

А в Америке

         это имя

         гремит, как гром.

Знает каждый человек,

            и лошадь,

              и пес:

– А!

    как же

           знаем,

         знаем –

                  знаменитейший,

              уважаемый Гомперс! –

Чтоб вам

    мозги

             не сворачивало от боли,

чтоб вас

    не разрывало недоумение, –

сообщаю:

    Гомперс –

         человек,

              более

или менее.

Самое неожиданное,

         как в солнце дождь,

что Гомперс

          величается –

              «рабочий вождь»!

Но Гомперсу

          гимны слагать

              рановато.

Советую

    осмотреться, ждя, –

больно уж

    вид странноватый

у этого

    величественного

              американского вождя.

Дактилоскопией

         снимать бы

              подобных выжиг,

чтоб каждый

          троевидно видеть мог.

Но…

        По причинам, приводимым ниже,

приходится

       фотографировать

              только профилёк.

Окидывая

    Гомперса

         умственным оком,

удивляешься,

          чего он

         ходит боком?

Думаешь –

        первое впечатление

              ложное,

разбираешься в вопросе –

и снова убеждаешься:

         стороны

              противоположной

нет

      вовсе.

Как ни думай,

            как ни ковыряй,

никому,

    не исключая и господа-громовержца,

непонятно,

        на чем,

         собственно говоря,

этот человек

         держится.

Нога одна,

    хотя и длинная.

Грудь одна,

        хотя и бравая.

Лысина –

    половинная,

всего половина,

         и то –

              правая.

Но где же левая,

         левая где же?!

Открою –

    проще

         нет ларчика:

куплена

    миллиардерами

              Рокфеллерами^*,

                  Карнеджи^*.

Дыра –

    и слегка

         прикрыта

              долла́рчиком.

Ходить

    на двух ногах

         старо́.

Но себя

    на одной

         трудно нести.

Гомперс

    прихрамывает

         от односторонности.

Плетется он

        у рабочего движения в хвосте.

Меж министрами

         треплется

              полубородка полуседая.

Раскланиваясь

            разлюбезно

              то с этим,

                  то с тем,

к ихнему полу

           реверансами

              полуприседает.

Чуть

        рабочий

          за ум берется, –

чтоб рабочего

           обратно

         впречь,

миллиардеры

           выпускают

               своего уродца,

и уродец

    держит

         такую речь:

– Мистеры рабочие!

              Я стар,

                  я сед

и советую:

    бросьте вы революции эти!

Ссориться

    с папашей

         никогда не след.

А мы

         все –

        Рокфеллеровы дети.

Скажите,

    ну зачем

         справлять маевки?!

Папаша

    Рокфеллер

         не любит бездельников.

Работать будете –

         погладит по головке.

Для гуляний

          разве

         мало понедельников?!

Я сам –

    рабочий бывший,

лишь теперь

         у меня

         буржуазная родня.

Я,

    по понедельникам много пивший,

утверждаю:

        нет

         превосходнее

              дня.

А главное –

          помните:

         большевики –

                  буки,

собственность отменили!

                 Аж курам смех!

Словом,

    если к горлу

              к большевичьему

                  протянем руки, –

помогите

    Рокфеллерам

         с ног

              со всех. –

Позволяют ему,

              если речь

               чересчур гаденька,

даже

    к ручке приложиться

              президента Гардинга^*.

ВЫВОД –

       вслепую

         не беги за вождем.

Сначала посмотрим,

         сначала подождем.

Чтоб после

    не пришлось солоно,

говорунов

    сильнее школь.

Иного

          вождя –

             за ушко

         да на солнышко.

Было:

    социализм –

         восторженное слово!

С флагом,

    с песней

         становились слева,

и сама

           на головы

                спускалась слава.

Сквозь огонь прошли,

              сквозь пушечные дула.

Вместо гор восторга –

             горе дола.

Стало:

           коммунизм –

         обычнейшее дело.

Нынче

    словом

         не пофанфароните –

шею крючь

       да спину гни.

На вершочном

         незаметном фронте

завоевываются дни.

Я о тех,

    кто не слыхал

         про греков

              в драках,

кто

     не читал

         про Муциев Сцево́л^*,

кто не знает,

          чем замечательны Гракхи^*, –

кто просто работает –

             грядущего вол.

Мы митинговали.

    Словопадов струи,

пузыри идеи –

               мир сразить во сколько.

А на деле –

         обломались

              ручки у кастрюли,

бреемся

    стеклом-осколком.

А на деле –

          у подметок дырки, –

без гвоздя

    слюной

         клеи́ть – впустую!

Дырку

    не поса́дите в Бутырки^*,

а однако

    дырки

         протестуют.

«Кто был ничем, тот станет всем!»

Станет.

    А на деле –

как феллахи –

             неизвестно чем

              распахиваем земь.

Шторы

    пиджаками

         на́ плечи надели.

Жабой

    сжало грудь

         блокады иго.

Изнутри

    разрух стоградусовый жар.

Машиньё

    сдыхало,

         рычажком подрыгав.

В склепах-фабриках

         железо

              жрала ржа.

Непроезженные

         выли степи,

и Урал

    орал

            непроходимолесый.

Без железа

       коммунизм

              не стерпим.

Где железо?

        Рельсы где?

              Давайте рельсы!

Дым

        не выдоит

             трубищ фабричных вымя.

Отповедь

    гудковая

         крута:

«Зря

        чего

    ворочать маховыми?

Где железо,

       отвечайте!

         Где руда?»

Электризовало

             массы волю.

Массы мозг

        изобретательством мотало.

Тело масс

    слоняло

         по горе,

              по полю

голодом

    и жаждою металла.

Крик,

          вгоняющий

         в дрожание

              и в ёжь,

уши

       земляные

           резал:

«Даешь

железо!»

Возникал

    и глох призыв повторный –

только шепот

          шел

         профессоров-служак:

де под Курском

              стрелки

            лезут в стороны,

как Чужак^*.

Мне

        фабрика слов

         в управленье дана.

Я

   не геолог,

но я утверждаю,

         что до нас

было

         под Курском

         го́ло.

Обыкновеннейшие

         почва и подпочва.

Шар земной,

          а в нем –

             вода

              и всяческий пустяк.

Только лавы

         изредка

         сверлили ночь его.

Времена спустя

на восстанье наше,

         на желанье,

              на призыв

двинулись

    земли низы.

От времен,

       когда

         лавины

              рыже разжиже́ли –

затухавших газов перегар, –

от времен,

    когда вода

         входила еле

в первые

    базальтовые берега, –

от времен,

    когда

         прабабки носорожьи,

ящерьи прапрадеды

         и крокодильи,

ни на что воображаемое не похожие,

льдами-броненосцами катили, –

от времен,

    которые

         слоили папоротник,

углем

         каменным

               застыв,

о которых

    рапорта

         не дал

                    и первый таборник, –

залегли

    железные пласты.

Будущих времен

         машинный гул

в каменном

        мешке

         лежит –

              и ни гу-гу.

Даешь!

    До мешков,

         до запрятанных в сонные,

до сердца

    земного

         лозунг долез.

Даешь!

    Грозою воль потрясенные,

трещат

    казематы

         над жилой желез.

Свернув

    горы́ навалившийся груз,

ступни пустынь,

         наступивших на жилы,

железо

    бежало

         в извилины русл,

железо

    текло

         в океанские илы.

Бороло

    каких-то течений сливания,

какие-то горы брало в разбеге,

под Крымом

         ползло,

              разогнав с Пенсильвании^*,

на Мурман

       взбиралось,

            сорвавшись с Норвегии.

Бежало от немцев,

         боялось французов,

глаза

         косивших

              на лакомый кус,

пока доплелось,

               задыхаясь от груза,

запряталось

        в сердце России

              под Курск.

Голоса

    подземные

         выкачивала ветра помпа.

Слушай, человек,

         рулетка,

              компас:

не для мопсов-гаубиц^* –

                для мира

разыщи,

    узнай,

              найди и вырой!

Отойди

    еще

           на пяди малые, –

отойди

    и голову нагни.

Глаз искателей

             тянуло аномалией^*,

стрелки компасов

         крутил магнит.

Вы,

    оравшие:

         «В лоск залускали,

рассори́л

    Россию

         подсолнух!» –

посмотрите

        в работе мускулы

полуголых,

       голодных,

         сонных.

В пустырях

        ветров и снега бред,

под ногою

    грязь и лужи вместе,

непроходимые,

              как Альфред^*

из «Известий».

Прославлял

        романтик

         Дон-Кихота, –

с ветром воевал

              и с ду́хами иными.

Просто

    мельников хвалить

              кому охота –

с настоящей борются,

         не с ветряными.

Слушайте,

    пролетарские дочки:

пришедший

        в землю врыться,

в чертежах

    размечавший точки,

он –

    сегодняшний рыцарь!

Он так же мечтает,

         он так же любит.

Руда

        залегла, томясь.

Красавцем

    в кудрявом

         дымном клубе –

за ней

          сквозь камень масс!

Стальной бурав

              о землю ломался.

Сиди,

          оттачивай,

         правь –

и снова

    земли атакуется масса,

и снова

    иззубрен бурав.

И снова –

       ухнем!

         И снова –

              ура! –

в расселинах каменных масс.

Стальной

    сменял

         алмазный бурав,

и снова

    ломался алмаз.

И когда

    казалось –

         правь надеждам тризну,

из-под Курска

            прямо в нас

настоящею

       земной любовью брызнул

будущего

    приоткрытый глаз.

Пусть

          разводят

         скептики

              унынье сычье:

нынче, мол, не взять

         и далеко лежит.

Если б

            коммунизму

         жить

                  осталось

                  только нынче,

мы

    вообще бы

         перестали жить.

Лучше всяких «Лефов»

            насмерть ранив

русского

    ленивый вкус,

музыкой

    в мильон подъемных кранов

цокает,

    защелкивает Курск.

И не тщась

    взлететь

         на буровые вышки,

в иллюстрацию

               зоо́логовых слов,

приготовишкам

               соловьишки

демонстрируют

              свое

         унылейшее ремесло.

Где бульвар

        вздыхал

         весною томной,

не таких

    любовей

         лития, –

огнегубые

    вздыхают топкой домны,

рассыпаясь

        звездами литья.

Речка,

          где и уткам

         было узко,

где и по колено

              не было ногам бы,

шла

      плотвою флотов

         речка Ту́скарь:

курс на Курск –

         эСэСэСэРский Гамбург.

Всякого Нью-Йорка ньюйоркистей,

раздинамливая

             электрический раскат,

маяки

         просверливающей зоркости

в девяти морях

              слепят

         глаза эскадр.

И при каждой топке,

         каждом кране,

наступивши

        молниям на хвост,

выверенные куряне

направляли

       весь

              с цепей сорвавшийся хао́с.

Четкие, как выстрел,

у машин

    эльвисты^*.

В небесах,

    где месяц,

         раб писателин,

искры труб

       черпал совком,

с башенных волчков

         – куда тут Татлин^*! –

отдавал

    сиренами

         приказ

              завком.

«Слушай!

    д 2!

          3 и!

Пятый ряд тяжелой индустри́и!

7 ф!

Доки лодок

       и шестая верфь!»

Заревет сирена

             и замрет тонка,

и опять

    засвистывает

         электричество и пар.

«Слушай!

    19-й ангар!»

Раззевают

    слуховые окна

               крыши-норы.

Сразу

         в сто

    товарно-пассажирских линий

отправляются

            с иголочки

               планёры,

рассияв

    по солнцу

         алюминий.

Раззевают

    главный вход

              заводы.

Лентами

    авто и паровозы –

              в главный.

С верфей

    с верстовых

         соскальзывают в воды

корабли

    надводных

         и подводных плаваний.

И уже

          по тундрам,

         обгоняя ветер резкий,

параллельными путями

              на пари

два локомотива –

         скорый

              и курьерский –

в свитрах,

    в кепках

         запускают лопари.

В деревнях,

        с аэропланов

              озирая тыщеполье,

стадом

            в 1000 –

                не много и не мало –

пастушонок

         лет семи,

         не более,

управляет

    световым сигналом.

Что перо? –

          гусиные обноски! –

только зря

    бумагу рвут, –

сто статей

    напишет

         обо мне

              Сосновский^*,

каждый день

          меняя

         «Ундервуд».

Я считаю,

    обходя

         бульварные аллеи,

скольких

    наследили

         юбилеи?

Пушкин,

    Достоевский,

             Гоголь,

Алексей Толстой

         в бороде у Льва.

Не завидую –

             у нас

         бульваров много,

каждому

    найдется

         бульвар.

Может,

    будет

         Лазарев^*

              у липы в лепете.

Обозначат

    в бронзе

         чином чин.

Ну, а остальные?

         Как их сле́пите?

Тысяч тридцать

               курских

             женщин и мужчин.

Вам

        не скрестишь ручки,

                не напялишь тогу,

не поставишь

          нянькам на затор…

Ну и слава богу!

Но зато –

на бо́роды дымов,

         на тело гулов

не покусится

         никакой Меркулов^*.

Трем Андреевым^*,

         всему академическому скопу,

копошащемуся

             у писателей в усах,

никогда

    не вылепить

         ваш красный корпус,

заводские корпуса.

Вас

    не будут звать:

         «Железо бросьте,

выверните

       на спину

         глаза,

возвращайтесь

             вспять

         к слоновой кости,

к мамонту,

    к Островскому^*

              назад».

В ваш

         столетний юбилей

не прольют

    Сакулины^*

         речей елей.

Ты работал,

       ты уснул

         и спи –

только город ты,

         а не Шекспир.

Собинов^*,

    перезвените званьем Южина^*.

Лезьте

           корпусом

               из монографий и садов.

Курскам

    ваших мраморов

              не нужно.

Но зато –

на бегущий памятник

         курьерский

              рукотворный

не присядут

         гадить

         во́роны.

Вас

      у опер

    и у оперетт в антракте,

в юбилее

    не расхвалит

              языкастый лектор.

Речь

        об вас

    разгромыхает трактор –

самый убедительный электролектор.

Гиз^*

      не тиснет

          монографии о вас.

Но зато –

    растает дыма клуб,

и опять

    фамилий ваших вязь

вписывают

       миллионы труб.

Двери в славу –

         двери узкие,

но как бы ни были они узки́,

навсегда войдете

         вы,

              кто в Курске

добывал

    железные куски.

Эй, иди,

    подходи, крестьянский мир!

Навостри все уши –

         и слушай!

Заливайся, песня!

         Пой и греми!

Залетай в крестьянские уши!

Кто не хочет из вас

         в грязи,

              под плетнем

жизнь окончить смертью сучьей –

прочитай про это,

         послушай о нем,

вникни в этот серьезный случай.

Недалёко от нас,

         то ль на некой горе,

то ли просто

         на маленькой вышке,

помещается

         на реке на Туре

деревушка –

           Малые Тишки.

Деревушкой ее называют зря.

Хоть домов полсотни менее,

но на каждом из них

         крыша –

              точно заря,

каждый двор –

              не двор, а имение.

Лет пяток назад

         жил во всех домах

генерал,

    помещик Дядин.

А мужик глядел

         да шапчонку ломал,

да слюну облизывал, глядя.

В Октябре

    с генерала спустили жир:

подавай, мол, обратно наше!

Дернул Дядин в Париж,

              а мужик зажил.

Жил и жил себе полной чашей.

Новый школьный дом

         украшает луг.

(Не к лицу коммуне дурак-то!)

Электрический ходит в поле плуг,

громыхает электротрактор.

Каждый весел и сыт,

         обут и здоров.

У детишек

    не щеки, а пышки.

Так,

       распеснив песни из всех дворов,

проживали Малые Тишки.

Лишь одна с по-над краю стоит изба,

курьей ножкой держится еле,

на карнизах на всех

         ободра́лась резьба,

ветер дует

    и хлещет в щели.

Здесь, паучьей нитью обо́ткана,

проживала

    меж ветра вывшего

Степанида Саврасовна Водкина,

станового супруга

         бывшего.

Степанидин муж

         был известен всем.

Кто

       в селе

    станового выше?

Все четырнадцать шкур,

              а не то что семь

норовил содрать он с Тишек.

Обдирал становой

         целых 20 лет.

20 – жили воя и ноя.

Становой жирел,

         и жена –

              ранет,

щекопузье блестит наливное.

Да коммуна пришла,

         кумачом хохоча,

постреляла для верности вящей.

В ту же ночь

         становой

         задал стрекоча,

не простясь аж

             с супругою спящей.

Поодряб Степанидиных щек ранет,

стали щеки

       из розовых

         белые.

Телеса

           постепенно сошли на нет,

из упругих стали дебелые.

Подвело от голодных харчей живот.

Дрожью ежась от каждого чиха,

прощена добротой мужиков

              и живет,

только в ночь выходя,

         как сычиха.

Днем в окно глядит,

         как собака на кость,

рада всем перегрызть бы глотки она.

Так жила,

    притаив до времени злость,

Степанида Саврасовна Водкина.

Спят мужик и баба,

         корова и бык.

Ночь.

         Луна в небесах

         рассияла лик,

небо вызвездя в лучшем виде.

Лишь один

       оборванец

         крадется…

              и шмыг

в подворотнюю щель –

               к Степаниде.

Степанида задвижку открыла на стук,

получила записку в руки из рук;

слов не слыша меж крысьего писку,

поднесла записку

         под лунный круг,

под луною

    читает записку.

Прочитала раз,

             перечла еще.

Под ногами

        от слез

         лужа.

Слезы радости мчат со всех щек.

Оказалось –

          записка от мужа.

«Степанида моя,

                Степанида-свет,

чтоб покончить с властью Советов,

выполняй досконально мой совет,

делай так-то…

         это и это…

Твой супруг

        Ферапонт Водкин».

А под Водкиным

         росчерк короткий.

А еще через ночь,

         в тот же час

              точь-в-точь,

не будить стараясь народа,

подкатила к калитке

         и целую ночь

разгружалась бесшумно подвода.

Протащили в окно

         пару длинных труб,

100 бутылей, скрытых корзиною,

протащили какой-то тяжелый куб

да еще

           кишки резинные.

Семь ночей

        из-за ставен горел огонек.

Уловило б чуткое ухо

за стеной возню

               да шарканье ног,

да печурку –

           пыхтела глухо.

Через семь ночей,

         через дней через семь,

вышла

           днем

        Степанида –

              другая совсем.

По губам,

    как игривая рыбка,

то и дело ныряла улыбка.

Через день

    столпился народ у ворот,

занят важным одним вопросом:

чем-то воздух несет?

         Разгалделся народ,

в удивлении тянет носом.

А по воздуху,

          сквозь весеннюю ясь,

заползая и в ноздри

         и в глотки,

над избой Степанидьей, дымком раскурясь,

вьется дух

    самогонки-водки.

Бывший пьяница Пров говорит:

              «Эге!

Не слыхал я давно запашочка».

Будто бес какой появился в ноге –

Прова

          запах

       тянет пешочком.

Прова запах

         за ногу ведет и ведет,

в ухо шепчет:

          «Иди!

         Разузнай-ка».

К хате Водкиной вывел,

             поставил,

                 и вот –

на крыльце

       появилась хозяйка.

А народ валит, –

         верь мне или не верь, –

то ль для вида,

             а то ль для принятия мер,

но к дверям Степанидина дома

даже Петр пришел

         милиционер,

даже –

    члены волисполкома.

Ярый трезвенник Петр

            растопырил рот,

выгнул грудь для важности вида

да как гаркнет:

             «Ты что ж!

              Разорять народ?

Али хочешь в острог, Степанида?»

А хозяйка в ответ:

         «Что пристал, как репей?!

Мужикам служу –

         не барам.

Мне не надо рублей –

            подходи и пей!

Угощаю всех

          даром».

Пров затылок чешет:

         «Не каждый, мол, день

преподносят такие подарки».

Пров шагнул,

          остальные за ним –

                 на ступень.

«Не умрем, чай,

              с одной-то чарки».

Выпил рюмку –

         прошла волшебством по душе.

По четвертой –

         пришло веселье.

И не рюмками –

         четвертями уже

лижут все даровое зелье.

Утро.

         Вышли все,

         не чуют земли.

Встали свиньями

                 на четвереньки.

С закоулков проселочных пыль мели:

бородища –

         мокрые веники.

Не дошли до дому ни Петр,

              ни Пров:

Петр в канаву слег,

         Пров свалился в ров.

Прова

          утром

        нашли в трясине –

щеки синему

          выгрызли свиньи.

Полдень.

    Встал народ.

         Негодящий вид.

Перекошены наискось лица.

В животе огонь,

         голова трещит, –

надо, значит,

          опохмелиться.

Потащились

          все, кто ходить еще мог,

к Степаниде идут

         на крылечко.

Так же

           вьется соблазном над хатой

                  дымок.

Ткнули дверь.

           Да не тут-то было!

              Замок

изнутри просунут в колечко.

«Степанида, – орут, –

              вылезай помочь!»

Пузо сжали,

        присели на корточки.

«К черту лешему!

         Убирайтесь прочь! –

Степанидин голос

         из форточки. –

Попоила раз –

              и довольно, чать! –

заорала Водкина гневно. –

Угостила раз –

         не всегда ж угощать?!

Затаскались сюда

         ежедневно!

Вы у честной вдовы –

             не в питейном, чай!

Да и где это видано в мире,

чтоб не только водку,

         хотя бы чай

подавали бесплатно в трактире?!»

Но в ответ на речь

         пуще прежнего гул:

«Помоги, Степанида Саврасовна».

«Помогу, –

         говорит, –

              да гони деньгу».

Почесались.

         «Ладно.

         Согласны».

Осушили сегодня пару посуд,

а назавтра –

          снова похмелье.

Снова деньги несут.

         Самогон пососут –

протрезвели

        и снова за зелье.

Тек рекой самогон.

         Дни за днями шли.

Жгло у пьяниц живот крапиво́ю,

Растряслись вконец мужичьи кошли,

всё

     до ниточки пьют-пропивают.

Всё, что есть в селе,

         змей зеленый жрет, –

вздулся, полселения выев.

Всё бросают зеленому зме́ищу в рот,

в пасть зубастую,

         в зевище змиев.

Самогонный потоп

         заливает-льет,

льет потоп

    и не хочет кончиться.

Вымирает народ,

         нищает и мрет,

лишь жиреет вовсю самогонщица.

Над деревней

          царит самогонище-гад,

весь достаток Водкиной отдан.

Урожай –

       и тот заложили в заклад

вплоть до 28-го года.

У любого

    на морде

         от драк полоса.

Не услышишь поющего голоса.

Только в плаче

             меж драк

              визжат голоса:

муж

       жене

    выдирает волосы.

Переехала Водкина в школьный дом:

«Неча зря, мол, учиться в школах».

А учителя – в хлев:

         «Проживет и в нем».

Рос в селе за олухом олух.

Половину домов

         пережрал пожар,

на другой –

         поразлезлись крыши.

В поле

           тракторы

              пережрала ржа.

Мост –

    и то на ладан дышит.

Что крепила

         на пользу

         советская власть –

постарались развеять прахом.

Все, что коплено год,

         можно в час раскрасть, –

и раскрали

    единым махом.

Только чаще

         болезнь забирается в дом,

только смерть обжирается досыта,

да растут ежедневно

         холм за холмом

на запущенной глади погоста.

Да в улыбку расплылись наши враги:

поп,

        урядник

          и старый помещик.

Пей еще –

       и погиб,

         и не сдвинешь ноги,

и помещик вопьется, как клещи.

Вот и вся история

         кончена,

зря не стоит болтать лишка.

Так пришла

        из-за самогонщины

богатейшей деревне крышка.

Эй, иди,

    подходи, крестьянский мир!

Навостри все уши –

         и слушай!

Заливайся, песня!

         Пой и греми!

Залетай в крестьянские уши!

Кто не хочет из вас

         в грязи,

              под плетнем

дни закончить смертью сучьей, –

прочитай про это,

         подумай о нем,

вникни в этот правдивый случай.

Чтоб и вас

        самогонка

         в гроб не свела –

всех,

        кто гонит яд-самогон,

выгоняй из деревни,

         гони из села,

из станиц

       вышвыривай вон!

Чтоб республика наша

              не кончила дни,

самогонную выпив отраву, –

самогонщиков банду

         из сел

              гони!

Выгоняй самогонщиц ораву!

Выгоняй, кто поит,

         выгоняй, кто пьет!

Это – гниль.

             Нужна кому она?!

Только тот, кто здоров, –

                   крестьянству оплот,

лишь от них расцветает коммуна.

У кого нуждою глотку свело –

растопырь на вот это уши.

Эй, деревня каждая!

         Эй, село!

Навостри все уши –

         и слушай.

Нынче

           будет

        из старой истории сказ

о чудовище –

         Змее-Горыныче.

Нынче

           этот змей

               объявился у нас,

только нынче

           выглядит иначе.

Раз завидя,

    вовеки узнаешь ты:

чешуя его

    цвета зеленого,

миллион зубов –

         каждый

            будто бутыль –

под губой

    у зме́ища оного.

Этот змеище зол,

         этот змеище лют,

пасть –

    верста,

         а не то что са́жень!

Жрет в округе всё,

         а не то что люд!

Скот сжирает

           и хаты даже!

Лишь заявится он –

         подавай урожай.

Миг –

            и поле Горынычу отдано.

Всё ему неси,

           служи, ублажай,

сам же лапу соси

         голодный.

Деревушка.

       Прильнет Горынычев рот –

в деревушке –

             ни клуба,

                ни школы.

Подползет к селу,

         хвостом вильнет –

и мужик

    голодный и голый.

Зажигается пузо в тысячу искр,

лишь глазищами взглянет своими.

Дух сивушный

             дымит сквозь ноздревый писк.

Самогон – змеи́щево имя.

Он

      болезнью вползает в мужицкий дом.

Он

      раздорами кормится до́сыта.

От него

    вырастает холм за холмом

в горб изго́рбится гладь погоста.

От него

    расцветают наши враги –

поп,

        кулак

    да забытый помещик.

Знает враг,

       что ни рук не поднять,

                  ни ноги́,

коль вопьются сивушные клещи.

Всё богатство крестьянское зме́ище

                  жрет,

вздулся,

    пол-России выев.

Всё бросают зеленому змеищу в рот,

в пасть зубастую,

         в зевище змиев.

Если будет

    и дальше

         хозяйничать гад,

не пройти по России и году –

передо́хнет бедняк,

         обнищает богач.

Землю вдрызг пропьешь

                 и свободу.

Если ты

    погрязнешь

         в ленивую тишь –

это горе

    вовек не кончится.

Самогонщики

            разжиреют лишь,

разжиреют лишь

         самогонщицы.

Чтоб хозяйство твое

         не скрутил самогон,

чтоб отрава

         в гроб не свела, –

самогонщиков

             из деревни

            вон!

Вон из хутора!

            Вон из села!

Комсомолец!

         Крестьянин!

                  Крестьянка!

                  Эй!

Жить чтоб

    жизнью сытой

            и вольной,

бей зеленого книгой!

         Учением бей!

Хвост зажми ему

         дверью школьной!

Изгоняй, кто поит,

         выгоняй, кто пьет!

Это – гниль!

            Нужна кому она?!

Только тот,

       кто здоров, –

                  крестьянству оплот.

Трезвым мозгом сильна коммуна.

  Мы

  сбросили с себя

         помещичье ярмо,

мы

      белых выбили,

         наш враг

                        полег, исколот;

мы

     побеждаем

            волжский мор

и голод.

Мы

      отвели от горл блокады нож,

мы

     не даем

    разрухе

         нас топтать ногами,

мы победили,

           но не для того ж,

чтоб очутиться

         под богами?!

Чтоб взвилась

            вновь,

         старья вздымая пыль,

воронья стая

          и сорочья,

чтоб снова

       загнусавили попы,

религиями люд мороча.

Чтоб поп какой-нибудь

             или раввин,

вчера

         благословлявший за буржуев драться,

сегодня

    ручкой, перемазанной в крови,

за требы требовал:

         «Попам подайте, братцы!»

Чтоб, проповедуя

         смиренья и посты,

ногами

    в тишине монашьих келий,

за пояс

    закрутивши

         рясовы хвосты,

откалывали

        спьяну

         трепака

                       да поросенка с хреном ели.

Чтоб, в небо закатив свиные глазки,

стараясь вышибить Россию из ума,

про Еву,

    про Адама сказывали сказки,

на место знаний

         разводя туман.

Товарищ,

    подымись!

         Чего пред богом сник?!

В свободном

          нынешнем

              ученом веке

не от попов и знахарей –

                  из школ,

              из книг

узнай о мире

         и о человеке!

Эй, крестьяне!

            Эта песня для вас!

Навостри на песню ухо!

В одном селе,

            на Волге как раз,

была

         засу́ха.

Сушь одолела –

         не справиться с ней,

а солнце

    сушит

         сильней и сильней.

Посохли немного

и решили:

    «Попросим бога!»

Деревня

    крестным ходом заходила,

попы

         отмахали все кадила.

А солнце шпарит.

         Под ногами

уже не земля –

              а прямо камень.

Сидели-сидели, дождика ждя,

и решили

    помолиться

         о ниспослании дождя.

А солнце

    так распалилось в высях,

что каждый росток

         на корню высох.

А другое село

по-другому

       с засухами

         борьбу вело,

другими мерами:

агрономами обзавелось

             да землемерами.

Землемер

    объяснил народу,

откуда

           и как

       отвести воду.

Вел

      землемер

          с крестьянами речь,

как

      загородкой

             снега беречь.

Агроном учил:

         «Засеивайтесь злаком,

который

    на дождь

         не особенно лаком.

Засушливым годом

засеивайтесь корнеплодом –

и вырастут

       такие брюквы,

что не подымете и парой рук вы».

Эй, солнце –

         ну-ка! –

попробуй,

    совладай с наукой!

Такое солнце,

            что дышишь еле,

а поля – зазеленели.

Отсюда ясно:

           молебен

в засуху

    мало целебен.

Чем в засуху

         ждать дождя

                по году,

сам

      учись

    устраивать погоду.

Нежная вещь – корова.

Корову

    не оставишь без пищи и крова.

Что человек –

жить норовит меж ласк

               и нег.

Заботилась о корове Фекла,

ходит вокруг да около.

Но корова –

          чахнет раз от разу.

То ли

         дрянь какая поедена и попита,

то ли

         от других переняла заразу,

то ли промочила в снегу копыта, –

только тает корова,

         свеча словно.

От хворобы

        никакая тварь не застрахована.

Не касается корова

         ни жратвы,

               ни пойла –

чихает на всё стойло.

Известно бабе –

         в таком горе

коровий заступник –

             святой Егорий.

Лезет баба на печку,

трет образа, увешанные паутинами,

поставила Егорию в аршин свечку –

и пошла…

    только задом трясет по-утиному!

Отбивает поклоны.

         Хлоп да хлоп!

Шишек десять набила на лоб.

Умудрилась даже расквасить нос.

Всю руку открестила –

               будто в сенокос.

За сутками сутки

молилась баба,

         не отдохнув ни минутки.

На четвертый день

(не помогли корове боги!)

отощала баба –

         совсем тень.

А корова

    околела, задрав ноги.

А за Фекловой хатой

         – пройдя малость –

жила Акулина

         и жизнью наслаждалась.

Акулина дело понимала лихо.

Аж ее прозвали

               – «Тетя-большевиха».

Молиться –

          не дело Акулинье:

у Акулины

       другая линия.

Чуть у Акулины времени лишки,

садится Акулина за красные книжки.

А в книгах

    речь

про то,

    как корову надо беречь.

Заболеет –

        времени не трать даром –

беги скорей за ветеринаром.

Глядишь –

        на третий

         аль на пятый день

корова,

    улыбаясь,

         выходит за плетень,

да еще такая молочная –

хоть ставь под вымя трубы водосточные.

Крестьяне,

    поймите мой стих простенький

да от него

    к сердцу

         проведите мостики.

Поймите! –

         во всякой болезни

доктора́

    любого Егория полезней.

Болезням коровьим –

             не помощь бог.

Лучше

    в зубы возьми ног пару

да бросайся

        со всех ног –

к ветеринару.

Нашла на деревню

         оспа-зараза.

Вопит деревня.

              Потеряла разум.

Смерть деревню косит и косит.

Сёла

         хотят разобраться в вопросе.

Ванька

    дурак

             сказал сразу:

«Дело ясное –

             оно не без сглазу.

Ты

     вокруг коровы пегой

возьми

    и на ножке одной

           побегай

да громко кричи больного имя.

Заразу –

    как рукой снимет».

Прыгают –

        орут,

         аж волдыри в горле.

А люди

    мёрли,

         мёрли

         и мёрли.

Тогда

         говорит Данила Балда:

«Средство есть –

         наговорная вода.

Положи́те, –

         говорит, –

           в воду уголёчек

и сплевывайте

             сквозь губы́ уголочек».

Пока заговаривали воду,

перемёрло

    еще

            с десяток народу.

Собрались

    снова

         всей деревней.

Выжил из ума Никифор древний,

говорит:

    «Хорошее средство есть –

ходите по улице

         и колотите в жесть.

Пусть бабы разденутся да голосили чтобы –

в момент

    не будет и следа от хворобы».

Забегали.

    Резвей, чем в прошлые разы́,

бьют в кастрюли,

         гремят в тазы –

выгоняют, значит, оспяного духа.

Да оспа оказалась

         бабой без слуха.

Пока гремели –

         человек до́ ста

провезли из села в направлении погоста.

Тогда

         бабы

    вспомнили о боженьке,

повалились господу-богу в ноженьки.

Молятся,

    крестятся

         да кадилом кадят.

А оспа

           душит людей,

         как котят.

Только поп

       за свои молебны

чуть не весь пережрал урожай хлебный.

Был бы всей деревне капут,

да случай счастливый представился тут:

Балды Данилы умный отпрыск –

красноармеец Иванов

         вернулся в отпуск.

Служил Иванов в полку,

           в лазарете,

все переглядел болезни эти.

Знахарей разогнал саженей за́ сто,

получил по шеям и поп кудластый.

Как гаркнет

        по-военному

               во весь рот:

«Смирно!

Протяните

руки вперед!»

В руке Иванова ножичек блеснул,

поцарапал руку

         да из пузыречка плеснул.

«Готово, – говорит. –

             Оспа приви́лась.

Верьте в медицину, а не в божью милость».

Загудело веселье над каждым из дворов.

Каждый весел.

             Каждый здоров.

Вывод тот,

       что во время болезней

доктора́

    и попов,

         и суеверий,

           и вер полезней.

Да еще,

    чем хлестать самогон без про́сыпу,

наймите фельдшера

         и привейте оспу.

Если вправду

           был

         Христос чадолюбивый,

если в небе

       был всевидящий бог, –

почему

    вам

          помещики чесали гривы?

Почему давил помещичий сапог?

Или только помещикам

           и пашни

               и лес?

Или блюдет Христос

         лишь помещичий интерес?

Сколько лет

        крестьянин

            крестился истов,

а землю получил

         не от бога,

           а от коммунистов!

Если у Христа

            не только волос долгий,

но и ум

    у Христа

         всемогущий, –

почему

    допущен голод на Волге?

Чтобы вас

    переселять в райские кущи?

Или только затем ему ладан курится,

чтобы у богатого

         в супе

           плавала курица?

Не Христос помог –

         советская власть.

Чего ж Христу поклоны класть?

Почему

    этот самый бог тройной

на войну

    не послал

         вселюбящего Христа?

Почему истреблял крестьян войной,

кровью крестьянскою поля исхлестал?

Или Христу –

             не до крестьянского рева?

Христу дороже спокойствие царево?

Крестьяне

    Христу молились веками,

а война

             не им остановлена,

               а большевиками.

Понятно –

        пасха блюдется попами.

Не зря обивают попы пороги.

Но вы

          из сердца вырвите память,

память об ихнем –

         злом боге.

Русь,

        разогнись,

         наконец,

           богомолица!

Чем праздновать

         чепуху разную,

рождество

    и воскресенье

             Коммуны-вольницы

всем крестьянским сердцем отпразднуем!

Жил Тит.

    Таких много!

Вся надежда у него

         на господа-бога.

Был Тит,

    как колода, глуп.

Пока не станет плечам горячо,

машет Тит

    со лба на пуп

да с правого

        на левое плечо.

Иной раз досадно даже.

Говоришь:

    «Чем тыкать фигой в пуп –

дрова коли!

       Наколол бы сажень,

а то

      и целый куб».

Но сколько на Тита ни ори,

Тит

    не слушает слов:

чешет Тит языком тропари

да «Часослов».

Раз

      у Тита

    в поле

гроза закуролесила чересчур люто.

А Тит говорит:

             «В господней воле…

Помолюсь,

       попрошу своего Илью-то».

Послушал молитву Тита Илья

да как вдарит

          по всем

         по Титовым жильям!

И осталось у Тита –

         крещеная башка

да от избы

    углей

         полтора мешка.

Обнищал Тит:

            проселки месит пятой.

Не помогли

        ни бог-отец,

              ни сын,

                  ни дух святой.

А Иванов Ваня –

         другого сорта:

не верит

    ни в бога,

         ни в чёрта.

Товарищи у Ваньки –

сплошь одни агрономы

            да механики.

Чем Илье молиться круглый год,

Ванька взял

       и провел громоотвод.

Гремит Илья,

          молнии лья,

а не может перейти Иванов порог.

При громоотводе –

         бессилен сам Илья

пророк.

Ударит молния

              Ваньке в шпиль –

и

   хвост в землю

         прячет куце.

А у Иванова –

               даже

         не тронулась пыль!

Сидит

    и хлещет

         чай с блюдца.

Вывод сам лезет в дверь

(не надо голову ломать в му́ке!):

крестьянин,

        ни в какого бога не верь,

а верь науке.

Верующий крестьянин

             или неверующий,

                 надо или не надо,

но всегда

    норовит

         выполнять обряды.

В церковь упираются

         или в красный угол,

крестятся,

    пялят глаза, –

а потом

    норовят облизать друг друга,

или лапу поповскую,

         или образа.

Шел

       через деревню

         прыщастый калека.

Калеке б этому –

         нужен лекарь.

А калека фыркает:

         «Поможет бог».

Остановился у образа –

                 и в образ чмок.

Присосался к иконе

         долго и сильно.

И пока

    выпячивал губищи грязные,

с губищ

    на образ

         вползла бациллина –

заразная,

посидела малость

и заразмножалась.

А через минуту,

               гуляя

         ради

первопрестольного праздника,

Вавила Грязнушкин,

         стоеросовый дядя,

остановился

         и закрестился у иконы грязненькой.

Покончив с аллилуями,

будто вошь,

в икону

    Вавила

         вцепился поцелуями,

да так сильно,

            что за фалды не оторвешь.

Минут пять

        бациллы

переползали

         с иконы

         на губу Вавилы.

Помолился

       и понес бациллы Грязнушкин.

Радостный идет,

                аж сияют веснушки!

Идет.

         Из-за хаты

              перед Вавилою

встала Маша –

               Вавилина милая.

Ради праздника,

         не на шутку

впился Вавила

             губами

            в Машутку.

Должно быть, с дюжину,

                 бацилла за бациллой,

переползали в уста милой.

Вавила

    сияет,

         аж глазу больно,

вскорости свадьбу рисует разум.

Навстречу – кум.

         «Облобызаемся

                     по случаю престольного!»

Облобызались,

             и куму

         передал

            заразу.

Пришел домой,

              семью скликал

и всех перелобызал –

             от мала до велика;

до того разлобызался в этом году,

что даже

    пса

           Полкана

         лобызнул на ходу.

В общей сложности,

         ни много ни мало –

слушайте,

    на́ слово веря, –

человек полтораста налобызал он

и

   одного зверя.

А те

       заразу

    в свою очередь

передали –

         кто – мамаше,

            кто – сыну,

            кто – дочери.

Через день

    ночью

         проснулся Вавила,

будто

         губу ему

           колесом придавило.

Глянул в зеркало.

         Крестная сила!

От уха до уха

          губу перекосило.

А уже

          и мамаша

              зеркало ищет.

«Что это, – говорит, –

                 как гора,

                     губища?»

Один за другим выползает родич.

У родичей

    губы

         галоши вроде.

Вид у родичей –

не родичи,

    а уродичи.

Полкан –

    и тот

         рыча

перекатывается

              и рвет губу сплеча.

Лизнул кота.

         Болезнь ту

передал коту.

Мяукает кот,

         пищит и носится.

Из-за губы

    не видно переносицы.

К утру взвыло всё село –

полсела

    в могилы свело.

Лишь пес

    да кот

         выжили еле.

И то –

            окривели.

Осталось

    от деревни

         только человек двадцать –

не верили,

    не прикладывались

               и не желали лобызаться.

Через год

    объяснил

         доктор один им,

что село

    переболело

         нарывом лошадиным.

Крестьяне,

       коль вывод не сделаете сами –

вот он:

            у образо́в не стойте разинями,

губой

         не елозьте грязными образа́ми,

не христосуйтесь –

         и не будете

                 кобылогубыми образинами.

Крестьяне,

    бросьте всякие обряды!

Обрядам

    только попы рады.

Посудите вот:

родился человек

               или помер –

попу доход,

а крестьянину ничего –

              неприятности кроме.

Жил да был мужик Василий,

богатый,

    но мозгами не в силе.

Родилась у него дочка –

маленькая,

    как точка.

Не дочь,

    а хворо́ба,

смотри в оба.

Надо бы

    ее

       немедленно к врачу,

да Василий говорит:

         «Доктора́ –

              чушь!

Впрягу Пегова

            и к попу лечу.

Поздоровеет моментально –

              только окрещу».

Пудами стол

    уставили в снедь,

к самогону

    огурцов присовокупили во́з еще.

Пришел дьякон,

               кудластый, как медведь,

да поп, толстый,

                как паровозище.

А гостей собралось ради крестин!!!

Откуда их

    столько

         удалось наскрести?!

Гости

         с попами

            попили,

         попели

и, наконец,

       собралися вокруг купели.

Дьякон напился,

                аж не дополз до колодца,

воду набрал –

         из первого болотца.

Вода холодная да грязная –

так и плавают микробы разные.

Крестный упился

         и не то что троекратно –

раз десять окунал

         туда и обратно.

От холода

    у бедной дочки

ручки и ножки –

         как осиновые листочки.

Чуть было

    дочке

         не пришел капут:

опустили ее

        в воду

         вместе с головою,

да дочка

    сама

            вмешалась тут,

чуть не надорвалась в плаче

              и в вое.

Тут ее

          вынула крестная мать

да мимоходом

            головкой о двери – хвать!

Известно одному богу,

как ее не прикончили

         или не оторвали ногу.

Беда

    не любит одна шляться –

так вот

    еще,

      на беду ей

(как раз

    такая святая подвернулась в святцах),

назвали –

    «Перепетуей».

После крестин

             ударились в обжорку

                     да в пьянку,

скулы

         друг другу

              выворачивали наизнанку.

Василий

    от сивухи не в своем уме:

начисто

    ухо

         отгрыз куме.

После крестин

         дочка

прохворала

       полтора годочка.

Доктора отходили еле.

От крестной

         ножки все-таки

              окривели.

Подросла

    и нравится жениховским глазам уж.

Да никак Перепетуи

         не выдать замуж.

Женихи говорят:

                «При таком имени –

в жены никак не подходите вы́ мне».

Зачахла девица

              из-за глупых крестин,

так

     можно

    дочку

         в гроб свести…

А по-моему,

         не торопись при рождении младенца –

младенец никуда не денется.

Пойдешь за покупками,

             кстати

зайди и запиши дитё в комиссариате.

А подрос,

    и если Сосипатр не мил

или имя Перепетуя тебе не мило –

зашел в комиссариат

              и переменил,

зашла в комиссариат

         и переменила.

Известно,

    у глупого человека

              в мозгах вывих:

чуть что –

       зовет долгогривых.

Думает,

    если попу

         как следует дать,

сейчас же

    на крестьянина

              спускается благодать.

Эй, мужики!

         Эй, бабы!

В удивлении разиньте рот!

Убедится

    даже тот,

         кто мозгами слабый,

что дело –

       наоборот.

Жила-была

        Анюта-красавица.

Красавице

    красавец Петя нравится.

Но папаша Анютки

говорит:

    «Дудки!»

Да и мать Анютина

         глядит крокодилицей.

Словом,

    кадилу в церквах не кадилиться,

свадьбе не бывать.

         Хоть Анюта и хороша,

и Петя неплох,

             да за душой –

              ни гроша.

Ждут родители,

              на примете у них –

Сапрон жених.

Хоть Сапрону

            шестьдесят с хвостом,

да в кубышке

          миллиардов сто.

Словом,

    не слушая Анютиного воя,

окрутили Анюту у аналоя,

и пошел у них

            «законный брак» –

избу

        разрывает от визга и драк.

Хоть и крест целовали, на попа глядя,

хоть кружились

              по церкви

                в православном обряде,

да Сапрону,

         злея со дня на день,

рвет

       жена

    волосенок пряди.

Да и Анюту

        Сапрон

         измочалил в лоскут –

вырывает косу

             ежеминутно по волоску.

То муж – хлоп,

         то жена – хлоп.

Через месяц –

              каждый,

             как свечка, тонкий.

А через год

       легли супруги в гроб:

жена без косы,

             муж без бороденки.

А Петр

            впал в скуку,

пыткой кипятился в собственном соку

и, наконец,

       наложил на себя руку:

повесился

    на первом суку.

В конце ж моей стихотворной повести

и родители

       утопились

         от угрызения совести.

Лафа́ от этого

           одному попику.

Слоновье пузо,

              от даяний окреп,

знай выколачивает

         из бутылей

              пробки,

самогоном требует за выполнение треб.

А рядом

    жили Иван да Марья –

грамотеи ярые.

Полюбились

          и, не слушая родственной рати,

пошли

           и записались

         в комиссариате.

Хоть венчанье

         обошлось без ангельских рож –

а брак

          такой,

        что водой не разольешь.

Куда церковный!

Любовью,

    что цепью друг с другом скованы.

А родители

        только издали любуются ими.

Наконец, пришли:

         «Простите,

              дураки мы!

И на носу зарубим

         и в памяти:

за счастьем

       незачем к попам идти».

Известно,

    в конце существования человечьего –

радоваться

       нечего.

По дому покойника

         идет ревоголосье.

Слезами каплют.

         Рвут волосья.

А попу

    и от смерти

         радость велия –

и доходы,

    и веселия.

Чтоб люди

    доход давали, умирая,

сочинили сказку

                об аде

             и о рае.

Чуть помрешь –

         наводняется дом чернорясниками.

За синенькими приходят

                 да за красненькими.

Разглаживая бородищу свою,

допытываются –

         много ли дадут.

«За сотнягу

    прямехонько определим в раю,

а за рупь

    папаше

         жариться в аду».

Расчет верный:

             из таких-то денег

не отдадут

    папашу

         на съедение геенне!

Затем,

          чтоб поместить

         в райском вертограде,

начинают высчитывать

                (по покойнику глядя). –

Во-первых,

       куме заработать надо –

за рупь

            поплачет

                для христианского обряда.

Затем

          за отпевание

         ставь на́ кон –

должен

    подработать

            отец диакон.

Затем,

          если сироты богатого виду,

начинают наяривать

         за панихидой панихиду.

Пока

         не перестанут

         гроши носить,

и поп

          не перестает

         панихиды гнусить.

Затем,

          чтоб в рай

               прошли с миром,

за красненькую

              за гробом идет конвоиром,

как будто

    у покойничка

              понятия нет,

как

    самому

         пройти на тот свет.

Кабы бог был –

         к богу

покойник бы

          и без попа нашел дорогу.

Ан нет –

у попа

    выправляй билет.

И, наконец,

       оставшиеся грошей лишки

идут

        на приготовление

             поминальной кутьишки.

А чтоб

    не обрывалась

         доходов лента,

попы

         установили

         настоящую ренту.

И на третий день,

         и на десятый,

                 и на сороковой –

опять

         устраивать

         панихидный вой.

А вспомнят через год

            (смерть – не пустяк),

опять поживится

         и год спустя.

Сойдет отец в гроб –

и без отца,

    и без доходов,

                 и без еды дети,

только поп –

и с тем,

    и с другим,

         и с третьим.

Крестьянин,

    чтоб покончить с обдираловкой с этой,

советую

тратить

    достаток

         до последнего гроша

на то,

          чтоб жизнь была хороша.

А попам,

    объедающим

             и новорожденного

                  и труп,

посоветуй,

    чтоб работой зарабатывали руб.

Люди

          умирают

             раз в жизнь.

А здоровые –

             и того менее.

Что ж попу –

             помирай-ложись?

Для доходов

         попы

         придумали говения.

Едва

        до года дорос –

человек

    поступает

         к попу на допрос.

Поймите вы,

         бедная паства, –

от говений

       польза

         лишь для богатея мошнастого.

Кулак

          с утра до́ ночи

обирает

    бедняка

         до последней онучи.

Думает мироед:

              «Совести нет –

выгод

    много.

Семь краж – один ответ

перед богом.

Поп

       освободит

            от тяжести греховной,

и буду

          снова

       безгрешней овна.

А чтоб церковь не обиделась –

              и попу

                 и ей

уделю

          процент

            от моих прибыле́й».

Под пасху

    кулак

         кончает грабежи,

вымоет лапы

          и к попу бежит.

Накроет

    поп

         концом епитрахили:

«Грехи, мол,

         отцу духовному вылей!»

Сделает разбойник

         умильный вид:

«Грабил, мол,

           и крал больно я».

А поп покрестит

         и заголосит:

«Отпускаются рабу божьему прегрешения

                      вольные и невольные».

Поп

       целковый

           получит после голосений

да еще

           корзину со снедью

                в сени.

Доволен поп –

              поделился с вором;

на баб заглядываясь,

         идет притвором.

А вор причастился,

         окрестил башку,

очистился,

    улыбаясь и на солнце

              и на пташку,

идет торжественно,

         шажок к шажку,

и

снова

    дерет с бедняка рубашку.

А бедный

    с грехами

         не пойдет к попу:

попы

         у богатеев на откупу.

Бедный

    одним помыслом грешен:

как бы

    в пузе богатейском

              пробить бреши.

Бывало,

    с этим

         к попу сунься –

он тебе пропишет

         всепрощающего Иисуса.

Отпустит

    бедному грех,

да к богатому –

         с ног со всех.

А вольнолюбивой пташке –

сидеть в каталажке.

Теперь

    бедный

         в положении таком:

не на исповедь беги,

         а в исполком.

В исполкоме

          грабительскому нраву

найдут управу.

Найдется управа

         на Титычей лихих.

Радуется пу́сть Тит –

отпустит

    Титычу грехи,

а Титыча…

    за решетку впустят.

Каждый крестьянин

         верит в примету.

Который – в ту,

                который – в эту.

Приметами

       не охранишь

             свое благополучьице.

Смотрите,

    что от примет получится.

Ферапонт косил в поле,

вдруг – рев:

          «Ферапонт!

               Эй!

Сын подавился –

         корчит от боли.

За фельдшером

              беги скорей!»

Ферапонт

    работу кинул –

бежит.

    Не умирать же единственному сыну.

Бежит,

    аж проселок ломает топ!

А навстречу –

             поп.

Остановился Ферапонт,

              отвернул глаза

да сплюнул

       через плечо

         три раза́.

Постоял минуту –

         и снова с ног.

А для удавившегося

         и минута – большой срок.

Подбежал к фельдшеру,

            только улицу перемахнуть, –

и вдруг

    похороны преграждают путь.

Думает Ферапонт:

         «К несчастью!

              Нужно

процессию

    оббежать дорогой окру́жной».

На окружную дорогу,

         по задним дворам,

у Ферапонта

          ушло

         часа полтора.

Выбрать бы Ферапонту

             путь покороче –

сына

         уже от кости

         корчит.

Наконец,

    пропотевши в десятый пот,

к фельдшерской калитке

             прибежал Ферапонт.